Белый ферзь

Возвращается муж из командировки…

Гениальный зачин! Не так ли?

Недаром сказано: «Анекдот — кирпич русской литературы».

Анекдотичней этого зачина разве что вот:

Все счастливые семьи счастливы однообразно, зато несчастные — наоборот…

…так-так! верно! следующая фраза, ну?! пра-авильно:

Возвращается муж из командировки…

Каждый знает, что было дальше. Во всяком случае каждый имеет свою версию того, что было дальше, — и нетерпеливо перебирает копытами, прядает ушами, встряхивает гривой, ловя момент, чтобы вклиниться: «Пока не забыл! Умоляю! Пока не забыл! Значит, тоже… возвращается муж…» — жеребятина.

Не так все было.

Прежде всего — муж. В каком смысле — муж?

Есть, да, тривиальный муж в значении супруг. И у него — жена. И эта жена, знаете ли, хм… Огласке не подлежит, знают все, с годами превращается из драмы в байку.

Есть еще муж в смысле — государственный. Замзав, вице, член, сопред. Куда бы он официально ни дернулся, откуда бы он официально ни вернулся — огласке подлежит: уезжает (государственный) муж в командировку, возвращается (государственный) муж из командировки. Ура, сограждане! Он прибыл с визитом! Он имел за закрытыми дверями! Он остался удовлетворен! Он убыл! Он прокомментировал итоги так…

И, наконец, есть не мальчик, но муж. То есть мужчина. То есть сильный. Умный. Раскомплексованный. Воин. Победитель. Профессионал. Сэнсей.

Собственно, о нем-то и речь.

1

Юрий Колчин — президент Российской академии восточных единоборств, вице-президент Всемирной федерации Косики-каратэ, шестой дан. Мастер и ученики. Команда.

И вот она, команда, возвращается рейсом Japan Air Lines из Токио с чемпионата мира. Понедельник. Декабрь. 1994.

Хисатака-сан сетовал, мол, задержись вы, ребята, на недельку, и как раз увидели бы, что такое настоящий праздник по-японски — 23 декабря. День рождения императора.

Однако нас вполне устроил настоящий праздник по-русски: второе общекомандное сразу после японцев. С чем бы сопоставить?

Вот бразильская футбольная «Сан-Паулу» вдруг решила поучаствовать в Кубке Стэнли и стала там, в Канаде, второй. Да любой из участников до конца дней своих был бы багрово-синий — зацелованный «торсидой». Ну, там, памятники при жизни из драгметалла, всенародно-круглогодичное ликование, капитана — в президенты… Это уж как водится у них, у бразильцев.

А в аэропорту что бы творилось?!

«Е-едут, е-едут!» — закричали дети.

(Угадайте с трех раз, откуда фраза? Кто из русских классиков процитирован? — Как же, как же! Щас, щас… Вот же, на языке вертится! Турге… нет-нет… Че-е… До-стое-е-е…

Нет такой фразы у классиков. Просто она, фраза, синтонна другой — из фольклорного обихода:

«На фиг, на фиг!» — закричали гости.)

Так что в Шереметьеве-2 никаких оваций, никаких толп. Только свои встречают. Оно и верно. См. финал «Мертвого сезона». Только свои способны по достоинству оценить — коллеги, ученики, жены…

ИННЫ В АЭРОПОРТУ НЕ ОКАЗАЛОСЬ

…и те фанаты, имя которым отнюдь не легион, — их не так уж много, и не буйствуют они подобно иным: чай, не футбол-хоккей, допущен лицезреть великих — веди себя соответственно протоколу.

Стало быть, финал «Мертвого сезона» и повторился. Хотя сезон у Колчина выдался на редкость живым. Нынче — серебро из Токио, а весной-то — европейское золото из Голландии.

И тогда, помнится, Инна встречала. Подогнала «мазду» на стоянку аэропорта, а на обратном пути в город за руль, разумеется, сел Колчин. Цветисторечивые древнекитайцы так и говорят: «Женщина без мужчины — слуга без хозяина. Мужчина без женщины — сокровище без присмотра». На сей раз…

ИННЫ В АЭРОПОРТУ НЕ ОКАЗАЛОСЬ

…похоже, Колчину придется либо подсаживаться к ребяткам в автобус, либо соглашаться на такси. (Однако быстро же исчезло из лексикона сочетание «ловить такси»! Теперь только и гляди, как бы тебя таксисты не словили, — цены, цены!)

Ждали выдачи багажа. Обменивались ритуальной словесной ерундой: м-мда, погодку вы нам устроили к прилету! вымотались? есть маленько! не болтало в воздухе? да как обычно! ладно, на месте приедем, поговорим! следи, чтобы сумки не поперли, не распотрошили — это у них тут теперь на раз!

Колчин, само собой, не сдавал пенал в багаж. Общекомандное серебро — да, но и содержимое пенала — не менее ценно. Подарок. Именно Колчину как русскому сэнсею от главы Всеяпонской ассоциации промышленников. Этот глава — спонсор чемпионата. Хисатака-сан друг другу их представил: вот, мол, диковина — русский сэнсей! вот, мол, диковина — всеяпонский глава! Почему бы промышленнику любопытствовать: о, каратэ, о! А он родовыми корнями — с Окинавы (кто в курсе, тому и объяснять не надо; кто не в курсе, тот и не поймет, пусть верит на слово…). Живчик этакий, вкус жизни понимает, коллекционер — Гоген, Ренуар, Дюрер… подлинники. Пообщались, и всеяпонский глава незримо распорядился клерку — тот побежал куда-то. Выяснилось, за подарком. Ну, пусть дарит…

Пенал-коробка. А внутри — в деревянной раме под стеклом на пергаменте — иероглифы Инь — Ян и три клейма, одно из них — красное. Оригинальная доска из Шао-линя. Красное клеймо — как раз клеймо шаолиньского монастыря. Два других — клейма мастеров-каллиграфов, которые Инь — Ян писали.

Всеяпонский глава был в монастыре — монахи ему эту доску показали. Он захотел купить. Они говорят, мол, мы не продаем такие вещи, мы такие вещи либо дарим, либо… не дарим. И подарили. А он, значит, преподнес ее Колчину — настолько, значит, впечатлил русский мастер всеяпонского главу. Лучше подарка не придумать — ни Колчину, ни Инне. Только вот…

ИННЫ В АЭРОПОРТУ НЕ ОКАЗАЛОСЬ

…сложности было возникли в аэропорту Нарита. Как бы доска шаолиньская — всенароднояпонское достояние империи. Но потом долго кланялись-извинялись-скалились. Подарок есть подарок. Вот и документ сопроводительный за подписью самого всеяпонского главы — вот и вот.

То-то!

ВОПРОС: …выражая почтение и признавая заслуги российских единоборцев. И в то же время на родине известность наших мастеров менее… м-м… чем в Японии. Как бы вы, Юрий Дмитриевич, прокомментировали…

ОТВЕТ: Конъюнктурные соображения, мне кажется. Например, все знают, что президент играет в теннис. Ну играет, и пусть себе, казалось бы. Но вся элита теперь считает своим долгом играть в теннис, а телевидение исправно пропагандирует этот вид спорта. А до того Леонид Ильич Брежнев очень любил фигурное катание, помните? Сам, правда, на коньки не вставал, но любил. Помните ТВ тех лет?.. М-да. Увлекался бы президент восточными единоборствами… Впрочем, возможно, действует подспудно запрет каратэ 1981 года. Хотя он давно отменен, единоборства реабилитированы, легализованы. Тем не менее… как-то не принято рекламировать.

ВОПРОС: Не потому ли, что криминальные структуры полнятся бритозатылочной шпаной, которая что-то такое умеет руками-ногами? Вот она — угроза мирным согражданам, вовремя не освоившим азы-яти каратэ-до. Помнится, пресловутый запрет 1981 года мотивировался аналогично.

ОТВЕТ: Мотивировался. Хотя ни одного — НИ ОДНОГО! — официального уголовного дела по применению каратэ против стражей порядка и просто граждан — НЕ БЫЛО… Каратэ строится на противоречиях: самая разрушительная система — она и была придумана для разрушения, в отличие от китайских систем, к примеру, — но базируется каратэ на самой миролюбивой идеологии, на буддизме, отвергающем всяческое насилие. То есть ты должен сделать все, чтобы нейтрализовать зло, не применяя силу. Когда же последние средства исчерпаны, применяй это оружие, но ПРОТИВ ЗЛА… Повторяю: ни до запрета, ни после не было зафиксировано ни одного преступления с применением боевых приемов. А что было? А было нарушение марксистско-ленинского учения. Партбонзы обнаружили в каратэ неопознанное и несанкционированное ими молодежное движение. Сначала это привлекло внимание компетентных органов — везде ведь были стукачи-сексоты. И пошли сигналы с мест: «В такой-то секции граждане занимаются непонятно чем, машут руками-ногами, говорят „рэй!“, поклоняются одному человеку — и не Ленину». Как же так? До того и в сортир ходили организованно, запрашивая согласие у МК ВЛКСМ или пионерии: «Можно, мы пойдем? — Можно! — Ура! Разрешили!» И вдруг в обществе — вполне броуново и массовое движение по изучению-освоению нового феномена… К тому времени мы уже крепко стояли на ногах. Клуб «Фрунзенец» на Маяковке — там у первого нашего академиста каратэ, у Коршнина Алексея Борисыча, работа была поставлена еще как! Михаил Крысин тогда же взошел и утвердился. Превосходная питерская школа уже существовала — им не кто иной, но аж Романов благоволил, был такой… член…

И вдруг — закон о запрете. Что стало с людьми? Наиболее авторитетные больше всех и пострадали. Тот же Коритин, к слову. Кто сел по инсценированному-инспирированному делу, кто затих.

ВОПРОС: По поводу «затих» — это вряд ли. Невзирая на запрет, как раз в те злополучные годы только и было слышно о тайных школах и великих сэнсеях.

ОТВЕТ: Именно! Власти похватали как раз тех, кто что-то из себя представлял. А приготовишки или даже недоприготовишки расползлись по подвалам, наплели вокруг себя кучу небылиц: мы самые великие, самые могучие! Анекдотичные случаи… Человек выходит с высоким поясом. Где получил? А вы знаете, один японец, кореец, таиландец был проездом в Москве на денек, посмотрел на меня и там же в подвале вручил пояс: «Ты достоин!» Но показать ничего не могу, а то убьют. Вот-вот! Когда нечего показать, делают вид, что есть что скрывать. Ну хоть малость самую продемонстрируй! Ладно, уговорили… Йия!.. Что — йия?! Головка от руля! Это — стиль?! Это закрытый стиль! Это я ногой специально дрыгаю не так, как вы где-то видели, это специально. Никому не говорите! Тайна сия велика есть… Полная ахинея! М-да. Но при отсутствии достоверной информации люди начинали верить. Никто ведь не публиковал в газетах ни слова о каратэ. А если нет открытости, возникает теневая сторона.

ВОПРОС: Итак, запрет. Кто сел, кто притих. Но кто-то и продолжал. Юрий Дмитриевич Колчин, надо понимать, продолжал. Не в подвале же. Не в спортзале с закрашенными окнами. А как же с законопослушностью?

ОТВЕТ: Мне было проще, я никогда не таился. Когда я незадолго до запрета стал чемпионом Москвы и тренировался в Центральной школе, от одного из управлений внутренних дел пришло официальное письмо с просьбой дать им инструктора для спецподготовки их контингента. Поскольку я был один из… хм… именитых, то и стал тренировать. Единственное, договорились: мол, небольшая группа моих учеников будет работать вместе со мной. Ладно. Всех учеников провели как нештатных сотрудников по данному управлению. Корысть моя была вот в чем: тренировать тех, кто в дальнейшем будет развивать каратэ. Я был уверен… и ученикам говорил: «Не может быть, чтобы запрет сохранился надолго. Нельзя перекорежить цивилизацию». Да хотя бы на опыте Окинавы, где одно время существовало катана-гари, то есть запрещение ношения оружия, применения боевых приемов. Но потом-то все встало на свои места… Так что ради часа тренировок с учениками я должен был восемь часов отдать спецконтингенту.

ВОПРОС: Но и спецы — тоже ученики, не так ли?

ОТВЕТ: Конечно. Могу сказать, что два моих ученика еще в застой получили ордена Красной Звезды — за боевое задержание. Еще один из моих получил Героя в Афганистане — отбился от душманов, взявших в кольцо. Все магазины у него кончились, голыми руками отбился. А другой, тоже «афганец», признавался: сколько раз спасало — даже не приемы как таковые, а чувство боевой ситуации.

ВОПРОС: И не было (и нет) среди воспитанников Юрия Дмитриевича Колчина такого, кто позарился бы на большую деньгу и ушел в криминал?

ОТВЕТ: Сначала все же уточним — не такая уж большая деньга. Намного больше в гангстерских синдикатах ценятся и требуются спортсмены из стрельбы. Раз в двадцать дороже, чем рукопашники. Мастер, всю жизнь проработавший в биатлоне, ценится по высшей категории. Он стреляет из мелкашки, а, как правило, все заказные убийства совершаются мелкашкой. А у него еще и владение бегом, дыхалкой — он бьет не из статики, бьет с движения… Да, крепкие плечи, внушительные мышцы, владение приемами — тоже нелишне. Но если, возникает «профессиональный» разговор, то каждый спортсмен стоит определенную сумму. И наши специалисты ценятся не в пример дешевле. Не в пример специалистам стрелковых видов. Хотя, разумеется, в криминальной среде хватает людей, освоивших каратэ до определенного уровня.

ВОПРОС: Где же они осваивали каратэ до определенного уровня, если сэнсей Колчин настаивает на том, что среди его учеников — сплошь герои Афгана и спецназа? Где же поднабрались умения нынешние герои «разборок» и «пробивок»? В подпольных боях?

ОТВЕТ: Во-первых, я не настаиваю на том, что все мои ученики пошли по пути, мною указанному. А во-вторых, не было никаких подпольных боев. Легенда. Не было.

ВОПРОС: Как так — не было?! Почему это не было?!

ОТВЕТ: Не было их по простой причине: я на них не присутствовал, мне такие предложения не поступали. Хотя по тем временам… По тем временам я был вполне заметной фигурой — номер один в тяжелом весе. А для таких боев нужны прежде всего тяжеловесы. Тем более тогда мне приходилось некоторым образом вращаться в кругах, названных нынче борцовой мафией, — Рамаз Алания покойный, еще кое-кто… Поэтому, если бы подпольные бои существовали, мне бы предложили в той или иной форме — бойца подготовить, а то и самому выступить. Все прекрасно знали: что говорится мне, за другие стены не уходит. Так что — не было… Если имеется в виду индустрия — со своими законами, дисциплиной, фаворитами, аутсайдерами, паханами — как явление, как система… Такого не было.

ВОПРОС: Значит, никаких предложений с ТОЙ стороны никогда не поступало Юрию Колчину? Пусть не в качестве единоборца в подпольном кумите, но в качестве просто… фигуры вполне заметной — в офисе каком-нибудь…

ОТВЕТ: Почему же? Когда начались все эти кооперативные движения и рыночные отношения, мне поступала масса предложений. А что вы имеете в виду под ТОЙ стороной? Кстати, кумите вы употребляете не совсем верно. Это вы Ван Дамма насмотрелись. Кумите — это просто встреча рук, если перевести дословно. И отнюдь не спарринг, отнюдь не только и не столько спарринг. Да, так что? Предложения поступали от приятелей, ушедших в бизнес. Они говорили, что и делать ничего не надо: приходи в офис, оформим менеджером, а то и федерацию будем содержать. Они говорили, что этого достаточно — достаточно подтвержденного слуха: с ними работает Колчин. Может, приятели предлагали мне из лучших побуждений. Но на подобные предложения я не соглашался. И все до сих пор знают: я нахожусь посередине, ничью сторону не беру. Трепать мое имя по пустякам никому не позволено, мне — в том числе. Если бы еще я сам по себе был, но Юрий Колчин — представитель школы, он представляет учеников, систему единоборств. А о единоборства уже столько раз ноги вытирали. И если еще я ненароком дам повод, это будет нарушением моей кармы, схождением с пути-до, по которому иду. Никто никогда в этой жизни не делает подарков просто так. Год пройдет, два, три, десять. На одиннадцатый скажут: «Юр, мы заплатили тебе за этот период в общей сложности пятьдесят тысяч баксов, ты нам тоже помог. Но сейчас такой сложный момент — надо поднапрячься. Мы тебя выручали десять лет — выручи нас один раз». Однако для них эти деньги были ничто, не нарушили бюджет — последнее они никому не отдадут, а для меня предложенная акция — первая и последняя. Но предложения поступают. Поступают предложения, что ж…

ВОПРОС: Серьезные?

ОТВЕТ: Нет. Во всяком случае я их всерьез не воспринимаю. Да вот характерный случай! Летом занимаемся в зале, жара, двери настежь. Влезает мордоворот. Дуб дубом! Златая цепь на дубе том, майка на дубе том. Бицепсы. «Мастер! Дело есть!» — «Какое дело, милый? Я ребят, видишь, тренирую?» — «Да пара слов!» — «Я тебя, дружок, первый раз вижу, а это — мои ученики. Подожди в раздевалке. Закончу — потолкуем». — «Понял, мастер! Жду!» Спускаюсь: «Ну, какие проблемы?» — «Слышь, тренировать нас надо!» — «Вас — это кого?» — «Ты не волнуйся, слышь! Сколько скажешь, столько будет! Мы про тебя знаем, уважаем! Нам вот так надо!» — «Это всем так надо. Только вот я вас не знаю. Давай, если разговор серьезный, я готов встретиться с первым лицом. Где меня найти, знаешь». Такой вариант их не устроил — продолжения не последовало. А я должен знать, из чьих рук буду есть — и буду ли есть. Только через первое лицо! У НИХ же задача простая — натаскать бойцов на физику плюс дать кое-какую технику. Это может сделать мастер средней квалификации. А мой рейтинг… Я из команд делаю чемпионов Европы, из спортсменов — чемпионов мира. Так что жду предложений соразмерных и сопоставимых и еще погляжу, буде предложения поступят.

ВОПРОС: О сэнсее Колчине так называемые «крыши» наслышаны. Но до него, до сэнсея, не дотянуться. Зато у Юрия Дмитриевича классные ученики, он из них чемпионов делает. И вот, предположим, двоих его учеников «прикупили». Причем один ушел под одну «крышу», второй — под другую. И тут — «стрелка». Пахнет кровью. Как?

ОТВЕТ: Печально, что ж. У каждого своя карма, свой путь. Мною этот путь ученику был указан, но он предпочел иной. Если умный и поймет, куда забрел, то постарается вернуться. Как — это его проблемы. Я уже повлиял на него — привел в зал, показал лучшие образцы. Но он выбрал иное: ему надо вот сегодня три тысячи баксов — девочке своей сапоги новые купить. У нее уже есть десять пар, но надо еще, потому что хочется. А также машину. А также картину-корзину-картонку… дребедень. И тогда он уходит в боевики, не давая себе труда задуматься о том, что становится потенциальной мишенью. Сколько они протягивают? Два года. Четыре от силы. Ведь паханы всегда между собой договорятся, а расплачиваться сошкам-пешкам.

ВОПРОС: Однако и ТАМ, куда уходит ученик, никто не заявляет с места в карьер: «Хорошо, что пришел! Сейчас займемся рэкетом и прочими увлекательными деяниями!» ТАМ частенько щеголяют кодексом бусидо. См. энциклопедию: «путь воина», феодальный кодекс поведения японских самураев, требовал верности сюзерену, признания военного дела единственным занятием, достойным самурая…

ОТВЕТ: Кое-что из кодекса бусидо годится и в наших условиях. Но это отдельный разговор и не для дилетантов. Прежде всего он не существует в документированном виде… Это долгий разговор, это вам бы моя жена порассказала… Но если коротко, то… Когда новоявленный какой-нибудь мастер заявляет, что неотступно следует кодексу бусидо, то он — полный идиот, понятия не имеющий о том, когда кодекс создавался, кем, для кого, как изменялся, кстати. Но остановимся пока только на вашем вопросе. Итак, по кодексу: «Ты должен быть предан своему сюзерену». Преданность — она разная. В услужение самурай попадает с младенчества, растет, мужает, превращается в мастера и — вдруг осознает: клан-то агрессивный, настроенный на вырезание всех остальных без разбору на правых и виноватых! И самурай вправе решить, что не может далее мириться с такой идеологией — потому что она вступает в противоречие с основными принципами буддизма. А буддизм выше кодекса бусидо…

ВОПРОС: Вы всерьез привержены буддизму?

ОТВЕТ: Я уважаю буддийскую философию более, чем какую-либо иную.

ВОПРОС: А православие? Христианство?

ОТВЕТ: Православие есть помимо меня. Я есть помимо него. Нельзя заставлять человека молиться какому-то богу, тем более кому-то, кто пришел и сказал: «Вот — я!» Ну, ты. Внешне — никто. Речь — косноязычная. Характер — отвратительный. Поступки — алогичны. Чудес — никто не видел. Вроде нынешних расплодившихся мастеров «тайных школ». Да человек — это уже бог! А бог не может подчиняться своду правил, придуманных задолго до него и не для него. Это — возвращаясь к кодексу бусидо. И хотя в том кодексе есть много здравого, но слепо следовать ему может только человек… недостаточно интеллектуально развитый. А то вот еще насмотрелись видиков — якудза! преступное братство! отрезание мизинцев! мы не хуже!.. Фаланги пальцев отсекали, к слову, не по кодексу бусидо, а с прагматической целью — чтобы мизинец не цеплял за одежду, когда вытаскиваешь катану. Доля секунды стоила жизни. Зацепишь мизинцем за широкое кимоно или пояс — и всё. То есть высший профессионализм, когда человек расплачивается частью самого себя, чтобы стать совершенней в профессии.

ВОПРОС: Каратэ — профессия?

ОТВЕТ: В каратэ есть профессионалы и есть дилетанты. В журналистике — тоже.

ВОПРОС: Какое у вас образование?

ОТВЕТ: Высшее. Закончил «Бауманку» в 1978-м. Чуть было не защитил кандидатскую…

ВОПРОС: Но так и не защитили?

ОТВЕТ: Мне показалось это менее интересным, чем каратэ.

ВОПРОС: Ваши родные одобрили ваш выбор?

ОТВЕТ: Мой отец, Дмитрий Иванович Колчин, профессор Института востоковедения, также полагает, что заниматься следует тем, что тебе самому наиболее интересно.

ВОПРОС: М-м… О профессионалах каратэ. Ван Дамм, носящий титул «мистер каратэ», чемпион…

ОТВЕТ: Он талантливый парень, гимнастически подготовлен, у него есть пластика, физиономически с ним все в порядке. Трудолюбив, настойчив, сделал себя сам — бросил спортивную карьеру в Брюсселе, поехал в Америку, добился успеха в кино. Но в единоборствах он — ничто. Любой новичок из нашей федерации запросто его положит на месте. И никаким чемпионом Ван Дамм никогда не был. А был он призером юниорских соревнований по каратэ города Брюсселя. И если учесть, что Брюссель вместе взятый со всей Бельгией — ненамного больше подмосковных Химок, а занимаются там боевыми искусствами человек двести, из них юниоров — порядка пятидесяти… пусть снимается в кино. У него, кстати, неплохо получается.

ВОПРОС: Про кино! Все тамошние фильмы однотипны. Герой изначально не то чтобы убогонький, он что-то умеет, но не так, как надо. И тут объявляется некий старичок-бамбучок и в течение пятнадцати минут экранного времени готовит героя таким образом, что тот оставшиеся час-полтора крушит всех направо-налево. Реально?

ОТВЕТ: Жена моя хорошо говорит по этому поводу: «Пришел мастер и положил всю школу!» Полный бред, разумеется. Даже при условии такого факультатива, один на один с мастером, нужно два года, чтобы ученик сказал себе: кажется, нечто я уловил… А чтобы достойно противостоять серьезным соперникам, нужно пять-шестьлет работы — и не с одним мастером, пусть и выдающимся. Тот даст технику, стратегию. Но есть у нас такой параграф — спарринговая практика. Этого мастер дать не может, он спаррингует так, как он, мастер, спаррингует. Допустим, он суперсильный мастер — вот и будет постоянно просто мордовать ученика. Любой сэнсей не даст того, что даст группа. Итак, спарринговая практика: сначала ты слабый среди сильных, потом становишься равным среди равных, и наконец — сильнейшим над равными.

ВОПРОС: Означает ли появление учеников, что мастер постепенно переходит на тренерскую работу и сам все реже будет соревноваться на татами? Вам… за сорок?

ОТВЕТ: Сорок один. Мы не говорим: соревноваться. Мы говорим: воевать. Хорошо отвоевал, неплохо отвоевал… Что касается тренерской работы — это не футбол, где можно отрастить брюхо и, дымя сигаретку за сигареткой, руководить с кромки поля. Можешь? Знаешь? Покажи. Да ведь только что о старце говорили. Если бы вам что-нибудь сказали имена Фунакоси, Оямы, Уисибы, вопрос о возрастном пороге у вас отпал бы не родившись. Но… вижу, вам эти имена мало что говорят.

ВОПРОС: Не соревноваться, а воевать. Значит, каратэ — все же агрессия?

ОТВЕТ: Каждый настоящий мужчина должен уметь воевать, чтобы отстоять свой дом, родных, себя. От… агрессора.

ВОПРОС: На вас еще никто не «наезжал»? Не пытался подчинить, подавить?

ОТВЕТ: Мое имя и репутация — достаточные гарантии тому, что даже возможность подобных попыток исключена.

ВОПРОС: И все же… Вероятна ли жизненная ситуация, в которой Юрию Колчину придется применить все навыки и умения, обретенные за двадцать лет занятий на татами?

ОТВЕТ: За двадцать два. Н-не знаю. Не могу себе представить. Впрочем… я же сказал: чтобы отстоять свой дом, родных. Тут — да. Тут я буду воевать. А воевать я умею.

ВОПРОС: Вы пару раз упомянули жену. Она тоже увлекается каратэ? Она тоже профессионал?

ОТВЕТ: Она востоковед. Занимается древними рукописями. Китай, Тибет. Каратэ интересует ее постольку, поскольку этим занимается ее муж. Все. Есть еще вопросы, которые касаются непосредственно МЕНЯ?..

Если собрать все сказанное Юрием Колчиным для печати, свести воедино и попытаться придать стройность, то — вот… См. выше.

Все сказанное Юрием Колчиным для печати — собрано, сведено воедино, загнано в комп.

(Прим.: обработке подверглись публикации, где ЮК является носителем информации, но не информационным поводом. Сторонние суждения о ЮК также игнорировались.)

— Он не говорит того, что думает.

— Он не говорит ВСЕГО того, что думает. Было б хуже, если бы он говорил не то, что думал.

— Зачем ему откровенничать с прессой!

— Но кое-что все-таки…

— Законопослушник. Тесный контакт с правоохранительными органами. Тренер спецназа.

— Связь с борцовой мафией. Готовность к сотрудничеству с «крышами» при условии заключения контракта с первыми лицами — намек недвусмысленный.

— Он готов воевать…

2

Багаж прибыл. Разобрали. Микроавтобус ждал…

ИННЫ В АЭРОПОРТУ НЕ ОКАЗАЛОСЬ

…ждал, ждал, ждал. Но уже нетерпеливо.

Та самая пауза, возникающая сразу после прибытия, так сказать, домой.

В Токио ходили гуртом, сплоченной группой — и когда предавались гимбуре в канун финалов (надо, надо было ребяткам сбросить психологическое напряжение, гимбурой же сами японцы именуют эдакое расслабленное времяпрепровождение, специальный термин, означающий «прошвырнуться по Гинзе»). И когда бродили по Амэно Иоко, по торговому кварталу — не чтобы купить, а чтобы поглазеть (было, было на что глазеть! одни рыбные ряды — шевелящиеся, хлюпающие, переливающиеся — того стоят! это вам не спинка минтая, не салака пряного посола!). И когда — любите ли вы театр?! — нагрянули в Кабуки-дза, а чтобы не путать его с Гинза-Но, сходили и в Гинза-Но. Теперь не спутают. Главное, запомнить: актеры Кабуки гримируют лица, актеры Но выступают в масках… Это все уже после, разумеется, уже когда чемпионат завершился и выдались сутки на культурную программу.

Так всемером и ходили — Колчин плюс шесть подопечных, серебряная команда. Колчин мысленно крестился при всем своем неприятии православия: вот и еще день прошел, все живы-здоровы, никто не потерялся. Одно дело — отвечать только за себя: когда впервые был в Токио, на всю ночь уходил из гостиницы, просто бродил, впечатлялся. Другое дело — отвечать за группу.

— Ю-Дмич! — в общем, ни на шаг.

