Белая ворона

1

Прогуливаясь по главной улице Немецкой колонии в Хайфе, Домет почти столкнулся с мужчиной в пенсне.

— Герр майор, это вы?

От изумления Домет не мог прийти в себя. Его бывший командир майор Гроба?

В твидовом костюме, в шляпе и в гетрах он мало походил на того начальника интендантского управления, но ошибиться Домет не мог, хотя с тех пор прошло больше десяти лет.

— Герр майор, это вы? — повторил Азиз. — Я — Домет. Ефрейтор Азиз Домет. Служил под вашим командованием. Помните такого?

Гроба настороженно огляделся по сторонам, потом осмотрел Домета с ног до головы и тихо сказал:

— Чего вы орете? Думаете, я глухой? Конечно, я вас узнал. Вы потолстели, Домет.

— А вы ни капельки не изменились, герр майор. Какими судьбами в Палестине?

Майор еще раз огляделся по сторонам и поманил Домета пальцем.

— Давайте пойдем в какое-нибудь тихое место.

— Здесь недалеко еврейский ресторан. Можно туда, — предложил Домет.

— А в арабский далеко? — спросил Гроба.

— Можно и в арабский, — согласился Домет. — Тоже по соседству.

Они выбрали столик в углу. Гроба начал с того, что приехал по делам:

— Живущие в Палестине немцы должны знать о положении в фатерлянде, а мы, само собой, должны знать, как живут немцы за границей. Ну, а вы чем занимаетесь?

— В данную минуту… Дело в том, что сначала я работал… В общем, если говорить честно, сижу без работы и испытываю материальные затруднения, что…

— Вы даже не представляете, Домет, как вовремя вы меня встретили, — перебил его Гроба.

Домет придвинул майору блюдечко с хумусом. Майор обмакнул в него кусок лепешки, взял в другую руку большую кружку пива и негромко произнес:

— За возрожденную Германию!

Смахнув пену с усов, Гроба презрительно бросил:

— А пиво-то дрянное! Английское!

Домет хвалил умение герра майора есть хумус без вилки, как многие «дикие» европейцы, а сам думал, когда же он объяснит, что имел в виду под «вовремя».

— Я знаю не только, как едят на Востоке, — Гроба знакомым жестом поднял указательный палец. — Да, с моим знанием Востока я сейчас незаменим. Наше Министерство иностранных дел назначило меня… догадайтесь, куда?

— В Иерусалим? — из вежливости спросил Домет, хотя не сомневался, что так оно и есть.

— В Багдад, — взмахнул куском лепешки Гроба.

— Послом? — уважительно спросил Домет.

— Если бы! Вице-консулом. Но работа интересная: я буду заниматься политическими вопросами в нашем консульстве. Так что мне нужен опытный секретарь и переводчик. По меньшей мере на год. Понимаете, куда я клоню?

— Так точно, герр майор, — радостно отчеканил Домет: в Багдаде он еще никогда не был.

— А раз понимаете, собирайте вещи. Я должен вернуться в Берлин для доклада, но в начале следующего месяца выезжаю в Багдад. Там и встретимся. По рукам?

Домет примчался домой, схватил Адель в охапку и начал целовать, чем крайне удивил ее.

— Что случилось, Азиз? С чего вдруг такие телячьи нежности? Ты нашел на улице кошелек с деньгами? — засыпала его вопросами Адель.

— Больше, чем кошелек с деньгами! Я нашел клад!

И Домет рассказал жене о встрече с майором Гробой и о его предложении. Адель пришла в восторг.

Было решено, что Азиз сначала поедет один, устроится на новом месте, будет присылать деньги, а потом, если все пойдет хорошо, вызовет Адель с Гизеллой.

Через две недели Домет уехал.

Если бы сказки «Тысяча и одна ночь» не были сказками, по небу на ковре-самолете Домет добрался бы до Багдада за полчаса. Но по земле на поезде нужно было из Хайфы доехать до городка Дера, там пересесть на поезд «Иерусалим-Дамаск», в Халебе сделать еще одну пересадку, доехать до иракского города Рас-эль-Аин, где кончаются железнодорожные пути, а оттуда еще два дня добираться до Багдада в грязном автобусе с выбитыми стеклами, да еще и пассажиров в нем как сельдей в бочке.

Одолженные у свекрови деньги Адель зашила мужу в подкладку пиджака, и он время от времени ощупывал, на месте ли они.

Домет чувствовал, что его жизнь начинается заново и пойдет совсем по другому пути.

Война, евреи, погромы — это все уже позади, а впереди… Дипломатическая карьера! Сама судьба послала Домету добрый знак: в день приезда в Багдад ему исполнилось сорок лет.

Немецкое консульство находилось на тихой тенистой улице, и весь штат, не считая майора Гробы, состоял из четырех человек: консула с лицом старого льва, его длинноногой секретарши-машинистки, болезненного вида бухгалтера и молодого делопроизводителя Зиги, стриженного под бокс, со срезанным подбородком и пустыми глазами.

Гроба представил Домета коллегам, рассказав им заранее о его славном боевом прошлом в рядах турецкой армии и о его преданности немецкому духу. Затем Гроба повел Домета на расположенную неподалеку служебную квартиру.

— В целях экономии будете жить вместе с Зиги, — сказал Гроба. — Устраивайтесь, обживайтесь. Завтра в консульстве выходной, так что на работу только послезавтра.

В темноватой четырехкомнатной квартире одну комнату занимал Зиги, во второй с окнами на заросший сад поселился Домет, третья была отведена под столовую, а четвертая — под гостиную.

Домет распаковал чемодан, принял душ, переоделся и пошел в город.

Багдад… Сказочный Багдад оказался задворками Ближнего Востока. Скученные мазанки, хибары со стенами из листов жести жмутся друг к другу, полуразвалившиеся остатки ворот могущественного Вавилона… Домет вспомнил своего «Валтасара». Неужто все это происходило здесь? А Тигр и правда широкая река.

Вдруг как из-под земли перед Дометом вырос пожилой человек и без тени заискивания сказал:

— Если господин хочет, я могу провести его по следам Багдадского вора. Это будет очень интересная экскурсия.

Домет посмотрел на него внимательно. Чисто выбритое лицо, умные глаза, пиджак явно с чужого плеча и рваные сандалии, но во всем облике чувствуется достоинство.

— Благодарю вас, — сказал Домет, — к сожалению, у меня другие планы.

Еле отвязавшись от целого роя голодных мальчишек, просивших милостыню, Домет пошел на базар. Знакомство с городом он всегда начинал с базара: базар — душа города. Там слышны его подлинные голоса, там чужестранец чувствует себя не таким чужим.

— Господин хочет хорошее место на «Семь повешенных»? — подошел к Домету разбитной юнец.

— Что еще за «повешенные»? — удивился Домет.

— Так у нас называют ежегодное состязание поэтов, — обрадовался юнец чужестранцу. — Они читают свои стихи, а потом семь лучших стихотворений развешивают по всему базару, и люди заучивают их наизусть.

— А людей у вас вешают? — спросил Домет.

Парень посмотрел на него с явным сожалением.

— Конечно, вешают. Но разве это может сравниться с состязанием поэтов?

Домет дал парню несколько мелких монет и получил какое-то подобие билетика на «Семь повешенных».

— Состязание состоится завтра, вон на той площади, в шесть вечера, — сказал юнец.

Когда Домет назавтра пришел в назначенный час на базарную площадь, все, а не только хорошие, места уже были заняты. Одни слушатели с комфортом устроились на балконах соседних домов, другие — на крышах, третьи — на могучих пальмах.

Оглянувшись по сторонам, Домет увидел двух полицейских. Он показал им удостоверение сотрудника немецкого консульства, вынул «билет на хорошее место» и для надежности дал каждому по монете. Полицейские рьяно заработали дубинками, расчищая дорогу почетному гостю, и через минуту Домет сидел на деревянной скамье в первом ряду около почтенных старцев-судей. Прямо на земле пристроились трое музыкантов со своими инструментами.

Первым вышел на возвышение черноволосый, рябой человек с глазами навыкате, поклонился судьям и под пронзительные звуки смычков громко начал читать:

В толпе раздались одобрительные возгласы, судьи благосклонно закивали головами, и вышел второй поэт.

Поэты сменяли друг друга, неразделенную любовь сменяли битвы и пиры, громкий свист — одобрительные выкрики, а полицейские гонялись за мальчишками, которые с пальмы швыряли финиками в тех, кто, по их мнению, «никакой не поэт», и Домет не мог избавиться от ощущения, что он — герой пьесы, действие которой происходит на базаре.

Но вот по толпе прошел шепоток, в котором все отчетливее слышалось имя Хамид.

Небольшого роста, с курчавой бородой и с ястребиным носом, Хамид, запрокинув голову и прикрыв глаза, начал нараспев:

Смычки подхватили последнюю строчку и, рыдая, понесли ее к небесам, раскалывая наступившую тишину, которая через несколько мгновений взорвалась многоголосым «Ха-мид! Ха-мид! Хамид!».

Звезды висели над базарной площадью, как театральные софиты. Ветер с Тигра унес дневную духоту. В мире больше не было ни войны, ни горя, ни смерти — только стихи, музыка и любовь.

До этого дня Домет плакал всего один раз в жизни — на похоронах отца.

Гроба вызвал Домета к себе в кабинет и первым делом показал на письменном столе портрет узколицего мужчины с пронзительным взглядом, косой челкой и маленькими усиками.

— Запомните, Домет. Это наш Бог — Адольф Гитлер. — Гроба вынул из книжного шкафа толстую книгу в кожаном переплете. — А это наша Библия — «Майн кампф». Когда вы ее прочтете, вам станет ясно, что до возрождения Германии осталось совсем недолго ждать. Вот когда все эти предатели, вся эта штатская сволочь в нашем Министерстве иностранных дел полетит к чертовой матери, их теплые местечки займем мы.

— Кто «мы», герр майор? — спросил Домет.

— Мы — это члены национал-социалистской партии. Не слышали? Поинтересуйтесь. А теперь — ваши обязанности. Каждое утро у меня на столе должен лежать обзор иракской прессы. Это главное.

Потом Гроба ввел Домета в курс дел и рассказал, как проклятые англичане, получив от Лиги наций мандат на Ирак, обошли немцев и оттяпали лицензию на разработку богатейших нефтяных залежей в Киркуке.

— А нефть — это миллионы, миллиарды! Но ничего, — пообещал Гроба, — англичане тут тоже долго не задержатся. Как только Ирак станет независимым, он всех отсюда повыкидывает.

— И немцев? — встревожился Домет.

— Боюсь, что да. И это после того, как мы наладили этим голодранцам телеграф, а Майснер проложил им железную дорогу.

— Какой Майснер? — переспросил Домет. — Инженер? Генрих Майснер?

— А вы что, с ним знакомы?

— Ах, герр майор, воспоминания детства… Герр инженер, которого турки называли «Майснер-паша», бывал у нас дома. Он говорил с отцом о поездах. Я помню, как смеялся герр Майснер, когда узнал, что арабы называют поезд «султанова ослица». Представляете, у нас в Хайфе стоит памятник первому паровозу в Палестине. Помню…

Не дослушав детских воспоминаний Домета, Гроба встал из-за стола и плотнее прикрыл дверь кабинета.

— И вот еще что. Поскольку вы работаете у меня, а мы оба работаем на благо Германии, вы должны держать меня в курсе всех разговоров нашего консула и его стервы-секретарши. Консул наш — из аристократов и нас, членов партии, само собой, презирает. Да что нас! Он над самим Гитлером смеется. Но ничего. Как только мы придем к власти, всем этим аристократам ох, как будет не до смеха. Значит, если услышите, что консул ругает Гитлера, немедленно сообщайте мне. А уж я приму меры.

Домету стало как-то не по себе от поручения Гробы. Но скоро он о нем забыл: ему нравилась его новая работа. Он читал газеты с большим интересом. О чем только они не писали! Вот-вот страна получит независимость, которую англичане обещали ей десять лет назад; у короля Ирака Фейсала I новая жена в гареме; вражда между шиитами и суннитами[9]; курды вместе с ассирийцами-христианами добиваются отделения от Ирака; угрозы в адрес евреев, прибравших к рукам все ресурсы Ирака. Домет обратил внимание на то, что в Ираке есть эмигранты-мусульмане из Палестины и их влияние растет. Некоторые из них заняли важные административные посты и призывают к уничтожению еврейской заразы.

А немецкие газеты были переполнены подготовкой к выборам в рейхстаг. Почти все обозреватели наперебой утверждали, что партия Адольфа Гитлера получит не более двух-трех мандатов, а сам он — политический курьез.

Отдельные реплики консула и его секретарши Домет исправно передавал Гробе, а тот строчил донесения начальству, упирая не столько на отсутствие патриотизма консула, сколько на порочащую его связь с секретаршей. Из Берлина Гробу просили заниматься делом, а не ерундой, но он не унимался и строчил дальше по инстанциям. Домет аккуратно подшивал всю эту переписку в особую папку, которую Гроба хранил в сейфе.

Раз в месяц в консульстве собирались работавшие в Багдаде немцы послушать лекцию Фрица Гробы о положении в фатерлянде. После лекции он выдавал удостоверения новым членам национал-социалистской партии, потом все пили пиво, играли в карты, обсуждали удачные сделки, перемывали кости продажной челяди при королевском дворе и смеялись над англичанами, которые ни на что не способны, кроме как играть в крикет и пить свой дурацкий чай. В основном в Ираке работали по контракту холостяки — инженеры, учителя немецкого языка, но было и несколько семейных пар, и жены глаз не спускали со своих благоверных, чтоб не шлялись по борделям. Холостякам этому никто не мешал.

Неразговорчивый Зиги, с которым Домет делил квартиру, его не донимал. После работы он обычно запирался у себя в комнате, а по вечерам частенько ходил в город, откуда поздно возвращался возбужденным, глаза блестели, хотя спиртным от него не пахло. Секретарша намекала, что Зиги посещает притоны курильщиков гашиша. На вопрос Домета, как же он с такими наклонностями попал в консульство, она свысока посмотрела на наивного переводчика:

— У его папаши такие связи, что Зиги мог бы и в Берлине протирать штаны в министерстве. Но он хотел быть подальше от родителей, вот и уговорил их устроить его сюда. Испорченный мальчишка!

Позже Домет узнал от Гробы, что секретарша прямо-таки лезла в постель к Зиги, но… тут Гроба многозначительно поднял палец:

— Зиги не по этой части.

Видимо, связи отца Зиги в самом деле были настолько сильны, что даже Гроба не осмеливался строчить на него кляузы.

Однажды Зиги не вернулся домой. Когда Домет пришел в консульство, он застал там страшную панику. Из кабинета консула вышли два полицейских офицера, после чего сотрудникам сообщили, что Зиги обнаружили мертвым в подворотне и полиция подозревает убийство с целью ограбления. А секретарша шепотом рассказала Домету, что Зиги нашли не в подворотне, а в одном из притонов, у него было перерезано горло, а в кармане остался нетронутым бумажник с деньгами. Для сохранения семейной чести консул написал в Берлин, что Зиги погиб от рук английских секретных агентов.

Домет остался один в четырехкомнатной квартире. При всем вихре международных событий в Багдаде он все-таки обрел давно забытый душевный покой и засел за новую пьесу — «Последний из династии Омейядов».

Действие происходит в 767 году в Багдаде, где правит халиф из династии Омейядов, за которым стоит жестокий визирь. Его очередной жертвой становится старый провидец, призывающий к терпимости и смирению. Ученик провидца едет в Багдад отомстить за учителя и убивает визиря.

Багдад, в котором жил Домет, кишел английскими и немецкими секретными агентами. Рекой лилась нефть, а с ней из карманов одних дельцов в карманы других переливались целые состояния. Как грибы после дождя вырастали новые кварталы роскошных особняков, и воздух был наэлектризован ожиданием резни. Но ничего этого не было в новой пьесе Домета, которую он посвятил королю Фейсалу I. Профессиональный переводчик, Салим перевел пьесу брата на арабский, и Домет издал ее за свой счет. В королевский театр ее не взяли, и до короля она, видимо, не дошла.

Домет принялся писать другую пьесу. Главным героем стал великий Ибн-Сина, широко известный в Европе как Авиценна. Домет проводил много времени в национальной библиотеке, выписывал все, что находил, об авторе знаменитого «Канона врачебной науки». Воспитанный на Гете, Домет решил сделать Ибн-Сину новым Фаустом, чтобы сблизить Восток и Запад. Но не получилось ни сближения, ни пьесы: Ибн-Сина не годился на роль Фауста. Да и рассказ знакомого иракского журналиста о том, как фанатики сожгли на главной площади Багдада труды Ибн-Сины, смутил Домета.

— Неужели это было здесь? — поежился Домет.

— На том самом месте, где теперь базар, — спокойно ответил журналист.

— А что народ?

— Народ он и есть народ. Смотрел, как горят книги, и подбрасывал их в огонь. Думаете, сейчас было бы по-другому?

Домета начала мучить тоска. «Что со мной творится? Почему мне опять все опротивело? Почему мои пьесы не хотят ставить?»

Салиму Домет обычно писал о политике, о своей жизни, обсуждал с ним замыслы пьес, описывал театральный мир провинциального Багдада. В ответ Салим рассказывал о постановках в каирских театрах, о своей работе редактора журнала «Амазонка» и о том, что он начал писать роман «Люди-звери», где в основе сюжета — тайное мусульманское братство, которое готовит переворот в Египте. В отличие от Азиза Салим всегда интересовался современностью.

В одном из писем к брату Домет рассказывал:

«Недавно посмотрел два американских фильма — „Хижина дяди Тома“ и „Любовь ковбоя“. Герой первого фильма — необычайно трогательный старый негр — живет в рабстве у белых людей. Этот фильм открыл мне глаза на далекую Америку. Там дела обстоят еще хуже, чем в Палестине: значение имеет только цвет кожи. Герой второго фильма — пастух. Он один побеждает целые племена индейцев, которых американцы называют краснокожими. Американцы чернокожих и краснокожих и за людей-то не считают, а Германию критикуют за разумную теорию высшей расы…».

Младшему брату Амину Домет писал редко. Но того, кроме музыки, ничего не интересовало.

Несколько писем Домет отправил и Адели: пусть не теряет надежды на приезд в Багдад, а про себя уже решил, что ей с Гизеллой в Багдаде делать нечего, они только свяжут его по рукам и ногам. Как бы мимоходом Домет рассказывал жене, какое опасное положение в стране, что было недалеко от истины, насколько неустойчиво его положение, какие тут бесправные женщины — они только и знают, что стоять у печки и стирать пеленки. Ни одна женщина не может выйти на улицу без чадры. Адель ужаснулась, когда узнала, что ей придется надеть чадру, а Домет не забывал напоминать об этом, но деньги посыпал регулярно.

Чаще всего Домет писал матери: ей были интересны мельчайшие подробности о нем, и Домет на них не скупился.

«…Здесь я живу, как король. Ну ладно, как халиф. Не веришь? Сама посуди: получаю двадцать динаров в месяц, а в одном динаре — тысяча филсов, а за один филс можно купить кусок сладчайшего кокосового ореха, а за пять — лепешку с фасолью и мороженое, овечий сыр у бедуинок, а за десять — сходить в синематограф.

В синематографе перед началом сеанса — негромкая музыка, продают легкие напитки, сладости, бутерброды, сигареты и воздушную кукурузу. Ее здесь называют „шаша“. Багдадцы подолгу сидят в кофейне или в чайхане, где подают очень крепкий и очень сладкий чай. Чайхана — это как пивная у европейцев. Напитки разные — обстановка такая же. Можно сидеть часами, рассказывать свои истории или слушать чужие. Нет для меня лучшего места, чем чайхана. Там я могу обдумывать свою будущую пьесу. Иракцы говорят по-арабски совсем не так, как мы, но благодаря папиной школе и унаследованной от него усидчивости мне нетрудно с ними разговаривать. Ах, как папа гордился бы, узнай он, что я работаю в немецком консульстве! Мамочка, береги себя. Я по тебе очень скучаю. Обнимаю тебя, твой Азиз».

Кроме чайханы Домету нравилось ходить на берег Тигра, когда спадала жара. Он нашел себе местечко между двумя мостами, откуда открывался особенно красивый вид. Он сидел там, смотрел на полумесяц, который висел над рекой, как турецкий ятаган, на купавшихся и жалел, что так и не научился плавать. Купались только мужчины — не то что в Хайфе и в Тель-Авиве, где полно женщин. Вода завораживала. Издалека долетал волшебный голос знаменитой на весь Восток певицы. Она пела о разбитом сердце, в котором не осталось даже любви.

«Мне уже за сорок, и чего я добился? А что будет дальше? К гадалке, что ли, сходить?»

Гадалку Домет нашел на базаре. Старуха сидела в шатре среди пестрых тряпок и подушек.

— Сколько стоит погадать? — спросил Домет.

— Пятьдесят филсов.

— Так дорого?

— А ты свою жизнь во сколько ценишь? — спросила старуха.

Домет дал ей пятьдесят филсов и сел на подушку.

Старуха сунула монету за пазуху, что-то пошептала над какими-то благовониями, потом положила перед собой засушенный петушиный гребешок.

— Ты — гадалка или колдунья? — спросил Домен

— И то, и другое. А что ты хочешь узнать?

— Свою судьбу.

— И все?

— Хочу избавиться от тоски.

— Тогда пятьдесят филсов.

— Я же тебе уже дал!

— Те были за судьбу. А эти — за избавление от тоски.

Домет дал старухе еще одну монету. Она и ее опустила за пазуху.

— Сними ботинок с левой ноги. Носок тоже снимай.

Домет подчинился.

Старуха внимательно осмотрела его пятку, потом обвязала красной ниткой большой палец и медленно провела по ступне рукой. Домету стало щекотно. Потом она взяла петушиный гребешок и осторожно потыкала им в подушечки каждого пальца. В большой — дважды. Домет засмеялся, а старуха нахмурилась.

