Белая ворона

1

Приехав в Берлин, Домет прямо с вокзала отправился к майору Гробе по адресу, который тот ему дал в Багдаде. Дверь открыла пожилая горничная в белой кружевной наколке.

— Доложите, «Азиз Домет из Палестины».

Горничная с интересом посмотрела на гостя и ушла в дальние комнаты. Домет осмотрелся. Широкая прихожая, как в хороших старых домах, высокие потолки, длинный коридор. Немного пахнет мастикой. Наверно, недавно натирали паркет. Блестит, как зеркало. На вешалке висит мужское пальто. Рядом стоят зонты. На полу — ковер, явно привезенный с Востока. Женского пальто на вешалке нет. Видимо, майор живет один.

Послышались твердые шаги майора Гробы, и он появился перед Дометом в стеганом бордовом халате с атласным воротником шалью, отороченным крученым шелковым шнуром и подпоясанным таким же шнуром с кистями. Знакомые усы, пенсне, выбритое до синевы лицо, разве что волосы заметно побелели и спина немного ссутулилась.

— Ну, здравствуйте, Домет, — спокойно сказал майор Гроба, пожав ему руку, будто они вчера виделись. — У вас просто чутье на то, когда со мной встречаться. И тогда в Хайфе, и сейчас в Берлине — прямо в цель. Магда! — крикнул он горничной. — Принесите нам кофе в кабинет.

Гроба показал Домету на глубокое черное кресло дорогой кожи, а сам сел за большой письменный стол.

На столе — чернильный прибор из начищенной до золотого блеска меди и рядом такое же пресс-папье, стоят фотографии в рамках, разбросаны бумаги, горит лампа со стеклянным абажуром. Над столом — картины с батальными сценами, портрет кайзера, портрет фюрера, много старинных кинжалов, сабель и пистолетов — сувениры с базаров Дамаска и Константинополя. Шкафы с книгами до потолка. В одном на полке лежит синяя бархатная подушечка с двумя тускло поблескивающими Железными крестами. На окнах — тяжелые гардины.

Гроба погасил настольную лампу, зажег люстру и убрал в ящик бумаги.

— Как у вас уютно, герр майор! — сказал Домет после того, как горничная внесла на подносе серебряный кофейник, чашечки китайского фарфора и вазочку с печеньем, накрытую белоснежной салфеткой. Налив кофе, она поклонилась и вышла.

— В этом доме жил еще мой дед, — Гроба отпил кофе. — Три поколения нашей семьи служили Германии верой и правдой — раньше на полях сражений, а теперь… — Гроба чуть понизил голос, — на полях другого рода. Вы помните, что я сказал вам в Багдаде, когда мы прощались?

— Помню, герр майор. Что когда мы, то есть вы придете к власти, для меня найдется работа.

— Точно. Теперь мы пришли к власти, и я стал заместителем начальника ближневосточного отдела Министерства иностранных дел.

— Поздравляю вас, герр майор. Это — очень высокий пост.

— Тем более что начальник отдела часто и подолгу болеет и все обязанности фактически лежат на мне. Вот у меня и для вас есть работа.

У Домета екнуло сердце, а майор продолжал:

— Мы с вами знакомы с войны, вы показали себя образцовым солдатом, преданным Германии. Меня назначили на этот пост недавно, и мне очень нужен свой человек, на которого я могу положиться. Мы хорошо поработали с вами в Дамаске и в Багдаде, пришло время поработать в Берлине. Надеюсь, вы понимаете, какая это честь.

— Так точно, герр майор!

— Мне всегда нравилось в вас умение сразу улавливать суть дела. Итак, мне нужен референт. Вы будете моим личным референтом, и я включу вас в штат министерства. У вас будут, в общем, те же обязанности, что и в Багдаде: ежедневно готовить мне обзор арабской и английской прессы в Палестине, а еженедельно — обзор прессы всех других арабских стран. Древнееврейский вы тоже знаете?

— Никак нет, герр майор. Но, если мне дадут время…

— Времени у вас нет, но ничего страшного. Евреями займутся другие. Будете составлять досье на всех заметных лиц, которые появляются в газетах. Обращайте особое внимание на отношение арабских стран к нашей внутренней и внешней политике. Кроме того, будете помогать мне в составлении отчетов и докладных записок. Пожалуй, пока все. Вы уже нашли себе квартиру?

— Еще нет, я к вам прямо с вокзала.

— Ну, тогда устраивайтесь и завтра утром приезжайте на работу. Зайдем с вами в отдел кадров. Вот вам моя новая визитная карточка.

Домет встал и приложил руку к груди:

— Герр майор, вы даже не представляете себе…

— Все я себе представляю. Вы — хороший работник, Домет, и вы мне нужны. До встречи.

2

Коротконогий человек в белом фартуке, в вязаной шапочке и в перчатках без пальцев вынул из кармана флягу, приложился к ней и закричал на всю улицу:

— Каштаны! Жареные каштаны!

Мимо прошуршал полупустой автобус, из которого безразлично смотрели редкие пассажиры.

С утра над Берлином прошел дождь, и ветер немного утих. Стало теплее. Но у Домета все равно мерзли руки. Он сунул их в карманы пальто и ускорил шаг, старательно огибая лужи. Проходя мимо букинистического магазина, он зашел в него и, прежде чем порыться в книгах, окинул беглым взглядом посетителей. Старушка, офицер, в другом конце магазина, боком к нему, молодая женщина. Домету почудилось что-то знакомое, и он машинально сделал несколько шагов к ней. Женщина листала книгу, не обращая ни на кого внимания. Старенькое демисезонное пальто. Старенький берет. Из-под него выбивались рыжие волосы. Домет подошел ближе. Не может быть! Он кашлянул, но женщина была погружена в книгу.

— Простите… — он приподнял шляпу.

Женщина резко обернулась.

Домет едва удержался на ногах.

— Лина!

— Боже мой, кого я вижу! Азиз! — Лина тоже застыла.

«Как она похорошела! Из глаз исчезла колючесть. Выражение лица стало мягче. А большой рот все так же вызывающе манит».

— Уж очень пристально вы меня разглядываете, Азиз. Я постарела?

— Что вы! Вы стали в сто раз красивей.

Он наклонился к ее руке, и она ее не отдернула.

Не кожа, а прохладный бархат!

— А вы все-таки изменились, Лина: позволяете поцеловать вам руку. Это уже не филистерство?

— Не ехидничайте, Азиз. Мы все меняемся. Вы тоже изменились. Пополнели. Но вам это идет. Солидный мужчина. Что вы делаете в Берлине?

— Работаю в Министерстве иностранных дел.

— Ну и ну! Завидую. Вы, что же, и гражданство получили?

— Еще нет, но надеюсь. А вы что делаете?

— Да так, что придется.

— Чего же мы тут стоим, — спохватился Домет, — давайте пойдем в ресторан ради такой встречи.

— К сожалению, сегодня я занята. А вот завтра можем пойти в «Калинку». Вы знаете, где это?

— Да, я там один раз был. Отличный казачий хор.

— Что-что, а петь казаки умеют. Так завтра в семь часов.

— Лина… — Домет взял ее за руку. — Не загляни я в магазин, я так никогда и не нашел бы вас.

— А вы меня искали?

— Искал.

— Ну что ж, — Лина улыбнулась и осторожно высвободила руку. — Тогда до завтра.

Она ушла не оборачиваясь. Даже пальто не могло скрыть ее гибкой фигуры.

Только потеряв Лину из виду, Домет подумал, какой он дурак: не взял у нее ни адреса, ни телефона. Но ведь она его не обманет.

Всю ночь он ворочался с боку на бок и уже под утро увидел во сне старуху гадалку из Багдада. Проснувшись, он вспомнил, что старуха предсказала ему несчастную любовь.

До семи вечера была целая вечность. На работе он был сам не свой. Перевод статьи, который обычно занимал у него час, занял чуть ли не полдня, лицо расползалось в дурацкой улыбке при одной мысли, что сегодня вечером он снова поцелует ее руку. А может, и не только руку?

Домет явился в «Калинку» до семи, но Лина уже сидела за столиком, и не одна. Рядом с ней сидел невысокий мужчина из тех, которые в любом возрасте остаются мальчиками. Раньше всего бросалась в глаза его феска цвета спелой вишни. В «Калинке» она выглядела, как клякса на чистом листе бумаги.

Домет с большим трудом взял себя в руки: мало того что Лина привела на свидание с ним мужчину, так еще и в феске.

Домет подошел к столику.

— Добрый вечер! — обратился он только к Лине.

Она была обворожительна в вечернем платье с открытой спиной, хотя оно и знавало лучшие времена. Рыжая копна, собранная в узел на макушке, походила на корону.

— Азиз! — Лина протянула ему руку, а потом перевела взгляд на своего спутника. — Я хочу вас познакомить. Азиз Домет. Ассад-бей.

Рука Ассад-бея была вялой, как и его улыбка.

— Очень приятно, — сказал Домет.

— И мне.

Голос Ассад-бея тоже был каким-то ломающимся, как у мальчиков в переходном возрасте.

— Мы заказали пельмени, — радостно сказала Лина. — Вы не против?

«„Мы“: значит, они пришли вдвоем, а не встретились тут случайно».

— Пельмени? Что это такое? — спросил Домет.

— Русское национальное блюдо, — с той же вялой улыбкой ответил Ассад-бей.

Некоторое время все трое молчали.

На сцену вышел казачий хор: крепко сложенные усачи в алых рубахах, в синих галифе и до блеска начищенных сапогах. Несколько переборов гитары, и в зал полилась негромкая печальная песня, начатая тенорами и подхваченная басами.

Домет перевел взгляд на Лину. Она смотрела на Ассад-бея, и было ясно, что она ничего не слышит, кроме той песни, которая звучит в ней самой.

Ассад-бей смотрел не на Лину, а на зал, лениво поигрывая янтарными четками.

У него были правильные черты лица, темные глаза, густые брови, небольшой нос, бледные губы и подбородок с ямочкой. Домет с удовольствием заметил, что уши у него немного оттопырены. Что-то в его облике было несуразное. Феска! На араба Ассад-бей уж никак не походил.

— Под пельмени у русских принято пить водку, — Лина положила Домету руку на плечо и шепнула на ухо: — Помните, как мы пили водку?

— А как же герр Ассад? — вздрогнув, спросил Домет. — Разве мы будем пить без него?

— Ну почему же? — удивился Ассад-бей. — И пить, и есть будем вместе. И прошу вас, без «герр». Зовите меня просто Ассад, как меня зовут все друзья.

— А вы выпейте на брудершафт, — предложила Лина.

— Ну нет, — Домет попытался сделать хорошую мину, — я не умею так быстро переходить на «ты». Я долго привыкаю к людям.

— А я быстро, — сказал Ассад-бей, наливая водку из запотевшего графинчика.

Все чокнулись.

Первой опрокинула свою рюмку Лина, за ней — Ассад-бей.

«Он играет в араба. Он — переодетый европеец. Может, это шутка?»

Домет сделал глоток, поставил рюмку и принялся за пельмени.

Положив на стол салфетку и четки, Ассад-бей извинился и вышел из зала.

Домет повернулся к Лине, но она закрыла ему рот указательным пальцем. Он поцеловал его.

— Скажите мне только, кто это, — он показал на стул Ассад-бея.

— Ассад-бей, — совершенно серьезно ответила Лина.

— «Ассад» по-арабски — лев.

— Лев и есть его настоящее имя. Точнее, Левушка. Это — ласкательное от «Лев».

Воспользовавшись отсутствием Ассад-бея, Домет быстро записал телефон Лины и дал ей свой.

В наступившей тишине Домет положил на тарелку еще пельменей, но почувствовал, что у него пропал аппетит.

Вернувшись, Ассад-бей предложил тост за Лину. Она расплылась в счастливой улыбке.

— За женщин, которые могут заменить родину, — добавил Ассад-бей, глядя на Домета так, будто знал какую-то его тайну.

— Хорошо сказано, — прищурился Домет, чувствуя, что Ассад-бей опьянел. — Но разве родину можно заменить?

— Можно. Особенно, если ее у вас нет. Вот ваша родина где?

— В Палестине.

— О-о-о! Палестина! Вам повезло. А моя родина — весь мир. — Ассад широко раскинул руки и при этом чуть не упал со стула.

— Левушка! — Лина схватила его за руку, но он грубо ее оттолкнул.

— Подожди! Не перебивай. Я всюду свой: с арабами — я араб, с русскими — русский, с немцами — немец… Чего вы переглядываетесь? — спросил он Лину.

— Мы с Азизом когда-то уже рассуждали на эту тему, — ответила она, — и пришли к выводу, что мы оба всюду чужие. Белые вороны.

— Вы — вороны, а я…

— Павлин, Левушка, — Лина обняла его за плечи.

«Не павлин, а попугай».

— Левушка, по-моему, нам пора домой, — сказала Лина.

Ассад-бей потребовал счет, но Домет настаивал на том, что платить будет он.

— То есть как? — возразил Ассад-бей. — Вы же мой гость.

— Извините, я пришел не в гости и не знал, что нас будет трое, — Домет сделал вид, что не видит укоряющего взгляда Лины.

Наутро, узнав по номеру телефона адрес Лины, Домет послал ей хризантемы, приколов записку: «Ваша ворона».

Вечером Лина позвонила. Голос в трубке звучал чуть хрипло, но это только придавало ему особую прелесть.

— Ах, Азиз, вы — чудо. Я так рада, что мы снова встретились. Вы очень понравились Левушке.

— А он мне — нисколько.

— Не злитесь, Азиз. Вы его совсем не знаете. Он — умный человек и гениальный писатель. Можете мне поверить. Вчера он просто был не в форме. До ресторана мы немного повздорили.

— Вы все это при нем говорите?

— Вы что, решили, что мы вместе живем? — тихо засмеялась Лина.

— А разве нет? — облегченно выдохнул Домет.

— Конечно, нет. У него — своя квартира, у меня — своя. Вот приедете в гости, увидите.

Домет забыл об Ассад-бее.

— Вы меня приглашаете? Прямо сейчас?

— Нет, сейчас уже поздно. Но мы же еще увидимся. Хотите, в субботу пойдем в зоопарк?

— Опять втроем?

— Нет, вдвоем. Левушка говорит, что люди его интересуют больше, чем звери. А вас?

— Меня интересуете вы.

— Я польщена.

— Я не шучу.

— Я тоже. Так до субботы.

В знаменитом берлинском зоопарке Домет был впервые. Народу полно. Люди пришли целыми семьями. Но зверям не мешают. Звери чувствуют себя вольготно и в больших, открытых вольерах, и на искусственных горках и скалах. В заводи под ивами, как бревна, лежат крокодилы, а в центре пруда торчат головы двух бегемотов. Вдалеке прогуливаются жирафы. Перед слонами Лина с Дометом задержались, увидев, как один из них присел и кланяется публике. Столпившиеся у решетки зрители захлопали. Слон снова начал приседать и кланяться, рассчитывая получить что-нибудь вкусненькое. Но слону ничего не дали, и, обидевшись, он сунул хобот в бочку с водой и окатил людей с ног до головы. Взрослые чертыхались, дети хохотали.

Лина хохотала вместе с детьми.

— Какое умное животное! Хорошо, что мы далеко стояли.

— А знаете, — сказал Домет, любуясь Линой, — индусы изображают бога науки и искусства Ганезу с головой слона, так как, по индийским верованиям, слон — самое умное животное, которому они дали сотню почетных имен.

— Вы были в Индии? — спросила Лина.

— Увы. Но свою первую пьесу, за которую мне сейчас стыдно, я написал об Индии. И даже стихи когда-то написал в подражание индийским.

— А за стихи вам не стыдно?

— Стыдно. Еще больше, чем за пьесу.

Они подошли к обезьянам.

— Как вы думаете, Азиз, почему страусы гуляют по всему зоопарку, а обезьян держат в клетках?

— Возможно, потому, что обезьяны похожи на нас: соблазн свободы для них слишком велик.

Лина искоса взглянула на Домета и достала из кармана пачку печенья.

— А почему вы не дали его слону? — спросил Домет.

— Во-первых, я не добросила бы. Во-вторых, я всегда приношу печенье только обезьянкам.

— Почему?

— Они так похожи на нас, что мне их жалко.

Когда Домет отвел взгляд от Лины, он увидел, что чуть ли не все шимпанзе прилипли к решетке и протягивают лапы за печеньем. Лина давала одно печеньице за другим, а обезьяны толкались и вырывали их друг у друга прямо изо рта. Когда печенье кончилось, они разбежались по разным углам, а к решетке тихонько подползла совсем маленькая обезьянка с огромными черными глазами, которой ничего не досталось. Она просунула через решетку лапку, вывернув ее сморщенной ладошкой вверх, и скорбно посмотрела на Лину. Та, чуть не заплакав, собрала все оставшиеся в пачке крошки и положила их в лапку. Обезьянка съела крошки, облизнулась и хотела было попросить еще, но тут ее оттолкнула обезьяна постарше и вопросительно уставилась на Лину.

«Вылитый доктор Геббельс!» — усмехнулся Домет.

— Чему вы смеетесь? — спросила Лина. — Разве вам не жалко обезьянку?

— Жалко. Просто я вспомнил свое детство.

И он рассказал Лине про старого цыгана из Иерусалима и его обезьянку в красной жилетке.

Потом они пошли ко львам.

— Вот на этого льва посмотреть — сразу видно, что царь! — Домет уважительно показал на старого льва, окруженного тремя львицами. — Не то что ваш Лев.

— Не надо, Азиз, — тихо, но твердо сказала Лина. — Мне сегодня хорошо с вами. Не портите мне удовольствие.

— Простите, Лина, — испугался Домет, — я не хотел…

— Вот и хорошо. А теперь пошли к попугаям. Там есть один какаду, который умеет говорить «не кормите попугая».

3

К сорока восьми годам Самуил Маркович Кацнельбоген устал быть евреем. Заказывая визитные карточки на немецком языке, он велел написать «Сэм Боген, негоциант», полагая, что это звучит внушительно. Но для своей жены Хаси-Шейндл он остался «Шлоймеле».

Толстый, подвижный, близорукий и картавый, Самуил Маркович сбежал в Германию после петлюровских погромов и с идиша быстро перешел на немецкий. На биржевых сделках он заработал большие деньги, во время инфляции за гроши приобрел, а потом выгодно перепродал несколько доходных домов и отгрохал себе такой трехэтажный особняк на Унтер-ден-Линден, какой самому Ротшильду не снился. В доме были и экономка, и горничная, и повар, которого Хася-Шейндл научила делать чолнт — любимое блюдо мужа.

Дети Самуила Марковича — сын Копель, которого родители называли Копой, а немецкие друзья — Клаусом, и дочь Рахиль, которую родители называли Хилькой, а немецкие подруги — Хильдой, по окончании гимназии поступили в университет: Копа — на медицинский факультет, Хилька — на химический.

Самуилу Марковичу было трудно найти с детьми общий язык: их не интересовала его коммерция, а его — их учеба. Зачем, скажите, нужна латынь, если можно обо всем договориться на немецком? А какой толк в кислородных соединениях, если их нельзя продать? Сам он всю жизнь торговал воздухом и таки имел с него неплохой навар. Но учебу детей он оплачивал и давал им деньги на карманные расходы. Дети не приводили своих немецких друзей домой, стесняясь папиной картавости и маминой привычки чуть ли не с порога расспрашивать гостей, из какой они семьи и чем занимаются их родители. Дети и сами старались пореже бывать дома.

Самуил Маркович тоже редко бывал дома: все остававшееся после его экспортно-импортной фирмы время проводил у своей любовницы Риты Шейнбах, которой он купил уютную пятикомнатную квартирку неподалеку от своего особняка и нанял прислугу. Томная, капризная брюнетка с выщипанными бровями и сомнительным прошлым — три брака и много долгов, Рита приехала из Риги. Была она вдвое моложе Самуила Марковича и называла его «папуля», а он ее — «майн кинд»[17]. У Риты шкаф ломился от мехов, драгоценностей и всего, что было модно в Европе. Но этого ей было мало, и Самуил Маркович устроил Рите литературный салон. В нем на деньги «папули» кормилась эмигрантская братия, возникали и распадались любовные связи, политики всех мастей решали насущные проблемы России и россиян в Германии.

В Ритином салоне нередко бывали Лина с Ассад-беем.

Для многих завсегдатаев Ритиного салона Самуил Маркович был ангелом-спасителем. Он давал деньги и монархистам, и социалистам, и сионистам. Монархистам и социалистам — чтобы они не приставали к нему со строительством новой России, а сионистам — чтоб они отстали от него с их дурацкой идеей собрать всех евреев в Палестине. Это же нужно выжить из ума, чтобы жить среди одних евреев! Делаешь неплохие деньги на немцах, так они тебя еще и уважают, а попробуй заработать копейку на евреях, так они тебя сожрут с потрохами.

Деньги «майн кинду» Самуил Маркович давал и на издание ежемесячного литературного журнала «Сумерки», где из номера в номер печатался ее роман «Русская любовь», в котором героиня спасала своих арестованных друзей-аристократов в постелях чекистов. Все аристократы были бледнолицыми и утонченными натурами, а все чекисты — краснорожими хамами. Сексуальные сцены были описаны во всех подробностях с отменным знанием терминов, почерпнутых из учебника «Анатомия человека». По требованию осторожного Самуила Марковича, автор романа скрывался под псевдонимом «Петр Великанов», а редактором журнала значилась Рита Шейнбах.

Среди постоянных авторов «Сумерек» были поэты-пьяницы Семен Головинкер и Павло Тарасюк, поэт-вегетарианец Михаил Фридберг, поэт-наркоман Николай Бердников, в меру пьющие прозаики Виктор Танцман — автор романа «Прощай, немытая Россия», Мелик Голданский — автор повести «Я убил Ленина», журналист Давид Флегер — автор исследования «Евреи и немцы: история любви» и несколько писательниц, переходивших с поэзии на прозу и обратно в зависимости от своих новых увлечений собратьями по жанру. Среди этих дам выделялись небесталанная Лидия Скульская — автор психологических рассказов из жизни эмигрантов и Марианна Вульф — литературный критик, женщина острого ума и тонкого вкуса. К сожалению, ее острый ум и тонкий вкус кончались там, где начинались наряды и макияж. Шестидесятилетняя Марианна ярко красила губы, густо румянила щеки и в любое время года носила некое подобие хитона из мешковины и красную шляпку с небольшими полями. Марианна пребывала в убеждении, что она все еще неотразима. Она-то первой и открыла талант в худощавом молодом человеке высокого роста с серыми глазами и римским носом, который обычно не принимал участия в обсуждениях, а только молча слушал и разглядывал публику. Его звали Сергей Козырев. Он опубликовал в «Сумерках» неплохую повесть «Эшафот» о декабристах, и ходили слухи, что он уже заканчивает гениальный роман. А о щедрости Самуила Марковича ходили легенды, и кроме постоянных авторов «Сумерек» в салоне вечно толклось пол-Берлина русско-еврейских эмигрантов. Там можно было поесть в любое время суток, а то и переночевать; встретить приезжавших из России литераторов, а зачастую и немцев — специалистов по русской словесности, которые только понаслышке знали о русской душе и очень хотели увидеть ее воочию; мужчин и женщин любой национальности, которые не имели никакого отношения ни к литературе, ни к словесности, а просто забредали в салон с кем-то из своих знакомых; там распространялись самые свежие литературные и весьма далекие от литературы сплетни, там всегда можно было почитать свои произведения и послушать, что о них думают завсегдатаи салона.

Прислуга еле успевала приносить бутерброды и уносить пустые бутылки, шалея от несмолкаемого шума голосов и от грохота фортепиано, на котором спьяну играли все кому не лень.

Когда Лина появилась в салоне об руку с Дометом и с Ассад-беем, Рита негромко заметила:

— А вот и Лина прискакала на своих арабских жеребцах.

Гости покатились со смеху.

Немного смутившись от такого количества людей, говоривших и по-русски, и по-немецки, Домет искал глазами, нет ли кого знакомого, как вдруг услышал:

— Азиз, Азиз!

Домет обернулся и увидел поэта Фридберга. С годами тот как-то усох и отрастил эспаньолку. Фридберг представил Домета собравшимся, а потом поднял тост за встречу.

— Тут всегда так много народу? — спросил Домет.

— Это что! — присвистнул Фридберг. — Приходите на Новый год. Тогда люди на лестнице будут сидеть. Давайте-ка еще по одной, чтобы лучше писалось.

— Я тут на днях в «Калинке» был, — вспомнил Домет. — Вы там больше не работаете?

— Нет, — Фридберг поскучнел. — Другие времена наступили. Немцы не хотят, чтобы их обслуживали евреи. Давайте лучше выпьем за нашего благодетеля Самуила Марковича. Как-никак, его деньги пропиваем.

Они выпили еще по одной и пошли к столу.

Домет сел рядом с Линой и увидел, как она прижалась к Ассад-бею, положив себе на колено его руку. Губы у нее были полуоткрыты, а глаза знакомо мерцали. Но Ассад-бей смотрел через стол на крашеную блондинку с оголенными плечами. Та вставила сигарету в длинный мундштук и выпустила в его сторону колечки дыма. Ассад-бей втянул дрогнувшими ноздрями дым, и блондинка усмехнулась. Лина вскочила и выбежала из комнаты. Блондинка хрипло расхохоталась.

— Я слышала, вы — писатель? — при электрическом свете ее оголенные плечи казались мраморными.

— Да, — ответил Ассад-бей, не спуская с них глаз.

— И о чем же вы пишете?

— Сейчас — о любви.

— О! О ней я могу вам многое рассказать. Хватит на десяток романов. Только здесь очень душно. Не хотите ли погулять?

— С удовольствием, — быстро ответил Ассад-бей и еще быстрее исчез вместе с блондинкой.

Лина вернулась со зло прищуренными глазами и со свежей помадой на губах.

— Вы — мой единственный друг, Азиз, — сказала она, усаживаясь на свое место. — Вы меня не бросите? А что вы пьете? Шампанское? Нет, от него я пьянею, лучше налейте мне водки.

Дождавшись, пока Лина залпом выпила рюмку, Домет спросил:

— Вы его любите?

Она кивнула.

— А он вас?

Она отрицательно помотала головой.

— Почему же вы не порвете с ним?

— Потому что без него не могу.

— У него есть другая женщина?

— Есть. Какая-то баронесса. Покупает ему костюмы, сорочки, туфли.

— А вы?

— Что я?

— Вы ему тоже что-нибудь покупаете?

— Я же не баронесса. Я перепечатываю его рукописи.

4

Адель настойчиво просила Домета снять им квартиру в Берлине, но ему такая перспектива не улыбалась. Он посылал Адели денежные переводы и считал, что Гизелла должна быть с бабушкой. Он вообще хотел подать на развод. Но о разводе Адель и слышать не хотела. Курс марки был высоким, и она жила в Палестине припеваючи. К тестю с тещей Домет не заглядывал до тех пор, пока от Адели не пришло письмо, где она сообщала о смерти матери и просила навестить «бедного папочку».

Домет долго откладывал этот визит. Но, если он хотел держать Адель в Хайфе, надо было выполнить ее просьбу, и он пошел к тестю.

Домет ожидал увидеть спившегося, нищего старика, а, к своему удивлению, увидел бодрого, явно помолодевшего герра Кебке в новой пиджачной паре и в добротных туфлях на каучуковой подошве.

— О, Азиз! — весело крикнул герр Кебке при виде зятя. — Эх, и тяпнем мы сейчас на радостях! — он хлопнул зятя по спине, но, опомнившись, сложил руки на груди и скорбно поджал губы.

— Вот ведь горе какое! Моя бедная жена… Проходи, зятек, проходи.

Они сели в большой комнате, где почти ничего не изменилось с тех пор, как Домет пришел сюда свататься. Разве что между ангелочками висел большой портрет фюрера, а на камине стояла маленькая фотография фрау Кебке с черной ленточкой и фотография самого герра Кебке в новой форме.

— Вы что, служите? — спросил Домет.

— Служу, — герр Кебке гордо вздернул подбородок. — Сейчас выпьем, и я тебе все подробно расскажу. Гретхен!

Из кухни выглянула грудастая, веснушчатая девица лет двадцати в пестром платье.

— Принеси-ка нам шнапсу и что-нибудь закусить.

Домет посмотрел на девицу и, переведя взгляд на герра Кебке, спросил:

— Это кто такая?

— Это… племянница фрау Кебке. Из деревни выписал, чтобы по хозяйству помогала.

— Да какая я племянница! — грубым голосом сказала девица, внося бутылку с рюмками. — Живут они со мной. Жениться обещали.

— Молчи, дура! — огрызнулся герр Кебке. — Ставь на стол и убирайся! Стой, тащи еще закуску.

Гретхен принесла хлеб, масло, сыр, колбасу, и герр Кебке одобрительно хлопнул ее по заднице. Она взвизгнула.

— Ничего не поделаешь, мертвым — мертвое, а живым — живое, — покачал головой герр Кебке и, налив рюмки, добавил: — За встречу!

Судя по настоящему шнапсу, герр Кебке поднялся на новую ступень общественной лестницы.

— Может, сигару хочешь? — спросил герр Кебке. — Ты не думай, эти — настоящие гаванские!