А теперь — прибыли. И вроде бы никак не расстаться, но и к своим, к родным не терпится — со щитом вернулись, со щитом! Сэнсей сэнсеем, но каждый в своей семье сам себе сэнсей — для жены хотя бы…

ИННЫ В АЭРОПОРТУ НЕ ОКАЗАЛОСЬ

…потому — подспудное желание избавиться от спуда опеки. На первое время, хотя бы на день прибытия.

— Ю-Дмич! Ю-Дмич! К нам!

— Не ждите, ребятки. Я — сам…

Беспокойства не было, а была досада: ну что еще за новости?! где Инна?! где «мазда»?!

Подошел Ильяс. Он подоспел в аэропорт не с микроавтобусом, на своей, на «девятке»:

— А то поехали? Мне так и так через Шаболовку.

— Ну, поехали.

Хорошо! Предположим, разбила — декабрь, скользко, занесло. Если и разбила, то не сильно — водитель она первостатейный. То есть ничего страшного, а машина — наживное, пустяк, отогнать к Егору Брадастому на поправку, в малое предприятие «Квадрига»… Вполне возможно, там она, «мазда», сейчас и проходит курс лечения. Но пусть не на «мазде» — на «Волге» Дробязго приехала бы. Что ли отец не одолжит дочери «тачку» — в Шереметьево и обратно, зятя-триумфатора до дому доставить с комфортом и всяческим почетом…

В крайнем случае сам Дробязго мог бы соизволить, если опасается Инне руль доверить, — за рулем тесть, Инна рядом, а телохранители, положенные по рангу и по штату, — на хрен! Погуляйте, погуляйте! Валентина Палыча Дробязго сегодня, ежели что, защитит зять — он, зять, такой, ого-го! Колчин.

О, Колчин, о! Фамилия, известная всем, кто хоть сколько-нибудь серьезно занимался единоборствами, — и тем, которые бандитствуют, и тем, которые телохра-нительствуют.

Как ни верти ситуацию, но должны они быть, однако…

ИННЫ В АЭРОПОРТУ НЕ ОКАЗАЛОСЬ

…их не было. Вот… ситуация! Какая-такая? Да простая:

Возвращается муж из командировки!

Ильяс подхватил колчинскую сумку — легкая! кимоно, свитер, парадно-выходной костюм, пяток видеокассет, документация, само собой. Похромал к машине.

Дурацкая травма — но стоила она Ильясу Сатдрединову участия в чемпионате. За неделю до поездки шальной «каблук» подрезал, да так неудачно, что впилился в бок «девятке». Кости целы, но связку порвало. Дверцу вмяло, понятно. Тут же навели справки, прошлись по «крышам» — нет, выяснилось, чистая случайность, никакого умысла. Да и парнишка вылез из «каблука» серовато-белый, как апрельский снег, — мысленно прощаясь с квартирой, дачей, ежели есть, накоплениями, ежели накопил что. Дыши носом, парнишка, повезло тебе, не на бандитов попал — возмести ущерб и катись. Возместил. Сам отбуксовал, сам новую дверцу выискал, сам ремонтные работы произвел, денег кое-каких добавил… Материальный ущерб, да, возместил, но автомобиль, железяка хренова, выздоравливает не в пример быстрей, нежели человек. Япония помахала Ильясу ручкой: воина с порванной связкой везти на чемпионат — это альтруизм чистой воды, на который права нет. Ильяс сам все прекрасно понимал — обидно, конечно, до чертиков, но… — однако некоторое послевкусие оставалось, оставалось послевкусие. Потому и приехал в аэропорт — встретить коллег, поприветствовать, а заодно продемонстрировать, что нет уже никакого послевкусия, послевкусия нет. Даже наоборот: вот, мол, рад вас видеть, однако будь я вместе с вами там, может быть, не серебро, а золото отвоевали бы. И ведь пожалуй, пожалуй. Не в командном, но в личном было бы на одно золото больше.

— Поведешь? — предложил Ильяс Колчину, притворно морщась, приступая на больную ногу. Сделикатничал.

Дело в том, что Колчин предпочитал вести машину сам. И вообще всегда всё предпочитал сам. Не ведомый, но ведущий.

— Поведу. Может, тогда я тебя лучше к твоим доставлю? Как нога-то?

— Нога… — философски пожал плечами Ильяс. — Сносно. Нет, я сам могу. Просто пока…

Они друг друга поняли, Колчин передал пенал-коробку Ильясу и сел за руль. А Сатдретдинов, помешкав, устроился рядом, на переднем сиденье.

Колчин усмехнулся — была у Ильяса подвижка примоститься на правом заднем сиденье. Рефлекс.

Правило: потенциальной жертве полагается сидеть не за рулем, а на правом заднем сиденье. И по городу, кстати, надо двигаться в крайнем левом ряду… «Знай и умей — дольше проживешь».

Одно дело публично заявлять: «Мое имя и репутация — достаточные гарантии тому, что даже возможность подобных попыток исключена». (Он не говорит ВСЕГО того, что думает.) Другое дело — исходить из реалий и быть начеку. Воины, достигшие высот в своем искусстве, потому и достигли высот, что готовы к любым неожиданностям.

Колчин — достиг.

Ильяс — тоже достиг. Потому подвижка Ильяса была чисто рефлекторной.

И Колчин оценил рефлекс по достоинству: молодец, то самое чувство боевой ситуации не утеряно, пусть и не Афган вокруг.

Казалось бы, да ну вас совсем с вашими героическими рефлексиями: чуть кто пукнет поодаль — прыгать в сторону и перекатом уходить за безопасный угол! Недолго и до неврастении! Но есть большая разница между пуганой вороной и полностью мобилизованным воином. Цитата: «Безопасности, как и беременности, не бывает немножко, безопасность — штука стопроцентная». В строгом соответствии со шкалой.

Шкала безопасности (по нарастающей) такова:

1. Всё безоблачно, мне не о чем волноваться.

2. Я не вижу для себя конкретной угрозы, но теоретическая вероятность того, что она когда-нибудь возникнет, уже появилась.

3. Я сознаю, что вмешался в чьи-то интересы. Конкретной угрозы нет, но я знаю людей (силы), от которых она, угроза, может исходить.

4. За мной идет охота, конкретная угроза стала реальностью, и я знаю, от кого она исходит.

Четвертую степень Колчин почти исключал как для себя, так и для учеников. Попробовал бы кто реально угрожать, да так, чтобы ясно было — кто!

Третья степень — пожалуй… Пожалуй, да. Что-что, а при нынешнем раскладе с боевыми искусствами, когда одних федераций только в столице — дюжина и каждая считает себя, и только себя подлинной-первоисточной, а значит, и единственно достойной представлять единоборства на европейском, на мировом уровнях (читай: командировки, валюта, призовой фонд, предпочтения спонсоров)… Но вся петрушка в том, что Колчин действительно стоял у истоков, Колчин действительно — номер один в тяжелом весе (есть ли в России воин, который может похваст… то есть гордиться тем, что учителем у него — мастер, японец, десятый дан… а Хисатака-сан — это десятый дан Косики-каратэ). Колчин знает каждого-любого, причастного к искусству боя. И каждый-любой знает цену ЮК. Потому-то третья степень лишь теоретически — пожалуй, да. Практически — пожалуй, нет.

Вот вторая степень — это вполне, вполне. Чем больше успех, тем многочисленней армия завистников. Переоценивать не стоит. Недооценивать — тоже.

Увы, но первую степень по шкале безопасности может позволить себе в этой стране разве клинический идиот, безвылазно обосновавшийся в некоем заведении имени Сербского: солнышко светит, ля-ля-ля, дяди пришли, ля-ля-ля, кушать ведут, ля-ля-ля, слюни текут, ля-ля-ля, завтра будет лучше, чем вчера!

Колчин сел за руль. Ильяс сел рядом.

— Что тут? — спросил Ильяс, взвешивая пенал с шаолиньской доской на ладони.

— «Калаш» с откидным прикладом! — нахмурил суровые брови Колчин. Оно понятно — и по весу, и по размеру, и вообще, — что не «калаш». Но объяснять долго, да и зависть, даже белая, разобщает как-никак. Потом, попозже, не сейчас.

А сейчас…

ИННЫ В АЭРОПОРТУ НЕ ОКАЗАЛОСЬ

…досада Колчина переродилась в настороженность.

Первые минуты после приземления, первые минуты топтания на родной земле еще хранили зарубежно-беспечную ауру. Но по мере осознания — ты дома! — включались некие внутренние тумблеры, защитное поле, начисто отключенное в Стране восходящего солнца.

Дожили! Раньше благодаря страшилкам международников, окопавшихся за рубежом (они и репортажи свои вели брезгливо-брюзгливо, чудовищным усилием воли удерживаясь от зажимания носа перед камерой, — настолько тлетворен Зарубеж!), только и благодарили провидение за угоразд родиться именно тут, а не там.

Дожили! Колчин три года назад, впервые добившись возможности отправиться в Японию, цельную неделю ночами ходил-бродил по Токио без сопровождения, присаживаясь-засиживаясь в парке Уэно и под плеск полуметровых золотых рыбок-карасей в пруду при свете бумажных фонариков строча в блокнот свод вопросов для Хисатаки-сан, готовясь к дневным урокам в до-дзё учителя. И за всю ночную неделю — не то что эксцессов, но и намека организма на вероятность эксцессов не возникало. Вообще слово «преступность» у японцев никак и давно не ассоциируется со словом «уличная»… Да и в этот приезд если и был (был, был!) у Колчина мандраж, то лишь (сказано уже) сродни мандражу пионервожатого, ушедшего в поход с ночевкой, — великовозрастные гаврики, норовящие растеряться по чащобам, съесть чего не того…

Дожили, короче! Возвращается муж из командировки, из Страны восходящего солнца — всю беспечность моментально накрывает легкий панцирь опаски: вот я и дома… К тому же…

ИННЫ В АЭРОПОРТУ НЕ ОКАЗАЛОСЬ

…ученик, готовый подбросить до дому до хаты, рефлекторно подвигается на заднее правое сиденье. Не из-за реальной опасности, из-за эфемерной… однако…

Разумеется, Колчин отдавал себе отчет в том, что серебряную команду вряд ли встретит обожающее многоглазье поклонников (еще раз: ремейк «Мертвого сезона»), но чье-то «глазье» он определенно ощутил. Ощутил, да. Был кто-то следящий и прячущийся. Хорошо прячущийся, профессионально. Во всяком случае Колчин никак не мог поймать это «глазье» — при всей реакции, при всем чувстве боевой ситуации. Или то обычное и непроизвольно очнувшееся: вот ты и дома, ты не в парке Уэно!

Любой мог «глазить»…

и фарца, присматривающаяся: чэнч, сэр?., а, нет, эт’ наш…

и ворье, готовое гепнуть сумку, только опусти ее на пол и разожми руку…

и таксисты: поедем, нет? нет? у-у-у…

и впередсмотрящие, готовые отсигналить на трассу: едет «жирняк», готовьте подставу, внакладе не будем!..

В общем, примета времени — у каждого, даже добропорядочного, имеет место быть природная ласковость взгляда, как выразился генерал Лебедь, ниспослав телепридурку-интервьюеру ту самую природную ласковость взгляда: а не лезь в душу, умник!

Однако было еще что-то, помимо общей, с позволения сказать, хлебосольной доброжелательности россиян, случайно оказавшихся при событии, то бишь приземлении самолета компании Japan Air Lines из Страны восходящего солнца.

Солнце клонится к закату — не пора ль извлечь гранату!

Колчин пусть и ощутил, выделил взгляды из общего толкучего месива, но персонифицировать — увы. Даже совершенный «Панасоник» — о, Джапан, о! — не способен очистить звук до абсолюта, если на той же волне резвятся с десяток станций.

Ладно! Он сказал, поехали. И махнул рукой. Этакий жест предупреждения. Короче, вы в курсе, что будет, если ЮК махнет рукой, — и не в формальных комплексах, не в ката.

Колчин волей-неволей присматривал встречные машины — вдруг сверкнет желтком знакомая «мазда».

Не мелькала. Да и не в правилах Инны опаздывать. Не в тех правилах, которые они негласно установили друг для друга. Разве что случилось экстраординарное. А — не случилось. Будучи в Токио, Колчин ничего подобного не учуял — кожей, как принято выражаться. Звонить не звонил — слишком дорогое удовольствие, да и само по себе удовольствие сомнительное — телефон выхолащивает не только эмоцию, но частенько и смысл. Улетал — провожала. Когда прилетит — знает, встретит. Да и толку-то звонить в Москву на Шаболовку, когда и если доподлинно известно — Инна, если Колчин так и так в отсутствии, предпримет непременную вылазку в Санкт-Петербург.

Да уж, Питер. Обоснование более чем понятно. Инна — востоковед. Институт востоковедения в столице — разумеется, уважаемое заведение. Институт востоковедения в столице… уважать себя заставил, а мог бы выдумать чего и поубедительней. Нет, конечно, и там есть в чем покопаться — библиотека Рериха… того, который в двадцатые съехал, а в пятидесятые вернулся. И чего только с собой не привез. Но это «чего» все равно ни в какое сравнение не идет (и рядом не лежало — что не лежало, то не лежало!) с тем собранием Востока, собранным (и не разобранным толком до сих пор) в северной столице. Ибо как бы ни самоуничижались питерцы, подпуская нотку превосходства: великий город с областной судьбой… но подлинным востоковедам если и работать, то работать и работать как раз в Санкт-Петербурге.

Очень просто! Это ныне он — ИВАН (Ого! Каламбурчик! Типично восточное именование — ИВАН! Институт востоковедения Академии наук), а ранее звался Азиатским департаментом, и место ему было определено именно в Питере, как есть он столица — времен известных, допереворотных. Соответственно, все мыслимое и привозимое с Востока определялось именно в Азиатском департаменте, коий — на набережной Невы, а не Москва-реки. Так что ежели надо всерьез покопаться в подлинном — поезжайте в Питер, если есть допуск в храп. А после небезызвестного переворота всё только вывозилось, но не ввозилось. Трюизм, казалось бы, но необходимый, дабы осознать: муж в силу специфики увлечений вынужден часто пребывать в командировках, но и жена в силу специфики СВОИХ увлечений также вынуждена — где еще нароешь нечто, не в Москве же, где… см. сами знаете куда, то есть в книгу, а там — фига, все мало-мальски пристойные раритеты в той столице, что северней.

Инна, да, должна была (не могла не) отъехать в Петербург на период зарубежного отсутствия Колчина. Но точно так же должна была (не могла не) вернуться к моменту приземления Колчина и компании в Шереметьево-2. Такие у них сложились отношения за восемь лет совместного проживания. Но…

ИННЫ В АЭРОПОРТУ НЕ ОКАЗАЛОСЬ

…понятная досада толчком преобразовалась в непонятное… непонятную… непонятный… Или просто пока непонятый? Что раздражало. Как комар. Который и не впился, но жужжит, паразит. Может, и не вопьется, покружит-покружит, да и решит резонно, мол, лучше с эдаким не связываться. Но комар частенько бывает прихлопнут не за укус как таковой, а за жужжание. Только бы точней определить, где он, паразит, крылушками вибрирует. А то надаешь сгоряча самому себе по физиономии, а он, гад, все жужжит. Так-то…

Колчин поймал себя на том, что выжимает из ильясовской «девятки» чуть поболее, чем свойственно бы сэнсею Колчину, с победой вернувшемуся из. Если приключилось непредвиденное, то уже приключилось. Да?

Да. Так.

Да не так. Он сбросил газ. Перешел на нормальные шестьдесят по трассе. И сразу уловил в зеркальце сильный мокроасфальтный БМВ с тонированными стеклами. БМВ не ждал столь резкого спада скорости у «девятки», потому попался в поле обзора. А ведь аккуратно шел, на той дистанции, когда и в мыслях не возникнет: ага! за нами кто-то есть! ага! за нами, за нами!

Собственно, так вас, фраеров, и подлавливают — на резком сбросе. Иное дело, Колчин поймал БМВ непроизвольно — мало ли на шоссе иномарок, а он просто поймал себя (себя!) на том, что выжимает из «девятки» чуток поболее, чем свойственно бы сэнсею Колчину — причин таких не было, разве что повод возник, и то в подсознании… Ан поймал.

Колчин включился. И сказал:

— Ильяс-с?

И Сатдретдинов Ильяс сказал:

— Да. Да, Ю-Дмич. — В смысле, вижу, понял, тоже поймал.

К ночи помянутый Хичкок еще бы помурыжил, еще бы потрепал нервы, еще бы напустил туману импортным словом «саспенс! саспенс!». Большой, кстати, мастер был по части саспенса — ни черта не происходит, но атмосферка все сгущается и сгущается. А потом вдруг — брык, бульк, пиф, паф, глыть! Всё и кончилось. Но мы — иные. Мы — кто? Ах да! Да, скифы мы, да, азиаты мы! Нам подавай экшн поперек саспенса. Извольте. И рады бы длить саспенс, но нетерпеливое азиатство или, если угодно, эфиопство рвется наружу. Ибо сказано тем самым эфиопом, который поставил диагноз: «Анекдот — кирпич русской литературы»… ну так вот, тем самым эфиопом сказано: «Читатель ждет уж рифмы „розы“ — так на, возьми ее скорей!»

Мокроасфальтный БМВ мгновенно сбросил скорость и выпал из зеркальца.

Колчин провоцированно прибавил, потом снова споткнулся.

БМВ не попал на уловку, не мелькнул в обзоре и… следовательно, был не случаен.

Ну-ка, ну-ка!

Может быть, через километр бээмвэшники еще и рискнут стопануть «девятку»? Иначе зачем бы им, бээмвэшникам, так плотно пасти неприметное авто? (Условно неприметное. «Девятка» — не «вольво», не «сьерра», не, так сказать, престиж, по расценкам гопников с большой автодороги.) Правда, если «девятку» срисовали еще в Шереметьеве-2… Зря ли — ощутимое многоглазье?

Вторая степень: я не вижу для себя конкретной угрозы, но теоретическая вероятность…

Черт побери русский язык! Вероятность может быть только теоретической! Если она превращается в практическую, это уже не вероятность! Ясность!

Внесем ясность! Ну-ка!

Колчин еще поиграл с БМВ. Проснулся азарт. Это что ж такое?! Неужто он, Колчин, настолько утерял чувство реальности, что не просто заявил (с долей изрядного лукавства, с изрядной долей, да!) в ответ на предложение о возможности наезда-давления: «Н-не знаю. Не могу себе представить…», но и действительно поверил в собственное заявление! «Н-не знаю» — да. То есть доподлинно не знаю в данный момент. Но представить себе, кто и, главное, почему вдруг осмелится надавить, — это запросто, это пожалуйста. Но потом, но попозже. Когда будет время сесть, обмозговать, примерить на себя тех или иных. Пока же предстоит действовать на рефлексах, опережая в технике и реакции.

За тонированными стеклами БМВ никого не разглядеть. Тем более что декабрь, смерклось до той степени, когда пора включать фары. Зимой темнеет не только рано, еще и быстро — плюс ко всему одеяльная облачность, из которой посыпалась снежно-дождевая дрянь.

БМВ приблизился, был в полусотне метров, нагонял. Очевидно, ездоки-преследователи раскумекали — обнаружены, а тогда чего тянуть кота за хвост!

БМВ нагонял. Сорок метров, тридцать, двадцать пять.

Что-что, но в физике, иначе говоря в мощности, «девятка» явно уступала. Ну-ну! Зато в технике и реакции — еще повоюем.

Не уступить бы, не пропустить БМВ вперед. Колчин заиграл рулем, понуждая «девятку» зигзагообразно вилять. Несколько раз рискнул заступить на встречную полосу — при такой погоде, при таком дорожном покрытии недолго и потерять контроль над машиной, она слетит с катушек и заюлит.

— Резина лысовата! — напряженно сказал Ильяс.

— Да, — согласился Колчин. — Это — да. Глянь у них номера. Потом пощупаем.

— Или — сейчас? — выразил готовность к бою Ильяс.

— Или сейчас! — почти согласился Колчин.

Эх, погодка дрянь. Нет сильного желания высовываться наружу. А то бы — не вопрос. Сколько в БМВ шакалов? Четверо? Пятеро? Не количество. Шут с вами, парнишки! Именно шут, именно с вами — тот самый, который решился шутить с ЮК. Или вы все там шуты? Весь квартет? Квинтет?

Он отнюдь не настраивался на непременную разборку. Полагал, что до рукомашества-дрыгоножества дело не дойдет, даже если «девятка» вдруг внезапно остановится и предоставит шутам из БМВ инициативу. Полагал, что обладает достаточным даром убеждения, даром речи, а не даром Косики-каратэ, — убедить не делом, но словом. Чтобы исход был: «Извини, мастер! Обознались! Когда б знали… Извини!»

Но очень не хотелось тормозить, терять худо-бедно четверть часа. Он и так-то непроизвольно гнал «девятку» быстрее разумного и достаточного, ведь…

ИННЫ В АЭРОПОРТУ НЕ ОКАЗАЛОСЬ

…давно он дома не был. Дома, где что-то не так, досадно не так. До поры до времени просто досадно: слуга без хозяина, сокровище без присмотра.

— Не вижу. Не разглядеть! — сказал Ильяс про номера БМВ. — Темновато.

И тут БМВ включил фары, и номера рассмотреть стало и вовсе невозможно. Разве что подпустить шустряков ближе, еще ближе, ближе как только можно, и все-таки еще ближе.

Однако преследователи, почти нагнав жертву (шуты гороховые! «жертву»!), предпочли соблюдать двадцатиметровую дистанцию;

Странно. Почему бы им и не приблизиться, не попытаться обойти «девятку», если по науке. Наука дорожного рэкета тоже имеет много гитик, о чем вскользь упомянуто. Пусть Колчин и маневрирует таким манером, что обогнать машину трудновато, но попробовать-то стоит? Иначе зачем было затевать гонки-догонялки?

Бээмвэшники и пробовать не пытались, шли по трезво выверенной прямой, соблюдая почему-то выбранную двадцатиметровую дистанцию.

Надолго вас хватит, шуты-шутники? Километра через три — пост ГАИ, там шутки и кончатся. А значит?..

Значит — сейчас или никогда. Ну, еще через километр или никогда. Может, все же тормознуть и, начхав на ненастье, прояснить позиции? Может…

Колчин краем глаза следил за арьергардным БМВ, не теряя сугубого контроля за шоссе перед собой.

— Э!!! — не испугался, но возмутился Ильяс.

Но Колчин и сам уви… учуял встречного тихушника. Тихушника, ибо фары встречной машины вспыхнули, полу ослепив, когда между ними расстояние съелось до критического. А до того — ни намека на встречного. Этот самый встречный — тоже БМВ — шел в лоб, на таран, по полосе Колчина.

Ого!!!

Сказано вам, шуты гороховые: реакция у нас лучше!

Иной-другой точно запаниковал бы и зарулил до юза в глубокую слякоть Больших Говныщ — с шоссе.

Колчин чуть тронул руль и — объехал, объехал бы по кривой этих шутников таранного типа! Тем более что никто сам себе не враг, и встречное авто само в последний миг вильнуло назад, на предназначенную ему полосу. Он пугает, а мне не страшно. Просвистели впритирку. Более того! Он, встречный, ушел почти к обочине, уступая путь тем, кто сдуру увязался за «девяткой» от Шереметьева-2.

И преследователь тут — и только тут-то! — рьяно прибавил ходу, ловко разминулся с псевдотараном и поравнялся с «девяткой», смазал ее по левой скуле.

Будь они, преследователь и преследуемый, один на один, не вмешайся встречный идиот, сбивший с толку, Колчин еще побаловался бы в «толкалки» — кто кого. Всяко ремонт БМВ обошелся бы хозяевам подороже, чем ремонт «девятки». Но машина после выверта, после разминки со встречной еще шла в полном соответствии с законами физики неустойчиво-равновесно. Самую малость надо, секунд пять-шесть, чтобы выровнять и утвердить авто в прежнем, надежном положении.

Из этих пяти-шести секунд не хватило одной-двух. Нагнавший БМВ мазнул по скуле, удар по злополучной дверце получился гулким, внушительным, «девятку» поволокло-поволокло по касательной и таки… таки вляпались они, Колчин и Сатдретдинов, во глубину Больших Говныщ, заглохли. В салоне хрустнуло.

Да-а, шуты гороховые, дошутились вы. Ну, гляди-ите! Достанем. Не сейчас, но достанем. В каждой шутке есть доля пренебрежения: во, мол, как мы тебя, гы-гы! По отношению к ЮК, равно как и по отношению к его ученикам, пренебрежительность, к тому же столь демонстративно… продемонстрированная (да, это по-русски!), обойдется дороже, чем, к примеру, ремонт БМВ, даже если, к примеру, восстанавливать БМВ, условно говоря, из пепла. Как феникс. Случайный «каблук», промявший дверцу, — это одно. Неслучайный БМВ (ох не случайный!) в паре с другим неслучайным БМВ (ох не случайным!) — абсолютно иное. Надо, надо будет навести справки и передать привет: «Передайте, что Колчин Юрий Дмитриевич ОЧ-ЧЕНЬ НЕДОВОЛЕН…»

Жаль, номер ни того ни другого шутника не зафиксировать было. Ну да это не самое неразрешимое — бээмвэшек ныне в столице, конечно, поболее, нежели тех же «девяток», казалось бы, ищи-свищи. Однако не каждая контора способна позволить себе сразу два идентичных «байера» и тем более задействовать и тот и другой в запланированной операции. Не так ли?

То, что операция заранее запланирована, — мало того, она еще и не без блеска исполнена! — сомнений не осталось.

Операция запугивания?

Кто ж у нас, в белокаменной, такой непуганый… идиот?!

Операция предупреждения?

Кто ж у нас, в первопрестольной, такой предупредительный?!

Сидите, мол, большие мастера, по уши в Больших Говныщах и… и не чирикайте!

Могло, кстати, всё кончиться намного плачевней. Впереди, метрах в ста по их стороне, пустынно мерзла автобусная остановка — бетонно-швеллерное чудище с недовыбитым стеклянным покрытием. Окажись «девятка» на эту сотню метров ближе к городу, еще не так бы хрустнуло!

— Ильяс? — обеспокоился Колчин, уточняя причину хруста.

— В норме, Ю-Дмич. Это пенал. Кажется, треснул.

— Что — нога?

— Нога… — прежним философским тоном отозвался Ильяс. Надо понимать, с ней — ничего. Хотя при толчке Колчина шатнуло аккурат вправо, и он примял Сатдретдинова аккурат на прежнюю травму.

М-да, никто сам себе не враг, бээмвэшники разминулись друг с другом, как в балете, или, что ближе уму и сердцу, как бойцы в показательном поединке на публику. Они, разумеется, сами себе не враги. Но теперь им есть против кого дружить — врага они приобрели недюжинного.

Колчин попытался распахнуть свою дверцу — заклинило. Не везет Ильясу с дверцей. Ну да теперь это — проблема ЮК, как-никак, но за рулем сидел он, потому ремонтные хлопоты — на нем, сколь бы Сатдретдинов ни возражал, ни отбрыкивался. Делов-то — отбуксовать «девятку» в «Квадригу» к Брадастому; не за день, но за два, за три — восстановят.

— Выйди, Ильяс, пропусти. Заклинило.

Сатдретдинов чуть замешкался, держа на весу пенал, доверенный учителем, извернулся, чтобы переложить за спину, на заднее сиденье. Охнул. Все-таки рановато он загулял — ой, нога моя, нога! Так и Германия помашет ручкой вслед за Японией. Впрочем, не каждый вечер тебя берут в «коробочку» анонимные «байеры».

Ильяс тяжело ступил из машины в грязь и замер цаплей на болоте, поджав травмированную конечность. Нет, для цапли, пожалуй, Сатдретдинов чуть грузноват, не столь изящен и сухощав, но что болото, то болото. Колчин вышел следом и вчапался в почву повыше щиколоток.

— Посиди пока, — распорядился Колчин, возвращая Ильяса в салон страхующе-осторожными движениями.

Пошел на шоссе. Пытаться вытянуть «девятку» самоходом — значит все глубже и глубже зарывать ее в недра Больших Говныщ.

Голосовал долго.

С полчаса голосовал.

По выражению, навязшему в зубах у государственных мужей: кредит доверия исчерпан.

Кто доверится на большой дороге голосующему детине под два метра с внешностью злодея из ролей второго плана?

То есть — с какой внешностью?

А с такой: не — много мяса, мало лба (это злодеи плана третьего-четвертого), но — столь же располагающий, столь же гладкомышчатый, столь же, а то и более профессиональный, сколь и герой, но… но только он злодей… (ах, не будь он злодей по воле сценаристов-режиссеров, куда бы герою до своего злого гения!., во всяком случае, когда Егор Брадастый предлагал Колчину поучаствовать в съемках очередной мордобойной кинопродукции, и не только в качестве постановщика едино- и многоборств, но и роль предлагал, это всегда было амплуа злодея второго плана… вот и в последний раз тоже — правда, не у Брадастого, а у Вити Ломакина, у каскадера из Питера, тоже — злодей-террорист на «Часе червей»… только там что-то не выгорело, какая-то финансовая нескладуха…)

Исчерпан кредит доверия, исчерпан. Нечастые автомобили шарахались от голосующего Колчина, будто… будто он голосовал за принятие поправки, обеспечивающей дальнейший преступный разгул и беспредел.

