Белая дорога

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Близилась пора рассвета; вот-вот покажется солнце.

Сайрус Нэйрн, согнувшись, сидел голый в темной норе. Скоро придется отсюда валить. К нему могут явиться с обыском по подозрению в кровавой мести охраннику Энсону. Понятно, первым делом шерстить будут тех, кто недавно вышел из Томастона. Уходить Сайрус, конечно же, не хотел. Сколько лет он мечтал, что вернется сюда и вот так усядется, окруженный запахом сыроватой земли, а голую спину и плечи ему будут щекочуще ласкать коренья. Ну да ладно, без вознаграждения он не останется. Ведь ему столько всего обещано. А взамен, понятное дело, требуются жертвы.

Снаружи доносилась пока еще робкая перекличка первых птиц, легкое похлюпывание воды о берег, жужжание последних ночных насекомых. Впрочем, звукам жизни вне своей берлоги Сайрус не внимал. Он сидел неподвижно, сознавая лишь едва ощутимое шевеление земли под ногами; смотрел и чувствовал, как под слоем грязи пытается дышать Айлин Энсон. Это у нее не получилось; в конце концов она затихла.

Меня разбудил телефон. На часах в номере было восемь пятнадцать.

— Чарли Паркер? — спросил незнакомый мужской голос.

— Он самый. Кто это?

— У вас через десять минут встреча за завтраком. Вы же не хотите, чтобы мистер Уайман вас ждал?

В трубке послышались короткие гудки.

Мистер Уайман.

Вилли.

Босс чарльстонского филиала южной мафии желает со мной позавтракать.

Начало дня не сказать что хорошее.

Южная мафия — банда опосредованно связанных меж собой преступников — в том или ином виде существовала начиная еще со времен сухого закона. Базировалась она в крупных городах Юга, преимущественно в Атланте, штат Джорджия, и Билокси, штат Миссисипи. Эти ребята, именующие себя на южный манер «дикси», нанимали друг друга для работенки за пределами того или иного штата: так, поджог в Миссисипи мог быть делом рук «светлячка», явившегося откуда-нибудь из Джорджии, а след пули, пущенной в Южной Каролине, тянулся к киллеру из Мериленда. Особой утонченностью «дикси» не отличались, специализируясь в основном на наркотиках, азартных играх, убийствах, поджогах и рэкете. Воротничковая, или «чистая», преступность ассоциировалась у них, видимо, не более чем с грабежом химчисток (а отмывание денег, по логике, с прачечными); тем не менее в совокупности они представляли собой силу, с которой нельзя не считаться. В сентябре 1987-го южная мафия убила в Билокси судью Винсента Шерри и его жену Маргарет прямо в их доме. За что застрелили служителя Фемиды, так и осталось неясным; правда, ходили слухи, что Винсент Шерри участвовал в криминальных схемах при посредстве юридической фирмы «Галат и Шерри», а его партнер Питер Галат был позднее осужден за вымогательство и убийство, связанное со смертью супругов, хотя основания для убийства были сочтены во многом несостоятельными. Вообще те, кто убивает судей, опасны, потому что руки у них действуют быстрее, чем мозги. Такие люди не взвешивают последствий своих поступков, спохватываясь лишь задним умом.

В 1983 году Пол Маззел, тогдашний босс чарльстонского филиала, вместе с неким Эдди Меррименом был посажен за убийство Рики Ли Сигривса, сорвавшего Маззелу одну из сделок с наркотиками. С той поры на престол в Чарльстоне взошел Вилли Уайман. Росту в нем было метр со шляпой, а веса с полсотни килограммов, если в карманы засунуть кирпичики; тем не менее был он гнусный, хитрый и для поддержания своего имиджа способный, в сущности, на все.

В половине девятого он сидел за угловым столиком банкетного зала «Чарльстон-плейс» и кушал яичницу с беконом. Напротив него был один свободный стул. За соседними столиками дежурили парами четверо мордоворотов, держа под надзором Вилли, дверь и меня.

Вилли, загорелый брюнет с короткой стрижкой, пришел в небесно-голубой рубашке с белыми облачками, синих чиносах и бирюзовых мокасинах. Завидев меня, он взмахнул вилкой — дескать, подсаживайся. Один из его людей хотел мою персону, видимо, обыскать, но Вилли, понимая, что находится в присутственном месте, жестом велел ему отойти.

— Тебя ведь не надо обшаривать?

— Я не вооружен.

— Вот и хорошо. Не думаю, что люди в «Чарльстон-плейс» обрадуются дыркам в столах. Да и сервировка попортится. Будешь заказывать? — Он улыбнулся одними губами. — Завтрак, учти, за твой счет.

Я попросил у официантки кофе, сок и тосты. Вилли, закончив жрать, отер рот салфеткой.

— Так, ладно, — вздохнул он, — к делу. Я слышал, ты так вломил Энди Далицу по орехам, что он теперь может чесать их через рот пальцами.

Он ждал ответа. Бывают случаи, когда мудрее повиноваться. Это был тот самый случай.

— «Лап-ланд» — твое местечко?

— Одно из. Слушай, я в курсе, что Энди Далиц — дебил. Сколько я его знаю, сам бы с удовольствием двинул по мудям. Может, он и сам нарвался, не суть, — но из-за тебя у меня проблема. Я вот что хочу сказать: если ты ходишь по нашим клубам, то держаться там надо прилично: здравствуйте, пожалуйста. А ты что? Вписал менеджеру так, что он вкус своих яиц на языке почувствовал. Разве это вежливо? И еще скажу: сделай ты это на публике, перед клиентами или девушками, разговор у нас был бы совсем другой. Потому что если из-за тебя плохо будет выглядеть Энди, то значит, плохо буду выглядеть я. Опомниться не успеешь, как кто-нибудь ненароком возьмет и подумает: а не засиделся ли нынешний босс, не пора ли его менять на новенького? И тогда у меня два варианта: или я убеждаю таких умников, что они не правы, и потом целый день кружу на машине в поисках, куда бы их свалить, пока не провонял багажник, или в багажнике воняю уже я, а это, между нами, для меня вариант неприемлемый. Разобрались?

Мне принесли заказ. Налив себе кофе, я предложил Вилли добавку, которую он с учтивой благодарностью принял. Вежливость прежде всего — иначе это не Вилли Уайман.

— Разобрались, — кивнул я.

— Я все про тебя знаю, — продолжал он. — В раю от тебя всех воротит. Единственная причина, почему ты до сих пор жив, это потому что Господь не хочет, чтобы ты терся рядом. Я слышал, ты сейчас занимаешься на пару с Эллиотом делом того парня, Джонса. Есть ли что-нибудь, что мне надо знать, потому что это дельце воняет не слабее подгузника моего отпрыска? Энди говорит, ты хотел встретиться с полукровкой, с Тереем.

— А он что, полукровка?

— Меня спрашиваешь? Я ему что, племянник? — Вилли снизошел до ухмылки. — Его племя хрен знает когда пришло из Кентукки, вот и все, что мне известно. Кто знает, кого они там трахают у себя в горах? По слухам, даже коз, потому что у их мужиков в одном месте все время чешется. Черные и те не хотят иметь дело ни с Тереем, ни с его народцем. Ну все, лекция окончена. Теперь ты мне что-нибудь расскажи.

У меня не оставалось иного выбора, кроме как выложить что-нибудь из того, что я знал.

— Терей навещал в тюрьме Атиса Джонса. Я хотел выяснить зачем.

— Выяснил?

— Думаю, что Терей знал его семью. Вдобавок он нашел Христа.

Вилли издал утомленный вздох, хотя терпение у него еще не иссякло.

— Это он рассказывал и Энди. А Христу надо быть поосторожнее с теми, кто Его находит. Я знаю, ты чего-то недоговариваешь, ну да ладно, прессовать не буду, во всяком случае пока. Просто не хотелось бы, чтоб ты снова заявился в тот клуб. А уж коли заявишься, то будь добр, веди себя прилично и не лупи Энди Далица. Видишь, какой я добрый? За это ты, может, подскажешь, нет ли чего-нибудь такого, о чем мне надо беспокоиться. Понимаешь?

— Понимаю.

Он кивнул, по-видимому, удовлетворенный, и хлебнул кофе.

— Это вроде ты засадил того проповедника, Фолкнера? Было дело?

— Было.

Он поглядел на меня как бы лукаво, с юморком:

— Я слышал, Роджер Бауэн пытается его вызволить.

После того как Атис Джонс упомянул насчет связи Мобли и Бауэна, с Эллиотом я еще не созванивался. Не знал пока толком, как мне это встроить в уже полученную информацию. Стоило Вилли упомянуть имя Бауэна, как я попытался отгородиться от окружающего шума и прислушаться исключительно к Уайману.

— Тебе, небось, любопытно, с чего бы это? — смекнул Вилли.

— Не то слово.

Откинувшись на спинку стула, он не спеша потянулся, открыв потные подмышки.

— У нас с Роджером давние отношения, причем не самые хорошие. Он фанатик, и уважения в нем нет. Я вообще думал, не отправить ли его в путь-дорожку — дальнюю такую, в один конец. Да только потом, опасаюсь, явятся его приятели, какие-нибудь отморозки, и тогда придет конец и всем нам. Не знаю, какие у Бауэна планы насчет того проповедника, может быть, решил поднять его на щит — в смысле, рекламный, — или же у старика что-то припрятано, на что Бауэн не прочь наложить лапу. В общем, сам я, повторяю, ничего не знаю. А вот если расспросить его захочешь ты, могу подсказать, где он сегодня будет в середине дня.

Я ждал продолжения.

— В Антиохе нынче сборище. Ходит слух, что Бауэн желает там выступить. Будет пресса, а может, и телевидение. Бауэн последнее время что-то поутих, на публику не работает, но этот Фолкнер его как будто раззадорил, выманил из логова. Так что сходи поздоровайся.

— А зачем ты мне это говоришь?

Вилли встал; заодно вскочила и его свита.

— Да вот подумалось: с какой это стати только у меня по твоей милости должен быть изгажен день? Коль уж у тебя дерьмо на ботинке, так будь добр, раскидай поровну. А у Бауэна нынче денек и без того ни к черту.

— И что это, интересно, у Бауэна за проблемы?

— Новости надо смотреть. Его пса, Мобли, нынче ночью нашли на кладбище. Кастрированного. Надо будет Энди сказать. Пусть порадуется, что яйца у него хоть в синяках, да на месте. Спасибо за завтрак.

Он укатил лазоревой волной, уводя в хвосте четырех громил — ни дать ни взять туповатые недоросли, идущие за кусочком упавшего неба.

На запланированную у нас утреннюю встречу Эллиот не явился. Автоответчики у него дома и в офисе исправно выражали готовность принимать сообщения. Сотовые — и обычный, и «чистый», который мы использовали для дежурной связи, — были отключены. Тем временем газеты пестрели сообщениями о найденном на кладбище «Магнолия» теле Лэндрона Мобли, хотя деталей было раз-два и обчелся.

Утро я провел, перепроверяя показания свидетелей: стучался в двери жилых вагончиков, шарахался от собак в заросших травой дворах. К полудню я уже был обеспокоен. Справился по телефону, как там Атис, — старик сказал, что в целом ничего, только «че'ой-то у мандраже». С Атисом мы наспех переговорили, хотя в трубку он в основном не говорил, а буркал.

— И че, долго мне еще тут? — выпытывал он.

— Недолго уже, — отвечал я, кривя душой.

Если опасения Эллиота обоснованны — а так оно и есть, — то скоро придется забирать отсюда парня, но лишь для переправки в другое надежное место. Атису придется свыкнуться с торчанием перед телевизором в незнакомых комнатах. Хотя скоро это будет уже не моя забота. Путь со свидетелями достаточно быстро вел меня в никуда.

— Ты слышал, Мобли кокнули?

— Слыхал. Одним гадом…

— У тебя есть мысли, кто мог с ним такое сотворить?

— Нет, но если того парня найдешь, дай знать, ладно? Я руку ему пожму.

Он положил трубку. Я посмотрел на часы: начало первого. До Антиоха езды час с небольшим. Я мысленно подбросил монетку и решил все же ехать.

Ку-клукс-клан в обеих Каролинах, в рамках общей тенденции по стране, последние лет двадцать постепенно хирел. Время упадка в случае с этими двумя штатами можно было отсчитывать с ноября 1979 года, когда в Гринсборо, штат Северная Каролина, в перестрелке с клановцами и неонацистами погибли пятеро рабочих-коммунистов. Это вызвало бурный рост антирасистских движений, в то время как членство в клане продолжало идти на убыль, а любые его вылазки неизменно подавлялись сильно превосходящим в численности противником. Что касается недавних митингов в Южной Каролине, то они были в основном делом рук «Американских рыцарей ку-клукс-клана» из Индианы, так как местные «Рыцари Каролины» в бучу втягивались с неохотой.

Но, несмотря на упадок, факт остается фактом: в Южной Каролине с 1991 года было сожжено свыше тридцати церквей для чернокожих, и это лишь по двум округам, Уильямсбургу и Кларендону. Иными словами, пусть даже клан загибался, олицетворяемая им ненависть по-прежнему жила и процветала. И вот теперь Бауэн пытался придать той ненависти новое ускорение и новый фокус. И если верить прессе, это ему удавалось.

Антиох и в лучшие-то времена не отличался особой пригожестью. Сам по себе он напоминал призрак города: есть дома; есть улицы, которым кто-то потрудился дать названия, но нет ни крупных магазинов, ни городских центров, которые, по логике, должны были со временем на этих улицах вырасти. Вместо этого через Антиох, как через пустырь, проходит отрезок 119-й автострады, вдоль которой как шляпки грибов натыканы магазинчики, а между ними бессистемно умещены пара-тройка заправок, видеопрокат, несколько ночных магазинов, бар и прачечная-автомат.

Парад я, похоже, не застал, но в целом мероприятие проходило на квадратном зеленом поле, огороженном проволокой и неподстриженными деревьями. Неподалеку сгрудились автомобили, десятков шесть, а на открытом кузове грузовика была сооружена импровизированная платформа, с которой к толпе обращался оратор. Вокруг кучковалось около сотни человек — в основном мужчины, с небольшим вкраплением женщин, — слушая выступающего. Среди них выделялась горстка в белых одеяниях, хотя большинство стояло в обычных майках и джинсах. Те, кто в балахонах, под дешевым полиэстером явно потели. На некотором расстоянии толпилось пять-шесть десятков протестующих, их от Бауэна отделяла цепочка полисменов. Кто-то скандировал, кто-то свистел и улюлюкал, но ничто не могло сломить стоящего на грузовике трибуна.

У Роджера Бауэна были каштановые кудри и усы, и вообще он был в неплохой форме. На нем ладно сидели красная рубаха (несмотря на жару, без потеков пота) и синие джинсы. По бокам от Бауэна стояли двое помощников и следили, чтобы значимость тех или иных фраз подчеркивалась аплодисментами, которые они сами регулярно начинали и потом с минуту ими дирижировали. Во время аплодисментов (а это каждые минуты три) Бауэн смотрел себе на ноги и покачивал головой, как будто смущался от такого энтузиазма и в то же время не решался его сдерживать. У сцены я заприметил того самого оператора из ричлендской тюряги, а рядом с ним хорошенькую блондинку-репортершу. Он был все так же в камуфляже, только здесь никто его за это не донимал.

Так совпало, что в машине у меня на всю громкость вопил CD. Получилось будто специально в тему: Джоуи Рамон сетовал, что его девушка укатила в Лос-Анджелес и не вернулась, в чем он громогласно винил ку-клукс-клан; как раз под эти слова я и въехал на парковку.

Бауэн прервал речь и гневно воззрился в моем направлении, а вслед за ним и добрая часть толпы. К моей машине подошел бритоголовый парень в черной майке с надписью «Блицкриг» и вежливо, но твердо попросил сделать тише. Я выключил мотор, обрубив тем самым музыку, и вылез из машины. Бауэн еще немножко попилил меня взглядом, после чего продолжил речь.

Быть может, сказывалось присутствие прессы, но ругательные слова Бауэн использовал по минимуму — хотя и пробрасывал иногда насчет евреев, «красно-цветных» и о том, что нехристи оккупировали правительство, въехав в Белый дом на плечах у белых людей, и теперь всем за это кара божья в виде СПИДа. Тем не менее откровенно расистских загибов он сторонился. Впрочем, основные свои тезисы он приберегал для конца выступления.

— Есть один человек, друзья мои, — хороший, добрый человек, настоящий христианин, человек от Бога с большой буквы, — которого пытаются засудить за то, что он осмелился сказать: гомосексуализм, аборты и расовое смешение — прегрешения против воли Господа! И вот сейчас в штате Мэн против него устраивается позорный судебный фарс! Этого человека хотят сломать, поставить на колени! И у нас, друзья мои, есть четкое, неоспоримое свидетельство, что арест этого человека спровоцировало и проплатило еврейство! — Бауэн потряс какими-то бумагами, отдаленно напоминающими канцелярские бланки. — Его имя — надеюсь, всем вам уже известное, — Аарон Фолкнер. Нынче он оклеветан. Злые языки называют его садистом и убийцей. Его имя пытаются запятнать, втоптать в грязь еще до того, как начался суд. Это делается потому, что у них нет против него никаких доказательств, но надо отравить умы слабых; надо, чтобы его признали виновным прежде, чем он сумеет себя защитить. Послание преподобного Фолкнера состоит в том — и мы должны внять этому всем сердцем, — что за ним сила и правда. Гомосексуализм не угоден Господу! Детоубийство не угодно Господу! Кровосмешение, подрывание основ семьи и брака, возвеличивание нехристианских культов над истинной религией Иисуса Христа, Вседержителя нашего и Спасителя, — все это против воли Божией, и этот человек, преподобный Фолкнер, встал на пути у мерзости и греха! И вот теперь единственная надежда — это на лучшую защиту, которая сплотится, встанет за него и сделает суд справедливым! А для этого ему необходимы средства, чтобы выйти из тюрьмы и заплатить самым лучшим адвокатам, каких только можно позволить себе за деньги! Вот здесь-то, друзья, и пригодится ваша помощь: подайте кто что может! Я вот даю сотню! А вы скиньтесь где-то по двадцатке — хотя понимаю, для многих из вас и это деньги, — но у нас уже будет две тысячи долларов! А если кто возьмет и пожертвует чуть больше, то оно только на пользу! Ибо помяните мои слова: дело даже не в человеке, которому грозит несправедливый суд! Дело в образе жизни! Сама жизнь наша — наши верования, убеждения, будущее — ставится на кон в зале неправого судилища! Преподобный отец Аарон Фолкнер представляет нас всех: падет он — падем вместе с ним и мы! С нами Бог! Он даст нам силы! Да здравствует победа! По-бе-да! По-бе-да!

Скандирование подхватила толпа, и в нее тотчас вклинились люди с ведерками, собирая пожертвования. Сыпались пятерки и десятки, но большинство давало по пятьдесят, а то и по сто долларов. По самым скромным подсчетам, сегодняшний навар у Бауэна составлял тысячи три, не меньше. По сообщению утренней газеты, давшей этому слету короткий анонс, люди Бауэна заработали на всю катушку вскоре после ареста Фолкнера, поощряя любые методы — от гаражных распродаж и конкурсов выпечки до розыгрыша нового автофургона, пожертвованного автодилером из сочувствующих, и были распроданы тысячи билетов по двадцать долларов за штуку. Бауэну удалось расшевелить и подвигнуть даже тех, кто обычно на подобное не ведется: огромный контингент верующих, для которых Фолкнер представал божьим человеком, несправедливо страдающим за убеждения, схожие, если не тождественные, с их собственными. Арест Фолкнера и предстоящий суд Бауэн поднял на хоругвь и представил делом совести и чести, веры и добра, битвы тех, кто Бога почитает и боится, с теми, кто от Него отвернулся. Когда вставал вопрос о применении насилия, Бауэн его деликатно обходил, подчеркивая, что Фолкнер здесь чист и не может нести ответственность за действия других, хотя, между прочим, во многих случаях эти действия не доказаны или оправданы судом. Смачная расистская риторика приберегались для старой гвардии, а также для тех случаев, когда рядом не было телекамер и микрофонов. В частности, сегодня он охмурял неофитов и тех, кого еще предстояло обратить в свою веру.

Бауэн спустился с грузовика и пошел в народ раздавать рукопожатия. А в воротах загона как-то незаметно возникла пара разборных столиков, на которых женщины разложили на продажу сувенирную атрибутику: флажки Джонни Реба,[4] нацистские вымпелы с орлами и свастиками и наклейки на бампер: «Рожден белым, взращен Югом». Были здесь также кассеты и компакты кантри-вестерна, которые Луис у себя в коллекции иметь бы, пожалуй, не захотел. Минуты не прошло, как началась бойкая торговля.

Откуда-то сбоку возле меня появился человек в белой сорочке и темном костюме, при этом на голове у него совершенно несуразно сидела бейсболка. Лиловатая кожа незнакомца была какая-то облезлая, а реденькие прядки светлых волос кустились, словно растительность неприветливого пейзажа. Глаза скрывались под зеркальными очками, из левого уха вился проводок наушника. Мне тотчас стало не по себе, может, из-за странности обличья: в нем действительно было что-то нереальное. А еще от него шел запах, какой бывает после тушения нефтяного пожара.

— С вами хотел бы поговорить мистер Бауэн, — сказал он.

— Это был Рамон, — пояснил я, — на сидишке. Если понравилось, могу сделать для вашего хозяина копию.

Он не повел ухом:

— Повторяю, с вами хочет встретиться мистер Бауэн.

Я пожал плечами и следом за ним двинулся через толпу. Бауэн в это время заканчивал братание со своими сторонниками, а закончив, отошел за грузовик, где для него был сооружен укромный навес из белого брезента. Под ним находились пластиковые стулья, переносной кондиционер, а также стол с кулером наверху. Мне жестом было велено идти к Бауэну, который в это время уже сидел на стуле, посасывая из баночки диетическую пепси-колу. Человек в бейсболке остался с нами; отирающаяся вокруг публика поспешила рассосаться, чтобы не мешать нашему уединению. Бауэн предложил мне колу, я отказался.

— Не ожидали увидеть вас здесь сегодня, мистер Паркер, — сказал он. — Думаете приобщиться к нашему делу?

— Дела особо не вижу, — ответил я, — если не считать таковым околпачивание красношеего жлобья.

Бауэн с дурашливым разочарованием взглянул на своего напарника: дескать, ну что с него возьмешь. Глаза у Бауэна были налиты кровью. Несмотря на свое начальственное положение, перед человеком в бейсболке он явно лебезил. Уже судя по позе, он несколько побаивался: сидел к нему бочком, поджав ноги и опустив голову, как съежившийся пес.

— Надо бы вас представить, — сказал он. — Это мистер Киттим, мистер Паркер. Рано или поздно он преподаст вам строгий урок.

Киттим снял солнцезащитные очки, открыв пустые зеленые глаза, подобные неотшлифованным бракованным изумрудам.

— Прошу простить, что не подал руки, — сказал я ему. — Вид у вас такой, будто вы, неровен час, начнете разваливаться по кусочкам.

Киттим не отреагировал, но запах от него усилился. Бауэн и тот чуть сморщил нос. Допив колу, баночку он бросил в мешок для мусора.

— Зачем вы здесь, мистер Паркер? Вы же понимаете: стоит мне со сцены объявить собравшимся, кто вы такой, и ваши шансы возвратиться в Чарльстон невредимым будут весьма невелики.

Быть может, мне стоило удивиться такой осведомленности о моем пребывании в Чарльстоне, но я не подал виду.

— Я вижу, Бауэн, вы следите за моими перемещениями? Польщен. Кстати, это не сцена. Это грузовик. Не льстите себе. А если хотите сказать тем глупым молодцам, кто я такой, валяйте. Телевидение будет только радо. Ну а насчет того, зачем я здесь, — мне просто хотелось взглянуть на вас, в самом ли деле вы такой олух, каким кажетесь.

— Почему это я олух?

— Потому что заигрываете с Фолкнером. А будь вы поумнее, поняли бы, что он безумен — еще безумнее, чем этот ваш друг.

Бауэн стрельнул глазами в сторону своего знакомца.

— Я не считаю мистера Киттима безумцем, — произнес он, хотя и с явно кисловатым видом (вон, даже губы скривились).

Я тоже посмотрел в ту сторону. Между уцелевшими волосами топорщились струпья сухой кожи, а лицо мучительно подрагивало, силясь удержать свое текущее состояние. Киттим словно медленно расползался. Ситуация до абсурда безвыходная: чтобы так выглядеть, так себя ощущать и не быть при этом безумным, надо быть безумным.

— Преподобный Фолкнер — несправедливо осужденный человек! — воскликнул Бауэн. — Я хочу единственно, чтобы свершилось правосудие, а справедливость увенчалась оправданием и освобождением.

— Справедливость слепа, но не тупа, Бауэн.

— Иногда и то и это, — сказал он, вставая. Роста мы были примерно одинакового, хотя он был немного пошире. — Преподобный Фолкнер скоро станет символом нового движения, сплачивающей силой. С каждым днем в наши ряды приходит все больше и больше народа. А с людьми приходят деньги, власть и влияние. Сложного здесь ничего нет, мистер Паркер. Фолкнер — средство. Я — конечная цель. А теперь рекомендую вам уехать отсюда и полюбоваться видами Южной Каролины, пока у вас есть такая возможность. У меня ощущение, что это может быть ваш последний шанс. Мистер Киттим проводит вас до машины.

В сопровождении Киттима я шел через толпу. Телевизионщики успели упаковаться и уехать. К празднованию присоединились дети, шныряя в ногах у взрослых. Со стороны сувенирных столиков летела музыка — кантри на военно-патриотическую тематику, с призвуком ненависти и мести. Кто-то успел разжечь барбекю, и в воздухе плыл запах паленого мяса. Возле одного из мангалов, жадно вгрызаясь в хот-дог, стоял прилизанный брюнет. Я отвел глаза прежде, чем он успел почувствовать мой взгляд и обернуться. Это он следовал за мной из аэропорта в отель, и именно он указал на меня Эрлу Ларуссу-младшему. И Атис Джонс, и Вилли Уайман подтвердили: ныне покойный Лэндрон Мобли помимо того, что был клиентом Эллиота, являлся также бойцовым псом Бауэна. Похоже, помогал он Ларуссам и вылавливать Атиса — как раз накануне гибели Мариэн. Так что между Ларуссами и Бауэном намечалась определенная связь.

