Бельтенеброс

2

Воротник плаща промок, горло побаливало, провозвестником жара бился внутренний голос, убеждая меня не садиться в эту машину, не позволить себя увезти; он настойчиво шептал, что еще не поздно велеть водителю отвезти меня обратно в аэропорт, не поздно вернуться под неверную защиту самолета, лопасти пропеллеров которого поблескивали, подрагивая, словно готовились к секретному вылету в военную пору. Однако я все так же сидел на заднем сиденье, ни слова не говоря, и глядел сквозь стекло на темные улицы, на углы безлюдных кварталов и янтарные огни светофоров, мигающих ни для кого. Город не отличался от любого другого города Англии или Франции, от тех городов, которые с наступлением ночи отдают свои улицы в полное распоряжение автомобилистам, и те, приехав откуда-то издалека, пулей проносятся по ним, их даже не замечая. С потаенной злостью я принялся размышлять о скрытой за деревянными ставнями жизни, о желтых и охристых фасадах. Как-то раз мне уже довелось видеть такие улицы ночью: давным-давно, в ненастную ночь поражения, мужчины, похожие на бездомных бродяг, в беретах и балаклавах, закутанные в одеяла, проходили мимо жандармов, а те осыпали их французскими ругательствами, обыскивали, изымая оружие, а заодно и портсигары. А они, то есть мы, месили ногами грязный снег в колеях проехавших грузовиков, и все окна и двери домов единой волной закрывались перед нами, будто само наше приближение и взгляд, брошенный на улицу, на нас, могли инфицировать обитателей домов бациллой поражения. Разумеется, они не спали, они бодрствовали, они настороженно бдели за плотно закрытыми ставнями, прислушиваясь к глухим шагам военных сапог, к стуку конских копыт.

И я подумал, что если и есть во мне еще что-то оставшееся от того времени, то это святая злость преследуемых храбрецов. И вот мне как будто опять двадцать лет и на моих плечах — драная военная форма с офицерскими нашивками. Но теперь моя верность — верность уже не живым, а мертвым. Я принял решение: больше никогда и никуда не ездить с подобными целями. Не оборачиваясь, придерживая баранку одной рукой, человек за рулем предложил мне сигарету. Я отказался, силясь рассмотреть сумрачное лицо в зеркале заднего вида. Мужчина лет сорока, угрюмый и молчаливый, движения резкие и торопливые. Ни на один мой вопрос он не ответил: ничего, дескать, не знаю, мне только поручили съездить за вами в аэропорт и довезти до отеля. Совпадало это с его желанием или нет, но выглядел он таксистом. Может, он и был им в одной из прошлых своих скитальческих жизней, что остались за плечами почти любого из них. В каждом из них уживались по меньшей мере двое: потенциальный герой и потенциальный дезертир или предатель. Потому-то они такие доки в выстраивании тайных умыслов, словно отставные актеры, которые теперь совершенно бескорыстно разыгрывают трагедию лжи. Машина подъехала к отелю, остановилась возле дверей. Из радиолы слышался высокий женский голос в сопровождении трубы и мараки. Для меня он прозвучал, словно открытка с видом жарких тропиков посреди зимы, смутно-тоскливым напоминанием о тех местах, где я никогда не бывал. Над входом в гостиницу зеленоватая вывеска, добрая половина лампочек в которой перегорела: «Отель „Париж“». Пока я выходил из машины, водитель оставался на месте: неподвижный взгляд уперт в лобовое стекло, руки лежат на руле — большом, мягко отливающем черным деревом. Взглянув на этого человека напоследок, я с убежденностью пророка решил, что никогда больше не увижу этого лица. Прежде чем войти внутрь, я дождался, чтобы машина отъехала и скрылась из глаз. Резкими весомыми очертаниями корпуса она напоминала одинокие авто, неторопливо фланирующие по проспектам Праги или Варшавы.

