Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

Вы, любители порыться

В ветхих, выцветших страницах

Книги, много лет забытой,

Блеклый в ней найти цветок, —

Просмотрите этот томик:

Я прокладывал бумагу

Свежими в те дни цветами

Мыслей искренних и чувств.

Холодно. По полю ветер гуляет,

Воет, как зверь,

Снегом швыряет, тоску нагоняет,—

Плохо теперь.

Плохо… но сердце поет: не томися,

Будет весна! —

Крикнет: «Проснися, земля, пробудися!

Вспрянь ото сна!»

Солнце проглянет, зазеленеет

Шелк на лугу.

Голос весны будто ветром развеет

Горе-тоску.

У дороги в чистом поле

Могила стоит,

А над нею — злая вьюга

Гуляет, шумит.

На могиле одиноко

Калина растет.

Ее ветер овевает,

Метелица гнет,

Вкруг могилы незаметной

Пляшет и гудит —

Всё о том, кто в поле чистом

Непробудно спит.

Когда горе душу обоймет мою,

Станет жалко дней потерянных своих,—

Я тихонько песни грустные пою,

Всю печаль свою я вкладываю в них.

Тихо песня разливается, звенит,

Говорит мне, как я молодость сгубил,

И как до сих пор не смог я полюбить,

И совсем по-настоящему не жил.

А как милую я вспомню сторону,

Да как вспомню ее бедность и нужду,

Дрогнет сердце, — и опять я петь начну,

Хоть немного свою душу отведу.

Грозно песня разливается, гремит,

Долю злую мужиков она клянет:

Ведь невидимая цепь на них висит,

В стороне родной их давит тяжкий гнет.

Тихо всё было на небе, земле и на сердце…

Ночь темнотою родные места покрывала,

Яркие звезды блистали, и месяц вдруг выплыл,

Небо, и лес, и поля серебром заливая.

Всё уж уснуло, и только березы шептались,

Только осины шумели, и только колосья,

Землю целуя, на поле широком качались.

…Тихо всё было на небе, земле и на сердце.

Печально средь них я хожу одинок.

И вижу: мне синей головкой кивает

Родной наш, забытый в тени василек.

«Здорово, земляк! — чуть заметный в долине,

Понурый, невесело шепчет он мне. —

Вспомянем с тобой на богатой чужбине

О бедной, далекой своей стороне».

Привольная темная пуща!

Огромные липы, дубы,

Осинника, ельника гуща,

Меж хвои опавшей — грибы.

Всё мрачно, космато и дико,

Жара недвижимо стоит.

Во мху, перевитом брусникой,

Лесун одинокий лежит.

Корявая сморщилась шкура,

И мохом зарос он, как пень;

Трясет головою понуро,

Бока прогревая весь день.

Гляжу на него я уныло,

И больно становится мне:

Всё сгинуло — удаль и сила,

Пропало, как дым в вышине.

Бор шумел, навевал беспокойные сны,

И над ним тихий гул раздавался, —

Это леший высоко качался

На вершине могучей сосны.

Ему месяц печальный светил,

Поднимали кресты в небо ели,

В этой синей небесной купели

Душу дикую он окрестил.

Загорелись кровью очи. Вдаль несется

С темной ели звук тоски и смеха

И широко в чаще отдается,

Повторенный голосистым эхом.

И, пугаясь, ждешь исхода ночи.

Всё сдается: встал лесун великий, —

Огневеют, блещут кровью очи,

Не смолкает смех глухой и дикий.

От всей души я шлю приветы:

Три года здравствует дитя —

На языке родном газета;

От всей души я шлю приветы,

В простом, сердечном слове этом

Желаю долгого житья.

От всей души я шлю приветы —

Три года здравствует дитя!

Сосны, ели, хвощ да хвоя,

Темный мох.

Знаю я — косматый леший

Тут залег.

Завалился он на хвою,

На кору,

Всё колышет и всё движет

Он в бору.

Пылают осины, калины

Червонные сыплют листы

И вязкой желтеющей глины

Тяжелые кроют пласты.

И леший, согнувшись понуро,

Бредет по раздолью дорог.

Обшарпана старая шкура,

И сломан о дерево рог.

Дорога вся в лужах. Размыта

Дождем проливным колея.

И чавкает грязь под копытом,

Шуршит, выползая, змея.

Косматая шерсть перемокла,

Бредет старикашка во тьму,

И льдинки, как битые стекла,

Царапают лапы ему.

Спешит он дойти до трясины:

Там — мягкие, теплые мхи,

А здесь только плачут осины

И колются сучья ольхи.

Раскрасился сажею вечер.

Дождь бьется с волною речной;

Гуляет, гудит над ней ветер

И воет, как волки зимой.

Спокойно мне здесь под водою,

Я возле постава лежу;

В него упираясь рукою,

Я с мельницей сказку твержу.

И кружится жернов проворен,

И ходит стена ходуном;

А думы — что колос без зерен, —

Не стану бороться со сном.

Постав я ногою толкаю,

Склоняюсь ко дну головой —

Дремлю, а потом засыпаю

Под шум непогоды глухой.

Разгулялася веселая метель,

Пробудился, в поле кинулся Подвей,

В голову ему ударил снежный хмель,

Не сдержал он буйной радости своей.

Пляшет, скачет. Снег срывается, летит,

Веют белые над полем рукава,

А Подвей несется, кружится, гудит,

Запевает, удалая голова!

Рвется, треплется рубаха на ветру,

Разметались космы, пали на глаза,

Сучья с треском наземь рушатся в бору,

Стонут, плачут на раздолье голоса.

Долго, долго будет тешиться Подвей!

А когда в постель повалит снежный хмель, —

Белый мрак его сокроет меж полей,

Заметет, завалит буйная метель.

Я, больной и бескрылый поэт,

Помню, раз позабыл свое горе, —

Это чудо принес ваш привет.

Я — больной и бескрылый поэт.

Может, стих моей жизни уж спет, —

Так пускай вам хоть песня повторит,

Как больной и бескрылый поэт

На минуту забыл свое горе.

Дождик в поле, и холод, и мгла…

В деревушке мерцают огни.

Там, таясь, испугавшись, легла

Доля горькая в черной тени.

И под темными крыльями ночи

Не видны мне теперь ее очи.

Только ветер осенний ночной

В поле грустно гудит и поет

О родимой сторонке глухой

И о доле несчастной ее.

Сжала сердце мне песня ночная,

Пусть же ветер опять запевает,

Пусть поет средь родимой земли

И разбудит в сердцах наших стыд,

Чтоб на битву с неправдою шли

Те, в ком совесть сегодня не спит.

Долю черная ночь не укроет,

Если выльется слово живое!

Темень. Бор сосновый мшист и дик.

Смерть пришла уже ко мне…

Ты зажгись, зари вечерней лик,

В этой мглистой вышине.

Страшно и тоскливо в час ночной

Помирать. Шумит трава.

Где-то дятла слышен стук глухой,

Громко ухает сова.

А умрешь — притиснут грудь пласты

Глины. Встану ж на яру,

Голову просуну сквозь кусты,

Гляну в небо и умру.

Скатится корона, побежит,

Золотая, в серый мох.

Крот могилу рыть мне заспешит,

Пронесется ветра вздох.

В небе встанет месяц-молодик,

Заблестит роса в огне.

Ты зажгись, зари вечерней лик,

В этой мглистой вышине.

На небе месяц всплыл зеленый,

Он вскоре станет снежно-бел.

Над лесом, где вздыхают клены,

На небе месяц всплыл зеленый.

Мир спит, не видя в дреме сонной,

Что свет за тучкой заблестел

И в небе месяц всплыл зеленый,

Что вскоре станет снежно-бел.

Моя душа — как ястреб дикий,

Что рвется в небо на простор

И вольных пташек ловит крики, —

Моя душа — как ястреб дикий.

Услышав их, стряхнет великий

Свой сон, взлетит превыше гор, —

Моя душа — как ястреб дикий,

Что рвется в небо на простор.

Вчера еще бури раскаты

Гремели, выл яростный ветер,

И чайки метались над морем,

Как белые снежные хлопья,

И темно-зеленые волны

Взлетали живою стеною,

Рассыпавши белые кудри.

Взлетали, катились по морю,

Одна за другой набегали

На дикий, обрывистый берег.

И бурые скалы дрожали

От силы их тяжких ударов,

На грудь принимая и в брызги

Дробя ледяные громады.

А буря стонала, и волны

Под грохот и гул погибали

Так весело, гордо и вольно,

Не думая даже о смерти.

И я был веселым и гордым,

И чувство свободы волною

Меня поднимало высоко,

Сердечную тину смывая.

Всё то, что годами под спудом

Лежало в глубокой дремоте,

Теперь пробудилося разом

И стало могучим и цельным.

Я чувствовал в это мгновенье,

Что стал я свободным и сильным,

Я знал, что и я — человек.

………………………………

Промчалась суровая буря,

А море еще не утихло.

В безбрежном свинцовом просторе

Повсюду вздымаются волны,

Бегут без надежды, без воли,

Понуро влекутся на берег,

Бессильно вползают на скалы

И гибнут с ворчаньем глухим.

Мне жалко вас, хмурые волны!

Мне жаль вас всем сердцем усталым,

Душою, уже опустевшей:

Вы — сестры родные мои!

Примите привет в день рожденья газеты!

Я вас поздравляю от сердца всего!

За вами народ поднимается к свету,

Ведите ж и дальше его.

Что б жизнь ни несла вам, но прямо и смело

Идите повсюду будить вы народ

И дружно трудитесь всем духом и телом,

Итог подведем через год!