Вот еще многажды проверенное оружие — обезоруживающая улыбка. Она у ЮК была на редкость притягательной, что и позволяло, кстати, в эпизодических ролях морочить головы многоопытным зрителям: с такой улыбкой — злодей? не-е…

Да? А если улыбку спрятать и брови схмурить?

О! Теперь злодей! У-у, ка-акой злодей!..

Брови у Колчина были еще те (манерный литературный болван когда-то обозвал подобные брови соболиными… ну пусть так и будут).

Улыбаться всем встречным-колёсным — как-то не ко времени и не к ситуации. Чё, спрашивается, лыбишься?

Настроение хорошее, проблем нет? Ну и бывай, а то потом с тобой проблем не оберешься, и где гарантия, что ты нам настроение не испортишь, — зна-аем мы эти штучки!

Напускать на себя смур, мол, да помогите же проблему решить, из дерьма машину выволочь!.. «Ты на физиономию его посмотри! Не вздумай мне тут тормозить! — Что я, ку-ку?!»

3

Таким образом, дома, на Шаболовке, Колчин очутился лишь за полночь.

Но до того, как он там очутился, был трактор. Не многомощный, а этот… «велосипедный», который от Больших Говньпц к Ближним Прудищам на прицепе грузы перевозит — небольшие… корма, кирпичиков чуток и всякое такое. Скорость у этого рахита от машиностроения невелика, маневренность — невысока. Так что Колчин вынудил остановиться — встал на пути, и всё! Объехать и умчаться вдаль — проблематично. Зато силенок для выпрастывания легковушки из недр на твердую почву — вполне. Да и чего б не помочь, явно ведь человек сигналит остановиться не для грабануть и тюкнуть по башке. Что с велосипеда-трактора взять? Силосу клок? Навозу ведро?

Потом был пост ГАИ. «Девятка» оказалась на ходу, пусть и покореженная. И ведь что знаменательно — ни сном ни духом гаишники были о каких-то там БМВ. Когда? Час назад? Нет, полтора. «Мокрый асфальт»? В город? Не было ничего похожего! А за десять минут до того — еще БМВ, в сторону аэропорта? Тоже — глюк. Ничего похожего. Вы-то сами, граждане, как, в порядке? Приняли, нет? Права, пожалуйста. А почему не вы за рулем? А почему вы за рулем?..

Потом был уже наконец город: Каширское шоссе — Каширское шоссе — Каширское шоссе, Большая Тульская, Люсиновская, Большая Полянка… Гигантоманьячное северокорейское посольство, узенькие улочки пошли. Считай, Ильяс — дома.

Потом Колчин обездвижил машину во дворе — тик в тик под окнами Сатдретдиновых, первый этаж. И в окно шлепала кулачочками полуторагодовалая Наиля: «Папа!»

И жена Ильяса, Света, выглянула в окно: точно, папа! ой, что это с ним?!

Потом Колчин дипломатично оглох, ибо жена не имеет права кричать на мужа — даже полушепотом, даже за закрытыми дверями, даже со ссылкой на нервы и безденежье: «А ты снова побился! Говорила, не езди! Говорила, лежи!.. — Гыр-гыр-гыр… — Добрался бы сам! Я всё понимаю, но у вас там автобус был! Он мог бы и на автоб… — Гыр-гыр-гыр!!!» Потом — тишина.

Потом Колчин прямо от Ильяса («Я позвоню? — Ю-Дмич!») набрал номер Брадастого, и Алена сказала:

— О! Юра! Ты из Токио?!

Нет, он не из Токио. То есть звонит не из Токио, звонит уже отсюда.

— А Егора еще нет. Но должен появиться. Куда-то что-то они там, в «Квадриге», сегодня перегоняли. А что сказать?

А сказать, Алена, что Колчин перезвонит, когда будет дома.

— А ты разве не из дома? Ты что, еще в Токио?

Он не в Токио, но пока не дома. Он перезвонит попозже. В час — не поздно?

— В час даже скорее всего рано. Звони, звони, конечно!

Потом Колчин сказал Ильясу, что завтра «девятку» отбуксируют туда, куда надо, и сделают с ней всё, что надо. Разумеется, ни о каких расходах и речи быть не может, пусть Ильяс даже не заикается.

Кстати… смешная заминка… расходы. Десятки не будет?..

О чем речь, о чем речь, Ю-Дмич!..

И снова: «Гыр-гыр-гыр!» за закрытыми дверями.

Вот, Ю-Дмич, может, больше надо?

Н-нет. Только до дому доехать. Завтра верну.

О чем речь, Ю-Дмич, о чем речь!

(О том! Учитывая нюанс: с трактористом и гаишниками расплачивался тоже Ильяс, ибо…)

Идиотизм! Подчистую истратить все в Токио, только сотню йен оставить как сувенир. А какой нынешний дока в валюте и на колесах повезет пусть за квартал — за йены? Это какие-такие йены?! Оно конечно, доллар падает по отношению к йене, но все же лучше падающий доллар, чем растущее непонятно что. Везти же из Японии подкожные рубли, заначку на обратный путь, на транспорт, знаете ли, из аэропорта… в общем, понятно, идиотизм. И ведь должна была слуга без хозяина встречать сокровище без присмотра, а вот поди ж ты…

ИННЫ В АЭРОПОРТУ НЕ ОКАЗАЛОСЬ

…пришлось воспользоваться «девяткой» Ильяса — тому так и так через Шаболовку. Но выяснилось вот, что так и так сначала — на Большую Полянку, к Ильясу. Великая честь, учитель, великая честь! Учитель — в доме. Пр-р-редупреждать надо!

И только за полночь Колчин добрался до Шаболовки. Сумка — в одной руке, пенал-футляр с шаолиньской доской — в другой, под мышкой. Надо надеяться, что хрустнул только пенал, а сама доска — в целости-сохранности. Подарок Инне Колчиной, в девичестве Дробязго.

Он все еще берег предположение: мало ли что…

ИННЫ В АЭРОПОРТУ НЕ ОКАЗАЛОСЬ

… могло произойти, пока он воевал в Токио. Он просто не в курсе пока. Известная иллюзия: возвращаясь из недельного отсутствия, мнишь, что без тебя случилась чертова уйма всего. Заявляешься, скидываешь с себя дорожное, погружаешься в ванну, потом растираешься своим (не гостиничным, а своим!) домашним полотенцем, облачаешься в домашнее декоративное кимоно (мягко льнет, шелк?), садишься на кухне (ужин готов — он неприхотлив в еде, но по такому случаю: суси… это такой рисовый колобок, увенчанный кусочком сырой рыбы, еще креветки… едят руками, макая в соевый соус… по случаю возвращения из Японии вот тебе!., н-ну, логика! по случаю возвращения из Японии он как раз съел бы чего доморощенного — мяса жареного, картошки с укропом! впрочем, спасибо, разумеется…).

Так вот — садишься на кухне и… непроизвольно спрашиваешь жену, сиднем сидевшую дома, пока сам в японских экзотических нетях пребывал: «Ну? Что новенького?» Да ничего здесь новенького! Разве что — цены. Что еще за неделю может измениться?

Однако кое-что ведь изменилось…

ИННЫ В АЭРОПОРТУ НЕ ОКАЗАЛОСЬ

…да и вряд ли она сиднем сидела дома. Но к возвращению мужа должна бы.

Возвращается муж из командировки…

…и его на пути от аэропорта берут в «коробочку» два неуточненных БМВ.

Колчин не стал комментировать происшествие на шоссе Ильясу — ни в машине, ни (само собой!) в течение краткого пребывания в квартире Сатдретдиновых. Зачем попусту сотрясать воздух, подумать надо. А Ильяс (само собой!) первым не затевал разговора. Учитель молчит, значит, так надо.

Да-а, надо подумать. Колчин никоим образом не увязывал отсутствие Инны в Шереметьеве-2 с инцидентом на шоссе. С чего бы? Концы с концами не сходятся, чтобы увязать. Кстати, «девятка» — Ильясова, Колчин вполне мог все же подсесть к ребяткам в микроавтобус. Значит ли это, что «коробочку» устроили не ему, а Сатдретдинову? Безденежье, малое дите и жена не сахар — влип во что-нибудь сладкое, но… липкое. И ведь молчал. Молчал Ильяс, тоже никак не комментировал инцидент. Только ли из почтения к сэнсею: ваше слово первое, учитель. Какое слово? Например: «объяснись». Если так, то…

(«Печально, что ж. У каждого своя карма, свой путь. Мною этот путь ученику был указан, но он предпочел иной. Если умный и поймет, куда забрел, то постарается вернуться. Как — это его проблемы…» — вот здесь Колчин не лукавил и сказал ВСЕ, что думает. Но! Но выводы делать рановато, информации пока недостаточно.)

…то Колчин, возвращая долг Ильясу, уточнит также, кто-кому-сколько должен помимо его, Колчина, финансовых взаимоотношений с Сатдретдиновым.

Ладно, это всё потом, не сегодня. А сегодня — Инна.

Уже Шаболовка. Уже по Шаболовке — от Калужской. Уже промелькнувший по правую руку — РУОП, бывший Октябрьский райком, потом исполком, теперь же единственное действенное пугало для шпаны, вообразившей себя «коза нострой».

Уже метро, скопище ларьков. Ночь напролет торгуют.

Уже просвет-улочка к Донскому монастырю.

Уже — Шухова, уже — Лестева. Уже кинотеатр «Алмаз».

Стоп, спасибо. Здесь.

По правую руку — «Алмаз», по левую — за гастрономчиком дом родной.

Еще только — мимо детской площадки, уставленной деревянными персоналиями из «Золотого ключика», трехметровые дылды на радость детям.

Где, кстати, ключик? Вот он. От квартиры, так. И — от «ракушки»-гаража у подъезда. Вот он.

Колчин исподлобья глянул вверх — на свои окна. Вдруг?

Окна не светились.

Что ж. Слуга без хозяина. Сокровище без присмотра. Экое сокровище! То ли дело — новый кукольный театр под чутким управлением папы Карлы!

Деревяннорезной детскоплощадный переросток Буратино мокнул под декабрьской небесной дрянью, но упорно высиживал свой крекс-пекс-фекс: а ну как действительно клад, сокровище? и утром вырастет…

Не жди, деревяга! Не вырастет. Клад надо искать, если уж задался целью, долго-муторно-безнадежно. И найдется-то он (если!) не там, где ищешь, не за тридевять земель, а под самым под носом — за куском старого холста, где очаг. Домашний. Ну так что там с домашним очагом четы Колчиных?

«Ракушка» стояла где обычно. Мини-гараж. Тоже не панацея от угона. Зато поставил у подъезда и отпадает морока добираться на перекладных до кирпичного утробища чуть ли не за окружную дорогу, где власти соизволили участок выделить. Машина для того и машина, чтобы на ней ездить, а не за ней ездить, машина должна быть под боком. И «ракушка» все-таки лучше, чем просто голышом, пусть и под сигнализацией.

А под боком ли машина? Или «ракушка» сохраняет сейчас лишь силуэт «мазды», а под ним — пусто.

Это вряд ли. Там может быть пусто, лишь если «мазду» вывела хозяйка, то есть Инна. Помимо «ракушки», Колчин снабдил машину «Карманом». С помощью, разумеется, Егора Брадастого — грех не воспользоваться услугами малого предприятия «Квадрига»! (Тем, кто не знает: противоугонная система «Карман». Не верещащая-пульсирующая сигнализация — шума много, толку мало! — а именно система. Не имеет сирены, датчиков на вскрытие дверей и окон, и в этом ее минус и плюс одновременно — код-грабер на нее не действует. Без специальных электронных ключей, составной части «Кармана», запуск двигателя не удавался даже при условии «косы»…)

Правда, машина все равно может пропасть — уволокут на «галстуке» или вообще погрузив в кузов, и, кстати, вместе с гаражом-«ракушкой». Но это уже не угон (год-два отсидки, а то и условно), это уже кража (под суд и на пять лет, будьте-нате). Задумаешься, что дороже — овчинка? выделка?

Колчин отомкнул замок и приподнял-сдвинул крышу…

…«Мазда» была на месте.

Колчин потрогал капот. «Мазда» была холодна и бесчувственна, как гоголевская панночка, — сегодня ее явно не оседлывали (не панночку, но «мазду»!).

Следовательно, Инна — дома. Или по-прежнему в Питере? Как же так?! Почему это она в Питере, если возвращается муж из командировки? Кто там у нее в Питере, ну-ка, ну-ка?!. Шутка, шутка…

А до шуток ли? Ведь, черт побери, если Инны нет и электронные ключи — у нее, то Колчин остается на своих двоих, даром ли возглашал преимущества «Кармана». Это значит, надо созваниваться с Брадастым не только по поводу ильясовской «девятки», но и по причине добывания дубликата ключей. У Брадастого они должны быть, не могут не быть, сам Брадастый и ладил «Карман», и паршиво представить, что у Егора вдруг не окажется дубликата.

Колчин задвинул крышу панциря-ковшика и замкнул.

Вот что да, то да — удачно «Карман» не имеет сирены и прочих датчиков. Оглушающие визги-курлыканья за полночь во дворе родного дома — это лишне, это не надо. Они, визги-курлыканья, не столько оглушат, сколько отсигналят потенциальным субъектам, буде эти субъекты как таковые: он пришел, он здесь… товьсь!

Подъезд был пуст.

Колчин прочувствовал — подъезд был пуст.

Вызванный лифт прибыл. Тоже был свободен и пуст. Колчин нажал кнопку последнего этажа, не заходя в кабинку, и отдернул руку, когда дверцы стали съезжаться.

Лифт одышливо пополз вверх. Дополз. Громыхнул, открываясь. Громыхнул, закрываясь.

Колчин бесшумно пошел по лестнице. Лестничные площадки были пусты.

Вот и пятый, последний этаж. Выше — только получердак, забранный могучей арматурой, дабы никто из бомжей не покусился на святая святых подъемного механизма, то бишь лифта.

Получердак был пуст.

Напротив колчинской двери безмолвствовала дверь полковника Борисенко. Кстати, полковника РУОПа.

Или — Колчин все же надеялся — не так чтобы и кстати. Ну, не встретила жена! Ну, где-то застряла. В том же Питере. (Не могла она там застрять!) За дверью Борисенков ощущались Борисенки — спящая тишина. За дверью Колчиных было пусто.

Где Инна? Клады ищет? Работа такая… Буратинная…

Она — вот ведь в чем дело! — сама по себе не была кладоискательницей. И даже для себя самой не решила однозначно и окончательно — шарлатаны ли все эти ньинг-ма-па…

Ньинг-ма-па — тибетские приверженцы старой школы, длящие традицию кладоискательства аж с восьмого века.

Именно в восьмом веке из Северной Индии пришел в Тибет некто Падмасамбхава. Разогнал и усмирил всех злых тибетских духов, всех!

Откуда только произрос такой могучий, такой маг-чародей?!

Ниоткуда. Из лотоса. Если верить имени: падма — лотос, сам — сам, бхава — быть. Читай: самопоявившийся из лотоса.

Ликвидировал он зло и понес-понес добро людям.

Только люди таковы, что бегут предложенного добра, не понимая хорошего к себе отношения. Или, наоборот, захапают этого добра сколько рук хватит и понятия не имеют, куда потом девать, к чему применить, как употребить.

И происходит в строгом соответствии с буддийским каноном. То есть Инь — Ян: темное — светлое, твердое — мягкое, женское — мужское… Добро — зло. Граница между ними существует, но, будто в нынешнем противоестественном новообразовании СНГ, — прозрачная. Перешел ненароком границу, и — только-только был хорошим, уже плохой. Правда, обратно никому путь не заказан: прыг через границу, обжегшись-перепугавшись, — и опять хороший, во всяком случае привычный. Только вот переход границы не всегда сам фиксируешь — ведь прозрачная, хреновина, колеблющаяся! — следовательно, и не заметишь перемену участи, будешь воспринимать окружающую действительность с обратным знаком, как с… необратным.

Ну и Падмасамбхава — большой умник, не дурак во всяком случае, — принялся то там, то здесь зарывать в землю свой неординарный талант. А талант у него, известное дело, — изрекать мудрое, предвидеть будущее, разрабатывать методы изведения зла на нет. Проще всего изложить все свои знания-умения доступным тибетским языком в книге. А тибетский — и в самом деле наиболее доступен для тех широт, он — язык литургический, и монголы, и буряты, и калмыки запросто употребляют его в обращение с различными национальными приправами.

Но, как это часто бывало, бывает, будет, не ко времени может прийтись книга — нет достойного или достойной махапуруши, чтобы запользовать откопанный талант с пользой и по назначению. А назначение, понятно, — тиражирование добра. Истинно сказано: придется делать добро из зла, потому что его больше не из чего делать. Но и обратное утверждение, собственно говоря, верно.

Вот и прятал Падмасамбхава книжки, которые рановато детям читать, куда подальше (о-о, человеки пока еще та-акие дети!), а будучи всеведущим, знал, зрил сквозь века, что найти их можно только в нужное время, в нужном месте и… нужному человеку.

Всяк человек претендует на звание нужного, на звание махапуруши (то есть опять же с тибетского: личность, власть имеющий).

Внимание! Всяк, отыскавший наследие могучего мага-чародея, автоматически становится как бы преемником. И прочие-остальные — толпа, чей удел ловить каждое слово большой личности, подчиняться беспрекословно даже во вред себе, ибо что вред, а что польза — дано знать махапуруше, а не нам смиренным. Ежели вдруг кто-то заупрямится по части смирения, то найдутся доброхоты, усмирят, тыча носом: не понял, падла? добра тебе желают, ур-род!

Вот и полнится новыми членами старая школа — ньинг-ма-па. То ли искренние адепты Падмасамбхавы: нам бы только отыскать руководящие указания, и тогда мы поднимем с земли упавшее знамя и укрепим его в твердых мозолистых руках достойного преемника! Это которого-такого? А того, который и отыщет руководящие указания.

Схема проста и потому не гарантирована от жульничества. Эдакий хват подберет в любом монастыре книжку (этого добра видимо-невидимо в тех краях, так как нет более благочестивого дела, чем переписать священный текст, те же «Три корзины сокровищ», буддийский канон), а то и сам перепишет (дело-то благочестивое!) и вдруг как завопит, как заголосит:

— Нашёл! Нашё-о-ол! Она! Она! Тэр-ма! Тэр-ма! Наследие великого Падмасамбхавы! Пойдемте покажу, где нашел! Вот тут, представляете! Ни за что не догадаться бы, что она здесь может быть запрятана! Нет, вы скажите, скажите — разве можно догадаться, что тут может быть запрятана книжка?! Во-от и я говорю: догадаться невозможно. И случайность исключена. Потому как я ее не случайно откопал, а специально искал. А значит, именно мне она предназначалась могучим предком. А значит, именно я отныне — махапуруша… А ну отойди от нее подальше! А ну не трожь руками! Ишь, полистать захотелось! Не вашего ума дело. Не вашего, а моего. Даром ли мне суждено было ее найти. И коли так, то нечего соваться в текст всяким-яким — я сам вам зачитаю вслух то, что посчитаю нужным. Помните, что завещал великий Падма-самбхава: только достойный махапуруим вправе распоряжаться текстом по своему незаурядному разумению…

Как там народ? Собрался? Весь? Все? Ладно. Так уж и быть. Кха-кха… Народ! Слушай сюда! Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои!..

— О, махапуруша! Махапуруша, о!

А на самом деле он аферист — не махапуруша, а чебураша какая-нибудь лопоухая.

Хотя, конечно, среди приверженцев ньинг-ма-па есть-существуют подлинные фанатики, действительно рыщущие-роющие в надежде найти подлинные тэр-ма.

Инна Колчина, повторимся, для самой себя окончательно не определила: кто они, кладоискатели, — жулики или фанатики или одновременно и то и другое.

Да-да, кладоискатели — искатели книг.

Тэр-ма (снова с тибетского) — книги из кладов.

Для кого клад — золото-брульянты.

Для кого клад — муж, сокровище без присмотра (любили же древнекитайцы завитушные преувеличения!).

Но есть ли для человека более ценный клад, нежели тот, найдя который он обретает если не законное, то узаконенное право сказать: «Значит, так, народ! Слушай сюда!» А народ, что характерно, обретает узаконенную обязанность «слушать сюда»… Нет более ценного клада.

Хорошо, что Ван Юань-лу не был буддистом и не являлся потому приверженцем ньинг-ма-па. А был Ван Юань-лу даосским монахом. И найденное им дуньхуанское собрание свитков не было с места в карьер провозглашено им же: «Это типичные тэр-ма! Эх-ма! Это только мне и для меня! Уйдите все, не подходите!» Иначе неисчислимая армия востоковедов, синоистов (не путать! именно синоистов — так верно! по-иному: китаеведов) на годы и десятилетия лишилась бы хлеба насущного. И зрелищ.

Инна Колчина — уж точно! — не защитила бы диплом:

— А какая у вас тема?

— Да так… По дуньхуанской коллекции…

— Что еще за?..

Вроде и нет такой. Но она есть. Откуда? Оттуда…

В западной части провинции Ганьсу лежит небольшой городок Дуньхуан. Давно лежит. Очень выгодно лежит — аккурат на трассе Китай — Восточный Туркестан — Иран — Западная Европа. Китайцы оценили всю замечательность положения Дуньхуана еще во втором веке до нашей эры, всяческие ихние династии — Хань, Лян, Суй, Тан — последовательно и крепко держались за Дуньхуан, пока не пришли тибетцы где-то лет эдак через девятьсот и не сказали: «Подержались? Ну-к, отскочь, дай другим подержать!» Откуда и приблудился к Дуньхуану буддизм.

Потом этот злосчастный выгодно лежащий Дуньхуан опять переходил туда-сюда, туда-сюда… Тут наступил век двадцатый. Тут ОНО и обнаружилось…

В двадцати километрах юго-восточней Дуньхуана протекает небольшая река Дацзюань. Вдоль ее крутого левого берега, проходящего у подножия горы Минша, более чем на полтора километра протянулся комплекс искусственных пещер, построенных в два-три яруса. Здесь в IV–XI веках располагались буддийские монастыри и храмы. В общей сложности — почти пятьсот пещер разной глубины-ширины-высоты. С упадком буддизма в Китае храмы-пещеры позабыли-позабросили, только некие и некоторые энтузиасты старались хоть как-то поддерживать их в божеском состоянии.

Один такой энтузиаст — даже не буддийский, а даосский монах Ван Юань-лу — очищал по ритуальному обыкновению фрески от песка, тык пальцем — дырочка! Проковырял — эге! замурованный вход. Вот за ним-то и оказалось всемирно известное дуньхуанское собрание книг, буддийская библиотека.

(Насчет всемирно известного — это не сразу, это попозже, да и то — в очень и очень узком кругу. Кто слыхал про книги из Дуньхуана?! То-то… Вот и…)

…Ван Юань-лу пытался привлечь внимание местных чинов к находке. Те — ноль внимания. Тоже, вероятно, финансировали культуру по остаточному принципу. Ни черта не предприняли для сохранения, а тем более для изучения библиотеки. Единственной их реакцией было распоряжение оставить рукописи на месте и не трогать их. Только начальник уезда, эдакий заигрыватель с интеллигенцией (а может быть, и действительно не дурак), пытался организовать отправку книг в центр провинции, но… ему было отказано в средствах на перевозку.

В 1904 году власти окончательно утомились решать вопрос о рукописях и предложили: замуровать как было, оставив найденное в той же пещере. Радикально!

Но, как водится, кое-что уже подрастащили. Молва пошла. Вот шла она, шла и добралась до небезызвестного археолога Стейна, который копал что-то историческое вместе со своей экспедицией в Синьцзяне. И Стейн заспешил в Дуньхуан, пока там не всё еще растащили. Прибывает он, значит, на место и, кто бы мог подумать, приобретает у местных монахов более семи тысяч свитков и их фрагментов. И убывает.

Потом, вслед за Стейном, туда же грядет уже французский синолог Пельо. Он бодро общается на приличном китайском с окрестным населением, в результате чего три с половиной тысячи довольно крупных по размерам фрагментов, а также интересных по содержанию рукописей становятся коллекцией француза.

Далее, вслед за Пельо, Дуньхуан посещает японская археологическая экспедиция Отани, которая, глаголя о сборе материала про развитие буддизма в Восточном Туркестане, ря-ря, топоря… (у них эль не произносится…), тоже выгребает свою немалую долю.

В 1910 году, когда китайские ученые просто-таки взвыли от обиды, пекинское тогдашнее правительство зыркнуло: как же так? ведь поступало распоряжение замуровать как было! семилетка миновала, а бумаги-свитки всё расползаются и расползаются! как же они умудряются сквозь стенки-то! Ладно, убедили! Размуровывайте и везите ваши книжки-бумажки в столицу! Чё там хоть накалякано?

Ну, размуровали. Собрали около десяти тысяч фрагментов. Причем часть рукописей, естественно, разошлась по рукам чиновников, осуществлявших, так сказать, весь комплекс мер по… Известно, например, что в сороковых годах японский музей в Киото Юринкан приобрел коллекцию Ли Шэн-до, руководителя той операции. А операция была произведена столь наплевательски к тому, ради чего, собственно, она была произведена, что русской экспедиции Ольденбурга (а вот и на-аши!) в 1914–1915 годах тоже удалось вывезти большую коллекцию, которая, правда, значительно уступает другим собраниям по количеству крупных и цельных рукописей, но превосходит их по общему числу фрагментов, превышающих двенадцать тысяч единиц хранения… Мелкого, но… много.

И теперь разметало дуньхуанскую монастырскую библиотеку по фондам национальных библиотек Китая, Англии, Франции, Японии и России.

А что там, в свитках и фрагментах, написано — понять дано не многим, а лишь тем, кто всерьез и давно занят Востоком: большинство рукописей — буддийский канон… а еще — конфуцианские, даосские… а еще касаемые манихейства и несторианства… а еще и зараза зороастризма туда же проникла. Языки используемые — всё больше мертвые: согдийский, хотанский, кучинский, древнеуйгурский, павелецкий…

…Курский, Казанский, Савеловский, Ярославский. Вокзалы. Московские. И дело происходит в Москве. Ночь. Декабрь. Понедельник. Уже вторник. Год 1994-й.

А Дуньхуан — в книжке, в одной из тех книжек, которых у Инны не вагон, но тележка. Но не маленькая тележка. Крупноформатные тома в качественном коленкоре и с золотым тиснением, со смешным тиражом от пятисот до полутора тысяч. У издательства «Наука», у главной редакции восточной литературы — свои причуды.

Крупноформатные тома были на месте, мебель, аудио-и видеоаппаратура были на месте, постель была на месте (в смысле уложена свежей стопкой в шкафу, а не разворошена по тахте в ночном-кошмарном беспорядке). И посуда была на месте — в сушилке, чистая и… сухая (Колчин специально вгляделся, потом и пальцем провел — сухая, а значит, по меньшей мере сутки никто не пользовался, никого не было), спецмиска, тоже сухая и чистая, находилась там, где ей положено, на полу у балконной двери в кухне.

Так что все было на месте.

Кроме Инны.

И кроме Сёгуна.

Форточки закрыты — Сёгун выпрыгнуть не мог, да и не такой он придурок, чтобы с пятого этажа прыгать, хоть и Сёгун, — это люди уверовали, что сбрось кота даже с Останкинской телебашни, он все равно придется на все четыре лапы и порскнет в кусты, будто ему — хны, у котов на сей счет собственное мнение, отличное от общепринятого.

В холодильнике было: полбуханки подового в целлофане, чтоб не только не черствел, но и не плесневел (проверено, рекомендовано!), масло в масленке, кетчуп, полпалки твердокаменной колбасы «майкопская» (кажись, не тронутая с тех пор, как Колчин отъехал, правильно — еще с конца ноября, остатки сладки после тридцатилетия Инны), в морозилке на треть опустошенная пачка пельменей «Русские». Всё — боле ничего.

Суси! Креветки! Соевый соус! Размечтался…

Не ждали тебя, Колчин, не ждали. Он прошелся по квартире по второму кругу — уже принюхиваясь-присматриваясь. Саквояж отсутствует, так. Что взяла с собой? По количеству и разнообразию отсутствующих дамских тряпок можно в первом приближении вычислить — далеко ли, надолго ли. Нет, нельзя вычислить! Никогда в мыслях у Колчина не было дифференцировать наряды-обновы Инны — то ли их прежнее количество, то ли поубавилось, а то и прибавилось, ч-черт! Из верхнего — нет дубленого полупердона с капюшоном. И что? В нем — хоть на полчаса в гастрономчик, хоть на недельку в Питер. Обувь. Сапоги. Сколько у Инны пар? Разумное и достаточное количество. А это сколько? Не десять пар, само собой, но три — разносезонные. Или четыре? Или две? Ч-черт!