— Будет у тебя несчастная любовь. Станешь важным человеком. Умрешь ты, когда…

— Замолчи, старуха! — Домет второпях натянул носок, сунул ногу в ботинок и выбежал из шатра.

О гадалке Домет не стал писать матери.

Интриги майора Гробы кончились тем, что его отозвали в Берлин, и консул сухо уведомил Домета, что штатное расписание консульства больше не предусматривает должности переводчика.

Перед отъездом Гроба бодро пожал руку Домету и сказал:

— Не огорчайтесь, Домет, когда мы придем к власти, для вас найдется постоянная работа. Запишите мой адрес в Берлине.

Получив остаток жалованья за неполный месяц, Домет вернулся в Хайфу.

2

Гизелла повисла на шее у отца и не могла от него оторваться.

— Папочка приехал! Мой папочка приехал! — кричала она на всю улицу.

Домет с трудом сдерживал слезы. Как быстро летит время! Гизелла уже перешла во второй класс! А какая она ласковая! И какое милое личико! Свободно говорит по-немецки и по-арабски.

Адель еще больше раздалась. Она крепко прижалась к мужу, но не почувствовала ответной ласки. Домет рассеянно погладил жену, как гладят прыгнувшую на колени кошку, и с деланной радостью воскликнул:

— Подарки! Кто хочет подарки — налетай! — и раскрыл чемодан.

Гизелла бросилась к чемодану.

— Ой, мамочка, смотри, смотри! — кричала Гизелла. — Платья! Платки! Туфли! Ой, бусы! Это мне, правда, папочка?

Опомнившись, Адель покосилась на мужа и, пройдя мимо чемодана, стала накрывать на стол, а Гизелла побежала за школьными тетрадками, чтобы похвастаться перед папочкой.

— Видишь, какие хорошие отметки!

Бегло взглянув на диктант по арабскому, Домет заметил две ошибки, пропущенные учителем, но не подал виду.

— А посмотри, какие у меня куклы. Эту зовут Асар, эту — Джослин, а эту — Гута.

— Почему Гута? — удивился Домет.

— Потому что я про нее читала страшную-престрашную сказку. А бабушка к нам не приходит, а я к ней все время хожу и раз в неделю у нее ночую, а мама говорит, что воспитанием ребенка должны заниматься родители, а бабушка ужасно вкусно готовит курицу, а мама не покупает себе новое пальто, потому что нужно откладывать на черный день, если папу опять выгонят с работы. Папочка, какая в Ираке у девочек школьная форма? Ой, я таких красивых карандашей и не видела, я их бабушке покажу, пусть…

— Подожди, Гизелла, — Домет обнял дочь и прижал к себе. — Ты меня совсем заболтала. Дай я тебя получше рассмотрю.

— Вот, смотри, смотри! — Гизелла высвободилась из объятий отца и с радостью завертелась по комнате.

«Ножки и ручки еще тоненькие. Глаза мои и лоб, а носик точно такой же вздернутый, как у Адели. И волосики, как у нее. Белокурый арабский ребенок с курносым носом. Ну и ну!»

— Я хорошо танцую? Да, папочка?

— Очень.

— А когда я вырасту, я стану такой же красивой, как мама?

— Ты станешь еще красивей.

— И не буду такой толстой, как мама?

— Разве мама толстая?

— Бабушка говорит, что мама скоро лопнет. Но этого же не может быть, правда?

— Конечно, не может. Бабушка шутит. И совсем мама не толстая. Она просто любит поесть.

— И я люблю.

— Вот и чудесно. Сейчас пойдем к столу. Давай руку.

Отсидев семейный обед, за которым Адель не произнесла ни слова, Домет пошел к матери.

Объятиям и радости не было конца. Домет привез матери черную в красных разводах кашемировую шаль и расшитые бисером домашние туфли. Она всплеснула руками, закуталась в шаль и собралась кормить сына, но второй раз он обедать не мог.

— А кофе с твоим любимым пирогом?

— Мам, пожалей меня. Без пирога.

— Ну, хорошо, хорошо. Расскажи, как тебя встретила Гизелла.

— Очень обрадовалась. Прелесть, а не девочка. И умненькая, и хорошенькая.

— И добрая, — добавила мать со счастливой улыбкой.

— А как ты? Как давление?

— А что давление, скачет — то вверх, то вниз. Пью всякие лекарства, стараюсь о нем не думать. Только когда затылок болит, тут уж и думать не надо, само дает о себе знать.

— Что слышно у Амина? Про Салима я знаю, мы с ним переписывались. А Амин не женился?

— Когда ему жениться? На своем рояле он женат. То репетирует, то выступает. Сейчас в Америку поехал. Вот, афишу прислал.

И мать с гордостью показала афишу, где большими буквами значилось: «Новая звезда в мире музыки — Амин Домет».

— Наверно, он музыкой хорошо зарабатывает? — с легкой завистью спросил Азиз.

— А ему много не надо. Часть отдает своему управляющему или как там его называют, остального, слава Богу, хватает. Даже мне хотел деньги присылать, но ты же знаешь, мне деньги не нужны. А тебе сейчас нужны?

— Спасибо, мамочка. Пока нет. Я в Багдаде кое-что скопил, на первое время хватит.

— Может, сегодня на ужин придешь?

— Лучше завтра на обед.

— Завтра — так завтра. Давай кофе пить.

Проходя по Немецкой колонии, Домет остановился перед объявлением:

Домета разобрало любопытство. Интересно увидеть хоть на экране новую Германию. А какая пунктуальность у этих ребят: начало не в восемь и не в восемь тридцать, а в восемь пятнадцать, и «без опозданий».

В субботу Домет пришел в клуб «без опоздания». При входе его остановили двое подростков в коричневых рубашках с лакированной портупеей.

— Вы немец? — спросил тот, что повыше ростом.

— В душе — да, — ответил Домет.

— А документы у вас есть?

— Какие документы?

— Подтверждающие, что в душе — да.

Усмехнувшись про себя, Домет порылся в портмоне и достал визитную карточку майора Гробы.

— Этого достаточно?

Подростки щелкнули каблуками и пропустили его. В просторном подвале напротив входа — красное полотнище с черной свастикой и портрет Гитлера в полный рост и в военной форме. Слева — транспарант:

Под транспарантом на столе — кинопроектор. На противоположной стене — белая простыня вместо экрана. В центре ровными рядами стоят стулья. В углу — стол с бутербродами и прохладительными напитками.

Народу собралось много. Приехали гости — воспитатели из иерусалимского филиала «Гитлерюгенда». Домет увидел знакомых. Поговорили о переменах в Германии, о необходимости насаждать в Палестине немецкий дух, но разговор пришлось прервать: руководитель хайфского филиала, представительный мужчина в полосатом костюме, попросил внимания и, когда публика утихла, выступил с кратким вступительным словом. Говорил он убежденно и в категорической форме, а когда закончил, погас свет, и на экране поплыли виды Германии.

По сравнению с 20-ми годами это была совершенно другая Германия. Повсюду подъемные краны, стропила, аккуратно сложенные горы кирпичей — нет такого места, где бы ни шло строительство. Часто на лесах висел транспарант «Только нашему фюреру мы обязаны тем, что теперь у нас есть работа».

Домет с удовольствием смотрел на рослых, мускулистых блондинов, которые маршировали на параде, строили дома, мостили дороги, отливали сталь, прыгали с парашютом. С не меньшим удовольствием он смотрел и на белокурых спортсменок. Они тоже маршировали на параде. Время от времени в кадре мелькали члены хайфского филиала «Гитлерюгенда». Они играли в кегли, готовились к слету немецкой молодежи, сидели в парке и распевали бодрые песни, а рядом с ними красовалась табличка «Собакам и евреям вход воспрещен».

Вдруг лента оборвалась, и смущенный киномеханик извинился за то, что не успел освоить новый проектор. Пока киномеханик его налаживал, руководитель филиала объявил сбор пожертвований, и по рядам пошла хорошенькая блондинка в форме «Гитлерюгенда» с кубком в руке. Домет вспомнил церковь и положил в него иракский динар, получив взамен ослепительную улыбку.

По дороге домой он думал о фильме и о том, как несправедливы критики Гитлера, ведь он возродил Германию из руин.

В клуб «Гитлерюгенда» Домет приходил еще не раз: рядом с комнатой для просмотра фильмов и других мероприятий была комната поменьше, отведенная под библиотеку. Там Домет прочел «Протоколы сионских мудрецов», и они его так заинтересовали, что он сделал выписки: «Способы развала общества: пропаганда демократических свобод и прав человека, подкуп прессы…» Читал он и листовки палестинской национал-социалистской партии; просматривал подшивку журнала «Штюрмер», в котором были карикатуры большеносых пучеглазых евреев со Звездой Давида на груди. Надо отдать должное художнику, выполнены карикатуры прекрасно. Заинтересовала Домета и таблица физических данных мужчин арийского типа, из которой он с огорчением узнал, что под этот тип его физические данные не подходят.

— Азиз!

Домет оглянулся: Меир Хартинер.

— Куда вы пропали, Азиз?

Домет почувствовал себя неловко, но пожал протянутую руку.

— Здравствуйте, герр Хартинер. Я был в отъезде.

— Что с вами, Азиз? Мы же всегда называли друг друга по имени. С вами определенно что-то происходит. Вы здоровы?

— Не совсем, — соврал Домет. — Старая фронтовая рана открылась.

— Так вам лечиться надо.

— Вот я и уезжал лечиться.

— И как? Помогло?

— Не очень. Скоро опять поеду.

— Ну, ну. А как у вас дела? Как ваша пьеса?

— Какая пьеса?

— Нет, с вами определенно что-то не в порядке. «Трумпельдор» конечно же. В такое время, как сейчас, ваша пьеса помогла бы евреям обрести боевой дух. Ее где-нибудь поставили?

— Герр Гнесин собирался ставить ее в Берлине, но его театр…

— Да, я знаю. Они приехали сюда и скоро закрылись. Вам стоит обратиться в «Габиму». Театр европейского уровня.

— Я подумаю.

— А наши новости вы слышали?

— Какие?

— Про доктора Вейцмана.

— А что с ним случилось?

— На Сионистском конгрессе его сняли с поста президента Сионистского исполнительного комитета и лишили всех полномочий.

«Бог его наказал за то, что он так со мной обошелся», — подумал Домет, а вслух спросил:

— За что же его сняли?

— Он возражал против того, чтобы потребовать создания еврейского государства в Палестине уже сейчас.

— А почему вообще такое государство должно быть создано в Палестине? — холодно спросил Домет.

— Но как же… — начал Хартинер.

— Прошу прощения, я тороплюсь, — сказал Домет.

Хартинер застыл с открытым ртом, а Домет пошел дальше, чувствуя, как его бывший друг сверлит ему взглядом спину.

3

— Я хочу увидеть этого сукиного сына!

Так в машине наместник объяснил капитану Перкинсу свое желание, несмотря на августовскую жару, поехать в Акко, где была назначена казнь знаменитого на всю Палестину арабского бандита из Шхема по кличке «Абу-Джильда», который со своими головорезами застрелил двух английских солдат. Вот тут-то его поимка стала делом чести для всей мандатной полиции. К северу от Рамаллы появился специальный полицейский участок для координации действий различных подразделений, участвовавших в поисках банды. У Абу-Джильды было много кровных врагов, и они помогли англичанам выйти на легендарного бандита.

Абу-Джильду схватили в его доме поздней ночью раньше, чем он успел выхватить из-под подушки заряженный пистолет.

— Вы когда-нибудь присутствовали при казни, Перкинс? — спросил наместник.

— Не доводилось, Ваше превосходительство.

— Зрелище не из приятных, но у нас нет другого выхода: этот чертов араб убил двух наших солдат.

Перкинс вежливо промолчал.

Вдали показалась старинная турецкая крепость, в которой теперь помещалась тюрьма. В ней турки применяли изощренные пытки. При англичанах эта тюрьма стала центральной.

Проехав по мосту, машина остановилась. Перкинс, как обычно, хотел открыть дверцу для наместника, но его опередил начальник тюрьмы. Он сиял от счастья: шутка ли, сам наместник почтил его своим визитом.

— Ваше превосходительство, добро пожаловать! — торжественно сказал начальник тюрьмы. — Для меня большая честь…

Наместник осмотрелся.

— Такая жара, да еще такое пакостное дело, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

Начальник тюрьмы пригласил высоких гостей в свой кабинет, где уже был накрыт стол. Гости позавтракали и в сопровождении начальника тюрьмы направились к месту казни.

Узкие бойницы крепости едва пропускали свет. С укрепленной под потолком балки с железными кольцами свисала петля. В дощатом полу, прямо под балкой — люк, открывавшийся книзу. Центр люка помечен крестиком.

Начальник тюрьмы провел наместника в дальний угол, где стояли два стула. Придвинув стул наместнику, Перкинс сел рядом.

Начальник тюрьмы подал знак, и в боковую дверь вошли двое тюремщиков, а между ними рослый человек. На голове — черный мешок. Руки — в наручниках, ноги — в кандалах.

Начальник тюрьмы начал читать приговор. Человек в мешке не шевелился. Начальник тюрьмы читал медленно, с выражением, поглядывая на наместника, как актер — на публику.

Человек в мешке что-то крикнул по-арабски.

— Что он сказал? — спросил наместник.

— Простите, сэр, он крепко выругался и сказал: «Кончайте скорее», — ответил начальник тюрьмы.

— Снимите мешок, — приказал наместник.

— Слушаюсь, сэр, — ответил начальник тюрьмы и подал знак тюремщикам.

Те сняли мешок.

Грубое, усатое лицо с горящими ненавистью глазами.

— Он и есть знаменитый Абу-Джильда? — спросил наместник.

Услышав свою кличку, Абу-Джильда плюнул в тюремщика и что-то заорал. Тюремщик ударил его кулаком по лицу и снова надел ему на голову мешок.

— Что он кричал? — спросил наместник. Начальник тюрьмы помялся.

— «Смерть англичанам!», сэр.

— Кончайте поскорее с этим сукиным сыном, — махнул рукой наместник.

Тюремщики схватили Абу-Джильду, поставили на крестик в центре люка и набросили петлю на шею.

Начальник тюрьмы нажал невидимый рычаг, и Абу-Джильда провалился в люк, не издав ни звука.

— Ваше превосходительство, может, останетесь к обеду? — спросил наместника начальник тюрьмы. — У нас сегодня еще две казни.

— Благодарю, — сказал наместник, глядя себе под ноги. — У меня дела. Идемте, Перкинс.

4

Впервые Домет узнал имя Аз а-Дин аль-Касама от Салима. Брат написал: «Еще когда Аз а-Дин аль-Касам учился в Каирском университете, ему предсказывали большое будущее. В нем видели вождя. Похоже, сегодня эти предсказания сбылись. Мулла и воин — не такое частое сочетание. Говорят, аль-Касам проповедует в одной из хайфских мечетей. Думаю, тебе будет интересно его послушать».

В мечеть набилось народу — яблоку негде упасть. Домет стоял в задних рядах.

Седобородый благообразный человек с ясными глазами говорил убежденно и горячо:

— Для чего Аллах дает нам усладу в детстве, незабвенные годы в юности, различные пути в зрелости? Какие из этих путей мы выбираем? Что ищем на этих путях, и что находим? Ради чего мы живем? Чтобы купить дом? Верблюда? Познать женщин? Разве этого хочет Аллах? Нет. Аллах хочет, чтобы с Его именем на устах и в душе мы освободили нашу землю от неверных, от исчадий шайтана — англичан и евреев. Исполним же волю Аллаха!

По мечети прошел рокот, похожий на гул подземных толчков перед землетрясением. Люди смотрели на аль-Касама как на посланца пророка Магомета и готовы были выполнить любой его приказ.

Вокруг Домета стояли мужчины с черными от палящего солнца лицами. Они привыкли пахать землю, но им пришлось уйти на заработки в город. А в городе они работали в каменоломне, на стройке, в порту, на фабриках. Были и такие, кто пошел торговать на рынок или стал лоточником. В городе они узнали, что такое одиночество среди моря людей, научились глушить тоску вином и синематографом, карточными играми и проститутками. Были среди них и такие, которые попали в арабскую компартию, но оттуда, как и все остальные, — в мечеть. Там седобородый проповедник открывал перед ними пути, на которых они не будут одинокими и ни перед кем не станут гнуть спины. Простые, ясные и убедительные слова проповедника западали в самую глубину души и становились точкой опоры.

У Домета закружилась голова, и он вышел из мечети. У него было ощущение, что он присутствовал при сеансе гипноза. Салим был прав: аль-Касам — вождь. Домет начал расспрашивать об аль-Касаме всех, кто его знал: да ведь он — готовый герой для пьесы! Вскоре Домет узнал, что аль-Касам родился в Сирии в семье учителя.

«Как и я».

Учился аль-Касам в Каирском университете. Окончив его, стал учителем и имамом[10]. В своих проповедях призывал жить по Корану. Когда началась Первая мировая война, аль-Касам служил в турецкой армии неподалеку от Дамаска.

«И служили мы совсем рядом!»

К концу войны аль-Касам вернулся в родную деревню и создал там отряд самообороны. Потом бежал от французских властей сначала в горы, где создавал боевые отряды, потом — в Дамаск, потом с поддельным паспортом — в Бейрут, а оттуда — в Хайфу. Тогда аль-Касаму было за сорок. О его личной жизни Домету ничего не удалось узнать.

Аль-Касам ходил по Хайфе, беседовал с арабскими рабочими, заходил в их жалкие ночлежки, в курильни гашиша, в лачуги, где занимались своим ремеслом проститутки. «Нет такого места, куда ни зашел бы наш имам в борьбе с пороком», — с гордостью говорили хайфские арабы.

Аль-Касам разъезжал и по деревням, не пропускал ни одного дома. Его влияние неизменно росло, и он снискал славу неистового борца за угодные Аллаху дела.

Аль-Касаму не составило труда создать боевой отряд, который он назвал «Черной рукой», а англичане — «бандой» и объявили денежную награду за ее поимку. Вооруженный винтовками и самодельными бомбами, отряд нагонял ужас на евреев. Первыми жертвами стали трое членов киббуца Ягур и сержант полиции Моше Розенфельд. «Черная рука» сжигала еврейские плантации и устраивала взрывы на железной дороге, проложенной англичанами.

Аль-Касам попытался уговорить муфтия вместе с ним объявить священную войну против мандатных властей, а может, и поднять всенародное восстание, но муфтий отказался, сказав, что еще не пришло время. На самом же деле муфтий опасался, что аль-Касам станет влиятельней, чем он.

Англичане начали охотиться за аль-Касамом, и он ушел со своим отрядом в горы близ Дженина. Там они прятались в пещерах, а феллахи[11] из соседних деревень носили им рис, сахар, муку, сыр, маслины, сигареты, чай, мыло.

Члены «Черной руки» принесли клятву на верность аль-Касаму, но искушение денежной наградой оказалось сильнее клятвы, и английская контрразведка получила точное описание пещеры, где скрывается неуловимый аль-Касам.

Пещеру окружило армейское спецподразделение. Когда утром аль-Касам вышел, потягиваясь после сна, снайпер нажал на курок. В донесении командира спецподразделения говорилось, что аль-Касам был убит прямым попаданием в глаз.

Домет несколько дней ходил сам не свой: готовый герой для пьесы есть, а пьеса не получается. Домету что-то мешало, но он никак не мог определить, что. И вдруг его осенило: аль-Касам — это же арабский Трумпельдор! Как он раньше не сообразил! И до чего они похожи: оба приехали из-за границы, у обоих уже был военный опыт. Соратниками Трумпельдора были гимназисты, которые покинули родные дома, чтобы стать земледельцами. Соратниками аль-Касама — земледельцы, которые покинули родные дома, чтобы стать рабочими. Жизнь и смерть обоих превратилась в легенду. Трумпельдор перед смертью произнес последние слова, ставшие девизом целого поколения. Апь-Касам… Ну, пусть произнесет перед смертью молитву. Правда, как мог успеть произнести ее человек, убитый наповал. Но для пьесы это не имеет никакого значения!

Параллель между аль-Касамом и Трумпельдором пришла на ум не только Домету. После разгрома «Черной руки» один из лидеров ишува[12] и вождь Трудовой партии Давид Бен-Гурион сказал: «Это был арабский Тель-Хай».

5

За то время, что Домет провел в Ираке, в Палестине многое изменилось, и прежде всего — количество евреев. Оно настолько возросло, что евреи теперь составляли почти треть населения страны. Арабы решили, что от них можно избавиться только силой, но было уже поздно: еврейский ишув пустил глубокие корни. Евреи же надеялись уговорить арабов разделить Палестину мирным путем, пойти на компромисс и объяснить им, что от раздела они только выиграют. Самые частые попытки найти взаимопонимание предпринимал Бен-Гурион. Он считал, что ему будет гораздо легче договориться с арабами, получившими европейское образование, и для начала выбрал мусульманина Мусу Алами и христианина Джорджа Антониуса.

Выпускник Кембриджа, Алами входил в ближайшее окружение муфтия и через жену был связан с ним родственными узами. По-английски он говорил гораздо лучше Бен-Гуриона. Жил Алами в деревне около Иерусалима и принял Бен-Гуриона под огромным развесистым дубом.

— Самый старый дуб в Палестине, — сказал Алами, приглашая гостя к столу и приготовившись выслушать его предложение.

Предложение Бен-Гуриона заключалось в том, чтобы евреи и арабы на равных правах вошли в состав будущего правительства Палестины, независимо от их абсолютной численности в ней.

— Нас, конечно, намного меньше, чем вас, — сказал Бен-Гурион, — но евреи приезжают сюда, чтобы превратить пустыню в цветущий сад, и арабы от этого только выиграют. Вы согласны?

Алами опустил очки на нос и посмотрел на еврейского вождя, о котором был достаточно наслышан.

— Нет, — сказал выпускник Кембриджа, — по мне, пусть эта страна остается нищей и пустынной до тех пор, пока арабы сами, без помощи евреев, не превратят ее в цветущий сад.