Гранитные колонны в холле, в высоких зеркалах на стенах множатся пластиковые пальмы. Кабина лифта с душной алой обивкой бесконечно долго ехала вверх, мимо проползали сводчатые потолки коридоров, расписанные мифологическими сюжетами. Двигаться по прямой в этом здании не было никакой возможности: коридоры завершались бессмысленными драпировками, за углом внезапно обнаруживались лестницы. Когда я включил в номере свет, в памяти тут же всплыло название песни: «Бухта». Комната отличалась высотой потолков и такой узостью, что казалось, будто в ней только два измерения. Я снял плащ и шляпу и сел на кровать, уставившись на закрытый чемоданчик, стоящий на полу. Открывать его я, разумеется, не собирался, как и вообще что-либо совершать, даже телефонный звонок. Пусть сами приходят, пусть приносят извинения, пусть продолжают плести свои интриги и сочинять тайны. Не снимая обуви, я лег на кровать, прикрывшись холодным жестким покрывалом: глаза закрыты, ткань натянута до самого носа. Горячим приливом, предвестником сна, всплыло воспоминание о латинском голосе и неспешном музыкальном ритме — обволакивающем, густом и пылком, словно покачивание бедер. Меня потряхивало, наверное от жара, и последнее, о чем я мечтал, так это открыть глаза, услышать трезвон телефона или зачем-то выйти из гостиничного номера. Время покоя я мерил долями секунды, ощущая сквозь подушку пульсацию своей крови и тиканье часов, словно прислушивался к чужому телу, лежащему рядом со мной. Я оказался во власти противоречивого желания: быть в каком-то ином месте и остаться лежать здесь, не двигаясь и закрыв глаза.

Несколько растянутых лихорадкой минут мне снилось, что я сейчас в Англии, у себя дома, что настойчиво звонит колокольчик над дверью в лавку. Черная и глухая ночь, ветер доносит шорох перекатываемой приливом гальки, и крайне подозрительно, что кому-то взбрело в голову в такой час выйти из дома ради покупки старинной гравюры. Звон колокольчика сменился трелями телефонного аппарата. Не вполне проснувшись, я снял трубку, пребывая в сомнении, что звонят именно мне. Поскольку ответить согласием — самый легкий способ заткнуть металлический голос, я несколько раз произнес «да», после чего повесил трубку. Страшно хотелось одного: вновь сомкнуть веки и чтобы это автоматически стерло весь мир, остановило время. Но дежурный с рецепции сообщил, что перед ним стоит молодой испанец, желающий подняться ко мне, и спрашивает на то разрешения. Медленно, заторможенно, опираясь на спинку кровати, я встал, спрятал чемодан в шкаф, умылся холодной водой, оглядел лицо в зеркале, вытираясь. Лицо не было идентично увиденному час назад в зеркале туалетной комнаты аэропорта: каждый город, подумал я, и каждое путешествие меняет нас под себя, лепит по своим меркам, как последняя любовь.

В коридоре послышались шаги. Все еще стоя перед зеркалом с полотенцем в руках, я отметил тревожный блеск в зрачках. До того, как раздался стук в дверь, мысль, что я иду в расставленную ловушку, меня не посетила. Внезапно вспомнилось выражение лица дежурного на рецепции, когда тот протягивал ключ: как и на многих других лицах, на его цвела любезная улыбка осведомителя. Но кто мог знать обо мне, кого могла заинтересовать моя поездка или дурацкие пароли, инструкции, которым я так бездумно следовал и повиновался, документы или пачки потрепанных долларов, которые я, вполне вероятно, привез в чемоданчике с двойным дном? Может, я и сам заигрался в обман и неосознанно стал замещать им реальность? В дверь снова постучали, я с превеликой неохотой надел галстук, после чего открыл.

— Капитан, — произнес молодой человек, не переступая порога. — Капитан Дарман.

Создавалось впечатление, что он оделся так, как оделся, и не брился неделями, намереваясь как можно точнее следовать детективному канону. Синяя куртка анорак с высоким воротником, дерганые жесты. В голове у меня незамедлительно возник вопрос: почему послали его, а не другого, почему не выбрали кого-нибудь не настолько карикатурного, какие резоны принимались в расчет при организации этой встречи, которую следовало считать проваленной с того самого мгновения, когда я, открыв дверь, взглянул ему в лицо? Может, они решили устроить что-то вроде проверки, некое испытание для меня, или же не было и этого, а просто в дело вмешалось суеверие, некая высосанная из пальца отсрочка, чтобы все проходило в режиме замедленной съемки свершения непоправимого.