Квартира такова: широкий коридор от входных дверей, упирающийся в «кабинет»… коридор достаточно широкий, чтобы уместить сбоку макивару, «грушу», помимо вешалки и книжных стеллажей, — и еще останется простор для разминочных ката без риска врезаться в дверки сортира, в дверки ванной справа.

Потом, справа же, застекленная кухонная дверь и еще дальше справа — гостиная, если можно так выразиться. А слева — спальня…

Да! Вот еще «кабинет». Прямо. Это условный кабинет. Это на самом деле кладовка, вместительная, два на два, без окна. Зато, прорубив над дверью кладовки квадратик для бесшумного вентилятора, чета Колчиных обрела кабинетик такой, какой и требуется тому, кто в кабинете работает, а не выпендривается перед гостями: а здесь у нас кабине-ет.

Что нужно тому, кто в кабинете работает? Затворничество. Это есть. Глухо, как в танке. Стол, стул, стеллаж. Компьютер. Пентиум — не ниже, да. Память нужна обширная, не менее восьми, а лучше и всех шестнадцати мегабайт. Игрушки со спецэффектами записывать? На «тетрисы», «арканоиды», «диггеры» время гробить? Право слово, расшифровка дуньхуанских обрывков интересней. А графика, иероглифы — ненасытны… жрут «оперативку» с аппетитом саранчи.

Если коридор был вотчиной Колчина — макивара, «груша», простор… то «кабинет» — вотчина Инны, наука требует уединения в замкнутом пространстве. Недаром как скажут: вообрази ученого средних веков!.. Так вообразишь кого-то сгорбленного в тесной темнице при огарке свечи. У Инны прямая спина (одно из давних воспитательных развлечений Колчина: стоило Инне сгорбиться — и гулкий шлепок по спине ладонью-лодочкой, не больно, но полезно, не в обиду, а в назидание… развлечение кончилось лет пять тому назад, Инна приучилась держать спину), а вместо огарка свечи Колчин укрепил в «кабинете» общий светильник (под эдакий китайский фонарь) плюс гибкую настольную лампу (глаза у Инны и так — минус три, дальше портить некуда… впрочем, очки ей шли, очень шли). В остальном же — всё правильно, именно таким должен быть кабинет ученого, правильно вообразили!

В «кабинете» было непонятно. Книги на столе нетвердой стопкой, с закладками. Россыпью листы бумаги — исписаны, полуисписаны, только начаты и брошены, чистые. Полдюжины авторучек — шариковые, тонкофломастерные, поршневые-чернильные, функционирующие и не функционирующие. То ли полный бардак, то ли строгий, но одному хозяину известный порядок. То есть хозяйке. Но ее нет.

Колчин запустил компьютер. Тоже не сразу сообразишь: куда влезать? в doc? в txt? в dr, spb? Не сразу и, что уж точно, не сегодня, не сейчас. И, собственно, что соображать? Нет Инны дома, и весточки никакой. А была бы (весточка), то не на компьютере, а на листике бумаги — на видном месте.

Но никакой весточки не было. И это наводит на размышления.

Либо Инна проигнорировала знаменательное событие — «домой пришел охотник с холмов», — ну пришел и пришел, пельмени в холодильнике, хлеб там же, а у нее дела, знаешь ли, поважней, чем встреча мужа…

Исключено!..

Либо Инна и в самом деле непредвиденно застряла в Питере. Если бы застряла там предвиденно, то как раз оставила бы записку, мол, увы, буду только завтра-послезавтра, не обессудь — и в холодильнике было бы побогаче: меня нет, но к приезду мужа готовилась заранее. А так как ни того ни другого нет, получается, распорядилась временем так, чтобы поспеть хоть за сутки до даты прилета и всё успеть. Но приключилось непредвиденное.

И, собственно, приключиться непредвиденное вполне могло не в последний день питерской командировки (завтра с утра непременно — в ИВАН, навести справки!), а в первый же день после убытия Колчина с командой в Токио.

Кого бы спросить? В час ночи. Разве что и в первую очередь Дробязго Валентина Палыча. Поздновато, но кто ж виноват, что лёту из Токио — десять с половиной часов, кто ж виноват, что В АЭРОПОРТУ ИННЫ НЕ ОКАЗАЛОСЬ — ни на «мазде», ни на «Волге» папаши Дробязго, если «мазда» не на ходу (почему не на ходу? в целости-сохранности, как выяснилось!). Судьба дочери должна занимать отца не менее, чем судьба жены должна занимать мужа.

— Валя? — сказал Колчин.

— К сожалению, я сейчас занят, — сказал папаша Дробязго. — Оставьте ваше сообщение после длинного сигнала. Благодарю! — сказал папаша Дробязго, записанный на автоответчик.

Замечательная формулировка: «я сейчас занят», обтекаемая! То ли отсутствует, занимаясь делами государственной важности в Белом доме ли, в Кремле ли, в дальнем зарубежье ли, в ближнем ли… То ли сидит у себя в Домена-набережной и просто трубку недосуг снять, занят.

— Валя, — повторил Колчин. — Это Колчин. Что ж вы, родственнички, не встретили? Куда вы оба запропастились? И ты, и дочь твоя! Отзовись. Я — дома. Жду звонка. Спать все равно не лягу, в Токио уже утро, мне привыкнуть надо. Звони, Валя. Жду. Сейчас… десять минут второго. Жду.

Колчин надеялся, что его короткий и СПОКОЙНЫЙ монолог прервется не автоответным, но натуральным Дробязго — сидит у себя и размышляет, снять трубку или не снять, в зависимости от личности абонента. Личность абонента определена: «Это Колчин». Должен бы снять, если дома. Колчин дал понять: что-то неясное случилось. Паниковать и метаться рано, но прояснить не мешало бы. Он все сказал: и — запропастились, и — дочь твоя, и — спать все равно не лягу (замотивировав объяснимой акклиматизацией). Жду. Паниковать и метаться рано, однако… жду. Сними трубку, Валя.

Трубка выдавила из себя еще один длинный сигнал и отключилась. Нет Дробязго дома. Это-то как раз Колчина не особенно удивило — государственные мужи, бывает, и ночи напролет на службе околачиваются, всё радеют, радеют…

Колчин набрал Брадастого. Его так еще и не было. Колчин сообщил Алене, что он уже дома — и пусть Егор перезвонит, когда уже будет дома, дело есть.

Пельмени были никакие. То есть отечественные пельмени как отечественные пельмени.

Доска из шаолиньского монастыря, подарок всеяпонского главы, не пострадала, хотя пенал треснул основательно.

Видеокассеты с записями боев… сегодня — нет. Хотя лучшее средство для убиения времени — тупо глазеть на экран телевизора. Детская болезнь телевизны. Но — тупо не получилось бы, стал бы непроизвольно оценивать (ну зачем, вот зачем Гришаня Михеев полез на рожон в полуфинале! вел двумя вазари, подвигайся, поуходи, поимитируй — полминуты осталось! вроде что-то делаешь и ничего не делаешь, в худшем случае получишь предупреждение… так нет, полез в контакт! специфика Косики-каратэ — ведешь ли ты двумя вазари, но шарахнут тебя по башке на последней секунде, что немцу и удалось… иппон!..), стал бы РАБОТАТЬ. Хотелось отдохнуть…

Отдых. Сю. Есть такой китайский иероглиф — Сю. Каждый иероглиф имеет несколько значений. Иероглиф Сю означает одновременно — отдых, праздник, развод.

Колчин отнюдь не рехнулся на восточной культуре — то есть: раз уж увлекся восточными единоборствами, то и в остальном, будь добр, соответствуй… кушай палочками, используй ванну только для расслабления души и тела, не вздумай намыливаться (гайдзин, замыливший фуро, как японцы именуют квадратный бассейн размером чуть больше, а то и меньше наших ванн, — такой гайдзин есть типично бака-гайдзин… или еще пробку слива за собой выдернет, иностранец глупый!), обувь оставляй в прихожей, а на остальной площади квартиры сооружай настил в десять-двадцать сантиметров и ходи по нему босиком, разве что, переступив порог туалета, надевай специальные тапки, только не забудь снять, справив нужду, и, к слову, помни, что, присаживаясь на корточки в сортире, лицом надо быть к «обтекателю», лицом, а не спиной… и кушай, устроившись на дзасики, — вы, товарищ, сядьте на пол, вам, товарищ, все равно.

Не все равно. Запад есть Запад, Восток есть Восток. Единоборства единоборствами — берем все лучшее, применяем к себе, и: не обязательно быть японцем, чтобы бить японца. «Не смотрите, какая там физиономия под маской — негроидная, азиатская…» Признанную отечественную звезду экранного каратэ Кубатиева, покойного, Колчин в свое время в зале возил, как кота помойного, щелбанами, невзирая на кубатиевскую раскосость и скуластость…

(Где, к слову о коте помойном, Сёгун?!)

А про голливудских «дутиков» и речи нет. Любимая громогласная присказка Егора Брадастого на съемочной площадке после удачно поставленного и отснятого боя: «Каждый, объявивший себя сэнсеем, чемпионом мира, обладателем десятого дана и заработавший на этом деньги в Голливуде, может за треть означенной суммы получить полновесных звездюлей в Федерации Косики-каратэ. Обращаться: Россия, Москва, Юрию Колчину! Ура!»

Инна — аналогично, то есть наука наукой, Тибет Тибетом, клады кладами, но в быту — нормальная российская жена (где она?! это уже ненормально!), и в «кабинете» перед компьютером просиживает не на полу, а на стуле «саго» под четыреста долларов, рабочий комфорт прежде всего, и спина прямая.

Впрочем, быт бытом, но перед рукописями Востока у Колчина — не побоимся слова — благоговение. Для него это не просто иероглифы — за каждым иероглифом, обозначающим прием, — жизнь, смерть, увечье человека, и не одного. Сколько лет иероглифу, сколько лет приему, сколько раз в веках этот прием применялся, прежде чем превратиться в канон, в иероглиф! А нравы в средневековье были суровые, суровые были нравы.

Инна относилась к рукописям с не меньшим пиететом, так на то она и востоковед, однако в силу того, что письмена для нее были рабочим инструментом или точкой приложения ума, Инна играла иероглифами со знанием дела, без опаски повредить-испортить-сломать. Например, подыскивала иероглифы, соответствующие фонетически чьей-либо фамилии, разбитой на слога, и потом переводила. Ну вот, скажем…

Звонок. Легка на помине? Верно! Даже если она застряла в Питере или где там… позвонить должна, зная, что возвращается муж из командировки и что муж… не в курсе.

Не Инна. И не Дробязго. Егор.

Колчин взял деловитый тон, чтобы избежать «как там, в Японии?», будто вчера расстались:

— Егор! Остальное — завтра, время позднее. Ты скажи, у тебя электронные ключи остались от моей «мазды»? А то что-то не найду (и ведь не нашел — там, где оставил перед отлетом, в отделении обувного ящика, в прихожей, чтобы всегда под рукой, а перед выходом из дома непременно за рожком для обуви сунешься… ну и не оказалось там ключей). Есть? Поищи-поищи. Я тогда завтра в первой половине подъеду в «Квадригу». Да! Еще! — и просьба по поводу ильясовской «девятки».

— Не вопрос, Юр. Как там, в Японии?

— Завтра, Егор, лады?

— Понял. Я тебя не разбудил?

— Нет, я не сплю.

Не спит, да. Сидит, тупо глядя перед собой.

Не мешайте! Разве вы не видите — я сижу, тупо глядя перед собой.

Это, понимаете ли, процесс! Это как раз такой Восток-Япония, какой недурно перенять: сам создай себе уединение, слушай, как опадают цветы и растут камни, — исключительно полезно упражнение сидеть, тупо глядя перед собой. Изредка улыбаясь.

Очень располагающая улыбка у Колчина, о чем сказано.

Но! Но: не обманывайтесь нашими улыбками — мы на расстоянии в миллион ри, в безопасности и одиночестве, «о, как прекрасен ты, заслон в восемь рядов».

Да! Вернемся к игре иероглифами. Ну вот, скажем…

Далеко и ходить не надо:

Колчин.

Инна подбирала и складывала:

Ко-Цин. Два иероглифа.

Ко — делать пустым, увеличивать пустоту.

Цин — делать чистым.

Оба — глаголы, оба — энергия.

Для сэнсея Косики-каратэ — лучшая характеристика: ликвидировать соперника и оставить после него не мокрое, но ЧИСТОЕ место.

Ну-ка, ну-ка! А — Дробязго?

Сейчас. Так. Так. Хм!

Что там?

Папка бы обалдел! Вот это да!

Да что там, ну?

Дэ-Ло-Би-Цзи-Го. Пять иероглифов.

Ну и?

Дэ — добродетель, причем монаршая. Кун-цзы говорил: «Идеальный правитель ничего не предпринимает в суете, а сидит лицом к Югу, спустив рукава, и излучает силу Дэ — и все в государстве идет как должно, в гармонии, мире и согласии».

Ло — падать, отцветать, увядать.

Би — любимчик, удачник, фаворит… еще: раб… еще, хм: женские гениталии (вульг.).

Цзи — настигать, становиться вровень, добраться до…

Го — связывать, спутывать, даже арестовывать… еще: разбивать, атаковать, нападать.

Папка бы обалдел. Мы ему не скажем, да?

Я его раз в сто лет вижу. Ну?

Что — ну? Хм! Верховная добродетель увядает, сходит на нет, и фавориты-рабы… вульгарные опутывают, добравшись до уровня монарха, разбивают государство, правят. Го — это еще и государство. Хм!

Не слышит тебя сейчас твой папашка!.. Стоп! Ты — тоже Дробязго. И чгпо? Как?

Я — Колчина.

А как же! И как тогда — опустошать и делать чистым? Ну-ка, работник умственного труда, пошевели мозгой.

Вот именно. Мозгой. Пожалуйста. Hein такого органа в китайской медицине — мозги. Полые органы есть, плотные органы есть, печень есть. И есть сеть каналов, которые сходятся в узелок вот здесь, на темечке. А в узелке — дырочка-точечка, пустота. Через нее-то и происходит сообщение с… космическим разумом, если попроще.

Да, мне, пожалуйста, попроще.

Я не в том смысле. Хорошо, про учение о трех нэн — я тебе не буду. Хм! Создание этой пустоты, некоего несуществующего и великого под Солнцем и звездами, непостижимого и плодящего сущности — оно связано только с одним жизненным процессом. С дыханием. ЧИСТОЕ дыхание.

То есть ты — Колчина, ты — образцовый научный работник, вдумчивый, и помыслы твои чисты.

Пока не гонят…

А у японцев?

Это я не знаю. Иероглифы у них заимствованы, китакана, китайские, а фонетика — абсолютно иная. Удивительные совпадения.

Уж какие есть…[1]

Колчин посидел, тупо глядя перед собой, сам создав себе уединение. Покажется нелогичным и странным, но — отдохнул.

А никто из тех, кто «создал ему же уединение» — не умственное, а физическое, — не объявился.

Когда же телефон таки позвонил, это было утро, это был Ильяс, который уточнял на всякий случай: люди, которые приехали спозаранку и норовят утащить «девятку» на буксире, называют ЮК, называют какую-то «Квадр»… «Кварт»… — они кто? Ю-Дмич их знает?

— Знаю, Ильяс, знаю. «Квадрига». Пусть увозят. Я же вчера обещал.

— Ю-у-у-Дми-ич! Ну просто… просто!.. Даже не знаю, как…

— И не надо. В клубе будешь сегодня?

— А вы?!

— Тоже. Точно не скажу — когда. Во второй половине. Дождись?

— Ю-у-у-Дми-ич!

Потом еще звонок — от Гришани Михеева: мы вас ждем, все соберутся, все ждут.

Да. Во второй половине.

От Дробязго он звонка не дождался. И от Инны — тоже.

Стряхнул с себя оцепенение. Вышел в коридор. Размяться?

Отдых. Иероглиф Сю. Отдых, праздник, развод.

Что есть развод?

Ци-Чу — два китайских иероглифа, семь поводов для выдворения жены:

1. Неповиновение родителям мужа.

2. Бесплодие.

3. Измена.

4. Ревность (выражает неудовольствие, когда муж хочет взять еще наложниц).

5. Неизлечимая болезнь.

6. Болтливость (дома-то пусть жужжит, но за воротами слишком язык распускает о доме).

7. Совершение кражи внутри семьи.

При том, что супруги относятся друг к другу с уважением, как равный к равному — иначе (по-китайски) говоря: Цзюй-Ань-Ци-Мэй, что переведено как «преподнесение подноса с едой на уровне бровей» (то есть не живота или коленей, не кланяясь, не приседая).

Правда, существуют табу, блюдя которые жену не выставишь, воспользовавшись любым из семи, а то и всеми семью поводами. Это:

Если у жены на момент выдворения нет близких родственников, готовых принять в семью. (Есть. Валентин Палыч. Родственник-отец. Куда ближе.)

Если жена носит или относила когда-то трехгодичный траур по отцу или матери мужа. (Относила. Мать, земля ей пухом, ушла пять лет назад. У Инны была долгая депрессия.)

Если семья мужа была до женитьбы бедна, а из-за женитьбы разбогатела. (Чего нет, того нет. Профессорская семья Колчиных отнюдь не бедствовала. Было то задолго до низложения звания профессор до уровня — материального — распоследней уборщицы на полставки.)

4

Так что какой, к черту, развод! Объявилась бы! Это так… Поднахватался Колчин у научно-ученой жены поверхностного китаеведения: ЮК — опустошающий и расчищающий сэнсей, но и — вдумчив, с чистым дыханием.

Он проделал несколько ката — Сэй-Сан, Соо-Чин… В сущности, каратэ — та же йога. Только йога статична, каратэ — динамично. На высших стадиях, как две дороги, они смыкаются. О-о, это, пожалуй, долгий разговор — о сущности формальных комплексов, — небезынтересный, но долгий. Потом как-нибудь, не сейчас. Тем более — звонок. В дверь.

Колчин открыл.

Сосед. Полковник Борисенко. Уже облачен по декабрьской погоде, то есть в китайский пуховик. То есть он, Борисенко, — уже на выходе из дому в РУОП. Простоватый такой Борисенко — впору без всяких проб утверждать его на роль мента из анекдотов. Сыграет блистательно! Этот? Этот сыграет!.. Именно — сыграет…

— Юр! Приехал? А я слышу — топот. Значит, приехал!

— Да. Вчера. Ночью.

— Угу. Слушай, я чего… Тебе кота не надо?

— У меня уже есть, спасибо, Ром.

— Ха-ароший котяра! И рыбку съел, и на елку влез!

Колчин сообразил, что опять в который раз попался на мнимую простоватость Борисенко, — речь не просто об отвлеченном котяре, которого бы пристроить в хорошие руки, а как раз о Сёгуне.

— Квартирой ошибся? — намекнул Колчин на давнюю борисенковскую шутку. Своеобразная была у полковника манера шутить. Кому другому подобные приколы с рук не сошли бы, но не Борисенко.

(А было так. Девица-курьерша, нарочная, доставила заказное письмо ЮК — как раз официальное приглашение от Всемирной федерации, как раз на чемпионат этот вот самый. Ни Колчины, ни Борисенки не удосужились навесить номера квартир, когда меняли двери с хлипких на железные, потому ошибиться немудрено, а на площадке только две квартиры — Колчиных и Борисенков. Ну и стукнулась девица вместо ЮК к полковнику:

— Вы Колчин? Юрий Дмитриевич?

Реакция у полковника еще та, полковничья, руоповская:

— Нет, — говорит. — Я Борисенко Роман Григорьевич. РУОП. У нас здесь, в квартире гражданина Колчина, — засада. — И удостоверение кажет, не моргнув глазом. — Вы прочтите, прочтите… — и прочел нарочной минутную лекцию: нельзя, мол, слепо доверяться красным книжечкам с тиснением, теперь любые книжечки на Арбате — за пять тысяч, от удостоверения гения до удостоверения дебила, так что нельзя слепо доверяться, головенкой кивать понимающе, надо внимательно изучить документ, запомнить фамилию, должность, печать…

Девица слепо доверяется, головенкой кивает понимающе, сама — в мгновенном мандраже, угораздило ее! и конверт зарубежный, марки, паукообразные иероглифы!

— Давайте почтовое отправление. Где расписаться? — строго говорит засадный руоповец, расписывается и наставляет: — Как понимаете, вам лучше молчать. Всё. Свободны. Да! Если еще будет поступать корреспонденция, передавайте в квартиру напротив — там такой высокий, с бровями, это мой сменщик, у нас там подстраховочная засада. Год будем сидеть, но возьмем гада!

Вечером зашел, конверт передал и — ни гу-гу. А Колчин следующие три месяца удовлетворенно отмечал возросшую оперативность-исполнительность местного почтового отделения. Только все девицы-нарочные какие-то нарочитые… Почта же у ЮК — обильная, переписка с зарубежными федерациями, бандероли с кассетами, брошюрами…

Только через три месяца, на тридцатилетии Инны, Борисенко за столом, так сказать, раскололся.)

— Ошибся, — подтвердил Борисенко тоном, что шутку помнит (забудешь ее!). — Я думал, вы его вчера заберете…

Колчин истолковал это как намек на несносность Сёгуна, мол, избавьте от зверя чем скорей, тем лучше, — Сёгун, да, зачастую был несносен, и Борисенко, помянув рыбку и елку, возможно, не просто использовал известную фигуру речи: аквариум у соседей был многоведерный, хоть японских карасей разводи, и елка жила на балконе в бочке — натуральная… так что вполне мог Сёгун и карася цапнуть, и под хвойное растение нагадить.

— Я его и сегодня если заберу, то вечером… — мелко отомстил Колчин. — Не возражаешь? А то сейчас на весь день ухожу, жрать ему все равно нечего…

— Да хоть навсегда! — гостеприимно согласился Борисенко. — Он у нас пластилин жрет, а пластилина у нас — во! — резанул ладонью по горлу. И переменил (или продолжил?) тему: — Как Инна-то? Она его перед Ленинградом нам закинула…

Знать бы Колчину — как Инна! Он сделал глазами: нормально. И глазами же сделал: а что? Выжидающе. Вопрос Борисенко был в пределах допустимой деликатности — приятельствовали по-соседски, а Татьяна с Инной и вовсе по-женски дружили.

— Ага! А то я вчера звоню — она не открыла.

Колчин прикусил язык: она еще не вернулась из Питера. Муж не в курсе, что жена вернулась из Питера, что провела непонятную ночь неизвестно где. Это уже за пределами допустимой деликатности.

Колчин нутром понял: борисенковское «я думал, вы его вчера заберете…» не легонькая пикировка по поводу несносности Сёгуна, — Борисенко действительно полагал, что Колчины (кто-то из Колчиных) вернулись вчера.

ЮК и в самом деле вернулся вчера, но почти сегодня — и за железной дверью соседей была спящая тишина, и полковник не звонил в квартиру среди ночи. А значит, звонил в дверь утром, перед уходом на службу, либо вечером, после. Железные двери хороши тем, что преграда для домушников почти стопроцентная, зато плохи они тем, что преграда для слуха почти беспроцентная, звукоизоляция почти нулевая — во всяком случае, если хозяева не в комнате-кабинете-кухне, а в коридоре. А Борисенки с Колчиными соседствуют который годик — звуки знакомы. То есть ЮК вчера безошибочно определил спящую тишину в квартире напротив, и сегодня, сейчас полковник безошибочно определил тренажные шорохи в квартире напротив.

— Утром? Вечером? — уточнил Колчин, как бы готовый истолковать замкнутость жены ординарной и не самой важной, но понятной причиной типа — «она как раз в ванной шмотки полоскала, оттуда и телефона не слышно».

— Вечером. Когда я вчера?.. Часов в восемь. В девятом. Дай, думаю, поприветствую.

Колчин пожал плечами — неопределенно: ч-черт знает, бывает, бог с ним. Некоторую дистантность соблюл: донимать соседа поутру, мол, а что за звуки были в квартире (значит, были, если сосед позвонил поприветствовать: ага! прибыли, объявились! здра-асьте!), а не наблюдались ли мокро-подошвенные следы на площадке, а не показалось ли тебе, Ром… — не к месту (на лестничной-то площадке, и не скажешь: «Зайди-ка минут на десять», потому что:) и не ко времени — Борисенко-то позвонил отметиться, уже мысленно поспешая в свой РУОП, разве чтобы на вечер отпланировать.

— А сегодня как? — спросил Колчин, имея в виду как раз отпланировать вечер.

— Если бандиты, как обычно, паиньками будут, то — как обычно. Часов в восемь. В девятом.

Бандиты в отношениях с РУОПом старались быть паиньками, но зачастую какие-нибудь несмышленыши… капризничали.

— Зайду, — пообещал-обозначил Колчин. — Сакэ тебе привез. Попробовать.

— О! — восхитился простоватый мужичок Борисенко. — Японец в собственном сакэ! — и на мгновение замер птичье-круглыми глазами. — Мыслишками перебросимся! — посулил полковник РУОПа Борисенко. — Квартиру не перепутай! — уже сбегая по лестнице, упредил своеобразный шутник Борисенко.

А вообще-то Роман Григорьевич Борисенко — майор РУОПа, не полковник, нет.

В отличие от «маздовских» ключей, деньги были на месте — в томе не к ночи помянутого Маркса. Читать его невозможно, однако доводилось изучать в пору эмвэтэушного студенчества. А книга есть книга — любую книгу НЕЛЬ-ЗЯ пускать на подтирку, или просто выбрасывать, или торжественно сжигать. Но есть нечто пикантное: хранить деньги на насущные расходы в томе, на котором так и написано — «Капитал». Сказано: деньги! не рубли. Двухсот долларов на сегодня должно хватить.

«Мазда», к сожалению, так-таки оказалась на «Кармане».

Полдня пришлось ухлопать на суету. Очередь в обменном пункте — пожалуй, единственная из оставшихся очередей в Москве. Однако растёт «зеленый», растё-от! Так, глядишь, через месяц доберется до уровня «черного вторника» и вот ведь никакого шока не вызовет — правильно! Главное — неуклонно, последовательно и постепенно… главное — ПОСТЕПЕННО. Тогда и от взрывов — гарантия, и цель — достигнута. И выяснять положение дел с Инной тоже надо — неуклонно, последовательно и постепенно. Чтобы ни себя, ни ее не поставить в дурацкое положение. Хотя он-то — уже в дурацком положении. Но об этом знает только он сам, даже Борисенко не знает.

Сугубое недоразумение — утверждение, ставшее афоризмом и, следовательно, вроде бы непреложной истиной: отсутствие известий — уже хорошее известие. Сугубое недоразумение! Нет хуже, чем — вслепую. Еще и черепашьими темпами.

Без машины темпы казались очень, очень черепашьими.

Сначала — к Егору, в «Квадригу». Поймать попутку — только от «Полежаевской», там-то тебя поймут, если скажешь: «К тюрьме!» — за многочисленными Силикатными. «Полежаевцы» знают, какая тюрьма, где тюрьма. А в центре тебя не поймут: какая тюрьма?! где тюрьма?! не-ет уж! Выбрал себе Брадастый местечко для бурной производственной деятельности! Впрочем, ему-то, Брадастому, от «Квадриги» под боком у тюрьмы до родной брадастовской «Багратионовской» — всего ничего, особенно учитывая обильный лично-служебный автопарк.

У Егора была запарка — кто-то что-то не туда отогнал, а то и угнал, а то и продал. Запарка продолжалась со вчерашнего вечера, надо полагать. Егор строго и точно придерживался амплуа ледяно-свирепого босса — подчиненные, если уж в чем-то обделались, должны чуять: убирать им и только им, и цветочков дезодорирующих насадить-укоренить на оскверненном месте, чтоб и памяти не осталось, ясно?! тут вам не государственная халява, и кризиса неплатежей пока, не так ли, в «Квадриге» не отмечалось! ну так можно устроить! налепить фотофизиономии на полуразложившуюся «Доску почета», от прежних времен торчащую по аллейке, а денег — по труду, а?! ну?! ты еще здесь?! и ты?! Короче, лик его ужасен, он весь как божия гроза!

— Здравствуйте! — сказал Егор, когда Колчин заглянул в кабинет. — Минуту! — сказал Егор мнущимся, пыхтящим трудящимся, пошарил в ящике стола, пошел на Колчина, топорща щетинистую бороду. Свиреп, свире-еп! Сильная профессия — режиссер. — Вот! — деловито сказал Егор, передавая ключи от «мазды». — «Девятка» завтра будет готова.

— Вя… — вякнул старший трудящийся, видимо, сопоставив, какая «девятка».

— Я сказал: завтра! — подтвердил Егор, даже не моргнув по адресу старшего трудящегося. — Минут сорок у вас есть?! Я раньше не закончу… — надо понимать, сказано не про ремонт машины, а про производственный разнос.