«Будь я арабом, — подумал Бен-Гурион, — я считал бы точно так же».

— В таком случае, — попытался он прощупать другой вариант, — может, стоит обсудить раздел Палестины. Арабы будут занимать свою суверенную территорию, а евреи — свою.

— Я не вижу смысла в обсуждении раздела Палестины, — сказал Алами, — ибо она целиком принадлежит арабам. Но евреи, пожалуй, могут получить в арабском государстве автономный кантон вокруг Тель-Авива. Разумеется, при условии, что евреи признают этот кантон тем самым Национальным очагом, который упоминается в Декларации Бальфура, и не будут претендовать ни на одну пядь арабской земли вне Национального очага. Почему же вы ничего не едите, господин Бен-Гурион? — любезно спросил Алами.

— Благодарю, — плохо скрывая раздражение, ответил Бен-Гурион и вскоре откланялся.

Джордж Антониус, историк и теоретик арабского национального движения, тоже был выпускником Кембриджа, а его жена Кэти — хозяйкой известного литературно-политического салона в Иерусалиме, где собирались английские офицеры и состоятельные арабы. Евреи не были вхожи в ее салон.

Бен-Гурион договорился с Антониусом о приватной встрече. Тот уже знал о беседе Бен-Гуриона с Алами и ожидал услышать от еврейского вождя нечто подобное.

— Мы хотели бы получить в свое распоряжение территорию, на которой можно поселить четыре миллиона евреев, — сказал Бен-Гурион.

— А что считать такой территорией? — спросил Антониус.

— Эрец-Исраэль, в тех границах, которые обозначены в Библии.

— Границы — понятие неустойчивое, — заметил Антониус. — Сегодня они проходят здесь, завтра — там. О какой территории вы говорите?

— Ну, хорошо, — сказал Бен-Гурион, — о территории между Средиземным морем на западе и пустыней на востоке, между Синаем на юге и устьем Иордана на севере.

— Вы что же, включаете в эту территорию и Трансиорданию? — не поверил своим ушам Антониус.

— Разумеется.

— Если я правильно вас понял, — холодно подытожил Антониус, — вы хотите получить от нас то, чего не получили от англичан? Но Палестина — арабская страна, и у нас есть право на полный суверенитет.

— В Сирии, — отрезал Бен-Гурион, вставая с места. — А в Эрец-Исраэль мы были раньше вас. Мы вернулись на свою землю.

Антониус оторопел от такого довода и подумал, что арабские волнения ничему не научили евреев. «Надо будет процитировать этот разговор в моем новом труде „Пробуждение арабского народа“. С таким вождем, как этот Бен-Гурион, евреи далеко не пойдут».

А Бен-Гурион, вернувшись домой, подробно записал в дневнике свою беседу с Антониусом.

Записал в дневнике свою беседу с иерусалимским вице-губернатором и капитан Перкинс:

«На мой вопрос, могут ли евреи и арабы мирным путем договориться о разделе Палестины, вице-губернатор ответил: „И те, и другие ведут себя, как обиженные дети, которым не достался их любимый джем. „Не хотим этот джем, хотим тот““. Но что поделать, тот уже достался не им». А когда я задал этот же вопрос моему слуге Ахмеду, он рассказал мне арабскую притчу. Ехал человек на осле, увидел пешего путника и говорит: «Садись на моего осла, поедем вместе». Тот сел, и они поехали. «Какой у тебя быстрый осел!» — сказал путник. Поехали дальше, а путник и говорит: «Какой у нас быстрый осел!» Тут хозяин осла сказал ему: «Слезай!» «Почему?» — спрашивает путник. «Потому что еще немного — и ты скажешь: „Какой у меня быстрый осел“».

Перкинс пришел в восторг от притчи, а слуга добавил:

— Евреи должны слезть с осла, пока не поздно.

Через несколько дней после разговора с Ахмедом Перкинс был в салоне Кэти Антониус, где приехавший из Лондона заместитель министра по делам колоний рассказывал о вошедшем в моду сбалансированном отношении к сионизму, которое находит отражение в редакционных статьях «Таймс» и в парламентских выступлениях депутатов от разных партий.

— А как в Лондоне относятся к арабам? — спросил Перкинс.

— Я расскажу вам о новом спектакле, который видел перед самым отъездом, — сказал заместитель министра. — Это и будет моим ответом на ваш вопрос. Главный герой — чиновник из Министерства иностранных дел, который занимается вопросами Палестины, — вынужден уйти в отставку за измену жене. Он страшно расстроен и говорит, что, если бы его отставка могла положить конец беспорядкам в Палестине, он принял бы ее с радостью. Тут один из персонажей спрашивает его, что нужно арабам. На это отставной чиновник говорит, что точного ответа у него нет, но думает, каждому арабу не помешал бы кусок мыла. Публика хохотала.

Перкинс зашел к своему приятелю Барнсу и пересказал ему сцену с мылом. Барнс тоже захохотал.

— Неужели тебе смешно? — спросил Перкинс. — Это же гадость! Тем более что человек, рассказавший об этой сцене, до этого говорил о корректности по отношению к евреям.

— Ты даже не догадываешься, над чем я смеюсь, — ответил Барнс. — Сионисты попросили у нас лицензию на импорт мыла, а мы им сказали, что в Шхеме уже есть арабская фабрика по изготовлению мыла. «Ну и что, — сказали сионисты, — наше мыло лучше». «Нет, — сказали мы, — дело не в качестве мыла, а в том, что при вашей конкурентоспособности арабская фабрика обанкротится». И что ты думаешь? — Барнс быстро нашел вырезку из газеты «Палестайн пост» и протянул Перкинсу.

Тот взял и прочел вслух: «Покупайте мыло местного производства из нежнейшего оливкового масла без всяких арабских примесей».

— Каково?

На этот раз смеялся и Перкинс.

Донесения о встречах Алами и Антониуса с Бен-Гурионом совсем вывели из себя муфтия, и он решил перейти от слов к делу. Такому решению способствовала еще и его тайная встреча на Мертвом море с немецким генеральным консулом, который передал властям нацистской Германии просьбу муфтия «о финансовой помощи в борьбе с британским империализмом». Немцы незамедлительно дали деньги, но муфтий временно отложил борьбу с британским империализмом до полной победы над сионизмом и поднял восстание.

В пятницу трое киббуцников из Иорданской долины, закончив дела в Хадере, возвращались домой на машине. Около Туль-Карма им помахал издали человек, и они остановились. Это был средних лет араб. Он вынул сигарету и знаком попросил прикурить. Пока один киббуцник доставал спички, араб подошел к машине. Чиркнула спичка, араб выхватил из кармана пистолет, грохнул выстрел, за ним второй, третий. Двое киббуцников были убиты на месте, один выжил.

Четыре дня спустя арабы атаковали еврейские кварталы в Яффо и убили шестнадцать евреев.

Беспорядки молниеносно распространились по всей стране. Арабы подкладывали мины на дорогах, устраивали засады, обстреливали автобусы, бросали гранаты в поезда, уничтожали плантации евреев в Изреельской долине, травили скот в киббуцах, поджигали дома в городах и в сельскохозяйственных поселениях. Одна из самых наглых вылазок была в Иерусалиме: в роскошном городском кинотеатре «Эдисон», где в тот вечер показывали советский фильм «Песнь о счастье», бросили бомбу. Троих недавних репатриантов из Польши убило на месте.

Несколько недель спустя молодой араб выстрелил в офицера английской полиции, ехавшего в машине, ранил его и был убит ответным огнем. И тогда выяснилось, что этот же араб бросил бомбу в «Эдисоне» и что он же приходится племянником тому самому Мусе Алами, с которым Бен-Гурион пытался договориться о разделе Палестины. На похоронах известный арабский педагог и писатель Халил Сакакини сказал: «Его подвиг нельзя сравнить ни с каким другим, кроме великих подвигов шейха аль-Касама». А своему сыну, учившемуся в американском университете, Сакакини написал: «Мы засыпаем и просыпаемся под свист пуль. Вокруг рвутся бомбы, гремит стрельба, арабы сжигают пардесы[13] евреев в Яффо, взрывают мосты, перерезают телефонные провода, сваливают на землю электрические столбы, изо дня в день перекрывают дороги и каждый день проявляют чудеса героизма. Властям и в голову не приходило, что арабы способны на героизм».

Политическое и военное руководство арабским восстанием осуществлял Высший арабский совет во главе с иерусалимским муфтием. Этот же совет объявил о начале всеобщей и бессрочной арабской забастовки, рассчитывая, что экономический бойкот евреев доделает то, что не успели сделать ножи, ружья и бомбы.

За первые шесть месяцев восстания было убито девяносто евреев и ранено триста шестьдесят девять. А евреи спорили, вправе ли они убивать арабов, и если вправе, то поможет ли это делу сионизма или только повредит.

Бен-Гурион призывал проявлять выдержку. Его противники утверждали, что выдержку арабы воспримут как слабость евреев и начнут еще больше бесчинствовать. У сторонников Бен-Гуриона были веские аргументы в пользу выдержки: если евреи начнут без удержу убивать арабов, те перейдут к кровной мести. И противники, и сторонники Бен-Гуриона пустили в ход Библию: первые кричали «Не убей!», вторые — «Око — за око!».

Кончились споры, когда признавший свою ошибку Бен-Гурион согласился на предложение сформировать подчиненные ему лично боевые отряды для выполнения особых операций возмездия.

Одна из таких операций была проведена в арабской деревне Лубия в Нижней Галилее. Поздно ночью пятеро бойцов одного из отрядов прокрались в деревню. Разбрызгивая за собой бензин, чтобы собаки не могли взять след, они подошли к дому, где горел свет, заглянули в окно и увидели трех мужчин и двух женщин. Бойцы открыли огонь и быстро покинули деревню. Двое мужчин и женщина были убиты, остальные ранены.

Тем, кто доказывал Бен-Гуриону, что евреи не должны отвечать убийством на убийство, он сказал: «Мы не убиваем, а проводим военную операцию в ходе войны, которую нам объявили арабы».

Пинхас Рутенберг добился аудиенции у наместника. Он хотел убедить его в том, что мандатные власти должны прекратить кровопролитие.

— Ваше превосходительство, — сказал Рутенберг, — нужно немедленно арестовать иерусалимского муфтия. Это он стоит за арабским бунтом. Все делается по его приказу, который он разослал всем деревенским старостам.

— Муфтий утверждает, что этот приказ — фальшивка, — возразил наместник. — У вас есть доказательства его подлинности?

— Прямых нет, но, Ваше превосходительство, поверьте моему опыту старого революционера. Пока не поздно, надо арестовать всех, кто мутит воду. Во время Октябрьской революции в России я предлагал казнить Ленина и Троцкого. Меня не послушали, и вы сами видите, к чему это привело.

— Вижу, господин Рутенберг, — сказал наместник, — и лишний раз убеждаюсь в том, что казнить без суда и следствия можно только в России.

6

Вскоре после начала восстания муфтия посетил голландский журналист Пьер ван Пассен. Беседовали по-французски.

— В этой стране не будет мира, пока евреи отсюда не уберутся, — заявил муфтий. — У нашего народа иссякло терпение. Он не может больше выносить даже вида евреев.

— Отсюда следует, что восстание под руководством Великого муфтия — организованная попытка сорвать создание еврейского Национального очага в Палестине? — спросил ван Пассен.

Великий муфтий уже собрался было ответить, но передумал. Он помолчал и посмотрел в окно.

— Вот главная арабская святыня, — сказал муфтий, показывая на мечеть Аль-Акса, — которую евреи хотят снести. Здесь они собираются восстановить Храм Соломона.

— Неужели? — удивился ван Пассен. — Никогда об этом не слышал.

— О, — Великий муфтий покачал головой, — это все знают.

Он отошел к маленькому секретеру в стиле Людовика XVI, достал лист бумаги и прочитал: «Лорд Мелчетт заявил, что он посвятит остаток жизни восстановлению Еврейского Храма».

— А вот еще кое-что: «Профессор Эйнштейн полагает, что для евреев Палестина без Храма подобна телу без головы». Теперь вы видите подлинную цель евреев? Они хотят наши святыни заменить своими!

— Я так не думаю, — сказал ван Пассен. — Упоминание о Храме и лорда Мелчетта, и профессора Эйнштейна, по всей вероятности, — аллегория. Евреи хотят…

— Крови они хотят! — торжествующе закричал муфтий. — Евреи всегда жаждут крови. Вся их история залита кровью!

Ван Пассен оторопел. А муфтий, кашлянув, сел на диван и закурил.

— Каково общественное мнение о нынешнем печальном положении в Палестине? ~ спросил муфтий. — Кто ответственен за все эти ужасные беспорядки?

— Я считаю, — ответил ван Пассен, — эта кровавая бойня устроена для того, чтобы посеять страх в сердцах сионистов и не допустить строительства еврейского Национального очага. Я прав?

Муфтий промолчал.

— Что касается ответственности за беспорядки, — продолжил ван Пассен, — то во Франции и в Америке ее возлагают на Великого муфтия. Даже египетская пресса заявляет, что «убийство палестинских евреев — это эхо подстрекательских проповедей муфтия в мечети».

При этих словах муфтий вскочил с дивана, отшвырнул сигарету, быстро подошел к журналисту и заскрежетал зубами. Ван Пассену стало не по себе.

— Посмотрите на эти руки, — муфтий театрально протянул розовые ладони. — На этих руках нет крови. Клянусь Аллахом, я непричастен к этим беспорядкам. Какой позор — возлагать вину на арабов!

— Так что же, те еврейские женщины, дети и старики в Хевроне покончили жизнь самоубийством? — спросил ван Пассен.

— Ваша ирония неуместна, — отрезал муфтий. — Хевронские арабы узнали, что евреи решили сбросить их в море.

«А вот это годится для заголовка», — подумал ван Пассен, а муфтий встал, давая понять, что беседа окончена.

7

Парикмахер Исса медленно проводил бритвой по коже господина Домета. Господин Домет — хороший клиент: любит истории, которые Исса готов рассказывать хоть целый день. Был бы у Иссы талант, как у господина Домета, сделался бы Исса писателем, не стоял бы на ногах с утра до вечера, а нанял бы секретаря и диктовал бы ему по роману в день, покуривая кальян. А еще лучше — нанял бы не секретаря, а секретаршу. Такую же красивую, как жена бакалейщика Фаиза…

— Простите, господин Домет, что вы сказали?

— Исса, ты что, оглох? Расскажи мне о той старухе.

— О какой старухе?

— О знахарке из Иерусалима. Прошлый раз ты начал про нее рассказывать, но я торопился.

— А-а, — протянул Исса, направляя бритву на облезлом кожаном ремне. — Эта старая еврейка приехала с Кавказа и торговала заговоренной водой. Лечила от всех болезней. Кто к ней только не ходил! Даже шейх! Просил старуху вылечить от бесплодия его любимую жену. Старуха поила ее заговоренной водой, клала под подушку сухой мышиный помет, вешала над кроватью амулеты, шептала всякие заклинания, а шейх каждый раз посылал ей то деньги, то куру, то одежду. Любимой жене ничего не помогало, а шейх все платил и ждал. Наконец он сказал: «Слушай, старая ведьма! Если в следующий раз не поможет, я тебя на кол посажу!» Старуха ночь не спала, а утром пошла к шейху и говорит: «О, шейх, накрой жену тремя перинами, разлей по полу вот эту заговоренную воду и, когда запоет петух, ложись рядом с кроватью и не вставай, пока жена не закричит».

— И помогло? — спросил Домет.

— Еще как! — Исса торжествующе взмахнул бритвой.

— Может, шейх лег не рядом с кроватью, а в кровать? — засмеялся Домет.

Исса недовольно покачал головой. Писатель-то господин Домет, может, и хороший, а чуть не испортил Иссе весь рассказ.

— Жена шейха родила двойню. Шейх дал старухе верблюдов и денег, и она купила в Иерусалиме два дома.

«Прелестная история. Тут тебе и гарем, и шейх, и хитрая колдунья-еврейка. Так и просится в пьесу».

— А как насчет усов, господин Домет?

— Что насчет усов?

— Может, все же будем отращивать?

— А чем тебе мои усики не нравятся? — Домет посмотрел на себя в зеркало.

— Да как-то… — Исса замялся.

— Ну, что «как-то»? Говори, я не обижусь.

— Они коротенькие и только под носом. У нас такие не в моде, — Исса привычным жестом разгладил свои пышные усы.

— Стало быть, не в моде? — улыбнулся Домет.

Исса выразительно развел руками.

Домет подождал, пока Исса снял с него простыню, встал, поправил галстук и положил на подзеркальник две монеты.

— Эх, Исса. Сейчас такие усики, как у меня, в самой моде. И надолго.

Исса пожал плечами.

У двери Домет обернулся.

— Очень надолго. Помяни мое слово.

О колдунье-еврейке Домет писать не стал, а принялся за пьесу «Дидона», которую хотел посвятить Бенито Муссолини: он им давно восхищался.

Вокруг арабы убивают евреев, евреи — арабов, а он размышлял о том, какой эффектный сюжет: финикийская царица Дидона бежит в Африку, где основывает Карфаген. Бежит… «Стоп! Как же я раньше не замечал, что мои герои все время бегут? Бегут от себя, от действительности, от своих устремлений. Точь-в-точь, как я сам. Более того, с той же неизбежностью, с какой „Карфаген должен быть разрушен“, я должен возвращаться на руины. Муссолини из руин воссоздал древний Рим, Гитлер — великую Германию, а что воссоздал я? Куда это меня занесло? Писать нужно, а не распускаться!»

«Дидона взошла на костер, и…».

Десять написанных страниц «Дидоны» Домет сжег в печке: Карфаген, конечно, должен быть разрушен, но на руинах Карфагена ему не дано построить Рим.

8

Беспорядки в Палестине раздражали английское правительство, а запросы парламентской оппозиции и критические статьи известных журналистов в «Таймс» сыпались как из рога изобилия. Но английскому обществу не было дела до Палестины: его волновало положение в Англии. Экономический кризис продолжался, число безработных росло, а тут еще этот крикливый мистер Гитлер стал канцлером Германии и угрожает войной Европе. Трудно поверить, но даже в Англии у него появились сторонники. Они выходят на демонстрации, устраивают потасовки с полицией. А самое главное — англичане никак не могут оправиться от шока: их король влюбился в какую-то американку и ради нее отрекся от престола. Какая тут Палестина! В правительственных кругах тоже начинали понимать, что решение взять мандат на Палестину было ошибкой. И уж если взяли, надо было давным-давно от него избавиться, а не ждать, пока развалится Британская империя. Беспорядки в Палестине обходятся нам в сто семьдесят пять тысяч фунтов стерлингов ежемесячно, и заметьте, выброшенных на ветер. Никакая армия не может навести порядок в этой чертовой стране, раз арабы и евреи не могут поладить между собой.

Бен-Гурион записал в дневнике, что во всей Англии едва ли найдутся сто человек, которых интересует Палестина, и все сто — члены правительства, депутаты парламента и журналисты. Не будь их — англичане так и не узнали бы, что творится в Палестине. Разве что в архиве остался бы запылившийся документ о том, что Англия обещала евреям какой-то там «Национальный очаг».

Придя к выводу, что арабов с евреями примирить не удастся, английское правительство направило в Палестину королевскую следственную комиссию в составе пяти человек под руководством бывшего министра по делам Индии лорда Уильяма Роберта Пиля. На комиссию была возложена задача выяснить возможности найти какое-нибудь решение. В приватных беседах лорд Пиль склонялся к тому, что решением может стать справедливый раздел Палестины между арабами и евреями. Правда, он не знал, какой раздел считать справедливым, да и вообще, согласятся ли на него арабы.

В Палестине перед комиссией Пиля выступали руководители евреев и арабов.

— На чем евреи основывают свое право на Палестину? — спросил Бен-Гуриона член комиссии — бывший судья.

— На Библии! — ответил Бен-Гурион не задумываясь.

Воспитанные в уважительном отношении к Библии, члены комиссии переглянулись, и лорд Пиль сказал:

— Допустим. Но, если в Палестине хватит места даже для миллиона евреев, что это даст еврейскому народу, который насчитывает семнадцать миллионов?

— Уверяю вас, Ваша честь, что только в западной части Палестины хватит места для четырех миллионов евреев, — ответил Бен-Гурион.

— Даже если вы правы, — заметил Пиль, — сомневаюсь, что семнадцать миллионов евреев захотят поселиться в Палестине.

А когда перед комиссией выступил иерусалимский муфтий, он уверял, что нет ни малейшего шанса на сосуществование двух столь разных народов в Палестине и всякая попытка примирить их только продлит кровопролитие.

— Но кто повинен в нынешнем кровопролитии? — спросил лорд Пиль.

— Конечно евреи, — ответил муфтий. — Они хотят отнять землю, на которую у них нет права, потому что она принадлежит арабам.

— А на чем арабы основывают свое право на эту землю? — спросил бывший судья.

— На том, что она была, есть и будет нашей землей, — ответил муфтий, глядя ему в глаза. — Разве вы в этом сомневаетесь? Или вы стоите на стороне евреев?

— Мы не стоим ни на чьей стороне, — ответил лорд Пиль. — Мы лишь стараемся найти модус вивенди, приемлемый для обеих сторон.

— Для нас приемлем всего один модус вивенди: арабам остается вся Палестина, а евреи убираются туда, откуда пришли, — сказал муфтий.

Выступавший перед комиссией после муфтия Хаим Вейцман удивил ее членов планом переселить из Палестины в Ирак миллион арабов, а на освободившейся территории поселить четыре-пять миллионов евреев из Польши и других стран Европы.

— Но, помилуйте, как же на территории, занимаемой миллионом арабов, разместить четыре-пять миллионов евреев? — спросил лорд Пиль.

— О, не беспокойтесь! — Вейцман поднял руку, как бы призывая к полному вниманию. — Арабов часто называют «сынами пустыни». Правильнее было бы называть их «отцами пустыни». Своей леностью они и цветущий сад превращают в пустыню. Дайте нам территорию, заселенную миллионом арабов, и мы прекрасно разместим на ней в пять раз больше евреев.

