Белые флаги

Падший ангел

Утром нас разбудил надзиратель.

– Подъе-о-ом! Подъе-о-ом! – гремел в коридоре его зычный голос.

Отворилась дверь камеры.

– Староста! – крикнул надзиратель.

– Я! – лениво отозвался Гоголь, протирая глаза.

– Выходи в библиотеку!

– Знаю я вашу библиотеку… – пробурчал про себя Гоголь. Чернышевский, ступай ты, выбери там чего-нибудь!

Гамцемлидзе взял несколько книг, лежавших на полке в углу камеры, и вышел.

Тюремную библиотеку богатой не назовешь. Каждая прочитанная книга, словно бумеранг, возвращается к тебе спустя неделю. И тем не менее всякий раз, когда надзиратель объявляет об очередной смене книг, нас охватывает радостное волнение. Мы ждем чего-то нового, интересного, что способно заставить хоть на один день забыть про свое горе. Книга в тюрьме приобретает одно несомненное преимущество: её герой входит в твою жизнь быстро и непосредственно, ты не взвешиваешь на аптекарских весах каждый его шаг, не смотришь ему в зубы с позиций критика – принимаешь его таким, каков он есть. Потому что в тюрьме тебе не хватает друга, человека, близкого и каждое новое лицо – будь то даже книжный герой – для тебя дорого и желанно.

Гамцемлидзе вернулся. Он с недовольным ворчанием бросил на стол стопку книг и улегся на нары. Все кинулись к книгам.

Не имея желания бороться, я подошел к столу последним. Остались две книги: "Времена Короленко" Горького и брошюра "Русскому трамваю – 60 лет".

Я взял Горького, хотя уже читал его два раза.

– Заза-джан, мне досталась какая-то минеральная книга – "В соляной колыбели"[35]. Ты не знаешь, что это такое? – спросил меня Тигран.

– Хороший рассказ, прочти! – ответил я. – Чернышевского не было? спросил я Гамцемлидзе. Он подозрительно взглянул на меня, но, убедившись, что я не разыгрываю его, вздохнул:

– Не было…

– Может, прочтешь Горького?

– Читал уже…

– Гамцемлидзе, что ты прицепился к этому Чернышевскому? Видишь ведь, нет его! – сказал Тигран.

– Мой разум, уважаемый, нуждается в политической пище, в политической литературе! У меня в голове мозги, а не девственная целина, как у вас!

– Ладно, ладно!.. Целина!.. Ты такой же паразит, как и я, потому и валяешься здесь, рядом со мной… Чернышевского захотел! Об этом тебе следовало подумать там, на воле, а не в тюрьме!.. Читай то, что дают, и пой "Таво чемо", а не хочешь – иди к… – загнул Тигран.

– И уйду! Конечно, уйду! Не все же здесь сидят убийцы вроде тебя! обиделся Гамцемлидзе.

– Не сидят, а восседают! – поправил его Тигран.

– Боже мой, с ума меня сведет этот интеллектуал! – воскликнул Гамцемлидзе.

– Извиняюсь, что значит "интеллектуал"? – искренне поинтересовался Тигран.

– Болван! – проговорил Гамцемлидзе и отвернулся к стене.

– Болван – твой отец! – уточнил Тигран.

– Оставь его, Тигран, с дурака и спрос мал! – вмешался Лимон.

– Товарищ Девдариани! Я настоятельно требую, чтоб вы перестали выражаться в мой адрес! – вспылил Гамцемлидзе.

– А пошел ты к… политикан несчастный!

– Не запугивайте, пожалуйста, меня! Здесь вам не пройдет воровская диктатура! – продолжал кипятиться Гамцемлидзе.

– Но и крестьянская диктатура тоже! – приподнялся на нарах Девдариани.

– Замолчи, Гамцемлидзе, знаешь ведь – тюрьма принадлежит ворам! прикрикнул Чейшвили. – Не так ли, Чичико?

– Так, так, дорогой! И пусть себе принадлежит на здоровье!

В камере наступила тишина. Все сидели, уткнувшись лицом в книгу. Но бог ведает, читали они или каждый думал о своем? По-моему, никто, кроме Исидора, не читал – за целый час, кроме как с его места, я ни разу не услышал шелеста перелистываемых страниц. Исидор лежал на спине и рукой отгонял дым от папироски Чейшвили.