— Спасибо, не курю, — ответил Домет. — А я смотрю, у вас дела пошли в гору.

— У всей Германии дела пошли в гору после того, как Бог послал нам фюрера. Помнишь, как мы тогда жили! В обносках ходили, эрзацем питались. А сейчас! — Он широким жестом показал на стол. — Ешь — не хочу!

— Где же вы служите?

— Я — блокляйтер. Знаешь, что это такое?

— Что-то вроде ответственного за дом.

— Бери выше. Ответственный за дом — это блокварт. Он у меня в подчиненных ходит. А блокляйтер — это ответственный за пятьдесят домов. Вот какое у меня хозяйство! Понял? Все они у меня вот тут! — герр Кебке показал на свой кулак. — Я для них — власть. Кто со всякими недовольными разбирается? Я. Кто им новые законы разъясняет? Опять я. Кто все их секреты знает? Опять-таки я. Вот я и есть самый главный. Надо мной только целленляйтер, — герр Кебке начал загибать пальцы, — орцгруппенляйтер, крейцляйтер и гауляйтер — вот и все.

Герр Кебке задумчиво посмотрел на еще незагнутый большой палец и добавил:

— А над гауляйтером — рейхсляйтер.

— Я смотрю, вы стали большим человеком, — сказал Домет.

— Это ты правильно говоришь. И за это надо выпить. Ты что же свою рюмку не допил?

— Я мало пью.

— А я много, — пьяно хихикнул герр Кебке. — Теперь от меня бутылочку никто не спрячет, — и он торжествующе посмотрел на фотографию фрау Кебке.

О дочери и внучке герр Кебке почти не расспрашивал.

Прощаясь, он вынул из жилетного кармана золотые часы.

— Помнишь твой подарок?

Герр Кебке нажал на кнопку, и знакомые звуки гимна прошибли у него слезу.

5

В тот вечер в Ритин салон набилось много народу: завсегдатаям Рита сообщила, что Ассад-бей будет читать отрывки из новой книги, после чего состоится обсуждение. Об авторе ходили самые противоречивые слухи, но его писательская репутация была очень высокой. Опубликованные им книги «Кровь и нефть на Востоке», биографии Сталина, Николая II, и особенно «Хроника убийств: история ГПУ» вызвали у читателей живейший интерес, а загадочный восточный вид автора этот интерес только разжигал. Все «сумеречники» сидели в первых рядах, перед ними — Ассад-бей, а рядом с ним, на правах председателя — Рита.

— Дамы и господа! — начала Рита, на какое-то мгновение остановив взгляд на Сергее Козыреве. — Сегодня у нас особый день. Всеми нами уважаемый Ассад-бей (Рита улыбнулась ему) прочитает нам отрывки из своего нового романа «Агония Востока». Роман написан по-немецки, но здесь нет людей, которые не знают этот замечательный язык, — она повернулась в сторону трех немцев — специалистов по русской словесности, и они оживленно закивали. — Прошу вас, дорогой друг, — обратилась Рита к Ассад-бею, — мы — само внимание.

Ассад-бей поклонился Рите, положил перед собой рукопись, сказал, что будет рад услышать мнение почтеннейших коллег о его скромном труде, и откашлялся.

В большой комнате стало тихо. Голос Ассад-бея, поначалу тусклый, стал выразительным, когда заговорили герои романа.

Домет почувствовал, что с ним происходит что-то невероятное: он сидит все в том же Ритином салоне, его окружают все те же люди, перед ним сидит Лина, но все стало другим. Даже воздух. В нем запахло прохладой фонтанов дворца в Тегеране и повеяло сухой каспийской степью, по которой во весь опор несся молодой Али-хан Ширваншир. Вот он уже догнал предателя-армянина и убил его острым кинжалом… А вот и грузинская красавица княжна Нино плывет по залу в вихре лезгинки… Да это же дивный Баку, о котором когда-то рассказывал его бывший друг Вейншал. Но Вейншал — не поэт, он не мог так описать красоту Старого города в Баку с его минаретами, нефтяными вышками и зловещей Девичьей башней…

«Баку, Тегеран, Тифлис, Дагестан, Карабах… Из них я знаю только Тегеран… Но я так ясно вижу эти места, как будто бывал там и знаком с этими людьми. И все они — живые! А главный герой Али-хан — истый мусульманин. И в мыслях, и в разговоре, и в поступках. Как Ассад-бею это удается? Как он сумел влезть к нему в душу? Гений! А какие слова он нашел для описания любви Али и Нино в дагестанском ауле! Боже, куда мне до него с моими пьесами! Он насадил на сюжет все эти меткие подробности, как на шампур. Лина его не зря любит! Но он-то ее не любит. А ей и не важно. Неужели она совсем не замечает, что я ее люблю? Но что же он остановился?»

Домет очнулся, когда Ассад-бей раскланивался под гром аплодисментов.

Началось обсуждение.

Первой встала Марианна Вульф.

— Поздравляю вас, голубчик. Вас и всех нас. Я не оговорилась: среди нас появился большой писатель. Мое чутье меня никогда не обманывает. Это — великолепная проза, очень восточная по колориту и очень европейская по духу.

Николай Бердников особо отметил точность описания курильщиков анаши и почему-то начал рассказывать, как он сам в первый раз попробовал анашу, но потом перешел на кокаин.

— Коля, ну куда вас заносит? — добродушно пожурила его Рита. — Мы же обсуждаем роман Ассад-бея.

— Почему ваш роман называется «Агония Востока»? — спросил с места Тарасюк. — Вы в самом деле думаете, что Восток агонизирует?

— Вы очень наблюдательны, — медленно сказал Ассад-бей. — Название действительно должно выражать суть книги, но в данном случае оно — рабочее. Хотя и оно правильно по сути. Да. Восток агонизирует. Его распяли после прошедшей войны и добьют после будущей. А в том, что будущая раньше или позже разразится, у меня сомнений нет. Восток одряхлел, растерял свою духовную силу, не говоря уже о боевой. Воины ислама, когда-то покорившие чуть ли не весь мир, сегодня заняты подсчетом барышей и мечтают уподобиться европейцам. Мы, мусульмане, привыкшие всматриваться в себя в поисках Аллаха, сегодня шарим вокруг себя жадными глазами в поисках наживы. Я вырос на Востоке, знаю и люблю Восток, тоскую по нему, но, боюсь, мой Восток останется только на страницах этой книги. — Ассад-бей положил руку на стопку листов.

Домета будто громом ударило.

«Этот чертов Ассад-бей чуть ли не слово в слово повторяет все, что я говорил дяде Джабару. Ну, хорошо, пусть они правы. Так тем более нужно бороться за нашу Палестину, чтобы ее не добили чужие. Кто эти чужие? Лина говорила, все люди друг другу чужие. Что уж тогда говорить о народах! Мы чужие евреям, евреи — нам. Меня к ним тянуло, потому что мне казалось, они помогут нам вернуться к былому величию, но я ошибся. И дело не столько в том, что евреи меня обманули, сколько в том, что чужими руками хорошо жар загребать».

Козырев попросил слова, и Рита устремила на него сияющий взгляд.

— Для меня мерило хорошей книги — желание быть ее автором. И сейчас я испытал такое желание. Хотя у писателей не принято хвалить друг друга, примите мои поздравления, Ассад-бей. Если бы вы не читали нам по-немецки, я сказал бы, что это — настоящая русская проза, не испорченная всякими выкрутасами. Скорее издавайте книгу!

Польщенный, Ассад-бей приложил руку ко лбу, к губам, к груди и поклонился Козыреву.

Давид Флегер начал на все лады расхваливать детали.

— Это просто поразительно, что Ассад-бей знает даже то, как евнухи в гареме обращаются с женщинами, как делают сыр в горной деревне, какая вода в тамошнем источнике и как выглядят тифлисские бани. Я в этих банях был и должен сказать, что просто поражен точностью описания. В гареме я, правда, не был, но… — Флегер переждал смех, — но не сомневаюсь, что Ассад-бей нарисовал точную картину. Однако, господа, хочу обратить ваше внимание совсем на другое. Автор сказал, что Восток агонизирует, а в романе это не чувствуется. Наоборот, его Восток молод, не испорчен нашей европейской гнильцой, и это наполняет роман неотразимым обаянием.

Вслед за Флегером выступил один из немцев, написавший докторскую диссертацию «Значение пейзажа в позднем творчестве Тургенева»:

— Я восхищен, господа! Герр Ассад-бей пишет так, как будто немецкий — его родной язык.

— Азиз, — обратилась к Домету Рита, — а вы не хотите сказать несколько слов? Ведь Восток — ваш дом.

Домет увидел, как Лина насторожилась и повернулась к нему. Всем своим видом она говорила: «Ну, вам же нравится. Ну, скажите, что нравится».

— Я испытываю двойственное чувство, — начал Домет. — В этой интереснейшей книге в самом деле много Востока. Может быть, даже слишком много. Такое впечатление, что автор хочет рассказать все, что он знает о жизни на Востоке, а это уже попахивает этнографией.

Ассад-бей поежился. Лина сердито поджала губы и отвернулась, но Домет не мог остановиться:

— А главное — автор сделал отрицательным героем армянина. Это коробит, когда вспоминаешь, что турки сделали с армянами. И еще…

— Во-первых, — резко перебил Домета Ассад-бей, — хорошо бы обойтись без политики. Но уж если вы ее коснулись, вам следовало бы знать, что армяне собирались перебить всех турок и те просто их опередили. Во-вторых, позвольте спросить, кого вы хотели бы видеть в роли злодея? Араба? Русского? Немца? Еврея?

В комнате стало тихо. Лина смотрела в пол. Напряжение разрядил Фридберг.

— А кстати, почему у вас среди героев нет ни одного еврея? — спросил он. — Насколько я знаю, в Баку их — пруд пруди.

— Я хочу внести уточнение, — вмешался Головинкер. — В романе господина Ассад-бея евреи есть, и даже дважды: один раз они сошли с трапа в Баку, а второй раз над ними смеется Нино.

«Сумеречники» захохотали.

— Я тоже хочу кое-что сказать в связи с замечанием господина Фридберга, — раздался низкий голос немецкого доцента — специалиста по Достоевскому. — Не понимаю, зачем искать в романе евреев. Почему они там обязательно должны быть? Они что, пуп земли? Их всюду не любят, и это не секрет. Достаточно обратиться к великой русской литературе — скажем, к Достоевскому, Гоголю. Позволю себе спросить герра Домета, у него в Палестине арабы евреев любят?

Все повернулись к Домету.

— Нет, — ответил он.

— Вот видите, — обрадовался доцент. — Если писатели будут решать еврейский вопрос так же, как в Германии, это только пойдет на пользу мировой литературе.

Наступила гробовая тишина.

— Господа, — первой пришла в себя Рита, — вернемся к обсуждению книги.

— А разве мы не о ней говорим? — сказал с места Голданский. — Я не согласен с господином Дометом. Я, правда, на Востоке не был, но никакая это не этнография, а замечательный роман.

— Вы искажаете мое выступление, — парировал Домет, косясь в сторону Лины, но ее спина не выражала ничего хорошего. — Я сказал, что это — интересная книга и готов повторить. А этнография — не оскорбление. Ассад-бей досконально знает предмет. Просто по отрывкам трудно судить о книге в целом. Вполне может быть, что я поторопился.

Лина повернулась к Домету и наградила улыбкой раскаявшегося грешника.

6

На следующий день Домет набрал Линин номер, приготовившись извиняться за свое выступление, но услышал:

— Боже, Азиз, как хорошо, что вы позвонили. Приезжайте скорей, а не то я наложу на себя руки.

— Что случилось? Лина, вы плачете?

— Азиз, дорогой, приезжайте скорее. Я одна. Мне плохо.

Домет бросился из дому, по дороге купил бутылку водки, букет фиалок и помчался к Лине.

Дом обшарпанный, в подъезде чем-то воняет да еще в лифте вместо кнопки нужного ему четвертого этажа торчит спичка.

Лина встретила его в поношенном домашнем платье, с опухшими от слез глазами. Извинившись, она ушла в ванную.

Комната напоминала ту, что Лина снимала в Тель-Авиве. Похожая кровать с шарами, которую он столько раз вспоминал. За ней — буфет, шкафчик, две полки с книгами. Правда, вещи теперь висят не за занавеской, а в платяном шкафу. Наверно, хозяйский. На столике у окна — подержанная пишущая машинка, рядом — два ободранных стула, на одном из них — папка для бумаг, в углу — некое подобие кухни: примус, тарелки, кастрюля.

— Вот мои апартаменты, — сказала Лина, выйдя из ванной уже с подкрашенными губами и в другом платье.

— Это вам, — Домет протянул Лине фиалки.

— Как мило, — Лина чмокнула Домета в щеку и понюхала фиалки. — Пахнут Россией.

— Я еще и водку принес, — сказал Домет.

— Ах, так не только я, вы тоже читаете мысли. Ужасно хочется выпить. Снимите машинку со столика, она тяжелая.

Домет снял машинку, и Лина поставила бутылку, два стакана и нарезанный хлеб.

— Вы уж извините, Азиз, деньги кончились. Давно заказов не было.

— Каких заказов?

— На перепечатку. Я ведь перепечаткой зарабатываю на жизнь.

— А что, разве Ассад-бей вам не помогает?

Лина заплакала.

— Простите меня, — Домет нежно погладил ее по волосам. — Может, вам лучше выпить?

Лина налила себе полстакана водки и выпила. Потом взяла ломтик хлеба, понюхала и положила на тарелку. — А вы почему не пьете, Азиз?

— Не обижайтесь, я так рано не могу пить.

— А мы, русские, в любое время — пожалуйста.

Лина налила себе еще водки.

— Да скажите же, что случилось.

— Он опять уехал.

— Куда?

— В Вену. К своей баронессе. — Лина выпила. — Задушила бы ее. Гадина! Купила себе мальчика. И ведь не грымза какая-нибудь, а красивая женщина.

— Вы ее видели?

— Нет. Левушка фотографию показывал. С дарственной надписью: «Ассад-бею от Курбан Саида».

— А кто такой Курбан Саид?

— Она. Это — ее псевдоним.

— Она тоже писательница?

— Да.

— Так, может, они просто вдвоем пишут, и вы напрасно ревнуете.

— Вы меня хотите утешить?

— Хочу. А может, она — меценат и помогает Ассад-бею издавать книги.

— А костюмы и даже одеколон она ему покупает тоже как меценат? Хоть бы один цветочек он мне подарил! Вот как вы.

— Он — не я, а я — не он, Лина. Он вас не любит, а я…

— Ой, Азиз, Азиз, за что мне такое? — Лина раскачивалась на стуле, держась за голову.

— Лина, вам плохо, прилягте.

Домет довел Лину до кровати, она плюхнулась на нее и уснула. Он укрыл ее одеялом и прошелся по комнате.

Идиотское положение. Вдвоем с женщиной, а она спит пьяная. Называется, на свидание пришел. Домет взял фиалки, поставил в воду, сел и раскрыл папку.

«Агония Востока», начисто перепечатанная Линой. Домет посмотрел на спящую Лину и начал читать.

Вдруг Домет понял, что во время читки в салоне не уловил самого главного: при чем тут агония Востока? Ассад-бей написал не о Востоке, а о любви! Такой же горячей, как у Ромео и Джульетты. Как он такое придумал?! Вместо Ромео — мусульманин, вместо Джульетты — христианка, вместо Вероны — Баку, вместо Монтекки — Ширванширы, вместо Капулетти — Кипиани. Но концовка другая: Али и Нино поженились, у них родилась дочь, и лишь потом из-за раздела Кавказа их жизнь пошла под откос. А ведь сразу не поймешь, что роман о любви. И страниц-то всего ничего, а впечатление, что прочел толстую книгу.

Домет убрал рукопись в папку, снял со столика посуду и поставил на него машинку.

Ассад-бей не только гений, но и хитрец: его родина не весь мир, а Баку. Такой роман может написать только тот, кто оттуда никуда не уезжал, даже уехав в другие страны. Кто же этот Ассад-бей на самом деле? Не араб. Не немец. Не русский.

Домет посмотрел на часы. Надо было ехать в министерство, пока его не хватился майор Гроба. Он вырвал из блокнота листок бумаги и достал авторучку.

«Дорогая, любимая Лина, пожалуйста, не сердитесь на меня. Умоляю, примите эти деньги от вашего самого искреннего друга. Азиз».

Домет вынул сто марок, завернул их в записку и положил на столик рядом с машинкой.

Линин звонок застал Домета в ванной. Когда он схватил телефонную трубку, с него еще капала вода.

— Азиз?

— Лина! Как вы себя чувствуете?

— Азиз, вы сошли с ума! Вы оставили мне так много денег! Спасибо, милый. Вы меня просто спасли. Я себе накупила еды и весь вечер не могла от нее оторваться. Сегодня я совсем другой человек. Поедемте в лес. Я знаю одно место, где растет земляника. Обожаю собирать землянику!

Пикник был назначен на субботу.

Домет нагрузил корзинку всякой снедью, взял скатерть и фотоаппарат. День выдался на редкость теплый, и в лесу было много народу. Парочки искали уединенные места, большие компании уже закусывали, а у реки мальчишки из «Гитлерюгенда» распевали на всю округу марш:

«Линино место» оказалось тенистой полянкой. Домет расстелил скатерть и выложил на нее из корзинки все, что там было. Лина захлопала в ладоши.

— Какой вы предусмотрительный!

На ней было длинное светло-голубое в мелкий цветочек платье с белыми пуговками до самого низу и плетеные туфли. А соломенная шляпка делала ее похожей на улыбающуюся девушку с поздравительных открыток. Лина взялась за подол платья и повертела им вокруг ног.

— Как я вам нравлюсь, Азиз?

— Вы сами знаете.

— Ну и что! Все равно скажите.

— Я уже сказал, что вы мне нравитесь.

— Когда?

— В Тель-Авиве.

— Это было давным-давно. А теперь?

— А теперь я вас люблю.

— Не надо, милый. Прошу вас. Я же не могу ответить тем же, и вы это знаете.

Она протянула ему руку, и он поцеловал сначала подрагивающие пальцы, потом — ладонь. Она смотрела на него с улыбкой, в которой жалости к себе было больше, чем к нему.

Домет открыл пиво, сделал бутерброды и разрезал курицу.

Пиво было еще холодным. Лина с аппетитом съела бутерброды и принялась за курицу, запивая ее пивом прямо из бутылки.

— Как мне хорошо, — Лина подставила лицо солнцу. — Жалко, что эта прогулка быстро кончится и от нее не останется и следа.

— Ну почему же? — Домет достал фотоаппарат. — Останется.

— Господи! — ахнула Лина. — Меня сто лет никто не фотографировал.

Она принимала кокетливые позы, улыбалась ему счастливой улыбкой, снимала шляпку, надевала ее снова и протягивала к нему руки.

Лина забыла про землянику, а Домет не стал ей напоминать.

7

Проходившая в Берлине международная конференция литераторов, пишущих на немецком языке, обещала быть интересной. Ее участники приехали из Австрии, из Чехословакии, из Швейцарии, из Латвии и даже из Америки. В перерыве между докладами участники конференции собирались в буфете и обменивались мнениями. Домет сидел за столиком сначала один, а потом к нему подсел незнакомый человек. Лицо аскета, над самой губой полоска усиков, редкая бородка и взгляд, устремленный в никуда.

— Герр Домет?

— Да, — поклонился Домет. — С кем имею честь?

— Мухаммед Рашид.

— Очень приятно.

— Вы меня не помните, а я вас прекрасно помню. Мы однажды встретились в Иерусалиме, в школе «Лемель», где ставили вашу пьесу «Йосеф Трумпельдор».

Домет испуганно оглянулся по сторонам.

— Пожалуйста, не так громко.

Мухаммед Рашид тоже оглянулся.

— Почему?

— Неприятно вспоминать ошибки юности. Для араба вы просто замечательно говорите по-немецки, — поспешил сменить тему Домет.

— Я не араб, герр Домет. А в Палестине я работал специальным корреспондентом «Франкфуртер цайтунг», и звали меня тогда Леопольд Вайс.

— Ну, как же! Я помню ваши статьи. Очень острые. Вы всегда бичевали сионизм и британский империализм. Я даже читал вашу книгу «Романтический Восток».

— «Неромантический Восток», — поправил Вайс-Рашид.

— Ах, извините. Но почему же вы представились как Мухаммед Рашид?

— Я перешел в ислам и взял себе арабское имя. Признаюсь, и мне неприятно вспоминать ошибки юности — в этом мы с вами единодушны.

— Смотря, что считать ошибками. Вы имеете в виду переход в ислам?

— Наоборот, ошибкой было жить вне ислама. Но не об этом речь. Я хочу попросить вас об одолжении.

— О каком же?

— Я пишу книгу о людях разных вероисповеданий, разных мировоззрений. О людях, переживших душевный перелом, который изменил всю их дальнейшую судьбу. Скажем, как я.

— И вы думаете, что я отношусь к таким людям?

— А разве это не так?

— Ну, допустим. И о каком одолжении идет речь?

— Я просил бы вас, герр Домет, встретиться со мной еще раз.

— Позвольте спросить зачем.

— Хочу взять у вас интервью.

— Я не заинтересован в рекламе.

— А ее и не будет. Я просто использую ваши ответы для реплик моих героев. Разумеется, не упоминая вас. В этом можете не сомневаться. Давайте встретимся.

— Хорошо.

— А где?

— В ресторане «Каравелла». Тихо, уютно и хорошо кормят. Вы знаете, где это?

— Знаю. Рядом с Академией геополитики. Когда?

— Завтра в девять вечера, если вам удобно.

— Благодарю вас, герр Домет.

— Не стоит благодарности.

Мухаммед Рашид был предусмотрителен: когда без четверти девять Домет пришел в «Каравеллу», он уже сидел за столиком.

В отличие от Ассад-бея Рашид не пил ничего, кроме воды. Он внимательно слушал Домета и лишь изредка задавал вопросы.

— Чем же вам понравились евреи, герр Домет?

— Мне понравились не евреи, а их идея возвращения на историческую родину. И еще больше понравилось, что они хотят возродить ее из пепла. Вот что легло в основу и моего «Трумпельдора», и моего романа «Огненный столп».

— К сожалению, не читал.

— Разумеется. Он не опубликован.

— Если я правильно понимаю, увлечение этой идеей и есть ваша ошибка молодости?

— Вы совершенно правы.

— Что же плохого вы нашли в этой идее?

— В ней-то нет ровно ничего плохого. Мечта вернуться на свою землю и возродить ее заслуживает только уважения. Более того, я восхищался тем, что евреи осуществляют свою мечту. Но вот тут и зарыта собака. Одно дело — мечта, другое — действительность. Евреи вернулись не на пустовавшую землю. Их земля давным-давно заселена. А двух хозяев в одном доме не бывает. Во всяком случае, добром это не кончается. Мне это стало очевидно после арабского восстания. Было у меня и еще одно заблуждение. Я думал, что евреи принесут на Ближний Восток Европу и Палестина из провинции превратится в развитое государство. Европу-то они принесли, но вместе со всеми ее язвами: политические интриги, левые партии, неразрешимые конфликты, власть капитала. Палестина превращается из провинции в европейское государство, разъедаемое этими язвами.

— Вы что, Ленина читали?

— Нет. А что, он тоже об этом писал?

— У него есть работа «Детская болезнь левизны». Звучит очень своевременно в сегодняшнем мире. Я необычайно рад, что мы с вами думаем одинаково, как и тому, что вы помогли мне намного глубже понять людей, о которых я пишу.

— А чем занимаются ваши герои?

— Они в основном гуманитарии, люди искусства, книжники, те, кто ищет смысл жизни и находит его, например, в религии.

— Как вы?

— Как я.

— Мне очень хотелось бы узнать, почему из всех существующих религий вы выбрали ислам. Но, если не хотите, не отвечайте.

— Я, конечно, отвечу. Родился я в Галиции, в семье потомственных раввинов. Меня тоже прочили в раввины, Ветхий завет я знаю почти наизусть. Кстати, древнееврейский язык очень помог мне при изучении арабского.

— Вы говорите по-арабски? — Домет не удержался, чтобы не спросить по-арабски.

— Не только говорю, но и читаю, и пишу, — спокойно ответил по-арабски Мухаммед Рашид. — Продолжим беседу на немецком, или вы хотите перейти на арабский?

— Если бы мы были на Востоке, я выбрал бы арабский, но мы сидим в берлинском ресторане, не стоит выделяться.

— Согласен. Вы спросили, почему я выбрал ислам. Попробую объяснить. К восемнадцати годам я отошел от иудаизма. Не хотел больше жить под гнетом еврейских догм. Я хотел понять себя. И ушел из дому. Тут и начались мои мучения: я нигде не чувствовал себя своим. Мне до боли хотелось обрести чувство принадлежности. И не важно, к кому или к чему. Главное — принадлежать. Потом подумал и решил, что лучше всего принадлежать к свободному миру. Я жил и в Вене, и в Берлине, учился в университете, дружил с богемой, просиживал целыми днями в разных кафе, где споры велись о психоанализе, о вульгарном марксизме и о том, сводится ли суть бытия к физиологии. Там никто ни во что не верил, разве что в противоестественную, а потому и неосуществимую идею всеобщего равенства.

— А вера в Бога?

— Ее я обрел в Иерусалиме. На базаре в Старом городе.

— Мое любимое место.

— Мое тоже. Бог явился мне в облике дряхлого араба, который сидел на углу…

— …перед поворотом к Армянскому кварталу? — вздрогнул Домет.

— Вы тоже его видели?

— Да,

— Он не шевелился, никого не замечал. Он всматривался в себя: искал Бога в себе. В этом старике был заключен целый мир. Мир, открытый всем. И тогда на меня снизошло озарение: царь Давид, как и праотец Авраам, были ближе к арабским корням, чем их потомки — мои современники. Я кожей ощутил, что нашел то, что так долго искал: мои корни, мою религию, самого себя и моего Бога. Нет Бога, кроме Аллаха…

— …и Магомет — его пророк, — закончил Домет.

— А я-то, грешным делом, подумал, что вы больше европеец, чем мусульманин.

— Я христианин, а не мусульманин. Я только преподавал в мусульманской школе, — сказал Домет и знаком велел кельнеру принести счет.

«Еще одна белая ворона». Домет попрощался и вышел.

8

У Лины никто не отвечал. Домет звонил ей с работы несколько раз.

«Куда она могла подеваться? Пошла гулять? Так крепко спит, что не слышит звонка?»

Из Министерства культуры ему прислали два пригласительных билета в театр на новый спектакль. До начала оставалось три часа.

— Работаете, Домет? — раздался голос майора Гробы.

— Так точно, герр майор, — Домет по привычке вскочил со стула.

— Похвально, похвально. Да вы садитесь. Я вами доволен. Докладную записку вы составили очень правильно. Нашему начальству особенно понравилась мысль о необходимости поддерживать арабское национальное движение в Палестине: его можно направить не только против евреев, но и против англичан. А как вы устроились?

— Спасибо, герр майор. Прекрасно. Благодаря вам.

— Я подал представление, чтобы вам повысили жалованье на тридцать марок.

— Премного благодарен, герр майор. Не сочтите за дерзость…

— Есть какие-нибудь просьбы?

— Я знаю одного человека. Живет в Берлине. Зовут Ассад-бей.

— Араб?

— В том-то и дело что нет. Он говорит по-русски и пьет водку.

— Араб, который пьет водку, не араб. Подозрительный тип.

— Вот и мне так кажется. Хорошо бы навести о нем справки. Если он заслан из России, высшее начальство это заинтересует. Если из Палестины — тоже.

Гроба снял пенсне, протер его замшевым лоскутом, снова надел и посмотрел на Домета.

— Запишите мне его имя. Адрес у вас есть?

— Нет.

— Не важно. У меня есть связи в гестапо.

Гроба ушел, а Домет еще дважды набрал Линин номер. Потом посмотрел на часы, разорвал билеты и выбросил в корзину для бумаг.

Домет хотел пройтись пешком, но начался дождь. Он сел в автобус и уставился в окно. Город торопился начать ночную жизнь: один за другим зажигались фонари, из ресторанов неслась грохочущая музыка, публика спешила в театры и в увеселительные заведения. На крыше самого большого магазина женского белья вместо рекламы бежал бесконечный неоновый лозунг: «Евреи — наше несчастье!»

На светофоре рядом с автобусом остановилось такси. Домет посмотрел на пассажиров и дернулся вперед. Лина! Он не видел лица сидевшего рядом с ней мужчины, но узнал феску. Вялая рука лежала на колене у Лины.

Такси мягко тронулось и обогнало автобус. Через заднее стекло Домет увидел две склоненные друг к другу головы — черную и рыжую.

У Домета перед глазами стояла картина, которую он увидел из окна автобуса. Он порывался позвонить Лине, но его останавливала мысль, что трубку может снять Ассад-бей. И все-таки он не выдержал и позвонил. Она не ответила.

«Значит, сама к нему поехала».

Сделав фотографии после прогулки в лесу, Домет повесил их над письменным столом. Теперь счастливая Лина смотрела на него, а он — на нее.

«Ну, скажи, что ты счастлива со мной, а не с этим Ассад-беем. Неужели я должен довольствоваться только теми редкими днями, когда Ассад-бей уезжает к своей баронессе? Неужели мне отведена только роль утешителя?»