— И за какое время в Палестину приедет пять миллионов евреев? — спросил лорд Пиль.

— Думаю, на это уйдет не более десяти-пятнадцати лет, — ответил Вейцман.

Когда Бен-Гуриону передали, что Вейцман согласен ждать создания еврейского государства десять-пятнадцать лет, он ударил кулаком по столу и что-то раздраженно сказал по-русски.

Выступал и президент Новой сионистской организации Владимир Жаботинский. Но, поскольку мандатные власти не разрешили ему приехать в Палестину, мятежный еврейский вождь выступал в Лондоне, когда члены комиссии вернулись из Палестины. На вопрос, как он относится к тому, чтобы разделить Палестину между арабами и евреями, Жаботинский ответил:

— Резко отрицательно. Вся Палестина — только евреям.

— Но не кажется ли вам, — спросил один из членов комиссии, — что голодному лучше насытиться полбуханкой хлеба, нежели остаться голодным?

— Сытый голодного не разумеет, — парировал Жаботинский русской пословицей на английскую. — Мы голодаем две тысячи лет и не станем дожидаться, пока нам из милости дадут полбуханки хлеба. Мы вырастим хлеб сами на своем поле. Вам же, господа члены комиссии, хочу сказать вот что: если Великобритания закрывает глаза на бунт арабов и не может справиться со взятыми на себя обязательствами по защите евреев, она должна вернуть Лиге наций мандат на Палестину.

Комиссия Пиля опубликовала отчет на четырехстах страницах и в заключение предлагала разделить Палестину на два государства: еврейское и арабское, при условии, что еврейскому отойдет пятнадцать процентов Палестины, включая Тель-Авив, прибрежную полосу, Изреельскую долину и часть Галилеи; арабскому — западный берег Иордана и весь Негев, а Британия сохранит мандат на Иерусалим и узкий коридор, соединяющий город с морем.

В сионистском движении разгорелись ожесточенные дебаты. В отличие от арабов, вообще отвергавших раздел Палестины, евреи во главе с Бен-Гурионом на раздел соглашались, даже на том условии, что еврейскому государству отойдет всего пятнадцать процентов территории, а их противники не хотели принять условия подлых англичан, которые отвели евреям слишком маленькую территорию, не говоря уже о том, что ни один еврей не имеет права уступать землю, которая принадлежит еврейскому народу. На это сторонники Бен-Гуриона им возражали, что отказаться от раздела, когда арабы ведут против нас войну, мы тем более не имеем права.

Бен-Гурион заключил дискуссию такими словами: «Половина еврейского государства — не конец раздела Палестины, а только начало».

А в отчете комиссии Пиля был параграф, в котором со ссылкой на имевший место обмен населением между Турцией и Грецией предлагалось переместить несколько тысяч арабов с территории, намеченной под еврейское государство, в другое арабское государство. Прочитав его, Бен-Гурион не поверил своим глазам. «Арабов переместить в другое арабское государство»! Потом он прочел эти строчки вслух, потом позвал жену Полю, прочитал ей, потом записал в дневнике всего два слова «насильственный трансфер» и подчеркнул их двумя чертами.

Размышляя над этими словами, он вспомнил Зангвилла. Тот еще в 20-х годах выступал за перемещение палестинских арабов в арабские страны. Собственно, с тех пор все сионистское движение и пользуется главным аргументом Зангвилла: у арабов есть весь арабский мир, у евреев — только Эрец-Исраэль. По мнению Зангвилла, если палестинские арабы не захотят переселиться, то либо еврейское меньшинство будет править арабским большинством, что не демократично, либо евреи окажутся под властью арабов, что неприемлемо. Отсюда вывод: арабы должны покинуть Палестину. Зангвилл выдвинул девиз: лучше одноразовое принуждение, чем постоянные разногласия.

Бен-Гурион взял папку, где лежало письмо одного из ветеранов поселенческого движения Яакова Тахона, где тот писал, что самым лучшим решением конфликта с палестинскими арабами следует считать их перемещение в Трансиорданию, это выгодно и для арабов: на деньги, которые они получат за каждые здешние сто дунамов[14], в Трансиордании они смогут купить не меньше пятисот дунамов. Но Тахон предупреждал Бен-Гуриона: если сионисты заявят во всеуслышание об этих планах, шансы на их претворение в жизнь будут равны нулю.

Все-таки Бен-Гурион подумал, что пора заявить во всеуслышание о трансфере. «Но что скажет мир? А что он говорит, когда арабы убивают евреев? Важно не то, что скажет мир, а то, что делают евреи. Да, евреев будут упрекать в аморальности. Но упрекать-то кто будет? Лига наций? Усышкин как-то сказал, что „готов доказать перед самим Всевышним, а не только перед Лигой наций, что ничего аморального в трансфере нет“. Вот и я не вижу в нем ничего аморального. Тахон заблуждается в другом: арабов не купишь ни за какие дунамы. И добром их не уговорить. Действовать нужно только силой».

9

Теперь и трубка не доставляла Арнольду Цвейгу удовольствия. Он посасывал мундштук, тупо смотрел на чистый лист бумаги и не мог написать ни строчки. Ни душевного подъема, ни привычной уверенности, что читатели ждут его новой книги. От него больше никто ничего не ждет. Да он и сам от себя ничего не ждет. По-немецки он может говорить только с женой, и то лучше дома, чтобы не видеть косых взглядов прохожих. В их маленькой хайфской квартирке у него нет ни кабинета, ни библиотеки. Иногда к ним захаживают такие же беженцы, как и они, которые живут в Хайфе, потому что жить в ней и дешевле, и безопаснее, чем в Тель-Авиве или в Иерусалиме. Жена подает им чай, а родная немецкая речь заменяет рафинад и делает пустой чай сладким.

Пустой чай, пустой дом, пустой лист. Пустая жизнь.

Писатель Цвейг дошел до того, что перечитывал собственные книги, и это только усиливало его тоску по прошлой жизни, когда он был богат, знаменит и купался в лучах славы.

Через два месяца после прихода нацистов к власти Цвейг составил своего рода манифест под названием «Положение немецкого еврейства». В нем он писал: «Германию разорвал на части коричневый дьявол. Той, настоящей, Германии, которая была до него, никто не пришел на помощь. Мы — свидетели уничтожения гражданских свобод и гуманистической цивилизации. Один из примеров тому — положение немецкого еврейства. Неужели человечество готово мириться с уничтожением целого народа, который внес столь огромный вклад в мировую культуру?» Эти слова Цвейг написал перед самым отъездом в Эрец-Исраэль, которую считал единственной гарантией сохранения еврейского народа. И все-таки Цвейгу понадобилось немало душевных сил, чтобы порвать с родной Германией.

С антисемитизмом Цвейг был знаком с детства. Но тогда антисемитизм не был государственным, что очень существенно.

Арнольд Цвейг родился в южной Силезии. Там жили немцы, поляки, евреи и в воздухе висела ненависть к евреям. Однако до начала 30-х годов это не мешало его семье, как и другим подобным семьям, оставаться ассимилированной немецко-еврейской буржуазией. В университете, где Цвейг изучал философию и литературу, его ассимиляция только усугубилась. Он упивался философией Ницше, владевшего тогда умами, но идеология сионизма и хасидского мистицизма Мартина Бубера отрезвила его. Дело довершила война: зрелище вырванных осколками снаряда кишок и смертоносное облако иприта прибавили Цвейгу куда больше жизненного опыта, чем университетский курс философии. Но и этот опыт не вытравил из его души любви к родной Германии.

Как ни трудно представить себе еврея, удерживающего зыбкое равновесие между Ницше и Бубером, Арнольд Цвейг искренне хотел быть и евреем, и немцем. Немцем — чуть больше.

Переписка Арнольда Цвейга с Зигмундом Фрейдом началась еще за шесть лет до прихода к власти «коричневого дьявола».

Цвейг написал Фрейду: «Ваши величайшие открытия сделали меня тем, кем я стал сегодня». А стал Арнольд Цвейг сионистом.

Фрейд писал о Палестине презрительно, уверяя, что Палестина «мало чего добилась в области открытий или изобретений и не дала миру ничего, кроме религий и религиозного фанатизма…».

Цвейг же видел Палестину под другим углом зрения, в частности, он воздавал хвалу еврейскому стремлению разрешать конфликты, исходя из моральных устоев.

«Разве это стремление у нас не врожденное? Разве оно не присуще нашему народу гораздо больше, нежели любому другому современному народу?.. Палестина может стать для всех евреев лакмусовой бумажкой, и тогда мы узнаем, есть ли у нас иммунитет к той чуме, которой заражены многие другие. Проверка такого иммунитета конечно же распространяется и на наши отношения с арабами…» — написал он Фрейду.

С одним из арабов Цвейг познакомился вскоре после приезда в Хайфу. По рекомендации Штрука, к нему пришел арабский драматург Азиз Домет. К удивлению Цвейга, Домет говорил по-немецки без малейшего акцента и литературным языком в отличие от ужасающего языка этих малограмотных нацистов, у него были хорошие манеры, одет он был по-европейски и вообще не походил на араба.

— Я считаю, что Палестине на редкость повезло, герр Цвейг, — сказал Домет. — Вы привезли сюда великую немецкую культуру. Кстати, я вырос на ней.

Потом они поговорили о чудесном городе Берлине, который герр Домет хорошо знал.

— Герр Цвейг надолго оставил Берлин?

— Как вам сказать, — замялся Цвейг, покосившись на жену, — видимо, надолго.

— Но вы все же вернетесь в Германию. Там началась новая эра, а может ли быть лучшая питательная среда для писателя!

— Видите ли, дорогой герр Домет, для одних эта эра новая в положительном смысле, для других — в отрицательном.

— Что вы имеете в виду, герр Цвейг?

— Положение евреев.

— Но вы же немецкий писатель!

— Так-то оно так, да вот власти новой Германии дали мне понять, что считают меня не столько немецким писателем, сколько нежелательным евреем.

— А вы думаете, в Палестине евреи желательны?

— Во всяком случае, нам будет гораздо легче договориться с арабами, чем с новой немецкой властью.

— Боюсь, вы ошибаетесь. Арабские беспорядки наводят на мысль, что это не совсем так. Думаю, вы поторопились, герр Цвейг, покинуть Германию. Все-таки для писателя самое главное — язык и читатели, а у вас они — в Германии.

— Бесспорно, язык и читатели очень важны, — Цвейг рассеянно посмотрел через толстые роговые очки на гостя, — но еще важнее жизнь и свобода. Точнее, свободная жизнь. А вот ее-то в Германии для меня больше нет. Простите, мне больно об этом говорить.

Домет перевел разговор на другую тему. Рассказал о своих пьесах, а потом перешел на их общего знакомого.

— Вы, вероятно, знаете, — сказал Домет, — что герр Штрук нарисовал мой портрет.

— Мой тоже, — засмеялся Цвейг.

«В общем, этот Домет — человек эмоциональный и занятный, — подумал Цвейг. — Разве что несколько многословный, когда говорит о своих пьесах, которых я не читал».

Бежав от немцев к евреям, сионист Арнольд Цвейг остался немцем. И этот огорчительный парадокс касался не только его, но и многих сионистов из разных стран.

Фрейд пытался успокоить Цвейга: «В Палестине Вы, по крайней мере, в безопасности, и у вас есть гражданские права. Оставайтесь там. Возможно, через несколько лет Вы снова сможете вернуться в Германию».

Но не прошло и года, как Фрейд написал Цвейгу более категорично: «Не вздумайте даже приблизиться к немецкой границе». Фрейд оказался прав: знаменитого немецкого писателя Арнольда Цвейга нацисты лишили немецкого гражданства.

Разумеется, путешествовать по миру нацисты не могли ему помешать, и он поехал в Америку на конгресс ПЕН-клуба. В Вашингтоне его принял сам президент Рузвельт.

В Палестине писательская слава Цвейга мало что значила. Он не знал иврита, учить его не мог из-за слабого зрения, единственным языком для него оставался немецкий, который у евреев вызывал, мягко говоря, неприятные ассоциации.

«Здешний народ требует от меня иврита, а я им не владею. Я — немецкий писатель». - с горечью писал Цвейг Фрейду.

Бежавший от австрийцев к англичанам, Фрейд хорошо понимал Цвейга, судя по тому, что он ему написал: «Самое болезненное — утрата языка, на котором ты жил и мыслил и который ни один человек в мире не сможет заменить другим языком какие бы титанические усилия он ни прилагал…»

В Палестине Цвейг писал преимущественно статьи в эмигрантские журналы, что приносило ему мало удовлетворения и еще меньше доходов. Какие-то гроши давали публикации в англоязычной газете «Палестайн пост», где его статьи переводили с немецкого. Но, жаловался он Фрейду «за десять лет ни одна моя пьеса не нашла дороги на ивритскую сцену, ни одна моя книга не появилась на ивритском книжном рынке и ни один ивритский журнал меня не напечатал».

В былые времена Арнольд Цвейг входил утром в кабинет и садился за письменный стол только после того, как тщательно побрился и надел приготовленную горничной накрахмаленную сорочку с подобранным в тон галстуком и начищенные туфли. На столе непременно стояли свежие цветы. Этот устоявшийся с годами порядок был для него больше чем привычкой. Это была основа, на которой зиждился его писательский труд.

Услышав стук в дверь, Цвейг отвлекся от своих мыслей. Пришел Штрук. Он старался почаще бывать у старого друга, чтобы тот не чувствовал себя таким одиноким.

— Ах, Герман, как я вам рад. Беатриса сейчас поставит чай.

— Вот и хорошо, — Штрук опустился на стул у окна. — Как вы себя чувствуете, Арни?

— Как в клетке. А какая чудовищная жара в этой стране! Какая духота! Какие противные завывания несутся со двора!

— Ну что вы, Арни, какие же это завывания. Это — восточная музыка. К ней просто нужно привыкнуть, и вы найдете в ней своеобразную красоту.

— Ах, это — музыка? Нет, знаете ли, музыка — это Бах, Бетховен. Я здешней музыки не понимаю и не пойму. Как и здешних людей. Хотя они евреи.

— Арни, по-моему, вы сгущаете краски. Вы же сами были в восторге оттого, что в Палестине живут одни евреи и вам больше не будет угрожать опасность.

— Но в Берлине я не знал, какие здесь евреи. Разве мне могло прийти в голову, что евреи бывают черные? Не загорелые, а черные! А эти ост-юден[15], которые сделали революцию в России и привезли сюда свой большевизм. Что они могут тут построить, кроме новой большевистской России? Я не захотел жить с нацистами, а здесь мне приходится жить с большевиками. С этими горлопанами. У меня лопаются барабанные перепонки, так они кричат. Да еще руками размахивают.

— А меня ужасает мысль, что мне пришлось бы сейчас жить с немцами, которые не размахивают руками, но объявили современную живопись — «дегенеративной», а ваши книги, как и всех других писателей-евреев, сожгли.

— Дорогой Герман, — поморщился Цвейг, — зачем смешивать эту нацистскую нечисть с подлинными немцами. Вы же не станете отрицать, что рядом с великой немецкой культурой, уже давно ставшей синонимом мировой культуры, жалкие попытки здешних сионистских руководителей построить еврейскую культуру выглядят просто смешными. На днях меня повели на выставку современной живописи, а там не картины, а плакаты, и все на один сюжет: рабочие с красными флагами!

— Но и вы не станете отрицать, что я не рисую рабочих с красными флагами. Со временем и здесь появится настоящая еврейская живопись, которой просто не хватает традиций и школы. Когда я сюда приехал…

— Простите, Герман, что я вас перебил. Мне давно хочется спросить, почему тогда, еще в 20-х, вы решили уехать сюда.

— Хотелось быть ближе к Богу.

— Мне всегда казалось, что Бог — в человеке, где бы тот ни жил, и, чтобы приблизиться к Богу, вовсе незачем переезжать с одного места на другое.

— Вы заблуждаетесь, дорогой Арни. Божественное присутствие, оно только в одном-единственном месте на всей земле — в Эрец-Исраэль. И те, кто живет здесь, ближе к Богу, чем все остальные. На них даже лежит особый отпечаток.

— Вот, взгляните, — сказал Цвейг, подойдя к окну, — какой такой отпечаток на них лежит. Не слушают друг друга, орут как оглашенные, да еще на недоступном мне древнееврейском языке. Посмотрите на того субъекта в майке и в коротких штанах. Разве еврей может в таком виде выйти на улицу? А я сам в каком виде выхожу?! А дома! Хоть это и не дом, а временное прибежище для потерпевших кораблекрушение. Сидим тут с Беатрисой и ждем у моря погоды. А чего еще ждать? Двухэтажного особняка? Рояля «Стенвей»? Гарнитура красного дерева? Моей библиотеки? Вы хоть помните мою библиотеку?

Штрук промолчал. Он помнил не только библиотеку, но и жаркие призывы Цвейга к евреям разных стран заселять Палестину.

Беатриса подала чай, извинившись за разные чашки.

— Сервиз лежит вон там, — она показала на коробки в углу, — мы даже не стали его распаковывать. Он на двенадцать персон. Откуда тут возьмутся двенадцать персон, чтобы прийти к нам в гости? Сервиз. Китайская ваза. Юбилейные собрания сочинений Гейне и Гете. Кому нужны эти обломки кораблекрушения?

— Беата, мы с тобой такие же обломки, — сказал Цвейг жене.

— Арни, — медленно начал Штрук. — Здесь многие сначала впадали в отчаяние, а потом оно у них проходило. Оно и у вас пройдет. Если, конечно, вы не будете относиться к этой стране как к перевалочному пункту. Что поделать, здесь нет великой немецкой культуры в европейском понимании слова. Жаль. Но почему вы не вспоминаете, что сама-то европейская культура, включая немецкую, основана на нашей Библии? Так что есть надежда, что и здесь со временем сложится великая культура. А замечательные люди здесь живут уже сейчас. Вы их еще обязательно узнаете и напишете о них свою следующую книгу, потому что эти люди ее достойны. Здесь вас не носят на руках, но в Германии, где носили, кончилось тем, что пришли новые хозяева и вас попросту выгнали. В сегодняшней Германии нам с вами нет места. Там нет места не только евреям, но и просто порядочному человеку. И вы тоскуете не по сегодняшней Германии, а по Германии вашей молодости. Разве я не прав?

— Конечно не правы! Я тоскую по немецкому воздуху, по звукам моего родного немецкого языка. Я — писатель, Герман. Что я могу написать о здешних евреях, если всю жизнь меня занимала немецкая душа, которую я знаю до мельчайших тонкостей. О чем я буду тут писать? О жалких еврейских местечках, которые здесь называются городами, о партийных склоках, о религиозных фанатиках, о безумной идее отказаться от европейской культуры ради возрождения мертвого языка? Неужели вы верите, что на этом языке когда-нибудь будут созданы великие книги?

— Не думаю, а уверен: на нем уже была создана величайшая Книга. Так что моя уверенность основана на историческом факте. А вы думаете, что в новой Германии появится великая литература после того, как Гитлер ее уничтожил? И самое главное: там для нас смерть, а здесь жизнь.

— Боюсь, что для меня смерть и здесь, — помолчав, сказал Цвейг. — Здесь я никому не нужен. Здешние писатели не принимают меня в свой Союз, потому что я не пишу на иврите. А здешние партийные деятели не хотят назначить мне жалкой стипендии, потому что я — не член партии рабочих.

— Вы ждете помощи от людей, которые вам ничем не обязаны, Арни. Пока вы в Германии изучали тонкости немецкой души, они здесь осушали болота и строили дороги.

Цвейг сделал вид, что обжегся горячим чаем.

Штрук ушел.

Цвейг походил по комнате и остановился перед мутным зеркалом. Оттуда на него смотрел усталый человек с длинным носом и с умными, близорукими глазами, которому не исполнилось и пятидесяти. Второй подбородок — результат сытой жизни — повис, как пустой мешок. «Что говорить, ни Фрейд, ни Бубер в Палестину не поехали. Может, и мне не стоило уезжать из Берлина? Тем более в Палестину. Но в американском консульстве мне отказали в визе. А увидев фамилию Цвейг, решили, что я — Стефан Цвейг. Про Арнольда Цвейга эти невежды-американцы даже не слыхали. И во Францию меня не пустили, хоть французы и не невежды. Швейцария — и вовсе несбыточная мечта. Только в Палестину — пожалуйста! Кто же не слышал о редакторе „Юдише рундшау“! Кто не знает о его сионизме! А собственно, какие претензии у меня могут быть к Палестине? Совсем недавно я сказал этому герру Домету, что важнее всего свободная жизнь. Вот Палестина и дала мне свободную жизнь. И что мне с ней здесь делать?»

Цвейг сбросил сорочку не первой свежести, умылся, побрился и начал одеваться.

— Ты куда? — спросила Беатриса.

— Пойду пройдусь.

— Только, пожалуйста, недалеко, чтобы я не волновалась. И не опаздывай к обеду.

— А что у нас сегодня на обед?

— Как обычно, бобовый суп и сосиски с капустой.

«Разве они знают вкус настоящих сосисок?»

— И не забудь шляпу, солнце очень печет.

Известный писатель Арнольд Цвейг шел по улицам Хайфы, как Робинзон Крузо по своему острову. С ним никто не раскланивался, и ему не приходилось приподнимать шляпу. Он спустился к морю и с трудом нашел свободную скамейку. Не успел вытянуть ноги, как рядом кто-то спросил на идише:

— Можно тут присесть?

Цвейг понял и повернул голову.

На него чуть ли не заискивающе смотрел человек в приличной, хотя и потертой пиджачной паре хорошего покроя. Седые, аккуратно причесанные волосы, помятое лицо, тонкие губы, впалые щеки, и весь он — сама любезность.

— Конечно, — ответил Цвейг.

— Господин говорит по-немецки? — обрадовался человек.

— Это — мой родной язык.