Я спокойно дремлю под горой меж кустов,

Лес притихнул — ни шума, ни шепота.

Только чую в тиши надо мной звон подков,

Смутно слышу гул конского топота.

Разве гукнуть, чтоб эхо по лесу неслось,

Чтобы кто-нибудь, с грудью разбитою,

Задыхался в крови, чтоб опять довелось

Мне всю ночь хохотать под ракитою?!

Спи, бедняга! Только гроб тебе достался,

Гроб один — труду бессонному цена.

Всю-то жизнь свою с землею ты тягался —

Час пришел, и вот — осилила она!

Грудь пластом тяжелой глины придавила

И в глаза твои насыпала песку…

Так зачем, скажи, холодная могила,

Было с жизнью век тягаться мужику?

Напрасно ловите вы в сетку мотылька,

Чтоб лучше крылья разглядеть:

Ударит и помнет их сеть,

И вмиг узор сотрет неловкая рука.

Живая куколка! Не душу и не сердце

Я так в Вас полюбил, а голоса красу,

Да милую игру шопеновского скерцо,

И очи синие, и русую косу.

Вот поженились мы, и вот Вы мать, и Ваше

Дитя во чреве день за днем растет.

Вы мне милы — и нет оправы краше

К той новой книге жизни, что придет.

Вечер тихий как-то просто

Завершает бытие.

Аист белый, чернохвостый

Полетел в гнездо свое.

Я иду такой порою,

Грузный шаг держу ровней,

Вечер веет тишиною.

Всё же что-то слышно в ней.

Может, это чует ухо —

Аист в вышине летит,

Иль ребенка сердце глухо,

Глухо так во мне стучит.

Скрыта в поле цветами могила,

Заросла всюду дикой травой,

Да и память людская забыла,

Кто находится тут под землей.

И наверно, никто не узнает,

Что не просто песчаный курган,

А давно здесь могила степная

Поднялась, где бушует бурьян.

Да не так ли от вас я скрываю

Речи блеск, не довел до сердец

И печаль, что мне грудь разрывает,

От которой так чахнет певец?

Вот и ночь. Засверкали слезами высоты немые,

Жадно тянут росу зеленя запыленные хлеба.

Только росы падут, раскрываются краски ночные,

Раскрывается сердце мое под слезинками неба.

И не высказать мне, как в ту пору оно потеплело,

Как доверчиво, нежно горячие речи шептало;

Но безмолвное небо, услыша их, всё потемнело,

И слеза покатилась по тучам и в сумрак упала.

Тихие мои все песни, темные, как уголь черный,

Но они заблещут жаром, если их в огне мученья

Раскалит душа моя;

А погаснет — заиграют, словно самоцветов зерна,

И, застывши, превратятся в драгоценные каменья

В час, как лягу в землю я.

Не найти мне покоя ни темною ночью, ни днем,

Ведь любовь меня мучает, жжет нестерпимым огнем.

Всё же знаю: чтоб боль от ожога скорей заглушить,

Надо только на рану холодной земли положить.

Мне, наверно, придется накрыться землею сырой,

Чтоб мученья унять и забыть ту, любимую мной.

Этот источник, что раньше волну свою нес к океану,

Высох, и нет уж его — не ласкают дрожащие струи

Мощную грудь океана, ввысь улетели, на небо,

Паром прозрачным, и там превратились они в стаю тучек.

Только не могут они позабыть океан многошумный

И в небесах — и теперь отражаются в глади зеркальной.

Залилось слезами, будто звездами,

Небо синее, безбрежное

Над просторами морозными,

Над тобой, мое поле снежное.

Ширь холодная без конца вокруг…

Исходил ее, истомившийся;

Но услышал я ее сердце вдруг,

Услыхал душой, с небом слившейся.

И грудь впалая распрямилася,—

Ты не страшно мне, поле чистое!

Надо мной слеза покатилася

Вниз, горячая и огнистая!

Ночь туманом сизым землю обливает.

На траве роса жемчужная блестит.

Звезд на небе россыпь золотая

Тихо искрится, дрожит.

Бывает, что пруд переполнит

Вода и польется на берег;

Когда же исчезнет излишек,

То больше вода не бежит.

Бывает и так, что разрушит

Плотину вода; в эту пору

Струятся последние волны —

И пруд высыхает совсем.

С поэтами так же бывает:

Один дает людям излишек,

Другой — всё, что есть. Я такой:

Пою я с надтреснутым сердцем,

Я всё до конца отдаю.

Изяслав, Васильков сын,

Сверкая очами,

О литовские шеломы

Позвонил мечами!

Отнял славу он у деда,

У князя Всеслава,

И улегся недвижимо

На траве кровавой —

Под червлеными своими

Отчими щитами,

Весь иссечен, весь изрублен

Вражьими мечами.

Отнял славу и промолвил

На смертной постели:

«Крылья птиц твою дружину,

Княже, приодели,

Звери кровь ее слизали», —

Ведь в бою кровавом

Брата Всеволода нету,

Нету Брячеслава!..

И ушла душа из тела

Князя удалого

Через кольца ожерелья

Рдяно-золотого.

Сникло, кончилось веселье,

Песни замолкают,

И встревоженные трубы

В Городне играют.

Кто ж из нас порой не любит

Меж страничек желтых, старых

Книги, уж давно забытой,

Отыскать сухой цветок?

Уж и краски побледнели,

Опадают лепесточки…

Но какие чувства будит

В сердце слабом тот цветок!

Почему его хранили,

Что желалось, что забылось —

Вновь всплывет всё и разбудит

Милых мыслей длинный рой.

В мыслях вновь переживете

То, что больше не вернется,

И для вас еще дороже

Станет высохший цветок.

Строчки, строчки дорогие!

Зародились вы в мгновенье

Бурных чувств, что грудь вздымали

В то мгновенье, как волна.

Не беда, что чувства эти

В вас остыли и засохли,

Всё же в вас — воспоминанье,

И за то — спасибо вам.

И читатель вас не минет —

Ведь и у него бывали

Мысли, схожие с моими,

И такие ж волны чувств.

Всё, что было пережито,

Оставалось в сердце следом

И лежало недвижимо

Темной залежью, пластом.

Растревожьте ж, мои строчки,

Этот сердца пласт глубокий,

Пусть одно воспоминанье

За собой ведет другие,

Пусть читатель дни былые

В мыслях вновь переживет!

Когда я на миг закрываю

Глаза, утомленные лампой,

Когда перед ними всплывают

Из тьмы сине-алые блики, —

Всем сердцем тогда вспоминаю

Последнее наше свиданье,

Веселые алые губы,

Глубокие синие очи…

Как тот мотылек легкокрылый,

Что вот-вот сейчас встрепенется

И с мака взлетит, упорхнувши, —

На этих губах трепетало

И было не в силах сорваться

Одно тиховейное слово…

Какое? — Вы знаете сами.

Но где же те алые губы?

И где то волшебное слово?

Не диво, мои дорогие,

Что вдруг из-под век моих хмурых

Покатятся слезы скупые.

Тогда я прошу: прикрутите

Свет лампы хотя бы немного,

Он что-то глаза мои режет…

Рогом серебряным мглится

Месяц меж туч молодой.

Озеро ходит, клубится,

Плещется в нем водяной.

Он из глубин выпускает

В зыби змею за змеей;

Вот они стаей всплывают,

Яркой блестя чешуей.

Будут всю ночь они виться,

Будут хребтами блистать,

Будут до света резвиться —

Прыгать, сплетаться, нырять.

Жарким сияя червонцем

Сквозь поредевшую мглу,

Пустит встающее солнце

В них золотую стрелу,—

Сгинет змея за змеею,

Месяц уйдет молодой.

Долго о них под водою

Будет вздыхать водяной.

Разгорайся, огонь мой, где мрак сильный лег,

Пусть тебя шум ветров не пугает:

Гасят ветры всегда небольшой огонек,

А большой — лишь сильней раздувают.

Разгорайся сильнее, огонь мой, да так, —

Если б замер ты вдруг, обессилев,

Испугал бы людей обступивший их мрак,

Пусть огней никогда б не гасили.

Быть может, трудный путь житья

Стал кольцевым, мой друг,

И вот в краю забытом я

Не раз рождался, как дитя,

Пройдя весь полный круг.

Быть может, я не кончу жить.

И снова наяву

Вновь стал бы путь со мной дружить,

И всё, что мозг сумел забыть,

Я вновь переживу.

И может быть, в простор без дна

Весь век мой круг летит,

И воя то новизна одна,

Что путь, мной пройденный сполна, —

Иначе заблестит.

И в новом мире всё пройдет

Былое предо мной…

Что ж: пусть мой смертный час пробьет,

Пусть снова жизнь меня ведет

Минувшею тропой.

Не грусти, что солнца

Свет закрыли тучи —

Народится буря

Из тяжелых туч.

Правда, всё притихло:

Волны, бор дремучий…

Всё же будет буря.

Бей, удар, могуч!

Снежно-белая улица сонная,

А на ней между пятен навоза

Тут и там, потемнев от мороза,

Стынет хвоя, снежком занесенная.

Человека по этой вот улице

Провезли в катафалке унылом;

Крест несли, шел священник с кадилом,

Да извозчики сзади тянулися.

И вокруг оголялися головы,

И крестилися люди в молчанье;

Сердце ныло, теснило дыханье

У друзей от раздумья тяжелого.

Черный креп, дальний хор, запах ладана

И покойник, лежащий безгласно, —

Так таинственно всё, так ужасно,

Всё так просто и так неразгаданно!

Час поздний. Мрак весенней ночи

На узких улицах лежит.