Услышав звонок, Домет рванулся к телефону.

— Алло.

— Азиз? Это Рита.

Странно. В ее салоне собираются по четвергам, а сегодня — пятница.

— Я хочу пригласить вас на мой день рождения.

— Спасибо. Буду рад. А когда?

— Сейчас. Вы не заняты?

— Нет. Но у меня нет подарка.

— Подарком будет ваш приезд. Жду вас.

Одеваясь, Домет размышлял над непредсказуемостью русских женщин и пришел к выводу, что непредсказуемость как раз и есть их самая отличительная черта.

У Риты было полно народу, дым стоял коромыслом, несколько пар танцевали под возбуждающую мелодию аргентинского танго. Вручив Рите купленный по дороге букет роз, Домет почувствовал ее губы на своих губах. Настолько горячей встречи он никак не ожидал.

— Азиз, пригласите меня на танец, — промурлыкала Рита, которая уже успела выпить.

— Прямо с порога?

— А почему бы и нет?

Она потащила Домета танцевать и прильнула к нему всем телом.

— Вы знаете, Азиз, чем танго отличается от всех танцев?

— Нет.

— Тем, что в танго между партнерами нет расстояния, — Рита прижалась к нему еще крепче.

На них никто не обращал внимания, но Домет вдруг остановился: в дальнем углу стола сидела Лина с Ассад-беем.

Ассад-бей рассматривал гостей, как всегда поигрывая четками, а Лина ему о чем-то оживленно рассказывала, глядя на него с обожанием.

Тут кто-то позвал Риту, и Домет подошел к Лине.

— Азиз, из-за вас я проиграла пари, — она кокетливо надула губы.

— С кем же вы его заключили? — спросил Домет, целуя Лине руку.

— С Ритой. Она сказала, что, если вам позвонить, вы немедленно приедете, а я сказала, что нет.

— И на что вы заключили пари?

— На поцелуй. Если Рита выиграет, она вас поцелует; если я выиграю, я поцелую.

— А что мне теперь сделать, чтобы выиграли вы? Может, взять и уехать? — тихо спросил Домет.

— Лучше присоединяйтесь к нам. Куда вы пропали? Я вас сто лет не видела.

— А я вас видел в такси, — еще тише сказал Домет, сев так, чтобы Лина оказалась между ним и Ассад-беем.

Ассад-бей поймал взгляд Домета.

— Добрый вечер, Азиз, — сказал он со своей противной улыбочкой.

— Добрый вечер, Ассад.

— Лина, я услышал о каком-то пари, — поинтересовался Ассад-бей. — На что пари?

— Ерунда, — отмахнулась Лина, накладывая Домету винегрет. — Детские шалости. Давайте выпьем. Азиз, ваш тост.

— За вашу прекрасную книгу, Ассад, — Домет поднял рюмку и посмотрел ему прямо в глаза.

— Но, помнится, она вам не понравилась, — Ассад-бей посмотрел на Лину.

— Я был неправ. Я не сразу понял, что главное в вашей книге — история любви.

— Азиз, я вас обожаю! — обрадовалась Лина. — Правда, книга прекрасная? По-моему, просто гениальная. Я могу цитировать ее, даже если меня разбудить среди ночи.

Домет почувствовал на шее прикосновение женской руки. Рита.

— Азиз, куда же вы сбежали? Мы еще будем танцевать. А что вы пьете? — защебетала она.

Рита исчезла раньше, чем Домет успел ответить. Лину пригласил на танец какой-то блондин, и Домет с Ассад-беем остались вдвоем.

— Мне очень лестно, что вам понравилась моя книга, Азиз. Когда она выйдет, сочту за честь преподнести вам экземпляр с дарственной надписью. Вы сейчас что-нибудь пишете?

— Пока нет. А вы?

— Боязно признаться, но вам я скажу. Биографию Магомета.

Домет чуть не подавился винегретом.

— Магомета? Это же святотатство! Это все равно что я взялся бы за биографию Иисуса Христа.

— Прекрасная мысль. Вот и возьмитесь за нее. В Новом завете хватает биографического материала.

— Ну, знаете ли! Не кощунствуйте!

— Да что вы так взбеленились, Азиз! Мы же с вами — писатели. Для нас нет запретных тем. — Четки щелкнули несколько раз. — Магомет. Христос. Я, конечно, мусульманин, но, разговаривая с Богом, я слышу голос единого Бога, а потому молюсь и Магомету, и Христу, и Будде.

— В таком случае, почему вы не слышите еврейского Бога?

Ассад-бей вспыхнул, как если бы ему нанесли смертельное оскорбление.

— Думаю, — как ни в чем не бывало продолжал Домет, — тут одно из двух: либо вы ни во что не верите, либо не пишете о Магомете, а просто меня разыгрываете.

— И верю, и пишу, и не разыгрываю, — взял себя в руки Ассад-бей.

— Кто кого разыгрывает? — запыхавшаяся после танца Лина обняла обоих мужчин за плечи.

— Мы разыгрываем друг друга, дорогая, — Ассад-бей покосился на Домета. — Хочешь, и тебя разыграем?

В этот момент как из-под земли выросла Рита и потащила Домета танцевать.

Танго сменилось блюзом, сильный женский голос с хрипотцой запел по-английски о неразделенной любви, и Домету стало невыносимо грустно. Он почти не чувствовал ни Ритиных рук, ни губ. Он даже не заметил, что разошлись гости и что они остались вдвоем в огромной квартире, где во всех пяти комнатах горел свет. Потом он погас.

Несколько дней спустя Домет позвонил Лине из телефона-автомата.

— Азиз, — обрадовалась она, — где вы?

— Стою под вашими окнами.

— Правда?

— А вы выгляните в окно.

Лина выглянула и крикнула, что спустится через пять минут.

Она вышла в том же берете, в котором он встретил ее в букинистическом магазине.

— Поздравляю! — она взяла Домета под руку.

— С чем?

— Рита уже бегает по всему Берлину и хвастается, что отбила у меня любовника.

— Но вы же знаете, что это не так!

— Ну, чего вы сердитесь, Азиз? Неужели вы думаете, что я вас буду упрекать за Риту? Вы — мужчина, природа берет свое. Мое отношение к вам не изменилось ни на йоту. Ваша душа все равно принадлежит мне. — Она прижалась щекой к его плечу.

— Куда пойдем? — с кислой миной спросил Домет.

— В полицию, — в тон ему ответила Лина и засмеялась, увидев, что Домет оторопел. — Не бойтесь, ничего страшного. Как все иностранцы, я должна раз в неделю отмечаться в полиции.

9

После прихода нацистов к власти на окнах конторы Самуила Марковича сначала намалевали свастику, потом выбили стекла, и наконец в один прекрасный день его секретарша Эрна без стука заявилась к нему в кабинет.

— Герр Боген, я сразу перейду к делу, — заявила она таким тоном, будто герр Боген был ее подчиненным.

— Слушаю вас.

— Герр Боген, известно ли вам, что по новым немецким законам владельцем любой фирмы может быть только ариец?

— Что вы хотите этим сказать?

— Что вы не ариец, — спокойно ответила Эрна, усаживаясь в кресло.

Самуил Маркович покрылся мелкими капельками пота и вынул носовой платок.

— Эрна, вы у меня работаете уже пять лет. Я относился к вам как к члену семьи, всегда повышал жалованье, а два года назад дал ссуду на лечение, когда пьяный муж сломал вам два ребра.

— Не нужно напоминать мне об этом, герр Боген, — сказала Эрна хозяйским тоном.

— Можете не возвращать ссуду.

— А я и не собираюсь.

— Тогда чего же вы хотите? — спросил Самуил Маркович.

— Чтобы вы переписали фирму на имя моего мужа. Он — настоящий ариец и будет владельцем фирмы, а вы будете у нас консультантом.

— Кем? — у Самуила Марковича запершило в горле.

— Консультантом, — спокойно повторила Эрна. — У вас нет выбора: если вы откажетесь, вас вызовут в гестапо, и вашу фирму все равно отдадут нам.

— Тогда зачем вы пришли ко мне?

— Договориться по-хорошему. Сегодня вы нигде не найдете работы, а мы вам еще и платить будем. Потому что, кроме вас, никто не может уговорить ваших компаньонов иметь дело с новыми владельцами.

— Что вы знаете о моих компаньонах!

— Кое-что знаю. Я сняла копии со всей документации, которая через меня проходила.

Носовой платок Самуила Марковича стал совсем мокрым.

— Дайте мне неделю на размышление.

— Три дня, — Эрна встала и направилась к двери. — Не вздумайте бежать, герр Боген, вас все равно найдут, а тогда это будет совсем другой разговор и совсем в другом месте.

Самуилу Марковичу не понадобилось трех дней.

Он схватил такси, помчался на вокзал, попросил таксиста подождать, купил три билета на вечерний поезд до Цюриха для Хаси с детьми и поехал домой. Копу и Хильку уже несколько месяцев назад отчислили из университета вместе с другими еврейскими студентами. К счастью, дети были дома.

— Ничего не спрашивайте, — сказал запыхавшийся Самуил Маркович. — Быстро собирайте вещи. Вы с мамой едете в Швейцарию.

На протестующие возгласы детей он поднял руку.

— Ша! Хватит! У вас нет времени. Если сегодня вы не уедете, завтра мы все будем в гестапо.

И Самуил Маркович вкратце пересказал разговор с секретаршей.

Хася-Шейндл хорошо знала, когда с мужем надо спорить, а когда — нет. Поэтому она быстро собрала два чемодана. Самуил Маркович дал жене все наличные деньги, которые были в доме, и поклялся здоровьем детей, что приедет в Цюрих, как только закончит дела, продаст дом и переведет деньги в швейцарский банк. Хилька бросилась звонить своим немецким подругам, но Самуил Маркович ее остановил.

— Детка, если кто-то узнает о вашем отъезде, вас перехватят еще по дороге на вокзал.

Копа кричал, что никуда не поедет, пока не увидится со своей возлюбленной Лили, которую родители у него за спиной называли не иначе как «наша шикса»[19].

— Копа, сынок, прошу тебя. Ради матери. Посмотри на нее. На ней же лица нет! Это же временно. Поживите в Цюрихе, пока тут кончится весь этот мешугас[20] со свастикой, — Самуил Маркович от волнения не заметил, что перешел на идиш.

— Копа! — Хася-Шейндл умоляюще сложила руки на груди. — Не спорь с отцом. У него сейчас будет сердечный приступ.

Через час вещи детей тоже были уложены, и все присели на дорогу.

— На сколько мы уезжаем, папочка? — спросила Хеля, как две капли воды походившая на мать в молодости.

— Думаю, месяца на два, — сказал Самуил Маркович, дописав письмо своему компаньону в Цюрихе. — Пойдете по этому адресу, там о вас позаботятся. А сейчас — на вокзал.

Проводив семью, Самуил Маркович поехал к знакомому русскому специалисту по изготовлению фальшивых документов. Специалист подобрал ему черный парик (от чего Самуил Маркович помолодел лет на двадцать), поменял очки на пенсне и сделал несколько снимков «Лейкой», установленной на треножнике.

Через три часа в руках у Самуила Марковича был засаленный аусвайс на имя вдовца — бюргера Вольфганга Шутце из Верхней Померании, в котором, по просьбе Самуила Марковича, появились выездные и въездные визы, доказывающие, что он пересекал границы рейха, чтобы посетить далекую Америку. Там у него якобы скончался богатый дядя, который оставил ему наследство.

Спрятав парик в портфель, Самуил Маркович поехал в банк и зашел в кабинет управляющего.

— Герр Боген, — управляющий любезно показал на стул. — Чем могу служить?

— Я хочу снять деньги со счета.

— Пожалуйста. Сколько?

— Все. У меня временные затруднения.

— Вы хотите получить всю сумму наличными?

— Нет. Половину наличными, а половину переведите на этот счет, — и Самуил Маркович передал управляющему листок бумаги.

— Цюрих… — как бы сам себе сказал управляющий.

— Сколько времени это займет?

— Немного. Вы как раз успеете выпить кофе, герр Боген.

Управляющий нажал на кнопку. Самуил Маркович изо всех сил старался не смотреть на дверь, когда она открылась: ему казалось, что вместо секретарши с кофе он увидит агентов гестапо. Управляющий вызвал по телефону кассира, и, пока они пили кофе, тот принес квитанцию о переводе денег в Цюрих и большую картонную коробку с пачками денег.

— В каждой по десять тысяч, — сказал управляющий. — Хотите пересчитать?

Самуил Маркович внимательно проверил квитанцию, положил ее в бумажник, быстро осмотрел пачки, мысленно помножил их на десять и, довольный, отмахнулся:

— Ну что вы, герр управляющий, я вам доверяю.

Он засунул все пачки в бездонный кожаный портфель, пожал управляющему руку и поехал к знакомому немцу-маклеру.

— Ваш особняк? — не поверил своим ушам маклер. — Продать такой особняк?

— Да. Нужны деньги.

— И сколько вы за него просите?

— Полмиллиона.

— Что?

— Полмиллиона марок. Со всей мебелью. Вы же знаете мой особняк.

— Да, конечно, но все же… А когда вам нужны деньги?

— Часа через два-три.

— Бог с вами! Это невозможно. Только на звонки клиентам уйдет часа два. И они захотят посмотреть дом…

— Купите его сами и перепродайте, — предложил Самуил Маркович. — Я сделаю вам скидку.

— Сто тысяч — последняя цена, — сказал маклер, сообразив, в чем дело.

— Вы — бандит, — развел руками Самуил Маркович.

— Учусь у вас, дорогой герр Боген, — широко улыбнулся новый владелец трехэтажного особняка на Унтер-ден-Линден.

Нотариус жил этажом выше, и купчая была готова через час. Самуил Маркович убрал в раздувшийся портфель и эти пачки денег. От маклера он поехал прямо к Рите. Ее не было дома.

Самуил Маркович открыл дверь своим ключом, покрутился по квартире, неодобрительно посмотрел на окурки в пепельнице и поставил как надо свой перевернутый фотопортрет на ночном столике Риты.

«Подождать? Нет, схожу что-нибудь перекусить».

Самуил Маркович вышел на улицу, убедился, что за ним никто не следит, и, чтобы случайно не встретить знакомых, ушел из центра. На тихой улочке он увидел массивное темное здание с большим «маген-давидом» над входом. «Синагога!» Самуил Маркович забыл о еде.

В окне маленькой пристройки, как нарисованные, горели две свечи. Евреи встречали Субботу.

Из глаз Самуила Марковича потекли слезы. Он вспомнил субботние свечи в родительском доме. Они стояли на столе рядом с еще теплой халой, накрытой белоснежной салфеткой с вышитым на ней золотыми нитками «Шаббат»[21]. Когда мама молилась, она закрывала лицо руками, а после молитвы разводила их в стороны, будто отгоняя от семьи все беды. Мать с отцом зарубили петлюровцы. Кто теперь отгонит от него беду?

Самуил Маркович вернулся к Рите. Она уже была дома и увлеченно говорила с кем-то по телефону. Увидев Самуила Марковича, она бросила трубку и прижалась к нему, обдав запахом ее любимых французских духов «Коти».

— Папуля, милый, как я по тебе соскучилась!

Она обвила его шею руками и подставила губы для поцелуя.

— Ой, майн кинд, мне сейчас не до того.

Самуил Маркович осторожно разжал Ритины руки и плюхнулся на тахту.

— Что случилось? У нас неприятности? Я принесу твою пижаму. Хочешь, я сделаю твои любимые блинчики?

— Нет, майн кинд, какие сейчас могут быть блинчики. У нас нет времени. Слушай меня внимательно. Из-за моей фирмы я попал на крючок к опасному человеку, и нам надо скрыться. Исчезнуть из Берлина. В Померании у меня есть домик. Получил во время инфляции от одного немца в счет долга. Там мы и спрячемся. Переждем, пока кончится этот мешугас.

Побледнев, Рита отошла к зеркалу и поправила прическу.

— Я никуда не поеду.

— То есть как?

— Я не хочу нигде прятаться. Не хочу уезжать из Берлина. Не хочу терять свой салон. Я хочу выпускать свой журнал. Хочу бывать на приемах. Езжай один, а я буду тебя ждать.

— И сколько ты меня будешь ждать?

— Вечность.

— Вечность — это много, — вздохнул Самуил Маркович.

Он вынул из портфеля четыре банковские пачки и дал их Рите.

— Спрячь деньги в надежное место и не транжирь их. И перестань кормить всю эту литературную ораву. Никаких евреев, никаких русских — только немцы. Чтобы в случае чего они за тебя поручились. Тогда тебя никто не тронет.

Рита широко раскрыла глаза.

— А кто меня может тронуть?

— Гестапо, майн кинд. У них все иностранцы на учете. Когда смогу, приеду тебя навестить. Сама меня не ищи и не пиши. Адреса не оставляю. Если кто-нибудь меня будет спрашивать — я тебя бросил и эмигрировал в Америку.

— Ты меня бросил?

— Дурочка, это же для блезиру. Я тебя очень люблю.

Он взял с туалетного столика пустой флакончик из-под духов и сунул его в карман.

— Буду вспоминать твой запах.

Рита бросилась целовать Самуила Марковича.

— Ты — мой золотой, самый хороший, самый любимый!

Когда Самуил Маркович ушел, Рита провела по щекам пуховкой, закурила и сняла трубку.

— Сереженька? Приезжай. Одна, одна. Нет, не придет. Он уехал. Насовсем. Жду.

10

С самого утра у Домета было хорошо на душе. Он даже принес розу вечно недовольной секретарше майора Гробы. Она была потрясена его галантностью и спросила, что случилось.

— Ничего, иду на вокзал встречать брата, — сказал Домет. — Если я понадоблюсь майору, скажите, скоро вернусь.

— Конечно, герр Домет, — заверила секретарша, нюхая розу.

На вокзал Домет приехал за полчаса до прихода поезда, сел на скамейку поближе к выходу с перрона и успел просмотреть газету.

«Салим приезжает! Слава Богу, что он поддался на мои уговоры перебраться в Берлин. А какая работа его ждет! Майор Гроба нашел для Салима место научного сотрудника Академии геополитики, где он будет читать лекции по истории арабского национального движения. Наконец-то рядом со мной будет хоть одна родная душа. Последние годы мы редко встречались. Разве что кто-то из нас залетал ненадолго в Палестину навестить мать».

Азиз и Салим дружили с детства, а теперь их связывала еще и духовная близость. Отец в шутку прозвал своего среднего сына «Серединкой».

«Салим, Салим, сколько мы не виделись! Ты — в Египте, я — в Ираке. Ты — в Палестине, я — в Германии. Наконец-то встретимся».

— Салим!

— Азиз!

— Серединка, это ты?

— Нет, это не я, — засмеялся Салим.

Они обнимались и целовались так, что чопорные немцы стали на них коситься.

Салим не походил ни на отца, ни на старшего брата. У него не было тяжелого отцовского подбородка, не был он и коренастым, как Азиз. Наоборот — поджарый, высокий и светлокожий. А ведь всю жизнь прожил на Ближнем Востоке. Он вообще скорее походил на европейца, чем на араба. Вот, кто как раз попадал под требования арийского типа, которые Азиз вычитал в клубе «Гитлерюгенда».

Братья поехали на квартиру, снятую Азизом. У него даже был телефон экономки, если она понадобится Салиму.

Пока Азиз заваривал принесенный с собой чай, Салим открыл портфель и вынул пакет, завернутый в фольгу.

— Азиз, посмотри, что я привез!

Азиз развернул пакет и просиял.

— Мамин пирог! А посмотри, что я припас!

Азиз достал бутылочку «Бордо» и открыл ее.

— С приездом! — братья чокнулись.

Салим мало изменился. Ему очень шли усики, которые делали его похожим на американского киноактера.

Братья не спеша пили чай, ели пирог и не могли наглядеться друг на друга. Потом Салим открыл чемодан, повесил костюм в шкаф, аккуратно уложил на полку сорочки, поставил в самый низ начищенные туфли, отнес в ванную несессер и положил на стол несколько папок с рукописями. Наконец он отодвинул пустой чемодан и облегченно вздохнул:

— Все!

Какое-то время братья сидели молча, смотрели друг на друга и улыбались. Им не нужны были слова. Они и в детстве обходились без них.

Первым заговорил Азиз. Он так подробно рассказывал брату обо всем, как будто не писал ему писем. Как прошли пьесы в Берлине, каким неожиданным оказался для него Багдад, как он по возвращении оттуда встретился с Аделью и Гизеллой, как его потрясло арабское восстание. Не рассказал он только о Лине. Почему? Потому что она — еврейка? Потому что она живет с Ассад-беем? Он сам не знал.

Потом Салим рассказывал о своей жизни в Каире, о знакомых, о странах, где побывал.

Посмотрев на часы, Азиз понял, что нужно возвращаться в министерство, и пообещал приехать после работы. На работе он не переставал думать о брате, рассеянно выслушал похвалы майора Гробы по поводу ежемесячного обзора и едва дождался конца рабочего дня, чтобы вернуться к брату.

Когда Салим открыл дверь, они обнялись так. будто встретились только что, а не утром на вокзале. Салим достал сделанные перед отъездом из дому фотографии матери, Гизеллы, Адели с Гизеллой, и они долго их рассматривали.

— Ты помнишь день, когда умер папа? — спросил Азиз.

— Конечно, — ответил Салим. — Мы тогда втроем играли во дворе.

— Да, но я не об этом. Просто сейчас я посмотрел на мамину фотографию и подумал что только она одна в целом мире помнит нас маленькими. И вообще, человека защищают родители, которые умирают раньше детей. Конечно, бывает и наоборот, но обычно сначала умирают дедушка и бабушка, потом отец и мать и только потом… Дедушку и бабушку мы с тобой не застали, но теперь я понимаю, что впервые подумал о своей незащищенности, когда умер папа. Пока он был жив, я чувствовал себя как за каменной стеной. А теперь у нас с тобой одна защитница — мама.

— Азиз, у тебя часто бывают такие мысли?

— Да. А у тебя?

— У меня на них нет времени. А если они и приходят, я их отгоняю. Хорошим вином. Отгоним?

— Еще как!

Было далеко за полночь, когда Азиз ушел от брата.

Придя домой, Домет мысленно вернулся к разговору с братом.

«Почему я не сказал ему о Лине? Разве я ее не люблю? Разве у меня с ней нет ничего общего? Господи! Как же я сразу не понял! Лина на всю жизнь осталась белой вороной, а я стал своим среди немцев. Потому и не сказал».

Когда Азиз шел на первую лекцию брата, он очень волновался. Зал был полон, и публика была солидная: дипломаты, высшие военные чины, университетские преподаватели. Домет узнал кое-кого из коллег по министерству.

Поднявшись на трибуну, Салим осмотрел зал, слегка наклонил голову, поймал тревожный взгляд брата, сидевшего в первом ряду, и обратился к аудитории:

— Господа! Позвольте задать вам вопрос. Кто помнит, какие цвета преобладают на государственных флагах арабских стран?

— Красный! — раздался чей-то голос.

— Совершенно верно. Еще!

— Зеленый, — негромко заметил сидевший рядом с Дометом мужчина профессорского вида.

— Вы абсолютно правы, — поклонился в его сторону Салим. — А еще?

После короткой паузы, во время которой кто-то назвал «желтый», а кто-то «синий». Салим сказал:

— Черный и белый, господа. Итак, на государственных флагах арабских стран четыре цвета: красный, зеленый, черный и белый. Они появились на одном знамени в 1909 году, когда служившие в Турции арабские офицеры из Ирака, Сирии и Саудии создали подпольную организацию. Чем же объясняется выбор этих цветов? Объяснение такого выбора заключено в строфе из стихотворения арабского поэта XIV века Сафая Алхалая, которую эта организация сделала своим девизом: «Белы наши деяния, черны наши битвы, зелены наши просторы, красны наши мечи». А что знаменовало собой восстание арабских офицеров в Турции? Возрождение арабского национального самосознания.

Домет оглядел зал. Публика слушала как зачарованная. Салим несомненно унаследовал от отца ораторские способности, владел материалом не хуже, чем аудиторией, приводил множество фактов, цифр, убедительных примеров, ссылался на великих философов разных времен, и сухая научная лекция превращалась в увлекательное путешествие по загадочному арабскому Востоку.

Проводив брата домой после успешной лекции, Домет пошел к метро и почти перед самым спуском в подземку увидел Риту. Она нежно прощалась с щеголеватым обер-лейтенантом СС, который оказался не кем иным, как специалистом по Достоевскому. Домет резко повернулся к витрине соседнего магазина, в которой хорошо отражались все Ритины нежности. Специалист ушел, Рита начала спускаться в метро, но почему-то передумала и вернулась. Осмотревшись по сторонам, она прошла мимо все еще стоявшего перед витриной Домета и, не заметив его, повернула за угол. Домета разобрало любопытство, и он последовал за ней на некотором расстоянии. Очень скоро оказалось, что Рита идет в сторону мюзик-холла, перед которым стояла длинная очередь. От очереди отделился Сергей Козырев, литературная надежда русской эмиграции, и, размахивая билетами, что-то закричал Рите по-русски.

Через два дня Домет зашел в Ритин салон, где давно не бывал. Кроме немецкого специалиста по Тургеневу, других завсегдатаев салона среди гостей не было.

Хмурая Рита уселась с Дометом на кухне и закурила.

— Азиз, у меня прескверное настроение.

— Почему?

— А вы не знаете? Я думала, весь Берлин успел узнать. Боген меня бросил и сбежал в Америку со всеми деньгами.

— А специалист по Достоевскому? Или теперь надо говорить герр обер-лейтенант?

— Да это так, пустяки.

— Как и я? — забросил удочку Домет.

— Ну, чего вы в меня вцепились, Азиз? Женщине плохо, а вы всякие глупости вспоминаете.

— А герр Козырев — тоже глупость?

Рита закашлялась и сунула недокуренную сигарету в пепельницу.

— Вы что, следите за мной?

— Еще чего! Просто вспомнил тех, кто к вам ходил. Кстати, куда они все подевались? Где Фридберг? Головинкер? Флегер?

— Азиз! Вы как с луны свалились. Всех евреев иностранного происхождения обязали покинуть Германию. Они и покинули. Кто — в Париж подался, кто — в Россию.

— А как же вы рискнули остаться?

— А при чем тут я? Между прочим, чтоб вы знали, я из фольксдойч. Вот так. Мой дедушка был барон Шейнбах, — не моргнув глазом заявила Рита.

— Рита, вы не знаете, где Лина? — перевел разговор на другую тему Домет.

— Откуда мне знать, — Рита пожала плечами. — Может, тоже уехала вместе со своим гением.

— Ассад-беем?

— Он такой же Ассад-бей, как я — китайская императрица. Да ну вас, Азиз, я думала, вы меня утешите, а вы мне еще больше душу разбередили. Пойду к гостям.

11

Внутренний телефон тихо зазвонил два раза. Домет снял трубку.

— Домет?

— Так точно, герр майор.

— Зайдите ко мне.

Когда Домет вошел в кабинет, Гроба что-то писал и кивком головы показал ему на стул. Домет сел и вопросительно посмотрел на начальника.

Отложив в сторону исписанный лист, Гроба достал из ящика тонкую папку с желтой наклейкой и протянул Домету.

Крупными буквами, четким округлым почерком выведено «АССАД-БЕЙ», а в верхнем левом углу — штамп «Для служебного пользования».

— Я посмотрел этот материал. С Ассад-беем в самом деле нужно разобраться. Ознакомьтесь, — сказал Гроба.

Домет протянул руку за папкой.

— Только у меня в кабинете. Читайте, а я пока закончу мой доклад. Отшлифуете его потом.

Папка жгла руки. Домет с нетерпением открыл ее. На первой странице — знакомое лицо Ассад-бея, но фамилия другая:

«Нуссимбаум Лев Абрамович. Еврей. Год рождения — 1905. Место рождения — Баку (Азербайджан). Вероисповедание — иудейское. Профессия — писатель. Отец — богатый коммерсант, после смерти жены состоял в противозаконной связи с прибалтийской немкой, гувернанткой сына, после большевистского переворота бежал с ней и с сыном в Стамбул и оттуда — в Берлин. Там сын перешел в ислам, взяв имя Ассад-бей. В Берлине закончил русскую гимназию и поступил в университет Фридриха-Вильгельма, который закончил в 1923 году (факультет восточных языков). Опубликовал на немецком языке следующие книги: „Кровь и нефть на Востоке“, „Хроника убийств: история ГПУ“ (удостоена похвалы министра пропаганды, доктора Геббельса), биографии русского диктатора Иосифа Сталина, русского царя Николая II. Поддерживает отношения с евреями-эмигрантами из России, живущими в Берлине. Часто посещает литературный салон еврейки Риты Шейнбах, тоже эмигрантки из России. Регулярно выезжает в Вену, где живет баронесса Эльфрида Эренфельс фон Бодмерсхоф. Характер отношений Льва Нуссимбаума с баронессой точно не установлен».

Домет перевернул страницу, и у него потемнело в глазах.

В лаконичном донесении сотрудника отдела наружного наблюдения сообщалось, что вместе с Ассад-беем и его сожительницей, еврейкой из России, в вышеупомянутом салоне был замечен сотрудник Министерства иностранных дел Азиз Домет, «не состоящий на учете».