У машины я обернулся к Киттиму. Он уже надел очки, скрыв за ними глаза. На земле между нами лежал какой-то предмет. Киттим указал на него пальцем:

— Ты что-то обронил.

Это была черная ермолка с красным и золотым ободком, со следами крови. Когда я парковался, ее здесь не было.

— Не мое, — сказал я.

— Советую прихватить. Уверен, ты знаешь кого-нибудь из старых жидяр, которые рады будут ее заполучить. Возможно, она им ответит на кое-какие вопросы.

С этими словами он отошел и, сложив два пальца правой руки пистолетиком, «стрельнул» в меня.

— Не прощаюсь, — сказал он. — Еще увидимся.

Я подобрал с земли ермолку и отер ее от грязи. Имени на ней не было, но я знал, откуда она могла взяться. Доехав до ближайшего шопинг-центра, я позвонил в Нью-Йорк.

Когда рабочий день закончился, а Эллиот со мной так и не связался, я решил отправиться на его поиски. Первым делом приехал к нему домой, но застал там лишь работников, которые сказали, что сами его второй день не видят и что, судя по всему, нынче он дома не ночевал. Тогда я отправился обратно в Чарльстон, решив пробить по компьютеру номер машины той мадам, с которой на неделе видел Эллиота за ужином. В номере я сел за ноутбук и, проигнорировав уведомления о поступившей почте, сразу залез в Интернет. Номер машины я ввел в три базы: общедоступные NCI и «CDB-инфотек», а также «Сабтрейс» (не вполне легальную и, как следствие, более дорогую, но зато и более полезную). Запрос в «Сабтрейс» я пометил флажком и менее чем через час получил ответ. Оказывается, Эллиот дискутировал с некой Адель Фостер, проживающей по адресу: Биз-Три-драйв, 1200, Чарльстон. Адрес я зарядил в GPS-навигатор и выехал в пункт назначения.

Номер 1200 оказался внушительного вида неоклассическим особняком чуть ли не позапрошлого века, с фасадом из раковин, скрепленных известковым раствором. К парадной вела царственного вида двухъярусная лестница, которую сверху прикрывал козырек со стройными белыми колоннами. Справа от дома стоял знакомый внедорожник. Я медленно взошел по ступеням и, остановившись под сенью козырька, позвонил. Звук эхом плыл по передней, пока не затерялся в уверенном постукивании каблуков по паркету. Дверь отворилась. Я бы не удивился, увидев перед собой угодливого вида чернокожую служанку в чепце и переднике, однако мой взгляд упал на женщину, с которой в мой первый чарльстонский вечер о чем-то спорил Эллиот Нортон. Паркет в пустой белой передней темнел, как вода на снегу.

— Слушаю?

И я вдруг понял, что не знаю, о чем говорить. Я даже толком не понимал, зачем сюда приехал, помимо того, что ищу Эллиота. При этом внутренний голос шепнул мне, что спор, свидетелем которого я невольно стал, безусловно выходил у них за рамки работы и между ними было нечто большее, чем просто отношения адвоката с клиентом. Одновременно с тем, впервые увидев ее вблизи, я утвердился еще в одном своем подозрении: она носила траур. Добавить шляпку с вуалью, и облик вдовы будет завершен.

— Прошу прощения, что отвлекаю, — выговорил я. — Меня звать Чарли Паркер. Частный детектив.

Я полез было в карман за удостоверением, но меня остановило движение ее лица. Нельзя сказать, что выражение смягчилось, но что-то в нем неуловимо мелькнуло; так иногда дерево под ночным ветром пропускает сквозь ветви лунный луч, и тот на мгновение выхватывает из темноты и озаряет голую землю.

— Так это, видимо, вы и есть? — спросила она тихо. — Тот, которого он нанял?

— Если вы имеете в виду Эллиота Нортона, то да. Он меня нанял.

— Это он послал вас сюда?

Враждебности в ее тоне не было. Напротив, я даже вроде расслышал что-то похожее на печаль.

— Нет, просто я вас видел… как вы с ним пару дней назад разговаривали вечером в ресторане.

Лицо ее тронула улыбка.

— То, чем мы занимались, разговором можно назвать с большой натяжкой. Он сказал вам, кто я?

— Честно говоря, я не сообщил ему, что видел вас вместе. Но я запомнил номер вашей машины.

Она чуть насупилась.

— Как предусмотрительно с вашей стороны. Вы всегда так поступаете: следите за женщинами, с которыми не знакомы?

Если она рассчитывала меня этим смутить, то ее ждало разочарование.

— Иногда, — признался я. — Пытаюсь с этим покончить, но слабоволие иногда сильнее нас.

— Так зачем вы здесь?

— Подумал, не видели ли вы Эллиота.

На ее лице мелькнуло беспокойство.

— Нет, как раз с того вечера. Что-нибудь случилось?

— Не знаю. Можно, я зайду, мисс Фостер?

Она удивленно моргнула:

— Откуда вы знаете, как меня зовут? Постойте, дайте-ка угадаю… Точно так же, как вы узнали, где я живу? Боже мой, вообще ничего нельзя утаить: всё на виду.

Я ждал, вполне готовый к тому, что она закроет передо мной дверь. Но она посторонилась и жестом предложила войти. Я шагнул следом за ней в переднюю, и дверь тихо затворилась.

Здесь не было никакой мебели, даже вешалки для шляп. Впереди лестница уходила на второй этаж, к спальням. Справа от меня находилась столовая, где посередине стоял непокрытый стол в окружении десяти стульев; слева гостиная. Я прошел за хозяйкой туда. Она присела на уголок бледно-золотистого дивана, а я опустился в кресло. Где-то тикали часы, но вообще в доме стояла тишина.

— Эллиот… пропал?

— Я этого не говорил. Где мог, я оставил ему сообщения. Просто он пока не ответил.

Чуть наклонив голову, она усвоила информацию. Судя по всему, услышанное ее не вполне устраивало.

— И вы решили, что я могу знать, где он находится?

— Мне подумалось, вы с ним, вероятно, друзья.

— Друзья? Какие именно?

— Такие, которые ужинают вместе. А что я должен был сказать, мисс Фостер?

— Не знаю. И я миссис Фостер.

Я начал было извиняться, но она отмахнулась.

— Да ладно… Вы, наверное, хотите знать о нас с Эллиотом?

Я не ответил. Соваться без надобности в их отношения у меня не было желания, но если ей хочется выговориться, послушать не мешает: вдруг да прольет свет.

— Вот ведь черт. Вы видели, как мы с ним скандалили, так что остальное можно домыслить. Эллиот был дружен с моим супругом. Покойным.

Она методично оглаживала на себе юбку — единственный признак нервозности.

— Я сожалею.

— Все теперь сожалеют, — кивнула она.

— Могу я спросить, что именно случилось?

Она отвлеклась от юбки и посмотрела на меня в упор.

— Он покончил с собой.

Миссис Фостер кашлянула, потом безудержно заперхала, все сильнее и сильнее. Я встал и через гостиную прошел на ярко освещенную модерновую кухню, пристроенную, видимо, к дому специально. Там я взял стакан, налил воды из-под крана и принес ей. Она попила и, более-менее успокоившись, поставила стакан перед собой на журнальный столик.

— Спасибо, — сказала она. — Я не знаю, отчего это произошло. Мне все еще тяжело об этом говорить. Муж мой, Джеймс, покончил с собой месяц назад. Задохнулся в машине: присоединил шланг к выхлопной трубе и сунул его в салон. Говорят, не он первый.

Таким голосом — нарочито нейтральным, сдержанным — обычно рассказывают о каком-нибудь пустячном недомогании вроде простуды или сыпи. Она еще раз пригубила из стакана.

— Эллиот был юристом моего мужа, а также его другом.

Я ждал.

— Мне бы не следовало вам этого говорить, — сказала она, — но уж коли Эллиот ушел…

То, как она произнесла это самое «ушел», меня невольно покоробило, но я не перебивал.

— Эллиот был моим любовником, — сказала она наконец.

— Был?

— Это закончилось незадолго до смерти мужа.

— А когда началось?

— Ну, как такие вещи обычно начинаются? — видимо, нечетко расслышав мой вопрос, вздохнула она. — Скука, неудовлетворенность, муж постоянно прикован к работе и не замечает, что жена сходит с ума. Выбирайте, что вам больше нравится.

— Ваш муж знал?

Прежде чем ответить, она сделала паузу, словно задумавшись об этом впервые.

— Если и знал, то ничего не говорил. Во всяком случае, мне.

— А Эллиоту?

— Так, намеками. Их можно было интерпретировать по-разному.

— И как интерпретировал Эллиот?

— Что Джеймс знает. Как раз Эллиот и решил положить нашим отношениям конец. Мне было все равно, так что я и не возражала.

— Тогда почему вы спорили с ним за ужином?

Она опять сосредоточенно наглаживала юбку, выщипывая пушинки хлопка, которые и глазом-то не различить.

— Что-то происходит. Эллиот знает, но делает вид, что это не так. Они все делают вид, притворщики.

Казалось бы, ни с того ни с сего, но безмолвие подействовало откровенно угнетающе. В этом доме должны были резвиться дети. Он был чересчур велик для двоих, а уж для одного и вовсе невыносимо огромен. Такой дом покупают богатые люди в надежде создать большую семью, но семьи здесь не чувствовалось. Вместо нее была лишь эта женщина в черном вдовьем одеянии, методично щиплющая свою юбку, как будто этим она могла исправить непоправимое.

— «Они все» — это, простите, кто?

— Эллиот. Лэндрон Мобли. Грейди Трюэтт. Фил Поведа. Мой муж. Эрл Ларусс — в смысле, младший.

— Ларусс? — Я не сдержал удивления.

И опять на лице Адель Фостер отсветом мелькнула улыбка.

— Они все вместе росли, вшестером. И тут что-то стало происходить. Начало положила смерть моего мужа. Потом был Грейди Трюетт.

— С ним тоже что-то случилось?

— Кто-то вломился к нему в дом, примерно через неделю после того, как не стало Джеймса. Его нашли у себя привязанным к стулу, с перерезанным горлом.

— И вы думаете, эти две смерти между собой связаны?

— Я думаю вот о чем. Два с половиной месяца назад погибла Мариэн Ларусс. Через полтора не стало Джеймса. Спустя неделю убили Грейди Трюетта. Теперь вот нашли мертвым Лэндрона Мобли, а Эллиота нигде не доискаться…

— Кто-нибудь из них был близок с Мариэн Ларусс?

— Нет, во всяком случае, не в интимном плане. Но как я сказала, они росли вместе с ее братом и неизбежно общались с ней в компаниях. Мобли, может, и нет, но остальные наверняка.

— А что, миссис Фостер, может происходить — именно на ваш взгляд?

Она вскинула голову и, трепетнув ноздрями, сделала глубокий вдох и медленный выдох. В порывистости движений проглянуло нечто, приглушенное до поры черной одеждой; пожалуй, можно было догадаться, что влекло к ней Эллиота.

— Мой муж покончил с собой, потому что боялся, мистер Паркер. Что-то содеянное им возвращалось и мучительно преследовало, не давало ему покоя. Он сказал об этом Эллиоту, но тот не поверил. И мне Джеймс не рассказывал. Вместо этого он делал вид, что все нормально, — вплоть до того дня, когда отправился в гараж с куском желтого шланга. Эллиот тоже пытается делать вид, что все в порядке, но ему-то видней.

— Чего, по-вашему, мог бояться ваш муж?

— Не чего. Он, судя по всему, боялся кого-то.

— У вас нет предположений, что это за человек?

Адель Фостер встала и жестом позвала за собой. Мы поднялись по лестнице и прошли мимо помещения, которое раньше, вероятно, служило для приема гостей, а теперь представляло собой большой и поистине роскошный будуар. Остановились мы перед дверью с торчащим ключом, который хозяйка повернула и, открыв дверь, посторонилась. При этом к помещению она стояла спиной, а мне давала возможность его оглядеть.

Судя по всему, здесь раньше была небольшая спальня или гостевая, которую Джеймс Фостер переоборудовал в кабинет: офисный стол с компьютером, функциональное кресло, кульман, вдоль стены полки с книгами и папками. Окно выходило на передний двор; над уровнем подоконника за стеклом виднелась верхушка кизила, роняющего свои последние белые соцветия. На самой верхней ветке сидела голубая сойка. Наши движения ее, похоже, спугнули, она стремглав вспорхнула и исчезла, мелькнув напоследок синим закругленным хвостом.

Хотя сойка — это так, для секундного блезира, поскольку взглянуть здесь и без того было на что. В частности, на стены. Разобрать их цвет было невозможно, поскольку их сплошь, снежным вихрем, покрывали завитки бумажных листков и листов — как если бы комната кружилась волчком, а их распределяла и удерживала на местах центробежная сила. Листы различались размером — одни крохотные, другие покрупнее, третьи стандартные А-4, а некоторые больше, чем стоящая здесь чертежная доска. Наряду с белыми были и желтые, и темные, и линованные, и всякие. Рисунки на них варьировались — от нечетких, сделанных наспех карандашных набросков до тонко проработанных, обстоятельных, чуть ли не портретных изображений. Джеймс Фостер был, оказывается, неплохим художником, только тема у него фигурировала преимущественно одна.

Почти каждый рисунок показывал женщину. Лицо было скрыто, а фигуру от головы до пят окутывало что-то вроде белой мантии. Она стелилась подобно воде, стекающей с ледяной скульптуры. Очертания были вполне четкие, не обманчивые: Фостер изображал, как материя, будто бы влажная, ее облекает. Мантия льнула, обтягивая мышцы ног и ягодиц, спелые груди и острые, четко прорисованные складки там, где женщина удерживала одеяние изнутри сжатыми в кулак пальцами, отчего сквозь ткань проглядывали костяшки.

При этом что-то не то было с ее кожей; что-то уродливое, безобразное. Как будто вены шли не внутри, а поверх кожи, хитросплетением тропинок по подтопленному рисовому полю. От этого женщина под своим загадочным покровом была словно покрыта неровными чешуйчатыми пластинами, все равно что кожа аллигатора.

Вместо того чтобы рассматривать вблизи, я машинально отступил от стены на шаг и наткнулся на Адель Фостер, которая тронула меня за предплечье.

— Вот ее, — произнесла она. — Ее он боялся.

Мы сидели за кофе, кое-какие рисунки разложив перед собой на кофейном столике.

— Вы это показывали полиции?

Она покачала головой.

— Эллиот был против.

— Почему, не сказал?

— Нет. Сказал лишь, что полиции эти рисунки лучше не показывать.

Я перебрал листы, распределив их по типу и фокусу пейзажа; набиралось пять. На каждом сцена примерно одна и та же: ямина в земле, окруженная деревьями-скелетами. На одном из листов из ямы поднимался столб огня, но и здесь призрачно угадывалась женщина в мантии, на этот раз объятая пламенем.

— Это место реальное, не вымышленное?

Она взяла у меня рисунок, всмотрелась и вернула, пожав плечами.

— Не знаю. Вам надо спросить Эллиота: может, он в курсе.

— Пока он не найдется, я этого сделать не смогу.

— Наверное, с ним что-то стряслось. Может, то же самое, что с Лэндроном Мобли.

От меня не укрылось, что сейчас это имя она произнесла с оттенком брезгливости.

— Вы его недолюбливали?

Адель презрительно фыркнула.

— Форменная скотина. Ума не приложу, как он сумел к ним втереться. Хотя нет, — поправилась она, — догадаться-то как раз можно. По молодости лет он мог им что-нибудь добывать: наркотики там, выпивку; может, каких-нибудь девиц. Он знал места. Равняться с Эллиотом и остальными он, понятно, не мог — ни денег, ни внешности, ни высшего образования, — зато у него была пронырливость и готовность водить их туда, куда они сами ходить не решались, по крайней мере поначалу.

И Эллиот Нортон спустя все эти годы по-прежнему считал для себя уместным представлять Мобли в суде — просто так, по старой дружбе, несмотря на то что дело это было гнилое и не улучшало его репутацию. А теперь он — все тот же, прежний Эллиот Нортон, выросший в компании с Ларуссом-младшим, — представляет в суде молодого человека, обвиняемого в убийстве сестры Эрла. Ни то ни другое не добавляло мне положительных эмоций.

— Вы сказали, они в молодости совершили нечто такое, что теперь бумерангом их всех преследует, не дает житья. У вас нет предположений, что бы это могло быть?

— Нет. Джеймс об этом никогда не говорил. А перед его смертью мы почти не контактировали. Он изменился. Это был уже другой человек, не тот, за которого я выходила замуж. Он опять якшался с Мобли. Вместе они выезжали на охоту в Конгари. Джеймс хаживал по стрип-клубам, снимал там, наверное, проституток.

Я аккуратной стопкой сложил на столике рисунки.

— Вы не знаете, где он мог бывать?

— Два-три раза я за ним ездила, следила. Он всегда ходил в одно и то же место, туда как раз наведывался и Мобли, когда бывал в городе. Называется «Лап-ланд».

А в то время как я в окружении призрачных женщин разговаривал с Адель Фостер, по Норфолк-стрит в Нижнем Ист-Сайде брел небрежной наружности человек в красной рубашке, синих джинсах и поношенных кроссовках. Фланируя, он остановился в тени Орензанц-центра, самой старой из уцелевших синагог Нью-Йорка. Вечер был теплый, и человек приехал сюда на такси, не желая мориться в духоте и давке метро. Мимо проплывала пестрая цепочка детей, возглавляемая и замыкаемая двумя женщинами в майках с логотипом иудейской общины. Мужчине, проходя, улыбнулась кучерявенькая девчушка, а он в ответ тоже улыбнулся и посмотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом.

Он взошел по ступеням, отворил массивную дверь и шагнул под неоготические своды главного зала. Заслышав сзади шаги, обернулся и увидел старичка со шваброй.

— Чем-то помочь? — спросил уборщик.

— Я ищу Бена Эпстайна, — подал голос посетитель.

— Его здесь нет.

— Но он сюда заходит?

— Иногда, — сказал старичок нехотя.

— Нынче вечером вы его ожидаете?

— Кто знает. Он то есть, то его нет.

Посетитель подыскал себе стул в тени, повернул его спинкой ко входу и аккуратно, не сразу сел, чуть при этом поморщившись, после чего, опершись подбородком на сведенные предплечья, безмятежно посмотрел на уборщика.

— Я подожду. Терпения мне не занимать.

Старичок пожал плечами и снова принялся возить тряпкой по полу.

Прошло минут пять.

— Эй! — окликнул посетитель. — Я сказал, что терпеливый, но не каменный. А ну, бля, иди зови Эпстайна!

Старичок чуть вздрогнул, но своего занятия не прервал.

— Ничем не могу помочь.

— Сейчас ты у меня сможешь, — пропел посетитель тоном, от которого старичок тревожно замер. Посетитель не двигался с места, но от добродушия и ласковости, которые вызвали улыбку проходившей мимо девочки, не осталось и следа. — Скажешь, что насчет Фолкнера. Он придет.

Ангел прикрыл глаза, а когда через секунду-другую открыл, на месте старичка увидел лишь сохнущий след от швабры. Ну народ.

Он снова смежил веки в ожидании.

Эпстайн появился лишь около семи, в сопровождении двоих мужчин, чьи рубахи внапуск толком не скрывали оружия. Увидев сидящего визитера, Эпстайн с заметным облегчением кивнул сопровождающим — отбой тревоги — и, подтянув стул, сел напротив.

— Вы знаете, кто я? — задал вопрос Ангел.

— Знаю, — ответил рабби. — Звать вас Ангел. Странное, если вдуматься, имя: я не вижу в вас ничего ангельского.

— Так оно снаружи и не различается. А к чему пушки?

— Мы под угрозой. Считаем, что враги отняли у нас молодого человека. И похоже, ответственного за его смерть мы уже нашли. Вас послал Паркер?

— Нет, я сам сюда пришел. А с чего вы решили, что меня послал Паркер?

Эпстайн посмотрел с удивлением.

— Мы с ним разговаривали незадолго до того, как узнали о вашем присутствии здесь. Думали, это не совпадение.

— Видать, двум великим умам свойственно мыслить по одному шаблону.

— Он как-то цитировал мне Тору, — сказал раввин со вздохом. — Я был впечатлен. Думаю, вы, даже при вашем великом уме, Тору цитировать не сможете. Или каббалу.

— Нет, не смогу, — согласился Ангел.

— Прежде чем прийти сюда к вам, я читал Сефер ха-Бахир, Книгу Света. Я давно размышляю над ее значением, а сейчас, со смертью моего сына, и того чаще. Я надеялся отыскать в его страданиях смысл, но мне недостает мудрости понять, что сказано в тех писаниях.

— Вы полагаете, страдание должно иметь значение?

— А как же. Все имеет значение. Все сущее есть труд Божественного.

— В таком случае у меня для Божественного, когда я его увижу, найдутся кое-какие резкие слова.

Эпстайн развел руками.

— Так говорите. Он все видит, всему внимает.

— Сомневаюсь. Вы думаете, когда умирал ваш сын, он это слышал и видел? Или того хуже: может, он действительно там стоял и просто решил не вмешиваться?

От такой безжалостной, ранящей дерзости старик невольно поморщился, но молодой человек, похоже, не замечал, что бередит отцовскую рану.

— Вы говорите от моего сына или от себя самого? — умерив растущие горе и гнев, кротко спросил Эпстайн.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Он Вершитель: все сущее исходит от Него. Я не притворяюсь, что знаю пути Божественного. Вот почему я читаю каббалу. Я еще не понимаю всего, что в ней сказано, но начинаю понемногу прозревать.

— А как она объясняет истязания и убийство вашего сына?

Только сейчас Ангел заметил причиненную им боль.

— Простите, — покраснел он. — Меня иногда разбирает злость.

— Ничего, — кивнул рабби, — я тоже не всегда добродушен. Думаю, она говорит о гармонии между верхним и нижним мирами, между зримым и незримым, добром и злом. Мир горний, мир нижний, а между ними ангелы. Настоящие, не условные, — добавил он с улыбкой. — И от прочитанного я иной раз задумываюсь о вашем друге Паркере. В Зоаре сказано, что ангелы должны облачаться в одежды этого мира, когда ступают по нему. И думаю, а не относится ли это на самом деле и к ангелам добра, и к ангелам и зла; что, если оба властителя жизней ходят по этому миру неузнанными, с измененным обликом? О темных ангелах говорится, что они окажутся поглощены еще одним проявлением: ангелами разрушения, вооруженными бичами божьими и мстительным гневом Божественного. И что сойдутся меж собой в поединке два властителя слуг Его, ибо зло Всевеликий создал себе во услужение так же, как и добро. Я должен в это верить, иначе смерть моего сына и впрямь лишена смысла. Должен верить, что страдание его — это часть какого-то огромного замысла, который я не в силах охватить умом; жертва во имя большего, всеобъемлющего в своем величии добра.

Он подался на стуле вперед:

— Быть может, ваш друг как раз и есть такой ангел, — заключил он, — десница Божественного; разрушитель и одновременно восстановитель гармонии между мирами. И быть может, его истинная суть сокрыта от нас так же, как и от него самого.

— Не думаю, что Паркер у нас ангел, — рассудил посетитель. — Да и сам он вряд ли так считает. А если, неровен час, начнет этим бахвалиться, так подруга быстро ему мозги вправит.

— Вы думаете, это все старческая блажь? Может быть. Ну да ладно, блажь так блажь, — Эпстайн благодушно покачал рукой, словно отмахиваясь от сказанного. — Так зачем вы здесь, мистер Ангел?

— Хочу кое о чем вас спросить.

— Я скажу все, что знаю. Вы покарали того, кто отнял у меня сына.

Ведь именно Ангел убил Падда, который перед тем умертвил Йосси, сына старика Эпстайна. Падд, он же Леонард, сын Аарона Фолкнера.

— Вот и хорошо, — сказал Ангел. — А теперь я собираюсь убить того, кто его послал.

— Но ведь он в тюрьме, — моргнув, сказал Эпстайн.

— Его хотят выпустить.

— Если его выпустят, к нему стекутся поборники. Возьмут под защиту, не дадут вам до него дотянуться. Он им нужен.

Слова старика удивили Ангела.

— Не понял: что в нем такого ценного?

— То, что он собою представляет, — ответил Эпстайн. — Вы знаете, что такое зло? Это отсутствие сопереживания; отсюда оно и происходит. Фолкнер — пустота; существо, напрочь лишенное сопереживания. А это настолько близко к абсолютному злу, насколько может сносить наш мир. Однако Фолкнер, по сути, еще хуже: он наделен способностью вытягивать, выпивать сопереживание из других. Он подобен духовному вампиру, чьи клыки, впиваясь, разносят заразу. А такое зло притягивает себе подобное; и людей притягивает, и ангелов, вот почему они будут его оберегать.

А друг ваш, Паркер, мучим сопереживанием, своей способностью чувствовать. Он — все то, чем не является Фолкнер. Да, он склонен к разрушению и исполнен злости, но гнев его праведен, это не просто слепая ярость, которая греховна и работает против Божественного. Я смотрю на вашего друга и вижу в его действиях великий промысел. Если добро, как и зло, — творения Всевеликого, то зло, которое претерпел на себе Паркер — потеря жены, ребенка, — это жертва во имя добра более высокого порядка, так же как и смерть моего Йосси. Взгляните на тех, кого Паркер в итоге выкорчевал из этого существования. Мир, который он принес другим, и живым и мертвым, и баланс, который он восстановил, — все это рождено из скорбей, тех, что он перенес и продолжает переносить.

Ангел скептически покачал головой.

— Получается, это для него что-то вроде испытания, как и для всех нас?

— Нет, не испытание. Это возможность доказать себе, что мы достойны спасения, что способны обеспечить его своими руками.

— Вообще, признаться, меня больше заботит этот свет, чем тот.