А мне отрадно. Блещут очи,

Во мне от счастья кровь кипит.

Иду я радостный, хороший,

Душа счастливая горда…

А под резиновой калошей

Тихонько хлюпает вода.

Я жду, грустя. Ты почему из дому

Не выйдешь в зной на мой печальный зов?

По мягкому асфальту городскому

Оттиснули бы туфли ряд следов.

И незаметный для тебя и бледный,

Вокруг себя не видя ничего,

Я к ним припал бы… Вот и жду я, бедный:

Когда ж конец томленья моего?

Замерзла ночью быстрая криница;

Твоя пора, зима, пришла сюда!

Всё замерло, движенью нет следа,

И даже сверху слоем снег ложится.

Но всё напрасно, там под ним струится

Могучая, живучая вода.

Но подожди! Настанет час, когда

Сумеют волны здесь на вольный свет пробиться.

Я этот символ приложил к себе,

Согнувшись в злой и тягостной борьбе,

Постиг родной природы говор вещий.

Как — промолчу, ведь каждый здесь поэт,

Рассейте ж сами легкий сумрак речи,

Своей души туда пролейте свет!

Мы под навесом лип, укрывших нашу пару,

Идем проплеванной дорожкой по бульвару.

Окурки, скорлупа, бумажки под ногами, —

Но их замечу ль я, идя под ручку с вами?

Чрез дымчатый хрусталь прозрачно-темной ночи

Идущих мимо нас людей сияют очи,

Рубинами горят во мраке папиросы,

При свете россыпью на липах блещут росы…

Ах, сколько есть красы волшебной рядом с нами,

Когда взглянуть вокруг влюбленными глазами.

Белым цветом одета калина,

Но белее калины Марина.

«Отчего ты, как месяц, ясна?»

— «Я не знаю», — сказала она.

Раз вернулася поздно Марина,

В волосах же белеет калина.

«Отчего ты, как месяц, странна?»

— «Я не знаю», — сказала она.

Но не век расцветает калина,—

Не вплетает цветов уж Марина.

«Отчего ты, как месяц, грустна?»

— «Я не знаю», — сказала она.

А когда облетела калина,

Отравилася зельем Марина,

И, как месяц далекий, бледна

В белом гробе лежала она.

Ты вечером крещенским ворожила,

Прозрачный воск струею в воду лила,

Желая угадать мою судьбу, —

И видишь — холмик… крестик… Да, могила!

Год не пройдет, как буду я в гробу.

Нахмурив бровки, воск со дна ты взяла,

Его тревожно сплющивала, мяла

И улыбнулась: «Где судеб закон!

Знай, чем бы мощь его нас ни встречала,

В моих руках, как воск, погнется он».

Ты был как месяц одинокий:

Таким и жил и умер ты.

Пусть мир наш людный и широкий —

Ты был как месяц одинокий.

Простора, света, красоты

Искал, и, ото всех далекий,

Ты был как месяц одинокий:

Таким и жил и умер ты.

В тот дом вошел я молчаливо,

Где годы ранние прошли.

Там стены мохом поросли,

А стекла — в радужных отливах.

Повсюду пыль. И стало мне

Так грустно, грустно в тишине.

Я в сад пошел. Всё глухо, дико,

Густой травою заросло.

Что прежде было, то прошло,

И только надпись «Вероника»

Видна на липовой коре —

Как будто знак о той поре.

Расти же, дерево, всё выше,

Как памятник живой вставай

И к небу надпись поднимай.

Пусть будет так, пока мы дышим:

Чем больше вдаль уходит дней,

Тем имя милое видней!

Через залитый ярким светом бор

Проходит насыпь желтая чугунки.

Как ровно рельсы, словно на рисунке,

Уходят вдаль! Как ярко семафор

Стеклом зеленым отражает солнце!

Как телеграфные столбы гудят!

Смотри: дрозды на проводе сидят,

А провод весь горит огнем червонца!

И вот, раздвинув листья, словно сеть,

Круша мохнатой лапою сушины,

Не торопясь, из-за кустов малины

Выходит бурый молодой медведь.

Он воздух нюхает и насыпь озирает

Ленивыми глазами, будто спит,

И вдаль, услышав смутный гул, глядит,

И вдруг от удивленья замирает…

Чуть слышно рельсы тонкие гудят;

С веселым шумом через бор зеленый

Несутся за вагонами вагоны:

Шипит машина, искры вверх летят,

И дым, белея, тянется струею;

Под солнцем ярко блещет сталь и медь;

Смеются в окнах люди… А медведь

Стоит и слышит крик мой: «Стих за мною!»

Сегодня было так тепло,

Что дед — и тот спустился с печи,

Сел там, где горячей пекло,

И грел в тулупе старом плечи.

Виднелся бор, синела даль,

Вкруг пахло медом и травою…

А деду даже и не жаль,

Что скоро будет он землею.

От впечатлений детских лет

В моей душе остался след.

Я не забыл, как была рада

Душа от плитки шоколада,

Обернутой со всех сторон

Бумажкой пестрой, как ширинкой:

Там под «загадочной картинкой»

Стоял вопрос: где Купидон?

Я не забыл, как долго с ней

Сидел я в комнатке моей,

Бесплодно мучась над загадкой,

Хоть и покончив с шоколадкой.

Ведь здесь же, здесь таишься ты!

Ведь, может быть, через мгновенье

Средь чуждого изображенья

Твои проглянут вдруг черты,

И встанешь ты передо мною

С крылатой острою стрелою,

Мне в сердце метящей, и с луком,

Запеть готовым грозным звуком…

Но нет тебя — и, огорчен,

Я даже плакать принимался.

Что ж ты очам не показался,

Любви властитель, Купидон?

С тех пор прошло не мало дней,

И снова пред душой моей

Вопрос забытый с силой новой

Встает тревожный и суровый.

Я Купидона вновь искать

Теперь пытаюся несмело,

Но так печально это дело,

Что лучше про него молчать.

Амур, и грустный и пригожий,

Стоит с повязкой на глазах

У склепа старого… В полях

Привольно пахнет свежей рожью.

Вокруг кресты… Так отчего же

Тут, где венки, могилы, прах,

Амур, и грустный и пригожий,

Стоит с повязкой на глазах?

Я тихо думаю: быть может,

Любовь, лежащая в гробах,

Преодолела смерти страх?

Так спите ж! Вечно на часах

Амур, и грустный и пригожий.

Мне долгая разлука с вами —

Чернее ваших черных кос.

Зачем недобрый час принес

Мне долгую разлуку с вами?

Я побледнел от горьких слез

И начал триолет словами:

Мне долгая разлука с вами —

Чернее ваших черных кос.

«День этот, — так сказал Катулл, —

Я обозначу белым камнем».

Я рад, как встрече с другом давним,

С аллеей, где над липой гул.

Когда-то зонтом на песке

Там ручки милые писали.

Что — не скажу. Вы отгадали,

Слова уже на языке.

Хоть это всё равно что сов нести в Афины,

Вас всё-таки занять хочу на миг единый

Своим посланием.

Давно здесь минул день,

Все ставни замкнуты, мерцает свет, и тень

От головы моей со стенки мне кивает;

Вот в черных рамках там сурово выступает

Писателей толпа; и каждый — близкий друг,

Пусть незнакомый мне. От лампы светлый круг

На лица ровно лег. Спокойно я взираю

На этот круг подчас, и, примостившись с краю,

Склоняясь над столом до утренней звезды,

Исписываю я бумажные листы.

О драмах Пушкина веду я речь. Не Мэри,

Не Фауст, не Борис, а Моцарт и Сальери

Волнуют мысль мою. Мне кажется, что тут

Сальери выслушал несправедливый суд.

Рассудком ледяным плененный, вдохновенье

Он должен был убить — согласно обвиненью.

Сальери в творчестве стремится всё понять,

Всё взвесить мысленно и выверить опять,

Обдумать способы, материал и цели,—

Он четкость ясную любил в малейшем деле!

В его трудах найти внезапное не тщись!

Основы их основ — размеренная мысль!

Но всё же, всё же… Что помехой вдохновенью?!

Нам нравятся его блестящие творенья.

Он с метеором схож, что в искрах над землей

Пронзает полог мглы сверкающей дугой,

Горит, слепительный, весь в пламени несется,

А в глубине своей холодным остается.

Так, значит, мастерство Сальери добывал

Лишь мыслью и трудом. Но вправду ль убивал

Он тем природный дар, как явствует из драмы?

Ответит скрипка нам. Стаккато, фуги, гаммы

Не зря из года в год Сальери выводил

И силою язык той скрипки изменил.

Она гудит звончей. Певучих звуков сила

За годы долгие ее переродила,

И, теми песнями могучими полна,

Прониклась чуткостью неслыханной она.

Вдохнувший душу в дерево, напев в какой-то мере

Ужель не пробудил живой души в Сальери!

Нет! Вечный труженик, себя он развивал,

Сальери, верный раб, талант не зарывал

Во глубине земли. Пусть судный день настанет:

Спокойно Музе он и прямо в очи глянет.

И будет за любовь к труду, за труд большой

Оправдан Музою и собственной душой.

Так поступаешь, мысль, и ты, чтоб труд поэта

В твореньях засверкал. Хвала тебе за это!

Привет мой и тебе, бессонный, вечный труд,

Готовишь радость ты из творческих минут!

Земной поклон тебе, радушная Камена,

Нам вдохновенье дал родник твой, Иппокрена!

Трудом возвышенным полна душа моя,

И вам, стихи, привет слагаю нынче я!