Домет искоса взглянул на Гробу. Тот продолжал писать.

Домет еще раз посмотрел на свою фамилию.

«Что значит „не состоящий на учете“? „Сожительница“ — это Лина. А она состоит на учете?»

Следующая страница.

«Открытое письмо в русские газеты. Мы, мусульмане — выходцы с Кавказа, проживающие в Берлине, заявляем, что ничего общего не имеем с евреем Львом Нуссимбаумом, скрывающимся под именем Ассад-бей, и что все его писания, претендующие на знание Востока, основаны на использовании нашего фольклора и на подлом злоупотреблении доверием его товарищей по гимназии — уроженцев Баку. Мы призываем немецкие власти обратить самое серьезное внимание на писания Нуссимбаума, которые вредят интересам Германии и мешают распространению немецкого духа во всем мире». Далее следовало десять подписей.

В папке осталась последняя страница.

«Честь имею доложить, что еврей Нуссимбаум, проживающий по адресу Александринен-штрассе, 20, кв. 16, переодевается арабом перед тем, как выйти на улицу. У него на квартире собираются другие евреи и говорят на иностранных языках. В беседах с соседями еврей Нуссимбаум высказывает антигерманские настроения. Водит домой женщин неарийского происхождения. Хайль Гитлер!

Блокляйтер Алоиз Кебке».

«Герр Кебке? Господи! Ведь он и на собственного зятя накатает донос. Что делать? Что предпринять?»

— Прочитали?

— Так точно, герр майор, — Домет вернул Гробе папку.

— На что обратили особое внимание?

— На свою фамилию, да еще с указанием места работы.

— Правильно. А что значит «не состоящий на учете», знаете?

— Никак нет, герр майор.

— Это значит, что вас ни в чем не подозревают, пока не проверят, зачем вы встретились с Ассад-беем.

— А что, если вы меня специально внедрили в этот еврейский салон для выяснения антигерманских настроений среди эмигрантов?

— Вы далеко пойдете, Домет. Вообще-то выяснение настроений — не наш профиль, но в данном случае можно себя обезопасить и таким образом. И еще. Во всей этой истории есть один положительный момент, на который вы, вероятно, в спешке не обратили внимания.

Гроба взял папку, открыл нужную страницу и прочитал:

«„История ГПУ“ (удостоена похвалы министра пропаганды, доктора Геббельса)».

— Вот она, охранная грамота и для Ассад-бея, и для вас. Поскольку доктору Геббельсу нравится книга Ассад-бея, ни его, ни людей из его окружения никто не тронет. По крайней мере, пока. Понятно?

— Так точно, герр майор.

— А у вас хороший нюх на врагов рейха.

12

Лина совсем исчезла. И к телефону не подходит. Домет поехал к ней домой. Долго звонил в дверь, потом стучал, пока из соседней квартиры не высунулась женская голова в бигуди.

— Ищете эту еврейку?

— Мне нужна фрейлейн Гельман.

— Нет ее. Съехала на прошлой неделе. А вы из полиции?

— Почти, — Домет бегом спустился по ступенькам.

«Где ее искать? Неужели она уехала из Германии, как все евреи из Ритиного салона? Не попрощавшись? Наверно, сбежала с Ассад-беем».

Но через две недели Лина позвонила. Договорились встретиться в метро. Она была бледной, напуганной. Озиралась по сторонам и шарахалась при виде полицейских. В глазах — голодный блеск. Волосы потускнели. Никаких украшений.

— Я знаю, что плохо выгляжу, — сказала она, беря Домета под руку. — У меня сейчас все плохо.

— Хотите погулять? — спросил Домет, постеснявшись спросить, хочет ли она зайти куда-нибудь перекусить.

— Если можно, сначала поесть, — сказала Лина дрогнувшим голосом.

Они зашли в первый попавшийся ресторан, и Домет заказал бифштекс для Лины, яичницу для себя и две кружки бочкового пива.

Лина набросилась на бифштекс, как будто она из голодного края. Отрезала большой кусок булки, налегла на гарнир, ела жадно, не заботясь о хороших манерах и не глядя на Домета. Домет тоже старался не смотреть на нее, ковыряя вилкой яичницу, но взгляд его невольно возвращался к Лине. Сколько же времени она не ела?

Наконец Лина съела все, что было на тарелке, взяла ломтик хлеба и начала подбирать им соус. Потом долго пила пиво и попросила Домета купить ей сигареты.

Закурив, она погладила руку Домета.

— Спасибо, Азиз. Как у вас дела?

— Прежде я хочу спросить, как дела у вас. Вы сказали, плохо. Что плохо?

— Все, — Лина блаженно затянулась сигаретой. — Сменила квартиру, когда мне на двери нарисовали шестиконечную звезду, нашла какую-то конуру на окраине, но и оттуда хозяин грозится выгнать, если послезавтра не заплачу. Денег нет: какие могут быть заказы у еврейки! По улицам боюсь ходить, чтобы не попасть в облаву.

— Дайте мне ваш адрес и телефон, — попросил Домет, — чтобы в следующий раз я не искал вас по всему городу.

— Что делать? Я не умею справляться с бытовыми трудностями. Нанять грузчиков для меня было сплошным мучением.

— А что же Ассад…

— Опять вы о нем! Пожалуйста, прошу вас, Азиз, не спрашивайте о нем. Как мне вам объяснить, что от него я не жду ни денег, ни помощи, ни заботы — ничего! Я готова быть для него и прачкой, и кухаркой. Он позволяет мне любить себя, а мне большего и не надо.

— Но, Лина, он же вас…

— Не любит. Но я его люблю.

Оба замолчали.

— Лина, почему Ассад-бей перешел в ислам?

— Об этом мы с ним никогда не говорили. Впрочем, как-то раз он сказал, что ислам намного терпимее христианства.

— Терпимее к чему, к кому?

— Не знаю. Надо полагать, к евреям. Он же — еврей.

— А где он сейчас?

— Не знаю, — ответила Лина и расстегнула пальто. — Мне стало жарко. Давайте погуляем.

— Ваш телефон, — напомнил Домет, протягивая ей авторучку, — и адрес.

Лина взяла салфетку и написала две строчки. Домет расплатился, и они вышли.

На улице было пасмурно. Дворники сгребали с тротуаров сухие листья. В центре огороженного кованой решеткой сквера стоял бюст Шиллера, загаженный голубями. Все скамейки были заняты, кроме одной, на которой черной краской было написано «Только для евреев». Лина села и посмотрела на Домета.

— Так и будете стоять или сядете?

Секунда колебания, и Домет сел. Он почувствовал себя, как на горячей сковороде. Он еще надеялся, что они с Линой заслонили гнусную надпись, не заметив, что она есть и на другой стороне спинки. На них с презрением посматривали с соседних скамеек. Кто-то сказал: «Еврейские свиньи!»

«Мне конец! Меня приняли за еврея. Бежать!»

— Пойдемте в другой сквер.

— Вы меня стыдитесь, Азиз?

— Я хочу уберечь вас от унижений.

— Бесполезно. Эти надписи во всех скверах.

— Чем я могу вам помочь?

— Одолжите мне пятнадцать марок, чтобы я расплатилась с хозяином.

Домет достал из портмоне пятьдесят марок.

— У меня нет сдачи.

— Не нужно. Других купюр у меня с собой нет.

Лина взяла деньги и заплакала.

— Азиз, мне стыдно. Я не могу вас ничем отблагодарить. У меня внутри все перегорело. Как после пожара. Подходишь к своему дому и застаешь пепелище. Так и со мной.

— Переезжайте жить ко мне.

Лина молча уставилась на Домета и шмыгнула носом.

— Не могу.

— Почему?

— Потому что я люблю Левушку.

— Но я же предлагаю вам жить у меня, а не со мной.

— А вы это выдержите?

— Не знаю.

— То-то и оно.

— Вы не думали уехать?

— Думала, и не один раз. Только куда?

— Рита сказала, что некоторые вернулись в Россию.

— Ну нет! Оттуда я еле сбежала и никогда туда не вернусь.

— Тогда в Палестину.

— Ах, Азиз, вы — романтик. Я помню вашу пьесу о Трумпельдоре. Да нет, в Палестине мне делать нечего. Какая из меня сионистка! Левушка собирается в Италию.

— Почему в Италию?

— Хочет писать биографию Муссолини и говорит, что итальянцы — люди древней культуры, не то что варвары-нацисты с их клоуном во главе.

— Вы потише с такими разговорами, — испугался Домет. — Ведь повсюду — уши, а за вами следят.

— Что? За мной следят?

«Господи, кто меня тянул за язык! Не могу же я сказать, что видел дело. Что придумать?»

— Вы сами сказали, что за вами следит полиция, что вы там зарегистрированы.

— A-а, полиция, — протянула Лина. — Скоро две недели, как я там не была. Они и адреса моего не знают.

— Но вас же могут арестовать за то, что вы не отмечались. Вы не боитесь?

— Я боюсь только за Левушку. Азиз, миленький, умоляю вас, сделайте что-нибудь! У вас же большие связи.

— Чего вам бояться, он же по документам — араб.

— Боюсь, они докопаются, что он — еврей. Я не вынесу, если с ним что-нибудь случится! — она заискивающе заглянула ему в глаза и поцеловала в щеку. — Спасите Левушку! Хотите, я сегодня останусь у вас на ночь?

Домет отшатнулся.

— Боже мой, Лина, за кого вы меня принимаете?

Лина резко встала.

«Она уходит!»

Домет хотел догнать ее, но неведомая сила прижала его к скамейке. Лина ушла не обернувшись.

«Ну и слава Богу! Что я такое несу?»

Когда Лина позвонила, Домет не узнал ее голос.

— Лина, что с вами? Вы здоровы?

— Скорее приезжайте! И купите водки.

Домет примчался и увидел, что на Лине нет лица.

Лина не преувеличила: комнатушка — действительно конура. Перед кроватью на полу сложены книги, рядом с ними стоит примус. Домет поставил водку возле примуса. Они сели на кровать. Лина достала из картонки стакан, протерла подолом платья, налила водки и выпила не закусывая. Налила еще — и выпила.

— Уе-е-е-е-е-е-хал! — взвыла она.

— Переезжайте ко мне. Я заберу вас отсюда прямо сейчас.

— Нет, я буду его ждать. Он должен мне позвонить. Он обещал.

— А если не позвонит?

— Позвонит.

Лина быстро опьянела и упала на кровать. Домет выругался про себя и ушел. На душе было препогано.

Всю неделю с утра до ночи он был занят подготовкой важного доклада майора Гробы, и мысли о Лине как-то отступили. Только в пятницу Домет спохватился и набрал ее номер. Ответил сиплый мужской голос.

— Попросите, пожалуйста, фрейлейн Гельман.

— Кого?

— Фрейлейн Гельман, которая живет в этой квартире. А вы кто?

— Сержант Гросс. Криминальная полиция. Тут какая-то еврейка отравилась. А вы ей кто будете?

Домет осторожно положил на рычаг телефонную трубку и тупо посмотрел на нее.

13

Домет очень похудел, у него появилась изжога, он стал рассеянным, быстро уставал, на вопросы сослуживцев, что с ним, отвечал, что устал, давно не был в отпуске.

После отъезда из Палестины ему вообще не снились сны, а теперь он их видел чуть ли не каждую ночь. Особенно преследовал его такой сон: Лина протягивает к нему руки из клетки с обезьянами, на которой написано «Только для евреев».

Домет рассказал брату о Лине. Они пили вино и молчали.

— Мне плохо, Салим.

— Оно и видно. Но, может, все к лучшему.

— Что к лучшему?

— Что умерла она, а не ты.

— Как ты можешь такое сказать? — спокойно спросил Азиз и сам ужаснулся своему спокойствию.

— Ты же мне рассказал о донесении в гестапо.

— Ну и что?

— Ты разве не знаешь, к чему ведет связь с еврейкой? Поэтому слава Богу, что ты жив. Вернись к работе.

— А я что, не работаю?

— Я говорю не о службе. Пиши пьесы. Вложи в своих героев то, что у тебя на душе.

«А если в душе уже все перегорело? Как после пожара. Подходишь к своему дому и застаешь пепелище. Лина, Лина, куда мне от тебя деться!».

— Азиз, ты меня слышишь?

— Что?

— Я говорю, что в Каире это было очень громкое дело.

— Какое дело?

— Азиз, ну, ей-Богу, очнись. — Салим начал трясти его за плечи.

— Погоди, Серединка! Не дури!

Салим не унимался.

— Ах, так! Ну, я тебе сейчас покажу!

Оба свалились на пол и, как в детстве, пытались подмять друг друга под себя, пока со стола не скатилась бутылка и вино не полилось прямо на их раскрасневшиеся лица. Они слизывали капли и хохотали как сумасшедшие.

Потом Салим принес мокрое полотенце, и они привели себя в порядок.

Салим рассказал, какой переполох вызвала в Каире история девушки из почтенной семьи. Побывав в Индии, она стала заклинательницей змей. Знакомилась с молодыми людьми, проводила с ними ночь, потом выпускала на них змею, а верный слуга выносил труп и закапывал его на берегу Нила. Но однажды к новоявленной Клеопатре пришел молодой индус, знавший тайну заклинаний. Когда змея приготовилась его укусить, он произнес нужное заклинание, и она укусила не его, а свою повелительницу.

Салим сделал паузу, чтобы усилить впечатление.

— А что дальше?

— Утром слуга пришел за очередным трупом и, увидев, чей труп лежит на полу, умер от разрыва сердца.

Вернувшись домой, Домет набросал план пьесы «Заклинательница змей», добавил для колорита поездку заклинательницы с будущей жертвой к пирамидам и ночное катание на лодке по Нилу. Перешел к диалогам и так увлекся, что писал до самого утра.

Через неделю пьеса была готова. Накупив закусок, Домет отправился к брату, и они устроили читку.

Салим делал небольшие замечания по ходу чтения, а когда дослушал до конца, сказал, что пьеса превосходная. Почему бы ее не предложить какому-нибудь театру?

Азиз оживился. Он давно уже не думал о своих пьесах.

«Да. „Заклинательница“ может вернуть мне былую славу. Салим не стал бы зря хвалить, я его хорошо знаю».

Домет отнес пьесу в театр Лессинга. Директора не было, и он оставил ее секретарше, написав прямо под заголовком свой телефон.

Через три дня раздался звонок, и мужской голос сказал:

— Говорит Макс Грюнвальд. Любезнейший герр Домет, театр Лессинга заинтересован в постановке вашей пьесы.

Договорились встретиться через неделю.

Окрыленный, Домет поехал к брату отметить с ним приятную новость, но Салима не было дома, а Домета распирало от радости, и он отправился в «Каравеллу».

Домет сидел за столиком, рассматривая публику, и вдруг заметил женщину в широкополой шляпе. Лицо слегка удлиненное, шея тоже. А ноги совсем длинные. Серые туфли под цвет сумочки, синее платье, ожерелье из крупного жемчуг

Женщина достала пачку сигарет и начала искать спички. Спичек не нашла и обернулась, ища глазами кельнера, но Домет уже стоял возле нее.

— Разрешите? — он щелкнул зажигалкой.

— Благодарю, — ответила она и как бы невзначай коснулась его руки. Это было похоже на удар тока. — Вы очень любезны, — улыбнулась женщина. — Я, наверно, забыла спички дома.

— А у меня есть и спички. На случай, если я зажигалку забуду дома.

Оба засмеялись.

— У вас очень красивое ожерелье.

— Это мне один поклонник подарил.

— Вы — певица?

— Актриса. Играю в театре Лессинга.

— Какое совпадение! Мою пьесу там как раз приняли к постановке.

— Да что вы! А как вас зовут?

— Азиз Домет. А вас?

— Эльза Вольфганг. Вы иностранец?

— В каком-то смысле, да. Я приехал из Палестины.

— Из Палестины? Обожаю экзотику! Верблюды, пальмы, арабские шейхи…

Мелькавший в воздухе мундштук чертил дымовые синусоиды.

— Вы — не шейх? У меня еще ни разу не было поклонника-шейха.

— Я не шейх, но ваш поклонник.

Домет заказал полусухое вино и поднес Эльзе зажигалку, ожидая прикосновения ее руки. На этот раз прикосновение длилось чуточку дольше.

— Герр Домет, а в вашей пьесе есть женская роль?

— Конечно. Главная героиня, которая…

Эльза остановила его, закрыв ему рот ладонью.

— Молчите. Мы идем ко мне. Там вы мне все расскажете о главной героине. Здесь не место для серьезных разговоров.

Домет расплатился, и они вышли на улицу.

Усадив Домета в гостиной, Эльза извинилась за беспорядок, быстро взяла разбросанные по ковру подушки, свисавший со спинки стула шарфик, пепельницу с грудой окурков и исчезла.

Домет подошел к книжной полке и начал рассеянно проводить рукой по корешкам женских романов в ярких обложках, пока не наткнулся на пухлый фотоальбом. Он раскрыл его и увидел фотографии обнаженной Эльзы. Домет хотел перелистать альбом, но заметил возле себя на ковре голые ступни и поднял голову. Перед ним стояла нагая Эльза.

— Что лучше, оригинал или фотографии? — она наслаждалась его растерянностью.

Он не мог оторвать от нее глаз, но все еще боялся прикоснуться к ней. А она не шевелилась. Домет вздрогнул, и пиджак, галстук, жилет, брюки, туфли — все полетело в разные стороны. Эльза закружилась перед ним в каком-то завораживающем танце, грациозно переступая через его сброшенные вещи.

Удар током от прикосновения Эльзиных рук в кафе повторился в постели, только намного сильнее, и зарядил Домета неведомой ему раньше силой. Он почувствовал, что тело Эльзы становится податливым, как глина. А она посылала в него все новые и новые удары тока, пока ее руки не повисли, как плети.

Когда Домет ушел, Эльза набросила пеньюар достала из смятой пачки последнюю сигарету, из сумочки — спички, закурила и, отшвырнув ногой подушки на полу, мечтательно потянулась. «Надо еще раз позвать этого арабского жеребца». Она вытянула ноги и провела по ним пальцами. Все мышцы еще сладко ныли. «Ну и силища. Вот это да! Он, конечно, не ариец, но зато какой мужчина! Ой, какая я дура! Забыла спросить про женскую роль в пьесе. Пока я раз в кои веки лежала с настоящим мужчиной, эта мерзавка Инга наверняка успела подлизаться к режиссеру». Сигарета стала горчить.

Домет пришел в театр и увидел в фойе фотографии актеров, среди которых была и Эльза. Ее загадочная улыбка напомнила Домету подробности их встречи. Хорошая примета перед разговором с директором.

Оживление герра Грюнвальда как рукой сняло, когда он увидел Домета.

— Вы — герр Домет? — лицо директора вытянулось.

— Совершенно верно. Автор пьесы «Заклинательница змей». А в чем дело?

Страдавший одышкой директор растерянно заморгал белесыми ресницами и переложил на столе рукопись пьесы.

— Пожалуйста, присаживайтесь.

Домет сел.

— Видите ли, герр Домет… Дело в том, что… Вы ведь не немец?

— Нет. А разве это имеет значение?

— И даже очень большое. У нас есть инструкция Министерства культуры ставить пьесы только немецких авторов.

— Я работаю в Министерстве иностранных дел, — сказал Домет, вынимая служебное удостоверение.

— Прекрасно, — директор посмотрел удостоверение. — Но я не могу нарушить инструкцию. Может, у вас есть какой-нибудь знакомый, — он снова оживился, — которого можно выдать за автора пьесы. Договор мы заключили бы с ним, а деньги…

— Нет, — Домет встал и взял со стола рукопись, — я хочу, чтобы и в договоре, и на афише стояла моя фамилия, а не какого-нибудь моего знакомого.

— Это невозможно, — помрачнел директор.

— В таком случае я попытаю счастья в другом театре.

— Инструкция распространяется на все театры. Жалко вашу пьесу. Мы сделали бы из нее гвоздь сезона. У нас и актриса есть на главную роль — фрейлейн Инга Брюн. Ах, какая актриса! Соглашайтесь, герр Домет. Ну, какое значение имеет фамилия на афише?

— Для меня — огромное. Мои пьесы уже ставили в Берлине.

— Когда?

— Это было… это было… да, пятнадцать лет назад.

— Дорогой герр Домет, что было, то сплыло. Теперь мы живем в другой Германии.

14

Во время обеденного перерыва Домет сидел в ресторанчике «Бульдог». Название как нельзя более подходило к внешности хозяина, но кормил он на славу. В ожидании десерта Домет взял свежий номер «Ангрифф» — детище доктора Геббельса, ставшее одной из популярнейших берлинских вечерних газет. Она конкурировала с нюрнбергским «Штюрмером» по части карикатур на евреев. Открыв газету, Домет увидел новый шедевр лучшего карикатуриста Ганса Швайцера и подумал, что тот находит у евреев все новые новые омерзительные черты.

Просмотрев заголовки о Мюнхенской конференции, ставшей новой победой дипломатического гения фюрера, Домет наткнулся на большой репортаж «Нацист едет в Палестину». Неужто доктор Геббельс в самом деле отправил в Палестину кого-то из своих репортеров?

Домет не поверил бы своим ушам, если бы узнал, что автор репортажа — начальник того самого герра Эйхмана, которому он показывал Хайфу.

Домет начал читать.

Репортер добрался до Палестины на пароходе «Марта Вашингтон», где было семьсот пятьдесят пассажиров. Большинство в третьем классе, по шесть, восемь человек в каюте. Все — евреи. Есть группа «туристов». Эти хотят посмотреть, стоит ли переезжать в Палестину. Держатся особняком. Их называют «январскими сионистами» — намек на то, что Гитлер пришел к власти в январе… Хайфа. Индустриальный облик города. «Если Палестина — ворота в Индию, то Хайфа по своему стратегическому положению — ключ к этим воротам».

Домет обрадовался: этот репортер расхваливает его любимую Хайфу. К тому же у него трезвый ум. И вообще он хорошо пишет, хотя временами грешит немецкой сентиментальностью.

— Немец остается немцем, — хмыкнул себе под нос Домет и продолжил читать.

«На вполне сносных дорогах полно машин американского производства… По обочине шествуют вереницы верблюдов… Вдоль дороги тянутся цитрусовые плантации… Тель-Авив… застреваем в сплошном потоке машин… Люди в европейской одежде, улицы широкие, залиты светом витрины… Строительная лихорадка… за месяц вырастает больше домов, чем в Европе за год… Рейды против нелегальных иммигрантов — обычное явление и прекрасная почва для доносов… Столкновения между британскими властями и воинственно настроенными евреями… Тель-Авив перенаселен… Все мечутся в поисках работы и квартиры… Учреждения, полиция, больницы — все еврейское… Плохое качество товаров, скверное обслуживание, завышенные цены… Промышленность делает большие успехи, а, учитывая коммерческую жилку и изворотливость евреев, не следует недооценивать промышленный потенциал… Евреи Палестины разительно отличаются от всех евреев в мире: у них распрямилась спина, из глаз исчез страх, свойственный евреям, особенно в гетто. Они научились обрабатывать землю, а ведь большинство — люди свободных профессий…

Праздник Пурим проходит под лозунгом „Евреи всего мира — мы вас ждем!“…».

Домет вспомнил празднование Пурима в Тель-Авиве и встречу с Линой. «Неужели все это было?» Он долго глядел в пространство, потом вернулся к репортажу.

«Текстильная фабрика, аэропорт, молодежный лагерь… детям предоставляют максимальную свободу… Евреи осушили болота ценой своей жизни. За одно десятилетие возродили эту землю… в киббуце Дгания трудится уже второе поколение земледельцев… строят заново свою страну…».

И заключение:

«Страна маленькая, площадью всего двадцать шесть тысяч квадратных километров, население семьсот тысяч человек. Треть всей площади занимает пустыня. Но страна будет играть огромную политическую и экономическую роль в судьбе Ближнего Востока. Потому что, оказавшись перед дилеммой, стать левантийцами или построить свой национальный дом, евреи выбрали второе. Проблемы еврейской Палестины нельзя сбрасывать со счетов. Но, вероятно, только она и сможет залечить рану, которая веками разъедала человечество и которая называется „еврейский вопрос“».

«Ну, что ж, вполне годится для любой пропагандистской брошюры сионистского толка. Зачем только доктору Геббельсу понадобилось посылать такого просионистски настроенного журналиста, а потом еще и печатать его репортаж? Чепуха какая-то. Может, Геббельс хотел, чтобы немецкие евреи двинулись в Палестину. А это ему зачем? Допустим, всех евреев решено выслать из Германии. Это можно понять. Но зачем же в Палестину? Ведь этого и добиваются сионисты. Неужели верны слухи, что сионисты о чем-то договорились с правительством Германии? Но, если это так…».

— Не хотите развлечься?

Домет с удивлением посмотрел на худосочную девицу в сильно потертом коричневом жакете.

Она бросила тревожный взгляд на приближающегося кельнера. Домет махнул ему рукой: все в порядке — и предложил девице сесть.

— Как вас зовут?

— Клара.

— А сколько вам лет?

— Восемнадцать.

«Врет. Все двадцать пять, и не в моем вкусе: уж очень худая».

— И давно вы занимаетесь этим ремеслом?

— Всего год. Когда мама умерла. У меня на руках остались оба братика. Работы нет. Вот я и…

«Недурно: сиротка пошла на панель, чтобы прокормить младших братьев. Впрочем, об этом я уже читал у Достоевского».

— Ну, и как идут дела?

— Так себе.

— А куда вы меня хотите пригласить? В гостиницу?

— Что вы! В гостинице дорого. У нас есть комнатка недалеко отсюда.

— А как же ваши братики?

— Гулять пойдут.

— На ночь глядя?

— Ну, за занавеской посидят. Они привычные.

— Но я непривычный.

Клара встала и с тоской посмотрела на хорошо одетого господина, который не хочет расстаться с двумя марками, а хозяин выгоняет ее на улицу.

— Подождите, Клара. Вот, возьмите, — и Домет протянул ей пять марок.

— За что же вы мне платите? Да еще так много.

— За то, что мы с вами поговорили.

— Спасибо вам. Если надумаете, я вон там на углу стою.

Она бережно спрятала деньги в сумочку и просияла, как человек, которому смертную казнь заменили пожизненной каторгой.

Домет заплатил за обед и вышел на улицу. Дойдя до центра, погруженный в свои мысли, он оказался рядом с Ритиным домом. И тут он увидел, что вся улица усыпана осколками разбитых окон синагоги и витрин разгромленных магазинов. Под хохот прохожих по улице метались евреи, за которыми охотились штурмовики. На углу они остановили приличного вида человека с портфелем, который начал лихорадочно размахивать руками, что-то объяснять и показывать документы. Один из штурмовиков схватил его за волосы, и у него в руках остался парик. Под париком оказалась лысина. Домет содрогнулся: Сэм Боген! Значит, он не успел сбежать.

Отчаянным усилием Самуил Маркович вырвался из рук штурмовиков и с неожиданной для пожилого человека его комплекции скоростью побежал в сторону Домета. На бегу он как-то странно приседал и все время оглядывался назад. Среди звона разбитых стекол раздался негромкий хлопок, а за ним еще один. Самуил Маркович высоко вскинул руки, как будто встретил старого друга, ноги у него подкосились, лицо превратилось в белую маску, и он упал.

Домет в ужасе застыл. У лежащего в метре от него Самуила Марковича дернулись ноги, как когда-то в детстве у той мертвой лягушки, и одной рукой он царапал землю, а другой что-то сжимал. Самуил Маркович пытался выговорить какое-то слово, но на губах закипели розоватые пузырьки. Домет хотел убежать — ноги не слушались. Рука Самуила Марковича разжалась, и из нее выкатился пустой флакончик из-под духов.

15

— На что жалуетесь? — спросил врач.

— У меня на руке сыпь, — ответил Домет.

Врач сказал, что сыпь может быть вызвана самыми разными причинами, и прописал мазь.

У Домета не выходил из головы мертвый Сэм Боген: что он пытался сказать? Зачем он таскал с собой пустой флакон? За что его убили? Из Палестины евреев, конечно, нужно выгнать, но не убивать же! Это уже против Бога, а не против евреев.

От мази стало легче. Но на душе спокойнее не стало. Немецкая пресса писала, что разгромленные синагоги в Берлине — стихийный ответ немецкого народа на убийство немецкого дипломата в Париже, совершенное евреем.

А палестинская пресса писала, что после того, как арабские повстанцы убили губернатора Галилеи, мандатные власти хотели арестовать иерусалимского муфтия, но он бежал в Ливан, переодевшись в женское платье.

Беспорядки в Палестине не прекращались. В Египте все больший и больший вес приобретала организация «Мусульманские братья», о которой в свое время рассказывал Салим. Но ни в египетских, ни в немецких газетах не было того, что он слышал от Салима: «Мусульманские братья» хотят стать союзниками Германии и заручиться поддержкой фюрера, чтобы избавиться от короля Фарука и насадить власть ислама сначала в Египте, а потом и на всем Ближнем Востоке. Теперь Салим поехал в Египет, чтобы собрать новые материалы о «Мусульманских братьях» и встретиться с их вождями.

