Белые флаги

Прошу встать, суд идет!

В зале был один-единственный человек – обвиняемый. Председательствующий печально оглядел пустующий зал, кашлянул в кулак и кивком головы пригласил обвиняемого сесть…

Тот сел.

– Суд заранее приносит глубокие извинения уважаемому обществу и обвиняемому за то, что он по весьма серьезным и уважительным, к тому же независящим от него причинам лишен возможности соблюсти все пункты процессуального кодекса, а следовательно, и полный ритуал судебного заседания. – Председательствующий отер рукавом выступивший на лбу пот. Зал безмолвствовал.

– Сегодня, – продолжал председательствующий, – двенадцатого августа сего года, рассматривается дело по обвинению Исидора Иосифовича Саларидзе в преступлении, предусмотренном сто четвертой статьей Уголовного кодекса Грузинской ССР.

Председательствующий сел.

– Обвиняемый, встаньте!

Саларидзе встал.

– Фамилия?

– Саларидзе.

– Имя, отчество?

– Исидор Иосифович.

– Возраст?

– Рожден в шесть часов утра одиннадцатого мая тысяча девятьсот десятого года в городе Хашури. Имею высшее образование. Владею грузинским языком, французским и немецким языками. По профессии экономист. Работал в Статистическом управлении, женат. Жена скончалась в тысяча девятьсот шестидесятом году. Имею дочь и внучку. Жил на Вашлованской улице, номер сто пятьдесят один. Член партии с тысяча девятьсот тридцатого года.

– Были членом партии, – поправил председательствующий.

– Был и есть! – повторил Саларидзе.

Председательствующий не возражал.

– Обвиняемый Саларидзе, получили ли вы обвинительное заключение и когда?

– Получил в прошлую субботу.

– Ознакомились ли вы с обвинительным заключением?

– Да, ознакомился.

– Признаете ли себя виновным в предъявляемом обвинении?

– Нет!

Ответ был для председательствующего явно неожиданным. Он обвел растерянным взглядом сидевших рядом с ним за длинным деревянным столом людей. Те утвердительно кивнули головой. Тогда председательствующий обратился к пустому залу:

– Приступаем к судебному разбирательству. Дело рассматривает Верховный суд в следующем составе: председатель – Накашидзе, государственный обвинитель – Девдариани, народные заседатели – Гулоян и Гоголадзе.

Объявив состав суда, председатель умолк и долго пристально смотрел на сидевшего на табуретке подсудимого – съежившегося, словно продрогший воробей, старика, с припухшими веками и мешками под глазами.

– Подсудимый Саларидзе, у вас нет отвода в отношении состава суда?

– Нет! – привстал Саларидзе.

– Имеете какие-либо претензии?

– Нет!

– При предварительном следствии вы отказались от защиты?

– Так точно!

– Может, желаете, чтобы суд назначил вам защитника?

– Никак нет!

– В таком случае прошу вас дать суду показания по предъявленному вам обвинению и известным вам обстоятельствам дела!

Председатель оперся локтями о стол, положил голову на скрещенные ладони, закрыл глаза и приготовился слушать.

– Около часу ночи меня разбудил протяжный звонок, – начал Саларидзе. – Я понял – вернулся зять. Дочь, видимо, спала: звонок звонил не переставая. Наконец послышался звук открываемой двери и голос зятя – он вошел, что-то напевая.

– Завалилась? Не ждешь меня? – рявкнул он задиристо и грохнул чем-то об пол.

– Не шуми ради бога, люди спят. Поздно уже, иди ложись! – спокойно ответила дочь.

– Люди? Какие люди? Ах, твой папаша-экономист, да?

– И ребенок спит.

– Ребенок мой! Хочу разбужу, хочу – нет!