Александрийский стих! Ты, тихий как Эребус,

Скрыть подо льдом огонь умеешь. Кто in rebus

Musarum[95] знает толк, не может не любить

Упорства мастера. Недаром воскресить

Мне хочется тобой обычай позабытый —

Эпистолы слагать. Ну что ж, теперь засни ты!

Народ, Белорусский Народ!

Ты — темный, слепой, словно крот.

Повсюду тебя обижали,

В ярме прожил ты столько лет,

И душу твою обокрали,—

В ней речи твоей даже нет.

Разбуженный грозной бедой,

Весь полный смертельной тоской,

Ты крикнуть: «Спасите!» не можешь

И должен «Спасибо!» кричать.

Услышьте, кого я тревожу,

Кто сердцу привык доверять!

Изящный сад — такой, как у Ватто:

Белеют статуи в листве зеленой;

Вдали — прохладный грот, фонтан бессонный,

Беседка… Верно, саду лет уж сто.

Весь погружен душой в былые дни,

Смотрю мечтательно, рассеянно листаю

Поэта нового… и закрываю,

Смущенный тем, что это не Парни.

Челлини статуй не ваял,

А только статуэтки, —

Однако мастером он стал.

Челлини статуй не ваял, —

Ты слышишь, критик едкий?

Зря триолет ты обругал:

Челлини статуй не ваял,

А только статуэтки.

Счастье, ты вчера блеснуло мне несмело,

И поверилось, что жизнь проста, легка.

В сердце зыбком что-то пело и болело,

Радость душу мне щемила, как тоска.

А сегодня вновь мечтой себя туманю,

Книгу развернул, но не могу читать.

Как случилося, что полюбил я Аню,

Разве знаю я? Да и к чему мне знать?

Вы так часто в зеркало глядели,

Никогда в мои глаза, ни разу,

Где вы так же, так же отражаетесь

В черных, блестящих зрачках —

Этих зеркальцах маленьких, круглых.

Но исчезнет из зеркала образ,

Следа не оставив,

А в моей душе

Ему не погаснуть.

Холодная, ясная ночь…

Звонко хрустит снежком,

Идя мне навстречу, девчушка.

«Как вас зовут?» —

Спросил я ее.

(Сегодня же все гадают.)

И она отвечает тихонько:

«Аня».

Моя государыня,

Татьяна Р-на!

В музее одном я увидел

Над японскою вазою надпись:

«Просят руками не прикасаться».

О любви я скажу точно так же,

Ведь это — задушевное дело,

А души человеческой так же

Нехорошо касаться руками.

Деликатные люди сами знают об этом,

А неделикатным об этом напоминают.

Всё одна теперь мне думка сердце сушит,

Как бы встретиться с тобой, к тебе прийти,

А полынь-трава пускай себе заглушит

Позабытые давнишние пути.

Больше всего на свете желаю я,

Чтобы у меня был свой ребенок —

Маленькая дочушка-несмышленыш,

Аня Максимовна,

Такая красивенькая,

Тепленькая, мокренькая,

С черными волосиками и бровками,

С темно-карими глазками,

А ручки — как бы перетянутые нитками.

Совсем такая, как вы,

Когда вы были маленькой девчонкой.

Буду сниться днями и ночами.

И приду. Люблю, и ты люби.

Хочешь — душу растопчи ногами,

Хочешь — мучай, хочешь — погуби.

Муар

Двумя цветами

Переливается,

И видно всем,

Где начинается и где кончается какой;

А всё ж таки межу меж ними

Чертою твердой

Не провести.

На сердце — боль.

И никогда

С душою вашей так не сольется

Моя душа.

Конец.

Темноокая пани, конец!

Есть подобие ваших очей —

Звезды темные, что невзначай

Загораются в мраке ночей.

Темноокая пани, они

Так красивы в чудесный тот миг,

И не хуже ваших очей,

Если ярко сверканье у них.

Темноокая пани, скажу:

Я на этом огне не сгорю —

Много в мире есть разных огней,

Все они входят в душу мою.

Ночной неяркой радуги колечко

Края луны чуть зримо обвело.

Его порой не каждый и приметит:

На небесах и на земле — светло.

Ночной неяркой радуги колечко!

Ты потому и нравишься так мне.

Ведь у меня одна с тобою доля —

Сиять чуть зримо в синей вышине!

Всё стихло — шум дождя и грома грохотанье.

Блеск синей молнии уже не режет высь.

Клубами в небесах обрывки туч свились,

Как мягкий воск в воде, налитый для гаданья.

Что эта ворожба сулит земному лону?

Взгляни ж, как брызнули в просветы облаков

Горячие лучи — и пояс в семь цветов

Повис, сияющий, в лазури небосклона.

Манящие глаза сияют мне,

Даря волшебную улыбку, губы

Открыли белые прямые зубы…

Слова теплы… Кровь буйствует в огне.

Обман? Иль я с мечтой наедине?

Иль верить милым обещаньям любо?

А может, жар, что обжигает грубо,

Скрывает холод ледяной на дне?

Вот так подчас над сонною землею

Дугою искрометной золотою

Прорежет мглу горящий метеор.

Разбрызгивая искры, он несется,

Звезды блестящей отражает взор,

А в глубине холодным остается.

Ты долго сидела за столом,

Недвижно, в оцепененье,

И было слышно в тишине,

Как маятник отсчитывает время,

Как дробный дождь сечет оконные стекла

И в желобе журчит струя воды.

А ты всё сидела…

Не хватало сил

Отвести глаза

От черной рамки в газете —

Бездонного колодца,

До края полного страдания и слез.

Есть на свете такие бродяги,

Что не верят ни в бога, ни в черта,

Любы им пестрокрылые флаги

Кораблей океанского порта.

Им ведь некого дома покинуть,

Да и дома у них не бывает,

Безразлично им — жить или сгинуть,

Об одном они жадно мечтают:

Побывать в городах незнакомых,

Испытать там и счастья и горя,

И погибнуть в пучинах соленых

Белопенного синего моря.

Ну, а мы — не об этом мечтаем,

Нас не радует новое небо,

Мы с родным не расстались бы краем,

Если б в нем было вволюшку хлеба.

Нам сквозь бурное улиц кипенье

И сквозь гул человеческой лавы

Снится Неман, родное селенье

И огни портовые Либавы.

Простор бескрайный огляни кругом:

Вон обступили каждый дом

Заборы с острыми гвоздями,

Они усыпаны стеклом.

Смотри: в просторах, за селом,

Межами

Поделены колосья на полях,

Канавы вырыты в лесах,

И стопудовые у всех границ каменья

Среди лугов бескрайных залегли.

Штыков ряды по всем краям земли

Горят и смотрят в диком рвеньи

На государственный рубеж.

И видишь: сколько всюду меж!

Безмерны вольные просторы

Святой земли, — а человек

Заборы строил, рвы копал за веком век,

Он, как лиса, зарылся в норы

И там пугливо жил — один,

Дрожащий, как листва осин,

Неверный, бессердечный, жадный.

Всегда злорадный,

Для всех чужой, совсем чужой,

За изгородью, за межой.

А что за этими межами!

Гниет в труде безмерном тут

Голодный, обнищалый люд,

Который сильными руками

Богатство мира сотворил —

Равнины пашнями покрыл,

Чугунке путь он пробивает,

Заводов трубы поднял он до звезд,

А сам давно ослеп от слез

И помощи не ожидает.

Смотри: по всей земле святой

Волной широкой золотой

Без края блещет хлеба море,

Цветут луга, шумят леса…

Повсюду есть богатство и краса,

А люди гибнут в голоде и горе,

Во тьме, от холода дрожа,

И всюду — ров, забор, межа.

День добрый, пан! Вот Вам простая надпись.

Есть милая японская забава:

Бросают в воду мелкие осколки

Деревьев — и они становятся цветами.

Всё это мне припомнилось невольно,

Когда статью я Вашу о «Венке»

Читал. И Вас благодарю я очень,

И жму Вам руку. Ваш М. Богданович.

Несмело я теперь ставлю

Под стихами, повестями и статьями

Свою подпись — Максим Богданович.

Хочу — и стыжусь и боюсь,

И не могу поставить Ваше имя.

А мне было б радостно до боли

Видеть его рядом со своим.

Еще ребенком я слышал,

Что есть на небе двойные звезды,

Которые так близки между собой

И так дружно сливают свой свет,

Что нам кажутся одной звездою.

Доля их — это ж наша доля.

Вы, и сами того не замечая,

Так много дали мне,

Так наполнили собою мою жизнь,

Что еще могу я сказать,

Заглянув в свою душу:

Что там Ваше и что мое?

Вот почему я чувствую себя виноватым,

Когда я ставлю под стихами иль прозой

Только свою подпись — М. Богданович.

Но люди пусть всё же узнают,

Их прочитав,

Что это им звезды двойные

Светили одной звездой.

Я — незаметный, серый человек.

Но Вами, только Вами полна моя душа.

Льются из нее стихи о Вас,

Как льется весной сквозь кору чистый сок

Из переполненного им серого клена.

Здесь мои покоятся чувства, когда-то живые…

Может, полюбите вы кладбище их навещать…

Замер напев — и сама отозвалася нежно на лире

Звоном тишайшим струна…

Может, откликнетесь вы?

В жизни всё надоело, признаться,

Злость из сердца ушла и печаль,

Крыльям больше моим не подняться,

Не умчусь я уж в синюю даль.

Нудно льются, тоскливы и серы,

Словно мутными волнами, дни…

Ой, зачем я надежды и веры

Погасил в своем сердце огни?..

Как широко в бору разлился вольный шум!

То он гудит в ветвях, то слышен легкий шорох,—

Стихает вдруг в душе борьба неясных дум

Под гул спокойный, ровный бора.