Как-то увидев на улице объявление о выставке «Дегенеративное еврейское искусство» в центральной галерее, Домет туда пошел, а там длиннющая очередь. Прошло больше получаса пока он попал внутрь. Посетители показывали пальцем на картины и громко хохотали. На картинах и в самом деле были какие-то идиотские геометрические фигуры, дикие рожи дегенератов и какие-то пятна, намалеванные непонятно для чего.

— Прелесть, не правда ли? — услышал Домет женский голос.

Рядом с ним стояла высокая женщина с молодой девушкой. Обе говорили по-английски. Когда женщина смеялась, у нее обнажались десны.

«Откуда я ее знаю? Ну, конечно! Американка. Жена вице-консула в Палестине».

— Миссис Глэдис?

— Да, это ~ я, — удивилась американка. — Простите, я не припоминаю…

— Иерусалим. Салон Кэти Антониус.

— О-о! Какая встреча! Вы… вы…

— Азиз Домет.

— Ну, как же! Драматург. Рада вас видеть, мистер Домет. Познакомьтесь с моей племянницей Долли. Она живет в Нью-Йорке и на каникулы приехала к нам погостить. Долли, милая, это — знаменитый арабский писатель Азиз Домет, которого знает вся Палестина.

Домет поклонился.

— Миссис…

— Никаких миссис, просто Глэдис. Мы же с вами старые знакомые, не правда ли? — десны снова обнажились. — А что вы делаете в Берлине?

— Я работаю в Министерстве иностранных дел.

— О, так вы теперь коллеги с моим мужем! Его перевели из Палестины в Берлин с повышением. Теперь он — консул.

— Примите мои поздравления.

— Спасибо. Вы обязательно должны прийти к нам на прием. Или, знаете что, на следующей неделе в посольстве будет большой прием по случаю Дня независимости Соединенных Штатов. Я вам пришлю приглашение. Дайте мне ваш адрес.

Домет дал ей визитную карточку.

— А у меня до сих пор хранится визитная карточка вашего мужа, — сказал он.

— Теперь мы заказали другую, на английском и на немецком. Вот, пожалуйста, — и Глэдис протянула Домету новую визитную карточку консула Соединенных Штатов в Берлине.

Приглашение на бланке американского посольства пришло через три дня. Помня свою оплошность в салоне Кэти, Домет взял напрокат фрак и галстук-бабочку. Мягкое берлинское лето навевало мысли о скором отпуске. Поехать к морю?

У чугунных ворот ярко освещенного особняка американского посольства стояли морские пехотинцы, над ними развевался звездно-полосатый флаг. Вереница гостей медленно вплывала в ворота под непрерывное щелканье фотоаппаратов и сверкание вспышек. Домет спросил у одного из фоторепортеров с приклеившимся к нижней губе окурком, из какой он газеты.

— «Берлинер тагеблатт», — буркнул тот, наведя фотоаппарат на Домета.

— Я попаду в газету? — спросил польщенный Домет.

— В «светскую хронику», — вспышка ослепила Домета, а фоторепортер достал блокнот. — Фамилия? Имя? Где работаете?

— Азиз Домет, Министерство иностранных дел. Но я — писатель и драматург.

— Так и запишем, — и фоторепортер нацелился на других гостей.

Светская хроника! Вот это начало!

Мужчины во фраках и женщины в вечерних туалетах заполнили огромный зал и, разойдясь по разным углам, беседовали вполголоса. Под хрустальной люстрой официанты в белых перчатках ловко смешивали коктейли, добавляли в них лед и не переставали профессионально улыбаться. Оркестр негромко наигрывал какую-то американскую мелодию. «Надо бы найти Глэдис…»,

— Азиз! — Глэдис увидела его первой. — Добро пожаловать!

— Добрый вечер, Глэдис, — Домет поцеловал ей руку.

«Сама как жердь, так еще и туфли на высоких каблуках надела».

— О чем вы задумались, Азиз? Пойдемте, я вас познакомлю с нашим атташе по культурным связям. Я ему рассказала о вас. Джо-он! Джонни!

К ним подошел седой мужчина спортивного вида.

— Азиз Домет. Джон Келли.

Атташе по культурным связям крепко пожал Домету руку и сказал:

— Много о вас слышал. Очень рад познакомиться. Что будете пить, мистер Домет? Джин с тоником? Виски? Коктейль?

— Пожалуй, сухое вино.

— Вас, европейцев, тянет на вино, — улыбнулся Келли, — а нам, американцам, что-нибудь покрепче бы.

Официант налил Домету «Шардоне». Атташе взял неразбавленное виски.

— С вашим замечательным праздником, мистер Келли! — поднял бокал Домет.

— Ваше здоровье, мистер Домет! Вы когда-нибудь были в Америке?

— К сожалению, нет. Когда-то я собирался съездить туда с циклом лекций, но поездка не состоялась.

— А о чем вы собирались читать лекции?

— О Палестине и об отношениях между арабами и евреями.

— О, это очень интересная тема! Я ни разу не был в Палестине. А ваши книги переведены на английский язык?

— Увы, нет.

— Жаль. Мы, американцы, не знаем иностранных языков. Я, конечно, понимаю, что гордиться тут нечем, да еще мне, атташе по культурным связям, но факт остается фактом: для нас мировая культура существует только на английском языке.

— Я пишу на немецком.

— В самом деле?

— Да. Мои пьесы ставились в Берлине.

— А почему бы вам не попытать счастья на Бродвее? Пьесы можно перевести на английский. Можно и сценарий по ним написать для Голливуда. Вы любите кино?

— Конечно.

— Вы видели какие-нибудь американские фильмы?

— «Хижину дяди Тома». И еще один про ковбоев и индейцев.

— Вот и попробуйте написать сценарий про что-нибудь экзотическое из палестинской жизни.

— Эй, Джонни! — окликнул кто-то мистера Келли.

— Простите, мистер Домет, было очень прияно с вами познакомиться. Мы еще обязательно встретимся и поговорим поподробнее.

Келли исчез, а к Домету подошел американский промышленник. Он удивлялся тому, что Америке о такой стране, как Германия, пишут так много вранья. К ним присоединился пожилой профессор Берлинской консерватории. Он радовался тому, что наконец-то в Германии покончено с еврейским засильем в музыке и перед немецкими молодыми кадрами открылись широкие горизонты. Английский журналист, сменивший профессора, восхищался Олимпийскими играми в Берлине, когда подошел американский импресарио и начал восторгаться парадами в Нюрнберге. Он сожалел, что Америка не может провести с таким размахом даже президентскую предвыборную кампанию, не то что парад.

Вдруг гудящий зал затих. Все повернулись к двери.

— Фюрер! — шепнул кто-то рядом.

У Домета разом выветрилось из головы выпитое вино.

Музыка стихла. Домет встал на цыпочки, но вместо фюрера увидел два хорошо знакомых ему лица: дородный рейхсмаршал Геринг в мундире, увешанном орденами, как рождественская елка, и щуплый, хромоногий рейхсминистр пропаганды Геббельс с золотым партийным значком на лацкане полувоенного френча. Геринга окружали офицеры вермахта, Геббельса — стайка хорошеньких актрис. Геринг спокойно стоял и кивал гостям, поворачивая голову в разные стороны, как танк поворачивает пушку, а Геббельс, несмотря на хромоту, резво вертелся среди своих поклонниц, вызывая у них шумные восторги.

Домет с замиранием сердца смотрел на правителей Германии: вот они, рукой подать.

Геринг со знанием дела рассказывал иностранным военным атташе о преимуществах новой модели «Мессершмитта-110», а Геббельс стрелял по актрисам лозунгами о мертворожденной американской культуре, у которой нет корней и которую делают только евреи и негры.

Оркестр снова заиграл, но через какое-то время по толпе прошел шумок и на минуту снова наступила тишина: в зал вошел высокий длинноносый блондин со стальными глазами. Он был в штатском, его никто не сопровождал, но толпа не то почтительно, не то боязливо расступилась. По залу прошелестело: «Гейдрих!»

Домет во все глаза разглядывал обергруппенфюрера Рейнхарда Гейдриха — главу гестапо и вспоминал все, что о нем слышал: разведчик, скрипач, один из лучших фехтовальщиков Германии, бабник. Не так давно кто-то рассказал Домету, что Гейдрих создал в Берлине публичный дом для высокопоставленных иностранцев, где все стены нашпигованы микрофонами и скрытыми кинокамерами, но, когда приходил Гейдрих, вся аппаратура отключалась. А приходил он туда часто. Надо полагать, с инспекционными целями. Домет подумал, что с подслушиванием в публичном доме немцы явно отстали от турок, и вспомнил Камиллу.

Гейдрих подошел к Геббельсу, обменялся с ним несколькими словами, после чего направился к актрисам и начал с ними флиртовать. Геббельс морщился, а актрисы хохотали под оценивающим взглядом всемогущего начальника гестапо.

Правители побыли недолго и ушли.

Домет увидел знакомую по иерусалимское салону Кэти американскую журналистку Элен подошел к ней.

— Добрый вечер, Элен. Как вам нравится Берлин? — спросил он.

— Очень нравится, — с энтузиазмом ответила Элен. — Не то что Богом забытая Палестина. Тут есть и с кем поиграть в теннис, и театры, и кино, и галереи. А немецкие мужчины такие галантные. Разве их можно сравнить с ара… Простите, я имела в виду…

— Ничего, ничего, я прекрасно понимаю, что вы имели в виду, но не обижаюсь, — сказал Домет. — К какому же выводу вы пришли в Палестине: кто прав, арабы или евреи?

— А что, если правы и те, и другие?

— Этого не может быть.

— Тогда неправы и те, и другие. Это может быть?

— Вы прямо-таки дипломат, а не журналист. И все же?

— Я не знаю. Когда я уезжала из Палестины, арабы и евреи убивали друг друга. Я сказала бы так: когда грохочут пушки, не важно, кто прав.

— Похоже, вы заразились тем, что англичане называют «политической корректностью». А я уверен, что Палестину надо освободить от евреев. Не будет евреев — не будет споров. Что вы на это скажете?

— Скажу, давайте выпьем по коктейлю.

Домет заторопился к стойке бара.

16

Домет вернулся домой далеко за полночь и не сразу попал ключом в замочную скважину. Включил в коридоре свет и в зеркале отразился элегантно одетый господин в фетровой шляпе. Он приподнял голову, чтобы второй подбородок не бросался в глаза. «А так — еще хоть куда! Может, с поездкой в Америку выгорит, и на Бродвее пьесу поставят! Или в Голливуде купят сценарий. Вот было бы замечательно!»

Домет снял шляпу, повесил на вешалку плащ, и тут раздался звонок. Недоумевая, кого могло принести так поздно, он открыл дверь. Перед ним стояли трое мужчин — двое молодых и один постарше — в кожаных пальто, с квадратными подбородками и плечами.

— Азиз Домет? — спросил тот, что постарше.

— Да, — тихо ответил Домет, еще надеясь, что это ошибка.

— Вы арестованы.

— Я? За что? Кто вы такие?

— Гестапо.

От одного этого слова ноги у Домета стали ватными.

Мужчина постарше кивнул молодым, и они вошли в квартиру, заглянули во все комнаты, пошарили там, потом вернулись и отрицательно покачали головами.

— За что? — слабым голосом повторил Домет.

— Подрывная деятельность, — грубо сказал мужчина постарше.

— Я могу переодеться?

— Вас переоденут.

Домету выдали грязную тюремную робу, отобрали все, что могло бы напомнить, что всего час назад он еще был свободным человеком, и втолкнули в вонючую камеру-одиночку.

Домет осмотрелся. Яркая электрическая лампочка в металлической сетке, почти под потолком зарешеченное окно, к стене прикреплена откидная койка без матраса. Домет сел на нее.

— Сидеть запрещено! — рявкнул мужской голос за дверью.

Домет подошел и посмотрел в «глазок».

— Отойти от двери! — рявкнул тот же голос.

Домет отшатнулся. Он сделал несколько шагов по камере и уперся в унитаз.

«Ну и вонища! А духота какая! За что меня арестовали? За сионистов? Но это было так давно! И при чем тут сионисты? Тогда за что же? Может, кто-то написал на меня донос? Но кому я перешел дорогу? С кем встречался? С Линой? Так она в могиле. Я был на приеме в американском посольстве. Ну и что в этом противозаконного? Я — сотрудник Министерства иностранных дел. Да, я по роду службы имею право встречаться с иностранцами. Какой я идиот! Как я мог забыть! Они же знают, что я встречался с Ассад-беем… В том донесении было написано, что Азиз Домет, „не состоящий на учете…“. Но майор Гроба сказал, что это значит только одно: меня ни в чем не подозревают. Тогда не подозревали, а теперь подозревают. Но Ассад-бей, слава Богу, успел удрать. Как передать майору, что меня арестовали? Он меня отсюда вытащит».

Лязгнула дверь.

— Номер 5725, на допрос!

«Я уже не человек, а номер».

Домета привели в комнату, где было трое следователей. Один сидел за столом, уставленным бутылками, и велел Домету сесть на табуретку. Двое подошли и стали по обе стороны. Судя по тому, как от них разило шнапсом, они начали пить с утра.

«Почему их всегда трое? Трое пришли арестовывать, и здесь трое. Но эти трое хотя бы не похожи друг на друга. У того, кто слева, гладко зачесаны волосы. И блестят, как набриолиненные. Весь он какой-то гладкий. Смотрит на меня и улыбается, будто до смерти рад нашей встрече. У того, кто за столом, стеклянные глаза. Тусклые, как у рыбы. Когда-то папа объяснял, что рыбу нужно выбирать по глазам: блестят — свежая, не блестят — тухлая. Этот — тухлая рыба. У того, что стоит справа, длинные пальцы пианиста. Лицо человека тонкой натуры. Такой должен сразу понять, что произошла ошибка, и меня отпустят домой. Только что…».

Резкий удар в лицо — и Домет упал. Ему показалось, что он ослеп. Все стало черным, потом красным. Он лежал не в силах пошевелиться.

— Во… ды… во… ды…

От удара сапогом он вскрикнул и схватился за бок — рука стала липкой. Потрогал языком губу и вскрикнул от боли. Один глаз с трудом приоткрылся, и в нем появился блестящий сапог, потом — гладко зачесанные назад волосы и смеющийся рот.

«Это — Гладкий».

— Водички? — спросил Гладкий, и в ту же минуту на Домета выплеснули целое ведро воды.

Приоткрылся второй глаз.

— Продолжайте, — сказал Рыба.

Опять посыпались удары.

— Не будешь говорить, мозги тебе вышибем! — заорал Пианист.

«Только Рыба не бьет. Пьет чай и роется в моих вещах. Вон мой носовой платок, мои часы, расческа. Мое портмоне. Почему он хохочет? Что он там нашел смешного?»

— Господа, — задыхался от хохота Рыба, — нет, вы только взгляните на это!

— Старая газета. Ну и что? — Пианист даже перестал дубасить.

— Тут написано: «Азиз Домет — новый Гете». А дальше… — От нового приступа хохота Рыба не смог прочесть дальше.

— Эй ты, новый Гете! — заорал Пианист. — Зачем ходил в посольство?

— Меня пригласи…

Удар резиновой дубинкой по спине.

— С кем ты знаком в посольстве?

— Ни с кем.

— Ты — еврей?

— Нет. Я — араб.

— Зачем в посольство ходил?

— Я уже ска…

Удар.

— Ты шпион?

— Нет.

— Ах, нет!

Удар, еще удар, еще…

В камере стало легче: цементный пол холодил горевшую огнем спину.

«Несколько часов передышки. И на том спасибо. Турецкий следователь передышек совсем не делал. А угроза Пианиста вышибить мозги — детские забавы по сравнению с угрозой мужеложства. Что они от меня хотят? Посольство… Они все время спрашивают о посольстве: зачем я туда ходил, с кем знаком. Меня пригласили на прием. Я знаком с женой американского консула. За мной следили, раз знают, что я был в посольстве. А может, следили за всеми, кто туда входил. Господи! Фотограф с окурком на губе. Я же сам ему назвался! Светская хроника? Какой же я дурак! Сам клюнул на приманку. Но неужели меня можно заподозрить в шпионаже? На кого я шпионил? На американцев? На англичан? На русских? Я не знаю ни слова по-русски. А может, все-таки из-за Ассад-бея. Кто-то вынул из архива его дело и увидел там мою фамилию. Что так царапает язык? Они мне сломали зуб! Как хочется пить! В романах заключенные отмечают на стене крестиками проходящие дни. У меня нет сил даже один крестик поставить. Как хочется пить… „Что желаете, месье Домет, газированную воду, лимонад?“… над бейрутской набережной кружат чайки… от лимонада со льдом холодеют пальцы… первая папироса самая вкусная… нет портсигара… потерял мамин подарок… не потерял… море шумит… искупаться… девочка в матросском костюмчике улыбается… облизывает шарик шоколадного мороженого… мороженое… мороженое…».

17

«Кажется, прошла неделя. А может две? Кто-то же должен спохватиться, что я исчез. Салим. Майор Гроба. Если бы можно было передать майору записку. В турецкой тюрьме за бакшиш можно было все что угодно сделать, но я не в турецкой тюрьме».

— Эй! — открылось дверное окошко.

«Надо быстро схватить миску с баландой, иначе все полетит на пол. Успел!»

Окошко захлопнулось, и послышались удаляющиеся шаги.

«Чем они заправляют это пойло? Сейчас бы баню к Фариду, отогреться, а кости мне без него разминают — шевельнуться больно. Меня не сунули в камеру с уголовниками — значит, я прохожу как политический. Но еще неизвестно, что лучше: подозрение в шпионаже — не шутка. Хорошо, что мама сейчас меня не видит. Мама. Как она там? Наверно, сидит, укутавшись в шаль и в домашних туфлях, которые я ей привез. Радуется тому, что я тут хорошо живу. А Гизелла уже совсем невеста… „Мой папочка приехал!“ Нет, детка, я не приехал и уже не приеду. Они мне тут в самом деле вышибут мозги. Но пока я еще помню мою белокурую девочку, которой я сказал, что еду в Бейрут к умирающему дяде. Насчет дяди, может, я и не соврал: дядя наверняка уже умер. Я тоже тут умру. Лина знала, что делала. Запила водой таблетку — и конец мучениям. „Мой папочка!“ Девочка моя, как я по тебе скучаю! Я — плохой отец. Так всегда говорила Адель. Может, она и права, эта толстая дура. Дернуло меня на ней жениться. В Хайфе было столько невест… Я совсем спятил: сижу в тюрьме и думаю о невестах. Сбежать? Но как? Я — не граф Монте-Кристо. Это только в книгах перепиливают решетки и делают веревку из простыней. Тут и простыней-то нет. Может, попытаться передать записку майору или еще кому-нибудь из влиятельных людей. Но с какими влиятельными людьми я знаком в Берлине? Да и в Палестине: про муфтия они наверняка не знают. Кляйншток. Вот это мысль! Хотя Кляйншток — наверняка не его настоящая фамилия. А те двое немцев, которых я встречал в порту? Как их звали? Одного совсем не помню, а того, который кричал „Где наши чемоданы?“, кажется, Эйхман. Точно. Адольф Эйхман. Может, он меня вспомнит? Он, наверно, какой-нибудь высокий чин, раз его послали в Палестину. Но как до него добраться?»

— Номер 5725, на допрос!

«В комнате только Рыба и шнапсом не разит. Сегодня не будут бить?»

— Номер 5725 явился.

— Садитесь, Домет.

«Что за чудеса! Я — не номер, а человек, у меня есть имя, ко мне обращаются на „вы“!»

— Благодарю вас, герр…

— Унтер-штурмфюрер.

— Благодарю вас, герр унтер-штурмфюрер.

Домет сел на хорошо знакомую табуретку.

— Вы знаете, за что вас арестовали?

— Никак нет.

Рыба заглянул в лежавшую перед ним папку.

— А тут написано, что при аресте вам сказали, что за подрывную деятельность.

— Да, мне так и сказали, но…

— Чего ж вы говорите, что не знаете?

— Но, герр унтер-штурмфюрер, это не так, это трагическая ошибка.

— Гестапо не ошибается. С кем вы связаны в американском посольстве? Будете молчать — позову своих коллег.

— Умоляю вас, герр унтер-штурмфюрер, я ни в чем не виноват. За меня могут поручиться.

— Кто?

— Майор Фриц Гроба.

— Кто еще?

— Герр Эйхман.

— Кто?

— Герр Адольф Эйхман.

— Откуда вы его знаете? — в тусклых глазах Рыбы мелькнуло что-то живое.

— Он приезжал из Германии в Палестину по делу с герром… забыл фамилию, и мне поручили показать им Хайфу. Но англичане их выслали в двадцать четыре часа.

— Вот вам бумага и ручка, и напишите все подробно.

Эйхман начал читать показания Домета и засмеялся: забавная история. Он вспомнил араба, превосходно говорившего по-немецки, который показывал ему Хайфу с горы Кармель. Имя его он, конечно, забыл… Ага, вот. Азиз Домет. Верно. Работает в МИДе. За что же его посадили? Пусть проверят.

Короткая проверка показала, что все проще простого: какие-то наглецы из МИДа отказались обеспечить агенту гестапо дипломатическое прикрытие. В отместку гестапо арестовало трех сотрудников МИДа, чтобы вшивые дипломаты были посговорчивее. Правда, непонятно, зачем этот Домет пошел в американское посольство. Говорит, что его пригласили на прием. Может, и пригласили… Пусть радуется, что ему руки-ноги не оторвали, а только так, отшлепали.

Эйхман позвонил Гробе. Майор вскочил со стула и встал по стойке смирно.

— Так точно, герр обер-штурмбанфюрер. Премного благодарен, герр обер-штурмбанфюрер.

Гроба уже две недели искал своего исчезнувшего референта по всем моргам, подключил к делу влиятельных знакомых, ничего не помогало, а тут сам начальник еврейского отдела гестапо Адольф Эйхман!

На следующий день Домет был на свободе.

Придя домой, он включил в прихожей свет. На вешалке висел плащ, в котором он вернулся из посольства. Домет посмотрел в зеркало.

«Это не я. Это — номер 5725. Вон на нем еще следы искусства Гладкого и Пианиста».

В ванне Домет лежал так долго, что вода остыла. Только тогда он с трудом вылез, закутался в махровый халат и еле дотащился до кровати.

18

Задумавшись, майор Гроба так долго и сосредоточенно протирал пенсне, что, казалось, забыл о Домете, сидевшем по другую сторону стола.

Наконец майор надел пенсне, достал не торопясь носовой платок, громко прочистил нос, убрал платок, переложил на столе бумаги и посмотрел на Домета.

— Плохо выглядите, Домет. Как себя чувствуете?

— Благодарю, герр майор. Уже получше.

— Они вам ничего не сломали?

— Только зуб выбили.

— Вам повезло. Могли через «мясорубку» пропустить. Знаете, что такое «мясорубка»?

— Бог миловал. То есть никак нет.

— Это такой транспортер. На нем барабаны, а на них — стальные шипы. Человека раздевают догола и швыряют на шипы. Барабаны сжимают тело сначала не сильно, потом посильнее, потом еще сильней, и вращаются в разные стороны. Один оборот — и с транспортера сходит человеческий фарш.

Домет вздрогнул.

— Раз не «мясорубка» — значит, хотели только попугать.

— Так я же ни в чем не виноват. Поверьте мне, герр майор. Могу поклясться на Библии.

— А я и не думаю, что вы виноваты. Это наши министры друг с другом счеты сводят. Вместе с вами гестапо арестовало еще двух наших сотрудников, и они, разумеется, тоже ни в чем не виноваты. Одному из них повезло меньше, чем вам: вам всего-навсего сломали зуб, а ему выбили глаз. Мне, конечно, пришлось поднажать на разные рычаги…

— Герр майор, я вам… у меня нет слов… если бы не вы…

— Ладно, ладно, не раскисайте. Вас освободили, и это — хорошая новость. А есть и плохая: историей с гестапо воспользовались мои враги, чтобы подложить мне свинью. И вам тоже. Меня переводят в Вену, а тому, кто пришел на мое место, не нужен референт. Он привел своего.

— Так я уволен, герр майор?

— Я же сказал, не раскисайте. В Вену я вас взять не могу. Но, слава Богу, у меня есть связи, и я для вас кое-что подыскал. В Министерстве пропаганды тоже есть ближневосточный отдел, и там как раз требуются специалисты. Само собой, рекомендацию я написал вам отличную, поговорил кое с кем, так что не волнуйтесь. Правда, там ваша должность будет пониже и жалованье поменьше, зато работа поспокойней. Вот вам конверт, в нем — рекомендация, а на конверте — фамилия начальника отдела кадров Министерства пропаганды.

— А там не узнают, что на меня заведено дело в гестапо?

— Эх, Домет, Домет, вы совсем не разбираетесь в хитросплетениях ведомственных интриг. Чтобы насолить Гейдриху, Геббельс с удовольствием возьмет на работу хоть дьявола. Решение о вас уже принято. Так что разберите ящики вашего стола и перед уходом зайдите в бухгалтерию для окончательного расчета.

— А мне засчитают те дни, что я сидел в гестапо, герр майор?

— Да. Мы их оформим… как работу в библиотеке.

Майор вышел из-за стола и по-отечески положил руку Домету на плечо.

— Дай вам Бог удачи. Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер, герр майор!

Министерство пропаганды находилось в летнем дворце императора Леопольда. Свернув с Потсдамштрассе на Вильгельмштрассе, Домет миновал отель «Адлон» и оказался на небольшой круглой площади перед длинным двухэтажным зданием с колоннами и с фронтоном. Справа сквозь зелень виднелся чуть наклонившийся вперед бронзовый император в шляпе, в распахнутом камзоле и со шпагой на боку. Казалось, он тоже собирается войти в свой дворец.

Поднявшись по широким ступеням мраморной лестницы, Домет попал в полутемный вестибюль. Гардеробщик взял у него плащ и объяснил, как пройти в отдел кадров. Длинные коридоры с ответвлениями, высокие двери и окна чем-то напомнили школу «Шнеллер».

Первый рабочий день Домета начался с обязательного просмотра фильма для сотрудников. В уютном кинозале собралось десятка полтора новых сотрудников с университетскими значками.

Погас свет, и на экране крупным планом появилась мерзкая крысиная мордочка. Крыса к чему-то принюхивалась. Потом камера отъехала, и оказалось, что крыс очень много. Они копошились, противно попискивали и влезали друг на друга. Под ними одна за другой пробежали четыре строчки: «Крысы — разносчики заразы». «Евреи — крысы». «Евреи — разносчики заразы». «Евреев надо травить, как крыс». В следующем кадре крыс сменили тараканы. Их тоже было великое множество, и скоро весь экран превратился в огромную копошащуюся кучу. На экране появились такие же четыре строчки, как и в первом кадре, с той разницей, что «крыс» заменили «тараканы». В голове Домета пронеслись слова, которые много лет назад он услышал от банщика Фарида: «Они, как тараканы, по всему дому расползутся. Давить их надо!» Кто бы мог подумать! Третий рейх цитирует банщика Фарида!

Когда в зале зажегся свет, на небольшую трибуну поднялся невзрачный человек в штатском. Осмотрев зал, он сказал:

— Здравствуйте, господа, я — начальник организационного отдела Министерства пропаганды. Поздравляю вас с началом работы в нашем министерстве. Прежде чем вы разойдетесь по своим рабочим местам, хочу сказать вам, что наше министерство ведает: политической пропагандой, прессой, радио, книгоиздательством, культурой и надзором за моральным состоянием общества. Одним словом, мы занимаемся воспитанием народа. Следовательно, нам нужно объяснить народу, кто наш враг. Мы с вами знаем, что наш враг — международное еврейство, и народ должен это знать. А еще народ должен знать, что наш враг сильный и хитрый, что борьбу с ним мы ведем не на жизнь, а на смерть, что для достижения цели все средства хороши, и мы ими пользуемся. Фильм, который вы только что видели, — наглядное пособие к нашей пропаганде.

Лекция была короткой, но внушительной. Когда она окончилась, Домет поднялся на второй этаж. В отделе кадров ему сказали, что он будет работать в отделе зарубежного радиовещания Третьего управления.

Начальник отдела зарубежного вещания Эрнст Цоллер провел Домета по нескольким залам, разделенным на отсеки высокими перегородками, где в гробовой тишине сидели люди в наушниках, а рядом с ними медленно крутились магнитофонные бобины.

— Здесь сидят «слухачи», — сказал Цоллер. — Они слушают передачи на иностранных языках, вылавливают из них все, что представляет для нас интерес, и записывают. С арабским языком у нас дело обстоит неважно, так что ваш приход очень кстати. А чем вы раньше занимались?

— Был референтом заместителя начальника ближневосточного отдела Министерства иностранных дел.

Цоллер посмотрел на него с уважением.

— На каких странах специализировались?

— Главным образом на Палестине.

— У вас вполне радиофонный голос. Но для начала поработайте «слухачом», а потом попробуем вас на передачах. Вы умеете печатать?

— Да, и очень быстро, — ответил Домет.

— Превосходно. Я уверен, что мы с вами сработаемся.

— А что это такое? — спросил Домет, показав на висевшую в рамке табличку, на которой было написано «Во всем виноваты евреи».