— Этот свет или тот, разницы нет. Миры не раздельны, они взаимосвязаны. Рай и ад берут начало именно здесь.

— Во всяком случае, один из них точно.

— Вы полны гнева, как я понимаю?

— Еще немного, и совсем переполнюсь. После одной из таких проповедей уж точно.

Эпстайн развел руками: дескать, кто ж виноват.

— Так вы здесь из-за того, что вам нужна наша помощь? Помощь в чем?

— Роджер Бауэн, — кратко ответил Ангел.

Улыбка Эпстайна заметно расширилась.

— Уж что-что, — сказал он, — а это с удовольствием.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Я оставил Адель Фостер и поехал в Чарльстон. Незадолго до смерти ее муж начал посещать «Лап-ланд», где работал Терей. Терей намекнул, что Эллиот об исчезновении матери и тетки Атиса Джонса знал больше, чем готов был мне выложить, а от Адель Фостер я узнал, что Эллиоту с компанией его однокашников нынче активно угрожает некая внешняя сила. В ту группу, наряду с Эрлом Ларуссом-младшим, входили трое, кого уже нет в живых: Лэндрон Мобли, Грейди Трюетт и Джеймс Фостер. Безрезультатно позвонив еще раз по номерам Эллиота, я затормозил возле его офиса у перекрестка Брод-стрит и Митинг-стрит, прозванного местными Углом Четырех Законов: как раз на него выходили церковь Св. Михаила, федеральный суд, суд штата, а также мэрия. Контора Эллиота размещалась в одном здании с еще двумя юридическими фирмами; с первого этажа туда вел общий ход. Я направился прямиком на третий этаж, однако за матовым дверным стеклом там не было никаких признаков жизни. Тогда я снял пиджак, приложил его к двери, долбанул через него по стеклу рукояткой пистолета, просунул руку в образовавшуюся дыру и открыл замок изнутри.

За небольшой приемной с секретарским столом и полками с папками находился кабинет Эллиота. Дверь в него была не заперта. Внутри из шкафа для хранения документов торчали выдвинутые ящики. Папки в беспорядке валялись на столе и стульях. Кто бы здесь ни рылся, предмет своего поиска он знал досконально. Я не нашел ни картотеки, ни адресной книги, а вход в компьютер был заблокирован паролем. Несколько минут я шарился по уложенным в алфавитном порядке пайкам, но ничего из ранее неизвестного не сумел найти ни по Лэндрону Мобли, ни по Атису Джонсу. Я выключил свет, переступил через битое стекло у порога и тихо прикрыл за собой дверь.

Адель дала мне хэмптонский адрес Фила Поведы, одного из некогда дружной, а ныне быстро убывающей ватаги одноклассников. Я подъехал как раз в тот момент, когда какой-то высокий мужчина с длинными, темными с проседью волосами и жидкой бородкой закрывал изнутри вход в гараж. Когда я подходил, он приостановился. Вид у мужчины был нервный и неприступный.

— Мистер Поведа?

Он не ответил.

Я полез за удостоверением.

— Мистер Поведа, я Чарли Паркер, частный детектив. Не могли бы вы уделить мне пару минут?

Он по-прежнему молчал, но, по крайней мере, гараж оставался открыт. Я принял это за положительный знак. Как выяснилось, я ошибался. Фил Поведа, похожий на чуть двинутого хиппующего компьютерщика, наставил на меня короткоствольный револьвер 38-го калибра. В его руке он трясся как желе, но, так или иначе, это было огнестрельное оружие.

— А ну вон отсюда, — скомандовал он.

По сравнению с дрожащей рукой голос у него был незыблем как скала. Поведа разваливался на куски. Это было видно по его глазам, по складкам у рта, по открывшимся на лице и шее нарывам. Держа путь к его дому, я размышлял, несет ли он в какой-то мере ответственность за то, что происходит. Сейчас, видя его плачевное состояние и чувствуя исходящий от него волнами страх, я понял, что это скорей потенциальная жертва, чем возможный убийца.

— Мистер Поведа, я могу вам помочь. Я знаю, что-то происходит. Гибнут люди, те, с кем вы были когда-то близки: Грейди Трюетт, Джеймс Фостер, Лэндрон Мобли. Думаю, с этим как-то связана смерть Мариэн Ларусс. Вот и Эллиот Нортон исчез.

Поведа хлопнул глазами.

— Эллиот? — переспросил он.

Наземь упал и вдребезги разбился еще один осколок надежды.

— Вам нужно выговориться. Думаю, в прошлом вы с друзьями что-то совершили, и теперь дают себя знать последствия того поступка. Револьвер в дрожащей руке не спасет вас от того, чему быть.

Я шагнул вперед, и в ту же секунду мне чуть ли не на ногу грохнулся гаражный заслон. Я громко по нему постучал.

— Мистер Поведа! — крикнул я. — Поговорите со мной!

Ответа не последовало, но я чувствовал, что он там, по ту сторону металла, стоит и напряженно слушает в темноте. Из бумажника я вынул визитку и наполовину просунул ее в зазор между дверью и асфальтом, после чего оставил его наедине со своими прегрешениями.

Когда я оглянулся, карточки там не было.

Терея в «Лап-ланде» не оказалось, а Денди Энди в обнадеживающей компании из бармена и двоих вышибал в костюмах не выказывал желания мне помогать. Ничего не вышло и из визита к Терею домой: прочно засевший на боковом крылечке дедок сказал, что тот с утра как ушел на работу, так и с концами. Похоже, с поиском людей, необходимых для разговора, мне хронически не везло.

Через Кинг-стрит я прошел к «Южной кухне Дженет» — реликтовому наследию прошлого, где народ до сих пор берет поднос и становится в очередь, чтобы через кассу получить с прилавка жареную курочку, рис и отбивные. Из белых я был здесь, пожалуй, единственный, хотя внимания на меня никто особо не обращал. Я взял курицу с рисом, хотя аппетит был по-прежнему на нуле. Зато разгулялась жажда, ее я гасил стаканами лимонада, без особого, впрочем, проку. Меня по-прежнему палил сухой жар, хоть спичку подноси. Ничего, скоро должен приехать Луис. Может, тогда что-нибудь прояснится. Я решительно отодвинул тарелку и отправился в отель.

И вот опять с наступлением темноты стол передо мной оказался усеян изображениями женщины. Папка со снимками места происшествия и протоколами лежала под левым локтем, а все остальное пространство занимали рисунки Фостера. На одной из картинок женщина смотрела через плечо; на месте лица дымчато клубились серо-черные тона, а под облегающей тело тонкой материей проглядывало переплетение вен (или роговых наростов). Было в рисунке, наряду с прочим, что-то едва ли не сексуальное: комбинация отвращения и желания, выраженная в художественной форме. Ягодицы и ноги тщательно показаны штрихами, как будто из укромного места, где они сходятся, проглядывает солнце; торчат отвердевшие соски. В ней было что-то от мифической ламии — существа в образе прекрасной женщины выше пояса, но змеи в нижней части. Ламия коварно манит путников звучанием своего голоса и пожирает, стоит лишь им приблизиться. С той разницей, что на картине чешуйчатые змеиные пластины покрывали все тело, символизируя, видимо, мифический мужской страх перед агрессивной женской сексуальностью, нашедший благодатную почву в воображении Фостера.

Был здесь и второй предмет его творческих изысканий — яма среди каменистой пустоши, которую понуро, словно плакальщики могилу, обступают чахлые деревья. На первом рисунке яма была просто темной дырой, напоминающей якобы женское лицо в клобуке; рытвины у края ямы казались складками ткани вокруг головы. А на второй картине из отверстия вырывался столп пламени, будто где-то разверзся вдруг канал в самую сердцевину земли, а то и в преисподнюю. Женщину в этом столпе поглощал огонь, ее тело извивалось в рыжих пламенных перстах, ноги были широко раздвинуты, голова откинута в муке или экстазе. Эдакий дешевый психоанализ, или же Фостер действительно был человеком с очень нездоровой психикой. В общем, с вас сто долларов за прием; отдадите на выходе секретарю.

Последнее, что мне позволила унести из кабинета вдова, это фотография шестерых молодых людей, сделанная возле бара на фоне неоновой надписи «Миллер», различимой в кадре над крайним левым из компании. Эллиот Нортон улыбался с бутылкой «Будвайзера» в правой руке, левой обнимая сбоку Эрла Ларусса-младшего. Возле них стоял Фил Поведа — выше остальных, в рубашке с расстегнутым воротом; он прислонился к автомобилю, скрестив ноги в лодыжках и руки на груди, а из-под мышки у него выглядывало горлышко пивной бутылки. Дальше стоял самый из них маленький — одутловатый кудрявый недоросль с ранней бородкой и ногами, коротковатыми для такого туловища. Его подловили в позе фехтовальщика: левая нога и рука выставлены вперед, а правая рука поднята и отведена назад, и из бутылки текилы, которую она держит, выливается увековеченная объективом струйка: Грейди Трюетт, ныне покойный. Рядом с ними, шутливо набычившись, смотрит в камеру почти мальчишеское лицо: Джеймс Фостер.

Шестой — и крайний — молодой человек улыбался более сдержанно. Вообще улыбка у него была натянутая, а одежда подешевле — джинсы, клетчатая рубаха, — и стоял он неуклюже, держась чуть в сторонке на гравии парковки; похоже, фотографироваться не привык. Лэндрон Мобли, самый бедный из шестерых; единственный, кто не пошел потом в колледж, не выбился в люди; единственный, кто так и остался в Южной Каролине, не дерзнув продвинуться по жизни. Зато у Лэндрона были свои плюсы: он мог добывать травку, поставлять шлюх по цене пива; кулаки Лэндрона могли отметелить любого, кто возымел бы что-нибудь против компании богатых дружков, входящих на чужую территорию, хватающих девок, которые уже заняты, гуляющих в барах, где они непрошеные гости. Лэндрон был точкой входа в мир, который эти пятеро желали пользовать себе на потеху и на подтирку, не собираясь задерживаться в нем надолго. Лэндрон был в нем привратником. Лэндрон знал, что к чему.

Теперь Лэндрон был мертв.

По словам Адель Фостер, предъявленное Мобли обвинение в недозволенных связях ее нисколько не удивило. Она знала, что это за человек; знала, чем он любил заниматься с девицами еще в юности, когда систематически прогуливал школу и проваливался на экзаменах. И хотя Джеймс Фостер утверждал, что полностью порвал с ним, за пару недель до смерти мужа она видела, как он разговаривал с Лэндроном; тот еще, наклонившись к машине, похлопал Джеймса по руке и получил от него небольшую скатку купюр из бумажника. В тот вечер она на мужа напустилась, но тот лишь сказал, что у Лэндрона в последнее время из-за потери работы невезуха, и денег он дал, чтобы Мобли просто отвязался. Но она не поверила, да и патронаж Мобли над «Лап-ландом» только подтверждал ее подозрения. К этой поре отношения у супругов разладились, и о своих опасениях насчет Лэндрона Мобли она сказала не Джеймсу, а Эллиоту Нортону, когда они вдвоем лежали в укромной комнатке у него над офисом, где он иной раз ночевал, когда работал над особо сложным делом, и где теперь все чаще задерживался для удовлетворения иных, более насущных потребностей.

— Он обращался к тебе за деньгами? — спросила она у Эллиота.

— Лэндрон всегда клянчит, — сказал Эллиот, глядя в сторону.

— Это не ответ.

— Я знаю Лэндрона с давних пор и… Ну да, иногда я его выручал.

— Зачем?

— Что значит «зачем»?

— Да не понимаю я. Он был не вашего круга. Я еще могу понять, для чего он был нужен, когда у вас по молодости кровь играла, но…

— Она у меня все еще играет, — игриво приобнял ее Эллиот, за что был отодвинут.

— Но теперь, — настаивала она, — почему такой тип, как Лэндрон Мобли, продолжает у вас котироваться? Его давно пора оставить в прошлом.

Эллиот откинул простыни и под лунным светом встал к ней спиной. На секунду плечи у него будто опали; так бывает, когда приходит усталость и ты на секунду ей поддаешься.

И тогда он произнес нечто странное:

— Есть вещи, которые не растворяются в прошлом. Они следуют за тобой всю оставшуюся жизнь.

Только это и сказал. Спустя минуту из ванной послышался шум душа — намек, что пора расходиться.

Это был последний раз, когда они с Эллиотом занимались любовью.

Однако верность Эллиота своему школьному товарищу простиралась дальше, чем просто финансовая помощь при нужде. Он как юрист взялся представлять интересы своего приятеля в очень неприглядном и явно проигрышном деле об изнасиловании, которое теперь, со смертью Мобли, было закрыто. Вдобавок к этому Эллиот разрушил свою давнюю дружбу с Ларуссом-младшим и стал защищать в суде молодого темнокожего, с которым у Эллиота не было никаких, даже поверхностных, связей. Я пододвинул к себе сделанные раньше заметки и еще раз прошелся по ним, надеясь выявить что-нибудь упущенное. И лишь когда разложил рядом газетные вырезки, обнаружил одно любопытное соответствие: Дэвис Смут был убит в Алабаме буквально за несколько дней до исчезновения в Южной Каролине сестер Джонс.

Я возвратился к сделанным со слов Рэнди Берриса записям о событиях, окружавших смерть Смута и поимку с последующим арестом Терея. Как говорил мне сам Терей, он отправился в Алабаму искать помощи у Смута, который в феврале 1980 года бежал из Южной Каролины через несколько дней после предполагаемого изнасилования Адди Джонс и скрывался там по крайней мере до июля 1981-го, пока не был в стычке убит Тереем. Тот отрицал перед обвинителями, что его ссора со Смутом как-то обусловлена слухами, будто бы Смут изнасиловал Адди. Ну а Адди Джонс в августе восьмидесятого родила сына Атиса.

Выходила какая-то ошибка.

Меня оторвал звонок сотового. Номер на дисплее я опознал мгновенно («безопасный дом») и ответил со второго гудка.

В трубке вместо голоса слышалось какое-то постукивание, словно кто-то, не решаясь говорить, тюкал телефоном об пол.

— Да, слушаю!

Тук-тук. Тук.

Схватив пиджак, я уже бежал к гаражу. Промежутки между ударами становились все длиннее; теперь я был уверен, что человек на том конце в беде и силы у него на исходе, и ничего объяснить по телефону он не может.

— Я иду. Бегу, — сказал я в трубку. — Просто держись. Держись, и все.

У «безопасного дома» я застал троих темнокожих парней, которые неуверенно переминались с ноги на ногу. Завидев, как я выбегаю из машины, один резко обернулся; при нем был нож. Я еще в машине вынул пистолет, и парень нехотя махнул: твоя взяла, раз ты при пушке.

— Что случилось?

Он не ответил; за него это сделал другой, постарше.

— Слышно было, как стекло разбилось. Но мы тут не при делах.

— Пусть так. Стойте здесь, ничего больше не делайте.

— Да пошел ты, — услышал я в ответ, но к дому они все же не двинулись.

Передняя дверь оказалась заперта, поэтому я обогнул дом. Задняя дверь была распахнута, но не повреждена. Кухня пустовала, а знакомый кувшин лимонада лежал на полу разбитый. К разлитой по дешевенькому линолеуму сладкой жидкости жужжа припадали мухи.

Старика я нашел в гостиной. В груди у него зияла дыра; он лежал в луже собственной крови темнокожим ангелом, простершим алые крылья. В левой руке старик сжимал телефон, а правой скреб половицы с такой силой, что сорвал себе ногти, которые от этого тоже кровоточили. Он тянулся к своей жене. В проходе виднелась ее нога с оброненным шлепанцем — сморщенная ступня согнута, дальше на ноге кровь.

Я опустился возле старика на колени и приподнял ему голову, ища, чем бы остановить кровь от огнестрельного ранения. Когда я стряхивал с себя пиджак, он судорожно схватил меня за рубашку.

— Я 'рить не мо', — громко прошептал он. Зубы у него были розовыми от крови. — 'Рить не мо'.

Что он сказал?

— Я знаю, — сказал я наконец надтреснутым голосом. — Знаю, что ты не мог говорить. Кто это сделал, Альберт?

— Платейя, — просипел он, — платейя…

Отцепившись от моей рубашки, он опять потянулся к своей неживой жене.

— Джинни, — страдальчески, слабеющим голосом позвал он, — Джинни…

И угас.

Я осторожно опустил его голову на пол, после чего прошел к женщине. Она лежала вниз лицом; платье было пробито в двух местах — слева от поясницы и выше, в области сердца. Пульса не было.

Заслышав шум, я обернулся; снаружи, заглядывая в проход кухни, стоял один из тех ребят.

— Не заходи! — окрикнул я. — Вызови девять-один-один.

Он зыркнул в мою сторону, заметив на полу окровавленное тело старика, и исчез.

Сверху не доносилось никаких звуков. Сын пожилой четы Сэмюел, что доставил сюда Атиса в начале недели, лежал мертвый в ванне, зажав в ладони полиэтиленовую шторку; струя из душа падала ему на голову и пробитую в двух местах грудь. Атиса не оказалось ни в одной из четырех верхних комнат. При этом стекло в его спальне было выбито, а в крыше над кухней не хватало нескольких черепичных плиток. Возможно, он мог оттуда спрыгнуть, а значит, и уцелеть.

Я возвратился вниз и до прибытия полиции прождал во дворе. Пистолет снова был в кобуре, а свою лицензию и разрешение я держал наготове. Копы, само собой, забрали у меня и оружие, и сотовый, велев сидеть в их машине до приезда следственной бригады. К этому времени у дома скопилась толпа, и люди в форме делали все, чтобы ее оттеснить. Людские лица и соседние дома озарялись бликами с крыш полицейских «фордов». Машин скопилось предостаточно: по правилам чарльстонской полиции, в автомобиле должен находиться только один сотрудник; исключение составляют парные патрули; машина с таким прибыла по вызову пять минут назад. Подтянулся и фургон следственной бригады, эдакий переделанный библиобус, — к тому времени как двое следователей из криминального отдела решили поговорить со мной.

Я посоветовал им найти Атиса, и они уже озаботились его поиском — правда, не как вероятной жертвы, а как потенциального подозреваемого еще в двух убийствах. Разумеется, они заблуждались. Я был в этом уверен.

На заправке в южной части Портленда топтался у «ниссана» кривой горбун, уплативший в кассу двадцатку. Других машин там не было, кроме стоящего со шлангом в боку «шевроле» восемьдесят шестого года с погнутым правым крылом. Своему новому хозяину «шеви» обходился в тысячу сто: пятьсот вперед, остальное до конца года. Собственная машина появилась у Медведя впервые за пять с лишним лет, и он ею несказанно гордился. Теперь ему уже не приходилось добираться до кооператива на перекладных, и артельщиков по утрам приветствовали жестяным звоном динамики Медведева авто, который, распахнув дверцы, стоял у конторы.

В сторону горбуна Медведь толком и не взглянул. Людей со странностями он с лихвой навидался по тюрягам и твердо усвоил, что лучше всего в их присутствии заниматься своим делом. Залив бак на занятые у сестры деньги, он проверил давление в шинах и уехал.

Сайрус заплатил в окошечко скучающему кассиру, чувствуя, что тот все еще пялится, зачарованный его кривыми очертаниями. Давно уже привычный к брезгливой неприязни окружающих, манеру таращиться Сайрус тем не менее считал дурной. Нахалу повезло, что он скрыт за толстым стеклом, а у него, Сайруса, есть дела поважнее. Тем не менее, если позволит время, надо будет сюда наведаться и разъяснить кассиру, что пялиться на людей — признак невоспитанности. Заправившись, Сайрус сел в машину и вынул из-под сиденья тетрадку. В нее он записывал все, что видел и делал, потому что крайне важно не забывать и не упускать из виду ничего полезного.

А потому в тетрадку был занесен и паренек, наряду с прочими наблюдениями прошлого вечера: о том, что делала рыжеволосая женщина у себя в доме, где временами показывался еще и здоровенный темнокожий бугай. Последнее обстоятельство Сайруса крайне удручало.

Ему не нравилось мараться кровью мужчин.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Полицейское управление Чарльстона занимало кирпичный особняк на бульваре Локвуд, напротив стадиона Джо Райли и с видом на Бриттлбэнк-парк и реку Эшли. Допросная, впрочем, особо не выделялась, если не считать лица двоих разъяренных детективов, что сидели сейчас здесь напротив меня.

Чтобы понимать, что собой представляет чарльстонское отделение полиции, надо вначале понять его начальника Рубена Гринберга. Эту должность он получил в 1982-м и быстро стал популярным. За восемнадцать лет своего пребывания на посту он ввел ряд инноваций, которые не только сдержали, но в некоторых случаях и снизили рейтинг преступности в городе. В ход шло все, начиная от программы «Зерна из плевел» для наиболее бедных районов до введения в обиход кроссовок у патрульных, чтобы эффективнее гоняться за преступниками. В этот период существенно сократился уровень убийств, позволяя Чарльстону выгодно смотреться на фоне других городов Юга — разумеется, аналогичного размера.

К сожалению, смерть Альберта, Джинни и Сэмюэла Синглтонов означала, что надежда на повторение прошлогодней статистики оказалась под угрозой, а любой, даже отдаленно причастный к порче криминальной статистики, в здании № 180 на бульваре Локвуд не мог рассчитывать на теплый прием.

После часа ожидания в запертой патрульной машине возле этого дома меня провели в комнату, окрашенную в два цвета, враждебных хорошим эмоциям, и обставленную соответственно. Кружка растворимого кофе передо мной успела остыть; не потеплел и тон дознавателей.

— Эллиот Нортон, — устало повторил один из них. — Значит, вы утверждаете, что работаете на Эллиота Нортона.

Он носил фамилию Адамс. Под мышками голубой форменной рубашки темнели пятна пота. Кожа у него была иссиня-черной, а глаза с кровяными прожилками. Я уже дважды ему сказал, что работаю на Эллиота Нортона; прошлись мы с полдесятка раз и по последним словам Альберта, но, похоже, он не видел большой беды в том, чтобы все повторить еще разок.

— Он нанял меня для доследования по делу Джонса, — излагал я, — Атиса Джонса мы забрали из окружной ричлендской тюрьмы. На время перевезли в дом к Синглтонам. Считали, что там безопаснее.

— Ошибка номер два, — подал голос напарник Адамса.

Его фамилия была Аддамс, и был он бел настолько, насколько первый коп черен. У кого-то в полиции Чарльстона откровенно извращенное чувство юмора. С начала опроса он сидел, почти не раскрывая рта.

— А что, по-вашему, было ошибкой номер один? — спросил я.

— Что вы вообще занялись делом Джонса, — ответил он. — Или что сошли с трапа в «Чарльстон интернешнл». Так что видите, получается уже сразу три ошибки.

Он улыбнулся, я — в ответ. Эдакий обмен любезностями.

— А вас не смущает, что вы Аддамс, а вот он Адамс?

Аддамс чуть нахмурился.

— Нет. Я Аддамс с двумя «д», а он Адамс с одной. Так что все просто.

Похоже, он воспринимал это серьезно. Усердие в области образования местная полиция поощряла шкалой премиальных, от семи процентов выпускнику колледжа до двадцати двух доктору философии. Эту информацию я узнал, читая и перечитывая заметки на доске у Аддамса за спиной. У самого Аддамса копилка для премиальных, скорее всего, пустовала, если ему только не подкидывали туда четвертачок в месяц за окончание средней школы.

— Так, ну ладно, — начал по новой его напарник, — значит, вы его берете, прячете в безопасном месте, едете обратно в гостиницу и?..

— Чищу зубы, ложусь спать, встаю, справляюсь насчет Атиса, звоню нескольким людям.

— Кому именно?

— Эллиоту, кое-кому у себя в Мэне.

— О чем вы говорили с Нортоном?

— Да так, ни о чем. Прошлись по верхам. Он спросил, есть ли у меня какой-то прогресс, а я сказал, что еще только приступаю.

— А потом что вы делали?

Мы опять достигли точки, где разветвлялись две тропинки, правды и неправды. Я решил пойти посередке, рассчитывая на тропу правды вернуться позднее, когда будет надо.

— Я пошел в стриптиз-бар.

Правая бровь Адамса поползла вверх в поистине библейском порицании.

— Зачем?

— Скучно было.

— Нортон вам платит, чтобы вы ходили по стриптиз-барам?

— Это у меня был обеденный перерыв. Так что в смету расходов не включается.

— А потом?

— А потом вернулся в отель. Ужинал. Спал. С утра пробовал позвонить Эллиоту, не дозвонился, проверял кое-какие свидетельские показания, затем вернулся в номер. И тут через час тот звонок.

Адамс устало поднялся из-за стола и переглянулся с напарником.

— Н-да, — вздохнул он. — Не очень-то старательно вы отрабатывали деньги Нортона.

Я вдруг обратил внимание, что в своей фразе он использовал прошедшее время.

— Что значит «отрабатывали»?

Они снова переглянулись, но ничего на это не ответили.

— У вас есть какие-либо бумаги по делу Джонса, которые могли бы нам пригодиться?

— Я вам задал вопрос.

— А я задаю вопрос вам, — с нажимом сказал теперь уже Аддамс. — У вас есть какой-либо материал, который может быть полезен для следствия?

— Нет, — соврал я. — Все хранилось у Эллиота. Точнее, хранится, — поправился я. — А теперь расскажите, что произошло.

Заговорил Адамс.

— Дорожный патруль обнаружил его автомобиль за съездом со сто семьдесят шестой трассы, у Сэнди-Роуд-Крик. В воде. Похоже, он резко вильнул, пытаясь объехать на дороге какое-то препятствие, и угодил в реку. Тела не нашли, а в автомобиле была кровь. Много крови. Второй группы, положительная, что совпадает по типу с его. Это нам известно, потому что он участвует в донорском движении и образцы из машины можно было сличить с его образцами в донорском центре.

Я уткнулся лицом в ладони, делая глубокий вдох. Сначала Фостер, затем Трюетт и Мобли, теперь вот Эллиот. Остаются всего двое: Ларусс-младший и Фил Поведа.

— Ну что, я могу идти?