Зять все расхаживал по прихожей. Я понял – он опять пьян. Потом они ушли к себе в комнату, в комнату моей дочери и зятя. Я слышал громкие голоса, однако слов не разбирал. Дочь о чем-то просила, уговаривала его, а он все более расходился, орал, ломал какие-то вещи. Несколько раз жалобно вскрикивала дочь, потом заплакал ребенок. Не было сомнения – он избивал мою дочь!.. Я не мог больше терпеть. Встал, зажег свет и пошел в комнату дочери и зятя. Дочь сидела на кровати, утирая одной рукой сочившуюся из разбитой губы кровь, а другой поглаживала по головке ребенка.

– Убью вас, неблагодарные, мать вашу!.. – орал зять. – Убирайся отсюда! Убирайся, старый хрыч, мать твою!.. – завопил он ещё громче, увидя в дверях меня.

Я подскочил к нему и дал затрещину. Сперва он оторопел от неожиданности, а потом ударил меня. Удар был очень сильный. Я упал на пол. Дочь с криком бросилась ко мне.

– Животное! Зверь! – рыдала она, суетясь надо мной.

– Дедушка-а! – ревела внучка.

Я кое-как поднялся, пошатываясь, прошел в свою комнату, снял со стены охотничье ружье двенадцатого калибра и вернулся. При виде ружья зять вздрогнул.

– Уходи из моего дома! – сказал я.

– Брось ружье! – крикнул он.

– Убирайся из моего дома! – повторил я.

– Брось ружье, старый идиот! – заорал он и двинулся на меня.

У народного заседателя Гулояна от волнения взбухли жилы на шее и на лбу, он порывисто поднялся. Государственный обвинитель Девдариани насилу усадил его. Председатель грыз ногти.

– Я направил на него ружье, уставив дуло в живот, и взвел оба курка, – продолжал подсудимый. – Он схватился за ствол и стал вырывать ружье из моих рук. Я спустил курки… Выстрелов я не слышал. Я увидел лишь, как упала без чувств моя дочь и как хлынула кровь изо рта зятя. И увидел ещё обезумевшие глаза внучки… Все происходящее казалось мне сном, и не было в тот миг человека на свете, кто бы сумел убедить меня в обратном.

– Почему? – спросил председатель.

– Дело в том, что ружье не было заряжено! – Подсудимый вздохнул глубоко и с облегчением, словно кто-то снял с его плеч непосильную ношу.

Изумленный суд молчал.

– Каи же это? – прошептал наконец председатель.

– Ружье не было заряжено! За два дня до этого я собственными руками чистил его! Ружье не было заряжено! – твердо произнес подсудимый.

– Кто же его зарядил?

– Мой зять.

– Кто вам это сказал?

– Он сам. Перед смертью, лежа на моих руках, он сказал мне об этом глазами… Я понял. Никто другой не понял бы, но я понял!

– Кто может подтвердить ваши слова?

– Никто!

– Дальше?

– Дальше все происходило без моего участия… Я ничего больше не знаю.

– У вас есть что добавить к сказанному?

– Ничего.

– Подумайте!

– Мне нечего добавить к сказанному.

Председатель пожал плечами и взглянул на государственного обвинителя. Тот недоуменно развел руками.

– Может, вспомните какую-либо деталь? – настаивал председатель.

– Какую деталь? – не понял подсудимый.

– Деталь, обстоятельство, оправдывающее вас!

– Нет таких обстоятельств.

– В таком случае, – обратился председатель к пустому залу, позвольте предоставить слово государственному обвинителю, прокурору Девдариани. Прошу!

Прокурор приступил к допросу подсудимого.

– Подсудимый Саларидзе! Вы полагали, что ружье не заряжено? Так?

– Так точно.

– Объясните, зачем же в таком случае оно вам понадобилось?

– Чтоб напугать зятя.

– Вы были уверены, что можете незаряженным ружьем напугать зятя?

– Нет, пустым ружьем его нельзя было напугать!

– И все же вынесли ружье?

– Он должен был подумать, что ружье заряжено.

– Какое это для вас имело значение? Вы-то знали, что это не так?

– Я был уверен, что он испугается и попросит прощения.

– Но этого не случилось?

– Нет.

– А если б он извинился, вы простили бы ему оскорбления дочери и вас самих?

– Простил бы в том случае, если б увидел его на коленях! – ответил Саларидзе после продолжительного молчания.