Руки я ему не подал. Закрыл за ним дверь и повернулся спиной, чтобы открыть шкаф, достать чемоданчик и положить его на кровать. Он посмотрел на этот предмет так, словно ему было невдомек, что за ним-то он и пришел. Из кармана куртки торчал намокший журнал. Ботинки оставляли грязные следы на ковре. Он улыбался и говорил, почти не открывая рта: губы его шевелились, словно у глубоководной рыбины.

— В последний момент поступил контрприказ, — заявил он. — Поэтому я не смог приехать в аэропорт, капитан.

— Не называйте меня капитаном.

— О вас слагают легенды. Старики главным образом. Я имею в виду тех, из прежних времен. Сами-то мы новички. Узнаем обо всем по книгам. Вы деньги пересчитывали?

— Какие деньги? — я увидел, как меркнет его улыбка.

— В чемодане. Мы ждем их несколько месяцев.

— Я понятия не имею, что именно перевожу, никогда.

С раздражающей фамильярностью, с видом простодушного школяра, который занимает в классе свое место, он уселся на кровать и откуда-то из недр куртки извлек маленький ключик на металлическом колечке. Покрутил его на указательном пальце, после чего, широко улыбаясь, похлопал рукой по чемоданчику, тем самым наглядно демонстрируя приятельское ко мне расположение.

Я по-прежнему стоял, не отводя от него глаз, и пытался ответить себе на вопрос: что связывает меня с этим человеком и когда же наконец он уберется? Через несколько минут, как я надеялся. В каком-нибудь мадридском архиве наверняка все еще хранится его фото, как и картонная каталожная карточка с именем и отпечатками пальцев. Мне он представился как Луке. «Два года в Париже, — пояснил он с показным смирением и очевидным высокомерием, — грузчиком, я там ящики с фруктами разгружал на рынке Лез-Аль». А теперь он здесь, в Италии, встречает грузы с Востока, работая посыльным для тех, других, кто не ездит в аэропорты и не посещает отели. Смиренно настоял на том, что продолжит называть меня капитаном, давая понять, что он в курсе давних историй. «Вам везет, — сказал он, — вы отправитесь внутрь» — и как будто немедленно раскаялся в том, что выболтал секрет. Это словечко, «внутрь», звякнуло талисманом, атрибутом тайной географии.

— Завтра я возвращаюсь в Англию, — опроверг я его. — Вы принесли мне билет?

— Я принес вам инструкции, капитан. — На миг он притормозил, словно убоявшись ответной реакции. — Завтра вы летите в Мадрид, через Рим.

— В Мадриде я был только что. Возвращаться туда для меня небезопасно.

— Ситуация изменилась, капитан.

Он уже не улыбался и даже не казался таким молодым, как еще несколько минут назад. По мере того как он говорил, шевеля губами так лениво, что понять его стоило немалых трудов, его поза и голос обрастали дерзкой претензией на власть. Это прежде он разыгрывал смирение с примесью опаски, теперь же стремился дать мне понять, что вся эта сцена является прелюдией к безапелляционным приказам, к которым он сию секунду и переходит. Торжественно, как официальный посланник, он поднялся, засунул ключик в карман и прошелся по комнате, безо всякого интереса смерив взглядом высоту потолка и придирчиво оценив стенные панели. Ростом повыше меня, теперь он смотрел мне в глаза, но слова по-прежнему цедил сквозь зубы, еле слышно, словно читал молитву. Он уполномочен передать мне послание, смысла которого и сам не до конца понимает, а также назвать одно имя. Имя он произнес — не с целью получить от меня ответ, а чтобы уловить в моих глазах проблеск воспоминания о том, чего сам он, возможно, страшился.