Странно… Вот уже несколько месяцев мы живем в одной камере. Казалось бы, мы знаем все о каждом из нас. Казалось бы, мы откровенны между собой. И все же как мы далеки друг от друга! И эта отдаленность мне напоминает линию горизонта: ты будто приближаешься к ней, а она отодвигается от тебя.

Заключенные ведут себя по-разному. Один похож на тюленя – гладок, увертлив. Другой – как рыба: думаешь, он уже у тебя в руках, ан нет! Глядишь, выскочил, ушел… Этот – как волк: затаил в сердце злобу и молчит. Тот, словно змея, боится, как бы кто не раздавил, и поэтому держит наготове ядовитое жало. А иной, напуганный и затравленный, как молодая косуля, боится всех и всего. Им некуда деться, негде укрыться, вот они и вынуждены прикидываться: кто тюленем, кто волком, кто рыбой, кто змеей… А есть и открытые, бесшабашные натуры, – такой весь перед тобой, душа нараспашку. Он уже свыкся со своим положением и теперь ждет чего-то, что вот-вот должно произойти. Что именно и когда именно, – этого в тюрьме никто не знает. Но в один прекрасный день это "что-то" все же наступает. Оно нарекает все своим именем. Оно воздает каждому по заслугам. Оно отмеряет и отвешивает причитающееся всем с точностью до золотника. Это "что-то" одни из заключенных называют Богом, другие – Судьбой, третьи Справедливостью…

Я тоже заключенный, и я также жду свершения этой справедливости. Жду, когда раскроется дверь, появится Она, возложит на моё плечо свою праведную руку и скажет:

– Заза Накашидзе, встань и следуй со мной!

– Гамцемлидзе, получи обвинительное заключение! – объявил надзиратель и протянул внезапно побледневшему Гамцемлидзе несколько сложенных вдвое листов бумаги.

Гамцемлидзе взял дрожащей рукой бумаги, обвел камеру испуганными глазами, торопливо сунул заключение в карман и сел. Надзиратель ушел.

В камере послышался глухой ропот, потом наступила мертвая тишина. Происходило нечто из ряда вон выходящее. Согласно неписаному закону тюрьмы, каждый заключенный обязан вручить старосте камеры обвинительное заключение для всеобщего оглашения – люди хотят знать, с кем их свела судьба, за какие преступления арестован каждый их сосед по камере. Гамцемлидзе нарушил этот оберегаемый свято порядок!..

Напряжение в камере нарастало. Казалось, в ней даже стало жарче… Наши натянутые до предела нервы словно сплелись невидимыми нитями в один общий нерв, и стоило одному из нас неосторожно потянуть за свою нить, как… Первым коснулся этого общего нерва Гоголь. Коснулся осторожно, чуть дотронувшись пальцем, ибо Гоголь был старостой и хорошо знал, к чему ведет в камере малейшая неосмотрительность.

– Гамцемлидзе, ты, конечно… того… не обижайся… Но не кажется ли тебе, что ты повел себя не совсем правильно? – спросил он, обратившись к Гамцемлидзе.

– Чем неправильно, товарищ староста? – удивленным тоном спросил тот.

– А вот чем: мы все здесь пользуемся одинаковыми правами… – Гоголь сделал паузу и покосился на Девдариани. – Все, кроме воров… И ты, например, знаешь, за что сидит каждый из нас… – Гоголь сделал ещё одну паузу и перевел взгляд на Тиграна. Гулоян и Девдариани лежали на нарах, не вмешиваясь в дело. – Вот я и говорю, ты знаешь про нас все, поэтому разреши и нам поинтересоваться, кто ты, в конце концов, и в чем ты обвиняешься?

– Не понимаю, что вам от меня нужно? – нервозно переспросил Гамцемлидзе.

– Передай обвинительное заключение старосте. Так принято, – сказал Шошиа.

– Какое ещё обвинительное заключение! Это ещё вопрос – кто здесь обвинитель и кто обвиняемый, кто виновный и кто безвинный! – закричал Гамцемлидзе.

– Прочти нам обвинительное заключение! – спокойно, но твердо потребовал Шошиа.

– Что значит заключение?! – не сдавался Гамцемлидзе. – Здесь могли написать тысячу глупостей. Вот ты! – обратился он к Гулояну. – Ты обвиняешься в убийстве. Разве ты убил человека?

Гулоян смущенно отвернулся.

– Убил! – ответил за него Девдариани.