Наверно, в том бору под шорох сосняка

Хозяйка всех лесов заводит песню тихо.

И под ее напев свободно взросшего сынка

Минует дум разбитых лихо.

Он может всё в бору понять и пережить:

И каждый треск, и стон, и звонкий птичий клекот;

Душе его родным, знакомым должен быть

И гул громов, и травки шепот.

Пусть уплывают дни его в безбрежный океан, —

Не властна смерть над тем, кто век живет так вольно!..

В душе всплеснул огонь! Его закрыл туман…

И сердцу бедному так больно!

Сегодня ночью я в царстве сказки:

Свет сник, растаял в час ночной,

И в небе из-под полумаски

Глядится месяц молодой.

За тучкой он как за вуалью,

Что отливает серебром, —

Боится, видно, он сверканья

Звезд ярких в небе голубом.

Там кто-то снежной взвил пыльцою,

Как будто тешился, играл.

А я вот песенкой простою

Воспел небесный карнавал.

Всплыла колония сифонофора,

Их, словно гроб живой, несет волна!

Они срослись в колонию, она

Вся из калек, не жаждущих простора.

Кто ею управляет среди моря

И кто берет добычу возле дна.

А равновесие хранит одна,

И все живут без счастья и без горя…

Материнское причастие

Принял вместе с молоком

И заснул. С мольбой о счастии

Люди замерли кругом.

Лишь часы за тонкой стенкою

Не смолкают: та-та-та…

Лишь напев над колыбелькою:

«Вышла кошка за кота».

Этот милый белый пальчик,

Тоненький и гладкий,

Всё-то в рот берет мой мальчик,—

Видно, очень сладкий!..

Ой, греми, греми, труба, —

утром рано

В поход собираться;

Собирались товарищи Яна,

А ему не подняться.

Собирались товарищи Яна,

Глубоко яму роют.

В яме той при дороге

Хлопца похоронят.

Ой, не плачьте, дети,

Не рви сердце, женка,

Не рви, не томися,

И за Янку, за беднягу,

Богу помолися.

Он нашел другую женку —

Чужую сторонку.

В чистом поле повенчался,

Пулей обручался.

Ой, скатилася звездочка, скатилася,

Ты ушла от нас и не простилася,

Не простилася, не распрощалася,

И куда ушла — не сказалася.

Я ж тебя лечила, сберегала,

На снег наговорный клала,

Сквозь хомут продевала

И поила липовым цветом,—

Почему ж ты мне сделала это?..

Ой, леса-боры и луга-разлоги!

Через вас идут все пути-дороги.

Как-то хлопца я очень любила

И к нему тропинку проложила.

Шла тропинка — дошла до разлуки.

Я возьму и вновь по ней похожу,

Снова на тропинку я погляжу.

А на ней-то трава-мурава,

И крушинник разрастается,

Ветками дороженьки касается:

Ни проходу, ни проезду тут нет.

Из-под зарослей криничка течет,

И колышется гнездышко в них.

Потому и колышется,

Что там пташка-певунья заливается:

«Ты не будешь, криниченька,

От разводья полней весной;

И полюбишь ты, девушка,

Да не так, как любила той порой!»

Темной ночью лучина догорала,

Я сорочку Артему вышивала:

Посередке — солнышко,

А вокруг него — звезды малые.

Только входит тут в хату сестричка,

Белый, чистый лист у нее в руках,

Бело личико всё в слезах:

«Ой, убили Артема, убили,

В стороне незнакомой зарыли;

Ой, убили Артема шрапнелью,

Занесло его могилу метелью…»

Как услышала я, уразумела,

Мои ниточки все помешались,

Солнце яркое закатилося,

А в очах помутилося…

Для чего ж я на свет уродилася?

Я хотел бы встретиться с вами на улице

В тихую, синюю ночь

И сказать:

«Видите эти яркие звезды,

Светлые звезды Геркулеса?

К ним летит наше солнце,

И несется за солнцем земля…»

Кто мы такие?

Только путешественники — попутчики среди небес.

И зачем на земле

Ссоры и распри, боль и горе,

Если все мы вместе летим

К звездам?

Возле речки Самотечки комары толкутся,

Распевают «толкача» и друг за дружкой рвутся:

«Гей, гоп, толкачики,

Гей, гоп, осиновые,

Работы Максимовой…»

А Максим лежит на травке, сонно так моргает,

И комар за комариком к нему подлетает;

Вот их песенник завзятый зазвенел над ухом,

Как комарика-бедняжку погубила муха.

Закачалася сосенка боровая,

Закручинилась девчина молодая,

Закручинилась певунья и резвушка —

Мушка, по прозванью зеленушка:

«Ой, да в чем же я настолько виновата,

Что никто не шлет ко мне, девчине, свата.

И приданым ведь немалым я владею —

Целый куст шиповника имею,

Щелку в яблоне — от ветра хорониться,

Лист ольховый — от дождя укрыться,

Медом полную кадушку пребольшую —

Желудовую скорлупку золотую,

А когда тот мед на блюдечко кладется,

В рот слюна наверно наберется».

Как услышал эти жалобы комарик,

Сильно призадумался сударик:

«А пошто бы мне на ней и не жениться?

Знать, пойдет, чтоб больше не томиться.

Хоть носатый я, и тощий, и нескладный,

Так зато скакать умею ладно».

И ударился комарик как из пушки

Кликать сватов к мушке-зеленушке.

Прилетела мушка до хаты,

Видит: в доме комарик носатый,

Сватовья-жуки заседают,

Важно с батькой о чем-то рассуждают:

«Мы — охотники, ходим за куницей,

Не куницей — девицей-молодицей».

Больше часа сваты гомонили,

А потом у девчины спросили:

«Ну, по вкусу ли гость наш богатый?» —

«А узнайте у мамы и таты».

Тут горелкой они подкрепились,

А комарик с резвушкой обручились.

Брал жених от мушки-девчины

Дорогой ручник из паутины,

Что она на травке стелила

И на ясном солнце белила.

В воскресенье свадьба-веселье,

Заходил комар, как с похмелья,

Начал петь и приплясывать тихо,

А потом как хватил «шерстяниху»:

«Шерстяниха, шерстяниха моя,

Полюбила комара-гультяя,

А комар и не глядит на нее,

Всё летает да песни поет!»

Загудела, расшумелася дубрава —

То про свадьбу разнеслась по свету слава.

Как венец на муху сватьюшки надели,

Все вокруг аж очи проглядели.

А когда с родными мушка расставалась,

Тут гостей до слез прошибла жалость.

«Кланяюсь я батюшке и матушке,

Иль постыла я в родимой хатушке?

Ой, зачем меня растили, миловали

Да в семейку чужую отдали!..»

В каравайницы улиток попросили,

И они квашню на диво замесили.

Овод у комарика был старшим дружкой,

Дробным маком рассыпался перед мушкой.

Мотыльки-бояре, пчелочки-боярки,

Прыткие на редкость, особенно до чарки.

А как старшая боярочка-шмелиха

Затянула, всем боярам стало лихо:

«Ой, богаты бояре, богаты,

Только дома забыли деньжата.

Хоть деньжат они мало имеют,

Так зато выхваляться умеют.

Кто копейку дает — гривной числит ее,

А кто гривну поклал — будто рубль даровал!..»

Тут как музыка поддала жару-пылу,

Сразу гулом жутким всё покрыла.

Шмель пузатый на басу играет ловко,

А на скрипочке подыгрывает пчелка.

И нашелся мушененок некий малый —

Славно так позванивал в цимбалы.

Во всю мочь кузнечики скакали,

Вверх взлетали, звонко припевали:

«Комары плясать

Зарекаются:

Ножки длинные —

Поломаются».

Этак пляшут кто помалу, кто помногу,

А один так отдавил шмелихе ногу.

Гости дружно пьют-едят да рассуждают,

Музыканты же веселья подбавляют.

Всех достойно мушка пригласила,

А еще-то лучше угостила.

Всё, что надо, на столах стояло чинно,

Даже мед был и шмелиный и пчелиный.

Жук огромный так горелки нализался,

Что свалился и под лавкой отсыпался.

Осы в черных платьях с желтыми каймами

Прямо ели мушку злостными очами.

А она близ мужа скромненько сидела

И зеленой юбкой шелестела.

Муравьиха низко свесила головку —

Затянула чересчур она шнуровку,—

А потом как закричит истошно, дико:

В капле дождика тонула муравьиха.

Всё стемнело, капли часто застучали

И в дупло к зеленой мушечке попали.

Гости вмиг попрятались в кусточки —

Под кору забились, под листочки.

Утром же, очухавшись с зарею,

К комару пошли догуливать толпою…

А потом и перезовы были,

Чтоб родню худою славой не покрыли.

Облетели цветики

На юру.

Ой, не сладко серому

Комару.

Как с резвушкой-мушкою

Стал он жить —

Довелося бедному

Потужить.

Не умеет мушечка

Работать,

Лишь умеет с хлопцами

Хохотать.

Не умеет ткать она

И пошить,

Никакого кушанья

Наварить.

Почесал он голову,

Сам не свой.

«Как мне жить, несчастному,

С такой женой?

Где глаза я, братики,

Потерял,

Как ее, бездельницу,

В жены брал?»

Полетел он плакаться

В синь-лесок,

Сел на дуб зелененький

Под листок.

Сел на дуб развесистый

И вздохнул,

Песню грустно, жалостно

Затянул:

«Выйду в поле да развею свое горе,

Горе горькое, бездонное!

Гей ты, полюшко зеленое,

Широко ты, поле, протянулося,

Глубоко ты, сердце, всколыхнулося!