— Это — лозунг недели. Каждую неделю в рамку вставляют новый.

Цоллер привел Домета в пустой отсек, показал, как пользоваться магнитофоном, соединенным с радиоприемником, дал программу передач английского радио на арабском языке из Палестины и список частот.

— Нас больше всего интересует все, что касается Германии, а уже потом — информация военно-политического характера. Но сводки новостей записывайте все без исключения. Точно отмечайте, из какого источника информация. А сейчас, — Цоллер вынул из кармана бланк, — небольшая формальность. Поскольку гражданам рейха запрещено слушать иностранное радио, нужно дать подписку о неразглашении того, что вы слушаете. Вот сюда, где пропуск, впишите, пожалуйста, вашу фамилию, а тут внизу поставьте подпись.

Домет заполнил бланк, Цоллер взял его и ушел.

«Никаких вопросов о гестапо. Я имею право слушать передачи из других стран, что запрещено гражданам Третьего рейха. Значит, мне доверяют».

Домет надел наушники, включил приемник и медленно начал настраиваться на нужную волну. Засветившаяся шкала и тихое потрескивание показали, что он вышел во внешний мир. Он посмотрел расписание передач. До начала сводки новостей осталось чуть меньше минуты. Он включил магнитофон, вынул ручку и положил перед собой чистый лист.

После коротких позывных хорошо поставленный мужской голос объявил: «Вы слушаете радиостанцию „Голос Иерусалима“. Передаем последние известия».

«У диктора вполне литературный арабский язык. Может, кто-то, кого я знаю? Да нет, я узнал бы голос».

«Сегодня еврейская делегация и две арабские делегации собрались на Лондонскую конференцию за круглым столом во дворце Сент-Джеймс, чтобы начать мирные переговоры…».

«Неужели они о чем-то договорятся? И евреи останутся в Палестине?»

19

Никогда еще Домет так не торопился на работу. Он приходил раньше других и уходил позже других. Через неделю он понял, что Цоллер был прав: с арабским языком дело обстояло из рук вон плохо. Один арабист, выпускник Берлинского университета, оказался пьяницей и болтуном, другой — на одну шестнадцатую евреем. Обоих пришлось уволить. Остался один египтянин, который не умеет печатать, пишет от руки, а его немецкий оставляет желать лучшего. Цоллер хвалил Домета за старательность. А Домет был с головой погружен в палестинские дела, и радовался, что новости оттуда получает из первых рук. Правда, на служебных совещаниях сотрудникам не раз повторяли, что англичане — враги и доверять им нельзя: они специально передают дезинформацию, чтобы сбить с толку весь мир. Почему же никому и в голову не приходит задать вопрос, который напрашивается сам собой: зачем тогда записывать и распечатывать такое количество радиопередач? Но Домет догадывался, в каком месте получил бы ответ смельчак, если бы таковой нашелся.

Домет уже запомнил имена всех дикторов «Голоса Иерусалима». Сводки новостей этой радиостанции немедленно переносили его из Берлина в Иерусалим, в Тель-Авив, в Хайфу.

«…арабские беспорядки вызваны сообщением из Лондона о намерении английского правительства дать Палестине независимость. В Хайфе начались уличные схватки. Убито трое евреев. В ответ еврейская террористическая организация „Иргун“[22] заложила взрывные устройства…».

«На переговорах в Лондоне английское правительство вынесло на рассмотрение обеих сторон следующий проект резолюции: в течение десяти лет в Палестине будет создаваться государство арабов и евреев… Еврейская делегация отказалась принять английские предложения за основу мирного соглашения и в одностороннем порядке заявила о прекращении переговоров».

Раз в месяц доктор Геббельс самолично проводил беседы с сотрудниками Третьего управления Министерства пропаганды, которое, по сути, было государственным комитетом радиовещания рейха. Поэтому оно и привлекало особое внимание министра пропаганды.

После приема в американском посольстве Домет снова увидел доктора Геббельса совсем близко в огромном дворцовом зале с видом на ухоженный сад. Обычно в этом зале проходили инструктажи для редакторов немецких газет и ежедневные пресс-конференции для иностранных журналистов.

Доктор Геббельс оказался такого маленького роста, что его едва было видно из-за трибуны. В полном составе отдел зарубежного радиовещания занял свои места. Домет обратил внимание, что все приготовили блокноты и ручки. Каждое выступление доктора Геббельса надлежало подробно конспектировать.

Цепким взглядом Геббельс оглядел подчиненных. В зале стояла такая же гробовая тишина, как в отсеках. Опытный оратор, Геббельс всегда обходился без записей, говорил четко и доходчиво:

— Есть два способа вести борьбу с противником. Первый: палить по нему из пулемета до полного уничтожения. Этот способ — самый простой. И второй — сделать противника своим сторонником. Этот способ самый надежный. Мы, национал-социалисты, выбрали его и взяли себе в помощники радио. Наполеон говорил, что пресса — «седьмая великая держава». Если в XIX веке пресса была седьмой великой державой, то в XX веке восьмой великой державой стало радио. Мы добились того, что радиоприемник есть в каждой немецкой семье, и теперь нет такого гражданина Третьего рейха, который ежедневно не слышал бы живой голос фюрера и его ближайших соратников.

«Под „ближайшими соратниками“ он подразумевает себя: его речи транслируются чуть ли не каждый день».

Домет посмотрел на застывшие лица коллег и записал в блокнот «восьмая держава».

Геббельс особо отметил важность зарубежного радиовещания как основного орудия международной пропаганды и призвал собравшихся не забывать, что мировое еврейство ведет свою пропаганду и очерняет великую Германию в глазах всего человечества.

— Мы должны быть безжалостны к евреям… — Геббельс на секунду повернулся к своему помощнику и велел ему записать эту мысль: она будет лозунгом следующей недели. — Итак, господа, на чем я остановился? Да, борясь с евреями, мы боремся с мировым злом, и, следовательно, должны отказаться от присущего нам добродушия. Наш замечательный поэт Фридрих Клопшток еще в XVIII веке дал нам хороший совет: «Не будьте слишком добродушны, ибо наши враги не слишком благородны, чтобы прощать нам ошибки».

Блеснув этой цитатой, Геббельс закончил лекцию, подчиненные повскакивали с мест и зааплодировали, а он вскинул правую руку и вышел из зала.

Вернувшись в свой отсек, Домет включил радио.

«…правительство Великобритании опубликовало Белую книгу, где говорится, что в ближайшие пять лет в Палестину могут приехать не более семидесяти пяти тысяч еврейских иммигрантов… через пять лет вся еврейская иммиграция будет возможна только с согласия арабов. Продажа земель евреям будет ограничена… массовые демонстрации евреев против Белой книги по всей стране…».

После трех месяцев работы у Домета появились знакомые: острослов Густав Вельбах из Пятого управления, ответственного за кино, и еще двое — из Шестого управления, ответственного за театры. Домет даже попытался воспользоваться такими связями, чтобы протолкнуть в театр свои старые пьесы, но ничего не вышло. Тогда он решил написать киносценарий, но опять ничего не вышло. Ходовыми стали такие темы, как превосходство арийской расы над другими расами и борьба с еврейским злом. На одном из обязательных просмотров Домет увидел эпохальный фильм Лени Рифеншталь «Триумф воли» и был потрясен. Чего стоят первые кадры под марш Вагнера: «5 сентября 1934 года, двадцать лет спустя после начала Первой мировой войны, шестнадцать лет спустя после разгрома Германии и девятнадцать месяцев спустя после начала возрождения Германии. Адольф Гитлер прилетел в Нюрнберг…»!

«Может, написать сценарий комедии? Высмеять еврейского лавочника с его толстой женой? Нет, такой сценарий не пойдет: Вельбах сказал, что доктор Геббельс распорядился изображать евреев не смешными, а страшными. А страшные евреи у меня не получаются. Интересно почему. Их что, нет, или я их не знал? Подлых знал. Они ухватились за моего „Трумпельдора“, использовали его в своих пропагандистских целях и вышвырнули меня за ненадобностью. Я называл доктора Вейцмана „братом“, посвятил ему роман. А он на мое последнее письмо даже не ответил. А „Трумпельдором“ размахивал налево и направо — вот, мол, какие арабы есть в Палестине, за сионистов горой, мы с ними пойдем рука об руку. Как бы не так! Пойдут они с нами рука об руку!»

20

Август выдался жарким, и Домет хотел поехать к морю, но отпуск полагался ему только через три месяца. В Министерстве иностранных дел он получал четыреста пятьдесят марок, а здесь — четыреста. Но ему и этого хватало: купил много книг, новый костюм, диван, шкаф. И не на распродаже, а в хорошем магазине. Бюро там же купил. Продавец уверял, что оно — эпохи Людовика XIV. Нет, на Людовика у него денег не хватило бы, но вещь красивая.

После тюрьмы Домет полюбил блуждать по улицам, где никто не мешает думать.

Гизелла совсем не пишет, мама пишет редко, но подробно.

«Гизелла скоро закончит школу, за ней ухаживает молодой человек из хорошей семьи… в городе по-прежнему опасно, беспорядки не прекращаются… чувствую себя неважно… хуже всего, что рядом нет ни тебя, ни Салима, ни Амина. Вы с Салимом, по крайней мере, вместе, а Амин один в Америке. Приехали бы навестить, пока я жива…».

«Салим должен скоро вернуться из Египта. Надо купить ему что-нибудь. Он собирался перейти на трубку. Вот и куплю ему хорошую трубку. А я так никогда в жизни и не курил. Даже не пробовал…».

«Германия и Советский Союз заключили договор!»

Крик мальчишки-разносчика все-таки помешал Домету думать. Он купил газету. На первой полосе — большая фотография Риббентропа с русским министром иностранных дел Молотовым. «В Москве подписан пакт о ненападении… Сталин принял министра иностранных дел Третьего рейха…».

— Война!

Домет чуть не налетел на рослого мужчину в синем комбинезоне с газетой в руках.

— Война! — весело повторил тот, тыча в свою газету. — Мы договорились с русскими. Теперь нам сам черт не страшен.

Пока Домет дошел до дому, он еще несколько раз услышал слово «война». «Скорее бы Салим вернулся. Один Бог знает, что тут будет!»

Дома Домет включил радио. Диктор сообщал о «колоссальной победе немецкой дипломатии». Домет переоделся и сел послушать, что еще скажут о подписании пакта между Берлином и Москвой, но передавали инсценировку романа доктора Геббельса «Михаль».

Первое сентября пришлось на пятницу. Домет побрился, оделся, позавтракал и пошел на работу. С шести утра разносчики газет орали: «Польша напала на Германию!», «Польша напала на Германию!», «Польша напала на Германию!», а из репродукторов доносился надтреснутый голос фюрера:

«Вы знаете, что я предпринимал бесконечные попытки решить мирным путем проблемы Австрии, Судетов, Богемии и Моравии. Я вел переговоры с польским правительством, но мои предложения были отвергнуты. Этой ночью солдаты польской регулярной армии обстреляли наших пограничников, и мы были вынуждены открыть ответный огонь».

На лицах людей — никакого воодушевления. В автобусах и в метро на удивление тихо. Мужчины хмурятся. Женщины испуганно молчат. В воздухе повисло непривычное равнодушие.

Напротив отеля «Адлон» рабочие снимали леса с нового здания промышленного концерна, и, когда мимо пробежали разносчики газет с экстренным выпуском, рабочие даже не обернулись. Может, люди ошарашены тем, что началась война? После Мюнхенской конференции они поверили фюреру, что войны не будет.

Многие еще помнили, как Германия встретила известие о войне 1914 года. Улицы были забиты ликующими толпами, солдат целовали, эабрасывали цветами, и все до хрипоты славили кайзера Вильгельма. А Домет от самого дома до дворца Леопольда не видел ни толпы, ни ликования, и никто не славил фюрера.

В воскресенье Англия объявила войну Германии.

Обычно в такой солнечный день, какой выдался сегодня, большинство берлинцев целыми семьями отправляются в лес или на озеро. А в это воскресенье, ошарашенные новостями, они стояли у репродукторов как немые, и дослушав сообщение до конца, расходились, не проронив ни слова. Нет, не потому, что каждое неосторожное слово или взгляд чреваты страшными последствиями, а потому, что никто и представить себе не мог, что фюрер ввяжется в войну.

Снова пронеслись по улицам разносчики газет, на сей раз — с бесплатным экстренным выпуском. На первой полосе — огромный заголовок «Фюрер отправляется на фронт».

Объявив войну Германии, Англия незамедлительно прервала с ней воздушные, морские и почтовые связи. Поэтому прервалась и связь с подмандатной Палестиной. Домет оказался отрезанным от дома. Единственным мостиком между ним и Палестиной оставался «Голос Иерусалима», который он слушал ежедневно.

В Министерстве пропаганды очередной новый лозунг недели гласил: «Евреи развязали войну».

21

«Трубку для Салима я купил, а он как в воду канул. Обещал же дать телеграмму. В Академии геополитики о нем ничего не знают. Правда. Салим собирался заехать к маме. Может, решил у нее задержаться? Нашел время! Теперь в Палестину даже письмо нельзя послать».

Каждый день Домет от первого до последнего слова прочитывал в утренних и в вечерних газетах раздел зарубежной хроники. Увы, о Ближнем Востоке — какие-то крохи. Оставался спасительный «Голос Иерусалима».

«…первые еврейские добровольцы записались в английскую армию…».

Только месяц спустя после начала войны Домет услышал по радио об интернировании в Палестине немецких граждан и понял, что Салим с его немецким паспортом интернирован.

«А мама… А Гизелла? Как они там? Меня в пятьдесят лет уже не призовут ни на какую войну, и на том спасибо».

Дома было тихо. Рукописи на столе и книги на полках защищали от внешнего мира, но, приходя домой, Домет первым делом включал приемник. В отличие от соседей ему не нужно было тайком ловить запретные станции: он их слушал на работе, а дома слушал то же, что и все граждане.

«Что там у нас сегодня?»

Выступление доктора Геббельса на конференции берлинского партийного актива: «Эту войну развязали евреи, и Англия с Францией пляшут под их дудку. Только евреи виноваты в гибели каждого немецкого солдата…»

«Это я уже слышал. Что еще? Ага…».

«Передаем инсценировку романа Ганса Хейнца Эверса о нашем народном герое Хорсте Весселе. В роли Хорста Весселя…».

«— Будь осторожен, Хорст, милый, береги себя.

— Не волнуйся за меня, дорогая Эва, со мной ничего не случится.

— Как же мне не волноваться! Они могут тебя убить.

— Меня они убить могут, но идею национал-социализма — никогда. Она будет жить вечно».

«А этот Эверс хорошо чует, о чем сегодня нужно писать».

Домет очень удивился бы, узнав, что народный герой Хорст Вессель был бандитом и сутенером, жил с проституткой в трущобах, и, пока она зарабатывала ему на жизнь, он зарабатывал себе репутацию героя: вместе со своей шайкой разгонял митинги рабочих, дрался с коммунистами. Во время одной из таких драк его убили. Никто о нем и не вспомнил бы, не будь у Геббельса такого нюха на нужные ему мифы.

«Да, этому Эверсу повезло! А все-таки мой „Трумпельдор“ лучше. Сам Зангвилл о нем хорошо отозвался».

Домет удивился бы еще больше, узнав, что Эверс когда-то написал порнографический роман «Вампир», который власти Третьего рейха включили в список книг, подлежащих сожжению. Но еще до разведения костров на площадях Эверс успел искупить грехи молодости, написав биографию Хорста Весселя в нужном властям ключе. Правда, среди грехов молодости Эверса значилось и восхищенное предисловие к книге «еврейского Диккенса» «Голос Иерусалима». Но, к его счастью, никто не вспомнил об этой книге 20-х годов, в которой покойный Зангвилл давно сказал: «Среди шума и грохота нашего века слабый голос Иерусалима остается для нас единственной музыкой».

Став министром пропаганды, Геббельс назначил Эверса председателем Союза немецких писателей за большие заслуги перед национал-социализмом.

На стене тихо тикали часы. Домет купил часы с маятником, похожие на те, что стояли в родительском доме: обставляя квартиру, он старался, чтобы она напоминала детство. В кабинете повесил фотографии предков, карту, где обвел Дар-эс-Салам, а теперь и захваченную Польшу.

«Что же фюрер будет делать дальше? Остановится на Польше, и на этом кончится война? На работе все говорят, что через месяц будет заключен мир».

Вскоре вслед за Польшей Домет обвел Данию, Норвегию, Бельгию, Голландию и Францию.

«Может, теперь и Англия падет. Это же будет освобождение Палестины!»

На работе Домет поделился своим предположением с герром Цоллером.

— Вне всяких сомнений, — заверил его тот. — Если великая Франция развалилась как карточный домик за несколько недель, то англичане из Палестины удерут за несколько дней.

— И евреи вместе с ними? — спросил Домет.

— Ну, с евреями у нас будет особый разговор. Вы видели лозунг недели?

— Да. «Евреи — враги всех народов».

— Правильно. А с врагами у нас разговор короткий. Так что все будет в порядке. А теперь — за работу.

«Говорит радиостанция „Голос Иерусалима“. Передаем последние известия. В Тель-Авиве сборная Палестины по футболу обыграла сборную Ливана со счетом 5:1. Итальянские самолеты бомбили Хайфу. Пятьдесят убитых. Среди них есть женщины и дети».

Домет потерял сознание и с грохотом упал на пол. На шум прибежали сотрудники.

— Что с вами, герр Домет? Вам плохо? Выпейте воды.

— Развяжите ему галстук!

— Да отойдите, ему же нечем дышать!

Египтянин Али из соседнего отсека позвал начальника.

— Домет, вы меня слышите? Домет! Вызовите врача! Снимите с него наушники, — велел Цоллер.

— А что с ним?

— Обморок.

— Может, он что-то такое услышал по радио, от чего ему стало плохо?

— Что такого он мог услышать?

— Да что угодно. У меня тоже нервы совсем расшатались.

Домет пролежал в министерской больнице три недели с диагнозом «нервный шок».

По ночам во сне на него со страшным свистом неслась черная бомба. Когда Домет поправился, он рассказал врачу, что услышал по радио о бомбежке Хайфы, где живет его семья.

— А по радио называли чьи-нибудь фамилии? — спросил врач.

— Нет.

— Почему же вы решили, что среди погибших ваша семья?

— У меня вот сюда… — Домет показал на грудь, — так ударило, как будто бомба попала в наш дом и моя семья погибла.

— Хайфа — большой город?

— Да.

— То есть может быть, что бомбы упали далеко от того района, где живет ваша семья?

— Конечно.

— Тогда почему вы решили, что бомба упала как раз на ваш дом?

— Не знаю.

— Вы когда-нибудь были у психиатра?

— Очень давно, в пятнадцатом году, когда служил в турецкой армии.

— A-а, вы были на той войне?

— Да. Меня демобилизовали после нервного потрясения.

— Чем было вызвано потрясение? — поинтересовался врач.

Домет рассказал о зарезанных армянах.

— Значит, так, — сказал врач. — Мы вас внимательнейшим образом обследовали. Нервный шок у вас прошел, но волноваться вам противопоказано. Так что старайтесь не волноваться. И обязательно утром и вечером обтирайтесь холодной водой. А что это за сыпь у вас на руке? На прошлом обходе я ее не видел.

— Не знаю. Вчера высыпала. Но у меня это уже было после… после сильного волнения.

— Так вы не запускайте. Обратитесь к дерматологу.

— Я тогда обращался.

— И какой диагноз он поставил?

— Сказал, что это — небольшая экзема, и прописал мазь.

— Значит, у вас рецидив. Нужно пойти к тому же врачу.

После выписки из больницы Домет пошел к своему дерматологу.

— Опять? — удивился врач. — Мазь не помогла, или вы перестали мазать раньше времени?

— Мазь-то помогла. Но вы же сами сказали, что сыпь может быть вызвана разными причинами.

— А у вас опять что-то случилось?

— Да.

— Ну, что ж, выпишу вам ту же мазь. Будем надеяться, что все пройдет.

Но сыпь не проходила. Наоборот, становилась все хуже и хуже. Домет расчесывал руки до крови.

К дерматологу Домет пришел в перчатках.

— Не проходит? — еще больше удивился врач. — Снимите перчатки.

Домет снял перчатки, и лицо у врача стало пугающе серьезным.

— У вас экзема принимает хроническую форму. Здесь нужен другой специалист.

— Но как я его найду? А с такими руками я не могу даже выйти из дому, не то что прийти на работу. Помогите мне, доктор.

Врач посмотрел на Домета и помолчал.

— Есть один такой специалист.

— Направьте меня к нему. Пожалуйста!

— Я могу вас к нему направить, но должен предупредить, что он — еврей. Вы не побоитесь пойти к еврею?

Домета как громом ударило.

«А вдруг опять арестуют? Второй раз я в тюрьме не выдержу. Но и жить с такими руками нельзя».

— Вы должны что-то решить, — прервал его размышления врач. — Экзема может распространиться по всему телу.

— Дайте мне, пожалуйста, адрес, — глухо сказал Домет.

— Он был самым знаменитым дерматологом в Берлине. Скажете, что вы от меня, иначе он не откроет дверь.

Домет записал адрес: «Профессор Фляйшер, Хинтерросгартен, 24, кв. 8».

— Спасибо, доктор. Только прошу вас, никому не говорите, что я пошел…

— Не беспокойтесь, есть закон о врачебной тайне, и ваш случай под него подходит. А вы никому не говорите, что адрес вам дал я.

Домет добирался до окраины Берлина целый час, сменив из предосторожности три автобуса. Он озирался, боясь, что за ним следят. На четной стороне Хинтерросгартен не было ни одной живой души. Он вошел в дом под номером 24, поднялся на последний этаж и остановился перед дверью номер 8 с потускневшей медной табличкой «Профессор, доктор Мозес Фляйшер».

Домет вздрогнул. Тель-Авив. Лина. «Профессор, доктор М. Фляйшер».

«Глупости. Мало ли профессоров с такой фамилией».

Домет нажал на кнопку звонка.

Послышались шаркающие шаги, и старческий голос спросил:

— Кто там?

— Я от доктора Хольцена.

Ключ повернулся в верхнем замке, потом — в нижнем, и в проеме, перечеркнутом цепочкой, появилось лицо с перепуганными глазами:

— Вам кого?

— Мне нужен профессор Фляйшер. Я от доктора Хольцена.

— Вы один?

— Да.

Дверь захлопнулась, звякнула цепочка, и дверь снова открылась.

— Прошу вас, проходите.

Старый профессор жил один в маленькой двухкомнатной квартире. Шторы на окнах задернуты. В углах — паутина.

Профессор тяжело опустился на диван, из которого выпирали пружины, и показал Домету на стул. Домет сел, не снимая перчаток.

Профессор Фляйшер походил на карикатуру из «Штюрмер»: крючковатый нос, кустистые брови, выпученные глаза за толстыми стеклами очков и смешной лягушачий рот. Закутан в теплую женскую шаль, на голове — профессорская черная шелковая шапочка.

— На что жалуетесь? — спросил профессор.

Домет снял перчатки.

Профессор придвинул поближе настольную лампу и внимательно осмотрел руки пациента.

— Мда… Это — одна из разновидностей экземы, которая не поддается лечению обычными средствами. Но я лечу особым методом. Я не смог его запатентовать, хотя он давал хорошие результаты. Если вы не боитесь лечиться у еврея…

— Ну, что вы, профессор!

— Ладно, ладно. Это я так, по привычке. За первый визит я беру двадцать марок, за весь курс лечения — семьдесят.

Домет еле-еле достал из внутреннего кармана портмоне, вынул двадцать марок и положил на стол.

— Так вас послал Хольцен? Если бы не он, я давно умер бы с голоду. Раздевайтесь, я вас осмотрю.

Домет снял рубашку и хотел снять брюки.

— Нет, только до пояса, — сказал профессор и внимательно осмотрел его.

— Так, так, одевайтесь. Вы очень вовремя пришли. Я пропишу вам примочки и мазь. Примочки — три раза в день, после них желательно ванны с ромашкой, и мазь тоже три раза в день. Пьете?

— Редко.

— Никакого алкоголя. Ничего острого. Придете ко мне через две недели.

— В котором часу?

— Когда вам удобно. Это раньше ко мне на прием нужно было записываться, до того, как я решил, что евреи должны жить на своей земле, и переехал в Палестину.

«Господи, это он!»

Домет почувствовал запах Лининых волос, и у него сжалось сердце.

— А где вы там жили? — все-таки спросил он.

— В Тель-Авиве. А вы что, бывали в Палестине?

— Я прожил там почти всю жизнь. Сначала — в Иерусалиме, потом — в Хайфе. Бывал и в Тель-Авиве.

— До чего тесен мир! Так вот, приехал я с женой в Тель-Авив, думал, что у меня отбоя не будет от больных. Но у евреев было плохо с кожными заболеваниями. То есть у них-то было хорошо — плохо было у меня. Пациентов не было. Пришлось даже сдать комнату одной русской. Очень приличная женщина — правда, от мужчин не было отбоя.

Домет смотрел на профессора Фляйшера как зачарованный. Он забыл об экземе. Это по его квартире они с Линой пробирались той ночью, это его голос они слышали за стеной. И вот перед ним сидит ожившая медная табличка.

— Да, туго пришлось нам в Палестине. Жена даже пошла мыть полы. И мы вернулись в Германию. Меня еще помнили, и практика была большая. Я пользовал больных из высших кругов. Когда моя жена умерла и меня хотели выкинуть из моей квартиры, один из них, который теперь стал… — профессор Фляйшер запнулся, — ну, словом, очень важным человеком, приказал не трогать старого Фляйшера, и с тех пор обо мне забыли. А я все-таки перебрался сюда, но и здесь на улицу не выхожу.

— Кто же покупает вам продукты? Кто готовит?

— Есть одна добрая душа, фрау Циммерман, жена дворника. Когда-то я вылечил ее мужа от похожей экземы, и она этого не забыла. Чего не могу сказать о моих коллегах и бывших учениках. Поэтому я так ценю доктора Хольцена и в благодарность время от времени пишу для него научные статьи, которые он подписывает своей фамилией, но треть гонорара передает мне. Очень порядочный человек. Вы простите, но я так редко вижусь с людьми, что рад поговорить. Я не спросил вашей фамилии…

— Профессор, не я вас должен простить, а вы меня, но я предпочел бы не называться. Так будет спокойнее и вам, и мне.

Волшебные примочки и мазь профессора Фляйшера дали поразительный результат. Руки стали чистыми как у младенца. Домет рассматривал их и никак не мог нарадоваться. Он купил торт и поехал к профессору Фляйшеру. Звонил, звонил — никто не ответил. Он спустился во двор и увидел дворника.

— Герр Циммерман? — спросил Домет.

— Да. А вы кто такой? — опасливо спросил дворник.

— Мне нужен профессор Фляйшер. Мы с ним договорились.

— Вы разве ничего не знаете? — дворник осмотрелся по сторонам.

— Нет. А что случилось?

— Его забрали в гестапо, — дворник перешел на шепот. — Уходите скорее.

Домет протянул дворнику торт.

— Передайте, пожалуйста, вашей жене и забудьте, что я сюда приходил.

22

В министерстве Домета встретили улыбками, дружескими похлопываниями по плечу, а герр Цоллер подробно расспросил, как он себя чувствует, сказал, что Домет хорошо проявил себя как «слухач» и теперь его переводят на программы. Обо всем остальном надо будет договориться с заведующим программами, герром Шмидтом.

Рыжий герр Шмидт сказал, что наслышан о способностях герра Домета.

— Будете делать ежедневную десятиминутную программу для палестинских арабов. Придумайте название. Напишите пробный вариант, и я с ним ознакомлюсь. Пишите в разговорной манере. Доступным языком. Главная мысль: арабы должны очистить Палестину от англичан и евреев. В этом, как и во всем остальном, Германия — союзник арабов.

Домет назвал свою программу «Разговор по душам», решив начать ее обращением «Братья и сестры».

Герр Шмидт остался доволен названием. Он сказал, что программа пойдет в прямой трансляции, и посоветовал Домету представлять себе тех, к кому он обращается. Пусть это будут не абстрактные братья и сестры, а хорошо знакомые Домету люди, которые могут услышать на коротких волнах его голос.

В крошечной студии Домет сел к микрофону. Немец-звукооператор, не понимающий по-арабски, показал ему, где включается микрофон, сделал пробу голоса и сказал, что начинать Домет должен по его знаку.

Домет решил представить себе Салима, когда будет произносить «Братья и сестры!». Но Салим вряд ли его услышит. А вдруг…

Звукооператор махнул рукой. У Помета сжалось сердце, и от волнения чуть сел голос.

«Братья и сестры! Я — такой же араб, как и вы… Пусть англичане и евреи не думают, что мы так просто отдадим им нашу землю. Они нас не знают. За нашу землю мы готовы на все…».

Было уже очень поздно, когда Домет вышел из дворца Леопольда и собрался поехать домой. Теплые сумерки. Сейчас бы в самый раз выпить вина.

«Осенние листья лежат у ног бронзового императора, как Европа у ног Германии». Домет улыбнулся удачному сравнению. «Вот как распорядилась судьба: двадцать два года назад Германия лежала у ног Европы, а теперь Европа у наших ног».