Колчин показал: нет.

— Тогда жду звонка. Сейчас — на колесах?

Колчин показал два бегущих пальца.

— Так! — скомандовал старшему трудящемуся. — Возьми… что у вас на ходу?.. «Зилок»? Возьми «зилок» и отвези куда скажет. И чтоб через полчаса — здесь!

У «Полежаевской» Колчин отпустил бедолагу обратно, в «Квадригу». «Зилок» по центру не особенно и покатается, всё огородами-переулками будет вынужден. А Колчину надо в район Кузнецкого моста — самый центр. А за отпущенные бедолаге свирепым командованием полчаса и в один-то конец не успеть, что уж там — про обратно. И хоть хранил Колчин бровастую суровость под стать разъяренной брадастой… бороде, чтоб не нарушить игру Егора, но у «Полежаевской» — отпустил.

При иных обстоятельствах подождал бы Егора и сорок минут, не теряя времени даром, — в гараж бы заглянул, пронаблюдал бы, как ильясовскую машину выправляют, потом бы посидели вдвоем с Егором, кофейку хлебнули, побалакали:

— Как там, в Японии? Когда — к нам? С Инной. Алена та-аких креветок принесла! (Дались всем эти креветки!.. Ну да Колчин научен: у Алены начинается с креветок, потом оказывается, что еще мясо по-таковски, а салаты, салаты?! а вот этот еще?! ку-уда?! а пирог?!) Да, Юр! Ты как насчет тряхнуть стариной? Я сейчас наконец с «Квадригой» развяжусь и… вот пока почитай. Классный сценарий, старик! «Время ненавидеть». Название — мое. Идея — моя. Ох, там можно порезвиться, ох можно! Снимаем в Петропавловске. Близняшки-таэквондистки!..

— А я, Егор, которая из близняшек?

— Старик… вот за что тебя люблю… (Сценарий действительно неплох, весьма неплох, даже очень неплох, но заколдованный — года четыре Брадастый его холит-лелеет, но… наверно, с «Квадригой» никак не развяжется. На сегодня оно и к лучшему — «девятка», «Карман», еще что-нибудь приспеет.)

М-да, при иных обстоятельствах подождал бы…

От Кузнецкого моста — направо, метров двести. По Рождественке. ИВАН. Два крыла, вдавленный в глубину парадный вход, розовый туф вестибюля, по слухам, заимствованный у метрополитена в период главенствования в ИВАНе господина Примака, деревянная симпатяга — статуя-азиатка. ИВАН. Институт востоковедения Академии наук. Дозвониться до них — проще дойти!

Поднялся на этаж, прошел коридором, дверь бы не спутать. Вот эта? Да.

Три стола, перегороженные стеллажами. Традесканции. Карта Китая, почему-то исколотая флажками, будто воюем и все туже стягиваем кольцо. В простенке между окнами, под потолком — эдакое дацзыбао — пожелтевшая широкая бумажная лента с умело выписанными иероглифами…

Инна растолковывала:

— Дэ-Иоу-Линь-Тан. Кабинет, соседствующий с добродетелью.

— Ага! В смысле, если вам — добродетель, то это ни в коем случае не здесь, а в другом кабинете?

— Юр! Хм. Как раз наоборот! Такая китайская фигура речи: если уж сама добродетель и та — в соседнем кабинете, то уж ту-у-ут!

— Верю.

— Попробовал бы ты не поверить!

Он никогда не пробовал не верить. Трунили друг над другом, как без этого, но…

Он потому-то испытывал лишь досаду, когда…

ИННЫ В АЭРОПОРТУ НЕ ОКАЗАЛОСЬ

…был на пути к дому, легкую досаду, не более (инцидент с двумя «байерами» — из другой серии, из другого кино!).

Он потому-то сменил досаду на стремительно зреющую настороженность, когда Инны не оказалось и дома тоже.

Отсутствие известий — уже ПЛОХОЕ известие.

Ранее, когда он приходил в этот кабинет (сколько раз? пять-шесть… восемь…), Инна сидела за своим — средним — столом, и никогда, ни разу, никого более не было за остальными рабочими местами — непоседливая это работа, востоковедение! На сей раз не было Инны, стол — в том же то ли беспорядке, то ли строгом порядке, но ощущалось, что за ним, за столом, уже какое-то время не корпели. Второй стол, впрочем, тоже пустовал, но, что называется, хранил тепло живого дыхания, углубленного научного сопения. Из-за третьего стола вскинулся залысый предпенсионный очкарь:

— Да?..

— Инна Валентиновна? — вопросительно произнес Колчин, держа давешний футляр в качестве опознавательного знака, тем самым мотивируя вторжение. Он и вахту так же прошел, беспрепятственно, значительно кивнув и значительно же предупредив: «Я через полчаса буду его же выносить. Запомните?» Запомнят, пропустят. Воистину, в этой стране можно спереть что угодно, только заранее надо предупредить значительно: «Я тут у вас кое-что попру?» Поставь он себе такую задачу, выполнить — не вопрос. Тем более пенал-футляр пуст, шаолиньскую доску он благоразумно оставил дома, а в пустую емкость — всовывай, что под руку попадется из раритетов! Ах, да! В московском ИВАНе раритетов — кот наплакал («Китикэт», что ли, надо взять Сегуну в честь возвращения? Истосковался паразит помойный небось. Этот истоскуется, как же! Был бы пес, вчера исскулился бы за борисенковской дверью, учуяв ночное возвращение хозяина. А этот… Сёгун и есть Сёгун!).

— Инна Валентиновна в командировке, — доложился предпенсионный очкарь. — Вы хотели ей оставить? — и как-то слишком поспешно протянул руку к пеналу. Глаз наметанный, востоковедческий: японская-азиатская штучка, не вчерашних лет.

Колчин непринужденно увел пустой пенал из зоны досягаемости очкаря:

— А когда она?.. — огорчился в разумных пределах: вот ведь запинка!

— Вы знаете, у нас такая система… — словоохотливо зачастил очкарь, явно засиделся в вынужденном безмолвии. — Командировка — пожалуйста! Но — за свой счет. У института денег нет. Меня три года подряд Пекин приглашает, а я тридцать три года никуда не выезжал. А теперь меня три года подряд Пекин приглашает, институт говорит: пожалуйста, но за свой счет. Откуда у меня такой счет?! Вы знаете, сколько сейчас получает старший науч…

— Спасибо, — мягко перебил Колчин. — А куда она, не знаете? Когда вернется?

— Я только два дня как из больницы, извините. На обследовании… Нечего там обследовать, я сам знаю, что у меня! Они мне только через две недели говорят: у вас знаете что? Я и так знаю. Помочь все равно ничем не могут — того нет, сего нет, ничего нет. В Пекине, кстати, я бы и курс прошел, восточная медицина, она…

— Спасибо, — мягко перебил Колчин. — А кто может знать?

— …Она не случайно — тысячелетия! Она может не только знать, но и лечить! Но за свой счет — это, извините меня…

— Спасибо, — твердо перебил Колчин. — Значит, Инна Валентиновна… — и сделал паузу в смысле: вы подсказать не можете, и никто не может, а если кто-то может, то кто, черт побери!

Предпенсионный очкарь развел руками и возвел очи горе: увы-увы!

— Спасибо, — попрощался Колчин.

— А это вы можете ей оставить! — оказал любезность очкарь. Лысина зарделась, наверно, так его предпенсионный организм отреагировал на возможную перспективу обследовать-полюбопытствовать: чего там такое?! Предвкушение!

— Спасибо, — вежливо отказал в любезности Колчин. Ого! Того и гляди, самого лишат личного-кровного. — Спасибо… Откуда здесь можно позвонить?

Отозвался плотный баритон. Признак одной из самых высоких иерархических ступеней карьерной лестницы.

До известного порога, сколь бы ни пыжился коммерсант — красный директор — политик, на телефонные звонки отвечает гермафродитически, с придыханиями, голос ночной «Европы плюс», то есть в воображении — длинноногое, полу доступное, ломкое или пышное (в зависимости от пристрастий абонента): «Простите, кто его спрашивает?» И это — верх карьеры, потолок — для многих и многих.

И есть иной уровень, повыше, запотолочный, — когда на звонок отвечает плотный, очень и очень мужской баритон (то есть в воображении — чуток мордатое, в хорошем, но однообразном костюме, с верхней незастегивающейся пуговицей рубашки, что скрывает чуток отпущенный узел галстука, а под мышкой… определенно вздутие наблюдалось бы, если б не спецпокрой костюма): «Приемная». И выжидающе… Никаких «кто его спрашивает?», никаких придыханий — это у того, кто звонит, должно заранее перехватывать дыхание, должно заранее отыскаться и отрепетироваться представление самого себя, чтоб соединили, чтоб допустили к высокопоставленному уху.

Кем по сути является Валя, то бишь, пардон, Валентин Палыч Дробязго, в ежедневном раскладываемом и смешиваемом пасьянсе — Колчину было, честно говоря, как до звезды дверца.

Дробязго не был в звании вице, полпреда, наместника президента… на местах. Он пользовал укромную формулировку — консультант. Вечный второй, к тому же тишайший, — не худшая, а то и лучшая фигура в большой политике. И первый спокоен — второй-то, он вечно второй, не претендует на самую-самую вершину. И третьи-четвертые-дцатые — три, четыре, дцать раз подумают, надо ли предпринимать хотя бы попытку спихнуть второго — он же ВЕЧНЫЙ второй, пусть и числится в табели о рангах за номером трехзначным. Если неприятель не сдается… с ним надо договариваться.

В общем, дело ясное, что дело темное. На то она и политика.

В политику Колчин зарекся соваться по определению. Как с православием: оно (она) существует помимо меня, я существую помимо него (нее).

Приемы, допустимые в политике, и приемы, допустимые в Косики-каратэ, — взаимоисключаемы. (Например, в Косики-каратэ нельзя бить в затылок…) Но у них с Валей Дробязго пути непересекаемые. Не зовет же Колчин тестя поразмяться вместе с собой в зал, жирок скинуть (хотя Валя как раз, может быть, и не прочь, но у него, у Вали, свои массажисты, свои коучи, чтоб поддерживать Валентина Палыча в форме, — жирка у Дробязго не было как не было, сухощав, сухощав), так же, как Валя не пытается ткнуть зятя в политику, хотя, может быть, само напрашивалось — престижная профессорская семья, комсорг курса, потом парторг факультета, прочие достоинства при нем, при Колчине.

Дороги, которые мы выбираем.

Колчин выбрал.

И Дробязго выбрал.

У них разные дороги. Параллельные, но непересекающиеся, разве что изредка смыкающиеся (Инна, как-никак!).

Каждый — профессионал в своем.

Наконец-то и в этой стране стал цениться профессионализм, не важно, в какой области. И потому — каждому свое.

Колчин — лучший среди равных. Но это честное соперничество, это ЕДИНОборства.

Дробязго — лучший среди равных, не-ет, не так, равный среди лучших. Все равны, но некоторые равней.

Колчин не исключал ситуации, при которой Валя таки превратится из вечного второго в… первого. В конце концов, одного из российских самодержцев так и прозвали Тишайшим. Это никак не отражалось на градусе их взаимоотношений — вполне дружелюбных, даже дружеских. Приязнь между тестем и зятем столь же хрестоматийна, сколь неприязнь между свекровью и снохой. Только сыновней почтительности — Сяо — Колчин, само собой, никак не выражал перед Валей. Смешно было бы! Разница в возрасте — десять лет, конфликт отцов и детей их не затронул никаким боком. Когда за тридцать, десятилетняя разница нивелируется — считай, ровесники. В частности, когда Инна впервые свела их лицом к лицу:

— Валентин Палыч! — вальяжно представился Дробязго.

— Юрий Дмитриевич! — ответствовал Колчин с соответствующей интонацией.

— Приятно! — сказал Дробязго. — Юра, дочь посвятила меня в… твои с ней отношения, и…

— Взаимно! — сказал Колчин. — Валя, не знаю, во что она тебя посвятила. Она — моя жена, остальное — формальности.

У Дробязго хватило бы ума сообразить и напыжиться, переступить на прежнего «Юрия Дмитриевича, если уж — Валентин Палыч». Но для этого не нужно большого ума, достаточно ума государственного. Мало ли, что ты в перспективе станешь или не станешь из второго первым! Колчин уже стал первым в своей сфере приложения немалых сил. У каждого свой, срамно сказать, Бай-Хуй, как именуется та самая гипотетическая дырочка в темени, которая ловит из космоса информацию. Информацию — в соответствии с интересами…

Политика, тем более «большая», как ее норовят обозвать почти всегда ничтожества, подводящие моральную базу под клиническую аморалку, — она Колчина не интересовала.

Правда, Дробязго не терял надежды приспособить зятя к достойному, в его понимании, месту, мало ли, что Колчин индифферентен, он просто не в состоянии охватить мысленным взором перспективу: не пришлось бы ему, зятю, в перспективе сетовать, как нынче, на зажим единоборств: «Увлекался бы президент единоборствами…» Глядишь, кодекс бусидо стал бы не менее обязательным в Расее, чем кодекс строителя коммунизма в Стране Советов.

Да нет же! Сказано же Колчиным: кодекс бусидо, если следовать не духу, но букве, — для дебилов. Колчина ни за что не устраивало Си. Ибо: будо — это путь воина, а бусидо — путь СЛУЖАЩЕГО воина. Опять же сказано, брать лучшее, но не соблюдать глупости, только из-за принадлежности к псевдосвященному указующему тексту (нет такого текста, нет! однако попытки изложить не устно, но письменно, предпринимались, и, чтобы разночтений не возникало впредь, вот.)

БУСИДО. Бу — воин, Си — Служилый человек, До — путь. Японский кодекс морали — путь военных мужей. Более пространно — путь верности и долгу служилых людей, прежних самураев.

В основу бусидо положено мужество как совокупность всех истинно мужских добродетелей, подобно тому, как древнеримское «виртус» означает одновременно и мужество, и добродетель.

Для японца быть мужественным и добродетельным — равнозначащие понятия. Исходя из этого, бусидо требует от своих последователей прежде всего самообладания, как у древнеримских стоиков, то есть сохранения духовного равновесия и внешнего спокойствия во всех положениях жизни в мирное и военное время, присутствия духа в опасности, духовной упругости в несчастии, неудачах.

Мужество бусидо должно быть в пределах разумного, иначе оно превращается в мужицкую храбрость, жесткость.

Чтобы быть храбрым, необходимо быть честным. То есть каждый поступок должен быть справедлив. Венец всех качеств — доброжелательное отношение ко всем. Например, уничтожение противника — справедливое дело. Но убийство врага, когда он повержен, или поднятие руки на слабого, беззащитного старика или женщину роняет достоинство и честь самурая.

Инадзо Нитобе проводит следующую параллель между христианством и бусидо: «Я чувствую разницу, не будучи в состоянии ее точно формулировать, между христианской любовью и доброжелательностью, проповедуемой бусидо. Во внутреннем ли их характере, в степени ли их интенсивности, в том ли, что первая демократична, вторая — аристократична, заключается эта разница, или в способе проявления этих чувств? В том ли, что христианская любовь — вечно женственна, а японская доброжелательность — вечно мужественна? Или, наконец, в том, что первая снизошла с небес, небесного происхождения, а вторая — нечто земное? На все эти вопросы ответить не берусь, но я верю одному: бусидо, создавая тот яркий свет, который озаряет всякое существо, появляющееся на свет божий, предупредило более слабое откровение христианской любви».

Генерал Ноги объясняет бусидо как проведение в жизнь (и не только словом) принципов законности, уважения к родителям, честности, храбрости и совершенных манер самурая. Учение нашло отклик в национальной религии Японии, синтоизме, почитании духа умерших, постепенно распространившейся на весь народ.

В 1904 году Окума писал: «Для современной Японии, имеющей всеобщую воинскую повинность, термин бусидо — анахронизм. Теперь бусидо есть общее стремление, чисто национальное качество, путь храбрости и чести есть не только путь самураев, но и всего японского народа».

В 1882 году микадо в рескрипте военным рекомендует:

— верность,

— этикет,

— храбрость,

— простоту и выносливость.

После войны 1904–1905 гг. бусидо признано одной из причин побед.

Бусидо преподается в японских школах в курсе морали.

Бог (пли кто там?) с тобой, Валя! Отстань! У каждого своя дорога!

Но Валентин Палыч Дробязго не терял надежды при встрече с Колчиным склонить его к согласию. Затевал не лишенные резона разговоры о стыке поколений, костерил «шестидесятников», как бы проговаривался о нравах-тайнах московского двора. Но КАК БЫ проговаривался — самоконтроль у Дробязго был абсолютный. Во всяком случае шахматные войны Колчин проигрывал Вале удручающе неизменно. Хотя заявлялся Валя к Колчиным (когда заявлялся) удручающе неизменно в состоянии «на бровях». (См.: «Конъюнктурные соображения, мне кажется. Например, все знают, что президент играет в теннис. Ну играет и пусть себе, казалось бы. Но вся элита теперь считает своим долгом играть в теннис…») Пара мордоворотов, положенных по рангу, блокировала дверь и малозаметно коротала время то ли на лестничной площадке, то ли внизу в подъезде, то ли на ближних подступах… Сказано ведь: малозаметно!

Определенно — быть Валентину Палычу первым, не вечно ему быть вечно вторым (внимание! можно считаться чем-то трехзначным в табели о рангах, но быть первым…). Всяко, читайте Кун-цзы, следуйте Кун-цзы, чье учение и поныне востоковеды толкуют как именно учение об управлении людьми, теорию для будущих губернаторов (это уж как минимум!). И глаголено актуальным Кун-цзы: «Как можно управлять другими людьми, если не умеешь управлять самим собой?! Если же упорядочил себя, упорядочить государство будет совсем нетрудно. Ибо когда человек управляет самим собой, людям не приказывают, но они исполняют; когда же человек не управляет собой, хоть он и приказывает, ему не повинуются».

Дробязго управлял собой, и «бровастость» состояния выражалась у него в некоторой говорливости за шахматной доской, которую, впрочем, можно уподобить д’артаньяновской молотьбе языком в поединке с равным соперником, а еще в блеске глаз, что тоже, впрочем, можно уподобить мушкетерскому предвкушению неминуемой победы — равный-то соперник равный, но сдает партию за партией. Есть такая партия!

— А то хочешь, Юр, попробуем по-старинному? Ферзя усилим? Попробуем?

Пробовали, но тогда Колчин сдавал партию еще быстрей. Ход конем — выражение, потерявшее первоначальный смысл. Почему именно ход конем считается сильным и неотразимым? Ну, легкая фигура, ну, движется несуразно — вперед и потом вдруг нырк вбок! И что?.. А просто ранее, много ранее, ферзь, помимо своих многочисленных достоинств, имел и такое — МОГ ходить конем. Но — отказались. Ибо в таком случае ферзь просто неубиенная фигура, сколько ни мудрствуй, сколько ни комбинируй — противостояние бессмысленно, белый ли ферзь, черный ли… Вот и ограничили свободу маневра.

Иначе не игра, а черт-те что! Бессмыслица. Потому что смысл в игре — победа.

Приняв ново-, а точней старовведение, «олошадив» ферзя, Колчин уступал тестю стремительней, практика небогатая. Вот если б в го… А Валентин Палыч шахматишками баловался. И даже всячески привечал Каспарова в период кавказско-темпераментного увлечения большой политикой чемпиона, всячески споспешествовал.

— Вот если б в го… — предлагал Колчин, норовя отыграться не в том, так в другом.

— Го — это иероглиф. Государство, так? Так, Инь? — окликал Дробязго дочь. — Я не путаю?.. Во-от, Юра. Играть в государство надо не среди деревянных фигур, а среди реальных. О, кстати! Который час?! О-о, пора-а мне, пора-а!

Играть в государство среди реальных фигур — в этом Валентин Палыч был дока. Так что перспективы воодушевляют.

Разве что фамилия странноватая, малоблагозвучная. Ну да это раньше, это в застой на космическую орбиту запускали только пользительных Иванова и Джанибекова, вынуждая отрекаться от фамильных Какалова и Дуракова. Исключения лишь подтверждают правило. Исключения, к примеру, — главные редакторы главных питерских журналов «Нева», «Звезда» в тот же застой: надо же, идеологические органы под руководством Хренкова и Холопова! Ну, на то он и вольнодумный питерец, пусть вольнодумствует, Дробязго, пусть.

Но и тут он не вольнодумствует, а соответствует. Кто знает, по каким-таким мотивам, но будто некто незримый подбирает ныне в самый верхний эшелон власти человеков по принципу странности фамилии! Это ж остановиться, оглянуться и отдать себе отчет:

Беложыпин. Хухрай. Мущинко. Бичуйс. Сосконец. Залепуха. Набралис. Еще парочка замечательная, ориенталистской ориентации — Уринаев и Энурезов! Даже деятели с нормальными фамилиями типа Букин-Лотырев-Яблонский и те объединяются в единый блок и сами себя именуют аббревиатурно, по первым фамильным буквам: …БЛЯ.

Как говорит Егор Брадастый, хронический охмуритель: «Разве можно влюбиться в девушку, которая говорит: эзотерика… или парадигма?!»

Разве можно поверить политику с фамилией —, см. выше?!

Так что Дробязго на общем фоне и не выделяется, с одной стороны, и даже благозвучит, с другой… Особенно учитывая Дэ-Ло-Би-Цзи-Го…

Да и все относительно. Колчин — нет претензий к благозвучности? Полезайте в Даля и спросите! Нет, вы полезайте и спросите! И как?

«КОЛЧА — колченожка, колченогий, колтыногий, хромой, если одна нога короче или ступня выворочена, или берца кривы, ноги колесом либо хером; кто ходит вперевалку, ковыляет».

Ха-арошенькая припечатка для непревзойденного мастера Косики-каратэ! Нет уж, пусть лучше по-китайски: опустошать и делать чистым!

А Дробязго пусть сам выбирает, на каком ему соответственней. В соответствии с положением в табели. Да! Про табель. Все-таки не консультант Валентин Палыч, нет. Забавно, однако, упомянутый Даль наперед постарался! Оказывается, есть такое определение: рекетмейстер. Что такое рекет (рэкет), не надо растолковывать последнему российскому безграмотному. Что такое мейстер — пожалуй, тоже. Ан…

«РЕКЕТМЕЙСТЕР — стар., ныне: статс-секретарь у принятия прошений». Ну а статс, понятное дело, — государственный.

Эка?! Умри, Даль, — лучше не скажешь! Впрочем, он так и поступил. В смысле, умер. А лучше его все равно так никто и не сказал…

Колчин не намеревался подавать прошение, набрав мало кому известный (только избранным!) служебный телефон Валентина Палыча. Несколько покривил мимикой, представившись: «Это Колчин, зять Валентина Палыча».

— Валентин Павлович в отъезде, извините… — сообщил хранитель телефонной трубки.

— Надолго?

— Не могу вам сказать.

— Но он в городе?

— Не могу вам сказать.

— Когда есть смысл еще раз позвонить?

— Попробуйте через неделю.

Вот — привилегия, которой удостоился зять Дробязго: при всей конспиративности «не могу вам сказать», тем не менее сообщено — через неделю.

Значит, Вали нет в досягаемых пределах.

Нет, неделя — многовато. Сидеть сложа руки в ожидании отца жены, дабы спросить, куда делась жена… то есть дочь… Это Валя будет в своем праве спросить, когда объявится: где дочь?

Любой полагает, что дело, которому он служит, есть единственное исключительно важное.

Да, Колчин пробыл в Токио, Колчин привез оттуда комплект серебра.

Но и Дробязго убыл (куда бы ни убыл), Дробязго вернется через неделю. Отличительная особенность мужей государственных — крайности в освещении маршрутов следования и конечных пунктов. Или громогласное оповещение по всем радио- и телеканалам: прибыл-посетил-убыл, и хоть на нет изойди, пытаясь выяснить, что-где-когда? «Не могу вам сказать». Но объявится. Через неделю — это вам как родственнику сообщено, конфиденциально, вы понимаете…

И ладно. Придется самому.

Надо сказать, Колчин и предпочитал действовать в одиночку. И Валя нужен был ему не как подмога (хотя возможности различных охранных структур на уровне московского двора почти беспредельны, когда это НАДО) — Колчин полагал вчерашнее (и сегодняшнее) отсутствие Инны недоразумением, но объяснимым — тем же Дробязго. Но, выясняется, Валя сам в отсутствии, и весьма возможно, что Валя и не подозревает о пропаже дочери. Иначе те же охранные структуры встали бы на уши и простояли в таком неестественном положении до тех пор, пока… Но плотный баритон не похоже, чтобы стоял на ушах. А значит…

Значит, придется браться за поиски всерьез. А то и Валя будет вправе предъявить счет по прибытии: ладно, ты воевал в Японии за честь страны, но ты уже неделю как в Москве! И?.. Меня ждал?..

Было уже четыре часа пополудни. Он пообещал появиться на клубе во второй половине дня. Вторая половина дня уже склонялась к первой половине вечера. А ему надо отдать долг Ильясу, а также соблюсти ритуал официальной встречи, официального чествования, игнорируя собственные проблемы. Хотя… С Ильясом непременно следует побеседовать отдельно.

Да! И с Борисенко сегодня надо перекинуться мыслишками, по выражению того же Борисенко. Так что на клубе особенно задерживаться не след.

Ох, непросто с непривычки осваиваться в родном городе, будучи не на колесах. Метро…

— Он — в метро. «Кузнецкий мост». Передаю.

— Принял. Он на «Соколе». Он — в клуб.

— Понял. Понял тебя. Принимаю… Внимание! Вышел. В клубе пробыл два часа сорок минут.

— Вот спасибо! А то мы тут сидим без часов, понятия не имеем.

— Но-но! Разрезвились! Доклад. Доклад, мать вашу!

— Он — в метро. «Сокол». Предположительно — домой. Передаю. Э! Передаю!

— Слышу. Т-тоже мне! Принял. Вот не было печали…

— Не хрен было хлебалом щелкать вчера.

— Ты вообще засохни, зелень!

— Что-о-о?!

— А ну-ка вы там!

— Все-все… Гм! Он вышел на «Шаболовской». Принял. Так… Ну вот… он — дома. Нет. Зашел в гастроном. Вышел. Теперь — дома.

5

Он — дома.

Подсознательно надеялся, что Инна тоже окажется дома.

Но — зря.

Все было, как было сегодня утром, — пустота, чистота, безлюдье, БЕЗИННЬЕ.

(Не называй Дробязго свою дочь уменьшительно-строгим «Инь» от Инны, Колчин избрал бы такую же форму обращения к жене. Но повторять за кем бы то ни было — мимо правил Колчина. А жаль. Инь — очень подходящее уменьшительно-строгое для Инны. Женское начало… Потом, потом…)

Подъезд снова был пуст.

Лифт снова был пуст.

Лестничные клетки снова были пусты.

(Однако времечко-время! Мобилизовываться до предела именно тогда, когда ты уже почти дома, уже в подъезде.)

Борисенковская Татьяна спускалась на полпролета с бумажным свертком — к мусоропроводу:

— Юр! С приездом! Ты сразу к нам?

— Н-нет. Ром пришел?

— Н-нет. Пока. Ты же знаешь… Может, ты сразу к нам?

— Тань, извини. Я звонка жду. Пусть Ром заглянет, как появится.

— А я думала, ты сразу к нам.

— Извини.

— Да ладно… Как Инна? Что-то не видно…

— Скажешь, когда Ром подойдет, да?

— Конечно-конечно! А то я сегодня креветок…

Колчин разулыбался из последних сил. (Креветки, чтоб вас всех! В смысле, креветок…)

— Звонка жду, Тань…

Он ждал звонка. От Бая. Бай.

Верховный в небезызвестной группировке.

ЮК сказал Сатдретдинову: «Вот еще что, Ильяс! Пусть мне Бай сегодня позвонит. Я с восьми часов — дома».

Договорились. Попробовал бы Ильяс отказать сэнсею! Попробовал бы замяться-зазаикаться: видите ли, понимаете ли, сэнсей… как? «Как — это его проблемы».

Может, для кого-то Бай (в миру Баймирзоев) и хозяин, следуя буквальному переводу и утвердившемуся положению в известных кругах, но для Колчина, для сэнсея Колчина этот, с позволения сказать, Бай не более чем второй иероглиф в китайском произношении понятия дырочки в темени, той самой, которой черпается информация.

А как раз информация Колчину и требовалась. Хоть чем назовись, но попробуй не позвони. Так, Ильяс?

Сатдретдинов всем своим видом выразил, что сделает все возможное и невозможное. Бу’ сде’.