— Позвольте полюбопытствовать, господин из Германии?

— Совершенно верно.

— Из какого же города?

— Из Берлина, — Цвейга начала забавлять церемонность незнакомца.

— И я из Берлина, — еще больше обрадовался незнакомец. — Позвольте представиться. Меир Блюменталь. Мужская одежда. О, простите великодушно, теперь уже просто Меир Блюменталь. Мужская одежда осталась в Берлине. У меня был магазин на Моцштрассе, 20.

— Арнольд Цвейг.

— Очень приятно. И где вы жили?

— В Цоллендорфе, — ответил Цвейг, ожидая почтительного удивления.

— Ну, хорошо, — Блюменталь бросил беглый взгляд на не очень-то шикарную одежду Цвейга. — Цоллендорф — это для богатых. А на Моцштрассе вы бывали?

— Редко, — рассеянно ответил Цвейг.

— И чем же вы занимались? Тоже держали магазин? В Цоллендорфе?

— Нет, я писал книги.

— Ага, так вы — писатель, — опять обрадовался герр Блюменталь. — Ну, раз вы — писатель, значит, вы — философ, а раз вы — философ, значит, вы должны мне объяснить, почему в Германии с немцами нам было так хорошо, а в Палестине с евреями нам так плохо.

Цвейг внимательно посмотрел на «Меир Блюменталь. Мужская одежда».

«Этот Блюменталь никогда не слышал моего имени, не читал моих книг. И вообще он — человек не моего круга. Я был дружен с людьми искусства, приятельствовал с коллегами по перу, не чурался и политических деятелей. Но „Мужская одежда“? Портной приходил ко мне домой, снимал мерку и шил костюм. А в самом деле, почему мне было так хорошо с немцами в Германии и так плохо с евреями в Палестине?»

— Вот видите, — воодушевился Блюменталь, — хоть вы и писатель, а ответить на мой вопрос не можете. Так я вам скажу. Потому что в Германии мы были людьми. У вас было свое дело, у меня — свое, и нас уважали. Между прочим, у меня были прекрасные отношения с немцами. Взять хотя бы моих соседей. Скорняки Шрайбер и сыновья. Не слышали? Не важно. В Германии я был уважаемым человеком, потому что занимался своим делом и умел его делать. Вам нужен костюм? Пожалуйста, я вам его продам. Вам не нужен костюм? Я вам его все равно продам. А здесь я — никто. Что уж говорить о вас! Вы же были писателем! Я вам был неровня. Думаете, я этого не понимаю. А здесь вас так же не уважают, как и меня. Вы так же не можете изъясняться на их языке, как и я, и для них между вами и мной нет никакой разницы. Мы оба здесь — никто. Ноль. Вы со мной не согласны?

— Согласен, — протянул Цвейг, ни на йоту не покривив душой.

«Этот владелец магазина с Моцштрассе, 20, сумел облечь в слова то, что больше всего мучило меня и в чем я даже самому себе боялся признаться, не то что назвать вещи своими именами».

Дома Цвейг застал жену в подавленном состоянии.

— Ты помнишь, как мы решили покончить с собой, если нам не удастся вырваться из Германии? — Беатриса тихо заплакала.

— Но мы же вырвались, — Цвейг обнял жену.

Ему часто снился один и тот же сон: он выходит из вагона и на весь перрон говорит: «Здравствуй, Германия! Здравствуй, Берлин!» «Фрейд сказал бы по поводу этого сна, что я загоняю в подсознание мою самую сокровенную мечту». С Беатрисой они здесь уже не раз мечтали, что вернутся в Берлин, купят квартиру, обставят ее… Ну, сколько может теперь стоить «Стенвей»? Штрук был прав: для них Палестина — перевалочный пункт.

— Арни, я боюсь, — вернула его к действительности Беатриса.

— Кого?

— Нацистов. Они придут и сюда.

— Ну нет, уж сюда они не придут. Сама подумай, где Германия и где Палестина. Если кого и надо бояться, так это арабов.

— Ты же считал, что евреи и арабы должны жить вместе.

— Похоже, арабы так не считают. Да и евреи тоже. А если и у нас, как и у них, появится свое государство на этом клочке земли, начнется война. Но не твоя и не моя.

— Получается, нам здесь все чужое. Так где же наше?

— В Германии.

— Но там же — нацисты.

— Ну что ты совсем как Штрук. Весь народ не может быть нацистами, тем более такой цивилизованный, как наш немецкий народ.

— А разве еврейский народ не наш? — спросила Беатриса.

Цвейг промолчал.

10

Заместитель начальника ближневосточного отдела Министерства иностранных дел Фриц Гроба был приятно удивлен: его пригласили для консультации в Абвер. Там двое офицеров в чине подполковника и капитана вежливо приветствовали Гробу и сразу перешли к делу.

— Мы проверили досье наших дипломатов, работавших на Ближнем Востоке, — сказал подполковник, — и выяснили, что вы бывали в Палестине.

— Да, со специальным заданием, — с гордостью подтвердил Гроба.

— И вы блестяще с ним справились, — отметил подполковник. — А не остались ли у вас там какие-нибудь связи?

— Какого рода? — спросил Гроба.

— Ну, кто-нибудь из надежных людей, симпатизирующих Германии.

— Есть такой человек. Мой бывший подчиненный. Мы с ним знакомы с войны. Араб.

— Как его зовут?

— Азиз Домет.

Подполковник записал.

— А откуда вам известно, что этот араб симпатизирует Германии?

— Я хорошо его знаю. Он готов умереть за Германию.

— Умереть — это тоже хорошо. Чем он занимается?

— Писатель.

— А это уже не просто хорошо, а замечательно. Значит, так. Капитан Вебер, — подполковник показал на капитана, — скоро выезжает в Палестину. Напишите открытку этому Домету, а капитан там пошлет ее по почте. Обсудите с ним текст.

Невысокий человек в светлом плаще шел в Хайфе по Нижнему городу так уверенно, будто прожил здесь много лет. Время от времени он останавливался у витрины и внимательно рассматривал выставленный товар. Несколько раз у него развязывался шнурок, и, завязывая его, он незаметно поглядывал на прохожих. Потом он свернул в подворотню, вскоре вышел оттуда и, осмотревшись, направился к центру. Человек в плаще был из тех, кого трудно описать: никаких особых примет, взгляд на нем не задерживался, казалось, он вот-вот растворится в толпе.

Увидев издали стоячий красный почтовый ящик, человек в плаще подошел к нему не сразу, а сделал небольшой круг и сел к арабчонку-чистильщику. Пока тот наводил блеск на туфли, человек в плаще спокойно осмотрел улицу. Заплатив мальчишке, он подошел к почтовому ящику, опустил приготовленную открытку и действительно растворился в толпе.

Утром Домет получил почту, увидел в ней открытку и немедленно узнал руку майора Гробы.

«Дорогой Домет, надеюсь, вы еще не забыли мой скверный почерк и легко его разберете. На случай, если вам понадобится велосипед, рекомендую купить его у моего знакомого, который хорошо разбирается в этом деле. Искренне ваш».

Домет ничего не понял. Зачем ему велосипед? И почему Гроба не написал фамилию своего знакомого? Как он его найдет «на случай, если велосипед понадобится»?

А через несколько дней раздался телефонный звонок, и кто-то с берлинским акцентом сказал:

— Добрый день. Полагаю, вы уже получили открытку. Меня зовут Эрвин Кляйншток. Если не возражаете, встретимся на базаре.

— А как я вас узнаю? — спросил Домет.

— Я сам к вам подойду, — ответил Кляйншток.

Домета удивило, что этот Кляйншток назначил встречу на базаре, но раз он знакомый Гробы… По привычке Домет пришел на четверть часа раньше времени, и все-таки ему не пришлось ждать ни секунды.

— Герр Домет? — тронул его за локоть человек в светлом плаще.

— Да. А вы — герр Кляйншток?

— Он самый. Пойдемте-ка в менее людное место.

Кляйншток привел Домета в кафе, ни разу не спросив дорогу, выбрал столик, сел лицом ко входной двери и, узнав, что Домет будет пить, заказал два черных кофе.

— Вы хорошо знаете Хайфу, герр Кляйншток. Бывали тут раньше?

— Да, но давно. С тех пор город изменился до неузнаваемости. К лучшему.

Они поговорили о Хайфе.

— Вы легко разобрали почерк… — сменил тему Кляйншток, но не успел докончить фразу, потому что подошел хозяин, неся на подносе кофе.

Дождавшись, когда они останутся вдвоем, Кляйншток повторил:

— Вы легко разобрали почерк на открытке?

— Да, конечно, ведь это…

— Так вот, — перебил его Кляйншток, — вам просили передать привет и отрекомендовали как нельзя лучше.

— Я польщен, но только не совсем понимаю насчет велосипеда.

Кляйншток кашлянул.

— Видите ли, я представляю в Палестине немецкую фирму по продаже велосипедов, и наш общий друг очень советовал мне обратиться к вам.

— Как он поживает?

— Прекрасно. Продвигается по службе. Очень высоко отзывался о ваших литературных талантах. Сказал, что ваша помощь будет неоценимой.

— Буду рад помочь, — начал Домет, — хотя не совсем понимаю, какого рода помощь вам нужна.

— Давайте встретимся завтра и тогда все обсудим. Адрес… нет, записывать не надо. — Кляйншток назвал центральную улицу и номер дома. — Когда будете звонить в дверь, не забудьте: два коротких звонка и два длинных. Было очень приятно с вами познакомиться, герр Домет. А сейчас мне пора. Я пойду, а вы не торопитесь.

Кляйншток расплатился и вышел.

Домет задумался над более чем странным раз — говором. Из памяти сразу исчезло лицо герра Кляйнштока, а на душе остался неприятный осадок. Но рекомендации майора было достаточно, чтобы Домет беспрекословно следовал указаниям Кляйнштока. К тому же вся эта история увлекала его своей загадочностью.

На следующий день Домет, сгорая от любопытства, отправился по указанному адресу, позвонил, как было условлено, дверь открыл герр Кляйншток, провел его в гостиную и усадил на диван, а сам сел напротив.

— Скажите, герр Кляйншток, а ваша фирма… — начал Домет.

— Моя фирма на самом деле называется Абвер, — сказал Кляйншток. — Вы знаете, что такое «Абвер»?

— Что-то военное.

— Военная разведка. Вас наверняка удивляет, что мы обратились к вам.

— В общем, да. Я же — не военный, а драматург.

— Мы обратились к вам не как к военному, а как к человеку, чувствующему себя немцем. Я не ошибаюсь?

— Нисколько. Германия — моя вторая родина, я воспитан в немецком духе, люблю Германию, готов служить ей душой и телом, я могу поклясться, — расчувствовался Домет.

— Не нужно. Перейдем к делу.

Беседа продолжалась без малого три часа. Кляйншток интересовался детством Домета, юностью, семейной жизнью, поездками в Европу, службой под началом майора Гробы, расспрашивал о связях с сионистами, о знакомствах в Германии. Особый интерес у него вызвал мистер Томпсон, для которого Домет составлял обзоры о настроениях арабов.

— Вы наблюдательны, — отметил Кляйншток, когда Домет, по его просьбе, подробно описал внешность мистера Томпсона.

— В то время я хотел создать свою оппозиционную газету на арабском языке, но мистер Томпсон сказал, что у него не то что на издание газеты — на бумагу для нее денег нет.

— Ну и скупердяи эти англичане, — заметил Кляйншток. — А мне ваша мысль о газете нравится. Я передам о ней по инстанции.

— У меня и название для газеты есть, — воодушевился Домет. — «Аль-Кармель».

Домет вернулся домой в приподнятом настроении.

— Что-то ты очень веселый сегодня, — заметила Адель. — Может, у тебя роман?

— Какой роман? Что ты болтаешь! Лучше дай поужинать.

— Как поужинать, так сразу подай-принеси. А как женщина я тебя уже не интересую. Даже не замечаешь, что у меня новая прическа.

Домет посмотрел на дурацкий хохолок.

— Красиво.

— Да тебе наплевать на мою прическу.

«Чертова Адель испортила весь аппетит. Но какое это имеет значение! Германия просит меня помочь ей! Наконец-то фортуна повернулась ко мне лицом. Германии нужно мое перо, мой талант. Может, потом я стану знаменитым разведчиком и напишу пьесу о разведчиках, а лучше — роман. Меня же не заставят убивать? Какая чушь лезет в голову! Если с газетой все выгорит, я буду заниматься своим делом. Интересно, что говорил обо мне майор Гроба? Неужели он теперь работает в военной разведке? Или у него там знакомые? Сейчас не до пьес. Германии нужна моя помощь! Но не бесплатно же. Сколько мне дадут на газету?»

А Кляйншток, закрыв за Дометом дверь, сел писать донесение. К своему вымышленному имени он давно относился как к нестоящему. Даже если бы его разбудили среди ночи, он сказал бы, что он — агент по продаже велосипедов Эрвин Кляйншток, а не капитан Абвера Дитрих Вебер, которого послали резидентом в Палестину для создания шпионской сети. Кляйншток не случайно выбрал штаб-квартирой Хайфу: порт, смешанное население, богатая Немецкая колония с лучшим в Палестине филиалом национал-социалистской партии, и, что очень важно для торговли велосипедами, в Хайфе в отличие от Тель-Авива не проходили еврейские демонстрации с требованием бойкотировать немецкие товары. Так что немецкие велосипеды с удовольствием покупали даже арабы из соседних деревень, которым было удобно ездить на работу в город. И этот писака Домет с его связями и возможностями тоже живет в Хайфе. А про газету он неплохо придумал: отличный способ сбора информации.

Донесение Кляйнштока ушло в Берлин вовремя, но вопрос о прогерманской газете в Палестине на арабском языке застрял где-то в бюрократическом лабиринте, пока глава Абвера адмирал Канарис не позвонил министру пропаганды, доктору Геббельсу. И хотя они терпеть не могли друг друга, бюджет нашелся незамедлительно к обоюдной пользе: ведомство Канариса получило прикрытие для агентуры, а ведомство Геббельса — незаменимое орудие для борьбы с англичанами. По специальному распоряжению Геббельса, арабской газете «Аль-Кармель» ко всему прочему полагалась ежемесячная норма бумаги по сниженным ценам.

Под редакцию еженедельника «Аль-Кармель» Домет снял просторное помещение в центре города. Пять канцелярских столов, несколько пишущих машинок и секретарша — вот все, что требовалось для редакции. Присланные из Берлина деньги позволили Домету без труда перекупить из других газет трех опытных журналистов, которые заполняли «Аль-Кармель» статьями на злобу дня, собирали наиболее интересные зарубежные публикации из арабской прессы и тщательно сортировали письма читателей, выискивая среди них возможных корреспондентов на местах. Но Кляйншток попросил зачислить в штат еще и двоих молодых арабов-мусульман — Карима и Саида. Они разъезжали по стране, собирали материал и редко появлялись в редакции. А своего среднего брата Салима Домет сделал специальным корреспондентом «Аль-Кармель» в Египте и начал публиковать философско-публицистические эссе дяди Джабара, которые тот присылал из Бейрута.

С самого начала газета Домета заняла антибританскую позицию. Она ратовала за то, чтобы англичане покинули Палестину. Палестина — страна арабов. А в колонке редактора появлялись сентенции такого рода: «Англичане сделают благое дело, если, покидая Палестину, прихватят с собой евреев, которым здесь не место».

Антиеврейская позиция Домета в основном сводилась к борьбе против еврейской иммиграции в Палестину.

Домет опубликовал в своей газете гневную статью одного из приверженцев муфтия против британского империализма и его союзника сионизма. В этой статье были такие строки: «Англичане и сионистские вожди называют наше движение религиозным и расистским. Мы же советуем евреям отказаться от своих вождей, которые продали их англичанам, а не воевать с движением арабского освобождения. Только в таком случае они останутся в живых!»

Иерусалимский муфтий регулярно читал «Аль-Кармель» и даже выразил желание познакомиться с таким талантливым публицистом, как господин Домет. Когда муфтию сообщили, что Домет в прошлом поддерживал сионистов, он заметил:

— У арабов есть мудрая поговорка: «Верблюд о четырех ногах — и тот спотыкается, чего же хотеть от человека».

Стоило муфтию сослаться на поговорку, как арабы простили Азиза Домета.

«Аль-Кармель» сначала была рупором арабского национального движения, а потом начала прославлять национал-социализм, родственный по духу этому движению. Домет переводил на арабский избранные материалы из «Штюрмер», когда однажды ему пришла в голову блестящая мысль: напечатать «Протоколы сионских мудрецов». Какое еще нужно доказательство тому, что евреи вынашивают план захвата власти во всем мире. Ведомство доктора Геббельса щедро оплатило перевод «Протоколов» на арабский. Номера «Аль-Кармель» с «Протоколами» расхватывали как горячие лепешки. В каждом номере Домет печатал по одному «протоколу». Муфтий и арабы были в восторге, евреи — в ярости, англичане — встревожены. А Домет на волне успеха издал «Протоколы» отдельной книжкой, которая, за отсутствием автора, принесла неплохие барыши.

Очень скоро «Аль-Кармель» стала ежедневной газетой, штат увеличился втрое, а у главного редактора Азиза Домета появилась личная секретарша.

По определенным дням Домет встречался с Кляйнштоком на явочной квартире, и они обсуждали положение в Палестине, политические новости и людей, которые интересовали капитана.

Раз в месяц Кляйншток платил Домету жалованье как редактору газеты и брал у него расписку.

Домет шел в гору. Деньги помогали скрашивать семейную жизнь, позволили переехать поближе к Бахайским садам, Адель начала покупать себе наряды и принимать гостей, говоривших по-немецки, у Гизеллы появились новые куклы, и у них теперь были только немецкие имена.

Страшный взрыв на арабском базаре потряс всю Хайфу. Среди разнесенных в щепки овощных лотков в лужах крови лежали десятки убитых и раненых. Арабы обвинили евреев в убийстве невинных людей, а евреи обвинили арабов в том, что те устроили взрыв, чтобы оправдать погром против евреев. В редакционной статье «Аль-Кармель» написала, что «евреи не сломят свободолюбивый дух палестинских арабов», процитировала Гитлера: «Лучше мир протестовал бы против угнетения брошенных на произвол судьбы арабов в Палестине, чем нападал на Германию» — и выразила уверенность, что взрыв на хайфском базаре — «дело рук сионистов во главе с Бен-Гурионом».

А Бен-Гурион в беседе с наместником утверждал, что взрыв на базаре — дело рук арабов, завербованных нацистскими агентами.

На очередной встрече с Кляйнштоком Домет спросил, знает ли тот что-нибудь о взрыве.

— Смутное время, герр Домет, — спокойно ответил Кляйншток, — самое подходящее, чтобы сеять панику в рядах противника.

Кляйншток периодически бывал в немецких колониях Иерусалима и Тель-Авива, а также в немецком консульстве. На смену прежнему генеральному консулу — либералу, да еще и женатому на еврейке, в Палестину приехал новый генеральный консул — член национал-социалистской партии Эрик Шульц, которого Кляйншток считал набитым дураком. При виде Кляйнштока он вытягивался в струнку, без лишних слов обеспечивал ему телефонную связь с Берлином и возможность пользоваться дипломатической почтой.

Во время очередного визита к новому генеральному консулу Кляйншток спросил его:

— Что хочет от нас эта старая лиса муфтий? Мы ему уже помогли и деньгами, и оружием. Что ему еще нужно?

— Создать национал-социалистскую арабскую партию в Палестине.

— Он того и гляди объявит себя арабским фюрером. Вы запросили Берлин?

— Да. Мне ответили, что членом национал-социалистской партии может стать только ариец.

— Муфтию вы этого еще не передали?

— Не успел.

— И не передавайте. А что с евреями? Они тоже ищут контактов с Германией?

— Кое-кто со мной уже встретился.

— Кто же?

— Этот человек сказал, что он — член еврейской подпольной организации, но не назвался.

— Интересно. Уж не хочет ли эта еврейская организация получать помощь от Германии, чтобы избавиться от англичан?

— Именно так он и сказал. Вы что, уже с ним встречались?

— Нет, но их резон вполне понятен: «Враг моего врага — мой друг». А что он хотел от вас?

— Чтобы я передал в Берлин его предложение сотрудничать с нами.

— Вы передали?

— Не успел еще. Дела заели.

— А как вы должны с ним связаться?

— Он сказал, что сам со мной свяжется.

— Сообщите мне заранее о месте и времени вашей следующей встречи. И не забудьте, что со мной «не успел еще» не пройдет. Вы меня поняли, Шульц?

— Не извольте беспокоиться, герр Кляйншток.

Время от времени в «Аль-Кармель» появлялись безобидные объявления о продаже велосипедов и скупые заметки о велогонках в Европе. И в тех, и в других была зашифрована информация для агентуры Кляйнштока по всей Палестине.

11

Летом Домет с Аделью и Гизеллой поехали в Ливан отдохнуть и повидаться с престарелым дядюшкой Джабаром.

Дядя написал, что будет рад встрече с племянником. Путешествие на поезде было для Гизеллы в диковинку, и она всю дорогу не могла оторваться от окна.

Домет снял дачу в Эйн-Софар, где во время войны размещалась его часть. Там мало что изменилось с тех пор, разве что в казино пускали всех, у кого были деньги, а среди дачников Домет увидел шумных палестинских евреев, которые вели себя так, будто они дома, и поморщился.

Дядю Джабара Азиз в последний раз видел на похоронах отца. Дядя уже не преподавал в университете. Он жил в просторных апартаментах, стены были заставлены книжными шкафами, но в них уже не было места, и книги лежали на столах, на стульях и даже на рояле, на котором дядя в молодости любил играть. Он давно овдовел, и хозяйство вела неприветливая экономка. Она же присматривала за дядей и называла его «господин профессор».

Дядя очень состарился, но сохранил прежнюю величественную осанку.

— А ты повзрослел, — сказал дядя после объятий. — Я помню тебя еще мальчиком.