– Саларидзе! Ваш зять не испугался ружья. Он пошел на вас. Следует ли из этого, что он был уверен в безопасности оружия, то есть знал, что ружье не заряжено?

– Так точно!

– Зачем же вы взвели курки? С какой целью? Ведь вы оба знали, были уверены, что ружье не выстрелит?

– Я… Я предпринял последнюю попытку…

– Саларидзе! Зять знал, что ружье для него не представляет никакой опасности… Оно не заряжено… Почему же он потребовал бросить его?

– Не знаю.

– Спуская курки, вы были уверены, что ружье не выстрелит?

– Безусловно!

– Зачем же вы спустили курки?

– Механически…

– Итак, вы знали, что выстрела не последует. Что вы намеревались предпринять дальше?

– Не знаю…

– Зять мог отнять у вас оружие? Как вы думаете?

– Да.

– Саларидзе! Допустим, вы бы знали, что ружье заряжено. Спустили бы вы тогда курки? Повторяю вопрос: если б вы знали, что в стволах ружья лежат патроны… произвели бы вы в таком случае выстрел?

Саларидзе попросил воды. Отпив глоток и облизав пересохшие губы, он отрицательно покачал головой, но произнес:

– Не знаю…

– Саларидзе! Думали ли вы раньше, до этого случая, что вы способны убить?

– По-моему, нет человека, кто бы не задумывался над этим!

– И к какому вы приходили выводу?

– Вывод не имеет значения, а факт налицо: мой зять мертв!

– Нас интересует – это было умышленное или неумышленное убийство, проговорил про себя прокурор, а затем продолжал громко: – Саларидзе! Ещё один вопрос: пользовался ваш зять ружьем?

– Да, пользовался.

– Не предупредил ли он вас в последнюю минуту, в самую последнюю секунду, что ружье заряжено?

– Нет! Нет! – воскликнул Саларидзе. – Это он сказал потом, сказал глазами, понимаете?! Он умирал у меня на руках и сказал об этом мне, только мне! Мне сказали правду его глаза!

Саларидзе закрыл лицо руками и застыл…

– Уважаемый председатель! У меня больше вопросов нет.

– Нет ли вопросов у уважаемых заседателей? – спросил председатель.

Гулоян отрицательно покачал головой. Гоголадзе утвердительно кивнул.

– Пожалуйста, прошу вас!

– Подсудимый Саларидзе! Возвращался ли домой до того дня ваш зять в пьяном виде и в позднее время?

– Да, такие случаи бывали.

– В ваших показаниях есть такие слова: "Не было сомнения – он избивал мою дочь!" Не хотели ли вы сказать этим, что ваш зять бил жену и до этого случая?

– Не знаю… Насчет избиения не знаю… Но за последнее время он часто пил, скандалил, дебоширил, вообще в пьяном виде вел себя отвратительно!

– Уточните: часто пил, часто скандалил или часто бил?

– Я уточняю: пил, скандалил, вел себя по-хамски! Что здесь непонятного!

– Подсудимый Саларидзе! Вы напрасно нервничаете! Мы хотим установить облегчающие вашу вину обстоятельства, поэтому не обижайтесь, если мы задаем вопросы, даже незначительные! Все, что здесь делается, – в вашу же пользу! – объяснил заседатель Гоголадзе.

– Благодарю вас! – нервозно ответил Саларидзе.

– Вот именно, вы должны быть благодарны нам! А теперь скажите, что значит: "за последнее время"?

– Не понял вас!

– Вы заявили: "За последнее время он часто пил, скандалил…" Что вы подразумеваете под выражением "последнее время": год, два года, позавчера, вчера?

– Год, примерно год, как это началось…

– А что же с вашим зятем произошло год тому назад? Почему он вдруг стал пить и скандалить?

– Не знаю!

– В своих показаниях вы дважды произнесли "комната моей дочери и зятя". И вообще, вы называете сперва дочь, а потом зятя.

– Да, это так.

– Почему?

