Белая лилия, или История маленькой девочки, побывавшей в немецком плену

Глава четвертая Жизнь в оккупации

Репродукторы продолжали уверять, что наши войска бьют немцев на всех фронтах, но уже в конце августа 1941 года немцы были в нескольких километрах от Брянска.

Мама работала в привокзальном буфете, я была рядом. Вдруг мимо нас пробежал солдат с большим мотком провода. Увидев нас, он закричал: «Уходите немедленно! Через час здесь будут немцы! Забирайте, что можете, и уходите. Мы будем взрывать вокзал».

Мама заметалась, не зная, что можно прихватить: ведь она была на пятом месяце беременности! Она лихорадочно схватила кусок сала, завернула в полотенце, потом набрала в большой ковш гречневой каши, и мы побежали.

В этот момент в небе появились немецкие самолёты, и мы кинулись к бомбоубежищу, которое было недалеко от вокзала. Мама крикнула: «Беги вперёд, занимай для меня место!» Я побежала, но, оглянувшись, увидела, как она бросила сало и ковш и заковыляла за мной. Я знала — ей стоять тяжело, а потому опрометью кинулась к убежищу, чтобы занять место. Когда я туда прибежала, все места уже были заняты. Я вертела головой, куда бы пристроиться. В углу сидела старушка, которая поманила меня пальчиком. Я подошла, она усадила меня на колени и, наклонившись надо мной, обхватила руками.

Вдруг недалеко прогремел взрыв. И нас всех, находившихся в бомбоубежище, накрыла кромешная тьма. На какое-то время повисла тишина, а затем раздались крики, стоны. Я сидела, прикрытая бабушкой, мне было жутко сидеть в её объятиях и очень душно. От испуга я закричала: «Мама!», но мне никто не ответил. Наконец послышались глухие удары. Это отряд спасателей-добровольцев пытался нас откопать.

Прошло часа три, полных ужаса, стонов, криков. Не хватало воздуха. Когда был проделан лаз, начали вытаскивать людей, которые могли самостоятельно двигаться. Я освободилась из холодных рук старушки и увидела, что голова её пробита бревном, и она мертва. Мне стало страшно, я кинулась к отверстию с громким криком, и мужчины за руки вытащили меня.

Я бегала вокруг спасателей и причитала: «Там моя мама! Спасите маму!» Побежала снова к дыре в завале, но меня оттащили. «Лучше покажи, где находился вход». Я показала, и они начали рыть. Вскоре появилась дверь, её с трудом открыли, и я увидела лежащую маму. Её осторожно вытащили и осмотрели: ни ушибов, ни ран не нашли. Выяснилось, что она уцелела благодаря тому, что балки потолка бомбоубежища образовали над мамой пирамиду, которая и удерживала насыпь. А меня в тот день ценой своей жизни спасла старушка.

В конце августа 1941 года в город вошли немецкие войска. Первыми въехали на мотоциклах карательные отряды СС. Немцы рассыпались по дворам. В тех дворах, где была какая-либо живность, они вытаскивали из сараев свиней, кур, гусей. Тут же во дворах на глазах хозяев отрывали птицам головы, свиней резали.

Одна из наших соседок встретила немецких карателей «хлебом-солью», кланялась и приговаривала: «Слава богу! Явились наши освободители! Теперь большевикам оторвут головы!» Но и в её дворе было то же самое: вытащили огромную откормленную свинью, перерезали ей горло и начали сооружать вертел. Хозяйка закричала, кинулась к немцам, пыталась оттащить их от свиньи, но её бесцеремонно оттолкнули. Она снова вцепилась в немца, который разделывал тушу свиньи. Тогда её с размаху стукнули автоматом, и она замертво упала рядом со свиньёй. Такие сцены повторялись и в других дворах. Заселялись солдаты в те дома, где находили запасы продуктов.

В нашем доме скотины не было, но в подвале, куда они заглянули, хранились завезённые дедом продукты. Немцы заняли большую горницу, а нам оставили маленькую комнатку. Один из карателей ткнул маму в живот: «kinder-partizanen! (партизанский ребёнок!)» — и захохотал. Мама испуганно залепетала: «nein! nein!» — и быстро убежала. Она слышала, что были случаи, когда каратели вспарывали беременным женщинам животы. На этот раз всё обошлось, солдаты быстро забыли о маме, вытаскивая из подвала наши запасы. А мама после этого случая стала носить папину бурку, в которой не видна её фигура, а платок натягивала до самих бровей, чтобы немцы не обращали на неё внимания.