В мыслях у меня было поскорее вернуться в свой номер и спрятать понадежней имеющийся там материал. Хорошо, если Адамс с Аддамсом еще не успели запросить ордер на обыск, пока я морился взаперти у них в машине.

Прежде чем кто-то из дознавателей успел ответить, дверь в допросную открылась. Вошедший мужчина с серо-голубыми глазами и аккуратным седым ежиком был на пять-семь сантиметров выше меня и старше как минимум на двадцать лет. Выглядел он так, будто только что вылавливал из самоволки каких-нибудь новобранцев с Пэррис-Айленда.[5] Безупречность формы и именная бляха «С. Стилвелл» лишь усиливала сходство с военным.

Подполковник Стилвелл возглавлял в чарльстонской полиции оперслужбу, подотчетную лишь самому начальнику полиции.

— Это и есть тот частный сыщик? — начальственно осведомился он.

— Так точно, сэр, — отрапортовал Аддамс.

На меня он метнул взгляд, означающий, что мои невзгоды только начинаются, а сам он теперь будет наслаждаться зрелищем.

— Почему он здесь? Почему не кормит вшей в камере вместе с самыми худшими, самыми отъявленными негодяями, какие только водятся в нашем прекрасном городе?

— Мы его опрашивали, сэр.

— И он отвечал на ваши вопросы в надлежащей манере?

— Никак нет, сэр.

— В самом деле?

Стилвелл повернулся к Адамсу:

— Детектив! Вы приличный человек или как?

— Пытаюсь им быть, сэр.

— Не сомневаюсь, детектив. И вы стремитесь всеми силами творить добро ближнему своему?

— Так точно, сэр, стремлюсь.

— Иного ответа я от вас и не ждал, детектив. Читаете ли вы Библию?

— Реже, чем следовало бы, сэр.

— Верно, черт возьми. Никто не читает Библию так, как следовало бы. Человек должен жить словом Господа, а не штудировать его. Верно я говорю?

— Так точно, сэр.

— А разве Библия не учит нас думать о своем ближнем хорошо, давая ему всякий шанс, которого он заслуживает?

— Не могу знать точно, сэр.

— Вот и я не могу, хотя уверен, что где-то там есть подобное предписание. А если такого предписания в Библии нет, тогда это упущение, и человек, допустивший оплошность, при первой возможности непременно исправит свою ошибку, разве нет?

— Непременно, сэр.

— Аминь. Получается, мы, детектив, сошлись на том, что вы давали мистеру Паркеру все шансы ответить на поставленные перед ним вопросы; что вы, как богобоязненный человек, скрупулезно учитывали возможное предписание Библии считать все сказанное мистером Паркером за истину, и тем не менее вам все еще приходится сомневаться в его искренности?

— Пожалуй, да, сэр.

— Что ж, это самый удручающий поворот событий.

Наконец он впервые обратился непосредственно ко мне:

— Статистика, мистер Паркер. Давайте поговорим о статистике. Вам известно, сколько людей было убито в прекрасном городе Чарльстоне в лето Господне одна тысяча девятьсот девяносто девятое?

Я отрицательно покачал головой.

— Я вам скажу: трое. Самый низкий показатель убийств более чем за сорок лет. А что это, по-вашему, говорит о работе сил правопорядка в прекрасном городе Чарльстоне?

Я не ответил, на что он, приставив ладонь к уху, подался в мою сторону:

— Не слышу, сын мой!

Я открыл рот, что послужило ему сигналом для продолжения монолога:

— Я вам объясню, что это говорит о работе сил правопорядка. Что наши замечательные мужчины и женщины в полицейских мундирах терпеть не могут преступность. Что они активнейшим образом противостоят данной форме противоправной деятельности. И что на тех, кто эти убийства совершает, их гнев обрушивается как вагон дерьма с поезда, груженного слонами. Но тут вдруг в наш город являетесь вы, и это совпадает с шокирующим, просто вопиющим всплеском убийств. Это плохо скажется на нашей статистике. Это вызовет резкий подъем на графике, и тогда наш начальник мистер Гринберг, превосходнейший во всех смыслах человек, будет вынужден идти к мэру и объяснять этот удручающий поворот событий. Мэр обязательно спросит, как такое могло случиться, и тогда шеф Гринберг спросит об этом меня, а я ему скажу, что это все из-за вас, мистер Паркер. И шеф пожелает знать, где вы находитесь, а я отведу его в самую глубокую, самую темную дыру, существующую в городе Чарльстоне для тех, кого он самым серьезным образом порицает. А под той дырой будет еще одна, и в ней, в этой дыре, будете вы, мистер Паркер, потому что я вас туда засуну. Вы окажетесь так глубоко под землей, что уже не будете подпадать под законодательство города Чарльстона. Какое там, вы даже не будете подпадать под юрисдикцию Соединенных Штатов Америки. Вы будете в юрисдикции Китайской Народной Республики, и вам посоветуют нанять себе китайского народного адвоката, чтобы сэкономить на проезде защитника ваших интересов в суде. Вы думаете, я сгущаю краски, мистер Паркер? Нет, мистер Паркер, я не сгущаю краски. Потому что таких, как вы, мистер Паркер, я привык топить в дерьме, и самое вонючее дерьмо я приберег как раз для вашего случая. Итак, есть ли что-нибудь еще, чем бы вы желали с нами поделиться?

Я покачал головой.

— Нет, делиться мне с вами больше нечем.

Он встал.

— Тогда решено. Детектив, у нас есть для мистера Паркера свободное местечко вроде карцера?

— Обязательно найдем, сэр.

— И чтобы он сидел с самыми что ни на есть отбросами нашего прекрасного города: с пьяницами, сутенерами и прочими аморальными типами?

— Это можно устроить, сэр.

— Так устройте!

Я сделал тщетную попытку вступиться за свои права:

— А как насчет звонка адвокату?

— Адвокат вам не нужен, мистер Паркер. Вам нужен турагент, забрать вас к чертовой матери из этого города. И еще священник — молить бога, чтобы вы не рассердили меня больше, чем уже успели. И наконец, машина времени — чтобы оттащить вашу мамашу от папаши, прежде чем он успел закачать в нее свое гнилое семя! Если будете и дальше мешать следствию, вы пожалеете о том дне, когда она выкинула вас из утробы в этот мир! Детективы, уберите его с глаз моих!

Примерно до шести утра меня продержали в обезьяннике, а когда решили, что я пропарился достаточно и теперь по закону надо или представить какое-то обвинение, или освободить, Аддамс спустился и дал мне волю. В вестибюле, когда он вел меня к выходу, стоял его полуоднофамилец.

— Если выясню что-то про Нортона, сообщу вам, — пообещал он.

Я поблагодарил; он кивнул.

— А еще я узнал, что такое платейя, — добавил он. — Пришлось побеспокоить самого мистера Альфонсо Брауна, проводника по старым местам, где обитал народ гулла. Он сказал, что это такой призрак — оборотень, способный менять обличье. Может, старик так назвал вашего клиента, когда он кинулся убивать.

— Может, только у Атиса не было оружия.

Адамс озадаченно примолк, а его коллега велел мне топать живее.

Мне вернули вещи, за вычетом пистолета. Насчет него дали расписку, что временно удерживают. Сквозь дверное стекло я видел, как на работу по уборке мусора и стрижке газонов собираются арестанты в синих робах. Интересно, насколько сложно поймать здесь такси.

— Вы планируете покинуть Чарльстон в ближайшем будущем? — осведомился Аддамс.

— Нет. После того, что случилось, — никак.

— Гм. Соберетесь уезжать, обязательно дайте нам знать, понятно?

Я двинулся было к двери, но в грудь мне властно уперлась ладонь Аддамса.

— Запомните вот что, мистер Паркер: у меня дурное впечатление от вас. Я, пока вы тут сидели, кое-куда позвонил и порасспрашивал насчет вашей персоны, и мне не понравилось ровным счетом ничего из услышанного. Я не хочу, чтобы вы развернули это свое дурацкое правдоискательство еще и в городе, где начальником Гринберг, ясно? А потому на всякий случай ваш «смит-вессон» полежит у нас до тех пор, пока ваш самолет не вырулит на взлетную полосу. Тогда мы, может, и вернем пушку, если получим заранее звонок о вашем отбытии.

Рука опустилась, и Аддамс открыл мне дверь.

— Будем видеться, — сказал он.

Я не тронулся с места, но с дурацкой озабоченностью щелкнул пальцами.

— Еще раз: вы который из двоих?

— Аддамс.

— С одной «д»?

— С двумя.

— Угу, — склонил я набекрень голову, — попытаюсь запомнить.

Когда я добрался до отеля, едва хватило сил раздеться, прежде чем я рухнул на кровать и проспал как убитый примерно до половины одиннадцатого — без всяких сновидений, как будто и не было никаких смертей.

Однако Чарльстон взял еще не всю кровавую жатву. Пока тараканы разбегались, прячась от нарождающегося света по щелям в тротуарах, а последние совы лишь пристраивались на дневку, к небольшой кофейне-пекарне над Ист-Бэй шел ее владелец, некто Сесил Эксли. Его ждала работа — свежий хлеб и круассаны, — и хотя на часах не было и шести, он уже опаздывал.

На углу Франклин-стрит и Мэгэзин-стрит он слегка замедлил шаг. Над ним смутно нависала приземистая громада старой чарльстонской тюрьмы, сущий монумент людского отчаяния и горя. Невысокая белая стена опоясывала поросший длинной травой двор, в центре которого стояла сама тюрьма. Красные плитки, устилавшие некогда прогулочные дорожки, местами отсутствовали, украденные, очевидно, теми, кому насущные нужды важнее исторической памяти. По обе стороны от запертых главных ворот вздымались четырехэтажные башни-близнецы с зубчатыми коронами, тоже поросшие кустами. Бельмами смотрели глазницы окон, решетки на которых заржавели и порыжели в тон кирпичу. Штукатурка искрошилась и местами отпала, открыв кирпичную кладку. Старое брошенное здание медленно разрушалось.

В далеком 1822 году здесь на заднем дворе держали в пыточной (отдельной, для черных) Денмарка Весси и его товарищей по неудавшемуся восстанию рабов; отсюда их вели на виселицу, и по дороге многие твердили о своей невиновности, а один, Бахус Хэммет, даже смеялся, когда ему надевали петлю. Многие, ох многие прошли через эти ворота и до тех пор, и после. Нигде в Чарльстоне, думал Сесил Эксли, прошлое и настоящее не смыкаются так плотно, как здесь; нигде нельзя вот так встать спозаранку и почувствовать волны былого насилия, что прокатываются исподволь, словно слабеющие толчки землетрясения, сквозь нынешние дни. У Сесила сложилась привычка останавливаться иногда у ворот старой тюрьмы и коротко, бессловесно молиться за тех, кто томился здесь в те времена, когда люди с цветом кожи, как у Сесила, не могли прибыть в Чарльстон даже в составе корабельной команды без того, чтобы их не сажали в тюрьму на то время, пока судно стоит в гавани.

Справа от Сесила — а точнее будет сказать, внутри, у ворот, — находился старый автозак, известный как «Черная Люси». Сама «Люси» вот уж сколько лет не раскрывала своих объятий перед вновь прибывшими, но Сесил, непроизвольно вглядевшись, различил за решеткой силуэт (да-да, прямо там, в кузове). На секунду сердце замерло, после чего заухало с удвоенной силой — и чтобы, чего доброго, не упасть, он вынужден был опереться на ворота. За последние пять лет у него уже дважды случался микроинфаркт, и не хотелось сейчас покинуть этот мир из-за третьего.

Ворота же вместо того, чтобы поддержать Сесила, с протяжным скрипом открылись внутрь.

— Эй, — кашлянув, робко позвал тот, не узнавая своего скрипучего голоса. — Эй, — повторил он, — ты там чего, в порядке?

Фигура не шелохнулась. Войдя во двор тюрьмы, Сесил боязливо направился к «Черной Люси». Города уже коснулся рассвет, и стены в первых лучах солнца мутновато белели. Но не белела затененная фигура в кузове.

— Эй, ты там… — Голос у Сесила оборвался.

Раскинутые руки Атиса Джонса были привязаны к решетке. Тело сплошь в синяках; распухшее от ударов лицо почти неузнаваемо из-за крови. Очень много ее впиталось в белые шорты — единственное, что на нем осталось из одежды. Подбородок был уперт в грудь, ноги согнуты в коленях, ступни повернуты чуть внутрь. Т-образное распятие на шее отсутствовало.

К легионам своих призраков старая тюрьма добавила еще один.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Ту новость мне принес Адамс. Глаза у него, когда он встретил меня в холле отеля, от нехватки сна были воспаленные, вдобавок на лице пробилась неуставная седая щетина, которая уже начинала чесаться. За разговором он постоянно ее скреб со звуком, напоминающим шкворчанье бекона на сковородке. От Адамса шел запах пота и пролитого кофе, а еще травы, ржавчины и крови. Травяные пятна были у него и на брюках, и сбоку на ботинках, а на запястьях виднелись отметины-ободки от резиновых перчаток, которые он надевал на объекте и которые, конечно же, никак не могли быть рассчитаны на такие лапищи.

— Сожалею, — сказал он. — Не могу сказать ничего хорошего насчет случившегося с парнем. Досталось ему напоследок.

Смерть Атиса камнем давила мне на грудь, как будто мы оба одновременно упали и его тело легло сверху поперек меня. Я не сумел его защитить. Мы все не сумели его защитить, и вот он лишился жизни за преступление, которого не совершал.

— У вас есть время смерти? — спросил я, когда Адамс макал кусок тоста в сливочный крем.

— Коронер считает, когда его нашли, он был мертв уже часа два или три. И не похоже на то, что его прикончили именно в тюрьме. В вагоне оказалось все же маловато крови, а на стенах и полах казематов кровь мы не нашли даже в ультрафиолетовом свете. Избиение было систематическим: началось со ступней и кистей, затем перешло на жизненно важные органы. Незадолго перед убийством его еще и кастрировали. Видеть никто ничего не видел. У меня подозрение, что его схватили возле того дома, а затем повезли обрабатывать в укромное место.

Мне подумалось о Лэндроне Мобли — о жестокости, с какой ему были нанесены увечья, — и я чуть не разговорился, но выдать Адамсу больше, чем он уже знал, значило выдать все подчистую, а к этому я не был готов. Слишком уж многое пока не ясно мне самому.

— Вы собираетесь поговорить с Ларуссами?

Адамс дожевывал тост.

— Я так полагаю, они об этом узнали почти в ту же минуту, что и я.

— А может, и раньше.

В ответ Адамс погрозил пальцем:

— А вот за такие домыслы можно и схлопотать. — Он жестом велел официантке принести еще кофе. — Но коли уж вы подняли этот вопрос, с чего бы Ларуссам расправляться с Джонсом таким образом?

Я молчал.

— Я насчет того, — пояснил он, — что сам характер истязаний наводит на мысль: те, кто его поймал, хотели, чтобы он перед смертью в чем-то исповедался.

Я чуть не сплюнул от злости.

— Чего ради? Для спасения его души? Тоже мне, вариант. Если те люди пошли на убийство прятавшей его семьи, а затем его самого, то мне думается, они не особо сомневались в том, ради чего все это делается.

Хотя нельзя было исключать, что Адамс в своем предположении отчасти прав: последняя исповедь могла стать мотивом убийства. А ну как охотившиеся за Атисом люди были почти уверены в том, что именно он убил Мариэн Ларусс? Но «почти» не значит «стопроцентно». Они хотели, чтобы признание сорвалось именно с его уст, ведь если это сделал не он, то последствия становятся еще более серьезными — и не только из-за того, что истинный убийца гуляет на свободе. Все происшедшее за последние сутки указывало: кого-то очень волнует вероятность того, что некто наметил Мариэн Ларусс в качестве жертвы с тонким расчетом. И пора, пожалуй, задать в жесткой форме кое-какие вопросы Эрлу Ларуссу-младшему. Хотя в одиночку я делать этого не собирался. Назавтра у Ларуссов намечался роскошный прием, и я ждал в Чарльстоне кое-кого себе в компанию.

В тот день я навел справки в публичной библиотеке Чарльстона. Поднял газетные сообщения о гибели Грейди Трюетта, хотя в них оказалось мало сверх услышанного от Адель Фостер. Неизвестные злоумышленники проникли в дом, привязали Трюетта к стулу и перерезали горло. Никаких отпечатков не обнаружено, хоть не бывает такого, чтобы на месте преступления не оставалось вообще никаких следов. Возник соблазн позвонить Адамсу, но, опять же, он мог, зацепившись, вытянуть из меня всю подноготную. Выяснил я еще кое-что и о платейе. В книге под названием «Голубые корни» повествовалось, что платейя — это некая сущность, обитательница мира духов, или «нижнего мира», хотя она способна проникать и в наш бренный мир, чтобы вершить возмездие. Наряду с этим она умеет менять обличье — это оборотень, как сказал Адамс.

Из библиотеки я отправился на Митинг-стрит. Терей к себе в квартиру так и не возвращался, и его уже второй день не было на работе. Где он, никто не мог сказать, а стриптизерши, что прихватила двадцатку, а затем натравила на меня Денди Энди, нигде не было видно.

В конце концов я позвонил в приемную общественных адвокатов, где мне сказали, что Лэйрд Райн находится в суде штата, у него защита клиента. Оставив машину у отеля, я пешком дошел до Угла Четырех Законов, где в зале заседаний № 3 отыскал Райна. Клиентом у него оказалась женщина по имени Йоханна Белл; к суду ее привлекли за то, что она во время бытовой ссоры пырнула своего мужа ножом для карвинга. По семейным обстоятельствам супруги уже три месяца проживали раздельно, как вдруг муж неожиданно возвратился в родное гнездо и у них разгорелся спор, кому принадлежит кассетный видик. Муж сидел здесь же, за ней во втором ряду, и жалел себя.

Райн вел свою линию умело: судье он предложил заменить залог обязательством, которое дается суду. На вид Райну не было и тридцати, но сомневаться в его компетентности не приходилось: он так и гвоздил аргументами в пользу своей подзащитной, подчеркивая, что ранее к суду она не привлекалась, а наоборот, когда ее брак шел под откос, сама несколько раз вызывала полицию из-за угроз, а однажды и вовсе из-за физического насилия со стороны мужа; что залог ей не потянуть; что тюремный срок никак не пойдет ей на пользу, а лишь разлучит ее с малолетним сыном. А вот муж у нее, наоборот, бесстыдник и негодяй, и хорошо еще, что он отделался проколотым легким. В общем, в итоге судья согласился выпустить страдалицу под символический залог, взяв с нее обещание впредь подобных деяний не совершать. После процедуры подзащитная радостно обняла Райна и взяла на руки сына из рук женщины постарше, которая дожидалась у выхода из зала.

Я перехватил адвоката на лестнице.

— Мистер Райн?

Он приостановился, и по лицу промелькнула тень беспокойства. Как общественный защитник, Райн наверняка сталкивался с низменными проявлениями жизни и бывал иногда вынужден выгораживать тех, кто вовсе этого не заслуживал, ну а их родные и близкие могли принять близко к сердцу неблагоприятный исход суда.

— Слушаю вас.

Вблизи он выглядел еще моложе: волосы без седины, синие глаза с длинными мягкими ресницами. Я показал удостоверение, он кивнул.

— Чем могу служить, мистер Паркер? Ничего, если мы поговорим на ходу? Я тут обещал жене, что свожу ее вечером в ресторан.

Я пристроился и зашагал рядом.

— Мистер Райн, я работаю с Эллиотом Нортоном по делу Атиса Джонса.

Он на ходу чуть не запнулся, но оправился и зашагал заметно быстрее; приходилось усердствовать, чтобы поспевать.

— Я больше не занимаюсь этим делом, мистер Паркер.

— Да со смертью Атиса теперь и дела как такового нет.

— Слышал. Сожалею.

— Не сомневаюсь. У меня к вам есть кое-какие вопросы.

— Не уверен, что смогу на них ответить. Может, вам лучше расспросить мистера Нортона?

— Да я бы и расспросил, только его почему-то нигде нет, а вопросы, как бы это выразиться, деликатные.

На углу Брод-стрит его остановил красный сигнал светофора; на предательскую смену цвета Райн отреагировал обиженным взглядом: надо же, как некстати.

— Я уже сказал: не знаю, чем могу вам помочь.

— Мне бы хотелось услышать, почему вы отказались от этого дела.

— У меня куча дел.

— Но не таких, как это.

— При моем количестве клиентов, мистер Паркер, я не могу выбирать и привередничать. Дело Джонса на меня повесили. Оно заняло бы уйму времени; за этот срок я успел бы обработать десяток других дел. Так что я не жалею, что оно ушло.

— Я вам не верю.

— Почему?

— Вы молодой адвокат. У вас есть амбиции, и, кстати, вполне обоснованные: я видел вас сегодня в работе. Такое масштабное, резонансное дело, как убийство Мариэн Ларусс, на дороге не валяется. Даже если оно безнадежное и вы бы его проиграли по всем статьям, оно все равно открыло бы перед вами не одни двери. Я не думаю, что вы так уж легко от него отказались.

Огни светофора снова сменились, а мы как-то замешкались, так что нас теперь теснили и огибали другие пешеходы. Тем не менее Райн не трогался с места.

— На чьей вы стороне, мистер Паркер?

— Пока не решил. По большому счету, видимо, все же на стороне убитой женщины и убитого мужчины.

— А Эллиот Нортон?

— Мой друг. Он попросил меня приехать.

Райн повернулся ко мне лицом.

— А меня попросили передать это дело ему, — сказал он.

— Эллиот?

— Нет. Он ко мне ни разу не обращался. Другой человек.

— Кто именно? Вы его знаете?

— Он представился как Киттим. У него что-то с лицом. Он пришел в офис и сказал, что защищать Атиса Джонса следует не мне, а Эллиоту Нортону.

— Что вы на это ответили?

— Ответил, что не могу. Что на это нет причины. Он сделал мне предложение.

Я ждал.

— У нас у всех свои скелеты в шкафу, мистер Паркер. Достаточно было того, что он коротко напомнил о моем прошлом. У меня жена и дочурка. На ранних норах в семейной жизни бывали ошибки, но я их не повторяю. Не хочу лишиться семьи из-за прегрешений, которые теперь пытаюсь исправить. Я сказал Джонсу, что Эллиот Нортон в этом деле компетентнее. Он не возражал. Киттима я с той поры не видел и надеюсь, что больше не увижу.

— Когда он к вам обратился?

— Недели три назад.

Три недели — примерно тогда не стало Грейди Трюетта. Джеймс Фостер и Мариэн Ларусс тоже были мертвы на тот момент. Как сказала Адель Фостер, что-то происходило, и что бы это ни было, со смертью Мариэн Ларусс оно вышло на новый уровень.

— Это все, мистер Паркер? — спросил Райн. — Я не очень горжусь своим поступком. И не хотел бы возвращаться к этому разговору.

— Прошлого не вернуть, — сказал я.

— Я очень сожалею насчет Атиса, — вздохнул он.

— Уверен, это ему большая подмога, — подытожил я нашу беседу.

Я вернулся в отель. Там я застал сообщение от Луиса, что он будет завтра утром, чуть позже запланированного. Настроение у меня немножко поднялось.

Тем вечером я стоял у себя в номере у окна, почему-то не в силах отойти. Через улицу у обочины, возле банкомата, не умолкая сигналил автомобиль — черный «кадиллак купе де виль» с треснувшим лобовым стеклом. У меня на глазах задняя дверца приоткрылась и оттуда вылезла малолетка. Стоя у машины, она рукой манила меня, беззвучно шевеля губами: У меня для нас есть местечко.

Ее бедра вихлялись в такт слышной только ей музыке. Она подняла юбчонку — там ничего не было, в том числе и четких половых признаков. Как у куклы. Маленькая распутница водила языком по губам.

Спускайся.

Ее рука скользила по гладкой коже.

У меня есть местечко.

Позвав меня еще раз, она уселась обратно в машину, и та медленно отъехала, а из полуоткрытой дверцы посыпались пауки. Я проснулся, стирая с лица паутину, и принял душ, чтобы как-то освободиться от ощущения ползающих по мне тварей.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Я проснулся в начале десятого от стука в дверь; сунулся инстинктивно за пистолетом — а его как раз и нет. Обмотавшись полотенцем, я осторожно, на цыпочках, пробрался к двери и приник к глазку.

Снаружи стояли два с лишним метра неукротимого темперамента, отпадной стильности и горделивости, свойственной гею-республиканцу.

— Ну-ну. Видел я, как ты в глазок подглядывал, — сказал Луис, когда я открыл дверь. — Ты, блин, что, в кино не ходишь? Снаружи стучат, актеришка подходит-смотрит, а там приставляют к глазку ствол и бабах лоху в башку.

Одет он был в черный льняной костюм с белой рубашкой без воротника. Следом за ним в номер шлейфом втянулось амбре дорогого одеколона.

— Запах от тебя, как от французской кокотки, — сказал я.

— Будь я ею, ты бы на мне разорился. Кстати, тебе бы и вправду подмарафетиться не мешало.

Я, притормозив, поглядел на себя в зеркало у двери и невольно потупился. И впрямь хорош: белый как полотно, под глазами темные круги. Губы сухие, потрескавшиеся, а во рту металлический привкус.

— Подхватил я тут что-то, — вздохнул я.

— Не иначе как чуму? Да у иных людей в гробу вид лучше, чем у тебя.

— А ты что подцепил, синдром Туретта? Все время выражаешься.

Он выставил перед собой ладони: дескать, только без рук.

— Черт, славно приехал. С порога комплименты.

— Заселился нормально? — спросил я, извинившись.

— Угу. Если б только не один му… прошу прощения… Нет, но он и вправду мудак: сунул мне в дверях свои чемоданы.

— Да? И что ты сделал?

— Да взял, положил их в такси, дал шоферу пятьдесят баксов и велел гнать в благотворительный магазин.

— Классно.

— А то.

Луиса я оставил перед телевизором, а сам принял душ, оделся, и мы с ним отправились на Митинг-стрит выпить кофе и перекусить. Я съел половинку пончика, остальное отодвинул.