Попробовал бы Ильяс ответить иначе! Что-то Ильяс на клубе был не совсем в своей тарелке, не совсем, не в своей…

Колчин несколько слукавил, сказав Татьяне, что ждет звонка. То есть звонка-то он ждал, но если от Бая, то глубокой ночью — иной этикет, нежели в верхних эшелонах власти (хотя дано ли знать, который из эшелонов выше сегодня — легитимный? криминальный?): да, передали про желание связаться — свяжемся, глупо проигнорировать такие… персоналии, но время связи уж позвольте, уважаемый, определять Баю, а этот-то выберет время попозже (этот? этот выберет!), мол, не разбудил ненароком, а то мне тут передали… а я только сейчас нашел несколько минуток…

Но к Борисенкам в отсутствие майора-полковника смысла не было заваливаться — да, Сёгун, да, детишки Тёма-и-Тёма, да, неизменно благожелательная Татьяна. Но — до того ль, голубчик, было? И звонок возможен не только от какого-то там Бая — и надо быть у телефона. Уже понял, что с Инной неладно, и от кого-кого, но от непосредственно Инны он сигнала не дождется, разве что по ее поводу кто-нибудь объявится, то есть предъявится. Так это называется — предъява.

По моргам-больницам — он все же пока погодит. Надо годить… Пусть и отсутствие известий — ПЛОХОЕ известие.

Он ждал звонка. Он в ожидании звонка стал ворошить прессу — свежую, сегодняшнюю, и ту, что удалось прихватить от прошедшей субботы, завалящую. «Коммерсантъ», «МК», «Независимая», «Комсомолка», «Известия», безусловно. От еженедельников воздержался — еженедельники обсасывали события той давности, которую Колчин коротал еще здесь, в Москве, до Токио. Но ворох получился все равно внушительный!

«Читатель ждет уж рифмы „розы“ — так на, возьми ее скорей!»

Колчин призадумался.

Призадумаешься тут! Древние рукописи. Санкт-Петербург. Кража на третий день после отлета Колчина в Токио и на второй (?) день отъезда Инны в Питер. Два бронированных «байера» в автохозяйстве выскочки-генерала — вчерашний инцидент на шоссе. А в квартире Колчиных вчера кто-то шуршал-шуровал, если верить майору-полковнику Борисенко. Слух у соседа хороший, да и, обжившись за годы и годы, невольно ловишь любой звук в своей и соседней обители.

К примеру, необязательно иметь абсолютный слух, чтобы — ага! как раз вот и… — безошибочно определить по звукам: майор-полковник Борисенко пришел домой. И отнюдь не потому, что Ром громогласен (а — громогласен…), отнюдь не потому, что близнецы Тёма-и-Тёма пронзительно-шумливы (а — шумливы): «Папа! Папа!» Просто звуки привычны-знакомы-легкоуловимы — от истошного вопля до тишайшего шуршания.

Значит, надо готовиться к визиту. И готовиться надо — на столе должно быть что-то иное, нежели кипа газет…

На столе — ветчина, сыр, паштет и… креветки в стеклянной импортной баночке (поддался Колчин общему психозу! купил-таки!). И — сакэ. Вопреки распространенному заблуждению, это вовсе не рисовая водка, а своеобразный напиток крепостью 15–20 градусов, который потребляют (опять же вопреки распространенному заблуждению) и охлажденным, а подогревают только в сырую холодную погоду. Она и есть, впрочем, — сырая холодная.

Надо сказать, что относительная слабоградусность абсолютно не препятствует возможности надраться сакэ до беспамятства. Во всяком случае сами японцы ничего зазорного в этом не видят. Выпить в Токио можно везде, но экзотичней всего — в районе Синдзюку, в квартале Кабуки-тио, средоточии злачных мест. При всех испуганных шепотах, что квартал — под контролем тайваньской мафии, риска никакого: хасиго есть хасиго. Обычай такой — хасиго, когда принял дозу и тянет пошляться из одного кабака в другой… Шляйся на здоровье! Устал — сядь на асфальт. Достало — пой. Никто тебя не затолкает в «хмелеуборочную», никто тебя (надо же!) не обчистит до нитки. Сам-то Колчин вообще никогда не надирался до маловменяемости (разве что пива баночку-другую), а тем более в Токио (не за тем ехали!), но понаблюдать довелось.

В дверь позвонил Борисенко:

— Привет, Юр. Ну что? Сразу — к нам?

— Проходи. Звонка жду.

Борисенко прошел. Немигающе уперся взглядом в сервированный кухонный стол и резко крутанулся на сто восемьдесят градусов:

— Давай-давай собирайся. Что у тебя одна сухомятка! Собирайся. Танька утку приготовила.

— С черносливом?

— А как же!

(Фирменное блюдо Борисенок, что сподвигло простоватого мужичка Борисенко, когда все уж привыкли-усвоили про фирменное блюдо, зазвать гостей на свое сорокалетие год назад, насулив им фирменное блюдо: «Утка с черносливом! Утка с черносливом!», а когда расселись и размялись холодными закусками, шмякнуть в центр стола больничную резиновую «утку» с запиханным внутрь килограммом магазинного пыльного сморщенного чернослива… У Борисенко день рождения аккурат первого апреля. Ну да натуральное фирменное блюдо, разумеется, томилось в духовке.)

— Пошли, пошли! У нас еще есть много всего!

Да. В семье Борисенко всегда было много всего. Он был запасливым и смотрящим наперед. Даже елка в бочке на балконе — а чтобы каждый Новый год голова не болела по поводу «где достать, откуда везти, сколько платить?»… Даже телевизоров — два, большой «Gold Star» и маленькая цветная «Электроника» («Специально для Таньки взял, чтобы она по нему „Санта-Барбару“ смотрела. Без меня! Слушай, я-то думал, эта похабель кончится ну через месяц, ну через год! А они… Есть у Санта-Барбары начало — нет у Санта-Барбары конца!»). Даже детей — двое и зараз («Слушай, ни у меня, ни у Таньки никогда близнецов не было! А! Я знаю откуда! Это мы с ребятами отмечали, когда Щелоков застрелился. Наотмечались до зеленых соплей! Прихожу домой. Таня, зову, Таня, мне куртку самому не снять! А она выходит и… их — две! А?! Обе симпатишшшные такие! Друг от друга неотличимые!.. Вот и родились близнецы!»). А почему Тёма-и-Тёма, тоже объяснимо и небезразумно: их все равно не различить, вот чтоб не путать, пусть оба и откликаются, и отец родной не будет в идиотском положении, мол, собственных детей дифференцировать не в состоянии. Как так не в состоянии: вот это Тёма, а это Тёма. Ну-ка, зачем гурами удочкой в аквариуме ловил?! Это не я! Это он! Вот я и говорю: Тёма! А когда отпрыски дорастут до полных своих имен, до Тимофея и Артема, глядишь, какие ни есть различия проявятся, а не проявятся — тогда уже не отцу, а их женам мучиться.

Про запасы же еды и, с позволения сказать, пития в квартире Борисенок — и не говори! И если по части мясо-молочного, крупяно-макаронного, овоще-фруктового — Татьяна (даже в недавние голодные годы — по рынкам, по очередям с шумливыми пацанами на руках: «Пропустите ее! Она с ребенками!»), то по части пития — Ром (даже в пик антиалкогольных свирепостей. «Почему это все отказываются от верхних этажей?! А я наоборот! Это ведь сивушные пары сразу в небо улетают, соседи не унюхают!»). На укор же в том смысле, как законопослушник может попирать статью о самогоноварении, Борисенко неизменно отвечал: «Государство не имеет права вмешиваться в мои личные дела. Пока я сижу в собственной кухне, никто не должен совать нос. Разумеется, если я не угрожаю здоровью окружающих, включая моих домашних и друзей. Но поскольку мой самогон по качеству на порядок превосходит государственное пойло, я чист!»

— Пошли, пошли! Ты извини, что я немного задержался. Сейчас расскажу!

— Звонка жду, Ром… — повторил Колчин. — Сёгуна-то верни. Что-то он носа не кажет.

— А! Его пацаны на балкон загнали. Он под елкой отсиживается. Я сейчас…

Да, если и была управа на Сёгуна, то в лице… в лицах Тёмы-и-Тёмы. Мелкий, а то и крупный пакостник Сёгун был сродни Кентервильскому привидению, резвящемуся в стенах, которые почему-то считаются людьми ИХ обителью. Ну да в точном соответствии с первоисточником, на каждое привидение найдутся свои близнецы — «звезды и полосы» — и пластилином накормят, чтобы зубам волю не давал, и под елку загонят, чтобы заместо ватного Деда Мороза привыкал, — Новый год недалече!

Борисенко вернулся с котом, держа того на вытянутой руке за обрубок (или откусок?) хвоста. Такой способ транспортировки не был в обиду Сёгуну — вполне привычный способ, им пользовался и Колчин, и даже Инна, ибо иначе быть царапинам, если Сёгун не желает переместиться туда, куда его перемещают. Впрочем — уже хочет, уже заизвивался, зашипел, завидев СВОЮ дверь, СВОЮ квартиру, СВОЕГО микадо-Колчина. Он просто от балкона боялся отлучиться, боялся попасть в лапы Тёмы-и-Тёмы, извергов, в его кошачьем понимании.

Мявкнув, упал на все четыре и метнулся к миске на кухню, куда Колчин заранее высыпал львиную, а не кошачью долю «Китикэта». На хозяина Сёгун даже не глянул. Нет, глянул, но уже сунув морду в разрекламированную еду. Глянул с претензией и недовольством: пора бы усвоить! он предпочитает не рыбные, а мясные хрустики! говоришь вам, говоришь! и-иэх! ла-адно! но чтобы в последний раз!

— Его нам Инна оставила перед Ленинградом, — пояснил и без того ясное Борисенко.

— Это когда же? — как бы прикинул Колчин.

— А вот на следующий день после твоего отлета.

— Угу! — угукнул Колчин в том смысле, что того и ожидал. — Да! Это — пацанам. — И всучил Борисенке две пластмассовые заводные челюсти на босых лапках. — Вот… так они заводятся и… — завел, челюсти запрыгали по столу, заклацали.

Сёгун с еще большим раздражением отвлекся от миски: что еще за шутки-звуки, когда он ку-ушает?!

— А! — сказал Борисенко. — А я такие же знаю, только не с челюстями, а…

— Я выбрал с челюстями… — замял Колчин.

— А! — сказал первоапрельскорожденный Борисенко. — Класс! — И увлекся игрушками.

— Это не тебе, Ром. Это пацанам.

— Ну да, ну да! Я сейчас! — сгреб «челюсти» и выскочил к себе, на минуточку.

Через дверь и дверь дошла-проникла ударная волна визга Тёмы-и-Тёмы. Такое впечатление, их не двое, а четверо.

Борисенко вернулся, уселся:

— Тебе передают «спасибо». Но говорят, что Сёгун был попрытче. Просят его насовсем.

— Я ж как-никак не изверг, Ром! Он у вас не очень ураганил?

— Да ты что! Тише воды ниже травы! Еще бы пару дней, и даже гадить приучился бы по инструкции!

(Инструкция в сортире у Борисенко была еще та. Типографский оттиск на листке бумаги — о четырех пунктах! за подписью некоего помполка Шиманкова — реального? мифического?.. Занятная… Впрочем, и на внешней стороне сортирной двери красовалась жестяная табличка, надо понимать, от лифта: «Прежде чем открыть дверь, убедитесь, что кабина перед вами!»)

День рождения накладывает отпечаток на всю оставшуюся жизнь, да… Первый апрель, первый апрель!

Он, Борисенко, даже рассказывая о руоповских операциях, создавал впечатление, что — сплошное веселье.

— Я чего задержался, Юр? Мы тут сегодня брали одного ублюдка! Ухохотались! В общем, знали, что он вооружен и его дружки-подельники тоже могут иметь оружие. Потому решили в квартиру не звонить — снесли дверь на раз и ввалились внутрь. А он как раз в этот момент столовым ножиком колбасу кромсал — чего-то они там отмечали. Ублюдок этот, как нас увидел, мгновенно въехал в ситуацию, со страшной силой отшвырнул от себя ножик, переколотил все горшки на подоконнике и завопил: «Сдаю-усь! Я не вооружен! Нет оружия-я-а!» Мы сначала не поняли, а потом до-олго смеялись, с удовольствием смеялись! Он, засранец, испугался, что мы его по совокупности грехов застрелим, а потом сошлемся, что, мол, держал в руке нож — все-таки оружие… Вот я и задержался, Юр.

— А могли?

— Что? A-а! Запросто! Чего их жалеть? Бандиты и есть бандиты. Они иного языка не понимают, да и не заслуживают.

Да, не зря, заслуженно РУОП — единственное действенное пугало для уголовной швали. А готовят парней…

Колчин знает, как готовят этих парней. Еще со времен злополучного запрета на единоборства, когда ЮК был прикомандирован к спецконтингенту в качестве инструктора. Правда, они тогда еще не назывались — РУОП…

После жесткого тестирования на выносливость кандидата ждал спарринг в полный контакт со своими будущими коллегами, среди которых были не только и не просто мастера, но и чемпионы союзного масштаба. Шестеро таких спецов, каждый по тридцать секунд, молотят новичка три минуты без перерыва, не щадя. Впечатлений — масса. Если выдержал, не сломался — три месяца стажировки в боевой группе, притирка. И только после успешного прохождения и этого этапа ты — в штате. А там-то и начинается… подлинная учеба.

Простоватый мужичок Борисенко при каждом удобном случае в присутствии Колчина вспоминал: «Пришел к нам каратист. Крутой-крутой! Пояс у него какой-то был. С ним наши парни стали работать — через три минуты поклонился и сказал: „Спасибо, ребята, я пойду еще лет пять потренируюсь и приду“».

Колчин всякий раз никак не менялся в лице, даже не усмехался — Борисенко-то отлично знает уровень ЮК, а постоянные поминания «поясного» бойца — от лукавого. Лукав первоапрельский Борисенко, лукав.

Что же касается непосредственно бойца, то мало ли новоявленных сэнсеев, из тех самых, которые делают вид, что им есть что скрывать, потому как нечего показать.

А на татами против шестерых нехилых парней — и захочешь, не скроешь… если есть что показать.

Натуральный же мастер… вот Ояма, основатель стиля кёкусинкай. Если верить легендам, проводил по сто поединков три дня кряду — и во всех трехстах боях одержал победу.

Триста не триста, но среди приверженцев стиля кёкусинкай на сегодня отыщется с десяток бойцов, выдерживающих сотню таких поединков, то есть три часа непрерывной войны. Правда, можно сократить, можно ускорить конец испытания, быстро укладывая соперников, посылая их в нокаут, — если получится, конечно.

Тёма-и-Тёма, будучи при папашкиных откровениях, неизменно начинали вопить, что тоже пойдут в РУОП, и после изгнания в свою комнату (не мешайте взрослым!) неизменно принимались друг друга мутузить. А Татьяна неизменно изображала испуг: «Чему ты детей учишь?! Хос-споди, какой кошмар!» На что Борисенко, простоватый мужичок, неизменно ободрял философски: «Какой уж такой кошмар? На-армальный кошмар! Ха-ароший кошмар!» И Татьяна отсылала Инне взгляд: представляешь, каково мне приходится? с кем приходиться вместе жить?! А Инна мягко улыбаясь: что я могу тебе сказать? а у меня — Колчин!..

— А где Инна? — этикетно поинтересовался Борисенко.

— Я же только вчера прибыл, — объяснил Колчин таким тоном, который будто бы что-то объяснял.

— Вчера вроде была… Вечером…

— Я же только ночью прибыл, — объяснил Колчин таким тоном, который требовал объяснений от Борисенко.

— Не знаю… — пожал плечами майор-полковник. А то станешь настаивать: кто-то был, кто-то ходил-шевелился… а соседки, судя по реакции соседа, нет как нет, и сосед, похоже по реакции, не в курсе. В каждой избушке свои погремушки. Невольно нарушишь чужой устав и, сам того не желая, преобразуешь непринужденность в… натянутость. Опять же «возвращается муж из командировки»… Загодя принимать чью-либо сторону — значит заранее проиграть. Да и судьей быть, когда толком не знаешь, что за правила установили друг для друга стороны и во что, собственно, играют, — гиблое дело!

Пауза тем не менее таки возникла. Натянутая пауза. Самое время ослабить, снять напряжение. После трудов праведных по искоренению человеков неправедных. Что там за сакэ? Сейчас посмотрим, какое-такое сакэ!.. Как там в Японии-то?

Майора-полковника больше занимала не бытовая экзотика, а подробности чемпионата. Он сохранял неугасаемое пристрастие к тем самым «казакам-разбойникам» из давнего детства, потому-то с удовольствием рассказывал о деталях-детальках своих стычек — иного, правда, уровня теперь, не детского. И с удовольствием же слушал о деталях-детальках чужих стычек, если они были чем-то примечательны, с первоапрельским привкусом.

Колчин не стал предлагать Борисенке, мол, хочешь, кассету тебе поставлю? В комнату надо перебираться, с видиком возиться… Хорошо сидим. Разговариваем. Что бы такое-этакое? А вот! По ассоциации с борисенковской байкой и накрытым колчинским столом:

— У тебя хоть бандит с ножом — и тот его сразу отшвыривает, а у меня…

И Колчин рассказал про показательные бои (не в Японии, правда, и не сейчас, а год назад, в Германии, ну да — к слову пришлось). Как за месяц провели сорок восемь выступлений, имитировали противостояние одного нескольким бойцам (и не так чтобы имитировали, между прочим, — нож у нападающего натуральный, перед боем напоказ дощечки им резали, в пол втыкали). Идет сорок девятое выступление: Колчин против Баца и Михеева. Михеев в правой руке держит нож, делается замах, Колчин уже готовится, ставит блок на автоматизме. Вдруг в последний миг Михеев перекладывает нож в левую и бьет — левой под ребро! Колчин машинально перекладывает блок — конечно, всё заранее и многажды отработанное идет кувырком. В результате у Михеева — полный аут, Колчин его достает. В перерыве Колчин говорит: «Ты чего?!» Тот очухался, башкой трясет: «Не знаю. Затмение нашло. Лево-право спутал». Посмеялись. Срепетировали разок (да какой там разок, если позади сорок восемь выступлений!). Через два часа — очередной выход. Начали! Михеев замахивается и… опять перекладывает нож в левую. Тут Колчин уже без всяких, сдурев, задвигает Михееву в челюсть. Бац что-то пытается продемонстрировать сбоку — заранее отрежиссированное. Колчин ему вне всякой режиссуры ногой по тыковке — бац! И Бац, которому достается «бац», — брык. Колчин раскланивается, уходит. — Михеева и Баца уволакивают… Что там в извилинах приятеля-соперника замкнуло? Неведомо, необъяснимо…

И Борисенко, покивав головой, подхватывая тему неведомого и необъяснимого, рассказал, как они очень удачно взяли вора в законе: наркота, оружие, потерпевшие — все на месте. И светила вору полновесная десятка минимум. А через год эта сволочь звонит (не куда-нибудь! в РУОП!): «Привет, начальники!» Ты откуда, сволочь? «Всё, на воле я! Триста тысяч баксов судье платил, теперь совсем пустой, надо опять деньги зарабатывать!» Как и чем зарабатывать — можно не переспрашивать. Счастье, что пока не пришлось его во второй раз задерживать. Для вора счастье. Ну да недолгое счастье — если от решетки откупился, то по второму разу быть ему прикованным на ту самую полновесную десятку минимум — к больничной койке. И пусть они идут в задницу со всеми своими соблюдениями законности! Тем более, за два года не приняли ни одного, ни ЕДИНОГО закона, защищающего не бандита, но гражданина. Этих-таких законов было предложено более десяти — спускают на тормозах, даже не обсуждают.

И Колчин, нащупывая нужную ему тропу в разговоре, спросил: может, там наверху уже сидят ОНИ, которым подобные законы как раз ни к чему?

И Борисенко картинно приужахнулся: «Да нет! Ты чего, Юр! Боже упаси!.. А черт его знает!» И предположил, что если все будет идти так, как идет, очень скоро все мы будем — из ФБР. То бишь из Федеративной Бандитской Республики. А восторженное быдло будет радостно приветствовать новую верховную власть, наконец-то установившую порядок, СВОЙ порядок, ну да хоть какой-то…

И Колчин, продолжая протаптывать тропу, спросил: «А выход? Он есть?»

И Борисенко сказал, что — разумеется! И прецедент имеется. Хотя бы в Бразилии — так называемые «эскадроны смерти». Когда там бандитский беспредел достиг… предела, полицейские чины осатанели и начали планомерный отстрел крупных авторитетов. И пожалуйста: бандиты испугались, кто сбежал куда мог сбежать… ну там, в Аргентину… кто поубавил прыти. И отношение криминал — общество вошло в приемлемые рамки, если можно так выразиться. Чрезвычайная ситуация требует чрезвычайных мер. И не надо только лепетать про диктатуру и зажим демократии, поминать прошлое… А кстати, почему бы и не помянуть?! Военно-полевые суды появились в 1906 году, и ввел их не кто иной, как Петр Аркадьевич Столыпин, которого нынче чтут в качестве неприкасаемой фигуры. А суды эти появились весьма вовремя — чтобы оперативно и эффективно реагировать на… сопротивление реформам.

И Колчин, утвердившись на тропе, псевдонастороженно спросил у Борисенко, не является ли майор-полковник тайным членом тайной организации «Белый орел», состоящей из осатаневших, по бразильскому образцу, блюстителей, — во всяком случае среди криминального мира весьма распространена «страшилка» о наличии таковой.

И Борисенко с видимым сожалением сказал, что доподлинно о такой организации не знает, однако… целая серия убийств в бандитской тусовке ничем не мотивирована и убедительно не объяснима. Рамаз Алания… Сильвер солнцевский… Довшан-Заяц от рыночной мафии. Никому они не мешали — из СВОИХ. И предъяв после отстрела не было. И способствовали эти явно заказные акции не сплочению и упорядочению криминальных структур, а, наоборот, разброду и шатаниям. Никто так и не знает — чей заказ, и заказ ли, а то и личная инициатива, но опять же чья? Но про «Белого орла» — не владеет Борисенко информацией, нет, не владеет.

И Колчин двинулся по тропе, увлекая за собой Борисенко, и спросил, мол, расследования-то ведутся по делам об уничтожении авторитетов?

И Борисенко ответил, что вероятно… Да так ответил, что ясней ясного стало: может, и легенда это — про «Белого орла», но пусть лучше бытует миф о всесилии «эскадронов смерти» в среде ублюдков, чем миф о всесилии ублюдков в среде мирных граждан. Еще чего — гробить силы на поиски искоренителей бандитов! Ненароком наткнешься на товарища по оружию! Тут бы хоть одно заказное убийство раскрыть, убийство пристойного человека! Что, кстати, вполне осуществимо, дай только волю!

И Колчин спросил, сделав паузу, чтобы Борисенко нагнал его на тропе: «А как?»

— Да очень просто! — сказал простоватый мужичок Борисенко. — Н-неординарными методами. Иначе никак. Большинство из тех ублюдков, которые мановением пальца решают, кому из нас жить, кому умереть, кому быть покалеченным, — они уже вне пределов досягаемости, какие бы законы ни издавались. Приказы отдаются через десять лиц. Таким был Сильвер, к слову, — спокойно жил в своем пригороде, занимая целый этаж. Про то, что он бандит, знали все — от участкового до директора ФСБ Хрюшина. И что? А по поводу н-неординарных методов — это, например, так… Убийство? Заказное? Понятно! Берутся авторитеты, известные всем и каждому, — а брать мы умеем, что да, то да! — и всем им долго и последовательно опускают почки. Не исключено, в действительности авторитеты ничего конкретного не знают, но после часа-другого-третьего такой обработки они говорят все, что могут сказать. Таким образом появляется выход на организацию киллеров. Берем их. Долго и последовательно опускаем почки… И так далее.

— А ошибки?

— Какие уж тут ошибки…

— М-да. А если не убийство, но просто человек исчез? И не выяснить, где он был в момент… то есть незадолго до исчезновения…

— Смотря на каком уровне. Если рядовой… человек, то — глухо. В лучшем случае — фотография в каких-нибудь новостях. Типа: ушел из дому и не вернулся, всем, кто видел, звонить по телефону… Бесперспективная формальность. Если человек н-не рядовой или у его родных есть определенные связи, тогда — звонок руководителям служб, начальнику угро, начальнику РУОПа… Там фотографии пропавшего размножаются, раздаются каждому сотруднику — ищут… Хм! За восемнадцать лет моей практики — ни одного случая, чтоб нашли. Глухо.

Звонок в дверь прозвучал так кстати (или некстати), что Колчин сильно вздрогнул. Неконтролируемо рванулся в прихожую. Через долю секунды обрел контроль: у Инны — ключ, она бы не звонила.

Это — Татьяна:

— Юр, извини. Мой — у тебя все еще?

— Где ж ему быть! Проходи, Тань.

— Ой, не могу! У меня там пацаны квартиру разнесут. Совершенно не понимают человеческого языка!.. Рома, ты тут сидишь, а тебе звонит этот… ну этот твой… Шуршайло. Просит перезвонить срочно! — сказавши «ой, не могу!», Татьяна тем не менее весьма оперативно «прошла». — А где Инна? — поинтересовалась ЭТИКЕТНО, как прежде Борисенко. Окинула наметанным женским взглядом холостяцкую сервировку и — поинтересовалась. Просто так…

Для Колчина это уже звучало не просто так.

Для Борисенко, который был простоватым мужичком лишь по собственному желанию… Для Борисенко, который охотно пошел по тропе разговора, намеченной Колчиным… Для Борисенко, ничего странноватого не заметившего в том, что вместо беседы на отвлеченно-экзотические, на японо-достопримечательные темы он отвечает соседу на вопросы толком-то и не заданные, но связанные со специфической деятельностью элитного РУОПа… для Борисенко, определенно уловившего вчерашнее присутствие в соседней квартире за железной (и неповрежденной) дверью… Для Борисенко, не получившего ответа на тот же вопрос «а где Инна?» — уже тоже звучало не просто так. И он — сместил акцент на Шуршайло (вот, пожалуйста! еще один кандидат на звание самой внятной фамилии! а еще начальник РУОПа!):

— Меня нет! — якобы суетливо-испуганно отстранился он ладонями. — Ушел из дому и не вернулся!

— Я сказала, ты рядом. Сказала, ты здесь.

— Ладно! Тогда я — пьян! Мертвецки! Лыка не вяжу. А если и свяжу пару слов, то лучше бы их не слышать! Знаешь, оказывается, какое сакэ доставучее?! Попробуй, попробуй! Вот Юр не даст соврать! Не дай, Юр!

— Рома, ну перестань! Ну прекрати! Он… этот твой… прокуратуру приплел… что-то такое…

— Ага! Я и говорю: пьян я, пьян. Дети спят?

— Дети… — взвившимся тоном начала было сообщать Татьяна. — Эт-ти дет-ти…

— Поал! — сыграл грозную пьянь Борисенко. — Сё поал! Скажи им, щас приду и…

— Скоро придешь-то?

— Сказал: щас!

— А то — к нам, Юр? Хоть ненадолго… — как-то сердобольно пригласила Татьяна. — У нас — утка. И борщ свежий. Хоть горячего поешь…

Колчин сглотнул, но не от предвкушения горячего. Просто когда и если соседка сердобольно зовет покушать «хоть горячего», значит уже в воздухе, в квартире распространилось и повисло ОДИНОЧЕСТВО, ощущаемое даже посторонними.

— Иди, Тань! — гаркнул Борисенко. — Я скоро!

Пошла. Ушла.

— Тебе тоже, наверное, надо? — предположил Колчин. — Звонки, работа…

— Моя работа на сегодня — всё! А это… — Борисенко пренебрежительно отмахнулся. — Прокуратура! Прокуратура! Что я, не знаю, что ли?!

— А в чем там?..

— Да руку я выломал этому… сегодняшнему. Сгоряча. Они, падлы, моментально вспоминают о правах человека, когда с ними обходишься так, как они заслуживают. И чуть что — заяву в прокуратуру. У каждой швали по три адвоката! Я из-за прокурорских шнырей уже, считай, трижды майор, а не полковник, ты знаешь!

Колчин знал — два раза Борисенко был представлен к очередному званию и дважды документы отзывали по причинам, известным трижды майору и прокуратуре… Майор-майор-майор Борисенко! Зовите меня попросту — полковником!

— Кстати! — вроде бы невзначай припомнил Колчин. — А что ты думаешь про генерала-Фиму? — вроде бы ни к селу ни к городу, но ассоциативная смычка объяснима: Ефим Кублановский, генерал-Фима, который почему-то уже генерал, хотя полковник Борисенко так и остается трижды-майором.