Через две недели каратели двинулись дальше. Мы немного успокоились, но когда спустились в подвал, мама села на ступеньки и расплакалась: большая часть продуктов была съедена, осталось немного картофеля, крупы, репы и большая часть красной свёклы.

Вскоре в город прибыли войсковые части. Они начали наводить свой, немецкий порядок. «Оrdnung, noch оrdnung (порядок, ещё раз порядок!)» — слышали мы постоянно. Была создана Брянская управа, в которой работали немецкие специалисты, а в помощники они брали из числа местного населения. Многие шли работать к немцам по собственному желанию и убеждению, других заставляли. Люди прятались, старались не попадаться на глаза немцам, но это не всегда помогало. На нужных специалистов указывали те, кто работал добровольно. В дом к ним приходили солдаты и уводили на работу, не спрашивая их согласия. Если кто-то сопротивлялся или отказывался, отправляли в гестапо. Это такой следственный отдел, где во время допросов людей подвергали страшным пыткам: избивали, вгоняли под ногти иголки, ломали кости, прижигали калёным железом, а потом расстреливали. Гестапо наводило ужас не только на советских граждан, но и на граждан Германии.

Встаёт перед глазами ещё один страшный случай, после которого я изменила своё отношение к войне. Мы, дети, не сразу осознали весь ужас войны. Небольшая группка детей играла на проезжей дороге. Вдруг из-за поворота показались три танка. Дети бросились врассыпную, но одна маленькая девочка осталась на дороге. И мы увидели, как первый танк продолжил своё движение и наехал на девочку. Раздался душераздирающий крик и тут же стих. Мы в ужасе застыл. По распластанному телу девочки проехали и два других танка.

Вместо девочки на дороге под разодранным платьем лежала кучка костей, мяса и крови. Внутри меня что-то оборвалось. Я оцепенела. В этот момент раздался крик матери девочки. Она встала на колени перед тем, что осталось от её дочери. Потом подняла руки к небу, воскликнула: «Господи! Как ты мог это допустить?» — и застыла неподвижно. Я подошла к ней, сняла с её головы платок, спокойно собрала на него останки девочки и подала их матери. Она вздрогнула, прижала узелок к груди и медленно ушла.

С этого дня я разучилась смеяться, плакать и перестала чего-либо бояться: немцев, бомбёжек, свиста пуль, изувеченных тел, крови, мертвецов. Похолодевшая и напряжённая внутри, я всегда была настороже. Я приняла войну со всеми её ужасами как данность, в которой приходилось не просто жить, а выживать.

В наш дом вселились офицеры-танкисты. Они также забирали наши запасы продуктов, добавляя к ним свой паёк. Из всего этого мама должна была готовить для них еду. Она ходила в широкой тёплой кофте, на голове большой платок, повязанный до самых глаз. Поэтому офицеры не обращали на неё никакого внимания и не замечали, что она беременна.

И вот наступило время родов. 22 декабря 1941 года. Мы с мамой жили в маленькой комнатке, а офицеры спали в большой горнице. При родах рядом с мамой никого, кто бы мог ей помочь, не было. Я крепко спала в кровати и проснулась от того, что мне под бок что-то положили. Открыв глаза, я увидела маму, она приложила палец к губам и тихо сказала: «Это твой братик, его зовут Эдик». Видимо, она вспомнила совет той старушки, которая присутствовала в 1940 году на похоронах другого сына с именем Эдуард. И самое удивительное, что сын, родившийся в самое тяжёлое время, познавший все ужасы войны, выжил и жив до сих пор. Мама, рожала одна, без какой-либо помощи, ей даже пришлось перегрызть пуповину зубами, но ни разу не крикнула.

Именно в таких экстремальных условиях познаётся суть человека. Мою маму до войны все наши знакомые считали изнеженной, слабой женщиной: она боялась мышей, насекомых, не переносила боль. Но когда наступили тяжёлые времена, именно эта изнеженная женщина проявила недюжинную силу воли, мужественно переносила все невзгоды военных лет. Именно благодаря её самоотдаче, выдержке и заботе я и мой брат выжили в этой страшной войне.