– Потому что дочь – моя дочь, а комната эта её, дочери, а он перебрался к нам после того, как стал её мужем.

– Так. Понятно.

– Что значит – понятно! – взорвался Саларидзе. – А как, по-вашему, я должен называть комнату в моем доме – "комната зятя"?! Это, по-вашему, было бы правильнее?!

– Было бы правильнее назвать так: "их комната".

Саларидзе вздохнул.

– Ещё вопрос. Вы сказали государственному обвинителю, что крикнули зятю: "Убирайся Из моего дома!" Так?

– Да, так!

– Тем самым вы намекнули своему зятю на то, что он живет не в собственном, а в чужом, то есть в вашем, доме?

– Это он знал без моих намеков!

– Значит, в чужом доме, да?

– Пока я жив, мой дом будет называться моим домом! А после моей смерти… – Саларидзе вдруг осекся, поняв, что сказал нечто глупое и ненужное… А заседатель, не дав ему опомниться, продолжал с видом победителя:

– А не кажется ли вам, Саларидзе, что такая ваша позиция послужила причиной пьянства и хамского, как вы говорите, поведения вашего зятя?

– Нет, не кажется! – упрямо ответил Саларидзе.

– Что же в таком случае? Может, друзья?

– Нет!

– Женщины?

– Нет!

– Может, он завел любовницу?

– Нет!

– Перестал заботиться о семье?

– Нет!

– Что же тогда, что?

– Деньги!

– Что? – лицо Гоголадзе перекосилось от удивления.

– Деньги!

– Ничего не понимаю…

– Год тому назад мой зять был отличным парнем, уважительным, спокойным, что называется, тише воды, ниже травы… Но вот однажды он вернулся домой навеселе, стал посреди комнаты с несколько смущенным, но вместе с тем победоносным видом и небрежно бросил на стол пачку двадцатипятирублевок.

– Что это? – спросила дочь.

– Моя доля! – ответил зять. Дочь унесла деньги в свою комнату.

– Откуда это? – спросил я.

– Из тигриного зада! Так он и ответил мне, уважаемый народный заседатель! – обернулся Саларидзе к Гоголадзе. Тот промолчал. – Вот с того дня и началось крушение нашей семьи… Спустя неделю зять выразил во время обеда недовольство, что за столом нет хашламы[42]. Потом он как-то заявил, что плевал на такую семью, где в подвале не сыщется хотя бы тонна вина, дюжина ящиков "Боржоми", две дюжины пльзенского пива да сотня сушеной воблы. В следующий раз, когда он снова принес деньги и я опять спросил откуда они, он по-прежнему сослался на тигриный зад и добавил, что я только напрасно занимаю свое место на работе и что вообще моё поколение не умеет жить.

– Минуточку! – прервал подсудимого председатель. – А спрашивала ли ваша дочь у мужа, где и как он добывает деньги?

– К несчастью, об этом жены мужей не спрашивают!

– Дальше? – спросил председатель.

– Я предостерег его, что в один прекрасный день он попадет за решетку и с него спросят за все. Он ответил на это, что все мы давно уже арестованы и отбываем наказание, только не чувствуем этого… Когда же я возразил, что отнюдь не отбываю никакого наказания и спокойно сплю, потому что не совершаю бесчестных поступков, он рассмеялся мне прямо в лицо.

– Почему так?

– "Давление сто восемьдесят на сто, острая стенокардия, отложение солей, бронхиальная астма, эмфизема! Я и твоя дочь с минуты на минуту ждем твоего конца! И это ты называешь спокойным сном?" – вот как он ответил мне… Затем вдруг обнаружил, что у моей дочери, оказывается, низкая талия, редкие зубы и некрасивый нос, что она, подобно своим подругам, сплетница и провинциалка и что читает она ночи напролет лишь для того, чтобы производить на людях впечатление умной, начитанной женщины… Ни я, ни моя дочь ни разу не напомнили ему, что в наш дом он явился в залатанных брюках, рваных туфлях и перелицованном пиджаке и что на работу, откуда он сейчас таскал эти проклятые деньги, он пошел в моих брюках.