— Ага! Он такой же генерал, как… как жопа — шаляпинский бас! Завхозом он работал в прокуратуре. Откуда и получил доступ к «вертушке»! Но пусть и. по «вертушке» — дольше чем «здравствуйте, я Кублановский!» и слушать не станут! Какой-такой Кублановский! Видите ли, взбрело в голову и набрал номер маршала Инязова: «Хотелось бы встретиться и поделиться тем, что мне взбрело в голову!» Бред собачий! Да он просто компру Инязову дал, намекнул, краешек высунул и показал. Это же элементарно — откуда он, сопляк, произрос! Ловят в юные годы на дерьме и вербуют. Те же менты. Потом перекидывают его в Минюст — расти над собой, постукивай нам на коллег, шустрый. И там его на дерьме каком-нибудь ловят — уже особисты. Он стучит уже двум службам. Еще кто есть? Еще армия есть. Ага! Западная группа войск. Растущий над собой юрист, непонятно влиятельный. Да как только его допустили к совершению хоть одной конфиденциальной сделки по Западной группе войск… Если он оговорил себе хоть всего лишь сотую долю процента, нынешнее его благосостояние — это даже не верхушка айсберга, а так… бздюлечка, чтоб излишнего внимания не привлекать.

— Внимания не привлекать? — уточнил Колчин.

— Я — про суммы натуральных доходов, а не про весомость фигуры в государственных масштабах. Про весомость — он, если так посмотреть, сопляк и есть, которому лестны легенды: по Кремлю босиком ходит, с министрами силовыми на ты, то бишь они-то с ним на вы… если же эдак посмотреть, сам он ничто и звать никак, зато благодаря собственному компромату дергает за яйца тех самых действительно весомых — они и рады бы сопляка урыть под край, но тогда ухнет та-акая информация про них самих, что…

— Если он настолько состоятелен и в материальном, и в политическом смысле, чего тогда он позарился на какие-то книжки? — подвел поближе Колчин.

— А! Говорю же, сопляк. Решил, наверное, — дозволено все! К тому же почему бы не обеспечиться? Все-таки триста миллионов. На черный день. Когда вся эта кодла разбежится и шантажом уже не прожить будет. Да! А ты-то когда успел про книги узнать? Ты ведь в Токио был.

— Успел… — неопределенно сказал Колчин. — Как думаешь, что дальше будет? В смысле, с Кублановским.

— Да ничего! Сторгуются. Сдаст фигуру-другую. Спустят на тормозах. Еще бы — та-акая информация!

— Какая?

— А я знаю? То-то и оно. У нас ведь службы информацией не обмениваются. Милиция, прокуратура, ФСК, контрразведка, служба охраны президента. Делай что хошь! Если президентов с мешками на головах, как Буратину, с моста кидают почем зря — и никого не находят, не карают, то нам, грешным, смешно жаловаться. Если мы, РУОП, передаем оперативную информацию в ФСБ и она раскрывает преступление — что думаешь, благодарности от них ждать или ссылки на помощь коллег в ежедневной сводке? Вот вам… меч! Ну и мы поступаем соответственно. И нам, и им потом еще и достанется от прокуратуры, которая укажет на недостатки при ведении дел. Эх!.. Ладно! Что-то я всё о своем, о своем… Правда, пойду.

— Ну давай…

— Пойду, да?

— Давай, давай!

— А то действительно пацаны Таньку затретируют.

— Нет вопросов!

— Ты-то — как? Нормально?

— Нормально, нормально.

— Если что, я… — сам знаешь.

— Знаю. Спасибо, Ром.

6

Борисенко ушел.

Колчин стряхнул почти нетронутую закусь в единый целлофановый пакет, кинул в холодильник.

Убрал тарелки. Протер стол.

Выждал, пока влажные разводы подсохнут.

Разложил газету. Еще раз, внимательнейшим образом перечитал публикацию о «шестерке», дающей показания.

В квартире и в самом деле распространилась нежилая пустота.

Инна не появится. Инна исчезла. Инна не просто съехала-уехала-переехала. Ее нет. Так ощутилось.

Вчерашняя мимолетная досада в аэропорту.

Потом — растущее беспокойство (первый сигнал — два хулиганских «байера» на трассе, не случайно, ищи взаимосвязь!).

Потом… сейчас — отсутствие эмоций, хладнокровие, пустота в квартире.

Относительная пустота, относительная. Сёгун опять же…

Значит, Сёгуна к Борисенкам забросила Инна перед поездкой в Питер. На следующий день после отлета Колчина. И после этого никоим манером не объявлялась, если не принимать во внимание слова Борисенко о чьем-то присутствии (Иннином? замок при открывании не хандрил, ключ проворачивался обычно). Разве Сёгун мог шебуршать — и тот отсиживался на борисенковском балконе, через балкон и мог на минуточку сигануть в дом родной. Он ведь и возник год назад именно через балкон, точнее — по крыше, еще точнее — неизвестно как. Вероятней всего, таки по крыше и на балкон и — невидимкой под тахту в спальне, когда проветривали кубатуру, балконную дверь приоткрыли. Он, Сёгун, и обнаружил себя только через сутки (через двое?). Как бы — вдруг откуда ни возьмись… Пшел вон! He-а! Жрать давайте, микады! Сёгун и есть Сёгун.

Колчин зарекся содержать в доме любую живность после смерти Чака еще на старой квартире, в Марьиной Роще, где были отец, мать, он и… Чак, бульдожка. Умирал Чак девять месяцев. Водянка. Колчин в свои тогда шестнадцать по пять раз на дню выносил Чака во двор по нужде и всё надеялся, надеялся. А потом сам сказал: «Пора». И сам отвез Чака — чтобы усыпили. И только через несколько лет наткнулся на случайную публикацию: когда делают укол, собака внешне спокойно засыпает, на самом же деле у нее наступает асфикция, она долго и мучительно задыхается, но сил хотя бы на то, чтобы конвульсивно содрогнуться, нет… А потом Колчин пошел в церковь и спросил у батюшки: «Могу я поставить свечку?» — «Кому, мальчик?» — «Своей собаке». — «Нет, мальчик. У собаки нет души. Не можешь». — «Это у Чака нет души? Тогда пошли вы все! Это у вас нет души!» На чем раз и навсегда иссякло уважение Колчина к известной конфессии. Лучше он буддизм предпочтет — не как религию, но как философию: и у дерева есть душа, и у собаки, и… у человека. А то получается: человек вроде бы чуть лучше собаки, живет иногда хуже собаки… еще шажок — и впору проповедовать с амвона о проблематичности наличия души у рабов божьих! (Замечательная идеология, заранее нарекающая всех прихожан РАБАМИ!) В общем, зарекся Колчин от живности в доме — стоит ли самому себе устраивать неизбежную горечь утраты где-то через каждые десять-двенадцать лет… Собаки дольше не живут. А эмоции, испытанные в связи с Чаком, — нет уж, избавьте.

Сёгуна никто не заводил, сам завелся. Окрестила его — вернее, нарекла — Инна. И очень удачно. Натуральный сёгун, типа Токугавы, кстати, благодаря которому столица нынче не в Киото, а в Эдо, иначе говоря, в Токио. Оно, мол, конечно, дорогой микадо и жена его, — сиди во дворце, наблюдай за синтоистскими ритуалами, продвигай учение Косики-каратэ, прыгай по коридору, молоти макивару, играйся с катаной, а то и займись каллиграфией, живописью, философией-поэзией, книжками разными-пыльными. Но с назначением сёгуна сёгуном он, то есть кот помойный, получает абсолютную власть, «императорскую печать и мандат». И хоть вы на нет изойдите, но даже величину содержания, выделяемую императору, определяет сёгун! Между прочим, иногда император — прямой наследник солнечной богини Аматерасу Омиками, одной из дочерей богов Изанаги и Изанами, которая создала Японию из тверди, — соглашался ставить подпись под указами, подготовленными сёгуном, РАДИ ПРОПИТАНИЯ… До таких крайностей отношения между Колчиным и Сёгуном не дошли, однако помойный кот явно подраспустился — а как же! пусть ты, уважаемый, и прямой наследник кого-то там мифического, но я, сёгун, конкретный распорядитель и хозяин на этой территории! Жрать давай! «Китикэт» давай!

Эх, Тёмы-и-Тёмы на тебя нет, дармоед!

Сёгун уселся в «молитвенной позе» перед кухонным пеналом, где обычно (и сейчас тоже) хранились запасы кошачьих хрустиков. Потом, когда микадо-Колчин никак не отреагировал на просьбу о добавке, стал методично колотиться ушастой башкой в дверцу пенала… и это уже приказ!

Колчин снова не отреагировал. Колчин отреагировал на телефонный зуммер. Снял трубку тут же, в кухне.

— Колчина! — потребовал мужской голос без излишнего хамства, но и без почтения надлежащего.

— Колчин! — отозвался ЮК соответствующим тоном.

— Бай, — представился голос.

И — пауза. Пусть ЮК сам говорит, зачем ему понадобился Бай. Достаточно того, что Бай первым позвонил, хотя не Баю, а Колчину что-то надо. Вот и связывался бы ЮК с Баем, а не наоборот. Да, ЮК так и поступил, но почему не сам, почему через посредника-ученика (а чей, к слову, ученик Ильяс в большей степени? Колчина? Баймирзоева? у них разные методы преподавания и предметы — разные…)? Пренебрегает? Место указывает? Бай знает свое место. И ЮК знает свое место.

Пауза не была безмолвной — доносились шлягерные отголоски, звяки столовых приборов, чоки стекла о стекло. Вряд ли Бай настолько потерял всяческую бдительность, что прямо так из кабака набирает номер по ставшему популярным среди авторитетов сотовому телефону, — разговор-то неординарный, с ЮК разговор. А верней будет, сидит себе Бай где-то в собственных пенатах, отдыхает на дому, и звуки разгуляйства — как компенсация самолюбию: мол, ты, уважаемый, ПРОСИЛ с тобой связаться, я и связываюсь, извини, что между делом, мы тут немножко кушаем, музыку слушаем… но в другое время — никак не выкроить. Слушаю тебя, уважаемый. Только коротко, а то у нас тут остынет…

— Баймирзоев, — напомнил Колчин Баю: ты для своих — Бай, ты для них — авторитет, для Колчина ты просто человек по фамилии Баймирзоев, хотя фамилий у тебя было немало. — Баймирзоев, хотелось бы встретиться.

— Сейчас? — с преувеличенной готовностью откликнулся Бай. То ли намек на неурочность, то ли демонстрация признания за ЮК права на выбор времени.

Колчин глянул на часы: 01.10.

— Завтра. Но с утра.

— Утро — это когда? Семь, восемь, десять?

— В двенадцать.

— В двенадцать, так. Посмотрю сейчас. В двенадцать… Лучше в одиннадцать.

— Договорились.

— Тогда жду. Тема долгая?

— Зависит от…

— Но до двенадцати успеем?

— Зависит от…

— Хорошо бы успеть.

— Договорились! — Колчин сначала мягко отпихивал от себя Сёгуна, который перестал биться башкой, не дождавшись нужного результата, и теперь привлекал к себе внимание, цапая-царапая Колчина за голень, и через брючину ощутимо, паразит! Колчин пнул Сёгуна уже резко, но тот не оставил попыток доцарапаться, накидывался вновь и вновь. Колчин обеззвучил трубку ладонью и полушепотом пригрозил: — Сейчас Борисенкам тебя отправлю, понял?!

Сёгун отпрыгнул и снова уселся перед пеналом в позе молитвы: кончай, мол, свои пустяки, есть вещи поважнее, чем телефон.

— Не один? — чутко уловил Бай.

— Один… — сказал Колчин.

— Хорошо. В одиннадцать жду.

Отбой. Ни тебе до свиданья, ни тебе спокойной ночи. Ну да у них не те отношения. У них вообще никаких отношений.

А вот каким образом они, отношения, сложатся, если завтра появятся, зависит от доброй воли Баймирзоева. И желательно, чтобы Бай ее проявил, иначе придется ему мириться со злой волей ЮК. Мириться со злой волей — значит, ссориться. С ЮК не на-адо ссориться.

Конечно, выгодней было бы встретиться на территории Колчина, в клубе. Однако Бай и так-то позвонил первым, пошел навстречу, пошел на встречу. Пусть потешится собственной значимостью. Борисенки на него нет! До поры до времени… У Борисенки правила хорошего тона меняются с плюса на минус, когда перед ним бандит, пусть даже облагоображенный, пусть неуязвимый с точки зрения закона. Но у Борисенко свои задачи, у Колчина — иные.

Да, Колчин привык разговаривать с первыми лицами, не важно, в какой среде эти лица варятся. Бай — первое лицо в своей среде. Во всяком случае — первое из тех первых лиц, которые Колчин знает… в лицо и не только. Сказано устами ЮК однажды публично-печатно: «Приходилось некоторым образом вращаться в кругах, названных нынче борцовой мафией… Все прекрасно знали: что говорится мне, за другие стены не уходит». Ай, Баймирзоев, Баймирзоев! Ишь, вопросик: «Не один?» Один Колчин, один. Не принимая в расчет Сёгуна.

Собственно, Бай никогда не принадлежал к «борцовой мафии». Был он пришлым, ранее маячил по Союзу с передвижным цирком, делал номер из репертуара «Китай» — голой спиной на битое стекло, разбивание каменных плит, установленных на груди, метание ножей, протыкание спицами собственных мышц и прочая-прочая показуха. Для цирка годится, для серьезного дела — нет. Разница как между борьбой на арене и борьбой на татами. Он, Баймирзоев, сначала попытался себя ПОСТАВИТЬ, вынырнув в столице, — не сам лично, однако через вторых-третьих поднапустил туманное: кореец, непревзойден в таэквондо, папа О, сам уже в сильных летах, но может, может… Опоздал новоявленный папа О. Запрет на единоборства снят, приходи в федерацию, покажи — посмотрим. Не пришел. Стар стал, такое дело. Вот учеников он еще вполне подготовит, а сам по себе… В общем, видали мы таких пап-мам! Хотя, надо признать, кое-что, и неплохо, папа О в таэквондо умел. Но лишь — кое-что. И лишь — неплохо. В совокупности с цирковыми навыками-фокусами — впечатление производило. На молодых-зеленых. В пору запрета. Вот, к примеру, на Ильяса. Сатдретдинов и пришел-то к Колчину от папы О. Переучивать его пришлось с азов, черт побери!

Но папа О был кто угодно, только не упорствующий пижон. И очень скоро ушел в тень: да что вы? какое там таэквондо! это давно, это так… цирк… я давно на покое… Очень выгодно ушел в тень (в тени фигура кажется внушительней, могущественней…) — особенно учитывая подлинный род деятельности папы О. Как раз дележ сфер влияния в столице начался. Папа О был кто угодно… а кто, собственно? Кореец? О Мун Ен. Проходил по ориентировкам. Рахматуллаев, Баймирзоев, Велиханов. В пору своих странствий с цирком был задействован на транспортировке наркотиков, ни разу не попадался. Привлекал в работу подростков. Ни разу не попадался. Вовремя прекратил, свернул. Ни разу не попадался. Всплыл в Москве, тихой сапой добрался до первой пятерки криминальных авторитетов столицы, стал одним из… Несмотря на обильную информацию, поступающую от источников, — ни разу не попадался… Такой вот молодец. Умел вовремя отказаться от сомнительного (не в смысле — сомнительного с позиции законности, сомнительного — в смысле не стопроцентно успешного). И от легенды про мистического корейца отказался, побывав в федерациях, поглядев, примерив на себя… Ой, что вы! Какой я вам О Мун Ен?! Я — просто Баймирзоев. Бай… но позже, много позже. И не он себя так называл, но окружение.

У Бая довольно плотное окружение. Завтра это окружение предстоит прорвать — только мягонько-мягонько, без эксцессов. ЮК ведь договорился с Баем о РАЗГОВОРЕ. ЮК достаточно опытен по жизни, чтобы повернуть разговор так, как ему надо. А Бай достаточно опытен по жизни, чтобы еще раз суметь вовремя отказаться от сомнительного. Что может быть более сомнительно с точки зрения сиюминутной ли, долговременной ли выгоды, чем не сказать уважаемому ЮК, куда и почему исчезла жена уважаемого ЮК! Если, разумеется, она исчезла в Москве при участии и с помощью неупоминаемых кругов. Долго ли, хлопотно ли гражданину Баймирзоеву прокачать информацию в неупоминаемых кругах? Недолго. И хлопот особых… А ЮК — человек не последний, первый. В иных кругах. Полезно. Даже если бесполезно — лучше добрая воля ЮК, чем злая воля ЮК. Да и сам факт контакта сэнсея с папой О лишний раз подпитает истощенную легенду о мистическом корейце. Нет, папа О, то бишь Бай, то бишь Баймирзоев, ничего не утверждает, ни на чем не настаивает — просто виделись мы тут с Колчиным-сан, беседовали, да так… о том о сём…

Ой, совсем забыл! Старым стал! Забыл, забыл! Как же Колчин-сан завтра меня найдет! Я же офис сменил! Сейчас же перезвоню! А то неудобно, если такой уважаемый, как ЮК, заплутает! Вдруг подумает, что Баймирзоев нарочно не сказал…

Снова зазвонил телефон.

Если бы Колчин продолжал сидеть за столом, на кухонно-мебельном «уголке», — ему бы только руку протянуть. Но тарелки, которые он убрал было в раковину, вдруг потребовали мытья — заняться хоть чем! — теперь некому за Колчиным мыть посуду. Привыкай. (Нет, про «привыкай» — рановато все же. Однако сегодня — да.) Потому он не успел протянуть руку (отряхнуть от мокрого, провести ладонями по полотенцу).

Зато успел протянуть лапу Сёгун. Он обнаглел, скотина! Ах, мол, жрать не даешь?! Ах, мол, тебе верещащая коробка важней, нежели голодный блудный сы… кот, который сколько дней был лишен родного крова, который сколько мук претерпел от извергов двух-одинаковых?! Я тебя, микадо, сколько просил — давай жрать! А ты с коробкой болтаешь, она для тебя важней, чем сёгун Сёгун?! Ах, так-к?!!

Кот помойный, даже не озаботившись о придании видимости «я случайно, я случайно!», взметнулся на «уголок», размахнулся и дал телефону оплеуху. Звонкую, громкую, демонстративную. Получай!

Телефон получил и брякнулся на пол. Вдребезги. Корейская штамповка (не про Баймирзоева будь сказано…)! Или даже вообще тайваньская. Надо было в Токио взять нормальный аппарат. Цены — очень смешные. А теперь — до смеха ли?!

По полу разбежались кругляши от трубки, высыпались-закатились какие-то хреновины. Этот аппарат приказал долго жить.

Дурак ты, Сёгун, и шуточки у тебя дурацкие. Сейчас получишь! Чуть погодя. А пока… дурак ты, Сёгун, ни бельмеса не смыслишь в технике — параллельный аппарат был в комнате, которую Колчины держали за гостиную. Колчин поспешил туда и не поспел: трубка в гостиной вякала тоскливыми короткими звуками.

Остается надеяться, что Бай, если это был он, попробует еще раз, не воспримет внезапный отбой как небрежное: да пошел ты! поговорили и хватит! дела… Мало ли помех в телефонных сетях, вызванных модернизацией личных аппаратов при допотопных городских коммутаторах!

Колчин вернулся в кухню — Сёгуна как языком слизнуло, дематериализовался. Ищи-свищи. Напакостил и знает, что переборщил. Сейчас получит! Вот и канул, чеширская морда. Поулыбайся мне еще, поулыбайся! Аппарат раздолбал!

Искать Сёгуна Колчин не стал, но — присвистнул… Он сгреб остатки аппарата, подобрал кругляши, сделал неудачную попытку собрать в единое целое разбежавшиеся детали и усёк в приемном «ухе» нечто постороннее. Оно конечно, модернизация личных аппаратов достигла небывалых высот, но… не до такой же степени!

Потому, когда спустя минуту-другую позвал телефон в гостиной и обозначился голосом Егора Брадастого, Колчин был на редкость суров и недружелюбен.

— Юр! — сказал Брадастый. — Я опять среди ночи, но у меня, ты знаешь… Короче, запарка продолжается.

— Это ты звонил только что?

— Я. Чего-то не соединилось.

— Бывает. Что надо?

— Это я. Я. Егор… — сказал Брадастый.

— Узнал. Что надо?

— Юр… Ты по поводу сегодняшнего? — Егор откровенно недоумевал по поводу сиюминутного колчинского тона. Достаточно давно и хорошо друг друга знаем, чтобы принимать правила игры напарника, даже если напарник заранее не подмигнул. Вот и в «Квадриге» давеча Брадастому не надо было подмигивать для пояснения Колчину: Егор — свирепый начальник, и абсолютно безразлично, кто ему под руку попадет, хоть бы и ЮК. Брадастому казалось, что они друг друга понимают. А у Колчина сейчас такой тон, будто всю свирепость он принял на свой счет. — Про «девятку», про завтра — это, как ты понимаешь, я для пущего энтузиазма трудящихся залепил. Если реально, то послезавтра. Они у меня теперь ночь напролет пашут, так что ты не бери в голову — управятся.

— Последний срок! Понял, ты?! — добавил хмури в тон Колчин. — ПОСЛЕДНИЙ СРОК, ты, режиссер! — ясней не скажешь для посвященного. Брадастый был посвящен. Есть шанс, что сообразит. Не все же Колчину потакать в игре Брадастого, пусть и тот среагирует, включится.

— Как знаешь! — оскорбился Егор. ЮК — это, конечно, ЮК, но и Егор Брадастый не самый последний никто в столице, чтобы терпеть такой тон. — Будет желание, сам звони. Но хлопать дверью не советовал бы! — режиссер моментально ощерился в ответ на колчинский «наезд».

Трубка издала характерный бряк и снова загундела тоскливо-коротко.

Брадастый был посвящен.

Еще бы! «Последний срок» — картина Егора, где Колчин очередной раз изображал злодея второго плана. И вся интрига строилась на подслушке телефонных переговоров, на радиоперехватах, на снятии информации с компьютеров посредством ловли электромагнитных колебаний из окна соседнего небоскреба.

Сценарий — не ахти, зато спонсировали фильм серьезные ребята, намеревающиеся заполонить рынок скремблерами — причем отечественными. Потому единственной панацеей от бед в фильме стали скремблеры, и само собой, именно той самой фирмы-спонсора:

«— Мы абсолютно бессильны, босс! Мы перед ними будто голенькие, босс!

— Вот! Попробуйте…

— Что это?! Что это?! Что за резина?! Сейчас не до шуток!

— Пристегните, пристегните! Стоит только вам и вашему абоненту пристегнуть к телефонам эти резиновые трубки — и всё!

— В каком смысле — всё! У нас и так — всё! Полный… крах!

— Разговор для чужих ушей будет скремблирован!

— То есть?!

— То есть зашифрован. ОНИ выяснят, о чем вы говорили, не раньше чем через пятнадцать-двадцать лет при удачной дешифровке на специальном компьютере.

— Благодаря этой чепухе?

— Эта чепуха, как вы выразились, босс, обойдется конторе от трехсот до пятисот долларов за каждую. Но она, поверьте на слово, окупит себя за день.

— Я с детства никому не верю на слово, Патрик.

— Тогда опробуйте, босс».

Само собой, будь то просто рекламный ролик, раздутый до полутора часов экранного времени, каждый преследующий свою цель вряд ли ее нагнал бы: спонсоры — чтобы коммерсанты-диверсанты кинулись на поиски панацеи, Брадастый — чтоб зритель не кинулся из зала после четверти часа премьерного показа. Потому «Последний срок» был насыщен и даже перенасыщен классическими групповыми мордобоями, лимузинами, боссами, Патриками, помповыми ружьями, голыми бюстами и голыми же тем, что пониже. Но над всем этим непременным антуражем незримо (и зримо) витал дух скремблера. И даже получилось вполне съедобно. У Брадастого — счастливое качество насыщать собственной моторностью любую анемичную белиберду, в отличие от многих и многих коллег, способных из энергичного первоисточника сотворить на экране многосерийную полудохлую тягомотину.

Брадастый был посвящен. Он сказал в оскорбившейся тональности: «Будет желание, сам звони». В тональности: возьми свои тряпки, отдай мои куклы. Мол, я с тобой — больше никогда! мол, нашел, тоже мне, Колчин мальчика для выволочек!

А еще Брадастый сказал: «Но хлопать дверью не советовал бы». И не в качестве скрытой угрозы. Но в качестве скрытого (для тех, кто не посвящен) подмигивания. Коронная финальная фраза из «Последнего срока», когда герой победил всех и вся фактически голыми руками, злодея второго плана в том числе, и под занавес — крупным планом — проникновенно произнес: «При желании можно хлопнуть дверью даже в чистом поле…» — и пошел-пошел в это чисто поле, пока не уменьшился до невидимой точки.

Так что Егор вполне понял игру Колчина и подыграл: «Будет желание, сам звони».

Желание у Колчина будет только тогда, когда предоставится возможность связаться не по домашнему КОЛЧИНСКОМУ аппарату. По таксофону. Самое ближнее — у метро «Шаболовская». Там и жетонов наменять.

Черт! Метро уже закрылось. Без скольки-то там два ночи. Разве что в ларьках…

Впрочем, куда спешить? Егор посвящен — и до утра потерпит, и сам не станет тормошить Колчина. Разве обрели бы они после съемок «Последнего срока» парочку этих самых панацейных специальных резиновых трубок, скремблеров… Задним умом всяк крепок. Да и на кой они сдались? Ни сэнсей Колчин, ни режиссер-производственник Брадастый не принадлежат к общности коммерсантов-диверсантов. Знать бы загодя…

«Жучки» бывают простые (работают как перехватчики, пока не иссякнет энергия в элементе питания) и сложные (с дистанционным управлением и с системами накопления и передачи сигналов короткими сериями в сжатом виде). Такие «жучки» сложнее засечь, поскольку они будто неработающие — молча копят информацию, а потом р-раз — и выдают ее скорочтением, которое посторонний не разберет.

«Жучки» могут быть вмонтированы в тройник, в настольную лампу, вообще в любой электроприбор — и тогда «жучок» возбудится в момент включения этого самого электроприбора. Подобные радиозакладки имеют повышенную скрытность, почти не излучая электросигналов.

Миниатюрные аудио- (и видео-, и видео-!) передатчики могут быть встроены хоть в противопожарную сигнализацию. Снять информацию можно хоть с лампочки — как с предмета, излучающего электромагнитные волны. Не говоря уже о телефоне.

Так вот — о телефоне…

Это был типичный «жучок», насколько Колчин не забыл если не все, чему учился в МВТУ, в «Бауманке», но кое-что… А он не забыл. «Жучок».

Откуда — почему — на кой?!

Первой мыслью… нет, не мыслью — рефлексом… было: припомнить подробней, чему учили. Единственный ли «жучок» — в кухонном телефоне, в… бывшем телефоне.

— Сёгун, Сёгун! Иди сюда, балда! Жри свой «Китикэт»!

Найти «жучок» может любой радиолюбитель, способный собрать элементарнейший детектор радиоволн, ибо любой полупроводниковый элемент реагирует на микрофоны и мини-магнитофоны, как миноискатель на металл…

Одно худо — собрать простейший детектор не является проблемой, но он способен настолько истошно фонить, что если в квартире (не только на кухне) понатыканы в щели еще «жучки», да к тому же с узконаправленными микрофонами, то слухачи в момент увянут ушами и безошибочно определят — их выяснили. Кого, кстати, их?

Во времена КГБ вполне лояльные граждане, беседуя на темы политики кухонно-приватно, предусмотрительно выдергивали телефонный шнур из гнезд. Мало кто сомневался, что недремлющее око, то бишь ухо, дотянулось до любой квартиры (а каждый «смельчак» полагал, что он-то настолько весом и значим, что до него-то — точно!). Народные приметы: если зафонило во время болтовни, значит, ОНИ уже подключились; если цифры 7 или 4 заняты, значит, ТАМ слушают наверняка. И особо бесстрашные рисковали: «Добрый вечер, товарищ майор!» А если собеседник (не гипотетический майор, нет!) от неожиданности вешал трубку, то при вторичном наборе-соединении не признавался ни за что! Нет, он не давал отбой, не давал! Он, собеседник, не менее бесстрашен, чем «смельчак», пожелавший доброго вечера компетентным органам. Так что если разъединилось, то доподлинно — ОНИ.

Времена КГБ миновали — всяко по части централизованного-санкционированного-профессионального «слуха». На кой хрен этой службе столь дорогостоящие шпионские страсти — несколько НУЖНЫХ слов за неделю ловли, в которую задействованы не менее дюжины сотрудников. Давно все мало-мальски серьезные специалисты разбежались по коммерческим структурам.

Всякий случай на то и всякий, чтобы завтра через известных Колчину представителей ведомств поинтересоваться: если прослушка, то кем санкционирована. (Зря ли он вращался не только и не столько в кругу борцовой мафии, но и готовил силовиков, чьи таланты отнюдь не должны были исчерпываться умением физически загасить соперника!) Если он добьется однозначного отрицания причастности к… (письменного, пожалуйста, письменного!) — значит, прослушка несанкционирована. Все основания к возбуждению уголовного дела. Во-во! Если самодеятельные слухачи будут найдены (ка-ак же!), их ожидает неотвратимое и кошмарное наказание — ст. 135 УК РФ «Нарушение тайны переписки, телефонных переговоров и телеграфных сообщений»… Штраф размером до одной минимальной зарплаты или шесть месяцев исправительных работ. Вот уж поистине: «Ка-акой кошмар! — Какой такой кошмар? На-армальный кошмар, ха-ароший кошмар!»