Где я смерть теперь повстречаю —

В море, в речке, в озере ли темном,

Что, ступая, конь пробил копытом

И что буйным дождиком налито?..»

Что за шум в бору учинился?

А комарик там с дуба свалился.

Будет спать он теперь на погосте —

Поломал и побил свои кости…

Столяры тут дуб распилили,

А из досок гроб смастерили.

Весь китайкой обили проворно,

А по краешку лентою черной.

Гей, кладут комара в домовину,

Созывают родню и дружину.

Комары над гробом затрубили,

Светляки ярче звезд засветили.

«Музыканты, потише дудите,

Мое сердце на части не рвите!»

Горько мушка-вдова голосила,

Скорой смерти у бога просила:

«Муженек ты мой, свет комарочек,

Ты из гроба подай голосочек…

Ах, никто над тобой не заплачет,

Только облачко частыми дождями,

Только мушечка горькими слезами».

Понесли комара на холстинах

По лесам, по холмам и долинам.

Близ дороги могилу копали

И в нее комара опускали.

Как в сырую земельку зарыли,

Сверху холм большой навалили.

Люди добрые мимо проезжают,

Шапки сняв, меж собой рассуждают:

«Не иначе — проезжий сановник:

Генерал, иль майор, иль полковник…»

— «Нет, лежит тут комар-комарочек,

У которого с локоть носочек».

Гей, пойду я по улице

Да в то поле за околицу,

У околицы плетень и огород —

Вьется хмель там, завивается.

Ой, зачем твои кудри зеленые

Градом-дождиком не выбило?

Хмель-хмелинушка веселый мой,

Раскудрявый ты хмелинушка,

Загубил ты буйну голову,

Буйну голову Максимову.

Максим у шинкарки гуляет,

Он гуляет — крест пропивает

Да товарищей своих зазывает:

«Пиво-мед в ковши наливай,

Чтоб лилось через край, через край,

Песню громкую пой-заводи

Да цимбалами позванивай!»

Гей, как грянули друзья гопака,

Заходили даже стены кабака.

Струны звонко говорят из-под руки,

Частой дробью отвечают каблуки,—

Их подковки стальные звенят…

У порога люди добрые стоят,

Подпевают, приговаривают

Да Максима всё похваливают.

Он сидит — не помалу пьет,

Под цимбалы он в ладони бьет.

Захмелела у Максима голова,

Говорит он такие слова:

«Магда, Магдочка,

Мой цветочек, моя ласточка!

Не любиться мне, хлопцу, с тобою —

С воеводскою дочкой-красою.

Нынче с войтом тебя обручают,

Ручники вынимают,

Русу косу твою пропивают.

То не травка-повилика расплетается —

Наша верная любовь с тобой кончается.

Уж не будешь гулять, как бывало,

Целовать, как всегда целовала,

В темный сад выходить с полночи

И глядеть ненаглядному в очи.

Твое личико — снега белей,

Бровки — доли сиротской черней,

Не забуду их, хоть больше не увижу,

Хоть до смерти тебя не услышу.

Лейся, брага, теки, как река,

Ой, упала на сердце тоска!»

Во хмелю Максим болтает, заплетает жарко,

Да услышала те речи старая шинкарка

И к хоромам воеводским быстро побежала,

Воеводе при народе всё пересказала.

Гей, как грянет воевода о крыльцо ногою:

«Ты заплатишь мне, собака, буйной головою!»

Услыхали это слуги, быстро побежали,

Кандалами хлопу ноги заковали.

Повели его к площади торговой —

На помост высокий, сосновый.

Люди добрые вокруг стоят:

Он идет — не идет, спотыкается,

Белы рученьки по бокам висят,

Ноги резвые подгибаются.

Да не плачется людям на долю Максим,

Только молвит он о цимбалах им.

Захотелось ему на прощаньице

В этот смертный час,

Уж в последний раз,

Услыхать их рокот-играньице.

В миг единый цимбалы достали,

На помост на высокий поклали.

Гей, тряхнул Максим кудрями —

хватит плакать, будет!..

Песню горькую заводит — все притихли люди:

«То не ветер ночной повевает,

Тихо в горницу сон заступает,

Очи крыльями мне смежает, застилает.

То не пташка в гнезде встрепенулася —

Мое сердце содрогнулося.

Снилось мне: я межою иду,

Сбоку нива колыхается,

Сбоку нива колыхается,

Крупной светлой росой осыпается.

Ох, исполнился тот недобрый сон,

Нынче сбылся он через девять дён.

Сбылся сон, моя отрада-краса,

Слезы катятся, что крупная роса…»

Тихо всё, только струны звенят,

Только песня разливается,

Люди добрые молча стоят,

С горя сердце разрывается.

Лучше было б тебе не любиться,

На вельможную дочку не дивиться!

Вновь тряхнул Максим кудрями —

хватит плакать, будет!

И опять заводит песню — и притихли люди:

«Магда, Магдочка,

Моя зоренька ясная,

Мое солнышко прекрасное!

Ой, от солнышка

На земле цветы расцветают,

От него же они и высыхают.

А ты в небе светишь-пылаешь

И про то не знаешь…»

Тихо всё, только струны звенят,

Только песня разливается.

Люди добрые молча стоят,

С горя сердце разрывается.

Лучше было б тебе не любиться,

На вельможную дочку не дивиться!

Вновь тряхнул Максим кудрями —

хватит плакать, будет!

И опять с помоста песню услыхали люди:

«Мои деточки, мои малые,

Вы наплачетесь, нарыдаетесь,

Остаетесь на свете без батюшки!

Кто вас будет кормить, одевать,

От холодных ночей укрывать?

Станете вы, детки, бедняками,

Пойдете лесами-лугами

Да путями-дорогами;

А дороги те без конца лежат —

Без конца вам, детки, горе горькое терпеть».

Тихо всё, только струны звенят,

Только песня разливается.

Люди добрые молча стоят,

С горя сердце разрывается.

А как смертью Максима казнили,

Белы руки к воротам прибили

На торговой площади просторной,

А головушку к башне дозорной,

Чтоб дожди ее кудри мочили,

А ветра бы сушили,

Чтобы вороны летали да очи клевали,

Да чтоб люди видели и не забывали.

Среди улицы у нас хоровод,

Не иду я в круг веселый гулять,

Как тот мак на гряде, стоять,

Красотой своей подружкам докучать.

Выдает меня всё белое лицо:

Только миленькое имя назовут,

Мои щечки разгораются,

А девчата усмехаются.

Как Василий в бою умирал,

Всё сторонку свою вспоминал:

«Вы прощайте, прощайте, поля,

Вы прощайте, непаханые!

Мне вас больше уже не пахать,

Зерном чистым на заре не засевать.

Не увижу я тебя, темный луг,

Поле чистое, раздольное!

Мне по вам уж больше не ходить,

Мне зеленой травы не косить.

Расстаюся я с тобой, светлый бор,

Пуща темная, дремучая!

Мне твой шум уже не услыхать,

Мне высоких сосен не срубать.

Ой, прощай ты, семейка моя,

Вы прощайте, товарищи!

Не придется мне вас к сердцу прижать,

Посидеть, повеселиться, погулять.

Бью челом тебе, челом, Беларусь,

Вся сторонушка бездольная!

Не забыл твой сын тебя, родную,

За тебя он в землю лег сырую».

Как Василий в бою умирал,

Всё сторонку свою вспоминал.

Простая эта быль не так давно была.

К Чижу (а у него какая ж сила?)

Ворона подступила:

«Что, правда — я похожа на орла?»

Смекает Чиж: коль в споры с ней пуститься,

Ведь можно с хохолком и с головой проститься…

«Совсем орел!» — пугливо пискнул Чиж

Проклятой птице с клена.

«Ну, то-то же! Смотри ж!» —

С угрозой ласковой прокаркала Ворона

И полетела прочь.

Тут стало Воробью невмочь:

«Браток! Ты что же, птиц не различаешь —

Орлом Ворону величаешь?»

Смущенный Чиж прощебетал тогда:

«Я никому не причинил урона…

Назвать Орлом Ворону — не беда,

Беда сказать Орлу, что он Ворона!»

Аня, Анечка,

Моя елочка зеленая!

То ли вихри тебя подломили,

То ли громы сразили?

Ты лежишь — не шелохнешься,—

Глазки ясные закрылися,

Губы бледные сомкнулися.

Только что ж мы, люди милые,

Загрустили все?

Боль не мучает грудь,

И тебе довелося заснуть.

Ленту сине-голубую

Я в тебя вплету, коса!

У того, кого люблю я, —

Голубые пояса.

Может, милый догадается,

Почему она вплетается,

И со мною не расстанется.

А в местечке Терестечке толков не счесть,

Толков не счесть — все слушают весть:

Что сыскали нынче Янко-стрельца

Средь зеленого ельничка,

Да у камня у белого,

Во мху темном, меж брусникою.

Вся головушка разбитая,

Алой кровушкой омытая.

Гей, над ним лишь сосна шумит,

Смутно шепчет, приговаривает:

«Не гонялся бы ты, Яне, за куницами,

Пуще этого — за теми молодицами!»

Поздно; надо домой собираться,

Злым часам полюбилось спешить…

Ах, когда б ты могла догадаться,

Как не хочется мне уходить!

Там, за дверью, — ни ветра, ни бури,

Там одно — одиночество, грусть;

И, как прежде, печальный, понурый,

Я к углу своему потащусь.

Мысли нудные вновь закружатся,

Сердце станет по-прежнему ныть…

Ах, когда б ты могла догадаться,

Как не хочется мне уходить!