— Ешь давай. Тебе питаться надо.

Я покачал головой:

— Не лезет. Ничего, пройдет.

— Пройти-то пройдет, только ты ноги протянешь. Ну так что, как тут у нас?

— Да как обычно: мертвецы, тайна, еще мертвецы.

— Кого мы успели потерять?

— Парня. Тех, кто за ним приглядывал. Возможно, Эллиота Нортона.

— Блин, только не говори, что у нас еще кто-то остался. Тем, кто тебя нанимает, надо заранее указывать твой гонорар в завещании.

Я посвятил его во все имевшие место события, умолчав лишь о черном «кадиллаке». И так проблем выше крыши, нечего еще грузить.

— И что ты собираешься делать?

— Потыкать в улей палкой, поворошить пчел. Ларуссы сегодня устраивают у себя вечеринку. Надо бы воспользоваться их гостеприимством.

— У нас есть приглашения?

— А что, без них мы раньше не обходились?

— Почему, обходились. Только иногда так хочется, чтобы по официальному приглашению. Ну, ты понимаешь: не врываться с черного хода, не слышать угроз в свой адрес, не огорчать милых белых особ, которые потом боятся черных.

Он сделал паузу, видимо, обдумывая сказанное; лицо на глазах становилось благодушным.

— Что, плохая разве идея? — спросил я.

— Идея классная, — одобрил он.

Основную часть пути к старой плантации Ларуссов мы ехали каждый в своей машине. Затем, в полумиле от ворот гасиенды, Луис припарковал свой автомобиль и пересел ко мне; дальше покатили вместе. Я спросил насчет Ангела.

— Да так, кое-чем занимается.

— Мне о том что-нибудь следует знать?

Луис вдумчиво на меня посмотрел.

— Не возьмусь ответить. Может быть, только пока рановато.

— Вот как. Вы тут, я вижу, в новостях.

Пару секунд он молчал.

— Ангел что-нибудь сказал?

— Да так, назвал городок. Давненько же вы ждали, чтобы свести счеты.

Луис пожал плечами.

— Они того заслуживали. Не заслуживали только, чтобы мы в такую даль к ним добирались.

— А ты решил: коль уж вы все равно в ту сторону едете…

— То почему б не остановиться, — докончил он. — Я свободен, гражданин начальник?

Я оставил колкость без ответа.

На въезде в поместье Ларуссов нас задержал рослый мужчина в лакейской ливрее.

— Могу я видеть ваши приглашения, господа?

— Приглашений нет, — отозвался я, — но есть уверенность, что нас там наверняка ждут.

— Ваши имена?

— Паркер, Чарльз.

— Плюс один, — поспешил добавить Луис.

Охранник, отойдя, стал переговариваться с кем-то по рации. Мы ждали, чем закончится разговор; за нами в хвост уже выстроились три машины.

— Проезжайте, — махнул он наконец рацией. — Мистер Киттим будет ждать вас в зоне парковки.

— Ну дела, — удивленно покачал головой Луис.

О своей встрече с Бауэном и Киттимом на том антиохском сборище я ему рассказывал.

— Говорил же, что сработает, — подмигнул я Луису. — Детектив я или кто.

Я вдруг поймал себя на том, что с приездом Луиса почувствовал себя лучше. Оно и неудивительно: начать с того, при мне теперь был пистолет (угадайте, кому за это спасибо), и я не сомневался, что Луис тоже был при стволе. Сомневался, правда, что только при одном.

Полмили мы ехали по живой аркаде из дубов и разномастных пальм в гирляндах бородатого мха. В зеленых кущах свиристели цикады; по машине и асфальту дробно постукивали редкие капли прошедшего с утра дождика.

Мы выехали на изумрудный простор лужайки. Еще один лакей в белых перчатках указал нам в сторону парковки под обширным тентом, прикрывающим машины от солнца; по полотну зыбились волны холодного воздуха от расставленных на траве промышленных кондиционеров. Посреди лужайки удлиненной буквой «П» стояли под крахмальными скатертями столы, ломясь от яств. Рядом взволнованно переминались негры-слуги в девственно белых штанах и рубашках, ожидая наплыва гостей. Они же шныряли среди уже скопившейся на газоне светской публики, предлагая шампанское и коктейли. Я посмотрел на Луиса; он посмотрел на меня. За исключением слуг, здесь он был единственным не белым. И единственным из гостей, облаченным в черное.

— Не мог белый пиджак надеть? — упрекнул я его. — Ты ж как восклицательный знак на ватмане. А то бы еще и чаевых набрал, мелкой купюрой.

— Глянь на моих угнетенных братьев, — патетически воздел он руки. — Ужель ни один из них не слышал о Денмарке Весси?

Возле моих ног приземлилась стрекоза, выискивая добычу среди травинок. За ней самой охотиться было некому, по крайней мере птиц по соседству я не наблюдал и даже не слышал. Единственный звук жизни подавала одинокая цапля, она торчала среди стоячего, подернутого ряской болотца к северу от гасиенды. А неподалеку сквозь насаженные дубы и пеканы проглядывали останки расположенных примерно на равном расстоянии друг от друга утлых жилищ. Черепичные крыши давно сгинули, а ломаный кирпич и всякий хлам, использованный при строительстве полтора, должно быть, века назад, повыветрился; развалюхи смотрелись теперь заподлицо с окружающим пейзажем. Несложно было догадаться, что это: бывшая улочка невольничьего поселка.

— Могли бы, пожалуй, и снести, — заметил я.

— Как же, — хмыкнул Луис, — наследие. В одном ряду с флагом Конфедерации и дежурной чистой наволочкой, для особых дней.

Старая гасиенда Ларуссов представляла собой кирпичную дореволюционную виллу в георгианском стиле. Середина восемнадцатого века, не иначе. Двойная балюстрада лестницы из известняка восходила к портику с мраморным полом. Галерею вдоль фасада (четыре окна по обе стороны, на двух этажах) подпирали четыре дорические колонны. В тени веранды уже облюбовали себе место изысканно одетые пары.

Наше внимание привлекла группа людей, проворно идущая по газону, — все белые, все с проводками наушников, все истекают под черными костюмами потом, и никакие кондиционеры им не в помощь. Исключение составлял тот, что шагал посередине, — Киттим: в синем блейзере, застегнутой наглухо белой сорочке, бежевых брюках и туфлях со штрипками. Голову и лицо ему прикрывали неизменная бейсболка и зеркальные очки. Впрочем, они не могли спрятать глубокий шрам на правой щеке.

Атис. Вот почему на его найденном теле не оказалось того распятия.

Метрах в трех Киттим остановился и поднял руку. Его свита, умерив шаг, рассредоточилась возле нас полукругом. Все это происходило в молчании. Внимание Киттима переместилось с Луиса на меня, затем обратно. Оскал улыбки держался на месте, даже когда подал голос Луис:

— Ты еще что за хрен?

Ответа не последовало.

— Это Киттим, — пояснил я.

— Да? Ну и красавчик.

— Мистер Паркер, — сказал Киттим, игнорируя Луиса, — мы вас здесь не ждали.

— Решение пришло в последнюю минуту, — отозвался я. — Расписание стало посвободней, ввиду кое-каких недавних смертей.

— Гм. — Киттим кашлянул. — Не могу не заметить, что вы с вашим коллегой прибыли сюда вооруженными.

— Вооруженными? — Я неодобрительно покосился на Луиса. — Говорил я тебе, не та это вечеринка.

— Ничего, — кивнул Луис, — предусмотрительность никогда не бывает лишней. Да и публика нас иначе всерьез не воспримет.

— О-о, — протянул Киттим, впервые удостаивая моего друга должным вниманием, — вас я принимаю очень даже всерьез. Настолько, что был бы признателен, если бы вы прошли с нами в подвальное помещение, где мы возьмем у вас оружие, не тревожа гостей.

Кое-кто из гостей уже и вправду с любопытством поглядывал в нашу сторону. Словно по сигналу, на той стороне лужайки заиграл струнный квартет. Вальс Штрауса — вычурно, чуть бравурно.

— Не обижайся, кореш, но ни в какой подвал мы с тобой не пойдем.

Луис есть Луис.

— Тогда нам придется применить силу.

Луис сделал брови домиком.

— Ты нас чего, прямо тут на газоне замочить хочешь? Да-а, блин, представляю, что за гулянка после этого затеется. Народ о ней до-олго будет судачить: «Не, а ты помнишь ту вечеринку у Эрла, когда те потные жлобы с тем их прокаженным хером пытались отнять пестики у ребят, которые припозднились? Такое месилово пошло — Бесси Голубой Фишке все платье кровищей исхлестало! Ох умора, блин, была: мы просто покатывались…»

Напряженность ощутимо нарастала. Люди вокруг Киттима ждали от него указаний, но он не двигался. Улыбка была недвижна, как будто он прямо с ней умер, а затем из него сделали чучело и выставили на газон. Что-то под одеждой скатилось у меня по спине в область поясницы, и я только теперь понял, что потеют здесь не одни охранники.

Напряжение оборвал голос с веранды.

— Мистер Киттим, не держите наших гостей на газоне. Идите с ними сюда.

Голос исходил от Эрла Ларусса-младшего, стоящего с томно-элегантным видом в синем двубортном пиджаке и до скрипа отглаженных джинсах. Светлые волосы были чубчиком зачесаны вперед, деликатно скрывая лысоватость, а губы в сравнении с прошлой нашей встречей казались более полными и какими-то женственными. Киттим чуть накренил голову — дескать, слышите, что вам сказано, — и его свита выстроилась в боевой порядок у нас по флангам и с тыла. Любому с двумя извилинами было ясно, что радости от нас здесь как от ос в буфете, тем не менее гости старательно делали вид, что не замечают нашего присутствия. Прислуга и та не глядела в нашу сторону. Через главные двери нас провели в необъятную переднюю с паркетом из ладанной сосны. По обе стороны открывались два зала, а на верхний этаж вела грациозная двойная лестница. Едва за нами затворилась дверь, как нас тут же разоружили. На Луисе обнаружили два пистолета и нож. Это произвело впечатление.

— Поглядите-ка, — удивился и я, — два ствола.

— Да еще нож. Я под него специально брюки шил.

Проследив за процедурой, Киттим с вороненым «таурусом» в руке подошел и стал возле Эрла Ларусса.

— Зачем вы здесь, мистер Паркер? — задал вопрос Ларусс. — Это частный раут, первый со времени смерти моей сестры.

— А не рановато открывать шампанское? Или есть повод что-то праздновать?

— Ваше присутствие здесь нежелательно.

— Кто-то убил Атиса Джонса.

— Я слышал. Простите, если я не уроню по этому поводу слезу.

— Он не убивал вашу сестру, мистер Ларусс. Хотя подозреваю, вы об этом уже знаете.

— Что значит — подозреваете?

— Потому что, похоже, Атиса, прежде чем убить, истязал мистер Киттим, пытаясь дознаться, кто это сделал. Потому что вы, как и я, полагаете, что человек, повинный в смерти вашей сестры, может быть замешан и в убийстве Лэндрона Мобли с Грейди Трюеттом. Он же может быть причастен к самоубийству Джеймса Фостера и, не исключено, к смерти Эллиота Нортона.

— Я не понимаю, о чем вы, — сказал он, даже не удивившись тому, что я упомянул Эллиота.

— Видимо, отыскать этого человека пытался и Эллиот Нортон. Потому он и взялся за дело Джонса, и поступил так, возможно, с вашего одобрения, а то и при вашем содействии. Только он не особенно продвинулся, поэтому вы, когда было обнаружено тело Мобли, взяли все в свои руки.

Я повернулся к Киттиму:

— Киттим, вам доставило удовольствие убивать Атиса Джонса? А стрелять в спину старику?

Кулак я заметил, но отреагировать не успел. Удар пришелся по височной впадине, отчего я распластался на полу. Луис было дернулся, но щелчки взведенных курков заставили его замереть.

— Вам надо поработать над своими манерами, мистер Паркер, — сказал Киттим. — Нельзя вот так являться, особенно сюда, и бросаться подобными обвинениями. Такое не проходит без последствий.

Я медленно встал на четвереньки. От удара голова гудела как колокол, а к горлу подступила желчь; я поперхнулся и выблевал.

— Бог ты мой, — встрепенулся Ларусс. — Гляньте, что вы натворили. Тоби, позови кого-нибудь, пусть сейчас же вытрут.

В поле зрения появились ноги Киттима.

— Вы неумны, мистер Паркер. — Он сел на корточки, чтобы я видел его лицо — Мистеру Бауэну вы тоже не понравились. Теперь я вижу почему. И не думайте, что мы с вами уже разобрались. Очень удивлюсь, если вам из Южной Каролины удастся добраться домой живым. Будь я азартным игроком, непременно поставил бы против: очень уж притягательны шансы.

Дверь передо мной отворилась, и вошел слуга. Не выразив никаких чувств при виде стволов и вообще напряженной обстановки в помещении, он как ни в чем не бывало опустился на колени (я кое-как успел уже выпрямиться) и начал убирать с пола. Следом за ним появился Эрл-старший.

— Что здесь происходит? — осведомился он.

— Незваные гости, мистер Ларусс, — ответил Киттим. — Они уже уходят.

Старик на него почти не взглянул. Было видно, что Киттима он не любит и в своем доме терпит с трудом; тем не менее Киттим здесь находился. Ларусс ему ничего не сказал, вместо этого он обратил внимание на сына, который в присутствии отца сразу стушевался.

— Кто это? — спросил про нас Ларусс-старший.

— Это частный сыщик, с которым я разговаривал в отеле. Его нанял Эллиот Нортон, чтобы выгородить того ниггера, убийцу Мариэн.

— Это правда? — спросил отец семейства.

Прежде чем ответить, я тыльной стороной кисти отер рот.

— Нет. Я не верю, что вашу дочь убил Атис Джонс. Но найду, кто это сделал.

— Это не вашего ума дело.

— Атис мертв. Так же как и люди, приютившие его в своем доме. Вы правы: выяснить, что случилось, не мое дело. Для меня это нечто большее: моральный долг.

— Я бы советовал вам, сэр, засунуть ваш моральный долг куда подальше. А то запросто до беды доведет. — Он повернулся к сыну: — Выпроводите их из моего имения.

Эрл-младший посмотрел на Киттима: решение было определенно за ним.

Подчеркнув свой авторитет паузой, Киттим кивнул подручным, и те пришли в движение, оружие аккуратно прижимая к себе, чтобы невзначай не всполошить на выходе гостей.

— И, мистер Киттим, — окликнул вдогонку Эрл-старший.

Киттим обернулся.

— В будущем устраивайте ваши экзекуции где-нибудь в другом месте. Это мой дом, и вы у меня не член персонала.

Напоследок он резко глянул на своего великовозрастного отпрыска, после чего пошел на лужайку к гостям.

Обратно к машине мы подошли в кольце охраны. Наше оружие охранники бросили в багажник, предварительно вынув патроны. Когда я собирался отъезжать, Киттим наклонился к окошку. Запах гари от него исходил такой, что я чуть не поперхнулся.

— Следующая наша встреча будет для тебя последней, — сказал он. — А пока забирай свою ручную обезьяну и проваливай.

Приспустив очки, он подмигнул Луису, постучал по крыше машины и проследил за нашим отъездом.

Я, поморщившись, притронулся к ушибленному виску. Больно.

— Ты в порядке, машину можешь вести? — спросил Луис.

— Да вроде ничего.

— Твой Киттим, похоже, хорошо здесь окопался.

— Это потому, что он нужен тут Бауэну.

— А значит, у Бауэна есть что-то к Ларуссам, если в этом доме заправляет его человек.

— Он тебя обозвал.

— Я слышал.

— Что-то ты очень уж спокойно на это реагируешь.

— Не подыхать же из-за этого. В смысле, мне. А вот Киттиму — другое дело. Как он сказал: еще свидимся? Ладно, поглядим.

— Думаешь, он тебе по плечу?

— Скорее, по другому месту. Эй, ты куда?

— За уроком истории. Надоело быть со всеми милашкой.

Луис слегка удивился:

— Милашка? Интересно, что это значило в твоем понимании до сих пор?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Когда я вернулся, в отеле меня ждало сообщение. Фил Поведа хотел, чтобы я ему перезвонил. Растерянности или страха в его голосе не было — даже наоборот, какое-то облегчение. Впрочем, вначале я позвонил Рэйчел. Как раз в это время на кухне у нас сидел патрульный из Скарборо Брюс Тэйлор, угощался кофе с печеньем. Я с некоторых пор испытывал облегчение оттого, что к нам домой, как обещал Макартур, заезжали полицейские, а где-то в доме, наряду с прочим, не переносит лактозу «Клан-киллер».

— Уоллас тоже несколько раз заскакивал, — сказала Рэйчел.

— Да? И как дела у мистера Одинокое Сердце?

— Ездил за покупками во Фрипорт, обзавелся в «Ральфе» парой пиджаков, нахватал каких-то новых рубашек с галстуками. Так что процесс идет, хотя поле еще непаханое. И Мэри ему, похоже, в самом деле подходит. А теперь прости-прощай: у меня тут симпатичный мужчина в форме, которого надо ублажать.

Нажав на рычажок, я сразу набрал Поведу.

— Это Паркер, — сказал я, когда он взял трубку.

— Ага, это вы, — повторил он. — Спасибо, что позвонили.

Голос у него звучал жизнерадостно, можно сказать, бесшабашно — совсем не тот Поведа, что грозил мне позавчера пистолетом.

— Вот, привожу в порядок свои дела: завещание, то-се. Я, оказывается, человек очень даже состоятельный; сам того не знал. Правда, чтобы извлечь из этого выгоду, придется умереть, ну да это ерунда.

— Мистер Поведа, с вами все в порядке?

Вопрос был из разряда никчемных. Фил Поведа, по-видимому, чувствовал себя не просто нормально, а на изрядном позитиве — увы, потому, по всей вероятности, что у него откровенно ехала крыша.

— Да-да. — Впервые в голосе у него засквозило что-то вроде сомнения. — Наверное, да. Вы были правы: Эллиота больше нет. Нашлась его машина. В новостях сообщили.

Я молчал.

— Как вы и сказали, остаемся лишь мы с Эрлом — только у меня, в отличие от Эрла, нет такого паника и дружков-нацистов, которые бы меня охраняли.

— Вы имеете в виду Бауэна?

— Ага, Бауэна и его выродка-арийца. Но они не смогут оберегать его вечно. Когда-нибудь он окажется один, и тогда… — Неожиданно осекшись, Поведа сменил тему: — Скорее бы все это кончилось.

— Кончилось что?

— Да все: убийство, вина. Черт, в основном все-таки вина. Если у вас есть время, можно об этом поговорить. У меня время есть. Хотя не так чтобы много. Для меня время истекает. Время истекает для всех нас.

Я пообещал ему тотчас подъехать. Хотелось еще сказать, чтобы он держался подальше от шкафчика с лекарствами и от острых предметов, но к тому моменту недолгий проблеск рассудка уже успел угаснуть.

— Отлично, — буркнул он и бросил трубку.

Я упаковал вещи и выписался из отеля. Как бы события ни складывались дальше, в Чарльстон ближайшее время я возвращаться не собирался.

Фил Поведа вышел на звонок в шортах, мокасинах и белой майке, на которой Христос, приоткрывая одежды, демонстрировал обвитое терниями сердце.

— Иисус мой спаситель, — пояснил он. — Всякий раз, как гляжусь в зеркало, мне вспоминается этот факт. Он готов меня простить.

Зрачки у Поведы были с маковое зернышко. Что бы он ни принял — штука наверняка сильная. Такую впору раздавать на «Титанике»: народ скрывался бы в волнах, улыбаючись. Меня он провел на уютную, отделанную дубом кухню и налил мне и себе кофе без кофеина. Весь следующий час его кружка так и простояла нетронутая. Довольно скоро отставил свою и я.

А после рассказа Поведы ни еда, ни питье в меня уже точно бы не полезли.

Бара «Обис» больше нет: снесли. Это был придорожный кабаку Блафф-роуд — место, где чистенькие пригожие мальчики из колледжа могли за пятерку дать за щеку неимущей черной или малоимущей белой — прямо среди деревьев, что покато спускались в темную котловину берегов Конгари; дать, а затем с глумливым видом возвратиться к товарищам и под общее ржание чокнуться с ними ладонями, в то время как женщина мыла рот под краном во дворе. А недалеко от того места, где было это заведение, теперь стоит новое — «Болотная крыса», в ней последние часы перед своей смертью провела с Атисом Джонсом Мариэн Ларусс.

В «Обисе» нередко гуляли сестры Джонс, даром что Адди едва исполнилось семнадцать, а старшенькая, Мелия, по странной причуде природы выглядела еще моложе. К той норе Адди уже разродилась сынишкой, Атисом, — плод, как оказалось, злополучной маминой связи с одним из преходящих ухажеров, ныне покойным Дэвисом Смутом по кличке Сапог; связи, которую можно было квалифицировать как изнасилование, сочти Адди нужным заявить на Смута в полицию. И вот Адди стала растить сына у бабушки, так как родная мать ее больше видеть не желала. Но вскоре не желать видеть ей будет некого, поскольку в одну ночь все следы Адди и ее сестры на этой земле бесследно потеряются.

Они были пьяны и, выходя из бара, слегка покачивались, а в спину им ветром в хмельные паруса неслись улюлюканье и скабрезные остроты. Адди запнулась и шлепнулась на задницу, а сестра рядом скорчилась от смеха. При попытке помочь младшенькой у нее задралась юбка, заголив тело; поднявшись наконец, они увидели автомобиль с тесно сидящими в нем молодыми людьми; те, что на заднем сиденье, алчно пялились, припав лицами к стеклу. Смутившись и струхнув даже во хмелю, молодые женщины перестали смеяться и, опустив головы, двинулись к дороге.

Не прошли они и десяти метров, как сзади послышался шум мотора и их, оттеняя на дороге камни и хвою, выхватили из темени фары. Женщины оглянулись — фары вблизи полыхали буркалами монстра. Машина встала им наперерез, открылась задняя дверца. Оттуда высунулась рука, хищной клешней потянулась к Адди и порвала ей платье, оставив на предплечье параллельные борозды.

Сестры бросились бежать в подлесок, на запах воды и гниющей растительности. Машина замерла у обочины, фары погасли; раздались посвист и боевые клики погони.

— Мы, помнится, звали их давалками, — рассказывал Поведа, сверкая по-прежнему неестественно яркими глазами. — Да они, в сущности, такими и были, кем же еще. Лэндрон видел их насквозь. Потому мы и брали его в свою компанию: он знал всех шлюх, которые могли дать за шестибаночную упаковку пива, а потом помалкивать, если перед тем их малость припугнуть. Как раз Лэндрон и рассказал нам насчет сестренок Джонс. У одной из них был ребенок, которого она снесла от силы лет в шестнадцать. А вторая, Лэндрон говорил, аж стонет, чтоб ее отодрали — делай с ней что хочешь во все дырки. Черт, да они даже трусиков не носили. Лэндрон говорил, специально для того, чтоб мужикам было удобнее. Ну а кто они, по-вашему, если не вылезают из баров, а под юбчонками даже ничего нет? Для чего все напоказ выставляют, если не на продажу? Им, может, даже понравилось бы, послушай они нас. Да мы бы и заплатили, у нас были деньги. Не за бесплатно же.

Он был уже не нынешний Фил Поведа, программист под сорок, с животиком и ипотекой, а тогдашний юнец. Взахлеб дыша, несся с остальными загонщиками, а под ногами хрустела длинная трава, и мучительно сладко дыбилось в паху.

— Э, стойте! — кричал он. — Стойте, соски, у нас сосульки есть!

А вокруг него прыскали со смеху остальные, потому что это же Фил, он знает, как можно позабавиться. Где Фил, там всегда веселуха. Фил насквозь прикольный парень. Юморной.

Девок они загнали в Конгари и бежали за ними вдоль Сидар-Крика. Трюетт, помнится, оступился и влетел в воду; Джеймс Фостер его вытащил. Беглянок они настигли там, где вода набирает глубину, возле первого из больших, с разбухшими стволами кипарисов. Мелия запнулась о торчащий корень и упала, а пока сестра помогала ей встать, охотники уже тут как тут. Адди ударила ближнего, мелким кулачком угодив ему в бровь; на это Лэндрон Мобли саданул так, что сломал ей челюсть, и девка шмякнулась на спину, оглушенная.

— Ах ты гребаная сука, — процедил Лэндрон. — Кошелка грошовая!

Было в его голосе что-то угрожающе-звериное, отчего остальные невольно приостановились, даже Фил, пытавшийся в эту секунду сладить с Мелией. И тут они поняли, чем это все должно закончиться. Поняли, что обратного пути нет. Эрл Ларусс с Грейди Трюеттом держали для Лэндрона Адди, в то время как остальные раздевали ее сестру. Эллиот Нортон, Фил и Джеймс Фостер переглянулись, после чего Фил толкнул Мелию на землю и вскоре, войдя в нее, уже жадно сопел, ритмично двигаясь бок о бок с Лэндроном под жужжание ночных насекомых, слетевшихся на их запах и припадающих и к мужчинам, и к женщинам, смакуя кровь, уже сочащуюся на землю.

Все вышло из-за Фила. Он, тяжело переводя дыхание, вставал с девчонки и смотрел в сторону ее изувеченной сестры (теперь, сняв напряжение, начинал соображать, что они такое творят), и тут ему вдруг прилетело в пах, да так, что он, охнув, завалился набок. А Мелия была уже на ногах; более того, она уносилась с болота прочь, в сторону ларуссовской просеки, где дальше идет шоссе.

Первым за ней пустился Мобли, потом Фостер. Эллиот, разрываясь между своей очередью к девчонке и досадной необходимостью гнаться за ее сестрой, потоптался в нерешительности, после чего устремился за друзьями. Грейди с Трюеттом в это время шутливо перепихивались: кто скорее попадет к «спортивному снаряду».