— С тех пор много воды утекло, — заметил Домет, а про себя подумал, что его отец тоже мог бы дожить до таких преклонных лет. — Дядя, как ты себя чувствуешь?

— Я себя уже не чувствую, — вздохнул дядя. — Для меня время остановилось, а я все еще продолжаю двигаться. Всю жизнь меня занимало только прошлое, с настоящим я мирился, а будущим не интересовался.

— А меня как раз всегда интересовало будущее, — сказал Домет.

— Не одного тебя. В старину люди ходили узнавать будущее к оракулу, сегодня ходят к гадалке.

— У гадалки я уже был.

— И что она тебе нагадала?

— Не знаю. Я ушел не дослушав.

— Испугался?

— Да.

— Ну, и правильно сделал, что ушел. Пути Господни неисповедимы, пусть они такими и остаются.

— Что ты сейчас пишешь?

— Сейчас я не столько пишу, сколько думаю.

— О чем же?

— О закате Востока и о новой породе человека под названием левантиец, или, проще говоря, восточный человек. Ты ведь читал «Закат Европы» Шпенглера?

— Да.

— Тогда ты, должно быть, помнишь его мысль об опасности, которая исподволь подкрадывается и к Востоку. Да, Восток до недавних пор еще сохранял привычный образ жизни, вековые моральные устои, которые делают человека более порядочным, более терпимым.

— Но, дядя, ты же не станешь отрицать, что на Востоке всегда хватало жестокости, попрания личности.

— Не стану. Но наряду с ними на Востоке сохранялись и сострадание, и человеколюбие, и чувство локтя, чего уже давно нет на Западе. Там, как ты знаешь, жестокость, несправедливость, подавление личности возведены, если не в закон, то в норму общественной жизни, чего на Востоке пока еще нет. Здесь остаются прежние устои: люди, независимо от того, на какой ступени иерархической лестницы они стоят, пекутся о своих родителях, верят в Творца и в установленный Им порядок вещей. Когда-то на Западе было все то же самое, но Запад давно изменился, а Восток — пока еще не совсем.

— Чем же ты это объясняешь?

— Тем, что в современном мире сократились расстояния, увеличилась зависимость Востока от Запада, от его промышленности, от международных финансов. Западом завладела жажда наживы. Она сметает все на своем пути, не считаясь с моральными устоями. Не то чтобы Восток никогда не знал этой жажды — просто она не была всепоглощающей. «Закат Востока» — вот как я назову свою книгу, если Всевышний даст мне время ее написать.

Что же касается левантийца, то раньше так называли жителей стран восточного побережья Средиземноморья, а теперь левантиец — это понятие. В него входят лень, зависть, гордыня, и никакой связи между местом проживания и этим понятием нет. Наряди левантийца в европейское платье — и он сойдет за европейца. Падение Рима объясняют тем, что в нем больше не оставалось римлян. Падение Востока будут объяснять тем, что на нем не осталось арабов. А если и остались, то искалеченные западной цивилизацией.

— Но есть арабы-мусульмане и арабы-христиане. Ты что, не видишь между ними разницы?

— Оставим мусульман. Посмотри на арабов-христиан. Они же научились пить вино, отошли от веры, тянутся к злачным местам, где царит порок, живут не по слову Писания, а по теории Ницше…

— Дорогой дядя, прости, что я тебя перебиваю, но насчет Ницше ты заблуждаешься. Его «Заратустра» — великое творение духа, а его теория сверхчеловека идеально подходит к нашему веку, когда сила слова отступает перед силой кулака.

— И ты прости, дорогой племянник, но из нас двоих профессор философии все же — я. Уж поверь мне, что теория твоего Ницше не выдерживает никакой критики, это бред больного воображения. А то, что в наш век сила слова действительно отступает перед силой кулака, лишний раз показывает, что я весьма своевременно прожил свою жизнь. Пусть кулачные бои состоятся без меня. Ну да ладно, я что-то разговорился. Лучше ты расскажи о своих пьесах.

— Я давно ничего не писал. Газета не оставляет мне ни минуты. Кстати, ты ее регулярно получаешь?

— Получать-то получаю, но… не стану скрывать, она на меня производит странное впечатление.

— Почему?

— Потому что ты, человек, воспитанный в духе христианской терпимости, поставил свое перо на службу воинствующему исламу, который не терпит иноверцев. Не будь ты моим племянником, я решил бы, что ты — из окружения иерусалимского муфтия.

— А чем тебе не нравится иерусалимский муфтий?

— Вести серьезную дискуссию в категориях «нравится»-«не нравится» нельзя. Я боюсь одержимых людей, будь то муфтий, Муссолини или этот немецкий канцлер. Одержимые тащат мир в пропасть. Мне недолго осталось, но все мое естество восстает против насилия. Не хочу, чтобы люди истребили друг друга. А твоя газета насквозь пропитана духом насилия.

— Помилуй, с чего ты это взял?

— Разве ты не призываешь разделаться с англичанами и с евреями?

— Что значит «разделаться»? Я никого не хочу лишать жизни. Я только хочу, чтобы наша арабская страна принадлежала нам, арабам.

— Вот это я и называю «разделаться». У нас в Ливане арабы живут в мире с евреями, как они жили в средние века в Испании.

— Дядя Джабар, о чем ты говоришь! Средние века кончились — в XX веке миром правят не философы, а генералы.

— Вот в этом-то и кроется корень зла. Все генералы не стоят одного философа. К генералам можно добавить и кое-кого из журналистов.

— Ты имеешь в виду меня?

— Я имею в виду тех, кто сеет рознь, кто сбивает невежественный народ с пути истинного — иными словами, людей безответственных.

— А кто определит меру ответственности человека? Закон? Народ? Господь Бог?

— Мера ответственности определяется совсем просто: она прямо пропорциональна свободе, которой пользуется человек. Чем больше свободы, тем больше ответственности лежит на нем.

— Это все — слова. А на деле нельзя оставаться над схваткой, как ты, дядя. Извини за откровенность. В Палестине решается отнюдь не философский вопрос, кому она будет принадлежать — арабам или евреям. Иными словами, сохранится арабский народ или исчезнет. Так что мое перо служит не воинствующему исламу, как ты изволил выразиться, а арабскому народу, и только ему.

— Прости, Азиз, я отвык так долго спорить и устал. У меня к тебе единственная просьба: не печатай больше моих эссе в своей газете.

Обозленный, Домет решил не рассказывать Адели о беседе с дядей и не идти с ней к нему в гости, как она просила. Сказал, что дядя плох и никого не принимает.

Три недели летнего отдыха пролетели как один день. За это время Домет свозил Адель один раз в Бейрут и один раз повел в казино, где она выиграла пятьдесят лир и купила себе новую шляпку.

12

Когда Домет вернулся из Ливана, его ждало приглашение от муфтия. Польщенный, Домет едва дождался назначенного дня.

Точно так, как в детстве Домет увидел перед собой оживший портрет кайзера, так сейчас он увидел перед собой оживший портрет муфтия. Домет не мог скрыть растерянности, но муфтий привык к тому, что в его присутствии люди теряются.

Муфтий протянул Домету руку для поцелуя и пригласил его сесть, а сам сел по другую сторону низкого резного столика слоновой кости. Слуга принес кофе. От вида за окном дух захватывало. Золотая люстра солнца висела над яркой лазурью Иудейских гор и над сверкающим куполом мечети. В прозрачном воздухе гигантский сад казался картиной, которую Господь вставил в раму. Домет хорошо знал ритуал и пил медленно, воздавая хвалу гостеприимству Великого муфтия, который удостоил его, неприметного редактора какой-то газеты, столь высокой чести.

— Ну, зачем же так скромничать, дорогой Домет, — шутливо пожурил его муфтий. — Мы прекрасно знаем, каким успехом пользуются ваши пьесы, знаем, что их ставили в Берлине.

— Великий муфтий в курсе всех дел! — восхитился Домет, стараясь не выдать волнения.

— Да, — согласился муфтий. — Мы даже знаем, что в свое время одна из ваших пьес была очень популярна среди евреев… — Муфтий искоса взглянул на побагровевшего Домета и, как ни в чем не бывало, продолжил: — Знаем и то, что, к счастью, вы вернулись на путь истинный.

— И больше никогда с него не сойду, — заверил Домет муфтия, глядя ему прямо в глаза.

— Мы в этом не сомневаемся, — благосклонно кивнул муфтий. — Ваша «Аль-Кармель» приносит большую пользу нашему общему делу. Я давно хотел познакомиться с вами лично и поблагодарить за ваше участие в освободительной борьбе арабского народа против англичан и евреев.

— Я готов делать для нашего народа все, что в моих силах.

— Кажется, вы говорите по-немецки?

— Не хуже, чем по-арабски.

— Прекрасно.

Муфтий не пояснил, почему это «прекрасно», и продолжал:

— Вы сделали благое дело, Домет, напечатав «Протоколы сионских мудрецов»: дали возможность арабскому народу ознакомиться с этим подлинным документом. Теперь арабы узнают о еврейских планах завоевать весь мир. Как все, кто страдает паранойей, евреи одержимы идеей-фикс, что их преследуют немцы и арабы. Всякий, кто не видит, что они больны, болен сам. Мы ведем войну не на жизнь, а на смерть с одержимыми, и в этой войне для нас каждый солдат важен не менее генерала.

— Если я хоть чем-то могу помочь Великому муфтию, я буду счастлив это сделать.

— Ответ, заслуживающий похвалы. Я рад, что мы нашли общий язык, и хотел бы, чтобы вы печатали на страницах вашей газеты материалы, которые я буду вам посылать.

— Сочту за честь. Если только цензура…

— Об этом не беспокойтесь. К тому же я полагаюсь на ваше профессиональное мастерство, — улыбнулся муфтий.

— Великий муфтий безмерно добр ко мне.

— Вот мы и договорились. Да, чуть не забыл. Вы знакомы с иностранными журналистами, аккредитованными в Палестине?

— Кое с кем знаком.

— Знаете ли вы, кто такой Пьер ван Пассен?

— Да, я читал его статьи. По-моему, он склонен поддерживать сионистов.

— Вот и я обратил на это внимание. Постарайтесь ему и его заграничным коллегам дать правильное представление о нашей, арабской, точке зрения на события в Палестине. Журналисты всех стран, подобно их коллегам из великой Германии, должны понимать, что еврейское засилье опасно не только для Палестины, но и для всего мира. Я полагаюсь на вас.

Губы Домета почувствовали холодок печатки на золотом кольце Великого муфтия.

Домет начал публиковать пламенные проповеди муфтия с призывами «искоренить еврейское семя» (с разрешения муфтия Домет заменил эти три слова на «избавиться от еврейского засилья»), а также статьи представителей арабской интеллигенции, как их рекомендовала колонка редактора. В этих статьях доказывалась фальсификация Ветхого завета, на котором евреи обосновывают свои притязания на Палестину. Домету претила мысль о фальсификации Ветхого завета, но что поделать, притязаниям евреев на Палестину нужно противостоять любыми способами. Печатал он и «рассказы простых арабов», которых евреи лишают заработка, обрекая тем самым умирать с голоду.

Домет старался не вспоминать обидных слов дяди Джабара о газете, но иногда они все же всплывали в памяти. Хотя здесь у него таких критиков не было: с евреями он порвал, а либерально настроенные арабы (не говоря о тех немногих, кто симпатизировал евреям) старались на пушечный выстрел не приближаться к редактору «Аль-Кармель». Злые языки советовали поменять название газеты на «Голос муфтия».

С другой стороны, покровительство муфтия обеспечило Домету расположение арабской знати. Он был несказанно обрадован, когда Кэти Антониус пригласила его в свой салон в Иерусалиме. Домет был наслышан и о самой мадам Антониус, и о высшем обществе, которое собирается в ее салоне, но уж никак не думал, что когда-нибудь туда попадет.

Кляйншток был рад не меньше Домета.

— Там бывают английские офицеры, дипломаты, журналисты. Обстановка интимная. Могут завязаться полезные знакомства. Особый интерес представляют те, у кого денежные затруднения. Среди знати такие бывают довольно часто. О женщинах и говорить нечего: их природная болтливость — неоценимый клад, — наставлял Кляйншток Домета.

Джордж и Кэти Антониус жили в старинном арабском особняке в квартале Шейх Джерах на горе Скопус рядом с развилкой, от которой дорога уходит на Масличную гору. Особняк они купили благодаря их американскому патрону, эксцентричному миллионеру и антисемиту, который сделал Джорджа Антониуса стипендиатом основанного им Института мировых проблем. Поддержка миллионера позволила Антониусу целиком посвятить себя вопросам «пробуждения арабского народа». В доме было много ковров, книг и пластинок.

Первое, что увидел Домет — мужчин в смокингах. Домет был без смокинга, но, к счастью, не он один. Салон Кэти Антониус напоминал европейский салон доброго старого времени: слуги обносили гостей дорогими французскими винами, разговоры велись преимущественно о мировых проблемах, несколько пар вальсировали на мраморном полу, с которого на время приемов убирали огромный персидский ковер. Мелькали лица, вечерние туалеты, журчали неспешные беседы под негромкую музыку, то тут, то там появлялась элегантная Кэти, сверкая бриллиантовым колье — подарок самого муфтия!

Кэти родилась в Каире. Ее отец был известным политиком, специалистом по арабской филологии, издателем влиятельной газеты «Аль-Мукатем» и англофилом. С детства Кэти свободно говорила на нескольких европейских языках, воспитывалась на европейской литературе, хорошо разбиралась в политике и в искусстве. Привыкнув чувствовать себя на приемах в родительском доме среди сильных мира сего как рыба в воде, Кэти и у себя дома чувствовала себя так же. Она поражала всех острым умом, высказывала неординарные суждения и покоряла тонким чувством юмора.

Когда Домет представился Кэти, она посмотрела на него с нескрываемым интересом.

— А вы случайно не родственник профессора Джабара Домета?

— Он мой дядя.

— Так вы родом из Ливана?

— Нет, я родился в Каире.

— Неужели? Я тоже. Не могу не выразить своего восхищения вашим дядей. Он — гордость арабского народа. Наконец-то у нас появился философ такого масштаба. На его лекции в Каирском университете было не пробиться. Он по-прежнему там?

— Нет, он уже давно преподает в Американском университете в Бейруте.

— Что вы говорите! Там учился мой отец! Правда, это было так давно. Тогда университет еще назывался Сирийским лютеранским колледжем.

— Сплошные совпадения! Я учился в Иерусалиме в лютеранской школе «Шнеллер».

— Еще немного, господин Домет, и мы с вами окажемся родственниками.

— Об этом, мадам Антониус, я и мечтать не смею. Не могу удержаться, чтобы не сказать, как мне нравится ваш дом. Один из лучших, которые мне доводилось видеть в Иерусалиме.

— А какие еще дома в Иерусалиме вы считаете лучшими?

— «Ориент-хауз».

— У нас и вкусы совпадают. Я тоже его люблю. Мы с мужем читаем «Аль-Кармель» и много раз слышали хвалебные отзывы от муфтия о вашей газете. В «Аль-Кармель» я обратила внимание на эссе вашего дяди и еще на очень интересные статьи из Египта за подписью Салим Даблан. Вы случайно не знаете, кто это?

— Это мой средний брат. Я начал писать раньше него, и он взял себе псевдоним, чтобы нас не путали. Рад, что вам нравятся его статьи.

— Я родилась в Каире, и мне очень интересно следить за новыми веяниями и умонастроениями в Египте, а ваш брат их глубоко анализирует. А чем занимается ваш младший брат?

— Он — пианист.

— Как жаль, что он не пришел с вами. Я часто устраиваю музыкальные вечера. Может быть, в следующий раз?

— Боюсь, не получится, он все время гастролирует. Последнее время разъезжает с концертами по Америке. А вы музицируете?

— Немного. Меня, конечно, музыке учили, и музыку я люблю, но политика интересует меня больше. Не хотите ли познакомиться с гостями?

— С удовольствием.

Кэти взяла Домета под руку и, переходя от одной группы гостей к другой, представляла его как известного драматурга и издателя.

Потом она извинилась и отошла к кому-то из гостей, а с Дометом завела разговор жена американского вице-консула.

— Мистер Домет, вы превосходно говорите по-английски.

— Вы очень любезны, миссис…

— Зовите меня просто Глэдис, — жена вице-консула была на голову выше Домета, и, когда смеялась, у нее обнажались десны. — Вы живете в Иерусалиме?

— Нет, в Хайфе.

— О, Хайфа! Мы там были, и мне очень понравилось, — Глэдис подозвала слугу и взяла с подноса бокал вина.

Домет последовал ее примеру.

— За встречу!

К ним подошла Кэти.

— Простите, Глэдис, я хочу познакомить господина Домета с другом нашей семьи.

— Вы отнимаете у меня интересного собеседника, Кэти! — шутливо возмутилась Глэдис.

— Он скоро к вам вернется, — пообещала Кэти и подвела Домета к мужчине с высоким лбом.

— Прошу любить и жаловать, — сказала она. — Азиз Домет. Халил Сакакини.

У Сакакини была репутация гуманиста и непререкаемого авторитета в общине арабов-христиан.

— Очень приятно, — Домет поклонился.

— И мне тоже, — сказал Сакакини. — Я хорошо знал вашего отца. Очень уважаемый был человек,

— Мне лестно это слышать.

— Какое-то время мы с ним учительствовали в одной школе. Я много лет пользуюсь его превосходным арабско-немецким словарем. А теперь и мои дочки им пользуются.

— Они учат немецкий?

— Да. В Немецкой школе. Как там все изменилось! Просто сердце радуется. Каждое утро дети выстраиваются на школьном дворе, поднимают немецкий флаг и поют немецкий гимн. К сожалению, моих дочек не приняли в «Гитлерюгенд»: туда принимают только немцев, но я их успокоил тем, что скоро и у нас появится такое же движение.

— Да, немцы, как всегда, всех опережают, — сказал Домет, а про себя подумал: «Вот и наша интеллигенция начинает понимать, что Гитлер — не зверь, а борец за дело своего народа».

— Вы похожи на отца. Он вами по праву гордился бы. Ваша газета — дело нужное, — продолжал Сакакини. — Она преследует не сиюминутные цели, а воспитывает будущие поколения. Мы, арабы, по сути дела, не знаем евреев. А ваши переводы материалов из «Штюрмер», и особенно карикатуры на евреев, открывают нам глаза: мы всегда боялись евреев, думали — они страшные, правят миром, а они, оказывается, жалкие и смешные, их нечего бояться. Если у них и есть ружье, то без патронов.

— Ваш афоризм рожден для моей газеты, — усмехнулся Домет.

— Дарю его вам, — Сакакини похлопал Домета по плечу. — Вы взяли правильный курс. Чем лучше у арабов отношения с Германией, тем больше пользы нашему народу. Сильная Германия подорвет основы Британской империи, ослабит ее позиции в Палестине, а теперь…

— А теперь, — раздался рядом мелодичный голос Кэти, — позвольте мне похитить господина Домета.

— О чем вы так оживленно беседовали с этим господином? — спросила жена вице-консула, когда Домет снова сел рядом с ней на диван.

— Конечно же о дамах, — лукаво посмотрел на нее Домет.

— Глэдис, куда ты подевалась? Нам пора домой, — подошедший господин в смокинге смотрел на Домета, не замечая его.

— Милый, хочу тебе представить господина Домета, известного арабского драматурга. А это — мой муж, Роди. То есть Роджер Спенсер Прайс-младший.

В руках у Домета осталась визитная карточка вице-консула.

Подняв голову, Домет увидел знакомое лицо, напоминавшее грушу.

«Этого английского капитана я уже раньше встречал. Но где? Да это же Перкинс! Секретарь наместника! Он тогда вернул мне „Йосефа Трумпельдора“. Только Перкинса мне не хватало! Может, не узнает?»

— Кого я вижу! Господин Домет! Сколько лет, сколько зим! Помнится, вы хотели посвятить наместнику свою пьесу, но он не разрешил.

У Домета запершило в горле. Он тупо смотрел на Перкинса и никак не мог придумать, как бы улизнуть. А Перкинс не унимался.

— Если не ошибаюсь, еврейская пресса отозвалась с большим энтузиазмом о вашей пьесе, не так ли?

Домет раскрыл было рот, и в этот момент Перкинса кто-то окликнул.

— Простите, — извинился Перкинс и отошел.

Домет облегченно вздохнул и поспешил затеряться среди гостей.

— Вы не скучаете? — спросила неизвестно откуда появившаяся Кэти. — Хочу познакомить вас с очень достойным человеком. Журналист из лондонской «Таймс».

Кэти подвела Домета к мужчине лет пятидесяти с небольшим брюшком.

— Джеймс Крайтон. Азиз Домет, наш известный писатель.

— Очень приятно, — сказал Крайтон.

— Господин Домет пишет пьесы, — продолжала Кэти.

— Писал. Сейчас я ничего не пишу, — поправил Домет.

— Вас можно понять, господин Домет, — сказал Крайтон, неверно истолковав слова Домета. — Как писать в такой напряженной обстановке, когда арабский бунт может привести к роковым последствиям.

— Вы правы, господин Крайтон, в том, что бунт арабский, но спровоцировали его евреи.

Это было сказано тем вежливым тоном, который подчеркивает уверенность говорящего в его правоте.

Глаза у Крайтона стали злыми.

— Прошу прощения, — сказал Крайтон точно таким же тоном, — о какой провокации вы говорите, господин Домет? Возможно, меня ввели в заблуждение, но, насколько мне известно, нынешнее восстание началось с того, что арабы убили евреев. Да и прошлые беспорядки тоже с этого начались.

— Под провокацией я подразумеваю не тот или иной инцидент, а политику сионистов, направленную на вытеснение арабов из Палестины, как и политику мандатных властей, которые поощряют сионистов.

— Что касается мандатных властей, то какую бы политику они ни проводили, она обречена на провал, потому что и евреи, и арабы всегда будут ею недовольны. Всем не угодишь. Вот, спросим у этой милой дамы, прав ли я. Элен, — Крайтон коснулся плеча стоявшей к ним спиной загорелой брюнетки.