– Это правда? – спросил. Гамцемлидзе Тиграна.

Тот опустил голову.

– Ты брал взятки? – повернулся Гамцемлидзе к Мебуришвили.

– Смотря как понимать взятку… – ушел от ответа Мебуришвили.

– А ты, Чейшвили? – не сдавался Гамцемлидзе.

– Послушай, Гамцемлидзе! – сказал Девдариани. – Из всех нас только два человека не убивали, не воровали, взяток не брали и вообще ни в чем не виновны – это уважаемый Исидор и Заза Накашидзе. Ну-ка, кто осмелился сказать, что это не так?

– Я, я невиновен! – взвизгнул Гамцемлидзе.

– А нам об этом неизвестно… – сказал Лимон. – Отдай заключение старосте!

– Никому я ничего не отдам! Нет у меня никакого старосты! Я сам себе староста! Я не папуас, в вождях и предводителях не нуждаюсь! Это тирания какая-то! А ты, – он повернулся к Лимону, – ты, пожалуйста, не пугай меня! "Я поклялся всегда быть злейшим врагом всякого проявления тирании гад человеческим разумом!" – так сказал Джефферсон[36], отец американской Декларации свободы! И я повторяю его слова!

Лимон не ответил.

– Отнять у него заключение, и все тут! – предложил Чичико.

Гамцемлидзе выхватил из кармана бумаги, смял их и бросился к параше. Но было уже поздно. Чейшвили и Гулоян схватили его. Гамцемлидзе был пригвожден к стене, словно распятый Христос.

Гоголь подобрал рассыпавшиеся по полу листки, взобрался на верхние нары и приготовился к чтению обвинительного заключения.

– Отпустите ею! – крикнул Чичико сверху.

Чейшвили и Гулоян отошли в сторону. Гамцемлидзе медленно осел на пол, прислонился спиной к стене и притих.

– Когда Джефферсон говорил те слова, он был президентом, во-первых, имел двухмиллионное войско, во-вторых, и пользовался к тому же поддержкой двухсот миллионов человек, – это в-третьих. Не забывай об этом, Гамцемлидзе! А теперь слушайте!.. – И Чичико Гоголь приступил к оглашению обвинительного заключения – уникального шедевра красноречия…

Гоголь смолк и окинул камеру внимательным взглядом. Онемевшие заключенные смотрели на него расширенными от удивления глазами. Все услышанное было для них столь же неожиданным и непонятным, как раскат грома в ясном небе.

Гоголь спустился с нар и остановился перед Гамцемлидзе.

– Ну, что ты скажешь?

– Неправда! Неправда это! – крикнул Гамцемлидзе.

Тогда Гоголь с силой рванул левый рукав Гамцемлидзе, и на обнажившейся руке, у самого плеча, все ясно увидели бледно-розовый рубец.

Натянутый до предела нерв лопнул…

…Что произошло дальше, страшно вспоминать. Там, где сидел Гамцемлидзе, образовалась свалка. Слышались только громкое пыхтение, глухие звуки ударов и протяжное мычание Гамцемлидзе.

Кровь бросилась мне в голову. Не помня себя я подбежал к сгрудившимся людям и без разбора стал молотить их кулаками.

– Что вы делаете, убийцы! Оставьте его! Оставьте! Умрет он. Что вы делаете! – кричал я.

Потом я кинулся к двери и забарабанил в неё ногами и руками.

– Помогите! Убивают!

Чья-то сильная рука оторвала меня от дверей. Передо мной стоял Гоголь с помутившимся взглядом и перекошенным от злобы лицом. Я было снова рванулся, но сокрушительной силы удар в челюсть свалил меня с ног.

…Когда я открыл глаза, в камере стояла небывалая тишина. Все, кроме Гоголя и Гамцемлидзе, сидели на своих местах.

Заметив, что я очнулся, Тигран с минуту молча поглядел на меня, безнадежно махнул рукой и проворчал:

– И этого человека обвиняют в убийстве?!

– Что тут произошло? – спросил я сидевшего у моего изголовья Исидора.

– То, что у половины сидящих здесь людей жены оставлены на попечение друзей…

– Убили его?

– Нет.

– А вы верите, дядя Исидор, обвинительному заключению?

– Не знаю… Толстой говорил: "Дьявол – это падший ангел…" Следовательно, до своего падения дьявол тоже был ангелом… Я верю Толстому…

Исидор встал и пересел на свои нары.