Покупка карстового пласта оказалась для семейства Ларусс во всех смыслах дорогой ошибкой. Земля была изъедена подземными ручьями и пещерами (в карстовую воронку чуть не провалился грузовик). Вскоре после этого открылось, что залежи известняка здесь мизерные и даже не окупают вложений в разработку. Хотя тем временем вполне успешно функционировали месторождения в Кейси, что в двадцати милях вверх по реке, и в Уинсборо — по автостраде № 77 в сторону Шарлотта. Плюс к этому надавили экологи: мол, реликтовый заповедник в опасности. Поэтому Ларуссы переключились на другие направления, бросовую землю оставив себе как напоминание, чтобы больше в подобные дела не влезать.

Мелия проскочила упавшую ржавую секцию ограды с изрешеченной пулями табличкой «Проход запрещен». Истерзанные ноги кровоточили, но она не сбавляла хода. Там, за участком, находятся дома. Там помогут и ей, и ее сестре. За Адди придут, заберут туда, где безопасно…

Мелия слышала: преследователи настигают, причем быстро. Она мельком оглянулась на бегу, и тут ее ноги вдруг утратили соприкосновение с твердой землей и зависли над каким-то глубоким, темным местом. Она отчаянно замахала руками на самом краю карстовой воронки. Откуда-то снизу в ноздри ударил запах грязной воды; Мелия, не удержавшись, сорвалась вниз. Упав в воду с гулким, огласившим своды пещеры всплеском, через секунду-другую она вынырнула и закашлялась; вода жгла глаза, кожу, интимные места. Поглядев вверх, на фоне звезд она различила троих мужчин. Медленными взмахами Мелия поплыла к краю воронки. Там она попыталась зацепиться, но пальцы все время срывались со скользкого камня. Слышно было, как те трое наверху о чем-то переговариваются; один из них исчез из виду.

Мелия как могла держалась на поверхности затхлой, клейкой воды. Сверху вдруг полыхнуло; Мелия посмотрела как раз в тот момент, когда там вспыхнула тряпка, а вниз будто в замедленном темпе полетела канистра с бензином…

За годы карстовые воронки превратились в свалку ядов и химикалий; постепенно те отходы просачивались в водопровод, а со временем попадали и в Конгари, поскольку все эти сокрытые от глаз ручьи в конечном итоге сообщались с главной водной артерией — большой рекой. Многие вещества, которые сбрасывались в дыру, были откровенно опасны. При этом у большинства тех отходов было общее свойство — они легко воспламенялись.

Трое мужчин отшатнулись от ударившего из недр пламени, которое обдало светом деревья, каменистую землю, брошенную технику и лица парней, потрясенных и вместе с тем восхищенных таким эффектом.

Один из них вытер испачканные бензином руки об остатки старой простыни, изорванной на фитиль.

— Да и хрен с ней, — сказал Эллиот Нортон. Тряпку он обмотал вокруг камня и запустил его в рукотворную геенну. — Пойдем отсюда.

Какое-то время я молчал. Поведа указательным пальцем чертил на столе нераспознаваемые узоры. Эллиот Нортон — человек, которого я считал своим другом, — участвовал в изнасиловании и сожжении молодой женщины, совсем еще девчонки. Я пристально смотрел на Поведу, а того занимали исключительно узоры от пальца. В нем что-то мучительно прорвалось наружу — то, что мешало ему жить после содеянного, — и вот теперь Фил Поведа тонул в приливе воспоминаний.

Я видел, как человек сходит с ума.

— Продолжайте, — сказал я. — Заканчивайте.

— Кончай ее, — сказал Мобли.

Он смотрел сверху на Эрла Ларусса, который, стоя на коленях возле ничком лежащей женщины, застегивал ширинку.

— Че? — У Эрла полезли на лоб брови.

— Кончай ее, — повторил Мобли, — прибей.

— Я не могу, — с видом маленького мальчика сказал Эрл.

— Трахнуть-то ты ее запросто смог, — усмехнулся Мобли. — А сейчас, если ее тут оставить, кто-нибудь ее найдет, и она все разболтает. Обязательно всех нас сдаст. На вот.

Он поднял камень и кинул в Эрла, больно попав ему по ляжке.

— А почему я? — захныкал Эрл, потирая ушибленное место.

— А почему не-ет? — рассерженно сымитировал его нытье Мобли.

— Не, я не буду, — заупрямился Эрл.

Мобли на это вынул из-под рубахи нож.

— Делай, — бросил он. — Иначе я тебя кончу.

Неожиданным образом власть в компании сместилась, и все встало на свои места. На самом деле Мобли был у них за вожака. Мобли добывал травку и ЛСД, Мобли подтаскивал женщин, и Мобли был тем, кто в душе всегда проклинал своих приятелей. Быть может, думалось позднее Филу Поведе, это и было его всегдашним намерением: проклинать стайку богатеньких белых юнцов, которые им помыкали, обижали словом, а затем взяли под свое крыло, когда увидели, что через него можно получать пользу — думая, впрочем, что рано или поздно нужда в нем отпадет и его просто спустят, как дерьмо в унитазе. И из них Ларусс был всегда самым избалованным, эдаким манерным рохлей-везунчиком, самым ненадежным; так что теперь именно он пускай и прикончит эту девку.

Ларусс расплакался.

— Пожалуйста, — униженно молил он, — ну пожалуйста, не заставляй меня это делать.

Мобли молча поднял блеснувший под лунным светом нож. Медленно, дрожащими руками, Ларусс взял камень.

— Ну пожалуйста, — протянул Ларусс в последний раз.

Стоящий справа Фил отвернулся было, но Мобли рывком развернул его обратно.

— Нет, ты смотри. Ты во всем этом участвуешь, так что гляди, чем оно закончится. Ну! — снова обратился он к Ларуссу. — Ты, дерьмо трусливое, давай кончай ее! Кончай ее, щенок гребаный, если только не хочешь податься к своему папаше и рассказать, что ты тут отчебучил, припасть к нему и разныться, как пидор, какой ты на самом деле и есть, и умолять, чтобы он тебя отмазал. Давай же, кончай ее. Ну?!

Ларусс сотрясался всем телом, поднимая камень, и опускал его женщине на лицо неверной рукой. Тем не менее было слышно, как что-то треснуло и она застонала. Ларусс выл в голос от страха, по щекам катились слезы, смешиваясь с грязью, осевшей на щеках, пока он насиловал. Он поднял камень снова и ударил, уже резче. Треснуло на этот раз тоже громче. Опять замах — еще более быстрый, — и удар под мяукающий вопль Ларусса. И еще, и еще, и еще. Ларусс молотил в слепом неистовстве; его, перемазанного грязью и кровью, пришлось даже оттаскивать от тела. При этом камня он не выпустил, а выпученные глаза окаменело белели на красной физиономии.

Женщина на земле была давно уже мертва.

— Молодец, хорошо справился, — хмыкнул Мобли, уже спрятавший нож. — Да ты прямо заправский киллер, Эрл, — потрепал он ревущего приятеля по плечу. — Киллер, серийный маньяк-убийца.

— Мобли ее забрал, — рассказал Поведа. — На огонь сходился народ, пора было сматывать удочки. Папаша у Лэндрона был в Чарльстоне могильщиком. Как раз накануне он вырыл могилу на «Магнолии», так что Лэндрон с Эллиотом ее туда скинули, присыпали сверху землей, утоптали. А назавтра сверху положили жмура. Он в роду был последним, так что никто на том участке больше рыть не собирался, — Поведа сглотнул. — По крайней мере, пока на могиле не нашли самого Лэндрона.

— А Мелия? — спросил я.

— Сгорела заживо. В том костре невозможно было выжить.

— И никто об этом не узнал? Вы больше никому не рассказывали?

Он покачал головой.

— Все осталось между нами. Девушек потом искали, но так и не нашли. Да и нечего было искать: дожди все смыли.

Известным осталось лишь то, что сестры Джонс бесследно исчезли с лица земли.

— Но кто-то все же прознал, — заключил Поведа. — Кто-то заставляет нас расплачиваться. Убита Мариэн, покончил с собой Джеймс. Грейди перерезали горло. Убит Мобли, за ним Эллиот. Кто-то нас поочередно отлавливает и карает. Следующий я. Потому и привожу в порядок свои делишки. — Он улыбнулся. — Все завещаю на благотворительность. Как вы думаете, хорошее это дело? Я думаю, что да, хорошее.

— Вы могли бы пойти в полицию. Рассказать о том, что сделали.

— Нет, этого точно не надо. Лучше просто дождусь своей участи.

— В полицию могу обратиться я.

Он пожал плечами.

— Можете, но я скажу, что вы все выдумали. Адвокат вызволит меня за пару часов, если только я вообще попаду под стражу. И я опять буду дожидаться конца здесь.

Я встал.

— Иисус меня простит, — нахохлившись, сказал Поведа. — Он всем прощает. Разве нет?

В его глазах что-то блеснуло — последний отсвет вменяемости, скрывшийся во мгле безумия.

— Не знаю, — сказал я. — Не знаю, наберется ли во вселенной столько милосердия.

И ушел.

Конгари. Череда недавних смертей. Связь между Эллиотом и Атисом Джонсом. Т-образное распятие в груди Лэндрона Мобли и уменьшенная его копия на шее человека с поврежденными глазами.

Терей. Надо разыскать Терея.

Все так же сидел на крыльце меблирашки старик, покуривая трубку и глядя на поток транспорта. Я спросил у него номер комнаты Терея.

— Номер-то восемь, — ответил он на мой вопрос, — да только его там нету.

— Дед, — воскликнул я, — ты для меня просто символ неудачи! Как ни прихожу, Терея нет, а ты занимаешь почем зря место на крыльце.

— Думал, ты будешь рад видеть знакомое лицо.

— Да, но только Терея.

Я миновал его и пошел вверх по лестнице. Старик смотрел мне вслед.

Я постучал в дверь с восьмеркой, но никто не ответил. Из дверей по соседству наперебой кричали приемники, а ковер и стены коридора пропахли кухонным чадом. Я взялся за ручку и повернул; дверь открылась легко, явив взгляду незаправленную односпальную кровать, убогую тахту и газовую плиту в углу. Между плитой и кроватью едва хватало места, чтобы мог протиснуться к чумазому оконцу худой человек. Слева от меня находился туалет со стойкой душа, все достаточно чистое. В общем, комната хоть и голая, но не запущенная. Терей как мог здесь обустроился: вон на леске карниза новые занавески, а на стене дешевенькая репродукция, розы в вазе. Не было ни радио, ни телевизора, ни книг. Сорванный с кровати матрас валялся в углу, одежда была разбросана по комнате, но кто бы ни устроил кавардак, он вряд ли нашел то, чего искал. Какими бы ценностями ни обладал Терей, он хранил их в другом месте, в своем подлинном доме.

Я уже собирался уходить, когда дверь у меня за спиной открылась. Повернувшись, я увидел большого мясистого афроамериканца в цветастой рубахе. Он стоял в дверном проеме, держа в одной руке сигарету, а в другой бейсбольную биту. За спиной у него виднелся старикан с трубочкой.

— Чем-нибудь помочь? — угрожающе спросил мужик с битой.

— Вы, наверно, старший по дому?

— Я хозяин. А вот вы нарушитель.

— Я тут кое-кого искал.

— Его здесь нет, а у тебя нет права самовольно сюда проникать.

— Я частный детектив. Меня звать…

— Как тебя звать, мне абсолютно по боку. Убирайся отсюда, пока я не прибег к вынужденной самообороне в ходе несанкционированного проникновения!

— Несанкционированное проникновение, — ехидным попугаем хихикнул у него за спиной старикан. — Обхезаться. — Он весело крутнул головой и пустил из трубки клуб дыма.

Я подошел к двери; мужик с битой чуть потеснился, пропуская. Он по-прежнему загромождал почти весь проход; мне пришлось сделать глубокий выдох, чтобы протиснуться. Мужик пах очистителем для труб и дешевым дезодорантом.

— Можно вас кое о чем спросить? — спросил я, выбравшись к лестнице.

— Ну?

— Почему эта дверь была не заперта?

Лицо у мужика озадаченно сморщилось.

— Как, а разве не ты ее открыл?

— Нет, она была уже открыта, и кто-то успел здесь пошариться.

Владелец повернулся к старикану:

— Кто-нибудь еще здесь спрашивал Терея?

— Нет, сэр, только этот вот мужчина.

— Послушайте, я никому здесь не желаю неприятностей, — продолжал я. — Мне просто надо поговорить с Тереем. Когда вы в последний раз его видели?

— Несколько дней тому назад, — без особой охоты ответил хозяин. — Часов около восьми, после того как он вернулся с работы. Терей был с каким-то свертком, сказал, что на пару дней уезжает.

— А дверь тогда была на замке?

— Он на моих глазах ее запер.

То есть кто-то зашел в здание уже после смерти Атиса Джонса и проделал, возможно, то же, что сейчас я: проник в жилье в попытке найти или самого Терея, или что-то с ним связанное.

— Спасибо, — кивнул я.

— Да не за что.

— Несанкционированное проникновение, — повторил старый курилка. — Не, правда обхезаться.

К моменту моего прибытия в «Лап-ланде» уже кучковались вечерние извращенцы, среди которых пожилой дяденька в рваной рубашке, потирающий вверх-вниз пивную бутылку с намеком, что он тут уже истосковался в одиночестве, а женщины пока лишь грезятся, и парень за тридцать, в неряшливом деловом костюме с галстуком на отлете и пустой водочной стопкой на столике. Возле ног у него сиротливо притулился пустой распахнутый кейс, очевидно, выпал из рук. Интересно, когда бизнесмен наберется храбрости сказать жене, что потерял работу и последние дни проводит в созерцании стриптизерш в кабаках да фильмов на уцененных дневных сеансах; что гладить для него рубашки теперь необязательно, потому что, черт возьми, в них некуда больше ходить. И даже вставать по утрам против воли уже не нужно, а если ты, блин, имеешь что-то против, то смотри шевелись быстрей, а то как бы дверь не шарахнула по заднице.

Лорелей я застал сидящей у стойки в ожидании очереди танцевать. Радости при виде меня она не выразила, ну да я к такому привык. Бармен вышел было мне наперехват, но я упреждающе поднял палец:

— Я Паркер. Если есть проблемы, звони Вилли. А иначе отлезь.

Он отлез.

— Скучновато перед вечером, — сказал я Лорелей.

— Оно всегда так, — отозвалась она, демонстративно отворачиваясь: мол, разговаривать с тобой нет настроения. Да и немудрено: в прошлый раз босс наверняка сделал нахлобучку за словоохотливость, и теперь ей не хотелось повторить ошибку. — Эти лохи дают только мелочь, четвертаки у них и те канадские.

— Что ж, значит, будешь танцевать из любви к искусству.

Лорелей, покачав головой, кинула на меня через плечо не очень приязненный взгляд.

— Думаешь, ты прикольный? Или даже обаятельный? Я вот что скажу: ничего этого в тебе нет. Таких, как ты, я здесь вижу каждый вечер, и всяк сует мне между ягодицами доллар. Они-то небось думают, что все из себя такие-разэтакие, а я им в подметки не гожусь; может, даже грезят, что я на кого-нибудь из них западу и даже денег не потребую, а утащу его к себе и затрахаю до умопомрачения. Но этому не бывать, и уж если я им не даю за бесплатно, то тебе не дам и подавно, а если ты чего-то от меня хочешь, то предъяви зелень.

В ее словах был смысл. Я положил на стойку пятьдесят баксов, при этом осмотрительно прижав купюру пальцем.

— Назови меня перестраховщиком, — сказал я, — но в прошлый раз ты нашу договоренность нарушила.

— Это, что ли, когда ты хотел перетереть с Тереем?

— Да. Только к нему мне пришлось пробиваться через твоего босса. В буквальном смысле. Так где Терей?

Она насупилась.

— Запал ты на него, что ли? Не надоело прессовать людей?

— Послушай, я бы предпочел вообще сюда не заходить. И не разговаривать с тобой в такой вот манере. Я не считаю себя лучше, чем ты, но уж во всяком случае не хуже, так что не будем об этом и говорить. Не хочешь моих денег? Дело твое.

Музыка на сценке закончилась, танцовщица под жидкие аплодисменты собрала раскиданные предметы своего туалета и подалась в гримерку.

— Твоя очередь, — кивнул я на шест и потянул полусотенную к себе, но ладонь Лорелей шлепнулась на другой кончик купюры.

— Он нынче утром не приходил. И вообще его уже два дня не было.

— Так, понял. А где он?

— У него халупа в городе.

— Его там уже сто лет не видно. Говори, или я пошел.

Бармен объявил выход прекрасной Лорелей; сделав недовольную гримасу, она встала со стула. Купюра по-прежнему терпела проверку на прочность между нами.

— У него есть место возле Конгари, какая-то частная земля в заповеднике. Там и ищи.

— Где именно?

— Тебе что, карту нарисовать? Откуда мне знать? Да там во всем парке частной земли только одна полоска.

Я выпустил купюру.

— В следующий раз мне будет все равно, сколько денег ты принесешь. Слова от меня не дождешься. Лучше пару баксов с уродов иметь, чем тысячу за сдачу тебе хороших людей. И вот еще добавка, за бесплатно: ты не один спрашиваешь о Терее. Были тут вчера двое парней, только Вилли их прогнал к чертовой матери. Назвал их гребаными нацистами.

Я кивнул в знак благодарности.

— И все равно мне они понравились больше, чем ты, — с победным видом заявила Лорелей.

С этими словами она пошла к сцене, а сидишник в баре уже выдавал первые такты «Love Child». Пятьдесят долларов Лорелей не упустила.

Очевидно, завтра ей предстоит начать жизнь с чистого листа.

Той ночью Поведа сидел за столом у себя на кухне, безмолвно глядя на нетронутые кружки с остывшим кофе, когда дверь за спиной отворилась и послышались тихие, мягкие шаги. Он поднял голову; в глазах заплясали огни лампы.

— Простите, — сказал он, неловко поворачиваясь на стуле.

Над головой у него покачивался крюк. Напоследок ему вспомнились слова Христа, сказанные Петру и Андрею у Галилейского моря: «Я сделаю вас ловцами человеков».

С губ Поведы слетели последние в этой жизни слова:

— Это же не больно, да?

И крюк опустился.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Я ехал в Колумбию. В машине было тихо, никакой музыки. Курс был проложен примерно на северо-восток, по федеральной автостраде № 26 через округа Дорчестер, Оренджбург и Кэлхун; мимо параллельными светляками скользили в темноте огни встречных машин, постепенно истаивая вдали или теряясь за поворотами и извивами дороги.

А везде были деревья, и в непроглядной тьме под их купами тяжко, ходуном ходила земля. А как не ходить? Ведь она была запятнана собственной историей, щедро сдобрена телами мертвецов, нашедших безмолвный приют под камнями и листьями: британцы и колонисты; те, кто пал за Конфедерацию и за Союз, рабы и свободные, хозяева и невольники. Податься на север, в округа Йорк и Ланкастер, и там все еще можно встретить следы ночных всадников, чьи кони летели галопом по грязи и воде — белые облачения в пятнах слякоти, — хищно рыскали, запугивали, уничтожали, втаптывали копытами в грязь первые ростки уклада новой, иной жизни.

Кровь мертвых стекала в землю и замутняла реки; сходила с возвышенностей, где зеленели тополя, краснели клены и цвел кизил. Ее вбирали в себя через жабры подкаменщик и елец, а их вылавливали из воды и вместе с той кровью пожирали выдры. Она клубилась с тучами поденок и веснянок, затмевающих воздух над мелководьями Пидмонта; крылась в темнобоких змеешейках, льнущих ко дну прудов, чтобы их не съели; в темных окунях, держащихся для безопасности вблизи паучьих лилий, маскировавших красотой белых цветов неприглядное, членистое нутро.

Здесь, по поверхности этих скрывающих илистые наносы вод, свет гуляет странными пятнами, не слушаясь воли реки или прихотей ветра. Это шайнер — мелкая серебристая рыбешка, которая, смешиваясь с отражающимся от воды светом, отпугивает своими бликами хищников: косяк с высоты видится им единым целым — одной живой сущностью, большой и зловещей. Болота для этой рыбы — безопасная гавань, хотя старая кровь нашла способ вселиться и в этих безобидных созданий.

Так вот почему ты обосновался здесь, Терей? Вот почему в той комнатке так мало следов твоего существования? Потому что в городе в том обличье, какое на самом деле тебе присуще, тебя не существует. В городе ты всего лишь бывший тюряжник, один из множества бедняков, подбирающих за теми, кто побогаче. Ты смотришь на их нездоровые аппетиты, молясь потихоньку своему богу во имя их спасения. Но это лишь ширма, правда же? На самом деле ты совсем иной. Истинная твоя сущность здесь, на болотах, наряду с тем, что ты все эти годы скрываешь. Это и есть ты. Ты на них охотишься — правда же? — вылавливаешь и караешь за то, что они невесть когда совершили. Вот где твое средоточие. Ты выявил то, что они содеяли, и решил, что они должны за это поплатиться. Но тут вмешалась тюрьма (хотя и в ней ты заставлял кое-кого платить за прегрешения), и пришлось ждать, когда можно будет возобновить работу. Я тебя не виню. Думаю, любой взглянувший на сотворенное теми гадами загорелся бы желанием наказать их любым доступным способом. Только справедливость эта, Терей, однобокая, и, верша ее так, как это делаешь ты, правду о содеянном ими — Мобли и Поведой, Ларуссом и Трюеттом, Эллиотом и Фостером — никогда не выявить, а без правды этой, без ее огласки, настоящей справедливости не достичь.

А Мариэн Ларусс? Ее несчастьем было родиться в том семействе и нести на себе метину преступления брата. Сама того не ведая, она взяла на себя его грехи и поплатилась за них. Она не заслужила этого наказания. С ее смертью был сделан шаг в иную сторону — туда, где нет различия между справедливостью и местью.

Поэтому тебя надо остановить, а историю о том, что произошло на Конгари, предать наконец огласке, потому что иначе женщина с чешуйчатой опаленной кожей так и будет бродить среди кипарисов и остролиста, угадываемая в зарослях, но по-прежнему незримая, в негаснущей надежде отыскать наконец сестру, прижать ее к себе и очистить от крови и грязи, отчаяния и унижения, боли и стыда.

Как раз сейчас я проезжал вблизи болот. На минуту я почувствовал, как машину на жестком объезде чуть занесло и накренило — колеса постукивали по неровностям, — после чего я снова оказался на шоссе. Болота представляют собой некий предохранительный клапан. Они впитывают паводковую воду; они же удерживают дожди и оползни от прорыва на прибрежные равнины. При этом сквозь них все так же текут реки, и в них же остаются следы крови. Остаются и тогда, когда воды достигают прибрежной равнины, и когда они сливаются с черной стоячей влагой, и когда токи солончаков начинают замедляться. И даже тогда, когда воды наконец исчезают в море, — и вот уже целая страна, целый океан запятнаны кровью. Вдуматься: один-единственный поступок, последствия которого ощутит на себе вся природа, так, что исподволь изменится, преобразится целый мир… И все это от одной-единственной смерти.

Зарево пожара, распаленного ночными всадниками; полыхающие дома, нивы в едком дыму. Ржание коней; чуя дым, они испуганно взбрыкивают, становятся на дыбы. Всадники натягивают поводья, хлещут плетьми, чтобы кони не смотрели на огонь, но когда поворачивают, видят перед собой в земле ямы — темные дыры с черной водой в недрах; а огонь подступает, столбами вырываясь из паутины подземных каверн — и крики женщины теряются в их реве.

Река Конгари текла на север, а я катил над дорогой, все вперед и вперед, в темпе, который мне задавала окружающая атмосфера. Я двигался в сторону Колумбии, на северо-восток, к предстоящей расплате, по не мог думать ни о чем, кроме простертой на земле женщины с выбитой челюстью; совсем еще юной, с гаснущими глазами.

Кончай ее.

Веки женщины трепещут.

Кончай давай.

Я уже не я.

Кончай же, ну!

Она изможденно заводит глаза; видит, как сверху стремглав опускается камень.

Кончай!

Ее больше нет.

Я снял номер в «Клауссен-инн» на Грин-стрит (перестроенная пекарня по соседству с пешеходной зоной, неподалеку от Университета Южной Каролины). Принял душ, переоделся, после чего позвонил Рэйчел — соскучился по ее голосу. При разговоре мне послышалось, что она слегка подшофе. Оказывается, в Портленде она приняла стакан «Гиннесса» (друг всех беременных) с коллегой по Одюбону, и пиво ударило в голову.

— А что, железо, — хохотнула она, — мне полезно.

— Слушай больше, еще не такого тебе наговорят.

— Как там на фронте?

— Так же, без перемен.

— Я за тебя волнуюсь, — сказала Рэйчел, и голос у нее изменился. Смешки и нетвердую дикцию как рукой сняло: намек на нетрезвость был, судя по всему, лишь маскировкой, как подмалевок поверх работы старого мастера, чтобы скрыть ее истинную ценность. Рэйчел хотелось быть навеселе, ощущать себя беззаботной хохотушкой, под хмельком от стакана пива. Но ей это не удавалось. Она вынашивала ребенка, отец которого пропадал далеко на юге, и вокруг него гибли люди. И это происходило в то время, как ненавидящий нас обоих человек пытался вырваться из тюрьмы штата; в голове у меня до сих пор глухим эхом отзывались условия сделки, которую он предлагал.

— Да нет, в самом деле, — соврал я, — у меня все в порядке. Дела тут подходят к концу. Я, похоже, понял, что произошло.

— Расскажи, — попросила она.

Я прикрыл глаза; мы теперь как будто лежали вдвоем в темной тиши. Я даже улавливал слабый запах Рэйчел, чувствовал на себе ее вес.

— Не могу.

— Ну пожалуйста. Поделись хоть чем-нибудь. Так хочу, чтобы ты как-то до меня дотянулся.

И я рассказал:

— Они изнасиловали двух молодых женщин, сестер. Одна из них была матерью Атиса Джонса. Ее забили насмерть камнем, а сестру заживо сожгли.

Рэйчел молчала, но я слышал ее трудное дыхание.

— Одним из тех людей был Эллиот, — добавил я.

— И он же позвал тебя туда. Просил о помощи.

— Да, просил.

— Хотя все это было ложью.