Утром мама, как ни в чём не бывало, вышла из комнаты и пошла готовить еду офицерам. Мама надеялась, что немцы не заметят появления ребёнка, так как на другой день они должны были отправиться на фронт. Она оставила меня в кровати с братиком, прикрыла тёплым одеялом и плотно закрыла за собой дверь. Но ребёнок громко заплакал. Один из офицеров услышал плач, открыл дверь в комнату. Увидев ребёнка, воскликнул: «О, kinder! (О, ребёнок)» — и пошёл на кухню. Я испугалась, вдруг он заберёт братика, и накрыла его с головой одеялом. А немец подошёл к маме, сказал: «Antoniya (имя мамы было Антонина)! Nicht arbeiten! Schlafen! Schlafen! (не нужно работать, ложись, ложись!)» — и отправил её в нашу комнату. Через несколько минут он вернулся, положил на стол продуктовый паёк и тихо вышел.

Обычно за столом немцы всегда шумели: весело хохотали, громко икали и пукали, стучали посудой. На этот раз они накрывали стол сами, не шумели и вскоре ушли. Наступила тишина. Мама осторожно вышла, никого не было. Целый день она нервничала, страшась за судьбу ребёнка. Она не верила доброте немцев: почему они дали продукты, что задумали? Бежать мы не могли, кругом немецкие солдаты. Кроме того, наш дом охранялся, так как в нём жили офицеры.

Наконец поздно вечером офицеры вернулись. Старший из них сказал: «Антония, мы завтра уезжаем на фронт и не знаем, когда вернёмся и останемся ли живыми. Русские здорово защищаются. Береги ребёнка, никому не показывай. Не все немцы звери, но мы военнообязанные и должны служить своей Родине и подчиняться приказам. Прощай!». Он положил большой пакет на стол и вышел. Мама ничего не ответила. Она сидела, как изваяние, крепко прижав ребёнка к груди.

Ночь прошла спокойно. Рано утром мы услышали шум, лязг оружия, топот ног, громкую немецкую речь. Мама не выходила, лежала в кровати, прикрыв нас с братом одеялом. Вдруг дверь в нашу комнату открылась, вошёл старший офицер и сказал: «Мы уходим, прощай! Бог с тобой!» Хлопнули двери. Всё затихло. Мы ещё некоторое время выжидали, потом мама осторожно вышла: в доме никого не было. Она выглянула в окно. Мимо нашего дома по улице двигались на восток немецкие танки.

Мы остались одни. Мама закрыла двери на засов, захлопнула ставни и кинулась в нашу комнатку. Она наконец взяла своего ребёнка на руки, прижала его к груди, поцеловала, потом развернула пелёнки, осмотрела. Увидев, что пупок слегка воспалился, обмыла его кипячёной водой и присыпала какой-то травкой. Я с удивлением смотрела на мать и не узнавала её: каким нежным взглядом смотрит она на ребёнка! Я, пятилетняя девочка, вдруг поняла, какая моя мама красивая! Она сняла с головы платок, за которым пряталась от взглядов немецких солдат. Тёмно-каштановые волосы рассыпались по плечам, зелёные глаза светились любовью и лаской.

С этого дня к нам никого не вселяли.

В Брянске остался гарнизон для охраны города от нападения партизан и наведения порядка, немецкого порядка, которому должно подчиняться всё население города. Был введён комендантский час, постоянная проверка документов, не разрешали собираться группами, каждый новорожденный ребёнок должен быть зарегистрирован в городской управе. За непослушание расстрел. Расстреливали часто. На расстрелы сгоняли толпы людей, чтобы наглядно показать, что их ждёт в случае нарушения порядка. «Ordnung, noch ordnung!» (порядок, ещё раз порядок!) — постоянно слышали мы. Я до сих пор вздрагиваю, когда слышу эту фразу.

Мама вынуждена была пойти в управу, чтобы зарегистрировать своего ребёнка. В одной из комнат управы находилась девушка, которая вела регистрацию. Ребёнок родился 22 декабря 1941 года, но мама попросила девушку записать время рождения 10 января 1942 года. «Зачем вам это?» — спросила девушка. «Для того чтобы в армию его на год позднее призвали». Девушка беспечно махнула рукой: «Да что вы, через 20 лет никакой войны на земле не будет!». Представляете, война в разгаре, оккупация, а в людях всё-таки живёт надежда: придёт время, когда не будет никаких войн! Мама, уверовав в светлое будущее, согласно кивнула головой, и девушка выдала свидетельство о рождении с датой 22 декабря 1941 года и печатью Брянской управы.