Домету расхотелось ехать домой. Он решил пойти в кино. Посмотрел на афишу. «Бисмарк».

В зале было почти пусто: несколько женщин, молодой человек, в задних рядах — две парочки. Перед началом фильма — военная кинохроника. Как только на экране появились бомбардировщики «Люфтваффе» и засвистели бомбы, Домет выскочил на улицу. Там он прислонился к стене кинотеатра, распустил узел галстука и сделал глубокий вдох.

Вдруг небо раскололось. Завыла сирена. Лучи сотен скрытых прожекторов опутали сеткой плотные облака, за которыми ровно гудели тяжелые бомбардировщики английских ВВС, а внизу ухали зенитки, опоясывавшие Берлин двойным кольцом.

Проходили минуты, часы, а огненный шквал не прекращался.

Домет сполз по стене на землю, обхватил голову руками и зажал уши.

«Боже милостивый, спаси и сохрани!»

С неба, как хлопья снега, посыпались тысячи белых листков.

«Что такое? Почему так тихо? Как звенит в ушах». Домет помотал головой, чтобы избавиться от этого противного звона. «Сколько я тут просидел? Домой! Скорей домой!»

Он оперся о землю, встал и заметил какую-то бумажку, на которой что-то написано большими буквами. Хотел прочесть, но было темно, и он сунул ее в карман.

Где-то промчалась машина, закричала женщина. Пошатываясь, Домет поплелся ловить такси. Через квартал он увидел разрушенный дом. Вокруг молча стоят люди. Кто — в пижаме, кто — в халате. Запах гари. Санитары с носилками быстро идут к карете «Скорой помощи». За ними бежит перепуганный мужчина и все время повторяет: «Я только что вернулся из пивной. Я ей сказал, что буду поздно. Я только что вернулся из пивной».

— Она его уже не отругает, — сказал Домету парень в майке, протягивая ему сигареты. — Хотите?

— Спасибо, не курю.

— Прямое попадание, — сказал парень. — Проклятые англичане.

Домет простоял у разрушенного дома не меньше часа, пока ему удалось остановить такси. Он сел на заднее сиденье и назвал адрес.

— Вот сволочи! — сказал таксист. — Ну ничего, мы им покажем! От их Лондона камня на камне не останется.

— Да, — согласился Домет, — рейхсмаршал Геринг так и сказал. А куда подевались все такси? Я тут час проторчал.

Таксист удивленно посмотрел на него в зеркальце.

— Кто же сейчас будет на улицу высовываться? Того и гляди, снова начнут бомбить. Моя старуха никак не хотела меня отпускать, но деньги-то нужны.

По пустынным улицам Домет доехал до дому минут за десять. Поднимаясь по лестнице, он полез за ключами, нащупал подобранную на улице бумажку, вынул ее, вошел в прихожую и зажег свет.

Листовка!

«Граждане Германии! Начатая Гитлером война не кончится, пока жив Гитлер».

«Да это пострашнее бомбы!»

Домет разорвал бумажку на мелкие кусочки, сжег их, постелил кровать, лег и уснул — как в яму провалился.

На работе только и разговоров, что о бомбежке. Первый налет англичан на Германию — и прямо на столицу! Никто не скрывал своего потрясения. «Ясно, что бомбежка может повториться в любую минуту…»… «А в Министерстве пропаганды нет бомбоубежища!»… «Так никому же в голову не приходило, что оно может понадобиться. Геринг заверял, что „ни одна бомба не упадет на Берлин“»… «Человеческие потери невелики? Ах, материальный ущерб — тоже? Но моральный! Англичане бомбят столицу рейха! В это нельзя поверить!»

Когда Домет вошел в студию, его колотило от возмущения. Подлость англичан нельзя выразить словами.

«Братья и сестры! Англичане совершили чудовищное преступление. Вчера они сбросили бомбы на беззащитных немецких женщин и детей. Дай им волю — они и палестинских арабов сотрут с лица земли…».

После передачи Домет поднялся в кинозал на просмотр нового документального фильма «Вечный жид», сел рядом с Вельбахом, и тот ему сказал, что фильм снимали в Варшавском гетто, под которое в городе отвели целый квартал.

Типично еврейские лица… загаженные мухами каморки… географическая карта Европы… Голос диктора за кадром: «Евреи расползлись по всей Европе, как тараканы…»

«Опять тараканы».

Снова еврейские лица, на сей раз — бандиты, сутенеры, проститутки… «Язык международных преступников — это смесь древнееврейского языка с идишем…». «Между европейскими евреями и палестинскими нет никакой разницы…». Евреи с черными коробочками на лбу молятся у Стены плача… «Эти узурпаторы и спекулянты проложили себе путь в Землю обетованную и ограбили местных жителей…». Опять географическая карта, покрытая паутиной, которой оплели весь мир еврейские пауки… «Из каждых ста финансистов шестьдесят — евреи…». «Средняя сумма сбережений немцев — восемьсот десять марок, евреев — десять тысяч марок…». «Еврей Эйнштейн занимался своей псевдонаукой, чтобы скрыть ненависть к Германии…».

— Сейчас будет хорошая сценка, — шепнул Вельбах.

Корова с выпученными от страха глазами жутко мычит. Рядом — перемазанный кровью бородатый еврей поигрывает длинным ножом и проверяет, острый ли он, на своем ногте… резкий удар по горлу коровы — и она захлебнулась в крови, а еврей улыбается и снова заносит нож… Евреи собрались над тушей зарезанной коровы. Пошел следующий сюжет. Заседание рейхстага… На трибуне — фюрер: «Уничтожим всю еврейскую расу в Европе!»

Овации в зале. Домет аплодировал вместе со всеми и увидел свои руки. Волшебное средство профессора Фляйшера! Но в своих «Разговорах по душам» Домет не упоминал евреев, подобных профессору Фляйшеру. Его не покидал вопрос: «Кто меня слушает?»

Служба радиоперехвата ХАГАНЫ регулярно слушала Домета, и на этих материалах построил свою статью в газете «Махар» Авигдор Амеири:

«Двадцать лет назад среди нас был поэт-араб, уроженец Хайфы, писавший по-немецки. Был он большим другом еврейского народа. Его вклад в пропаганду сионистского движения в Эрец-Исраэль трудно переоценить. И вдруг как снег на голову по нацистскому радио передают цикл лекций на превосходном арабском языке, автор которых ратует за то, чтобы изгнать евреев из Палестины. Наши слушатели ушам своим не поверили, когда узнали, что автор этих передач не кто иной, как Азиз Домет».

23

Иерусалимскому муфтию было уже под пятьдесят. Спасаясь от англичан, он бежал в Ливан, оттуда — в Ирак, где приложил руку к пронацистскому государственному перевороту и к еврейскому погрому в Багдаде, затем в Иран, где укрылся в японском посольстве, выдав себя за «религиозного вождя, преследуемого за веру», из Ирана бежал в Турцию, потом в Болгарию, оттуда в Италию и наконец обосновался в Берлине по приглашению правительства Третьего рейха.

В Берлине муфтия приняли с королевскими почестями, поселили в роскошной вилле и создали под его руководством «Арабское бюро», которое при щедром финансировании немцев должно было завоевать Германии поддержку со стороны миллионов мусульман Советского Союза, Балкан и Ближнего Востока. Муфтий возлагал большие надежды на радиопропаганду, на шпионаж, на создание мусульманских военных подразделений в оккупированных странах и арабских легионов под немецким контролем.

Спустя три недели после прибытия муфтия в Берлин ему устроили аудиенцию у фюрера. С самого начала чуть было не разразился скандал: немец-переводчик муфтия осторожно заметил фюреру, что на Востоке правила вежливости требуют предложить гостю кофе. Гитлер рассвирепел, заорал, что он не пьет кофе, вскочил с места, выбежал из кабинета и хлопнул дверью, но через несколько минут вернулся с офицером СС, который нес два стакана лимонада.

Муфтий заверил Гитлера, что любит лимонад, и перешел к тому, что весь арабский мир боготворит фюрера великого германского рейха. Арабы, торжественно заявил муфтий, не могут не быть искренними друзьями и верными союзниками Германии, потому что у них с Германией общий враг — евреи и англичане. Собеседники проявили полное взаимопонимание в этом вопросе, и Гитлер начал рассказывать гостю о «еврейской проблеме, которую необходимо решить поэтапно, но чем быстрее, тем лучше».

Муфтий внимательно слушал перевод и не задавал вопросов: решимость в глазах фюрера красноречивее слов говорила о том, что еврейская проблема в Европе скоро будет решена.

Тут-то муфтий и выразил свое пожелание:

— Хотелось бы надеяться, что, когда доблестная армия фюрера захватит Ближний Восток, фюрер поможет арабам решить еврейскую проблему в Палестине и в других арабских государствах так же, как он решает ее в Европе.

— Разумеется. Моя борьба с евреями направлена и против еврейского Национального очага в Палестине, — быстро проговорил Гитлер. — Ясно, что притязания евреев на Палестину безосновательны: достижения в Палестине стали возможны благодаря арабам, а не евреям.

Муфтий не отрывал глаз от Гитлера: перед ним сидит человек, которому по плечу сделать то, чего не удалось сделать ему, Великому муфтию.

— А как фюрер великого немецкого рейха смотрит на то, чтобы опубликовать декларацию о поддержке Германией требований арабов получить независимость и уничтожить еврейский Национальный очаг? — спросил муфтий. — Такая декларация помогла бы нам поднять весь арабский мир на войну против евреев, что в свою очередь помогло бы великой Германии добиться ее священной цели — очистить от евреев весь мир.

— Я вам отвечу, но пока мой ответ следует хранить в строжайшем секрете, — сказал Гитлер. — Суть моего ответа сводится к тому, что освобождение арабов под вашим руководством настанет не раньше, чем мы достигнем Кавказа. Тогда и придет самое время опубликовать предлагаемую вами декларацию.

— А если сделать ее секретной? — спросил муфтий.

— Документ, известный нескольким лицам, не может оставаться секретным, — сухо заметил Гитлер. — Но вы можете положиться на мое слово: оно надежнее любых деклараций.

Аудиенция продолжалась полтора часа. Муфтий был приятно удивлен тем, что фюрер знает о нем все, включая побег и скитания.

На Гитлера же муфтий произвел сильное впечатление своей сдержанностью, за которой угадывалась твердая воля.

Когда муфтий ушел, Гитлер вызвал стенографистку и начал диктовать:

«Во всем, что касается политики, Великий муфтий реалист, а не мечтатель. Он — хитрая лиса. Чтобы выиграть время на обдумывание своих ответов, он не раз просил перевести ему мои слова и на французский, и на арабский. Он тщательно взвешивает каждое слово. Его мудрость можно сравнить разве что с мудростью японцев. Его светлые волосы и голубые глаза наводят на мысль, что у него в роду были арийцы».

Кончив диктовать, Гитлер отослал стенографистку и вызвал министра иностранных дел Риббентропа.

— Муфтий со своими арабами нам нужен. Составьте для него такое письмо за вашей подписью, которое заверит его в нашей поддержке. Но об уничтожении евреев во всем мире писать не надо, ограничьтесь Палестиной. Вы меня поняли?

— Так точно, мой фюрер, — ответил Риббентроп.

В тот же вечер берлинское радио сообщило в сводке новостей, что «фюрер принял Великого муфтия из Иерусалима, одного из самых влиятельных людей в арабском мире. Муфтий подвергался преследованиям англичан, которые установили за его голову награду в размере двадцати пяти тысяч фунтов стерлингов. С большими трудами муфтию удалось бежать в Германию».

Через два дня муфтий получил письмо на бланке Министерства иностранных дел за подписью Риббентропа: «Германия готова оказать необходимую поддержку угнетенным арабским странам в их справедливой борьбе против британского владычества, равно как и за уничтожение еврейского Национального очага в Палестине, а также за право Палестины стать независимым государством».

У муфтия были бы все основания для радости, если бы не последний абзац: «В соответствии с достигнутой договоренностью содержание данного письма должно храниться в строжайшей тайне».

Не обошел муфтия своим вниманием и рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Он написал арабскому вождю ободряющее письмо в годовщину Декларации Бальфура.

«Национал-социалистское движение великой Германии с самого начала начертало на своих знаменах призыв к борьбе против господства мирового еврейства. Поэтому мы с особой симпатией следим за борьбой свободолюбивых арабов против господства евреев в Палестине».

Гиммлер не ограничился письмом и пригласил муфтия в главное управление СС, где на специальном приеме представил ему руководителей отделов.

— Начальник еврейского отдела, обер-штурмбанфюрер Эйхман, — сказал Гиммлер, показав на одного из офицеров. — Координатор по еврейскому вопросу. Насколько я знаю, этот вопрос интересует Великого муфтия.

— Очень интересует, — сказал муфтий, внимательно разглядывая неприметного обер-штурмбанфюрера. — Я хотел бы поговорить с герром Эйхманом отдельно.

— Когда вам будет угодно, — любезно согласился Гиммлер и, отвернувшись от переводчика, вполголоса сказал Эйхману: — Покажите Великому муфтию комнату номер один.

— Слушаюсь, рейхсфюрер, — щелкнул каблуками Эйхман.

Помимо пожеланий политического толка у муфтия оказались и личные просьбы, которые, по указанию Гиммлера, выполнило гестапо. Время от времени ему посылали проверенных арийских женщин. Они скрашивали жизнь арабского изгнанника, а заодно информировали гестапо о его настроениях.

Домета вызвал к себе начальник отдела.

— Вы знакомы с Великим муфтием?

— Знаком, — Домет вспомнил популярную фотооткрытку, где запечатлена берлинская встреча муфтия с фюрером: муфтий сидит прямо, положив руки на колени, а напротив — фюрер со сжатыми кулаками.

— Муфтий хочет с вами встретиться. Он собирается вести радиопередачи на Ближний Восток, и ему понадобится ваша помощь. Надеюсь, временно. Вы — хороший работник, Домет.

— Благодарю, герр Шмидт.

— С завтрашнего дня вы поступаете в распоряжение муфтия.

24

Муфтий постарел. Борода побелела, мелкие черты лица заострились. Выглядел он усталым.

— Давненько мы с вами не виделись, Домет! — муфтий протянул руку для поцелуя.

Домет коснулся губами руки и сказал:

— Великий муфтий безмерно великодушен ко мне.

— Ну, ну, не скромничайте. Мне принесли личные дела арабских сотрудников Министерства пропаганды, о вас там самые лестные отзывы. Я этому особенно рад, потому что для моей работы нужны опытные люди. А с вами мы давно знакомы. Вы будете помогать мне писать речи для радио, а кроме того, будете моим переводчиком на важных встречах.

— Доверие Великого муфтия — самая большая награда для меня, — сказал Домет. — Буду счастлив выполнять любые поручения в любое время.

Муфтию понравилась почтительность Домета. «Конечно, он — христианин, а не мусульманин, но работает на нас. Джордж Антониус и его красавица Кэти тоже христиане, но на них можно положиться».

Домет смотрел муфтию в глаза, помня, что муфтий не доверяет людям, которые смотрят в сторону.

— Жду вас завтра в девять, Домет.

Без пяти минут девять Домет стоял у виллы муфтия. Тот вышел ровно в девять, и они сели в черный «Оппель», который привез их на Курфюрстштрассе, 116, где располагался еврейский отдел Главного управления имперской безопасности. Адольф Эйхман вышел на улицу встретить высокого гостя.

— Я рад приветствовать Великого муфтия.

Домет не верил своим глазам. Герр Эйхман! Кармель! Чемоданы!

Эйхман посмотрел на переводчика и еле заметно приподнял брови.

— А с вами мы, кажется, встречались?

— Так точно, герр обер-штурмбанфюрер. В Хайфе на Кармеле.

— Да, да, конечно. Недавно у вас были небольшие неприятности по нашему ведомству.

Домет не успел ответить, потому что муфтий его спросил:

— Вы что-то сказали о Хайфе?

— Да. В Хайфе мы встречались с обер-штурмбанфюрером.

— Что вы говорите?! Герр Эйхман был в Палестине?

— Если Великий муфтий не возражает, — сказал Эйхман, — мы продолжим беседу в моем кабинете.

Домет перевел, и они поднялись в кабинет Эйхмана.

— Спросите, почему господин Эйхман не нанес мне визит, когда был в Палестине, — с легкой укоризной сказал муфтий.

— Великий муфтий может не сомневаться, что такой визит входил в наши планы, — ответил Эйхман, — но англичане выслали нас через несколько часов после того, как мы высадились в Хайфе. Мы успели только подняться на Кармель.

— Что еще входило в планы господина Эйхмана? — спросил муфтий.

— Я хотел понаблюдать за евреями, как бы это сказать, в обыденной жизни, чтобы лучше понять их психологию, почувствовать, насколько они способны оказывать сопротивление. Скажите, пожалуйста, Великому муфтию, что я хочу ему кое-что показать, а вам, герр… э-э-э…

— Азиз Домет.

— Вам, герр Домет, придется подождать в приемной, а мы вызовем нашего сотрудника.

— Но мой переводчик — проверенный сотрудник Министерства пропаганды, — сказал муфтий, узнав, что хочет герр Эйхман. — Я ему полностью доверяю.

— Передайте, пожалуйста, Великому муфтию, что мы не сомневаемся в его переводчике, но у нас есть правила на особые случаи, а это как раз такой случай.

Домет остался сидеть в приемной. Через несколько минут явился вызванный сотрудник, и Эйхман открыл своим ключом незаметную дверь в смежную комнату, а когда они вошли туда, запер ее изнутри.

— Чтобы нам не помешали, — объяснил он.

В комнате не было ничего особенного. Она вообще была пустой. Только на стенах висели карты, схемы, диаграммы.

Эйхман подвел муфтия к большой карте мира.

— Вот в этих кружках с цифрами обозначена численность евреев в каждой стране.

Муфтий показал рукой на Палестину:

— Сколько там сейчас евреев?

— Почти полмиллиона.

— Полмиллиона? — ужаснулся муфтий. — Это недопустимо. Надо уничтожить их всех до одного.

— Мы как раз и рассматриваем «окончательное решение еврейского вопроса», — сказал Эйхман.

Узнав смысл слов Эйхмана, муфтий в восторге развел руками.

— Мы все должны брать пример с великой Германии, — сказал он.

Домет провел в приемной минут двадцать, прежде чем муфтий и Эйхман вышли из комнаты. Эйхман сказал, что польщен вниманием Великого муфтия, и, чтобы как-то сгладить неловкое положение, в которое он поставил Домета, добавил:

— У вас превосходный переводчик.

— Благодарю, герр обер-штурмбанфюрер, — Домет поклонился и перевел муфтию последнюю фразу.

Эйхман проводил гостей до самой машины и позвонил в секретариат Гиммлера.

— Скажите, что обер-штурмбанфюрер Эйхман хочет доложить о встрече с Великим муфтием.

Через три минуты Эйхману сообщили, что рейхсфюрер его ждет.

— Ну что, муфтий был в комнате номер один? — спросил Гиммлер.

— Так точно, рейхсфюрер, и он в восторге.

— Это хорошо. Муфтий уже два раза встречался с фюрером, был у Риббентропа и у меня и все время говорил о евреях. Это нам на руку. Пусть в мире сложится впечатление, что арабы спят и видят, как бы уничтожить всех евреев.

— Если я правильно понял гениальную мысль рейхсфюрера, пусть арабы о евреях болтают, а мы ими будем заниматься.

— Вы правильно понимаете, — холодно ответил Гиммлер и добавил: — Насколько мне известно, муфтий собирается обращаться к арабам по радио.

— Как всегда, рейхсфюрер узнает новости раньше всех.

— Раньше меня узнал Геббельс. Вот пусть он и курирует муфтия. А вы организуйте, чтобы к нам попадал перевод его обращений.

— Будет выполнено, рейхсфюрер. Я знаком с личным переводчиком муфтия. Он блестяще владеет немецким и сделает все, что мы попросим.

— Он что, уже завербован?

— Никак нет, рейхсфюрер. Его вербовать не нужно: он уже побывал в нашей тюрьме.

— И больше не хочет? — захохотал Гиммлер.

Эйхман подобострастно захихикал.

25

Двухмоторный «Юнкерс» летел над Средиземным морем. Вдалеке показалась береговая полоса. Майор Абвера Курт Вайленд посмотрел в иллюминатор, и у него екнуло сердце: Палестина! Она значилась во всех его анкетах в графе «место рождения». «Уж не еврей ли вы?» — подшучивали над ним сослуживцы. А для контрразведки Вайленд оказался кладом: он свободно говорил по-английски, по-древнееврейски и по-арабски.

До сих пор у него в ушах стоит скрип ступенек на родном крыльце их дома в Немецкой колонии. А сломанную вторую ступеньку снизу он так и не успел починить до отъезда. Кто теперь там живет? Он мог с закрытыми глазами пройти через все комнаты до кухни и нащупать на дверном косяке насечки, отмечавшие, насколько он вырос за год. Отец их делал на рождество.

Каждую осень дом был завален апельсинами. Ешь сколько влезет! Как было хорошо! Море под боком, бултыхайся в свое удовольствие, и они, загорелые сорванцы, целыми днями бултыхались и носились по пляжу. Но держались особняком, что не мешало еврейским гимназистам к ним приставать. Тогда начиналась драка.

Курт Вайленд посмотрел на задремавшего Гюнтера Франка. Он был его одноклассником. Они вместе вступили в иерусалимский филиал «Гитлерюгенда», вместе уехали в Германию, а теперь вместе возвращались в Палестину. Курт остался худым, Гюнтер располнел; в школьные годы он всегда командовал Куртом, а сейчас майор Вайленд командует радистом Франком.

В самолете с ними летели двое других членов спецгруппы из «Арабского бюро» муфтия — Хасан Саламе, один из руководителей арабского восстания, и Джамаль Абд эль-Латиф, изучавший арабскую историю и литературу в Багдадском университете. Оба говорили по-немецки, но, когда хотели что-нибудь скрыть от своих спутников, переходили на арабский, не догадываясь, что Вайленд их понимает. Арабы нервничали перед первым не учебным прыжком с парашютом. Вайленд ободряюще улыбнулся им и вернулся к своим воспоминаниям.

Начальство приказало Вайленду явиться в берлинский отель «Адлон», где с ним будет беседовать высокопоставленное лицо. Каково же было его удивление, когда этим лицом оказался Великий муфтий, которого он хорошо помнил.

Муфтий поинтересовался подробностями палестинского детства Вайленда, а потом спросил, понимает ли он, какую опасность евреи представляют для арабов в Палестине. Удовлетворившись ответом Вайленда, муфтий перешел к обсуждению плана, который у него созрел, когда он не получил от рейхсфюрера Гиммлера ста обещанных газовых машин.

— Я предложил людям адмирала Канариса — сказал муфтий — послать в Палестину диверсионную спецгруппу, куда войдут и палестинские арабы, знающие население и местность. После выброски на парашютах спецгруппа должна объединиться с верными мне местными арабами и провести самые широкие диверсионные операции в тылу у англичан. Суть операции — массовое отравление евреев Тель-Авива. Но для этого, конечно, понадобится особо сильный яд, который изготовят немецкие ученые. Впрочем, поскольку герр Геббельс не раз сравнивал евреев с крысами, вполне может подойти и мышьяк. Как вы полагаете?

— Я в этой области не силен, — ответил несколько удивленный Вайленд.

— Надеюсь, мой план найдет поддержку у фюрера и все участники операции будут достойно награждены, — закончил муфтий.

«Ну что ж, если операция провалится, виноват будет муфтий, а если удастся, меня наградят», — подумал Вайленд и спросил:

— А ваши люди надежны? Как быть, если воз — никнут подозрения, что они могут нас выдать?

— Отравить не задумываясь, — спокойно ответил муфтий.

Операции было присвоено кодовое название «Атлас», и сказано, что кроме отравления жителей Тель-Авива перед спецгруппой стоит еще и задача взорвать электростанцию в Нагарии и нефтепровод из Ирака в Хайфу.

Все началось неудачно. В Афинах, где спецгруппа приземлилась на заправку, у самолета испортился мотор, и пришлось вернуться в Берлин. Мало того что возвращаться — плохая примета, так у них еще произошла стычка с этим чертовым муфтием. Выяснилось, что он без предупреждения включил в список снаряжения копировальную машину для размножения своих пропагандистских листовок.

От воспоминаний Вайленда оторвал штурман: он показал ему на пальцах, что до высадки осталось шесть минут. Вайленд толкнул в бок Франка и показал глазами на стоявший в ногах мешок, в котором лежали рация и пакет с запасными батарейками. В этом же пакете были спрятаны английские фунты и две тысячи золотых монет, о которых решили ни слова не говорить арабам: Вайленд им не доверял. А Саламе и Абд эль-Латиф не доверяли немцам, поклялись ничего не делать поодиночке и договорились на случай, если они приземлятся в разных местах, встретиться в деревне Арура рядом со Шхемом: Саламе хорошо знал и этот район, и что тамошние жители преданы муфтию. Они поняли, что с немцами им не по пути. Немцы могут только помешать им заручиться помощью местных арабов: те, не дай Бог, поймут, что речь идет о чужой войне немцев с англичанами, а не арабов с евреями. Саламе и Абд эль-Латиф переглянулись и приложили руку к нагрудному карману: там у каждого лежало рекомендательное письмо муфтия, в котором он написал своей рукой: «Прошу оказать необходимую помощь предъявителю сего письма. Мухаммед Хадж Амин эль-Хуссейни». А Вайленду муфтий дал координаты своего связного.

По сигналу штурмана члены спецгруппы двинулись к бортовому люку. Опасаясь английских зениток, летчик остался на большой высоте и рано дал команду к высадке.

Майор Вайленд прыгнул последним, сбросив все парашюты со снаряжением.

Сильный северный ветер отнес парашютистов в сторону. Вместо того чтобы приземлиться к северу от Иерихона, они оказались к востоку от него.

Приземлившись, Вайленд не увидел ни одного члена спецгруппы. Рацию он тоже не нашел, а без нее как без рук. Он осмотрелся и закопал под деревом парашют. Потом достал карманный фонарик и несколько раз помахал им, подавая условный сигнал. Подождал. Никакого ответа. Никто не отозвался и на звук свистка, который висел у Вайленда на шее. Так продолжалось минут пятнадцать, пока наконец он не увидел темную фигуру, идущую ему навстречу.

— Джамаль, это — ты? — спросил Саламе по-арабски.

— Нет, Хасан, это я, — тоже по-арабски ответил Вайленд.

Саламе окаменел. Этот немец говорит по-арабски. Значит, в самолете он все понимал!

— А где Джамаль? — спросил Вайленд.

— Не знаю, — ответил Саламе. — Может, ветром отнесло. Поищем?

— Нет, — сказал Вайленд. — У нас на это нет времени. Они знают адрес связника. Нужно скорее уходить отсюда. Парашют закопал?

— Да.

Хорошо знавший топографию, Вайленд понял по очертаниям гор, что Иерихон совсем недалеко. Они обошли город с юга, углубились в ущелье Вади-Кельт, чтобы спрятаться в зарослях, так как уже начало светать.

Вокруг — оглушительная тишина. Вайленд бывал в этих местах в походах с ребятами из «Гитлерюгенда». Они разводили костры, пели песни, боролись, стреляли из луков, ловили ящериц, отрезали им хвосты и бросали в огонь.

У Вайленда во фляжке была вода, но ему не хотелось делиться с арабом. «Где он там?» Вайленд обернулся и увидел, что Саламе лежит на спине, закрыв лицо рукой. Вайленд сделал небольшой глоток и прополоскал горло. Саламе приподнялся и уговорил майора надеть прямо на офицерскую форму припасенную крестьянскую рубаху и на голову — куфию.

В Иерусалиме майор Маккензи срочно вызвал к себе капитана Брэдшоу.

— Соскучились по работе, Брэдшоу? — спросил майор. — Есть работа. Пришло донесение от нашего агента-араба о появлении в районе Иерихона двух подозрительных людей. А нас уже предупреждали о скорой выброске немецких диверсантов. Об одном из подозрительных наш агент сообщил, что он — не араб и не еврей. Полиция и армия уже подняты на ноги. Вы будете командовать поисковой группой… Вам в помощь придана рота солдат и взвод полиции. Ваша задача — найти этих двух подозрительных. Они могут быть вооружены.

— Брать живыми, сэр? — спросил Брэдшоу.

— Обязательно.

— Слушаюсь, сэр, — козырнул Брэдшоу.

Майор облизнул губы. За поимку немецких диверсантов он получит еще один орден. А то и перевод с повышением. Хоть к черту на рога, лишь бы из этой проклятой Палестины.

Собаки быстро взяли след. Громко лая, они рванулись к небольшой роще и помчались вперед, приминая траву. Брэдшоу бежал вместе со своими солдатами, как когда-то по футбольному полю, и постепенно проходила одышка, а ноги мягко пружинили.

Очень скоро его поисковая группа нашла два водонепроницаемых мешка с хорошо упакованным оружием и продовольствием. Брэдшоу по рации доложил о находке в штаб, а оттуда сообщили, что арабские дети нашли закопанный парашют.

Вайленд и Саламе пошли на поиски связного муфтия по имени Нафиз Бек. По дороге Саламе рассказал Вайленду, что семья Бека известна своей ненавистью к евреям и участвовала в арабском восстании.