Брюнетка обернулась.

— Познакомьтесь, дорогая. Драматург Азиз Домет. Элен Мэтьюз из «Чикаго трибюн». Элен, вы довольны политикой мандатных властей в Палестине?

— Конечно нет, — решительно ответила та. — Торчу в этой дыре уже целый месяц, и за все это время ни одного нового голливудского фильма, не с кем поиграть в теннис да еще из города в город приходится ездить в броневике, как на войне;

— А тут и есть война, миссис Мэтьюз, — сказал Домет.

— Мисс, — поправила его Элен.

— Простите.

— Партнера для тенниса я вам найду, — сказал Крайтон. — Жена американского вице-консула играет очень неплохо.

— Глэдис? — вырвалось у Домета.

— А вы с ней играли? — удивился Крайтон.

— Нет, мы только что познакомились. Как вы думаете, мисс Мэтьюз, — Домет тщательно подбирал слова, — кто прав в споре между арабами и евреями?

— О, это слишком сложный вопрос. Я здесь всего месяц и пока только присматриваюсь. Буду рада, если вы поделитесь со мной своими соображениями. Мне они очень пригодятся в работе. Вот вам номер моего телефона.

Домет положил записку в то отделение портмоне, где уже лежала визитная карточка вице-консула.

Крайтона отозвали в сторону, Элен пригласили танцевать, а Домет пошел по залу. Иногда он останавливался и прислушивался к разговорам.

«…не трудно понять, почему англичане предпочитают проводить время не с евреями, а с арабами-христианами. Вы только посмотрите на этот особняк!»… «Я не торопился бы с такими мрачными прогнозами, немцы — не варвары…»… «Что вы! Утреннюю маску нужно делать из огурцов!»… «Не могу понять русских евреев: зачем они едут сюда, где их убивают арабы. Жили бы себе в России, о которой американские газеты пишут с таким восторгом…»… «Слышал от весьма сведущего человека, что мистер Гитлер — хладнокровный политик да еще с обезоруживающей улыбкой и с личным обаянием…»… «Супруга наместника устроила ужасно милый раут, а ее кузина показала нам новый танец…»… «Муфтий давно мог положить всему этому конец. — Так в чем же дело? — В том, что он не хочет…»… «От здешней жары можно сойти с ума…»… «Холодным британцам далеко до арабских мужчин…»… «…когда эти евреи вышли из синагоги, закутанные в белые покрывала с черными полосами, я чуть в обморок не упала со страху: настоящие привидения».

13

Никто не знал точно, когда Бенци Чечкис поселился в Хайфе. Его жизнелюбие, словоохотливость и радушие помогли ему быстро найти работу. Какое-то время он служил бухгалтером в Управлении железных дорог, потом около года — на Кипре и наконец стал начальником отдела сбыта компании «Немецкое храмовое общество», которая экспортировала в Европу палестинские апельсины.

Кляйншток познакомился с Чечкисом в Тель-Авиве, когда они встретились в доме управляющего «Немецким храмовым обществом» Рудольфа Вайленда.

В Немецкой колонии Сарона, которую основала христианская секта темплеров, Чечкис и Кляйншток были впервые и не скрывали своего восхищения. По обе стороны чисто выметенной улицы стояли добротные двух- и трехэтажные каменные дома под красной черепичной крышей. Немцы строили на века. Перед домами зеленели палисадники, а кругом — сосны, эвкалипты, пальмы. Колонисты жили на Святой земле зажиточно. Евреев они сторонились и отказывались продавать им землю.

Над дверью дома Вайленда красовалось изречение из устава темплеров: «Благословенны выполняющие обеты — они идут прямым путем». Колония была закрытым мирком, где, впрочем, всего хватало. Там были свой винокуренный заводик, своя аптека и свое кладбище.

Попивая шнапс домашнего приготовления, гости слушали хвастливые разглагольствования хозяина дома, который ругал арабов и говорил, что по-настоящему умеют работать только немцы.

В приоткрытую дверь за взрослыми с интересом подглядывал сын Вайленда, тощий и белобрысый Курт. С раннего детства ему внушали, что от евреев надо держаться подальше. Но папа сидит с герром Чечкисом за одним столом, а мама вчера спросила папу: «Зачем тебе водить дела с этим евреем?», и папа ответил: «Этот Чечкис — полезный еврей». Курт получше присмотрелся к «полезному еврею»: когда тот говорил, у него над губой подергивался маленький шрам.

— Эй, — крикнул отец, услышав шорох за дверью, — а ну-ка иди сюда!

Покрасневший Курт вошел в комнату.

— Прошу любить и жаловать, — гордо сказал Вайленд. — Мой сын Курт, член «Гитлерюгенда». Как нужно приветствовать гостей?

— Хайль Гитлер! — Курт вскинул вверх руку.

Кляйншток одобрительно потрепал мальчика по щеке, а «полезный еврей» спросил:

— Где ты учишься?

— В Немецкой школе, — тонким голоском ответил Курт, смущенный общим вниманием.

— В Тель-Авиве? — поинтересовался Кляйншток.

— Нет, — ответил Вайленд вместо сына. — Школа в Иерусалиме, и Курт ездит туда на поезде. Рад до чертиков. Правда, ты рад?

— Да, — быстро ответил Курт.

— Иди поиграй во дворе, — Вайленд ласково подтолкнул сына к двери и налил гостям еще шнапса.

Кляйншток с большим интересом слушал рассуждения Чечкиса о нелегальной иммиграции евреев в Палестину, о перспективах создания в ней еврейского государства и о необходимости установить связи с противниками Британии, в первую очередь — с Германией. Для начальника отдела сбыта этот Чечкис был поразительно хорошо осведомлен о планах сионистского руководства, о еврейской жизни в разных странах и вообще знал многое из того, о чем в газетах не пишут.

Когда Кляйншток предложил отвезти Чечкиса в Хайфу на своей машине, тот с радостью согласился. Пока они ехали, Кляйншток успел узнать, что его собеседник родился в Черновцах, окончил немецкую гимназию и «впитал сионизм с молоком матери». Слушая его болтовню, Кляйншток уловил, что, задавая невинные вопросы, Чечкис весьма профессионально его прощупывает. «Очень интересно! Похоже, герр Чечкис совсем не тот, за кого себя выдает?»

— Вы здесь с семьей? — спросил Чечкис.

— У меня нет семьи.

— Без семьи человеку одиноко. Приползешь домой после целого дня работы, а дома пусто.

— Да я, знаете ли, привык к холостяцкой жизни. Сам себе хозяин, никто тобой не командует.

— Вы, наверно, часто ездите по стране? — спросил Чечкис.

— Такая у меня работа. Если гора не идет к Магомету…

— Эх, если бы она только к Магомету не шла! — вздохнул Чечкис. — Но она и к Бенци Чечкису не идет. Вот мне и приходится много разъезжать.

— Проверяете урожай на плантациях?

— А как же! Я проверяю урожай — вы ищете покупателей велосипедов.

— Мне их не нужно искать: хороший немецкий велосипед хотят купить многие. Вы согласны?

— Конечно. Думаю, что не только велосипеды, все немецкие товары высокого качества. Представляете, какая тут была бы жизнь, если бы мандат на Палестину получили не англичане, а немцы?

— Один раз немцы тут уже побывали. Вместе с турками. Но дело кончилось не в нашу пользу. Думаете, сейчас немцам повезло бы больше?

— А вы как думаете?

— Я давно обратил внимание на странную привычку евреев отвечать вопросом на вопрос.

— Я думаю, герр Кляйншток, что у евреев с немцами общие интересы.

— Несомненно. Вы очень здравомыслящий человек. С вами приятно беседовать. Вот моя визитная карточка. Позвоните мне, пожалуйста.

Вернувшись домой, Кляйншток задернул шторы, надел пижаму, завел будильник, взял лист бумаги, написал донесение о встрече с Бенци Чечкисом, зашифровал его, сжег черновик и пошел чистить зубы.

В голове всплыли слова Чечкиса «Приползешь домой после целого дня работы, а дома пусто».

Кляйншток попросил Домета взять у Чечкиса интервью для «Аль-Кармель» об успешной деятельности «Немецкого храмового общества».

— Порасспросите его поподробнее о компании, а главное — о нем самом. И не стесняйтесь задавать любые вопросы: читатель падок на подробности.

Одновременно Кляйншток направил по следу Чечкиса недавно завербованного Маркуса Зоммера — немецкого еврея, работавшего в пресс-отделе Еврейского агентства.

Специалист по санскриту, владеющий шестью языками, Зоммер поставил крест на академической карьере с приходом к власти Гитлера. Мать Зоммера, еврейка, разошлась с отцом-немцем и отказалась уехать из Германии. Кляйншток встретил Зоммера в Тель-Авиве на музыкальном вечере и в перерыве, поговорив с ним, быстро понял, до чего тот тоскует по родной Германии. Кляйншток повздыхал с ним о доброй старой Германии и угостил ужином. Зоммер жаловался, что в Палестине он едва сводит концы с концами и Кляйншток пообещал ему долгосрочную ссуду, после чего отправил в Берлин донесение о вcтрече с Зоммером и с адресом его матери.

От Домета Кляйншток узнал, что на Кипре Чечкис работал в немецкой экспортно-импортной компании. Из Берлина пришло подтверждение этой информации с важным добавлением: глава компании — сотрудник службы безопасности СД, и Чечкис уже предлагал ему свои услуги, назвав себя «командиром ХАГАНЫ». Но на том дело и кончилось.

По просьбе Кляйнштока, Зоммер проверил, кто командир ХАГАНЫ, и сообщил, что тот носит другую фамилию. Однако Чечкиса там знают.

— В ХАГАНЕ есть разведотдел? — спросил Кляйншток.

— Насколько мне известно, есть.

— Мне нужен список сотрудников.

— Боюсь, что не смогу вам помочь.

— Почему?

— Меня убьют.

— А, если убьют вашу мать, вам будет легче?

Зоммер побледнел.

— Я… я постараюсь, но не ручаюсь за результат.

— А вы очень постарайтесь.

Списка Зоммер не достал.

Кляйншток решил, что на данном этапе достаточно того, что в ХАГАНЕ знают Чечкиса. А что он назвался главе фирмы «командиром», означает одно из двух: либо Чечкис работает в разведотделе, либо он — их агент, через которого командование ХАГАНЫ прощупывает возможность контактов с Германией. А вдруг это он и был у Шульца? Евреи враждуют с англичанами, следовательно, хотят стать союзниками Германии. Тем более что в Палестине уже скопилось много немецких евреев, занявших достаточно высокие посты в сионистском руководстве.

Кляйншток изложил свои рассуждения в очередном донесении и получил инструкции из Берлина.

Когда Чечкис позвонил, Кляйншток договорился с ним встретиться в Бахайских садах. Там стоял запах лимонных деревьев в цвету, а далеко внизу раскинулся Хайфский залив. Кляйншток подумал, что так, должно быть, выглядят райские кущи.

— Рай, не правда ли? — сказал Чечкис, будто читая его мысли.

— Так оно и должно быть: наверху — рай, внизу — ад, — ответил Кляйншток.

— Но в наших силах сделать этот ад более пригодным для жизни, а то и превратить в рай.

— Да уж не марксист ли вы? — деланно испугался Кляйншток.

— Боже упаси! У меня с Марксом коренное расхождение: он говорит «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а я говорю «Евреи всех стран, соединяйтесь!».

— Чем же вам может помочь в этом Германия?

— Тем, что отправит в Палестину немецких евреев.

— Отправит? Но ведь люди сами решают, куда им ехать. Разве можно решать за них?

— Еще как! Не хочу сейчас вдаваться в подробности, но евреи обязательно поедут в то место, куда будет разрешено вывезти капиталы.

— Пожалуй, в этом есть резон. А Германии от этого какая выгода?

— Большая. И обоюдная: немцы хотят, чтобы евреи уехали из Германии; мы хотим, чтобы они приехали в Палестину. За это мы готовы поделиться с немцами информацией об англичанах.

— А я чем могу помочь?

— Тем, что передадите мое предложение.

— Кому?

— Тем, кто в этом заинтересован. Герр Кляйншток, мы с вами, можно сказать, коллеги. — Чечкис сделал паузу. — Мы оба торгуем. Вы — велосипедами, я — апельсинами. Какая разница, чем торговать! Была бы прибыль.

14

На межведомственном совещании руководителей Абвера, СД и гестапо было решено, что делом Чечкиса займется СД, поскольку речь идет не о шпионаже, а о решении еврейского вопроса в Германии. В четвертом управлении СД дело передали в еврейскую секцию гауптшарфюреру Адольфу Эйхману, молодому флегматику с несколько перекошенным ртом. Раньше он работал в отделе борьбы с масонами и перевод в еврейскую секцию воспринял как повышение. Его начальник, инженер по профессии, путешественник по натуре и литератор по призванию, потомок обнищавших австрийских князей решил ввести нового сотрудника в курс дела и дал Эйхману прочитать «Еврейское государство» Теодора Герцля. Эйхман пришел в полный восторг, составил конспект и написал в отчете, что «в книге заключено настоящее решение еврейского вопроса». Затем он прочитал «Историю сионизма» Адольфа Бёма, начал изучать сионистское движение и купил учебник древнееврейского языка. Еще через несколько месяцев Эйхман уже читал коллегам лекции по сионизму.

Гауптшарфюреру Эйхману и было поручено принять приехавшего из Палестины Бенци Чечкиса.

Эйхман встретился с Чечкисом в гостинице «Цум Траубе» около зоопарка и пригласил его пообедать.

Наполнив бокалы, Эйхман предложил тост за встречу.

— Расскажите, герр Чечкис, что слышно в Палестине: что в киббуцах, как обстоят дела с еврейской иммиграцией, с арабским бунтом?

Чечкис подробно рассказывал. Эйхман внимательно слушал, а когда Чечкис закончил, задумчиво сказал:

— Будь я евреем, непременно стал бы таким же сионистом, как Герцль.

— Вы читали Герцля? — удивился Чечкис.

— Я прочел его «Еврейское государство». Решение еврейского вопроса, которое он предлагает, представляется мне идеальным: евреев всего мира надо отправить в Палестину и… — Эйхман чуть не сказал «никуда оттуда не выпускать». — С еврейскими мозгами она станет самым процветающим государством на Ближнем Востоке.

— Значит, вы нас поддерживаете? — спросил Чечкис.

— У нас с вами общий враг — Британия, и мы всецело на вашей стороне. Лучше иметь дело с европейцами, чем с аборигенами.

— Отрадно слышать, герр Эйхман. Мы были бы чрезвычайно рады вашему визиту в Палестину.

— Это что, приглашение? — спросил Эйхман, не показывая своей радости.

— Самое что ни на есть официальное. От имени организации, которую я представляю, — ответил Чечкис.

— Благодарю вас, герр Чечкис. Я непременно сообщу о нем начальству. А теперь, если не возражаете, перейдем к делу. Насколько мне известно, вы представляете ХАГАНУ.

Эйхман постарался произнести это название по-древнееврейски, и у него получилось что-то похожее.

— Совершенно верно, — подтвердил Чечкис.

Ближе к десерту в голове Эйхмана созрел отчет о встрече, который он представит вместе с полученным приглашением.

Отчет он представил начальнику отдела, штандартенфюреру Зиксу, бывшему декану экономического факультета Берлинского университета.

Ознакомившись с отчетом Эйхмана, Зикc составил следующие рекомендации для главы СД и гестапо, обер-группенфюрера Гейдриха:

Прочитав отчет Эйхмана с приложенными к нему рекомендациями Зикса, Гейдрих санкционировал поездку гауптшарфюрера Адольфа Эйхмана и обершарфюрера Герберта Хагена в Палестину сроком на один месяц.

Эйхману и Хагену выдали документы, в которых они числились под своими фамилиями. Хаген — как студент факультета международных отношений Берлинского университета, а Эйхман — как журналист берлинской газеты. На расходы они получили в бухгалтерии по 1680 рейхсмарок и отправились в Палестину.

15

В арабской печати все чаще появлялась фамилия Азиза Домета, и на него начали обращать внимание мандатные власти. Наместник ознакомился с докладной запиской начальника арабского отдела «О провокационных материалах в газете „Аль-Кармель“» и дал указание начальнику отдела контрразведки проверить связи Домета с экстремистскими элементами среди арабов.

Майор Маккензи вынул из сейфа дело Домета, прочитал его и попросил секретаршу вызвать лейтенанта Брэдшоу. Тот явился.

— Послушайте, Брэдшоу. Тут наклевывается интересное дельце. Шекспира помните?

— Никак нет, сэр, давно не перечитывал.

— Я имею в виду агента под кличкой «Шекспир», — Маккензи едва удержался от смеха. — Ну, этого вашего араба. Как его…

— Азиза Домета, сэр. Хорошо помню. А что с ним случилось?

Майор вкратце рассказал Брэдшоу о журналистской деятельности Домета.

— Так вот, в его деле написано, что он хотел издавать газету, которая была бы под нашим контролем. Помните, что вы ему ответили?

— Никак нет, сэр.

— Вы ему ответили, что у нас на газету денег нет.

— А разве это не так, сэр?

— Конечно, так, но ответить нужно было, что этот вопрос следует урегулировать с Лондоном или еще что-нибудь в таком духе, и продолжать подкармливать его.

— Так точно, сэр. Он писал очень дельные обзоры о настроениях арабов.

— Вот видите. А теперь он пишет «очень дельные» статьи о настроениях арабов, и, как сказал наместник, второй такой антибританской газеты в Палестине нет. Где этот Домет раздобыл деньги на газету?

— Не могу знать, сэр. Когда я виделся с ним в последний раз, его уволили с работы, и он был беден как церковная мышь.

— Проверьте его связи с иерусалимским муфтием и с другими арабскими фанатиками. Пусть Барнс сделает для вас перевод самых примечательных редакторских колонок этого Домета и статей за его подписью. Дайте задание отделу наружного наблюдения сесть Домету на хвост и прощупать его связи.

Через неделю майор снова вызвал Брэдшоу.

— Что слышно с Дометом? Переводы прочитали?

— Так точно, сэр.

— К какому выводу пришли?

— Опасный материал подрывного характера, сэр. Не зря мы получали жалобы от евреев на то, что в «Аль-Кармель» печатаются «Протоколы сионских мудрецов». Евреи утверждают, что это — антисемитская фальшивка и что она призывает к погромам.

— Оставьте евреев, Брэдшоу, они всегда недовольны. Но так или иначе, а эта газета призывает избавиться от евреев, что в такое смутное время, как сейчас, чистейшее подстрекательство. А что установило наружное наблюдение за Дометом?

— Вот материалы, сэр. — Брэдшоу вынул из папки дюжину снимков и начал объяснять: — Это Домет на улице, это — с женой у магазина, это — со своими журналистами при выходе из редакции, это Домет просто стоит на улице…

— А это кто? — спросил майор, показав на мужчину среднего роста в светлом плаще, который шел в некотором отдалении за Дометом.

— Просто прохожий, сэр.

— Просто стоит, просто прохожий, что-то многовато таких «просто», — задумчиво произнес майор и отложил снимок в сторону. — Куда Домет ходил кроме редакции?

Брэдшоу раскрыл блокнот со своими записями.

— В банк (вложил деньги). В ресторан (обедал с вином). В магазин (купил пару перчаток и детскую куклу). Просто в жилой дом.

— Погодите, опять «просто»? Кто живет в этом «просто жилом доме»?

— Не могу знать, сэр. Наружка туда не входила, чтобы не засветиться. Наверно, дама, сэр. Амурные дела.

— Сколько раз за неделю он был в этом доме?

— Один раз.

— Если дама, то почему всего один раз? Прикажите сфотографировать всех жильцов и узнать, в какую квартиру ходил Домет и кто в ней живет.

Еще через неделю Брэдшоу доложил майору, что в квартире никто не живет, а снимает ее Эрвин Кляйншток, представитель немецкой фирмы по продаже велосипедов.

— Представитель немецкой фирмы? — Майор напрягся, как охотник, увидевший добычу.

— Так точно, сэр.

— Его сфотографировали?

— Разумеется, сэр.

— Где снимок?

Брэдшоу пробежал глазами по снимкам, лежащим перед майором, и протянул ему тот. на котором сфотографирован Кляйншток.

Майор взял снимок и сличил его с тем. который он отложил неделю назад. Человек в светлом плаще и был Кляйнштоком.

— В наших архивах он не значится?

— Никак нет, сэр. Но я послал запрос в Лондон и в наше посольство в Берлине.

— Хорошо. Что еще вам известно?

— Что кроме квартиры Кляйншток снимает контору, сэр, куда он почти не заходит. Там сидит его секретарша и занимается клиентами, а Кляйншток разъезжает по стране, посещает Немецкие колонии, несколько раз ездил и на Кипр, и в Берлин.

— Сколько времени длятся его встречи с Дометом?

— Не более двух часов.

— Кто еще приходит на эту квартиру кроме Домета?

— Двое молодых арабов, которые числятся в штате «Аль-Кармель».

— Журналисты?

— Не могу знать, сэр. Одного недавно видели в порту. Он фотографировал склады.

— Никому ни слова, Брэдшоу. Пока мы все не выясним, ни одна живая душа не должна ничего знать. Упаси вас Бог спугнуть всю эту банду.

16

Эйхман и Хаген доехали на поезде до румынского порта Констанца и там сели на пароход «Румыния», отплывавший в Хайфу.

Большую часть времени Эйхман оставался на верхней палубе, думая о том, как ему повезло: он один из всего отдела получил личное приглашение в такую экзотическую страну, как Палестина. Значит, он стал важным человеком. Никто уже не вспомнит, что он был каким-то там коммивояжером. Теперь его повысят в чине. Но для этого надо будет правильно составить отчет о поездке.

В Хайфе на пристани гостей из Германии уже ждал Домет, которого послал Кляйншток. Домет держал в руке немецкую газету. А невдалеке от него за сходящими по трапу пассажирами с рассеянным видом внимательно наблюдали переодетый в штатское лейтенант Брэдшоу и инспектор полиции.