Звездочка, ты не погаснешь, ясная,

Ты еще родной осветишь край…

Беларусь, невольница бессчастная,

Встань и на свободный путь вступай…

Беларусь, твой народ повстречается

С ярким солнцем встающего дня.

Посмотри, как восток разгорается,

Сколько в тучках далеких огня!..

Расскажи мне, мужик,

Как к нужде ты привык?

Ступишь ты на порог —

Всюду плесень да мох.

Всё богатство твое —

Лишь бурьян да гнилье.

Беларусь, Беларусь!

Огнем имя твое мне горит

И с песнею матери вольно несется,

Страшным огнем в разговоре стоит,

В гневе громом мне в грудь отдается.

Как невеста в семье трудовой,

Ты приданого не накопила,

Все богатства души огневой

Сестрам гордым своим подарила.

Всё проходит — и радость, и муки,

Только образ запомнится твой:

Брови темные, узкие руки

И головки пробор золотой.

Ах, Лявониха, Лявониха моя!

Вспомяну тебя хорошим словом я, —

Черный пух твоих изогнутых бровей,

Очи яркие — найди их веселей!

Вспомяну твою походочку и стать,

Вспомяну, как ты умела целовать.

Ой, Лявониха, Лявониха моя!

Ты певала голосистей соловья.

В пляске первым отбивал твой каблучок

И «метелицу», и «юрку», и «бычок».

Рожь ли жала, не жалея своих сил,

Там Лявон твой восхищенья не таил!

Ой, Лявониха, Лявониха моя!

У бедовой полдеревни кумовья.

Знала ты, как пригласить и угостить,

И уважить, и в тоске развеселить.

Знала к месту слово доброе сказать,

А минутой — к сердцу накрепко прижать.

Ой, Лявониха, Лявониха моя!

Дай же бог тебе счастливого житья.

Дай на свете белом радостно прожить,

Всех вокруг как веселила — веселить,

Чтоб не раз тебя с отрадой вспомнил я.

Ой, Лявониха, Лявониха моя!

На Лявоновой рубахе вышиты голубки;

Я за то их вышивала, что целует в губки.

На Семеновой рубахе вышиты листочки;

Я за то их вышивала, что целует в щечки.

На Софроновой рубахе вышиты подковки;

Я за то их вышивала, что целует в бровки.

Ой, пошла наша Скирпуся на базар

Поглядеть, какой повывезли товар:

То ль ворона, то ль сова,

То ль Скирпусенька-вдова.

Продала она коня,

Сторговала селезня,

Селезнечка хохлатенького,

Молодого да ладненького.

От покупки от такой

Извелась она душой:

Селезнечек умывается,

Сам глядит да озирается,

Озирается на улочку,

Не приметит ли где уточку,

Селезнечек — Ивашечка,

Он целуется с Наташечкой.

Быстро шла я… И вспомнить-то жутко:

Жгли у ратуши ведьм городских.

«Глянь, Агата, — вдруг шепчет Марутка,—

Ты встречала красавцев таких?»

Рыцарь ехал задумчив, спокоен,

Золотой колыхался шелом, —

Как Георгий святой, славный воин,

Был он строен и ясен челом.

Не забыть мне той встречи мгновенной…

Ах, когда б еще раз повидать

И коня, и убор драгоценный —

Всю знакомую гордую стать!

День за днем я сижу у оконца,

Нить пряду, проклиная кудель,

И гудит, всё гудит веретенце,

Словно в поле далеком метель.

Ах, зачем, почему омрачила

Я свои молодые года:

Ах, зачем, почему не спросила,

Кто такой он и едет куда!

Лишь узнать бы — фигурку из воска

Милым именем я окрещу,

Выйду в поле и на перекрестке

Я заклятье свое нашепчу.

И сквозь посвист, сквозь бурю ночную,

Под напев придорожных ракит

Я так близко, так близко почую

Набегающий цокот копыт.

Пусть вовек не вернуть мне покоя,

Пусть спасенье свое погублю,

Только знаю — увижу его я

И окажу наконец, как люблю!

Когда полосу огневую

На западе солнце проводит,

Оставивши башню немую,

В свой сад королевна выходит.

Вот шмель прогудел бархатистый,

Вот — мушка, нежней изумруда.

Высоты лазорево-чисты…

Вдруг птичка спорхнула оттуда.

Спорхнула — и звонко запела,

Что есть и весна, и мечтанья,

И жизнь, и любовь без предела,

И первая боль расставанья.

Тоскливо глядит королевна,—

Проснулись мечты молодые…

Король озирается гневно,

И хмурит он брови седые.

Молодые года,

Молодые желанья,

Где там горе-беда?

Только радость свиданья.

Помнишь только красу

И черты дорогие:

Золотую косу

И глаза голубые;

Темный сад-виноград

И под яблоней встречи,

Жгучий, огненный взгляд

И горячие речи.

Будь вся жизнь молода

Вечно светлыми днями!

Пролетайте, года,

Золотыми огнями!

Выхожу во двор пустой и сонный.

Грустно в нем, но радостно мне всё ж.

Как не счесть нам звезд в ночи бездонной,

В сердце светлых мыслей не сочтешь.

Много знал я горечи с тоскою,

Что щемила, мучила и жгла…

Всё прошло, всё утекло водою, —

Молодость осталась, не прошла!

Стужа, мрак… И опять я хвораю,

В сердце мыслей докучных угар.

Заварить бы горячего чаю,

Разогреть бы скорей самовар!

Запоет он и тонко и тихо,

Засияет внизу огоньком,

И развеется темное лихо

Над согретым моим уголком.

Вижу, пора позавидовать бедному Марку.

Юность плывет, и мечты без следа улетели.

Эх, да и кто ж надоумил суровую Парку

Нитку мне прясть из такой незавидной кудели?

Тихо гуденье и пенье ее веретенца,

Тянется, тянется длинная серая нитка,

Тянутся серые дни без просвета, без солнца.

Нет, не дождаться мне счастья, добра и прибытка!

Хоть бы не серую — черную ты выпрядала,

Пусть поднесла бы мне горя — да полную чарку;

Только и горя такого изведал я мало.

Вижу, пора позавидовать бедному Марку.

Непогожий вечер. Хватит, друже, гру́сти!

Чтоб печаль развеять, тихо запеваю:

«Ой, летели гуси да с-под Белой Руси,

Всколыхнули воду тихого Дуная!»

Есть любовь, измена, боль разлуки лютой;

Много испытаний суждено судьбою…

Я пою всё громче про любовь — про чью-то…

Да печали в песне больше уж не скрою.

Мы с тобою вдвоем при огне в тишине,

Свой рисунок на крашенке пишешь ты мне.

Как печальны твои молодые года!

Сколько раз тебя в жизни томила беда!

Что она натворила, лихая, с тобой,

Над душой насмеялась твоей молодой!

Ты рисуешь — взгляни, как безрадостен цвет,

Ни штриха, ни узора здесь яркого нет.

Не старуха ль водила рукою твоей?

Ты года молодые свои пожалей.

Жизнь твоя пролетит, пробежит — не догнать,—

Не забудь же ты красок веселых достать.

Только в сердце тревожном почую

За отчизну любимую страх —

Вспомню Острую Браму святую,

Грозных всадников на скакунах.

В белой пене проносятся кони,

Мчатся, тяжко храпя, во всю прыть…

Стародавней Литовской Погони

Никому не сдержать, не разбить.

В неоглядную даль вы летите,

А за вами, пред вами — года.

И за кем вы в погоню спешите?

Где ваш путь и ведет он куда?

Иль они, Беларусь, понеслися

За сынами родимой земли,

Что отвергли тебя, отреклися,

Отреклися и в плен увели?

Бейте в сердце их, бейте мечами,

Чтоб вовек им чужими не стать!

Пусть узнают, как сердце ночами

Изнывает за родину-мать…

Мать-отчизна! В лихую годину

Не уймется щемящая боль…

Ты прости, ты прими к себе сына!

За тебя умереть мне позволь!..

В даль летят и летят эти кони,

Звонкой сбруей гремя, во всю прыть…

Стародавней Литовской Погони

Никому не сдержать, не разбить…

То не ангел в трубу вострубил —

Бог из тучи Ною говорил:

«Чаша гнева моего до краев полна

На грехи людей, на бесчинства их.

Вот наступит година суровая,

Хлынут с неба ливни безмерные

И омоют от смрадной нечисти

Землю всю они, белый вольный свет».

Начинал тут Ной строить свой ковчег

Из того дерева ливанского.

Ширина того ковчега — сто локтей,

А длина — поболе тысячи.

Собрал туда Ной и птицу и зверей,

Чтобы не исчез их род с земли,

Да не плыл к нему с моря синего

Стратим-лебедь — птица гордая.

У него обычаи — орлиные,

У него утехи — соколиные,

Перья-перышки белеются

Да на зорьке пламенеются.

У него в крыле перьев триста три:

Он взмахнет крылом — будто бор шумит,

Он взмахнет другим — что метель гудит.

Как польют дожди — потекла вода,

Половодья сильней разлилась она,

Затопила все луга-поля,

Все луга-поля, все леса-боры;

Вот уж выше гор подымается,

Птицы в небе стаей кружатся,

Стонут жалобно, от тоски кричат,

Смотрят-ищут, где приют найти.

А по всей земле только волны бьют,

Только волны бьют белой пеною,

И по тем волнам смелый плавает

Стратим-лебедь — птица гордая.

Как взмахнет крылом — будто бор шумит,

Как взмахнет другим — что метель гудит.

И насели тут на лебедя

Птицы малые целой стаею.

Он из силы выбивается,

Только б птицы успокоились.