— Вспомните дело Вальтера, капитан, — произнес он, поскребывая ногтями заросший щетиной подбородок, тем самым упрочив свой статус вторгшегося в мою жизнь чужака, которого я ни в грош не ставил с того мгновения, как увидел, и вынуждая признать очевидное: единственное, чего я хотел, так это закрыть за ним дверь и выкинуть из головы имя, которое уже столько лет никто не произносил. — Вы собственными глазами видели все, вы знаете обо всем не понаслышке, в отличие от меня. А я сижу здесь, время идет, но ничего не происходит, ровным счетом ничего. Со времени моего рождения. Все кончилось еще тогда — когда вы были молоды.

Номер был так узок, что его дыхание и запах намокшей одежды ударяли мне в нос. «Он пьян, — подумал я, — пьян или чего-то очень боится, потому и не приехал ко мне в аэропорт».

— Дело Вальтера всегда держали в секрете, — сказал я. — Никто не имеет права о нем говорить.

— Но я не никто, — поспешил заявить он, словно извиняясь. Было слышно, как ногти скребут жесткую щетину. — На переговоры с вами меня послали как раз потому, что я отнюдь не никто. Они хотят, чтобы никто не узнал, что вы отправитесь туда, внутрь. Чтобы вы приехали в Мадрид, сделали свою работу и как можно скорее вернулись в Англию. Так же, как в тот раз. Понимаете?

Я сказал «нет». Все еще глядя мне в глаза, он, казалось, растаял, превратился в бестелесную тень. Я отвернулся и стал смотреть в окно. Редкие прохожие, кутаясь в шарфы, торопливо шагали под смесью дождя и снега. Над крышами светился белым купол собора, призрачный и близкий, как мираж, а за ним нависало низкое небо, подсвеченное снегом и городскими огнями, набухая холодным сиянием пожара. Вспомнилось, как пах воздух под деревьями возле аэродрома. Неподвижность и холод предупреждали о снеге, чего я тогда не понял. Я закрыл высокие ставни и еще раз сказал «нет», имея в виду «вообще нет», отказываясь от какого бы то ни было содействия, отрицая любые доводы. Но он и не думал сдаваться.

— Среди нас опять завелся предатель, — заговорил он мягким шепотом, набрав в грудь воздуха через нос, почесывая немытые волосы на затылке. — Почти никто не знает, что этот человек — предатель, но у нас есть доказательства. Бесспорные доказательства. Во вторник у него встреча со связным из Парижа, который должен привезти ему документы. Это будете вы. Как и в тот раз.

— Встреча состоится в Мадриде?

— Да, в здании у вокзала «Аточа». — Луке вынул из куртки визитную карточку, на обороте которой было что-то дописано от руки. — Вот адрес.

Название «Аточа» прозвучало для меня экзотично, про себя я это отметил, да и сам Мадрид стал чужим, очередным из небольших городов Европы, центральной или северной, о которых, как правило, люди мало что знают и вряд ли имеют какое-то представление. Луке сказал, что, когда я приеду в Мадрид, тот человек, предатель, будет ждать меня именно там. И описал мне заброшенный магазин: краснокирпичное здание, на фасаде еще сохранилась старинная вывеска со швейной машинкой. Я мельком взглянул на карточку, но не взял. Адрес записан коряво, рукой иностранца. Спросил сам себя: кто выводил эти неровные прописные буквы, словно подписывал приговор, в каком богом забытом месте он это сделал? Они верили — прежде всего и почти исключительно — только в одно: действенную магию слов, написанных на бумаге, обездвиженных в лозунгах, в подполье.

В слова, доверенные бумаге или переданные по воздуху, нашептанные на ухо тому, кто запомнит их и повторит, в неосязаемые подъемные в чемоданчиках с двойным дном. Но я не хотел знать ни имени предателя, ни резонов, почему его сочли таковым.

— Как я его узнаю?

— Очень просто. — Луке улыбнулся, почесав подбородок: несомненно, он импровизировал. — Только у него есть возможность попасть туда. Ключей ни у кого больше нет.

— Даже у полиции?

— Здание день и ночь под нашим наблюдением. — Он говорил, устремив взгляд на грязные носки своих ботинок и перебирая пальцами визитку, как будто в руку ему попало насекомое. — Для вас опасности никакой. Можем гарантировать.