— Ну почему, не совсем. — Ведь правда всегда находилась у поверхности.

— Тебе надо оттуда уезжать. Просто необходимо.

— Я не могу.

— Пожалуйста.

— Нет. Рэйчел, ты же знаешь, что я не могу.

— Пожалуйста!

В фастфуде на Девайн-стрит я съел гамбургер. Из динамиков несся вокал Эммилу Харрис. Она исполняла «Wrecking Ball» — песню Нила Янга, и он подпевал ей своим надтреснутым голосом. В век Бритни и Уитни есть что-то проникновенное и странно обнадеживающее в звучании немолодых дуэтов. Пик их популярности, возможно, уже прошел, но когда они своими заматерелыми, полными жизненной зрелости голосами поют о любви, желании и шансах на последний танец, то им почему-то верится больше, чем нынешним безмерно раскрученным поп-девам.

Рэйчел в слезах повесила трубку. Я поедом ел себя за то, чему ее подвергал, но нельзя же было вот так все бросить и уйти, тем более сейчас.

Утолив голод в обеденной зоне, я переместился в бар и сел там в закуток. На столике под оргстеклом лежали выцветшие, пожелтевшие фотографии, старые рекламные буклеты. Вот корчит перед объективом рожи какой-то толстяк в подгузниках; женщина держит на руках щеночка; обнимаются-целуются влюбленные пары. Интересно, помнит ли кто-нибудь их имена.

У стойки бара сидел бритоголовый молодой человек лет двадцати семи; мельком глянув на меня в зеркало, он занялся созерцанием своего пивного стакана. С ним мы едва встретились взглядами, но ощущение было такое, что он меня где-то видел и пытается это скрыть. Я смотрел на его затылок, задумчиво вбирая взглядом развитые мышцы шеи, накачанные плечи, узкую талию. Кому-то он мог бы показаться небольшим, может, даже чуть женственным, однако при этом был он жилистым — такого одолеть не так-то просто хотя бы потому, что он тут же вскочит встанькой. Трицепсы ему украшали татуировки (их кончики виднелись из-под майки); предплечья были чистыми, без наколок — ими он поигрывал, то сжимая, то разжимая кулаки. Вот он посмотрел на меня в зеркало второй раз, затем третий. Вот, сунув руку в карман линялых, в обтяжку джинсов, кинул на прилавок несколько мятых долларовых купюр и пружинисто вскочил со стула, после чего двинулся ко мне — даром что сидевший рядом мужчина постарше, поняв, что происходит, запоздало попытался его остановить.

— У тебя че, ко мне вопросы? Шалости на уме? — запальчиво спросил он на ходу.

В соседних кабинках вначале застопорились, затем стихли разговоры. Левое ухо забияки было с пирсингом, который оторачивала татуировка в виде сжатого кулака. Скинхед приближался, вскинув брови; голубые глаза на бледном лице недобро светились.

— Я вот тоже о шалостях подумал, когда ты пялился на меня в зеркало, — отозвался я.

Справа послышался сдавленный мужской смешок, который, правда, оборвался, стоило скинхеду, дернувшись, впериться в том направлении. Он снова переключился на меня. Теперь он переминался с пятки на носок, сдерживая агрессию:

— Че, нарваться хочешь? — спросил он.

— Нет, — ответил я с улыбкой агнца. — А ты бы хотел?

Эта улыбка окончательно вывела его из себя. Побагровев, он собирался уже ко мне придвинуться, как тут сзади ему негромко свистнули. В поле зрения возник мужчина постарше, с прилизанными черными волосами, и крепко схватил задиру за руку.

— Оставь, — сказал он.

— Да он меня пидором обозвал! — вскинулся скинхед.

— Это он так, раззадорить. Отойди.

Скинхед разок-другой безуспешно попытался выдернуть руку из хватки старшего товарища, после чего шумно плюнул себе под ноги и строптиво ринулся к двери.

— Вынужден извиниться за моего юного друга. Он очень эмоционально относится к подобным вещам.

Я кивнул, но не подал вида, что припоминаю этого прилизанного брюнета, хотя именно он наушничал Эрлу-младшему в отеле «Чарльстон-плейс», и именно его я видел за поеданием хот-дога на сборище Роджера Бауэна. Этот человек знал, кто я, и притащился сюда у меня на хвосте. Получается, он знал и то, где я остановился. А может, догадывался и о причине моего пребывания.

— Ладно, пора в путь-дорогу, — сказал он.

Кивнув в знак прощания, он повернулся, чтобы уйти.

— Увидимся, — сказал я ему вслед.

Спина у него напряглась.

— С чего вы это взяли? — спросил он, чуть повернувшись и склонив голову, отчего я видел его в полупрофиль: приплюснутый нос и удлиненный, полумесяцем, подбородок.

— У меня на такие вещи чувствительность, — ответил я.

Он указательным пальцем правой руки поскреб себе висок.

— Забавный вы человек, — сказал он уже без притворства. — Даже жалко будет, когда вы покинете этот мир.

И вслед за своим скинхедом вышел из бара.

Покинув бар минут через двадцать с ватагой студентов, я как мог держался с ними до угла Грин-стрит и Девайн-стрит. Тех двоих видно не было, хотя они несомненно находились где-то поблизости. В вестибюле «Клауссен-инн» из динамиков лился негромкий джаз. Я пожелал спокойной ночи пареньку на ресепшене. Тот кивнул в ответ, на секунду оторвавшись от учебника психологии.

Из номера я позвонил Луису. Он поднял трубку молча: телефон был незнакомый.

— Это я.

— Как ты там?

— Не очень. Похоже, за мной хвост.

— Большой?

— Двое.

Я рассказал о сцене в баре.

— Они сейчас там?

— Скорее всего.

— Мне подъехать?

— Да нет, оставайся с Киттимом и Ларуссом. Для меня что-нибудь есть?

— Нынче вечером приезжал наш приятель Бауэн, побыл недолго с Эрлом-младшим, а затем изрядно с Киттимом. Они, видимо, считают, что ты теперь там, куда они и хотели тебя залучить. Это была ловушка, с самого, чтоб им, начала.

Нет, не просто ловушка. В этом было нечто большее. Мариэн Ларусс, Атис, его мать с сестрой — то, что произошло с ними, было реально в своей чудовищности и никак не связано ни с Фолкнером, ни с Бауэном. Именно по этой причине я здесь теперь и находился, из-за нее и остался. Прочее неважно.

— Буду на связи, — пообещал я и повесил трубку.

Мой номер находился в фасадной части гостиницы, с окном на Грин-стрит. Я стянул с кровати матрас и положил его на пол, накинув сверху простыни. Затем разделся и лег под окном у стены. Дверь была на цепочке, ее я подпер стулом, а на полу у подушки лежал пистолет.

Где-то там, снаружи, среди деревьев неясным белым пятном, в минорно-призрачном лунном свете бродит, разгуливает она. А следом по реке стелется серебристая дорожка с жидкими искорками звезд, светящих сквозь черные нависающие ветви.

Белая Дорога пролегает везде. Она все объемлет. Мы находимся на ней без возможности сойти.

Засыпай. Пусть тебе приснятся тени в бесприютном своем блуждании по Белой Дороге. Засыпай, глядя, как падают девушки, сокрушая напоследок лилии. Засыпай с оторванной рукой Кэсси Блайт, проявляющейся из безвестной тьмы. Засыпай, не ведая, где ты — среди найденных или утраченных, среди живых или мертвых.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Будильник я поставил на четыре утра, и глаза все еще слипались, когда я по вестибюлю пробирался к запасному выходу гостиницы. Ночной портье поглядел на меня с подозрением, но успокоился и вернулся к своим книжкам, убедившись, что при мне нет вещей.

Если за мной слежка, то наблюдатели сейчас разделены между парадной и задней дверью, которая выводила на автостоянку с выходами и на Грин-стрит и на Девайн-стрит, хотя уехать отсюда незамеченным едва ли получится. Первым делом, вынув из кармана носовой платок, я выкрутил лампочку над дверью (наружный фонарь я предусмотрительно расколотил загодя подошвой ботинка); чуть приоткрыл ее и, выждав какое-то время, скользнул наружу, в темноту. Для прикрытия я использовал ряды припаркованных машин и так добрался до Девайн-стрит, где вызвал такси по телефону-автомату на бензоколонке. Через пять минут я уже ехал в международный аэропорт Колумбии, где можно было оформить прокат на автомобиль, а оттуда кружным путем направился к Конгари.

К болоту Конгари дорога как таковая не подходит. Основной путь по Олд-Блафф и Кэролайн-Симс упирается в сторожку проводников; отсюда в некоторые части болота пролегают деревянные настилы пешеходных маршрутов. Однако, чтобы проникнуть по Конгари вглубь, требуется лодка, поэтому я организовал для этой цели десятифутовку с небольшим навесным мотором. К моему прибытию дедок, который для меня ее зафрахтовал, уже дожидался на швартовке у шоссе № 601; сверху на Бейтс-бридж немолчно рокотал транспорт. Дедок принял у меня наличные и для верности забрал ключи от машины, и вот я уже дрейфовую по реке, а раннее солнце постреливает бликами на бурых водах, озаряя рослые кипарисы и раскидистые черные дубы, стоящие над берегом в тесном соседстве.

В сезон дождей река Конгари взбухает и разливается, обильно разнося по равнине питательные вещества. Так появились оторачивающие пойму громадные деревья с громоздкими раздутыми стволами и листвой столь густой, что протока местами словно укрыта сводчатым пологом, ложащимся тенью на водное пространство. Ураган Гуго, проносясь над болотом, может, и пожал жатву из самых крупных деревьев, но все равно, когда проплываешь по этой лесной аркаде, невольно дух захватывает от вида и габаритов сих красавцев великанов.

Воды Конгари помечают границы округов Ричленд и Кэлхун, задавая пределы местной политической власти, полицейским правомочиям, юрисдикции и сотне прочих мелких факторов, определяющих повседневную жизнь тех, кто населяет окрестности. Пройдя по реке миль двенадцать, я поравнялся с гигантским павшим кипарисом, ствол которого наполовину уходил в воду. Это дерево, сказал старик лодочник, метит границу земли штата и начало частных угодий — участок болота протяженностью в пару миль. Где-то здесь, возможно, поблизости от реки, находится обиталище Терея. Хорошо, если оно не слишком скрыто от глаз.

Я принайтовил лодку к кипарису и спрыгнул на берег. При этом внезапно замер дружный хор сверчков и возобновился лишь после того, как я отдалился. Придерживаясь берега, я искал признаки тропы, но ничего не замечал. Свое присутствие Терей маскировал неплохо. Протоптанные тропы даже если и существовали здесь до его посадки, то с тех пор давно уже заросли, а расчищать их он явно не пытался. Я постоял на берегу, высматривая какие-нибудь отметины, которые помогли бы сориентироваться при возвращении к реке, после чего направился в глубь болота.

Я втянул воздух в надежде учуять дымок костра или чад пригорелой еды, но ощутил лишь сырость и запах растительности. Оставил позади себя пролесок амбровых деревьев, черных дубов и водных нисс с лиловыми плодами. Внизу росли папайя, ольха и кусты остролиста, такие густые, что под их буровато-зеленой рябью почти не различалась сырая скользкая земля, усеянная листвой и порослью помельче. Один раз я чуть было не угодил в тенета колючего паука-вязальщика, темной звездочкой висящего в центре своей сетчатой галактики. Паучок был безобидный, однако водятся здесь и такие, что не чета ему. Лично мне пауков за истекшие месяцы хватило по гроб жизни, поэтому я обзавелся прутом длиной в полметра и теперь при ходьбе использовал его как посох и как щуп.

Я шел уже минут двадцать, когда поодаль увидел старенький приземистый дом: прихожка спереди и две комнатки сзади; впрочем, спереди к нему было пристроено крытое крыльцо, а сзади вдоль всего дома добавлена веранда. Грузный деревянный сруб сравнительно недавно ремонтировали, а трубу для прочности обмазали цементным раствором. В целом же с фасада дом смотрелся так, каким его, верно, и возвели в прошлом веке, когда строившие дамбы вольноотпущенники решили никуда не переселяться с Конгари. Людского присутствия не наблюдалось: пустовала натянутая меж деревьев бельевая веревка, внутри дома стояла тишина. Позади находился сарайчик, возможно, с генератором.

По неказистым ступенькам я зашел на крыльцо и постучал в дверь; ответа не последовало. Подойдя к окошку, я приблизил лицо к стеклу. Внутри виднелись стол с четырьмя стульями, старый диван и большое мягкое кресло; рядом угадывалась кухонька. Открытый проход вел в спальню, а еще один ответвлялся в другую комнату, ее дверь была закрыта. Скорее для проформы я постучал еще раз, затем обошел дом сзади. Где-то на болоте хлопнули выстрелы, приглушенные влажным воздухом. Должно быть, охотники.

Со стороны пристройки окна были наглухо задрапированы. Вначале я подумал, что это темные шторы, но, подойдя, различил следы кисти. В конце пристройки имелась дверь. Прежде чем взяться за ручку, я на всякий случай постучал опять. Дверь подалась и открылась; я осторожно шагнул внутрь, в комнату.

Первое, на что я обратил внимание, это запах, сильный и какой-то лекарственный, но не стерильный запах фармацевтики, а духмяный, травяной. Казалось, он заполнял всю комнату, где умещались койка, телевизор и рядок скромных полок, на которых вместо книг лежали стопки старых журналов — некогда глянцевых, а теперь запыленных и истрепанных.

Именно из них, видимо, и были взяты фотоснимки, чуть ли не всплошную покрывающие стены: модели, актрисы, а в одном углу целый маленький алтарь, посвященный Опре Уинфри. Женщины на снимках были в основном темнокожие; я узнал Хэлли Берри, Анджелу Бассетт, Арету Франклин, затем еще Джаду Пинкетт-Смит и даже Тину Тернер. В углу, где телевизор, висели три-четыре фотографии из местной светской хроники. На каждой присутствовало одно и то же лицо: Мариэн Ларусс. Снимки сероватым налетом покрыла пыль, однако от выгорания их уберегала темная краска на окнах. На одном из снимков Мариэн улыбалась в группе хорошеньких девушек у себя на выпускном. Второе фото было сделано на благотворительном аукционе, третье на вечеринке, которую Ларуссы устраивали с целью сбора средств для республиканской партии. И на каждом снимке Мариэн Ларусс выделялась красотой подобно маяку на фоне берега.

Я приблизился к койке. Лекарственный запах был здесь сильнее, а простыни усеяны бурыми пятнами вроде расплесканного кофе. Были и кляксы помельче, не такие густые, некоторые с кровавыми разводами. Я аккуратно коснулся простыни — пятна на ощупь были влажноваты.

Отойдя, я случайно обнаружил укромную ванную, а вместе с ней и источник лекарственного запаха. Там стоял таз с густой, пахучей коричневой жижей, по консистенции напоминающей обойный клей; сейчас она вязко стекала с пальцев, которые я туда окунул. В этом закутке особняком стояла ванна; рядом с ней в стенке был поручень, и еще один вделан в пол. В углу стоял опрятного вида унитаз, а пол был со знанием дела выложен дешевым кафелем.

Зеркало отсутствовало.

Я вернулся в спальню и проверил содержимое небольшого шкафа. И внизу, и на полках грудой лежали белые и бурые простыни. И опять же нигде не было зеркала.

Снаружи снова донеслись выстрелы; теперь они были ближе. Я наспех прошелся по остальным помещениям, в шкафу большей спальни обнаружив мужскую одежду, а также женскую — дешевую, немодную — в старом сундучке; запас консервов в кухонной зоне, вместе с чищеными-перечищеными кастрюлями и сковородками. В углу за диваном пряталась пыльная раскладушка, которую, судя по всему, никто уже сто лет не раскладывал. Надо отметить, что все в доме было безукоризненно чистое. Телефона здесь не было, а когда я на пробу щелкнул выключателем, свет зажегся не сразу; лишь спустя какое-то время комнату заполнило тусклое, зыбко дрожащее оранжевое свечение. Я выключил свет и, открыв дверь, ступил на крыльцо.

Среди деревьев двигались три человека. Двоих я узнал: тот самый дуэт из бара. И скинхед, и прилизанный брюнет были в той же одежде (спали в ней, что ли?); третий был тем самым пузаном, что вместе с брюнетом караулил меня в аэропорту на въезде в Чарльстон. На нем была коричневая рубаха, а через плечо висело ружье. Он заметил меня первым и тут же вскинул руку; вся троица приостановилась на линии деревьев. Какое-то время все мы молчали; наконец я почувствовал, что должен нарушить тишину, хотя бы из приличия.

— Что-то не по сезону охотимся, а?

Старший — тот самый, что вчера сдерживал в баре скинхеда, — улыбнулся, можно сказать, с грустинкой.

— У нас охота всесезонная, — откликнулся он. — Там кто-нибудь есть?

Я покачал головой.

— Именно это я ожидал от вас услышать, — заметил он, — даже если бы кто-то там и был. Надо быть осмотрительнее с теми, у кого вы берете лодки, мистер Паркер. Или хотя бы немного доплачивать, чтоб держали язык за зубами.

Винтовка у него висела на груди, но я видел, как он пальцем передвинул предохранитель.

— Идите-ка сюда, — сказал он, — у нас к вам дело есть.

Я как раз вбегал в дом, когда первый выстрел сотряс дверную раму. Доставая из кобуры пистолет, я пронесся сквозь жилище, и в тот момент, когда огибал сарай с генератором, вторая пуля справа от меня выщербила кусок коры из ближнего дуба.

И вот я уже в лесу, под сводчатым зеленым потолком недосягаемой листвы. Глядя себе под ноги, я ломился сквозь заросли ольхи и остролиста. Был момент, когда я поскользнулся на шелковистых листьях и грянулся боком. На секунду замерев, я вслушался, но не уловил признаков погони. Зато приметил в сотне шагов, среди деревьев, что-то коричневое: того толстяка. Он выдавал себя лишь тем, что крался на фоне зелени. Остальные должны быть где-то с боков, высматривая меня. Пытаются окружить. Сделав глубокий вдох, я навел мушку на коричневое пятно и плавно нажал на спусковой крючок.

Из груди толстяка хлестнула алая струя; дернувшись, он грузно завалился назад, с треском подминая кусты. Справа и слева от меня синхронно бабахнуло, затем еще; брызнули щепки, закружились в воздухе листья.

Я припустил на возвышенность, туда, где росли красные клены и грабы. Причем старался избегать открытых участков и мелколесья; вместо этого я придерживался увитых вьюном кустов. Несмотря на распаленность, куртку застегнул, чтобы не демаскировать себя белой майкой. Временами я замирал, пытаясь услышать преследователей, но им удавалось идти по следу бесшумно и незаметно. Я уловил запах мочи — быть может, оленя, а то и красной рыси — и приметил следы звериной тропы. Если выбраться на один из тех дощатых настилов, то можно выйти по нему к домику проводников, но тем самым я бы открылся своим преследователям. Да и как его найти, этот настил? Когда я пробирался к лесному домику, ветер дул по Конгари на северо-восток, а теперь он легонько задувал мне в спину. Я держался звериной тропы в надежде, что она выведет к реке. Если заблужусь, то стану для охотников легкой добычей.

Я пытался скрадывать следы, но на мягкой земле неизбежно оставались вмятины. Минут через пятнадцать я вышел к старому поваленному кипарису, его ствол был расколот молнией, а под висящими корнями темнела здоровенная ямина. Вокруг нее и внутри уже пробивались побеги, сближаясь с корнями и образуя что-то вроде зарешеченной берлоги. Я прислонился рядом и, чуть отдышавшись, расстегнул куртку и кинул ее на древесный ствол, после чего сдернул с себя майку. С ней я, распугивая жуков, залез в яму и расстелил ее там на кривых корнях. Затем снова надел куртку и отступил в поросль, где залег в ожидании.

Первым показался скинхед. Из-за ладанной сосны высунулась и тут же скрылась бледная яйцевидная башка. Он усек майку. Посмотрим, насколько он тупой.

Тупой, да не совсем. Он тихо свистнул, и я увидел, как в стороне чуть колыхнулись кусты ольхи, хотя того, кто за ними прятался, не было видно. Я рукавом смахнул с бровей пот, чтобы не щипал глаза. За сосной опять шевельнулись. Я прицелился, сморгнув напоследок пот — как раз в ту секунду, когда скинхед метнулся из своего укрытия. И вдруг замер на месте, как будто отвлеченный чем-то.

Его во мгновение ока сшибло с ног и унесло назад в подлесок — так быстро, что я толком ничего не успел увидеть. На секунду мне подумалось, что он поскользнулся, но сейчас опять вскочит на ноги. Однако он больше не показывался. Из-за ольхи послышался свист, но отклика не последовало. Товарищ скинхеда посвистел снова — и тишина. А я уже отступал, отползал на брюхе, отчаянно стремясь оказаться подальше и от последнего из охотников, и от той силы, что преследовала нас всех в окропленной солнечными бликами зелени Конгари.

Прежде чем набраться смелости и подняться, я прополз по-пластунски метров тридцать. Где-то впереди плескалась вода. Сзади грянули выстрелы, но пули полетели не в мою сторону. Я припустил бегом и не остановился, даже распоров о сук куртку и до крови ссадив при этом кожу на плече. Я несся, вскинув голову, и со всхлипами, навзрыд дыша. Уже покалывало в боку — и тут справа в чащобе мелькнуло что-то белое. Подметив это краем глаза, я на бегу попытался успокоить себя: вероятно, какая-нибудь птица — цапля или эгретка. Но была в этом движении вкрадчивая прерывистость, выдающая стремление оставаться незамеченным, и еще некая валкость, намекающая на физический изъян. Попытка разглядеть мелькавшую в подлеске фигуру ничем не увенчалась, но я знал, что она где-то там, пристально на меня смотрит. Я чувствовал это буквально кожей.

Тем не менее застаиваться на месте было не с руки.

Впереди сквозь деревья проблескивала вода, слышен был ее плеск. А метрах в десяти слева лежала лодка — не моя, но по крайней мере двое из тех, кто ее сюда притащил, уже мертвы, а третьему, небось, уже не до меня, он спасается бегством. На опушке, куда я выбежал, из почвы выпирали корни болотных кипарисов; благодаря странной конической форме этих миниатюрных деревьев местность казалась инопланетным бонсаем. Я пробрался между ними и уже почти достиг лодки, когда слева из-за деревьев выскочил тот брюнет. Винтовки при нем уже не было, но был нож, с которым он кинулся на меня. Вскинув пистолет, я успел выстрелить — при этом некстати поскользнулся, отчего попал ему в бок, пригасив скорость, но не остановив. Вторично нажать на спуск я не успел: он уже набросился, левым предплечьем отбивая руку, в которой у меня был пистолет; я же в этот момент пытался не допустить до себя нож. Я метил коленом ему в поврежденный бок, но он мое движение угадал и использовал против меня, крутнувшись вместе со мной и ударив по левой голени. Я подломился, а он топнул мне по руке; пальцы невольно разжались, и он жутким ударом ботинка вышиб пистолет.

В тот момент, когда он на меня наваливался, я все же изловчился пнуть его в раненый бок. На губах у него вскипела слюна, а глаза расширились от боли, но коленом он уже упирался мне в грудь, и я опять пытался воспрепятствовать ножу. Вместе с тем было видно, что он в шоке, а из пулевой дыры вовсю льется кровь. Я внезапно ослабил хватку, отчего он ткнулся вперед, как раз носом о мою вскинутую голову. Послышался вскрик; я же, стряхнув его с себя, мигом вскочил и сделал подсечку, отчего он сильно ударился спиной оземь.

При этом послышался влажный хруст, и что-то выпросталось наружу у него из груди, как будто отломилось одно из ребер и пробило кожу. Я отступил назад, глядя, как сбегает кровь с корня кипариса и как нанизанный на него охотник тщетно пытается освободиться. Протянув руку, он взялся за корень, обагрив себе при этом ладонь. Растопыренную пятерню он с укоризной показал мне — дескать, видишь, что ты наделал, — и бессильно уронил голову, испустив дух.

Я отер рукавом мокрое от пота и грязи лицо. Повернулся подобрать пистолет — и увидел, как на меня из деревьев взирает окутанная саваном фигура.

Это была женщина: я различал под полотном форму грудей, хотя лицо оставалось спрятанным.

— Мелия, — назвал я ее по имени, — не бойся.

Едва я к ней двинулся, на меня упала тень. Я обернулся: там стоял Терей. Единственное, что мне врезалось в память, это грубый крюк в его руке. Вот он метнул крюк в меня, и все подернулось тьмой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

В чувства меня вернул все тот же запах лекарственных трав. Я лежал в домике, на кухне, крепко связанный по рукам и ногам. Приподняв голову, стукнулся о стенку. Донимала боль в спине и плечах. Куртка отсутствовала — вероятно, истрепалась в хлам, когда Терей крюком волок меня к своему жилищу. Смутно помнилось, что сознания я лишился под высоченными деревьями и что сквозь дырявый полог их листвы в меня спицами вонзался солнечный свет. Не было ни сотового, ни пистолета. На полу я провалялся долго — похоже, несколько часов.

Через какое-то время послышалась возня у входа, и в нимбе гаснущего вечернего света появился Терей. В руках у него был заступ, который он, прежде чем войти в домишко, прислонил к дверному косяку. Женщина не показывалась мне на глаза, но я чувствовал, что она поблизости — должно быть, у себя в затемненной комнате, в окружении глянцевой красоты, с которой ей никогда уже не соперничать.

— Добро пожаловать, брат, — сказал Терей, присаживаясь рядом на корточки.

Свои темные очки он снял. Вблизи устилающая его глаза пленка казалась почти прозрачной. Она напоминала тапетум — отражающую поверхность, с помощью которой некоторые животные лучше видят при скудном ночном свете.

Он налил в бутылку воды из-под крана и, поднеся ее к моим губам, аккуратно наклонил. Я судорожно глотал, пока вода не потекла по подбородку. Я закашлялся, морщась от боли, которая жестяным эхом отдавалась у меня в голове.

— Какой я тебе брат.

— Не будь ты мне братом, тебя бы уже не было в живых.