– У людей плохая память! – вставил председатель.

– Наоборот, память у людей настолько хороша, что они не забывают забыть все, абсолютно все!

– Оглядываться никто не любит. Люди боятся, как бы, оглянувшись, не провалиться в яму, – произнес прокурор.

– Поэтому, прежде чем оглянуться, следует остановиться. Нельзя оглядываться и бежать вперед одновременно! Тем более если впереди яма, колодец, пропасть… Понятно? – спросил подсудимый.

– Подсудимый Саларидзе! Вопросы здесь задаем мы! – напомнил председатель и сам же смутился.

– О да, извиняюсь! – спохватился Саларидзе.

– Продолжайте!

Подсудимый задумался, припоминая, на чем он остановился, потом продолжал:

– Однажды он с сожалением заметил, что моя дочь похожа на меня… Он деградировал с катастрофической быстротой… Приносил домой уйму продуктов, одежды, обуви. Только за полгода купил жене три шубы, десятки пар сапог, туфель, целую дюжину платьев, дорогие кольца, браслеты… Все это он приносил обычно пьяный и швырял прямо на пол. Я забеспокоился не на шутку. Но первой ему выразила свои опасения моя дочь. И вот тогда-то она и была впервые избита… Как-то ночью он изрезал все шубы и платья жены, изрубил все её сапоги и туфли и ушел из дому… Спустя месяц заявился в сопровождении товарищей, плакал, каялся и принес крупную сумму денег… Дочь моя таяла на глазах. Она стала избегать меня, а когда мы встречались, старалась притворяться счастливой и беззаботной. В такие минуты мне хотелось плакать, хотелось умереть, потому что она была похожа на сумасшедшую, свыкшуюся со своим недугом и довольную своей судьбой… Это повторилось дважды – дважды он избивал её… А я сидел в своей комнате уничтоженный, униженный, оскорбленный, поруганный, с оплеванной душой… Я не отпускал от себя внучку, старался оградить её от страшной драмы, происходившей в нашем доме, но это было бесполезно… Ребенок понимал все, понимал больше, чем я, ибо он хотел знать все, что творилось там, в комнате матери и отца… Так длилось до того дня… В тот день он избил её в третий и последний раз… Все кончилось… Больше я ничего не знаю… Подсудимый сел и не вставал до тех пор, пока ему не было предоставлено последнее слово.

– Не желают ли уважаемый государственный обвинитель или уважаемые народные заседатели дополнить судебное разбирательство, а если желают, чем именно? – спросил председатель, не поднимая головы.

– Нет!

– Нет!

– Нет!

– В таком случае позвольте считать судебное следствие законченным и предоставить слово государственному обвинителю. Прошу! – обратился председатель к Девдариани.

Девдариани встал.

– Уважаемые товарищи! Уважаемый председатель суда! Уважаемые народные заседатели!

В незапамятные времена, когда человечество находилось в стадии каннибализма, убийство человеком человека имело в глазах людей оправдание. Но теперь мы больше не едим человечину, и подобное деяние мне представляется совершенно непростительным и не подлежащим оправданию. На нынешней высокой ступени цивилизации, когда созданы комитеты и общества защиты прав не только человека, но и собак, кошек, мышек, рыб, птиц и даже, представьте себе, пресмыкающихся, убийцу человека с полным правом можно назвать каннибалом-людоедом! В доисторическую эпоху было известно не более трех орудий убийства – кулак, дубина, камень. Затем, с развитием цивилизации, произошла фантастическая эволюция и модернизация этих способов. Все, начиная с патефонной иголки и кончая водородной бомбой, стало служить этому, можно подумать, неотложному и необходимому делу убийству человека! На сегодняшний день существует столько способов убийства, сколько и людей на этой грешной земле, и среди них поистине парадоксальный способ, ставший предметом настоящего заседания, а именно убийство с помощью незаряженного ружья! – Прокурор обвел взглядом пустой зал, словно желая уловить реакцию присутствующих, но, встретив лишь удивленные глаза подсудимого, опустил голову и продолжал: – Было бы наивно надеяться, что электрический стул, виселица и пуля способны положить конец убийствам. Убийство – это такая категория насилия, против которой бессильна сама смерть! Что же касается случайного, неумышленного убийства, то оно так же неизбежно и вечно, как и естественная смерть. Поэтому мне кажется, что в отношении неумышленного, случайного убийцы общество должно ограничиваться порицанием, осуждением и другими аналогичными мерами нравственного воздействия, Но… увы! Не исключено, что человек научится выдавать умышленное убийство за убийство неумышленное! И этим не преминут воспользоваться, злоупотребить профессиональные убийцы! Это страшно!..