— Не можете, — прервал я его мягко, но решительно, тоном холодной ярости. — Мне гарантировали, что вы будете ждать меня в аэропорту. Встреча была назначена в кафетерии, помните?

— В газетном расписании прибывающих рейсов была опечатка, — поспешил оправдаться Луке, одновременно довольный, что ответ, к собственному его удивлению, нашелся так быстро, и обескураженный. — Откуда ж нам было знать?

Итак, чтобы узнать, когда прибудет связной, они используют газету. Я ощутил даже не холодную ярость, а ледяную жалость к ним всем, но в первую очередь — к самому себе, к тому, что свершилось двадцать, нет, тридцать лет назад и уже миновало. Я стал другим: позади — список незнакомцев, чьи фотографии я сжигал или терял на протяжении долгих лет, подобно тому, как разделывается с тяжким прошлым убийца, как отрекается от прежней верности и своей же памяти предатель. «Вспомните дело Вальтера», — сказал Луке. Я испугался, потому что сам был когда-то похож на такого Луке, и поэтому, стремясь доказать самому себе, что это неправда, решил оскорбить его и сразу опустить занавес.

— Убирайтесь, — сказал я. — Передайте, что в Мадрид я не поеду. Сообщите, что я притворился больным, но вы поняли, что это вранье. Скажите, что я испугался, в конце концов. Идите и передайте им это.

— Капитан, — Луке зашевелил губами, но слова медлили, не спешили прозвучать. — Никто не поверит в то, что вы испугались. Ни один из нас.

Он не сходил с места, упорный и мрачный, стоя волнорезом между стеной и кроватью. Не глядя на него, словно он для меня уже не существует, я взял Луке за локоть и подвинул, будто оттянул пружину тяжелой двери. В следующий раз я увидел его в зеркале ванной: он застыл на пороге и шумно, как жук-древоточец, скреб подбородок ногтями. Я вымыл лицо и руки ледяной водой, после чего тщательно причесался и поправил галстук, прислушиваясь к его дыханию. Не поворачиваясь, я еще раз велел ему убираться, но он даже, не шелохнулся.

— Капитан, — теперь он говорил нейтральным тоном, словно осознав провал своей миссии. — Этот человек развалил нашу мадридскую организацию, всю. Был старшим и сдал всех, одного за другим. Он не достоин жить, капитан. Если бы я только мог, если б мне позволили, я бы завтра поехал в Мадрид и прикончил гадину своими руками. Как вы тогда.

—Я никого не убивал своими руками, — произнес я, придирчиво изучая его уже под другим углом зрения — небывалой отваги. — Вы умеете обращаться с оружием?

— Я прошел курс военной подготовки прошлым летом. Инструктор рассказывал нам о вас.

У него вновь заблестели глаза: он был лично знаком с героями, был их учеником, а теперь стоит перед одним из них и напрочь не принимает того, что я не сопоставим с тем образом меня самого, который ему нарисовали; что не желаю соответствовать продукту его воображения. Я вынудил его сдвинуться с места, потом открыл дверь номера и встал рядом. Из коридора потянуло холодной сыростью.

— Вы можете сказать им, что я утратил необходимые навыки. Что вы заметили, как у меня дрожат руки, или что теперь я ношу очки от близорукости. Выбор за вами.

— Капитан, — произнес Луке, уже не уповая на то, что это слово сработает как заклинание. Он уставился на руки, явно не в силах придумать, что с ними делать, и засунул их в карманы. Он вышел, не глядя на меня, повесив голову, с униженным и беззащитным видом неудачливого коммивояжера. Я затворил дверь и еще секунду оставался возле нее, напряженно слушая. Шагов Луке я не слышал и вообразил, что он, вконец растерявшись, стоит посреди коридора. Потом взгляд мой упал на кровать, и я вновь открыл дверь, страшно испугавшись, что Луке уже нет. Медленно, неохотно он шел клифту, но, заслышав за спиной звуки, подстегнувшие его надежду, немедленно развернулся.

— Послушайте, — окликнул я его. — Вы чемоданчик забыли.