Эйхман и Хаген сошли на берег и увидели человека с немецкой газетой. А Домет увидел двух мужчин в клетчатых шляпах и помахал им газетой. Эйхман шагнул к нему и чуть было привычно не вскинул правую руку, но в последнюю секунду опомнился.

— С приездом, господа! — негромко сказал Домет. — Наш общий друг попросил меня вас встретить.

Домет помог Эйхману и Хагену уложить чемоданы в такси, и они поехали в контору Кляйнштока. Брэдшоу с инспектором полиции последовали за ними.

Брэдшоу доложил майору Маккензи о прибытии двух иностранцев, скорее всего немцев, которые встретились с Дометом, и все трое отправились на такси в контору Кляйнштока.

На коротком совещании у наместника было решено выслать обоих немцев: если они — шпионы, и говорить не о чем; если нет, тоже хорошо: чем меньше немцев будет крутиться в Палестине, тем лучше. А действия мандатных властей не подлежат обжалованию: в стране чрезвычайное положение.

Водитель такси принес чемоданы. Кляйншток заплатил ему, и тот ушел.

— Азиз Домет. Выдающийся арабский драматург и главный редактор «Аль-Кармель» — самой влиятельной прогерманской газеты на всем Ближнем Востоке, — представил Кляйншток Домета и попросил его свозить гостей на Кармель, пусть посмотрят на Хайфу, а потом поехать с ними в Иерусалим.

— Когда мы встретимся с Чечкисом? — спросил Эйхман.

— Я с ним договорюсь, — ответил Кляйншток и попросил секретаршу принести бутылку коньяка.

Хаген похвалил немецкий язык Домета, а Эйхман начал рассказывать, каким замечательным было их морское путешествие. За коньяком разговор шел о всякой всячине, после чего Домет с гостями отправились на Кармель.

Эйхман никогда не был в горах, и на Кармеле у него перехватило дыхание. Какая панорама! А где-то внизу ползают жалкие людишки.

— Кто живет там внизу? — спросил он.

— Ближе к нам — христианский район, за ним мусульманский, А еще дальше — еврейский, — объяснил Домет.

— И сколько в Хайфе евреев? — поинтересовался Эйхман.

— Чуть ли не половина города.

— Как много евреев живет в разных странах! — удивился Хаген.

Домет хотел что-то сказать, но не успел: их окружил наряд полиции под командованием офицера.

— Ваши документы, господа, — сказал офицер.

— В чем дело? — спросил Эйхман по-немецки.

— Не волнуйтесь, обычная проверка документов, — успокоил его Домет и обратился к офицеру по-английски: — Господин офицер, это — туристы. Они только что приехали в Палестину.

— А вы кто такой? — спросил офицер. — Ваши документы.

— Я — житель Хайфы, редактор газеты. Вот мои документы. Меня тут все знают. Я показываю этим господам город. Вы наверняка обознались.

— Не обознался, — отрезал офицер.

Он проверил документы у всех троих.

— Все будет в порядке, — быстро сказал Домет по-немецки Эйхману и Хагену.

— Говорить только по-английски, — приказал офицер и вернул Домету его документы. — Вы свободны, а эти двое на основании закона о чрезвычайном положении в двадцать четыре часа должны покинуть страну.

— Но почему? — спросил Домет.

— Я же сказал, по закону о чрезвычайном положении. — И офицер приказал полицейским увезти немцев.

Домет перевел Эйхману и Хагену приказ офицера.

— А наши чемоданы? — заволновался Эйхман. — Наши вещи!

Домет спросил офицера, куда привезти чемоданы.

— На пристань, — бросил, уходя, офицер.

— А когда отплытие? — спросил Домет.

— Скоро, — не оборачиваясь, ответил офицер.

Домет привез на пристань чемоданы. Увидев под конвоем Эйхмана и Хагена, он закричал полицейским по-английски:

— Вот их чемоданы!

Конвой остановился. Офицер жестом велел открыть чемоданы, немцы поняли и открыли. Небрежно перебрав пижамы, сорочки, носки и нижнее белье, он показал, что можно взять.

Как только Эйхмана и Хагена увели, Домет бросился звонить Кляйнштоку.

Весь визит Эйхмана и Хагена в Палестину продолжался шесть часов. Их посадили на пароход, отплывавший через час, который на следующий день причалил в Александрии. Они были не на шутку расстроены: миссия провалилась! Как будто проклятых англичан кто-то предупредив!

На пароходе немцы познакомились с египетским адвокатом, который, к счастью, говорил на немецком. Он предложил им остановиться в его доме, и они с радостью приняли приглашение.

Первым делом по приезде в Александрию Эйхман с Хагеном отправились в английское консульство и попытались добиться пересмотра решения мандатных властей Палестины об их депортации. Но в консульстве им сказали, что решение пересмотру не подлежит.

Тогда они решили поездом выехать в Каир. Через три дня они приехали в Каир, остановились в итальянской гостинице «Норанди» и договорились о встрече с агентом немецкой разведки, работавшим в Каире под видом сотрудника Немецкого информационного бюро. Через него Эйхман и Хаген передали Кляйнштоку, чтобы Чечкис срочно прибыл в Каир.

Чечкис приехал через два дня. Встречу назначили в кафе «Гроппи».

— А как же мы будем сидеть за одним столом с евреем? — спросил осторожный Хаген. — Ведь Нюрнбергские законы это запрещают.

— Нюрнбергские законы действуют только на территории рейха, — ответил Эйхман, — а мы за границей. Это раз. Мы при исполнении специального задания. Это два. Так что у нас есть право в случае необходимости преступать закон.

Обершарфюрер Хаген успокоился.

— А вот и он, — тихо сказал Эйхман, кивнув в сторону входа.

После взаимных приветствий Чечкис извинился за действия мандатных властей и заверил, что ХАГАНА не имеет никакого отношения к получившемуся скандалу.

— Мы в этом не сомневаемся, — сказал Эйхман. — Нам известно, что вы враждуете с англичанами.

Чечкис начал с вопроса о еврейской эмиграции из Германии, который его больше всего интересовал. Между властями нацистской Германии и Еврейским агентством уже было подписано соглашение, по которому иммигрант из Германии имел право перевести свои капиталы в Палестину только в виде немецких товаров и по прибытии туда получить за них английские фунты, что привело к промышленному расцвету ишува. Казалось бы, лучше быть не может, но вопрос упирался в то, что американское еврейство вылезало из кожи, чтобы добиться бойкота немецких товаров, а Палестина была ими забита.

Поэтому Чечкис предложил другие условия выезда евреев из Германии: ежегодная квота составит пятьдесят тысяч евреев, у которых есть собственность на сумму не менее тысячи английских фунтов, и они смогут иммигрировать в Палестину без специального разрешения мандатных властей или сертификата.

— Еврей с тысячью фунтами в кармане считается «капиталистом» и автоматически получает заветный сертификат, — пояснил Чечкис.

Хаген сказал, что они не уполномочены решать такие вопросы и передадут предложение герра Чечкиса по инстанции.

Далее Чечкис предложил открыть на территории Германии тренировочные лагеря для еврейской молодежи, которая будет в них проходить необходимую подготовку перед иммиграцией в Палестину, и авансом сообщил Эйхману и Хагену важную информацию:

Всемирный панисламский конгресс, который собирается в Берлине, непосредственно связан с просоветскими арабскими лидерами. И что вас особенно заинтересует, — Чечкис прищелкнул языком, — так это мощный радиопередатчик, вещающий на Германию. Немецкие коммунисты установили его на грузовике, курсирующем во время трансляции вдоль границы Германии с Люксембургом.

Хаген и Эйхман переглянулись.

— Это в самом деле очень важная информация, герр Чечкис, — сказал Хаген.

— Поэтому, — продолжил Эйхман, — вам полагается за хорошую работу пятнадцать фунтов в месяц. Будете их получать от нашего человека в Палестине, а пока, — Эйхман достал деньги, — напишите, пожалуйста, расписку. Вот бумага и ручка.

— Спасибо, у меня есть и бумага, и ручка, — сказал Чечкис, пересчитав деньги.

Эйхман аккуратно сложил расписку и убрал в бумажник.

Они распрощались. Чечкис торопился вернуться в Палестину, а Хаген с Эйхманом — в гостиницу, где Эйхман по свежим следам записал подробности беседы с Чечкисом и составил отчет о поездке в Палестину, в котором, в частности, написал:

«Предложения Чечкиса об увеличении еврейской эмиграции из Германии в Палестину мы считаем неприемлемыми по следующим причинам: 1) Германия не заинтересована в переводе еврейских капиталов за границу. 2) Ежегодная эмиграция пятидесяти тысяч евреев будет способствовать созданию в Палестине еврейского государства, что противоречит нашим интересам. 3) Вывоз немецких товаров в Палестину приведет к сокращению притока валюты в Третий рейх и продлит срок действия соглашения с Еврейским агентством об эмиграции евреев, которое так горячо поддерживает Министерство экономики рейха и против которого мы боремся. 4) Тем не менее мы сочли разумным поощрить Чечкиса передавать нам информацию и с этой целью выдали ему пятнадцать фунтов. Расписка прилагается».

17

Майор Маккензи рассматривал фотоснимки, сделанные в хайфском порту, а лейтенант Брэдшоу молча сидел напротив него.

— Ваш Шекспир долго был в конторе Кляйнштока? — спросил майор.

— Никак нет, сэр. Минут пятнадцать, не больше. И вышел оттуда с этими двумя немцами.

— Куда он их повез?

— На Кармель, сэр. Показывал им Хайфу.

— А Кляйншток остался в конторе?

— Так точно, сэр.

— К нему кто-нибудь приходил?

— Никак нет, сэр.

— Что показала проверка его связей?

— Наружна сообщила, что Кляйншток несколько раз встречался вот с этим человеком, — Брэдшоу достал из папки фотографию.

Майор долго рассматривал снимок, хмурил брови и наконец посмотрел на Брэдшоу.

— Но тут же ни черта нельзя разобрать!

— Было темно, сэр. А вспышка… Сами понимаете.

— Хотя бы узнали, кто это?

— Так точно, сэр. Начальник отдела сбыта компании «Немецкое храмовое общество» Бенцион Чечкис.

— И что он сбывает?

— Апельсины, сэр.

— А заодно и военные тайны? Он числится у нас в картотеке?

— Никак нет, сэр.

— Проверьте его. Я хочу знать о нем все до мельчайших подробностей. С кем встречался Кляйншток после высылки гостей?

— Два раза — с немецким консулом. Один раз — с Дометом на явочной квартире и один раз — с Маркусом Зоммером из Еврейского агентства.

— Это еще кто такой?

— Специалист по санскриту, сэр.

— Кляйншток собирается зашифровывать свои донесения на санскрите?

— Не могу знать, сэр.

— Проверьте этого Зоммера немедленно.

— Слушаюсь, сэр.

— И вот еще что. Прощупайте хорошенько Домета. Даю вам три дня.

— Слушаюсь, сэр.

С Дометом Брэдшоу чуть не столкнулся в дверях почты.

— Бог мой, какая встреча! Господин Домет?

— Мистер Томпсон? — обрадовался Домет. — Какими судьбами?

— Работа вынуждает. Продолжаю мои исследования, в которых вы мне когда-то так помогли. Правда, сейчас все стало намного труднее из-за беспорядков. Как поживаете? Как ваши пьесы?

— На пьесы у меня давно нет времени. Я издаю газету.

— Я ее читал.

— Уже успели?

— Конечно. Может, посидим, как когда-то, в кафе?

— С удовольствием.

Мистер Томпсон мало изменился. Как и его привычки: к кофе опять заказал коньяк. Он расхваливал «Аль-Кармель», которая под стать самым крупным европейским газетам.

Домет был на седьмом небе. Его особенно обрадовало, что в отличие от капитана Перкинса мистер Томпсон не упомянул «Трумпельдора».

— Видно, что вы пользуетесь серьезными источниками, мистер Домет. Это особенно важно для тех, кто хочет разобраться в нынешнем положении.

— Мне очень лестно слышать ваше компетентное мнение, мистер Томпсон. Я стараюсь досконально анализировать события…

— У вас это хорошо получается. С большим интересом прочел вашу статью, где вы пишете: «Одной рукой Англия вместе с Францией борется против милитаризации Германии, а другой — тайком от Франции позволяет Германии восстанавливать ее военный флот». Появись такая статья в «Таймс», в парламенте поднялся бы шум. А как на нее отреагировали здесь?

— Мне звонили от наместника. Пытались выяснить, от кого я получил такую информацию.

— И от кого же вы ее получили?

— Вам, дорогой мистер Томпсон, я могу похвастаться, что мои немецкие источники не хуже, а то и лучше английских.

— А вы не опасаетесь, что можете на этом пострадать?

— Каким образом? Разве я нарушаю закон?

— Нет, но мандатные власти могут решить высылать всех, кто связан с немцами. Между прочим, мне говорили, что совсем недавно они уже выслали двух немцев. Ваша газета об этом не писала?

— У нас была заметка, но ее не пропустила цензура.

— Да, с цензурой шутки плохи, она мне тоже кровь попортила. Работаешь, работаешь, а как публиковать — цензура тут как тут. Даже ваши замечательные обзоры я не смог процитировать из-за цензуры. Еще по чашечке кофе?

— Благодарю, к сожалению, тороплюсь в редакцию.

— Было очень приятно с вами встретиться.

— Мне тоже.

— Надеюсь, мы еще встретимся.

— Непременно. Всего доброго.

Выйдя на улицу, Домет позвонил по телефону-автомату Кляйнштоку, сказал, что едет к нему, взял такси и назвал шоферу адрес.

Брэдшоу тоже сел в машину и поехал следом за Дометом. Как только Домет вошел в дом, Брэдшоу развернулся и поехал в отделение контрразведки в Нижнем городе. Дежурный сержант впустил его в комнату с телефоном, а сам вышел.

— Господин майор? Это — Брэдшоу.

— Слушаю вас.

— Я только что беседовал с Дометом. Сразу после беседы он отправился на явочную квартиру.

— Как прошла беседа?

— Мне показалось, что к концу он забеспокоился.

— Сядьте ему на хвост и не спускайте с него глаз. А что там этот… как его? Специалист по санскриту.

— Ничего особенного, сэр. Интеллигентская размазня.

— О нем не забудьте написать в отчете. А с Дометом вы договорились о новой встрече?

— Нет, сэр. А разве нужно было?

— Нет. Жду вас завтра в девять.

— Слушаюсь, сэр.

Рассказ Домета о встрече с Томпсоном встревожил Кляйнштока.

— Это — тот самый Томпсон, о котором вы мне рассказывали?

— Тот самый. Я сразу его узнал. И он — меня.

— Говорите, вы случайно столкнулись с ним на почте?

— Да.

— А что его интересовало?

— В основном моя газета. Меня насторожило, что он спросил, знаю ли я о недавней высылке двух немцев.

— И что вы сказали?

— Что у нас была об этом заметка, которую не пропустила цензура.

— А он?

— Пожаловался, что у него тоже были нелады с цензурой.

— Дальше.

— Это все.

— Все?

— Да. Что вы об этом думаете?

— Думаю, что сюда вам больше приходить нельзя. Я вас сам найду.

18

Майор Маккензи вытер платком блестящую лысину и налил из графина воды.

— Брэдшоу, вы знаете, кто такой Бенцион Чечкис?

— Начальник отдела по сбыту апельсинов.

— Прочтите агентурное донесение, — майор протянул Брэдшоу листок бумаги с двумя абзацами рукописного текста.

Кончив читать, Брэдшоу молча посмотрел на майора.

— А вы говорите, апельсины. Разведотдел ХАГАНЫ, — майор убрал донесение в папку. — Евреи уже спелись с немцами. Вы себе представляете, чем это пахнет? Страшно подумать, какую информацию этот Чечкис успел передать в Берлин. Но это еще не все. Чечкис встретился в Каире с высланными немцами. Наш каирский агент видел, как они ему дали деньги. Он у них на жалованье состоит!

Майор снова вытер лысину.

— А где сейчас Кляйншток?

— Выехал на Кипр, сэр.

— Ну, что ж, оно и к лучшему. Распорядитесь, чтобы обратно его не впустили.

— А что с Дометом? Арестуем?

— Ни в коем случае. Слишком много шума. Домет — известная фигура. Вызовите его повесткой и поставьте ультиматум: либо он в двадцать четыре часа покинет Палестину, либо его будут судить как шпиона.

— А Чечкис, сэр? Как быть с ним?

— Из разведчиков ХАГАНЫ все равно ничего не выбить, я их знаю. Пусть исчезнет.

— Совсем?

— Да. Свалим на арабов.

— А эти двое арабов, агенты Кляйнштока, которые числятся в штате Аль-Кармель? Что с ними?

— Тоже убрать. Свалим на евреев.

— Остался еще Маркус Зоммер, сэр. Я о нем написал.

— A-а, санскрит. Черт с ним. Оставьте его. Похоже, в самом деле размазня.

Карим и Саид не знали, что делать: Кляйншток куда-то исчез, не заплатив им, его контора закрыта, на явочной квартире никто не отвечает на звонки, а у них остались снимки английской военной базы, номера дислоцированных там частей и другие материалы для Кляйнштока.

— Что предлагаешь? — спросил Саид Карима.

— Отсидимся у моей родни в деревне, — предложил Карим, и они начали собирать вещи.

Они взяли все материалы, забрались в замызганную, полуразбитую машину, которую им дал Кляйншток, и выехали из города. Сидевший за рулем Карим закурил, а Саид задремал.

На дороге было пусто, поэтому звук догонявшей их черной машины показался особенно громким. Машина пошла на обгон. Карим машинально обернулся и увидел направленный на него пистолет. Саид так и не проснулся.

Через час проезжавший мимо рейсовый автобус остановился у догоравшей машины, рядом с которой лежали два трупа.

Бенци Чечкис свернул за угол и вышел на пустырь. Новой партии оружия из Европы все еще нет. Надо позаботиться, чтобы в Хайфе не получилось, как во время разгрузки в Яффо, когда из бочек «с цементом» на пристань посыпались винтовки. Головотяпы!

— Бенцион Чечкис? — спросил незнакомый голос, осветив его фонариком.

— Да. В чем дело?

Первый выстрел Чечкис еще услышал, второй нет.

Через день в «Палестайн пост» появилась небольшая заметка «Новая жертва арабских бандитов». В ней сообщалось, что один из сотрудников компании «Немецкое храмовое общество» найден в Хайфе на пустыре мертвым с двумя огнестрельными ранениями.

— Азиз, от кого тебе письмо? — спросила Адель, вынув из почтового ящика коричневый конверт.

Домет посмотрел на него и вздрогнул. CID[16].

— Не письмо, а повестка, — упавшим голосом ответил он.

— Откуда?

— Э-э-э… из налогового ведомства.

— Ты запоздал с уплатой налогов?

— Да нет.

— Так чего же они от тебя хотят?

— Бюрократы. Опять к чему-нибудь придерутся.

Открыв дверь в кабинет, указанный в повестке, Домет оторопел: за столом в лейтенантской форме сидел мистер Томпсон!

Домет открыл рот, но не смог выговорить ни слова.

— Садитесь, мистер Домет, — сказал лейтенант.

— Мистер Томпсон…

— Не мистер Томпсон, а мистер Брэдшоу. Лейтенант английской контрразведки.

У Домета подкосились ноги, и он опустился на стул.

— Воды? — спросил Брэдшоу.

— Если можно.

Брэдшоу протянул Домету стакан воды, и Домет жадно ее выпил.

— Расскажите подробно о шпионской сети, в которой вы состоите.

— Се…ти? Какой сети? Я ничего не знаю.

— Зато мы знаем все. Герр Кляйншток вовремя удрал, а вы попались.

— Какой Кляйншток? Я не знаю никакого Кляйнштока.

— Хватит, Домет, — сказал Брэдшоу, выкладывая на стол фотографии, сделанные наружкой. — Мы за вами давно следим. Вот, — показал ему снимки Брэдшоу, не выпуская их из рук. — Тут вы идете на явочную квартиру Кляйнштока, тут вы с ним уже на улице… Еще что-нибудь нужно?

— Воды, — выдохнул Домет.

Брэдшоу налил ему еще воды.

— Кто дал вам денег на газету? Кляйншток?

— Да.

— С кем вы встречались по его поручению?

Домет пожал плечами.

— Не помню фамилии. Кажется, с каким-то Чучкесом.

— Не с Чучкесом, а Чечкисом. С Бенционом Чечкисом из компании «Немецкое храмовое общество».

— Да. С ним.

— Зачем?

— Кляйншток велел о нем все разузнать.

— Значит, так. Напишите подробно, как вы познакомились с Кляйнштоком и обо всем, что было после знакомства.

Вскоре лейтенант Брэдшоу забрал у Домета десяток листов, исписанных убористым почерком с обеих сторон.

— У вас ровно двадцать четыре часа, чтобы убраться из Палестины. Никому ни слова о нашем разговоре. Проболтаетесь — сами знаете, чем это кончится. Поэтому ближайшим автобусом — в Бейрут, и чтобы духу вашего здесь не было.

Домет выскочил от Брэдшоу как ошпаренный, влетел домой, наврал Адели, что дядя при смерти, поэтому он срочно должен выехать к нему в Бейрут, собрал чемодан, чмокнул Адель, поцеловал Гизеллу и помчался в банк. Снял со счета все деньги и побежал попрощаться с матерью. Обнимая ее, шепнул на ухо, что едет не в Бейрут, а в Берлин. От матери заскочил в редакцию, передал все полномочия своему заместителю, сказал, что срочно уезжает к умирающему дяде, примчался на автовокзал, положил чемодан в багажное отделение автобуса «Хайфа-Бейрут» и сел на свое место.

Он с трудом сдержался, чтобы не обернуться, когда Хайфа осталась позади.

Майор Маккензи получил орден «За заслуги», а лейтенант Брэдшоу — чин капитана.