Я не берусь утверждать, что рассмотренный сегодня факт убийства беспрецедентен, но он довольно оригинален, ибо создает достаточно убедительную иллюзию неумышленного, случайного убийства. А между тем этот случай более опасен, чем признанное преступником умышленное убийство. Почему? – спросите вы. Потому что при рассмотрении дела об умышленном убийстве коэффициент возможности вынесения несправедливого приговора почти сведен к нулю. Тогда как из ста приговоров по делам о неумышленных убийствах пятьдесят являются спорными, а такой приговор может оказаться для осужденного несправедливым, пагубным, роковым… Причем допущенная ошибка может оказаться роковой в одном случае для осужденного, а в другом – для общества…

Как следует поступать в таком случае?

На чем надо остановить выбор?

Кому должно быть отдано предпочтение – обществу или личности?

Взгляд на прошлое человечества не даст нам определенного ответа, ибо в истории это примерно сбалансировано. История знает немало примеров того, как в жертву интересам общества приносились великие личности, гениальные умы, выдающиеся таланты. И наоборот, известно много случаев, когда по прихоти или глупости одной личности, в угоду её капризам и страстям гибли города и целые страны, народы и цивилизации… Трудно сделать выбор… Я лично ненавижу убийцу хотя бы потому, что он использует свое преимущество – он может убивать, а я не могу! Я ненавижу всякое кровавое насилие, я считаю величайшим преступлением насильственное лишение человека дарованной ему богом жизни, да и не только жизни вообще, – но хотя бы одного её дня! И эта ненависть во мне настолько сильна, что я все же делаю один-единственный выбор: я, Како Девдариани, как гражданин и как государственный обвинитель, требую: признать подсудимого Саларидзе виновным в предъявленном обвинении и приговорить его к высшей мере наказания, предусмотренной сто четвертой статьей Уголовного кодекса Грузинской ССР, – к расстрелу.

Прокурор закончил свою речь. Он сел, заметно побледневший, и долго не мог зажечь папиросу – у него дрожали руки. Не менее взволнованный председатель растерянно взирал на заседателей. Гулоян нервно грыз ногти. Гоголадзе, раскрыв от удивления рот, испуганно смотрел на Девдариани. И лишь сам подсудимый не проявлял никакого волнения. Закрыв глаза и опустив голову, он медленно раскачивался на стуле и, предавшись своим думам, казалось, совершенно не интересовался происходящим.

– Саларидзе! – обратился к нему председатель.

Тот не откликнулся.

– Саларидзе! – повторил председатель громче.

Саларидзе поднял голову.

– Подсудимый Саларидзе, вам предоставляется последнее слово!

Саларидзе с минуту смотрел на председателя отсутствующим взглядом, затем кивнул головой и встал.

– У меня нет последнего слова! – Голос его звучал тихо. – У меня есть лишь одна просьба. Пять месяцев тому назад в доме номер сто пятьдесят один по Вашлованской улице я оставил двух рыдавших над гробом людей – свою дочь Нателу и внучку Мэги. Я заклинаю вас, ребята, именем ваших матерей, заклинаю всем святым для вас на свете: если вам когда-нибудь суждено выйти отсюда, присмотрите за ними!.. Больше мне нечего сказать… – Он сел и закрыл глаза…

Председатель протер глаза, проглотил подступивший к горлу соленый комок, встал и объявил:

– Суд удаляется для вынесения приговора!