День он плавает, другой-третий день,

На четвертый стал просить-молить:

«Вы взлетите хоть на времечко,

Выбиваюсь я из последних сил;

Дайте грудью мне, эй, вольней вздохнуть,

Дайте крыльями, эй, сильней взмахнуть!»

Не послушались птицы лебедя,

Потемнело у него в глазах,

Крылья сильные подломилися,

Голова под воду опустилася,—

И пошел на дно моря синего

Стратим-лебедь — птица гордая.

Ото всех теперь потомки есть,

Только нет одних — Стратимовых.

Набегает оно

Вечерами, ночами,

Открывает окно

И шуршит за кустами.

Напевает одну

Стародавнюю сказку

Про любовь и весну

И про девичью ласку.

Сердцу снится краса —

След ноги на песочке,

Золотая коса,

Синеватые очи.

Как забудусь я сном

В синеватые ночи, —

Прилетаешь ты в дом,

Тихо смотришь мне в очи.

Пролетайте вы, дни,

Золотыми огнями,

А умру молодым —

Облетайте цветами…

В том доме, где глаза закрою,

В краю чудесном у синей бухты,

Я не один — книга со мною

Из типографии Мартина Кухты.

Хорошо прозрачной теплой ночью мая

В травах светляков зеленый свет горит.

Хорошо на небе россыпь золотая

Звезд блестящих переливчато дрожит.

В этот час душа широко раскрывает

Крылья белые, помятые житьем,

И, взмахнувши вольно ими, улетает

В царство сказки, всё овеянное сном.

Слушай, Рона, эту сказочку про «гагу»:

Мама просит, чтоб в кровать она легла;

«Гага» маме говорит: «Не лягу», —

Мама «гагу» «амке» отдала.

Если, Роночка, ты встанешь спозаранку

Или если спать не будешь по ночам, —

Позову я к нам большую «амку»,

Этой «амке» Роночку отдам.

В горячем споре возражая беспрестанно,

У ней я ручку безотчетно взял,

И вдруг, играя ей, нечаянно, нежданно,

Но горячо поцеловал.

Я не шептал тогда: «Безумно вас люблю я»

Иль: «Я теперь про целый мир забыл»,

Но, чередою пальчики целуя,

Я тихо, тихо говорил:

«Сорока-ворона

Кашку

Варила,

Деток

Кормила;

Этому дала,

Этому дала,

Этому дала,

А этому не дала:

Ты мал,

Глуп,

Воды не носил,

Дровец не рубил;

Тебе кашка

На поличке

В черепичке.

Шух-шух, полетели,

На другую ручку сели».

С каким смущеньем я, когда душа очнулась,

Взглянул, поднять не смея головы,

И вижу — милая тихонько улыбнулась,

Как, может быть бы, улыбнулись вы.

Что с того, что стих в душе кипит?

Он через холод мысли протекает

И тут лишь твердость формы обретает,

Как воск, что при гаданьи в воду влит.

Поэт всегда обдуманно творит.

В тот миг, когда вал чувства грудь вздымает,

С мерилом ум холодный выступает:

Он взвесит всё, проверит, расчленит.

Таков и ты, чертящий над землею

Ночное небо яркою дугою,

Блестящий, золотистый метеор.

Горишь ты, оплавляешься, несешься,

Весь в искрах огневых, за кругозор,

А в глубине холодным остаешься.

Смех и говор. В пестрой юбке обезьянка

Корчит уж «как баба ходит по воду»,

И гудит «Тоску по родине» шарманка;

Я же к птичке в клетке «счастье» брать иду.

Но с таким стараньем клювом вынимает

Птичка серая мне голубой билет,

Что душа невольно верить ей желает:

«Не обманешь?» — «Нет!»

— «Серьезно, птичка, нет?»

Прочтите с участьем правдивую эту,

Печальную быль.

Упали горячие, чистые слезы

На серую пыль.

Сверкали дрожащие чистые слезы,

Срываясь, катясь.

Но в душной и серой пыли обратились

В холодную грязь.

Чтоб заживить на сердце раны,

Чтоб освежить усталый ум,

Придите в Вильну к храму Анны,—

Там исчезает горечь дум.

Изломом строгим в небе ясном

Встает, как вырезной, колосс.

О, как легко в порыве страстном

Он башенки свои вознес!

А острия их так высоко,

Так тонко в глубь небес идут,

Что миг один — и, видит око,

Они средь сини ввысь плывут.

Как будто с грубою землею

Простясь, чтоб в небе потонуть,

Храм стройный легкою стопою

В лазури пролагает путь.

Глядишь — и тихнут сердца раны,

Нисходит мир в усталый ум.

Придите в Вильну к храму Анны!

Там исчезает горечь дум.

Ах, как умеете Вы, Анна,

Не замечать, что я влюблен.

Но всё же шлю я Вам не стон,

А возглас радостный: осанна!

Уймитесь, волнения страсти,

Усни, безнадежное сердце.

Угрюмо, тоскливо

Неситесь года за годами,

Угрюмо, тоскливо.

Одну лишь таю я надежду:

У Ани родится ребенок,

Похожий на маму,

С глазами, как темные звезды,

Похожий на маму.

Отдам свою жизнь ему в руки, —

Пускай тогда будет что будет:

Иль пусть он в ручонках

Сломает ее, как игрушку,

Иль пусть он в ручонках

Согреет мне сирое сердце.

По улице, смеясь, шаля,

Проходят бойко гимназисточки.

Их шляпок зыблются поля,

И машут нотных папок кисточки.

Болтают, шутят, не боясь,

Что их сочтут еще зелеными.

Но чья б душа не увлеклась

Коричневыми papillon’ами[96].

Вон, словно цапля, за одной

Кокетливой вертиголовкою

Кадет, высокий и прямой,

Идет походкою неловкою.

Близка уж стужа зимних дней;

Покрыта вся панель порошею.

Царица дум его по ней

Чеканит мелкий след калошею.

Волнуяся, кадет идет,

В ее следы попасть старается.

А сердце в грудь всё громче бьет

И тихим счастьем озаряется.

Я вспоминаю Вас такой прекрасной, стройной,

И тайно мне милы и голос Ваш, и смех,

И теплота руки, и взор очей спокойный,

И легкой шапочки морозный, темный мех.

Три года протекли, как нам пришлось расстаться.

Не посещай меня, воспоминаний час!

От них проснется боль, и мысли омрачатся,

И горечь всё зальет… Я вспоминаю Вас.

Зачем грустна она была

Тогда, в минуты упоенья,

Когда прекрасного чела

Еще не тронули мученья?

Зачем грустна она была?

Душа ее, влюбленная

Под чарами весны,

Увидела, смущенная,

Пугающие сны.

Зачем смеялася она

Тогда, в минуты расставанья,

Когда душа была больна

И пело в ней мольбы рыданье?

Зачем смеялася она?

Душа, что наполнялася

Страданьем через край,

С отчаянья смеялася,

Припомнив прежний рай.

На масленице слышал я от друга:

«Не говорите никогда мне про икру,

А особливо — ввечеру.

Есть у меня к ней отвращенье, род недуга.

Черна, жирна,

Противна мне она,—

Ее я ненавижу.

Тот день, когда ее законом воспретят.

Всегда мне будет свят.

Лишь только я икру завижу,

Как в душу водворяется тоска,

И кажется, что жизнь пуста и нелегка,

Что скоро превращусь я в идиота

И что бесцельна вся моя работа.

Ах, не глядели б на икру мои глаза!

Но всё же иногда случайно взгляд наткнется,—

И тотчас же невольно навернется

Горячая слеза.

Ведь даже, верьте, так бывает,

Что сердце с болью замирает,

И я, печальный взор вперяя в потолок,

Мечтательно гляжу на ламповый крючок.

Да, так и знайте!

Коль я безвременно умру,

Причиной смерти называйте —

Икру».

«Что ж, ваш приятель,

Конечно, идиосинкразией страдал»,—

Быть может, так бы мне сказал

Догадливый читатель.

Но кстати ль?

Сомнительно. «Так он, должно быть, лицемер!

О, гнусной лжи разительный пример!

Как это скверно!»

Опять неверно.

«Но неужели он аскет?»

О, нет.

Вот ключ к разгадке излияний странных:

Приятель, что передо мной скорбел,

Ведет в большом издании отдел

Известий иностранных.

Теперь, наверно, моего знакомца

Поймет душа сатириконца.

Для прочих же могу добавить лишь одно:

Густое черное пятно,

На место вредное газеты заграничной

Наложенное к щедрости привычной

Решительною цензорской рукой,

Зовется образно «икрой».

Ветер гонит желтых листьев стаю.

Коля смотрит и сосет свой пальчик.

Я сижу в мечтах за чашкой чаю,

По чаинкам тоненьким гадаю:

Девочка родится или мальчик.

Не узнать — и бог с ним, не досада.

Всё равно, как ни гадай — ребенок.

Для меня и то уже отрада,

Что, пожалуй, нынче будет надо

Загодя порыться меж пеленок.

Не сердись на меня, тихий друг,

Не досадуй, прости, извини:

Слишком много порой жутких мук,

Слишком часты тяжелые дни.

Жизнь ко мне и всегда-то строга,

Но подчас с ней не сладишь никак —

Она жжет и теснит, как врага,

Бьет, как тяжкий железный кулак.

В эти дни я угрюм и суров,

Болен телом и болен душой,

И заплакать, пожалуй, готов

И махнуть безнадежно рукой.

В эти дни не гляди на меня, —

Много их, но не вечно они,

И найдется ж хоть искра огня,

Что согреет и в темные дни!