Зима 1941–1942 годов для нашей семьи была страшной и голодной. Несмотря на хвалёный немецкий порядок, на улицу невозможно было выйти, в городе действовали мародёры. Окна, выходящие на улицу, мы закрывали ставнями, а двери — на засов. В погребе осталось только немного картофеля, моркови и несколько мешков свёклы (немцы её почему-то не любили). Именно ею нам пришлось питаться всю зиму и весну. Я потом долгие годы не могла заставить себя готовить блюда со свёклой.

Весной 1942 года население начало вскапывать огороды и сажать овощи, у кого что было. Моя мама не умела заниматься огородом: она была горожанкой в седьмом поколении, как она, смеясь, говорила. Поэтому мы с мамой ходили в поле искать оставшуюся в земле картошку, не собранную с осени гречиху, рвали лебеду и крапиву. Выживали, как могли. К осени стало совсем голодно. Ребёнок маленький, его нужно кормить грудным молоком, а у мамы от голода очень мало молока. От недоедания братик плохо рос, постоянно плакал. Чтобы его успокоить, я пережёвывала какую-нибудь еду, заворачивала в тряпочку и совала ему в рот. На время он затихал и ненадолго засыпал, потом снова просыпался. Кричать он уже не мог, а только пищал.

Мама не выдержала и, собрав кое-какие вещи, пошла вместе с другими женщинами в ближайшую деревню менять их на продукты. Обмен происходил неравноценный: за золотое кольцо давали один-два килограмма картофеля или килограмм муки, а к концу зимы ещё меньше. У нас уже не было вещей, которые можно было менять на продукты. И нам пришлось доедать свёклу, которая ещё оставалась.

Наконец мама решилась пойти в деревню к родственникам мужа. Деревня находилась далеко от Брянска, ехать было не на чем, пешком нужно идти несколько часов. Другая опасность: на дороге можно столкнуться с немецким патрулём, который контролировал выходы из леса партизан. Но мама всё-таки пошла, взяв с собой подругу, которая знала дорогу. Им удалось незаметно пройти мимо немцев. К вечеру они были в деревне, нашли дом деда (отца мужа).

Дед встретил их во дворе и сказал маме, что он вернулся из партизанского отряда в деревню, чтобы предложить немцам свои услуги в качестве старосты. Мама испуганно взглянула на него: «Как ты решился?». Дед нахмурился и тихо ответил: «Так нужно» — и отвернулся. Он дал совет маминой попутчице, в какую избу пойти, чтобы обменять вещи на продукты, а сам пошёл в дальний угол двора, где у него находился замаскированный, — чтобы немцы не нашли, — погреб для хранения съестных припасов. Обернувшись, он сказал моей маме: «Заходи в дом». Она вошла, там за столом сидела Дарья, которая встретила её неприветливо, а когда он появился с продуктами, она разворчалась, что им самим есть нечего. Дед промолчал, но мешок с продуктами собрал. К этому времени подошла попутчица мамы. Дед оставил женщин ночевать в избе, несмотря на протесты жены, а утром отвёз их в город. Во время поездки он молчал и, только зайдя в дом, сказал маме: «Ты в деревню к нам не приезжай, я сам буду по возможности привозить продукты».

В течение зимы он несколько раз привозил кое-что съестное, но с каждым разом всё меньше. Однажды ближе к весне дед привёз небольшой мешок картофеля и сказал маме: «Тоня, у нас кончаются припасы, скоро я ничем не смогу помочь. Вот тебе немного репы, моркови, свёклы и маленький мешочек муки. Это вам до лета. Картофель не трогай. Весной после схода снега вскопай за домом грядки и посади картофель. Чтобы всходов получилось больше, каждый клубень картофеля необходимо разрезать на две-три части с проростками».

Перед отъездом дед обратился к моей маме: «Если меня долго не будет, в деревню не приезжай. Чтобы со мной ни случилось, не приезжай. У тебя двое детей, и ты не имеешь права подвергать свою жизнь опасности. От моего имени может приехать человек и что-нибудь вам привезти». Мама послушалась и долго не ездила.