– Подожди, Накашидзе! – вскочил Гулоян. – Подожди! Не будет никакого приговора! – Он вдруг обернулся к Девдариани: – Ты что это натворил, Лимон?! Значит, нет на свете ни справедливости, ни сострадания?! Где твоё сердце, Лимон? Где твоя человечность?! Где твоё хваленое правдивое слово? Что ты наделал, Лимон?!

– Тигран, ведь это все спектакль, игра, представление! – возразил смущенный Девдариани.

– Какой спектакль?! Какая игра?! Что же ты тогда называешь настоящим судом?! Ведь ты на наших глазах убил человека! Посмотри, посмотри на него! – в крайнем волнении выкрикивал Гулоян.

– Кончай базар, Тигран! Хватит тебе! – прикрикнул на него Девдариани.

– Нет! Не будет приговора! – твердо заявил Тигран. Он подошел к Саларидзе, присел перед ним на корточки и взволнованно заговорил:

– Ты не бойся, дядя Исидор! Ничего с тобой не случится! Ты не обращай внимания на Лимона! Лимон – сумасшедший! Не сойдет же с ума и суд?! Не бойся! А нет, так я возьму на себя убийство твоего мерзавца зятя! Я буду отвечать! Мне-то все равно – что за одного, что за двух! Слышишь, дядя Исидор? Ты так и скажи на суде, что его убил я, Тигран Гулоян! уговаривал и успокаивал Исидора, а тот нежно гладил его по голове и тоже плакал. И вместе с ними плакали председатель суда Накашидзе, государственный обвинитель Девдариани и народный заседатель Гоголадзе…

– Встаньте! Проснитесь! Встаньте! – услышал я сквозь сон чей-то голос.

– Накашидзе, вставай! Девдариани, Гулоян, Гоголадзе, вставайте! настойчиво повторил голос. Я понял, что это не сон, и быстро присел на нарах. Проснулись и остальные.

Посредине камеры в одном белье, словно видение, стоял Исидор.

– Проснулись? – спросил он.

– В чем дело, дядя Исидор? – спросил я в недоумении.

Исидор опустил голову и молчал минут пять, показавшихся мне пятью часами. Такого жуткого, потрясающего молчания я ещё никогда в жизни не слышал. Меня объял ужас. Оцепеневшие, бледные стояли и остальные. Никто не осмеливался произнести слово. Наконец Исидор выпрямился и изменившимся до неузнаваемости, чистым, спокойным, проникновенным голосом начал:

– Испокон веку флаг был белым… Белый цвет – благороднейший из всех цветов на земле, и белый флаг – флаг благороднейшего цвета… Своей белизной, своей чистотой флаг олицетворял мир, любовь, братство и милосердие… На протяжении многих веков белые флаги ждут, требуют своего… Как белые снежные вершины, должны возвышаться над миром белые флаги… Огромный белый флаг – это символ всеобщего мира, любви и добра должен развеваться на вершине Джомолунгмы… Один огромный белый флаг!.. А теперь, – добавил Исидор после небольшой паузы, – ложитесь и спите, друзья мои!

Разинув рты, мы молча смотрели на Исидора. А он, кивнув то ли одобрительно, то ли недовольно головой, повернулся, пошел к нарам и лег…

…Я долго не мог сомкнуть глаз. Потом забылся мертвым, без сновидений сном.

Утром нас разбудили громкие вопли Шошиа:

– Бандиты, убийцы, сволочи, развратники! Вставайте! Смотрите!

Мы повскакивали, словно сумасшедшие.

Исидор лежал на нарах с удивительно спокойным, белым как полотно лицом, с широко раскинутыми руками. Вены на обоих его запястьях были вскрыты. Бритва Тиграна лежала под правой его рукой, а на полу чернела лужа сгустившейся крови.

Меня прошиб холодный пот…

– Это мы виноваты! – сказал Шошиа.

– Нет, это виноват я! – сказал Тигран.

– На его месте я поступил бы так же! – сказал Девдариани. Потом он подошел к двери и с остервенением забарабанил в неё кулаками.