— Стало быть, ты их всех прикончил?

Он чуть подался ко мне:

— Таких людей нужно учить. Это мир соразмерностей. Они отняли одну жизнь, разрушили другую. А потому им надо узнать о Белой Дороге, увидеть, что их там ждет; они должны стать частью ее.

С него я перевел глаза на окно и увидел, что свет там идет на убыль. Близится вечер.

— Ты спас ее, — сказал я.

Он кивнул:

— Но не смог спасти ее сестру.

В глазах его я увидел огорчение. Более того — любовь.

— Ох, как она обгорела… Я и сейчас не понимаю, как же ей все-таки удалось выжить. Может, потому, что ее затянуло под воду и подземные ручьи вынесли ее наружу. Когда я ее нашел, она пластом лежала на камне. Я отнес ее домой, и мы с мамой ее выходили. А потом мама умерла, и она с годок обихаживала себя сама, пока я не вышел из тюрьмы. И вот теперь я вернулся.

— Почему вы просто не пошли в полицию и не рассказали обо всем?

— Думаете, все это так легко? В любом случае, тело ее сестры пропало. Ночь стояла темная — откуда, спрашивается, ей знать, что это были за мужчины? Она и говорить-то теперь не может, их имена с трудом написала для меня — да и кто бы поверил, что совершить такое могли молодые, богатые белые люди? Я и сам теперь толком не знаю, какие мысли у нее в голове. От боли, видишь ли, умом тронулась.

Тем не менее это не было ответом на вопрос. Этого не хватало для понимания случившегося. Как и для понимания того, что пришлось вынести Терею и что он заставил вынести других.

— Причиной была Адди?

Он не ответил.

— Ты любил ее. Быть может, еще до того, как на горизонте замаячил Дэвис Смут. Это был твой ребенок? Я имею в виду Атиса Джонса — он был зачат от тебя? А рассказать про то другим она не отваживалась из-за того, кем ты был, потому что даже черные поглядывали на тебя искоса, как на бродягу с болот. Вот почему ты отправился на поиски Смута и не рассказал Атису о том, из-за чего угодил в тюрьму. Ты не открыл ему правду о том, за что убил Смута, поскольку это не имело значения. Ты не верил, что Смут — его отец, и был в этом прав: сроки не совпадали. И вот ты убил Смута за то, что он сделал с Адди, а вернулся как раз к новому насилию, которому подверглась любимая тобой женщина. Но прежде чем ты сумел отомстить Ларуссу и его дружкам, тебя замели копы и возвратили в Алабаму, прямиком на суд, где ты отделался всего двадцатью годами, потому что нашлось достаточно свидетелей, подтвердивших твою версию о самообороне. Видимо, старина Дэвис, едва тебя завидев, схватился за первую попавшуюся железяку, и появился повод с ним поквитаться. А теперь ты снова здесь, наверстываешь упущенное.

Терей не подтвердил и не опроверг мою версию. Схватив меня за плечо ручищей, потянул кверху.

— Это время настало, брат, — сказал он. — Поднимайся, ну же.

Лезвие ножа рассекло веревку на моих ногах. Появилось жжение — значит, кровь снова циркулирует нормально.

— Куда это мы?

Моему вопросу он явно удивился, и я наконец уяснил, насколько он безумен. Он был безумен еще до того, как его приковали к столбу под палящим солнцем. Он был безумен настолько, чтобы годами удерживать здесь умственно и физически увечную женщину, причем все это в угоду каким-то своим странным мессианским побуждениям.

— Назад, к яме, — возгласил он. — Мы идем обратно к яме. Пришло время.

— Для чего?

Он нежно привлек меня к себе:

— Пора явить им Белую Дорогу.

У его лодчонки был мотор; тем не менее он развязал мне руки и заставил грести. Терей боялся. Боялся, что шум привлечет к нему людей прежде, чем он будет готов. Боялся, что я на него наброшусь, если для меня не найти какое-нибудь занятие. Раз или два я действительно прикидывал, не шарахнуть ли его, но мой пистолет был теперь у Терея, прочно удерживался обеими руками, и мушка смотрела на меня. Стоило мне хотя бы замедлить темп, как он начинал кивать и улыбаться — ни дать ни взять как доброму старому приятелю, с которым вместе выехали на пикник. Между тем день понемногу угасал, и вокруг сгущался сумрак.

Где сейчас женщина, я не знал; знал лишь, что она покинула дом незадолго до нас.

— Мариэн Ларусс ты не убивал, — констатировал я, когда на том берегу в поле зрения проявился какой-то дом.

Со двора на нас загавкала собака; в вечернем воздухе хорошо было слышно тонкое позвякивание цепи. На крыльце затеплился свет, показался силуэт мужчины, который добродушно прикрикнул на пса, чем вызвал мою приязнь. Видно было, как он треплет собаку по загривку, а та в ответ преданно виляет черным хвостом. Меня томила усталость. Я будто приближался к концу всего сущего, а эта водная гладь была Стиксом, через который я, в отсутствие мифического лодочника, вынужден переправляться самостоятельно. И едва лодка врежется в берег, как я сойду в подземный мир и затеряюсь в непостижимом лабиринте его пустот.

Я повторил свой вывод.

— Да какая теперь разница, — отмахнулся Терей.

— Для меня существенная. Быть может, и для Мариэн это играло роль, когда она уходила из жизни. Но ты ее точно не убивал. Ты все еще сидел в тюрьме.

— Говорят, ее убил мальчик. И он теперь никак не сможет возразить.

Я перестал грести. Незамедлительно щелкнул курок.

— Мистер Паркер, не заставляйте меня стрелять, — перешел Терей на прежний, чуть официальный тон.

Так и не взявшись за весла, я поднял руки:

— Ведь это она сделала? Мелия убила Мариэн Ларусс, а в результате погиб ее родной племянник, твой сын.

Прежде чем что-либо сказать, Терей задумчиво на меня поглядел.

— Она знает всю реку, — сказал он, — все болота. Бродит по ним. Иногда ей нравится смотреть, как народ пьет и сквернословит. Наверно, это напоминает о том, что у нее отняли. Это была просто глупая удача — что она той ночью увидела, как мечется по лесу Мариэн Ларусс. Только и всего. Ее она узнала по снимкам из газет — любит разглядывать фотографии красивых женщин, — и она не упустила случая. Так что просто глупая удача, — повторил он.

Разумеется, все было не так. Сама история этих двух семей, Ларусс и Джонс — пролитая кровь, загубленные жизни — наглядно свидетельствовала: в том, что сводит их, нет места таким простым и однозначным вещам, как удача или совпадение. На протяжении двух с лишним столетий они были роковым образом связаны между собою взаимной, направленной на уничтожение враждой, которую обе стороны, возможно, сознавали лишь отчасти. Вражда эта подпитывалась прошлым, позволявшим одному человеку угнетать и унижать другого, что в свою очередь неизменно и неизбежно разгоралось пламенем незабываемых обид и выбросов встречной агрессии. Их пути в этом мире были переплетены, они пересекались в судьбоносные моменты истории штата и жизни самих семейств.

— Она знала, что юноша, который был с Мариэн, — ее племянник?

— До смерти девушки ни разу его не видела. Я… — Он на секунду осекся. — Я уже говорил: что у нее на уме, мне неизвестно. Но ведь она грамотная. Она и газеты почитывала, и передачи по ящику посматривала вечерами.

— Вы могли бы его спасти, — сказал я. — Явившись с ней в полицию, вы могли бы спасти Атиса. Никакой суд не признак бы ее виновной в убийстве. Она умалишенная.

— Нет, я не мог этого сделать.

Потому что не смог бы тогда продолжить истребление насильников и убийц женщины, которую любил. В конечном итоге он был готов ради мести пожертвовать собственным сыном.

— Это ты убил остальных?

— Мы вдвоем.

Он спас ее и уберег от опасности, а затем убивал в отместку за нее и за ее сестру. В каком-то смысле он отдал за них жизнь.

— Так было надо, — произнес он, словно угадывая направление моих мыслей. — Это все, что я могу сказать.

Я вновь начал грести, глубоко, по дуге погружая весла, и казалось, что капли спадают в реку с невероятной медлительностью, растягивая каждое мгновение — все длиннее и длиннее, пока мир наконец не остановится, а весла не застынут в воде, равно как и птицы посреди полета, и мошки соринками на фотографиях, и дальше вперед мы уже не двинемся и не окажемся на краю той темной ямы с вонью горелого моторного масла и сточных вод.

— Осталось только двое, — произнес Терей словно невзначай. — И все кончится.

Непонятно, себе он это сказал, мне или кому-то невидимому. Я поглядел на берег, едва ли не ожидая увидеть там тенью скользящую вровень с лодкой фигуру, сгорающую заживо от боли. Или ее сестру со сломанной челюстью: голова изуродована, но глаза дикие и яркие, светящиеся яростью столь же свирепой, что и пламя, которое поглощало ее сестру.

Но нет, виднелись лишь тень от деревьев и меркнущее небо, да еще воды жемчужно поблескивали осколками рано взошедшей луны.

— Вот здесь мы выходим, — прошептал Терей.

Лодка приближалась к левому берегу. Когда она ткнулась в землю, сзади раздался всплеск: Терей уже выпрыгнул из лодки. Жестом он велел мне идти к деревьям, и я пошел. Штаны у меня намокли, в ботинках чавкала болотная жижа. Лицо распухло от москитных укусов, а незащищенная кожа спины и груди жутко чесалась.

— Откуда ты знаешь, что они будут там? — спросил я.

— Обязательно будут, — заверил он. — Я обещал им две вещи, которых они ждут не дождутся: ответ, кто же убил Мариэн Ларусс…

— И?

— И вас, мистер Паркер. Они решили, что от вас больше никакой пользы. Этот мистер Киттим — сдается мне, вы для него уже покойник.

Похоже на правду. Киттиму отведена роль в финале срежиссированной ими драмы. Эллиот заманил меня сюда якобы для выяснения обстоятельств смерти Мариэн Ларусс и выгораживания Атиса Джонса. На самом же деле (и по тайному сговору с Ларуссом) надо было выяснить, связано ли как-то ее убийство с неприятностями, вдруг посыпавшимися на шестерку повес, которые шутки ради изнасиловали сестер Джонс, после чего одну из них забили до смерти, а другую сожгли.

Мобли работал на Бауэна, и в какой-то момент Бауэн, очевидно, прознал о грехе его молодости, получив возможность помыкать Эллиотом и, возможно, Ларуссом-младшим. В общем, Эллиот должен был использовать Чарльза Паркера для добывания нужной информации, а Киттиму затем предстояло означенного Чарльза Паркера убрать. Если бы перед смертью я сумел раскрыть тайну тех убийств — что ж, честь мне и хвала. Если же нет, то я все равно не должен был дожить до получения гонорара.

— Ты им и Мелию сдашь?

— Ну уж нет. Я их убью.

— Один?

Зубы Терея блеснули в улыбке:

— Нет. Я же говорил: в одиночку такое не делается. Никогда.

Место было в точности таким, как его спустя все эти годы описал Поведа. Вот сломанный забор (несколько дней назад я его огибал) с расстрелянной из мелкашки табличкой «ПРОХОДА НЕТ». Повсюду карстовые воронки — одни небольшие, замаскированные растительностью, другие такие огромные, что в них провалились целые деревья. Уже через пять минут ходьбы ощутился затхлый химический запах. Поначалу он был просто неприятен, но по мере приближения к дыре от него уже пекло в ноздрях и слезились глаза. Вокруг раскидан был мусор, который даже ветер брезговал шевелить, и скелетами торчали иссохшие деревья с серыми стволами; от них по известняку пролегали змеистые тени. Сама дыра была метров семи в окружности и такая глубокая, что дно терялось в темноте. Края ей оторачивали сорные корни и травы, нисходящие куда-то вниз.

На той стороне воронки стояли двое, глазея в ее глубину. Эрл Ларусс-младший и Киттим. Второй был без своих фирменных очков (наступили сумерки); именно он первым почуял наше приближение. Его лицо оставалось бесстрастным, даже когда мы подошли и остановились, глядя через яму. По мне Киттим лишь скользнул глазами; его внимание было приковано к Терею.

— Вы его знаете? — спросил он Эрла не как подчиненный, а скорее как шеф.

Тот в ответ покачал головой. Киттиму это не понравилось — точнее, не понравилось то, что у него нет нужных сведений для четкой оценки ситуации.

— Ты кто? — спросил он.

— Меня звать Терей.

— Это ты убил Мариэн Ларусс?

— Нет, ее я не убивал. Я убил остальных. Своими глазами видел, как Фостер заводит шланг от выхлопной трубы в машину. Но девушку убил не я.

— Тогда кто?

Она находилась поблизости. Я это чувствовал. Похоже, чувствовал и Ларусс: вон как дернул головой, словно испуганный олешек, и зашарил глазами по деревьям: что там такое, отчего мне не по себе?

— Я задал вопрос, — повторил с нажимом Киттим. — Кто ее убил?

Неожиданно по обе стороны от нас из-за деревьев вышли трое вооруженных людей. Терей уронил пистолет; впрочем, я знал, что пускать его в дело он не собирается.

Двоих из этой троицы я не узнал.

Третьим был Эллиот Нортон.

— Что-то ты, Чарли, не особо удивлен, — заметил он.

— Меня вообще сложно чем-то удивить, Эллиот.

— Даже возвращением старого друга из царства мертвых?

— У меня ощущение, что скоро ты там окажешься на постоянной основе. — Усталость не позволила мне даже толком выплеснуть гнев. — Кровь в машине — забавный трюк. Как ты теперь объяснишь свое воскрешение? Чудо Господне?

— Для меня исходила угроза от какого-то безумного негра, так что пришлось спрятаться. Вынужденная мера. А в чем меня, собственно, могут обвинить? В том, что полиция зря потратила время? В симуляции самоубийства?

— Ты убивал, Эллиот. Ты приводил людей к гибели. Ты добился выхода Атиса под залог лишь для того, чтобы твои друзья замучили его до смерти.

— Твоя вина, Чарли, — пожал плечами он. — Если бы ты лучше справлялся со своей работой, если бы заставил его все рассказать, он мог бы остаться в живых.

Я поморщился. Он задел меня за живое, но взваливать ответственность за гибель Атиса Джонса на мои плечи — это уж слишком. Один я такую ношу не потяну.

— А Синглтоны? Что ты сделал, Эллиот? Сидел с ними на кухне, попивая их лимонад, а сам дожидался, когда придут твои друзья и прикончат их, пока единственный человек, способный их защитить, моется в душе. Старик напоследок сказал, что на них напал оборотень, и полиция считала, что он имел в виду Атиса, пока того не нашли мертвым, истерзанным. Но это был ты, Эллиот. Это ты оборотень. Посмотри, как низко ты опустился.

Эллиот нервно поежился.

— У меня не было выбора, — запальчиво сказал он. — Мобли все рассказал Бауэну, проболтался как-то по пьяни. Нам он об этом не сообщил, но что я — не знаю его, что ли. И вот Бауэн нас подмял и обставил так, что мне пришлось позвать тебя. А к той поре развернулось все это. — Широким взмахом свободной руки он обвел дыру, болото, мертвецов, память об изнасилованных сестрах. — И мы… в общем, мы тебя использовали. А ты молодчина, Чарли, надо отдать тебе должное. Кстати, ты нас всех в это место и привел. Так что в могилу отправишься удовлетворенным.

— Хватит, — властно осек его Киттим. — Пусть ниггер расскажет нам, что знает, и покончим с этим навсегда.

Эллиот направил пистолет вначале на Терея, затем на меня.

— Эх, Чарли, Чарли, — сказал он с шутливым укором, — разве можно гулять по болотам одному.

— Одному никак, — согласился я и подмигнул.

Тоже шутливо.

Пуля ударила ему в переносицу с такой силой, что я услышал, как хряснули шейные позвонки. Двое его спутников попадали, не успев даже отреагировать. Ларусс застыл с открытым в изумлении ртом. Киттим вскидывал пистолет; в эту секунду Терей сшиб меня на землю. Раздались выстрелы; в лицо мне брызнула теплая кровь. Я успел заметить, как Терей, широко раскрыв глаза, срывается в яму; спустя какое-то время снизу, издалека, послышался гулкий тяжелый всплеск.

Подхватив брошенный им пистолет, я кинулся в лес, ожидая, что в спину вот-вот вопьются пули Киттима — но тот, оказывается, пустился наутек. Должно быть, последовал примеру Ларусса, который на моих глазах скрылся среди деревьев — секунда, и его след простыл.

Но оказывается, очень ненадолго.

Спустя несколько секунд он появился снова — спиной, медленно пятясь.

Я видел, как на него надвигается она, фигура в складках легкой ткани — единственном одеянии, которое способна была терпеть ее насквозь израненная плоть. Голова была неприкрыта, на лишенном волос черепе чудовищно наплывали друг на друга изувеченные черты, в которых смутно угадывалась былая красота. Целыми были лишь глаза, безумными звездами блещущие из-под раздутых голых бровей. Вот она простерла к Ларуссу руку. Жест был почти нежный — так, должно быть, отвергнутая возлюбленная прощается и прощает своего избранника. Ларусс тихонько визгнул и хлестнул ее по руке, порвав при этом кожу. Свою ладонь он с брезгливостью отер о куртку — все это машинально, высматривая, как бы сподручней обогнуть эту трухлявую уродину и углубиться в спасительный лес.

Из теней, направив Эрлу-младшему в лицо пистолет, показался Луис.

— Куда идем? — спросил он.

Ларусс замешкался между женщиной и пистолетом.

И тут она с неожиданной силой прыгнула и обвилась вокруг него, отчего упали оба, покатились и сорвались вниз, в глухую черную воду — он с воплем, она в молчании. На миг показалось, что над зияющим жерлом ямы взвилось и тут же истаяло белое облачко.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Мы возвращались к машине Луиса, по пути тщетно высматривая следы Киттима.

— Теперь ты понимаешь? — горячился Луис. — Понимаешь, что нельзя их упускать, ни одного?

Я в ответ кивал.

— Слушания о залоге уже через три дня, — говорил он. — Упорхнет твой преподобный, и ищи-свищи. Вот тогда уже точно никто из нас глаз не сомкнет.

— Все, я с вами, — сдался я.

— Точно?

— Точно, — буркнул я. — А как быть с Киттимом?

— В смысле?

— Он же ушел.

Луис лишь хмыкнул:

— В самом деле?

Киттим рванул на предельной скорости к Блю-Риджу и в пункт назначения прибыл еще затемно. Ничего, будут еще шансы, будут возможности. Пока надо отлежаться, дождаться, когда проповедника укроют в безопасном месте. А уж там маховик раскрутится заново.

Машину он оставил на полянке возле хибары; подошел, отпер дверь. В окна струился лунный свет, скудно освещая дешевую мебель, голые стены. А еще он освещал сидящего лицом к двери человека и пистолет с глушителем у него в руке. На человеке были кроссовки, тертые джинсы и пестрая шелковая рубаха, купленная на распродаже в «Файленс бейсмент». Лицо у сидящего было небритое и очень бледное. Выстрелив Киттиму в живот, он даже не моргнул. Падая, Киттим попытался вытащить из-за ремня пистолет, но человек был тут как тут и деловито стукнул Киттима рукояткой в висок. В голове помутилось, Киттим разжал пальцы, и оружие из них перекочевало в чужие руки.

— Ты кто? — сипло выдавил Киттим. — Что за хрень?

— Я-то Ангел, — ответил незнакомец. — А ты что за хрень?

Он был уже не один в поле зрения. Киттиму заломили за спину руки, надели наручники, после чего перевернули его лицом к схватившим: тому Ангелу в вычурной рубашке, двоим молодым мужчинам при пистолетах, вошедшим со двора, и старику, возникшему из глубины Киттимовой лачуги.

— Киттим, — задумчиво произнес Эпстайн, оглядывая лежащего. — Имя-то какое необычное. Ученое.

Киттим не шевелился. Несмотря на жгучую рану, в нем открылась созерцательность. Он не сводил глаз со старика.

— Помнится, так звалось племя, которому предрешено было вести последний бой с сынами света. Киттим — земные порученцы сил тьмы, — продолжал Эпстайн степенно. Он подался вперед, так близко к раненому, что мог чувствовать его дыхание. — Друг мой, надо было внимательнее вчитываться в скрижали. Там говорится, что владычество Киттима недолговечно и вскоре для сынов тьмы не останется пути к бегству.

Руки Эпстайн держал за спиной. Когда они появились, в них блеснул металлический чемоданчик.

— У нас есть вопросы к вам, — сказал Эпстайн, доставая шприц и выгоняя из иглы струйку прозрачной жидкости.

И то, что жило в Киттиме, в панике заметалось, напрасно ища выход.

Чарльстон я покинул на следующий день поздним вечером. Сотрудникам отдела обеспечения правопорядка из Колумбии, а также тихо сидящим здесь же, в допросной, Адамсу с Аддамсом я выложил почти все, что знал, утаив лишь роль Луиса и свою причастность к смерти тех двоих в Конгари. Их тела, пока я валялся лачуге, потрудился укрыть Терей, а уж болоту за его тысячелетнюю историю не привыкать прятать мертвецов. Так что те трупы не обнаружить уже никому и никогда.

Что же касается других, нашедших свою гибель у старой воронки, я соврал, что они приняли смерть от рук Терея и той женщины — настолько внезапно, что не успели даже двинуться с места. Тело Терея всплыло на поверхность, а вот женщину с Эрлом-младшим сколько ни искали, так и не нашли. Сидя в допросной, я вновь и вновь вспоминал, как они падают, утопая в темной зыби; женщина, вцепившись мертвой хваткой, увлекла своего пленника куда-то в безвестные подземные протоки.

У терминала чарльстонского аэропорта стоял лимузин с тонированными стеклами (поднятыми, чтобы никто не видел сидящих внутри). Когда я с сумкой в руке шел ко входу, одно из стекол медленно поехало вниз, явив Эрла Ларусса-старшего.

— Мой сын… — произнес он, дождавшись, когда я приближусь.

— Мертв, как я и сообщил полиции.

Его губы тряслись, в глазах горели слезы. Я не чувствовал к нему ровным счетом ничего.

— Вы знали, — сказал я. — Знали о том, что совершил ваш сын. С той самой ночи, как он пришел домой весь в ее крови. Разве он не рассказал вам? Рассказал. И молил о помощи. И вы ему ту помощь оказали, чтобы спасти его от суда, а вашу семью от бесчестья. И ту бросовую землю удерживали из расчета, что случившееся на ней останется тайным, забудется. А потом явился Бауэн и вас заарканил, и вы вдруг обнаружили, что сами себе уже не хозяин. У вас в доме распоряжались его люди, и — хотите мою догадку? — он вымогал деньги, требовал их с ножом у горла, все больше и больше. Сколько вы ему дали, мистер Ларусс? Хватит, чтобы выпустить под залог Фолкнера?

Меня Эрл-старший, в сущности, уже не видел. Он был весь в прошлом, тонул в горе и безумии, которые его со временем и доконают.

— В этом городе мы почитаемся за царственных особ, — шептал он. — Мы здесь с самого его рождения. Мы часть истории, и наше имя здесь живет веками.

— Ваше имя теперь умрет вместе с вами, а заодно в могилу сойдет и ваша история.

Я пошел прочь. Когда я приблизился к дверям, машина в стекле уже не отражалась.

А в развалюхе на окраине Каины, штат Джорджия, от жесткого тычка проснулся Вирджил Госсард. Он открыл глаза в тот момент, когда в рот ему вдавился пистолетный ствол.

Фигура над кроватью была с ног до головы одета в черное; лицо скрывала лыжная маска.

— Подъем, — сказали Вирджилу, и он узнал голос, что разговаривал с ним в ту ночь у бара Малыша Тома.

Вирджила за волосы стянули с постели. За вынутым изо рта стволом липкой ниткой протянулась слюна вперемешку с кровью. В одних трусах Вирджила вытолкали на кухню его убогого домишки, откуда задняя дверь выходила на двор.

— Открывай.

Вирджил заплакал.

— Открывай!

Он открыл дверь, и сильная рука сзади швырнула его наружу, в потемки. Его босого провели через двор; холодный бурьян больно хлестал по коже. Слышно было дыхание идущего сзади. Вирджила направляли к пролеску на границе его участка. Вон уже и стенка — низенькая, буквально в три кирпича, — а на ней лист гофрированного железа. Старый колодец.

— Снимай.

— А?

— Снимай лист.

Вирджил затряс головой:

— Не надо. Прошу, пожалуйста.

— Ну!

Вирджил, неловко присев, оттащил лист, под которым открылась дыра.

— Вставай на стенку, на колени.

Лицо Вирджилу исказили страх и неодолимая сила слез. Во рту было солоно от соплей и крови. Он опустился на колени и уставился в темный зев колодца.

— Простите меня, — лепетал он. — Что бы я ни сделал, простите.

В выемку под затылком уперся ствол.

— Что ты видел? — спросил голос.

— Человека, — сказал Вирджил, которому сейчас было не до вранья. — Мужчину. Я посмотрел, увидел человека, черн… афроамериканца. С ним там был еще один. Белый. Я его не разглядел. Да и не надо было глядеть. Вообще не надо было.

— Что ты видел.

— Я же говорю. Видел афро…

Щелкнул затвор.

— Так что ты, говоришь, видел?

Тут Вирджил наконец понял.

— Ничего, — зачастил он, — ничего я не видел. А если когда не дай бог увижу, то и не узнаю нипочем. Ничего. Все. Ничего.

Ствол убрали.

— Не заставляй меня больше сюда приходить, Вирджил, — сказал голос.

— Ни за что. Ни за что. Обещаю. Клянусь.

— А теперь, Вирджил, оставайся здесь. Постой на коленках, тебе полезно.

— Постою, — мелко закивал Вирджил, — обязательно постою. Спасибо, спасибо большое.

— Пожалуйста, — ответил голос.

Как уходил ночной гость, Вирджил не слышал. Рассвет застал его стоящим враскоряку на стенке. Лишь с лучами солнца он поднялся и, стуча от холода зубами, на затекших ногах возвратился в свою развалюху.