— Бек своими руками отрезал еврею голову и бросил в монастырский колодец в Вади-Кельт, — сказал Саламе.

В доме Бека дорогих гостей приняли с большим почетом, Бек рассказал, что англичане уже знают о высадке парашютистов и усиленно ищут их. Он велел сыну спрятать гостей в одной из горных пещер. На следующий день сын Бека привел в пещеру Франка и эль-Латифа, и сказал, что живущие по соседству арабы нашли какое-то снаряжение. Вайленд тихо выругался: на шести парашютах он сбросил оружие, боеприпасы, рацию, медикаменты и… черт подери, две тысячи золотых монет и большую сумму в английской валюте… да еще рация. Без нее спецгруппа была отрезана от Германии. К вечеру пришел сын Бека.

— Надо уходить, — сказал он, — англичане совсем близко.

За ночь спецгруппа сменила три пещеры, пока не нашла подходящую, и в ней заночевала.

Их разбудил лай собак. У входа в пещеру стояли вооруженные солдаты и полицейские с ружьями навскидку.

Франк, эль-Латиф и Саламе молча подняли руки. Вайленд, увидев английского офицера, сбросил арабскую рубаху, обратился к нему по-английски и представился:

— Майор немецкой армии Курт Вайленд.

Наутро начались допросы. Англичан больше всего интересовало, для чего предназначались металлические тюбики с белым порошком, найденные в рюкзаке Вайленда.

— Для того чтобы сбить собак со следа.

Но экспертиза показала, что это — мышьяк.

Дежурный сержант занес в протокол допроса майора Вайленда его показания о целях операции «Атлас»: «Причинить максимально возможный ущерб врагам Германии — евреям, англичанам, американцам и их союзникам; распространять среди арабского населения прогерманскую пропаганду».

На допросе Вайленд, упирая на тот факт, что его с Франком взяли в плен в военной форме, настоял на соблюдении Женевской конвенции в отношении военнопленных и добился желаемых результатов. В засекреченном письме, направленном из Министерства иностранных дел главе английской разведслужбы, говорилось:

«Мы не видим возможности предать арестованных немцев суду по статье „Шпионаж“, поскольку они были в военной форме, а это значит, что их следует считать военнопленными». И немцев отправили в лагерь для военнопленных, а арабов — в тюрьму.

Две тысячи золотых монет и большая сумма в английской валюте почему-то так и не нашлись.

26

Муфтий уехал на балканский фронт. В Боснии-Герцоговине и в Албании он руководил мобилизацией тысяч мусульман в ряды Ваффен-СС и сформировал целую мусульманскую дивизию, принимавшую активное участие в уничтожении партизан-сербов, евреев и цыган. Немцы хотели назвать эту дивизию «Свободная Аравия», но муфтию больше нравилось «Армия освобождения Палестины». В газетах появились фотографии: муфтий с вытянутой вперед рукой в нацистском салюте перед солдатской шеренгой и подпись: «Великий иерусалимский муфтий с боснийскими добровольцами Ваффен-СС»; муфтий, наклонившись, рассматривает автомат и подпись: «Арабы будут убивать евреев немецким оружием».

С Балкан муфтий поехал в Польшу. Пока он был в отъезде, Домет, можно сказать, был в отпуске. Муфтий оставил ему всего два текста, и Домет быстро с ними разделался. Первый текст — радиообращение муфтия — нужно было обработать. Начиналось оно так: «Во имя Аллаха я призываю мусульман всего мира к священной войне против англичан и евреев!» Второй текст — письмо в три адреса: в Министерство иностранных дел, в Главное управление СС и в Министерство внутренних дел — нужно было перевести на немецкий. В этом письме муфтий протестовал против того, что Италия, Венгрия, Румыния и Болгария, будучи союзниками Германии, позволяют своим евреям эмигрировать в Палестину вместо того, чтобы высылать их в Польшу.

Домет не понял, почему евреев надо высылать именно в Польшу, но потом вспомнил, как Вельбах ему сказал, что фильм «Вечный жид» снимался в Варшавском гетто. Наверно, там всех евреев и содержат. Но тот же Вельбах сказал, что гетто занимает один квартал, как же в него можно поместить всех евреев? Ну, ладно, чем думать о евреях, лучше сходить в бар.

Домет вошел в ближайший бар — и надо же! Вельбах! Уже подвыпивший.

— Эй, Домет, старина, как дела? — обрадовался тот.

— Спасибо, хорошо.

— А почему я вас не вижу на работе?

— Я в отпуске.

— Везет же людям. А я работаю как каторжный, света белого не вижу.

— Я у вас хотел спросить, Вельбах, помните, когда мы смотрели «Вечный жид», вы сказали, что этот фильм снят в Варшавском гетто.

— Помню. Ну и что?

— Я недавно слышал, что всех евреев надо высылать в Польшу, но как же они поместятся в гетто, которое занимает всего один квартал?

— Нашли о чем думать! Мне двоюродный брат написал, что в Польше для них уже есть большой лагерь. Забыл название.

— И что они там делают?

— А черт их знает. С каких это пор вас интересуют евреи?

— Бог с вами! — испугался Домет. — Гори они огнем!

— Вот они там и горят! — Вельбах прыснул, но сразу стал серьезным и погрозил Домету пальцем: — Вы ничего не слышали, а я ничего не говорил. Понятно?

— Еще бы! — Домет поднялся. — Всего хорошего, Вельбах!

— И вам, Домет! Развлекайтесь в отпуске и за меня тоже.

— Обязательно.

По-настоящему Домет почувствовал, что он в отпуске, только когда перестал ставить будильник на шесть утра. Вот и сегодня он не вскочил, а лежал в постели, как в далеком детстве. За окном шел снег. До Нового года оставалась всего неделя, и Домет подумал, не купить ли елку. Он вспомнил, как они всей семьей наряжали елку, которую отец каждый год привозил из Вифлеема. От папы мысли перешли к маме, к Салиму, к Амину. Он повернулся на бок, с головой укрылся одеялом и решил еще поспать.

Но сон не шел.

Сладко потягиваясь, он встал, умылся, выпил горячего чаю с бутербродами и уселся в кабинете, где ему захотелось поработать для себя, а не для муфтия. Солнечный зайчик лежал на карте в самом центре большого карандашного круга, которым Домет еще летом обвел Советский Союз. Надо сказать уборщице, чтобы она лучше протирала книги. Домет начал набрасывать план новеллы «Пистолет»: в семье, где все ненавидят друг друга, пистолет переходит из рук в руки. Отец убивает жену, сын — отца, дочь — брата и сама кончает жизнь самоубийством. Но жертвой рокового пистолета становится и нашедший его на месте преступления сыщик. Домет оставил несколько исписанных страниц, оделся и вышел из дому. Время было уже полуденное. В центре — не пробиться. Рождественские распродажи — в самом разгаре. В витринах сверкают гирлянды, рядами стоят шоколадные деды-морозы, из музыкальных магазинов несется любимый шлягер «Лили Марлен». Жизнь кипит — как будто нет войны. Что ж, оно и понятно. Германия все время побеждает, и скоро фюрер покорит весь мир. Лозунг «Слава фюреру!» — на каждом шагу.

В КД В Домет купил себе теплые ботинки и вышел из магазина. Его кольнула острая тоска.

«Сколько можно покупать подарки к рождеству самому себе! Я тут один как перст. В детстве аккуратно завернутые и надписанные подарки уже лежали под елкой, когда мы все втроем входили в комнату и наперегонки бросались к ней, нетерпеливо развязывали шелковые ленточки, разрывали плотную розовую бумагу и… Ой! Футбольный мяч! Альбом для рисования с акварельными красками! Металлическая копилка и ключик к ней! Живой кролик в клетке! Господи, сколько возни было с этим кроликом и сколько горя, когда мы забыли закрыть клетку и он сбежал».

Домет услышал звуки губной гармошки. На обочине сидел безногий человек с испитым лицом в старой солдатской шинели. А рядом с ним — не может быть! — клетка с белым кроликом.

— Подайте инвалиду войны! — человек смотрел на Домета. Кролик — тоже.

Домет полез за деньгами, но в эту минуту подошел толстый полицейский, схватил инвалида за шиворот и вырвал у него гармошку.

— Я тебе говорил: еще раз увижу здесь твою поганую рожу — в участок заберу.

— Так я ж, герр вахмистр… — начал было инвалид, хватая клетку с кроликом.

— Герр вахмистр, — вмешался Домет, — он не нарушал порядка. Он же — инвалид войны.

— Да какой, к черту, войны, — полицейский посмотрел на странного господина. — Напился как свинья, вот ему трамваем ноги и отрезало.

Вахмистр свистнул в свисток, и появился другой полицейский. Вдвоем они резко подняли инвалида. Тот выпустил клетку, она упала на землю и раскрылась. Кролик осторожно выглянул наружу, понюхал воздух, выскочил из клетки и в два прыжка оказался под ногами у прохожих. Длинные розовые уши мелькнули еще раз, и Домет потерял его из виду.

Тоска сдавила горло.

«Сходить к проституткам? Еще чем-нибудь заразят…».

Пообедав, Домет вышел из ресторана и пошел к метро. Остановился перед афишной тумбой. «Премьера в театре Лессинга: „Смерть по заказу“. В главной роли — Эльза Вольфганг».

«Эльза! Как же я раньше о ней не подумал?»

Чтобы не таскаться по городу с новыми ботинками, он отвез их домой. Посмотрел на часы — рано. Хотел было почитать, но в голову ничего не лезло. Лег на диван и предался воспоминаниям о ночи, проведенной с Эльзой. Когда Домет спохватился и опять посмотрел на часы, он вскочил как ужаленный: опоздал на спектакль! Он быстро сменил сорочку с галстуком, побрызгал на себя одеколоном и помчался в театр. По дороге купил хризантемы, а когда добежал до театра, спектакль уже кончился, и актеры выходили со служебного входа. Вот она!

В котиковой шубке нараспашку, с распущенными волосами, Эльза была необычайно хороша.

— Эльза!

— Азиз! Не верю своим глазам!

Домет протянул ей цветы. Эльза поцеловала его в щеку и понюхала хризантемы.

— Азиз! Куда же вы подевались? Может, вам у меня не понравилось?

— Ну что вы! — Домет чуть понизил голос. — Я вспоминал каждую минуту, проведенную с вами. Просто с тех пор столько всего произошло. Вы ослепительны!

— Приятно услышать. А где вы на Новый год?

— Еще не знаю.

— Тогда я вас приглашаю к моей подруге. Там соберется наша актерская братия, будет ужасно весело. Договорились?

— Договорились.

Эльза взяла его под руку и посмотрела в глаза.

— Я тоже вспоминала каждую минуту.

27

Вешалка завалена женскими шубами и мужскими пальто. Из комнат доносятся хохот, пение, звуки рояля.

Сбросив шубку, Эльза осталась в серебристом платье, переливающемся, как чешуя. «Взяла у нас в костюмерной!» — доверительно шепнула она Домету и, прищурившись, осмотрела его с ног до головы, не скрывая своего одобрения: в сером двубортном костюме Домет и впрямь выглядел импозантно. Смуглое лицо среди белокожих немцев напоминало об экзотических странах.

В этот момент в прихожую выскочила стройная блондинка с широко поставленными голубыми глазами.

— Эльзи!

— Тилли!

Женщины расцеловались.

— Азиз, это — моя ближайшая подруга Матильда! А это — драматург Азиз Домет. Я тебе о нем рассказывала, помнишь?

— А как же! — подмигнула Матильда.

Домет церемонно поцеловал руку хозяйке дома и спросил, куда поставить шампанское.

— Эльзи, отнеси на кухню, — сказала Матильда и повела Домета в гостиную.

Домет узнал сидевшего за роялем Вернера Крауса. Как не узнать! После блистательного исполнения главной роли в нашумевшем фильме «Еврей Зюсс» он получил звание «народного артиста Германии». В углу стояли хорошенькие женщины, которых он где-то видел. Ну, конечно, в свите Геббельса на приеме в американском посольстве, будь оно неладно. Матильда представляла Домета гостям, а он любезно кланялся и говорил «очень приятно». В разноцветных колпачках, завязанных тесемками под подбородком, гости толпились вокруг большой наряженной елки со свастикой вместо рождественской звезды, стояли в коридоре, сидели на диване. Бросалось в глаза, что все друг друга давно знают и собираются вместе не в первый раз. К столу еще не садились. Дым от сигарет стоял столбом.

На столе — бутылки, блюда с салатами, с колбасами, с заливным, маринады и соленья, а посреди них — жареный поросенок с глазками из маслин и с бумажным гофрированным воротничком вокруг шеи.

Когда сели за стол, Эльзина нога прижалась к ноге Домета.

— Что вам положить, Ази? — игриво спросила Эльза.

— Может, сначала выпьем, Эльзи? — в тон ей отозвался Домет.

— Господа! — подхватил сосед Домета. — Что ж мы сразу за еду принялись, давайте выпьем за нашего великого фюрера.

Гости вскочили с мест.

— За фюрера! Ура!

Усевшись снова, все набросились на поросенка, и вскоре на блюде остался только гофрированный воротничок.

Напротив Домета кто-то рассказывал анекдот о евреях, слева сплетничали о директоре театра, справа спорили о ценах на золото, патефон наигрывал «Лили Марлен».

Второй тост подняли за великий рейх, третий — за новые победы Германии, четвертый — за скорое окончание войны, ну, а дальше — за хозяйку, за гостей, за тех, кто на фронте, и за что попало.

Домет не пропускал ни одного тоста, и лицо Эльзы то приближалось к нему, то отдалялось.

Матильда потащила Домета танцевать.

— Эльзи рассказывала, что в нашем театре у вас приняли пьесу. Почему же ее не включили в репертуар?

— Я не разрешил. У меня были разногласия с директором по поводу ее трактовки.

— Жаль! У нас очень хороший театр. А вы напишите для нас еще какую-нибудь пьесу.

— К сожалению, сейчас я очень занят. Но, может, когда я освобожусь…

— Вы так хорошо танцуете, — похвалила Матильда.

— Вы мне льстите. Чудесно танцуете вы.

— Потанцевала, и хватит! — Эльза разняла их и обхватила Домета, продев руку под пиджак. — Мой кавалер — мне с ним и танцевать. А ты найди себе другого.

— Подумаешь! «Мой кавалер»! — передразнила Матильда подругу. — Вот Альфред приедет в отпуск, вы тут все от зависти умрете!

— Альфред — жених Тилли, — пояснила Эльза, не отрываясь от Домета. — Он в Польше.

— В Польше?

— Да, — с гордостью подтвердила Матильда.

Музыка прервалась, Домет оставил дам и, подойдя к столу, налил им шампанского, а себе — коньяку.

— А что ваш жених делает в Польше? — спросил Домет у Матильды.

— Командует ротой охраны в каком-то лагере. Пишет, скука страшная, ни танцев, ни вечеринок — только работа. Ой, Эльзи, ты же еще не видела, что он мне прислал к Новому году! Идем в спальню, покажу.

Подруги подошли к двери спальни, из-за которой доносились приглушенные стоны. Матильда приложила палец к губам и резко рванула дверь. Раздался женский визг, ругательства, и полуголая парочка выскочила в коридор. Подруги вошли в спальню, Матильда заперла дверь и достала из нижнего ящика комода саквояж.

— Смотри!

У Эльзы дух захватило: в саквояже лежали жемчужные ожерелья, золотые кольца, золотые цепочки, золотые серьги, золотые монеты и даже золотые коронки.

— Откуда это? — выдохнула Эльза.

— Я же тебе сказала, Альфред прислал к Новому году. А это тебе от меня, — и она вынула из саквояжа золотое колечко с бриллиантиком. — Бери, ты же давно такое хотела.

— Ой, это мне?! Я сейчас умру! Тилли! — Эльза бросилась Матильде на шею, потом надела колечко и не могла от него оторваться. — Красота! А откуда у Альфреда такая куча драгоценностей?

— Не знаю. Говорят, в Польше все безумно дешево. Один из его офицеров в отпуск приехал и привез. А это для родителей.

Матильда показала на коробку, набитую серебряными безделушками.

— Ну, конечно, твой Альфред — доктор искусствоведения. Кому как не ему знать толк в красивых вещах, — сказала Эльза и снова посмотрела на колечко.

— Ты пока спрячь в сумочку, — велела Матильда, — чтобы наши не пялились. Ну, иди, иди к своему арабу!

— Дурочка, ты что, обиделась? Хочешь, я тебе его на ночь оставлю?

— За колечко? — съехидничала Матильда. — Шучу-шучу, — и она ласково погладила саквояж.

Пока Эльзы не было, Домет разговорился с сидевшим напротив него актером, которого все называли Грег. Жеманные манеры и подведенные глаза Грега не оставляли сомнений в его наклонностях. Он рассказывал о своем близком друге, который служит в России в какой-то зондеркоманде.

— Мой друг пишет, что никогда в жизни не видел столько евреев. Они ему уже во сне снятся. Представляете, какой ужас!

— Ерунда это, а не ужас, — сказала сидевшая рядом кудрявая красотка, похожая на болонку. — Подумаешь, евреи! Зато в этой России все даром. Оттуда шлют потрясающие посылки! Моя соседка получила от сына две собольи шубы и такой бриллиантовый кулон — помрешь от зависти.

— Да, да, — вступила в разговор крашеная актриса на амплуа роковых женщин, — мой брат из Франции посылал родителям всякую мелочь, а из России прислал кучу дорогих вещей, да еще и любимую сестричку не забыл. Вот, посмотрите. — Она показала золотой медальон с выложенными из маленьких изумрудов закорючками.

Соседка захотела посмотреть и протянула руку.

— А что это за иероглифы? — спросила она.

— Это не иероглифы, а буквы, — ответила роковая женщина.

Медальон пошел по кругу.

— А какой это язык? — спросили с одного конца спала.

— Китайский! — отозвались с другого конца.

— Брат написал, что этот медальон из древней Персии, — сказала роковая женщина. — Значит, древнеперсидский.

Когда подошла очередь Домета, он взял медальон — и вздрогнул.

«Лина! Две буквы! Слово „хай“, в котором вся жизнь. Слово есть, а Лины нет».

— Боюсь вас разочаровать, но это не древнеперсидский, — сказал Домет.

— А какой же? — недовольно спросила роковая женщина.

— Древнееврейский.

В комнате наступила тишина.

— Господа, господа! — Матильда влетела в гостиную очень вовремя. — Что вы тут сидите как на похоронах? До полуночи осталось всего десять минут! Наливайте!

— Подарки! — крикнул кто-то, и гости хором подхватили:

— По-дар-ки! По-дар-ки!

Обмен новогодними подарками — дело святое, и все бросились их доставать из карманов и сумочек.

Домет подарил Эльзе изящный дамский портсигар, а она ему — кожаное портмоне с тиснением. Матильде Эльза подарила шелковый шарф с бахромой.

— А ее подарок я вам покажу дома, — многообещающе сказала Эльза, прижимаясь к Домету.

Когда часы начали бить двенадцать, Домет почувствовал на губах жаркие губы Эльзы. Ее поцелуя хватило до двенадцатого удара. Вокруг все целовались, бросали друг в друга конфетти. Потом завели патефон и пошли танцевать.

— Господа, — крикнул кто-то, — давайте снова выпьем за здоровье нашей очаровательной хозяйки дома!

Все потянулись с бокалами к Матильде.

— Вот вернется Альфред, и мы поженимся, — объявила разрумянившаяся Матильда. — Приглашаю всех на свадьбу.

В ответ грянуло: «Ур-р-р-р-р-р-р-р-а!»

У Домета голова пошла кругом. Все уже были его закадычными друзьями. С Евреем Зюссом, то бишь с народным артистом Германии Краусом, он даже выпил на брудершафт.

— Азиз, ты — отличный парень, хоть и не немец! — гаркнул Краус.

— А ты, Вернер… — Домет хотел что-то сказать, но забыл и просто расцеловался с Краусом под завистливым взглядом Грега.

Домет с Эльзой возвращались со встречи Нового года в два часа ночи. Шел снег, под фонарем кружились снежинки, и становилось легко на душе. В лунном свете серебристое платье Эльзы поблескивало из-под шубки, как хвост русалки. Домету больше не было так одиноко, и он нежно обнял Эльзу. В доме, мимо которого они проходили, распахнулось окно, и оттуда послышалось:

Такси выскочило из-за поворота и со скрипом остановилось рядом с ними. Домет усадил Эльзу и сел рядом с ней.

— С Новым годом! — сказал Домет пожилому таксисту.

— И вас также, — ответил таксист. — Куда едем?

Эльза назвала адрес и уткнулась Домету в грудь.

Выйдя из такси, они поднялись по лестнице. Эльза не держалась на ногах, и Домет ее почти нес. Он достал из ее сумочки ключи, отпер дверь, довел Эльзу до спальни, уложил на кровать и пошел в ванную сполоснуть лицо холодной водой. Когда он вернулся, она уже заснула.

«До чего же она хороша!»

Эльза что-то пробормотала. Домет наклонился к ней и едва разобрал:

— Раздень меня.

28

Отпуск Домета пролетел так же быстро, как всякий отпуск. Муфтий вернулся в полном восторге от того, что он увидел собственными глазами. Крематорий в Освенциме произвел на него сильнейшее впечатление, и он начал очередное обращение к арабам Востока такими словами: «О, мусульмане! Во имя Аллаха убивайте евреев! Поодиночке и всех вместе!»

Писавшему под его диктовку Домету стало не по себе, а муфтий ходил по комнате, перебирая четки, и вспоминал карту, которую ему показал Эйхман.

Закончив очередное обращение, муфтий начал диктовать письмо Гиммлеру:

«Рейхсфюреру СС, министру внутренних дел Генриху Гиммлеру, Берлин.

В соответствии с нашим последним разговором относительно обещанных вами ста газовых машин я обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой ускорить их доставку, потому что…»

— Вы знаете, что такое «газовая машина»? — спросил муфтий Домета.

— Никогда не слышал, — честно признался Домет.

И муфтий подробно объяснил ему, как работает газовая машина.

— Потрясающе, — растерянно отозвался Домет.

— Вот и я сказал Гиммлеру то же самое! — обрадовался муфтий. — Так на чем мы остановились?

— На «потому что…» — тихо ответил Домет.

— Да, да, потому что «…от поступления вышеуказанных машин зависит окончательное решение еврейского вопроса в Палестине, в чем так заинтересован фюрер». Давайте-ка мне, я подпишу.

Домет с трудом добрался до дому: его мутило. Он выпил два стакана воды подряд — только хуже стало. В животе начались колики. Он лег. Боль отпустила, и он начал засыпать. «Увозят живых, привозят трупы»… «Увозят Амеири, Хартинера, Урбаха, Штрука, Цвейга… Не Цвейга, а Лину. Мама, где Гизелла?.. Пошла к подружке?.. „С тобой, Лили Марлен…“… с тобой, Лина…».

29

У Помета уже третий раз за месяц был острый приступ болей в животе. Он еле добрался до врача. Тот пощупал живот, спросил, где болит и не ел ли пациент что-нибудь несвежее. Домет ответил, что ничего несвежего не ел. Врач дал ему таблетки и велел принимать три раза в день перед едой.

Возвращаясь домой, Домет встретил у подъезда соседку по площадке фрау Шеллинг. У нее на Восточном фронте погиб единственный сын. С Дометом она всегда была очень любезна и поделилась с ним как с родным своим горем, когда пришло извещение о гибели сына.

Увидев Домета, фрау Шеллинг озабоченно сказала:

— Очень вы бледный, герр Домет.

— Живот болит, — пожаловался Домет.

— Надо обязательно сходить к врачу.

— Так я от него и иду. Но мне показалось, что врач не очень хороший.

— Чему тут удивляться? — фрау Шеллинг перешла на шепот. — Всех врачей-евреев пересажали или повысылали, вот мы и лечимся у кого попало.

Про себя Домет с ней согласился: не будь профессора Фляйшера, страшно подумать, что с ним сейчас было бы! А фрау Шеллинг продолжала:

— Всю жизнь я ходила к врачам-евреям, и мой мальчик… — она заплакала и вытащила носовой платок. — От каких только болезней ни лечил моего мальчика замечательный доктор Бухман. И от свинки, и от желтухи, и от скарлатины…

Фрау Шеллинг готова была рассказать о всех болезнях сына, как будто сегодня это имело какое-то значение.

Они уже дошли до их площадки.

— Герр Домет, — сказала фрау Шеллинг, прощаясь, — вы живете один, за вами некому ухаживать, но, если что понадобится, прошу вас, не стесняйтесь.

— Вы очень добры, фрау Шеллинг, — Домет открыл дверь. — Дай вам Бог здоровья!

— Зачем оно мне теперь, герр Домет? Мне не для кого жить.

Она снова заплакала и вошла в свою квартиру.

Захлопнув за собой дверь, Домет опустился на стул в прихожей. В зеркале отразилось перекошенное лицо: боль усилилась.

«Что у меня? Врач даже не поставил диагноз. Что мне делать? Искать по всему Берлину врача-еврея? Чушь какая-то. Может, эти таблетки помогут. У нас в роду все умирали молодыми. Отцу еще не было шестидесяти. Мне скоро — пятьдесят три. Когда я в последний раз отмечал свой день рождения? А с кем его отмечать? С Эльзой? Зачем я такой ей нужен!»

Домет едва доплелся до кухни, поставил на плиту чайник, принял таблетку, съел бутерброд и запил чаем — стало легче. Он переоделся и пошел в кабинет. Просмотрел на столе бумаги, взял несколько страниц начатой новеллы «Пистолет». Перечитал и разорвал.

«Какой из меня Конан-Дойль! Может, отдать „Последний из династии Омейядов“ в театр Лессинга? Черт с ними, пусть подписывают другой фамилией. Мне уже все равно. Могу даже Эльзе предложить, чтоб ее фамилия красовалась на афише вместо моей. Нет, надо написать о войне. О чем-нибудь другом сейчас не пойдет, когда весь мир воюет. Но я-то на этой войне не был, как я о ней напишу? О прошлой? Смешно писать о прошлой, когда настоящая еще не известно, чем кончится. Да и вообще, все сюжеты давно известны. А иначе и быть не может. Нет такого сюжета, которого не было бы в Ветхом завете. Я давно это заметил. Все, что есть в жизни, уже описано. Стоп. А если написать фантастическую пьесу о людях, которые убегают в потустороннюю жизнь? Пусть это будет лет через пятьдесят. Тогда и я смогу в нее убежать. Неужели в той жизни я снова встречу папу, Лину, Штрука, Амеири, Урбаха? Надо же, опять я убегаю, как мои герои: раньше — от себя, теперь — от самой жизни».

Домет пошел в спальню, но боль полоснула острым ножом, и он упал.

«Мама! Ма-ма!»

До телефона не дотянуться — высоко. Из последних сил он встал на колени, открыл входную дверь, дополз, опираясь на локти, до квартиры фрау Шеллинг и несколько раз постучал.

— Фрау Шеллинг! Это я — Домет. Фрау Шеллинг! Помогите!

Ключ. Верхний замок. Нижний замок. «Слава Богу!»

— Боже мой, герр Домет, что с вами? — ужаснулась фрау Шеллинг.

— Умоляю! «Скорую помощь». Скорее!

Бархатный баритон диктора неожиданно ворвался в операционную. Видимо, в коридоре санитар включил радио на полную громкость. «Наши доблестные войска под командованием фельдмаршала Паулюса ведут ожесточенные бои и уже добились заметных успехов…».

Закончив операцию, доктор Хенеке отошел от стола. Медсестра Марта вытирала Домету пот со лба.

— Капут! — прошептал Домет.

Хенеке перевел взгляд на больного и спросил сестру:

— Что он сказал?

Сестра равнодушно посмотрела на больного.

— Что вы сказали?

— Ка… капут.

Сестра вздрогнула.

— Больной сказал: «Капут».

— А он — реалист, — пробормотал себе под нос Хенеке, снимая резиновые перчатки, — с таким прободением язвы желудка ему, конечно, капут.

В коридоре раздался лающий голос рейхсмаршала Геринга: «Даже тысячу лет спустя немцы будут говорить о битве под Сталинградом с гордостью и вспоминать, что, несмотря ни на что, окончательная победа Германии была достигнута там…»

Домет вцепился руками в больничный матрас и отчаянно пытался сказать что-то еще. Сестра низко наклонилась к нему, и Хенеке с удовольствием посмотрел на задравшийся халат, хорошо зная, что под ним скрыто.

— Война проиграна, — неожиданно четко произнес Домет и добавил: — Всем капут.

Сестра отшатнулась и посмотрела на Хенеке.

— Больной бредит, — сказала она испуганно.

«Да за такой бред расстрелять могут», — подумал Хенеке и показал Марте глазами на дверь: не подслушивает ли санитар, давно завербованный гестапо.

Она выглянула и сказала, что за дверью никого нет.

Мысли Хенеке переключились на обед с Мартой, после которого можно будет поехать к ней домой.

С операционного стола раздался предсмертный хрип.

Марта хотела подойти к больному, но Хенеке ее остановил.

— Он уже умер. Пойдем обедать.

— Но надо сообщить…

— Ничего не надо, — отмахнулся Хенеке. — Он — араб.