На кой, опять же, хрен компетентным органам тратиться на ЮК?! Из Японии вернулся? Вербанули? Времена Куприна миновали. Времена неких исторических фигур — тоже. Теперь иное время, иные песни: только цену назовите в «зеленых» — и очередь выстроится из не последних граждан республики с базарными завываниями: «А вот кому достояние?!»

Так что, не херя, не зачеркивая наведение справок в известных ведомствах (итог заранее предсказуем: «Да вы что?!»), стоит сосредоточиться на ином… По нынешней нищете правоохранителей противная сторона как раз состоятельна до той степени, чтобы позволить себе установить тотальную прослушку в квартире интересующего их субъекта.

Тогда становится ясно (пусть пока гипотетически) вчерашнее происшествие на шоссе, совпавшее по времени с шорохами за железной дверью, пойманными майором-полковником Борисенко:

«Не успеваем! Никак! — Вы что, с-суки! Он уже прилетел, он уже сел, он уже едет! — Не успеваем! Придержите как-нибудь!»

Придержали. Не менее двух с половиной часов потеряли Колчин с Ильясом, выгребая из глубин на мель Больших Говныщ.

Этого срока вполне хватило, чтобы запрятать «жучки» и замести следы.

Кстати! Насчет «замести следы»! Вчера Колчин воспринял как должное НЕПЫЛЬНУЮ чистоту в квартире — Инна ведь где-то недалеко, куда-то ненадолго, здесь она, где-то здесь. А оказалось — ее не было в доме всего лишь на сутки меньше, чем командированного мужа…

За десять дней пыль накопилась бы если не на мебели-аппаратуре, то в застоявшемся воздухе висела бы. А ее, пыли, не было. И в атмосфере квартирки, и на поверхностях, куда ее обычно притягивает, будто магнитом. Экран телевизора чист, панель видика чиста, тот же телефон — что на кухне, что в гостиной… ни мохнушек, ни… следа. Компьютер — тоже чист. Оно объяснимо: усовывая «жучки» в потаенные места, волей-неволей наследишь, и необходимо стереть ВСЕ следы.

Следы были стерты.

Еще! Снаружи — декабрь, мокреть. Немцы приговаривают: «Дождь — лучший полицейский». Смысл двоякий: то ли криминальные элементы предпочитают комфорт, чтоб с неба ясная луна светила, а не дрянь капала… то ли атмосферные осадки наилучшим образом способствуют изобилию следов. Второе — вероятней…

Забавная картинка: безымянные злоумышленники, в носках крадущиеся по лестнице, держа на отлете щепотью загаженные непогодой ботинки-туфли-сапоги (хозяин вот-вот появится, следы не успеют высохнуть)… безымянные злоумышленники, прилежно подметающие полы в доме, протирающие от пыли все и всяческие поверхности… Субботник, блин! Чистота — залог… блин!., необнаружения вторжения!

Тогда… становится ясно, что в Питер можно не торопиться. Инна — здесь, в Москве. Иначе стоило бы так стараться по части «озвучивания» дома, откуда хозяин еще денек-другой — и рванет по наводке в другой город.

Тогда… по-прежнему неясно, зачем и кому понадобилось идти на риск — проникать в чужую квартиру, торопиться, чуть было не засвечиваться. Ведь «жучок» можно подсадить непосредственно в телефонную сеть, в уличный коммутатор, если безымянные специалисты — пристойного уровня. Хотя… да, они, безымянные, пристойного уровня (если бы не Сёгун, взбунтовавшийся в стиле рабоче-крестьян — круши-ломай! и тогда нам всё дадут!) — «жучок» исправно бы транслировал не только телефонные переговоры, но и любые звуки в колчинской квартире, а обнаружить его… задаться целью надо, чтобы обнаружить. Не было у Колчина такой цели. И в мыслях не было!

А теперь появилась. Но лишь в мыслях.

Гони эти мысли, ЮК, гони в шею. Вероятно, «жучок» в бывшем аппарате — не единственный. Вероятно, они, «жучки», — еще где-то в гостиной, в спальне, в «кабинете». Но!..

Шуховская башня, Шаболовка, 37. Рядом. Двести-триста метров. Радиопомехи резвятся энергичней, чем «глушилки» гадких голосов недавнего периода. Потому-то (ага! понятно теперь! все-таки техническое образование нет-нет да пригодится!) безымянные слухачи выбрали вариант с проникновением в дом и установкой «ушей» непосредственно вблизи субъекта (это он, Колчин, субъект! н-ну, ладно, безымянные! даст вам ЮК имена, когда выявит, — и они, имена, будут поэкзотичней всяких беложыпиных-сосконцов!) — меньше посторонних шумов, непременных из-за близости телестудии.

Но по той же резонной причине абсолютно бессмысленно среди ночи выискивать какой-нибудь аналог, чтобы с его помощью выискивать «уши». Так называемые радио-и теленаводки наведут на что угодно и лишь в последнюю очередь на то, что ищешь. Не найти того, что ищешь, ни тебе, ни мне. Никогда не возвращайся в старые места. Это почему еще?! А потому! Возвращается муж из командировки и внезапно обнаруживает: говорите, вас внимательно слушают… ну говорите, ну!

Он скажет. Он еще не то скажет! Он — скажет не то. НЕ ТО. Первый опыт, при том, что — чистый экспромт, с Егором Брадастым, успешен. Надо полагать. Есть смысл продолжить.

Колчин мысленно пробежался по вчерашним и сегодняшним непосредственным и телефонным контактам:

Звонок Вале Дробязго. Ничего такого он не сказал. Нормальное, чуть игривое недоумение. (Иное дело, каково было внутри, в себе, на самом деле.) Автоответ Дробязго. Тоже ничего такого.

Звонок Егора — Колчину, до того — звонок Колчина Брадастому, ни к чему не обязывающий обмен репликами с Аленой. Тоже ничего такого.

Диалог с Борисенко (почти монолог майора-полковника) о специфике работы небезызвестного РУОПа. Действительно, небезызвестного — все, поведанное Борисенкой, при желании можно прочитать в «МК», в «Аргументах…», в «СС», если уж на то пошло. Правда, без борисенковской экспрессии и с некоторыми купюрами, но — можно. Правда, Колчин вел Борисенку по той тропе, которую сам еле-еле нащупывал, но вряд ли безымянные слухачи до такой степени искушенно-проницательны.

Еще Колчин помянул Кублановского. Ну и? Вот ведь — в газете прочел. Только потому и помянул. Иначе на кой двум нормальным мужикам вне политики какой-то там Кублановский… (Колчин лишний раз перекрестился бы, когда б не его игнорирование известной конфессии: он сознательно уходил в диалоге с соседом от конкретики «а где Инна?», и не по причинам идиотической безмятежности на сей счет, просто рановато еще обращаться за помощью, когда толком не знаешь, в чем эта помощь способна выразиться.) Так… потрепали языком, анекдотами жизненными обменялись. Мрачноватыми анекдотами — ну на то они и жизненные.

Для веселья страна эта плохо оборудована. Для чего другого — пожалуйста: оборудование доставлено, установлено, функционирует. Да так, чтобы клиента ни в коем случае не побеспокоить. «Н-не беспоко-о-оит?!» — в парикмахерской манере. Очень парикмахерской: над клиентом порхают, еле ощутимо массируют, делают ему красиво, всячески подчеркивают неприкосновенность головы: «Н-не беспоко-о-оит?!» Однако в руках бликует опасная профессионально заточенная бритва, а горло — вот оно, беззащитное.

Так! Метафоры метафорами…

Насчет беззащитного горла — это пусть безымянные парикмахеры пребывают в счастливом заблуждении, пока не наступит для них несчастное прозрение.

С момента сёгуновского бунта — бессмысленного и беспощадного, — с момента ОТКЛИКА Брадастого на колчинский «Последний срок» игра пойдет по правилам, и правила будет устанавливать ЮК. Он — сильная фигура. Без лишней скромности — ферзь. Еще и обретший способность ходить конем, о чем противной стороне пока неизвестно. Разве только они расстарались и понапихали в квартиру кроме аудио- еще и видеотехнику — тогда вся игра теряет смысл. Для ЮК. Он был как на ладони, когда разбитая Сёгуном трубка с «жучком» была у Колчина на ладони.

Вряд ли, вряд ли. Следящую видеотехнику установить — не вопрос для специалистов. Вопрос — замаскировать. «Уши» слышат, запрятанные в глубь любого предмета, — «глаз» должен высунуться, чтобы видеть, он сквозь любую преграду не зрит. Слишком рискованно крепить «глаз» в малознакомой квартире, куда вот-вот придет хозяин, которому квартира знакома хорошо. Привычки хозяина опять же не изучены досконально — может, есть у него вредная привычка, придя домой, первым делом хвататься за любимую китайскую чашку, стоящую на «крыше» кухонного пенала, — чай он из нее пьет, чай! а вы решили, что она в качестве сувенира под потолком пылится? ошибочка!

В общем, видео — вряд ли. Аудио — да. Вот и поиграем в испорченный телефон. По правилам, диктуемым ЮК. Только так, и не иначе!

Единственная накладка — Бай позвонил еще тогда, когда ЮК не подозревал о наличии посторонних «ушей». Это плохо, это нехорошо…

«Всё, что говорится мне, за другие стены не уходит…» — никто Колчина за язык не тянул. Покажите язык? Ага! Нет, никто не тянул.

Хотя… так оно и было, так оно и есть. Да. В том случае, если это «всё» говорится только Колчину.

ЮК не в ответе за тех, кого он не приручил.

«Парикмахеров» он не приручил, ибо понятия не имел об их существовании на момент беседы с Баймирзоевым. Ничего-о! Еще приручит!

Приручить — если дословно — допустить-приманить к руке. Колчин машинально проделал несколько кистевых пассов. Только попадитесь ему под руку. А уж под ногу!..

Опять же, если вдуматься, — «уши» растут отнюдь не из компетентных органов, а… из органов не менее компетентных, из тех самых, норовящих жить по закону, только по закону страны ФБР, Федеративной Бандитской Республики. А бывший О Мун Ен, папа О, нынешний Баймирзоев, — аккурат принадлежит к высокопоставленным гражданам страны ФБР.

Кто знает, может, есть смысл завтра после одиннадцати намекнуть, мол, нас вчера слушали, вот ведь какая штука, но «уши» растут из ФБР — разберись со своими дальними и ближними, Баймирзоев. Колчину-то начхать, у Колчина особых секретов нет, но иногда наберет колчинский номер кто-нибудь из осторожных, спросит осторожно: «Не один?», а ЮК предпочитает не врать и… — как тут ответишь? Пусть займутся доморощенные фэбээровцы друг дружкой, повыясняют отношения, понаезжают «крыша» на «крышу». Разделяй и властвуй.

Да нет… Резонно ли до поры до времени ломать игру в испорченный телефон? Только чтобы соблюсти собственные принципы — ой, поступился, звиняйте, за другие стены ушло! А где гарантия, что «ухо» навострилось не умельцами из окружения Бая-Баймирзоева? Нет гарантии. Мало ли…

Много. Не Бай, так кто угодно из ФБР, разделивших Москву на сферы влияния, ошибочно полагающих, что на ЮК тоже возможно определенным способом влиять. Ну-ну.

Особых секретов нет. Интересовать слухачей может…

…что?

Реакция Колчина, обнаружившего отсутствие жены.

Разумеется, ЮК станет искать. Вот и надо проследить за направлениями его поиска, чтобы вовремя п… перепрятать. Если не жену, то участников-свидетелей.

Участников-свидетелей чего именно? Колчин доподлинно не знал и старался не давать волю воображению.

Одно теперь уже, после обнаружения «ушей», точно — Инна не потерялась где-то, ее ПОТЕРЯЛИ. И теперь ждут реакции — она у ЮК вполне предсказуема и опасна для соперников.

«Уши» — хоть какая-то возможность если не уклониться, то подготовиться. Предупрежден — вооружен.

Но теперь ЮК, по воле неуемного Сёгуна, тоже предупрежден. И вооружен.

ОНИ будут знать, что он ищет, но не будут знать, насколько он. нашел.

Кто — ОНИ?

Колчин склонялся к версии — ФБР (в интерпретации майора-полковника Борисенко). С милицией, со спецами известных ведомств — отношения у ЮК мало сказать нормальные. Да и методы… Опустить почки — пожалуй, сколь бы это ни противоречило уставам, а также законам-предписаниям о неприкосновенности. Но меры физического воздействия — к бандитам или… к бедолагам, принятым блюстителями за бандитов. Инна никоим образом на бандита не тянет, Твигги недоношенная… (Это не со зла, не с досады — это рискованная, но домашняя шутка, которая была бы жестокой, если б не интонация, с коей произносился обмен любезностями: «Костолом жуткий-противный! — Твигги недоношенная!») При самом воспаленном воображении не представить: милиция либо спецназ, крадущие женщину для неясных целей, и — ни гу-гу. На такое способны две категории: бандиты и… политики. Чтобы вынудить ЮК действовать так, как ими (бандитами? политиками?) заранее просчитано-предугадано.

А как?

Опустошать и расчищать.

Но сначала навести справки.

Вот и послушает завтра с одиннадцати до двенадцати Колчин, какие-такие справки ему предъявит Бай. И самостоятельно определит, откуда ветер дует. То ли прикрыться от него, чтоб не сквозило, то ли двинуться в указанную сторону, чтоб ветер в спину помогал-подгонял.

Так. Еще политики. Это менее вероятно. Валя Дробязго в небытии. Следовательно, если исчезновение дочери спровоцировано соперниками-претендентами на, так сказать, престол, то логичней затевать комбинацию при, так сказать, наличии того, ради кого она, комбинация, затевается. Что мы знаем о логике политиков?!

Но Валя в небытии. И мордоворотливый голос по номеру, известному немногим, был спокоен.

А ЮК — здесь, в Москве. И пропала Инна. Значит, акция направлена на ЮК — вот и посмотрим, сэнсей, за твоими тело- и мыследвижениями, скорректируем курс, если субъект отклонится от заданной ему цели, — слышим, слышим каждый шаг.

Но политика и Колчин — две вещи несовместные. Значит, разумней грешить на криминальное сообщество. Значит, выход на Бая — интуитивный, но верный выход. Даже так — верный, потому что интуитивный.

Кстати, если завтра на Петровке повнимательней оглядеться, есть шанс подметить тех, кто понарастил «уши» в колчинском доме — прозвучало ведь в телефонном обмене репликами: «В одиннадцать». Где базируется Баймирзоев — известно не только Колчину, но и… кому только не известно! Петровка. Не — 38, но Петровка. Сыщикам, между прочим, тоже известно про столь близкое и малоестественное соседство.

Сыщикам… Когда кто-то попадает в категорию ушедших из дому и не вернувшихся, наиболее естественным действом является обзвон: 02, 03. Милиция, больницы, морги. Век искать и не найти — равнодушие в трубке, интонация «вас много, мы одни, отстаньте!». И очень все-таки не с руки… не с уха говорить, зная о том, что — «жучок». Желателен все-таки индивидуальный подход. Желателен и возможен. Соответствующие индивидуумы есть.

Телефон же — для умников. Чем позже умники сообразят, тем больше у Колчина времени.

— Тебе не приходило в голову, что он бросает камни по кустам?

— Нет…

Бросать камни по кустам — в переводе с нашей фразеологии — означает: пускать по ложному следу, подсовывать фальшивые улики, короче говоря, морочить людям голову…

— Не похоже…

— А вот у меня есть впечатление, что похоже…

— Вам, конечно, виднее…

— Бесспорно… Но, к сожалению, это только впечатление. Фактов у меня нет…

Самое трудное — рефлекторно уразуметь границы авторизованной цитаты, которую используешь естественно.

7

Колчину доводилось бодрствовать не то что трое, но и все восемь суток. В первое свое посещение Японии, например. Дни были перенасыщены визитами, уроками, знакомствами и — влажной жарой. А на ночь глядя Колчин принимал холодный душ и чашку теплого кофе (до горячего кофе не дотягивал, по расейской привычке ЮК взял с собой «спиральку», то бишь кипятильник, известный каждому отечественному командированному, — только в Токио сетевое напряжение не 220 В, а 127 В… вот и вынужден был Колчин довольствоваться теплым, а не горячим, — ни шиша не кипятит наш кипятильник в ихних условиях!). Потом ЮК брал паспорт и карту Токио, уходил до утра. Утром — снова было внутреннее напряжение, требующее все новых и новых резервов организма. И выяснилось, резервы организма действительно неисчерпаемы. Всяко на восемь дней хватит. И на восемь ночей. На трое дней и ночей — и того очевидней.

Однако надо бы поэкономней распорядиться самим собой, резервами. В Токио-то он знал, что всё продлится не больше не меньше — восемь дней. Теперь же неизвестно — сколько…

Ему хватило трех часов, чтобы полностью восстановиться. Ванна в московской квартире — не совсем японская «фуро», но ее с не меньшим успехом можно использовать для расслабления тела и души. Если не мыться — плескаться. Просто лежать. Вода горячая в меру.

Три часа полноценной дремы.

«Осмотр машины начинайте издали, метров с десятипятнадцати…»

Далее — дюжина пунктов, предписанных к беспрекословному исполнению.

Колчин выполнял въевшиеся в сознание — даже подсознание — рекомендации спецов машинально, однако скрупулезно.

Бомбу в «мазду» вряд ли подложили. Смысл? Если ОНИ ждут от ЮК требуемых ИМ реакций, то… реагировать на любые внешние раздражители способен только живой организм. Живой и цельный — не из кусочков, нет. Другое дело, что он постарается реагировать иначе, нежели ОНИ ждут от ЮК. По-крупному…

По мелочам же предпочтительней соблюдать необходимую и всем известную технику безопасности — чертову дюжину пунктов, предписанных к беспрекословному исполнению.

Да, бомбу — вряд ли. Но с момента обнаружения «жучка» у Колчина пробудилось то самое чувство боевой ситуации. И чувство это сигнализировало: что-то не то с «маздой», не то.

Правда, последним в нее садился не Колчин. Инна. Она провожала его в аэропорт, сидя рядом с Колчиным. А из аэропорта уже сама села за руль, пригнала «мазду» к дому, в «ракушку»…

Колчин лишний раз зафиксировал, сколько километров намотано на спидометре. Да, в пределах объяснимого. То есть приплюсовав «намотанное» к тем цифирькам, которые выскочили напоследок, когда ЮК тормознул в Шереметьеве-2 почти две недели назад, получаем цифирьку обратного километража до дому. Плюс-минус…

А тогдашние показания спидометра запомнились. Зачем-то. Но запомнились. Может, потому, что оговоренная заранее поездка в Питер заранее была с одной оговоркой: только не на машине, но поездом.

Дело не в куркулистости автолюбителя Колчина: нечего, мол, гонять родимую «мазду» в такие дальние концы! Просто трасса Москва — Санкт-Петербург, равно как и путь обратный — из Петербурга в Москву, достаточно непросты и небезопасны, если учесть, что за рулем — дама, и дама эта одна. Чай, не Радищев! Хотя тот тоже плохо кончил. Но уже совершив небезызвестное путешествие…

В общем, Колчин демонстративно уставился в показания спидометра перед тем, как покинуть «мазду» и присоединиться к гражданам пассажирам, вылетающим рейсом… Почти две недели назад…

Инна отправилась в Питер не «маздой», но поездом. Как и было оговорено. Вот только вернулась ли?

Колчин закончил профилактическое изучение машины. Ничего. Чисто. Однако… чувство боевой ситуации.

Вчера он счел флюиды в аэропорту следствием привычного «дыма отечества» — далекие от доброжелательности и неуловимые взгляды земляков. А неуловимые потому, что имя им — легион.

Но теперь-то, в утренне-пустынном дворике своего же дома! Чувство боевой ситуации обострилось — нет, из многочисленных окон никто не следил, так чувствовалось. Во всяком случае НЕУЛОВИМЫХ взглядов не было. Так только — ранние пташки из категории родителей и малолеток: нас рано, нас рано мама разбудила! с ранцами, с ранцами в школу мы пойдем. Да и те поутру в окно выглянут мельком: как погода? снег? дождь? во что одевать?

И тем не менее… Чувство не обманывало, саднило. Машину он исследовал. Достаточно тщательно для обнаружения чего-нибудь эдакого, взрывного. Но достаточно ли тщательно для выявления чего-нибудь эдакого пульсирующего-сигнализирующего, типа «маячок»? И отпадает нужда в наблюдении визуальном за нужным субъектом.

Из подъезда вышел майор-полковник Борисенко:

— Давно не виделись? — в смысле, хозяин и его машина.

— Давно. Тебя подбросить?

— Здесь же — тьфу!

Да-да, отсюда до РУОПа по прямой, по Шаболовке, — километр-полтора.

— Ром! — Колчин запнулся, подбирая слова. — У тебя есть возможность по своим каналам прокачать: что с Инной?

— Ага! — отметил что-то про себя Борисенко. — Значит, так-таки… А позавчера? — имея в виду пойманные им шорохи за колчинской дверью.

— Нет. Не она. Точно.

— Но из Ленинграда она вернулась?

— Ром! — достаточно мимики. Не повторять же «я… только вернулся», лишь поменяв «вчера» на «позавчера».

Вероятно, давешний разговор под сакэ и бутербродности уже настроил Борисенку на определенный лад. Более того! Он и тогда еще был готов откликнуться — но тогда еще Колчин не был готов аукнуться. Только после «жучка» стало ясно — случайности исключены. А закономерностями подобного рода кому заниматься вплотную, как не РУОПу.

— Займусь… — сказал Борисенко, никакой не простоватый мужичок, никакой не любитель розыгрышей. Майор Борисенко. — К вечеру постараюсь выяснить…

Что именно выяснить, оба они не стали уточнять. Если есть возможность прокачать ПО СВОИМ каналам — это не безнадежный показ фотографии на десять секунд телевизионного эфира, это минимум информации для посторонних и максимум усилий, прилагаемых системой. Системой, в которой — профессионалы своего дела. РУОП…

— Только ты мне не звони, Ром. Я сам зайду.

— Даже так? — Борисенко тоном показал: он понял, как это «так». Зря ли шорохи в соседской квартире, где ни хозяина, ни… хозяйки.

— Даже так… — подтвердил Колчин.

— А сейчас куда? Далеко? Надолго?

— Надо… — неопределенно сказал Колчин.

— Может, людьми помочь? Еще чем?

— Не надо! — определенно сказал Колчин.

— Тебе видней.

…Электронные ключи-дубликат сработали, «мазда» сдержанно зарычала. Колчин вывел ее из мини-гаража, запер «ракушку», выехал со двора на Шаболовку, далее — на Калужскую площадь, далее — в центр, в центр.

Обогнал через двести метров майора-полковника (тот бегал до работы трусцой — и запыхаться не успеешь, а уже успел, но какое-никакое средство от гиподинамии), бибикнул ему. Борисенко жестом показал: езжай-езжай, сделаем все!

Было 10.30.

На пересечении Страстного бульвара и Петровки есть такой мебельный магазин. Это необъяснимо, но в любое время года (зима ли, лето ли), в любую погоду (дождь ли, зной ли) перед входом в мебельный магазин выставлены образцы, но не в интерьерном порядке, а в кучевой безалаберности — будто переезжают и только грузовик ждут, вот-вот должен подъехать. Мягкие кресла, журнальные столики, установленные на попа «сексодромы» и прочая, и прочая.

А чуть наискосок, на углу, — магазин «Рыба». А если вдоль него по Петровке метров тридцать, то — двухэтажный особнячок. Там два подъезда. Между ними еще фирменный шоп «Lee Cooper», о чем свидетельствуют жилетка, рюкзачок, ремень и прочие джинсовые производные в витрине. А также очень жизнерадостный негр в полный рост, от макушки до пят упакованный в продукцию «Lee Cooper», — очень разноцветный, очень глянцевый, наклеенный на картон и аккуратно вырезанный по контуру. Фото. Издали нетрудно на секундочку спутать с живым-натуральным. А потом еще на секундочку задержать взгляд — а-а, фото! Где секундочка, там и две — достаточно, чтобы зацепить внимание потенциального покупателя: «Заходите!»

Зато фигура у самого у подъезда — живее всех живых, всяко живее фотографии. И меньше всего эта фигура выражает гостеприимство: «Заходите!» С точностью до наоборот: «Иди-иди! Тебе не сюда!»

Колчину было именно сюда. У него назначено. С Баймирзоевым. Хорошо бы еще где-нибудь неподалеку припарковаться и не торопясь определить, откуда исходят флюиды слежения. Колчина могли и должны были ВЕСТИ по городу и до дверей особняка — так ему подсказывало чувство боевой ситуации. Все время, каждый миг — ощущение, что не один.

Однако место для дислокации выбрано Баймирзоевым на редкость удачно. Для Бая. И на редкость неудачно для ЮК. Движение здесь судорожное, лавинное, непрекращающееся — лишь с краткосрочными светофорными паузами для какого-то одного из потоков, зато другие в ту же паузу, фырча, стараются проскочить, успеть. Негде здесь поставить машину так, чтобы и обзор был приемлемый, и сам — вне поля зрения.

Колчину не удалось даже сбавить ход, проезжая мимо баймирзоевского офиса в общем потоке. Значит так… Фигура у подъезда — понятно. Разъевшаяся ряха, перебитый нос, челюсти, ужевывающие бесконечную резинку, сантиметровая стрижка. Типаж. Рожи у них разные-безобразные, фигуры одинаковые — «быки» и есть «быки». Вот и у мальчонки, развалившегося в кресле посреди тротуара у мебельного магазина, та же, с позволения сказать, фигура. И мальчонка — не из персонала магазина. Просто пришел и сел. А чё?! Отдыхает он! И кто осмелится его утомлять: «Сюда нельзя садиться. Продано. Вставайте!» Никто не осмелится.

А больше Колчин никого не отметил, кроме рядовых вояк баймирзоевской кодлы. Они — даже не вояки, они караул. Чтоб внушительным видом отпугивать посторонних.

Ай, Баймирзоев, ай, опускаешь планку! Если уж поддерживаешь легенду о своей рукопашно-корейской сущности, то и людей надобно подбирать под стать — постройней, поманевренней.

Впрочем, тогда и легенду придется чем-то подпитывать, с группой работать, учить. Хлопотно.

То ли дело набрать ражих кретинов с животами — главное масса. Совпадает со стереотипом «быка» — и достаточно. Того и достаточно. Они ж — привратники. А вот за воротами могут оказаться бойцы, более соответствующие званию ученика. Что-то папа О умел когда-то, чему-то папа О выучил свою гвардию?

Для Колчина, само собой, не проблема справиться с бойцами папы О.

Не проблема, но и не задача.

У него задача выбраться из автомобильного потока, сделать крюк и вернуться-остановиться в назначенное время. Не скрываясь, не маскируясь. У него назначено. В 11.00. О чем Баймирзоев, надо полагать, помнит, не забыл. А зачем? А поговорить.

«Может, людьми помочь? Еще чем?» — предлагал Борисенко. Не надо. Иная задача — просто поговорить. Была бы задача снять «быков» без лишнего грохота и повязать Бая — тогда да, тогда Борисенко со товарищи незаменим… Относительное неудобство расположения офиса, неудобство для штурмующих, — относительно. И привратники — это так… чучела брюхатые.

Нет, Борисенко пусть пока займется другим — прокачкой по СВОИМ каналам информации о…

И хорошо, что они, Колчин и Борисенко, действуют порознь. В присутствии и с участием майора РУОПа беседы между ЮК и Баем не получилось бы. Для майора гр. Баймирзоев — бандит, и беседа с бандитом должна складываться так… Далее — по тексту развеселых борисенковских откровений.

Но сопровождай Колчин Борисенку по коридорам и кабинетам РУОПа в бывшем партийно-хозяйственном гнездилшце, он бы тоже не помог, а помешал. Помешал бы некоторой сугубо-профессионально-милицейской непосредственности: «Мужики! Сколько трупаков за последние десять дней у нас в сводке. А баб среди них сколько?» При живом муже это как-то… неловко. Но и ходить по коллегам с киношным выражением волевой угрюмости, морщить лоб, изрекать глубокомысленные междометия, изъясняться с «мужиками» иноязычием… — не поймут, черт-те что припишут: «Ты чего, на место Шуршайлы метишь? Или недопил вчера? Так и говори — трупак! Баба, значит? Угу… Расчлененка в Битцевском лесопарке. Голову не нашли… В чем твоя-то была?» Поди поморгай-изморгайся: «Не моя, а вот этого, соседа моего». Лучший способ помочь — не мешать.

Было 10.57.

Колчин закончил крюк и снова оказался на Петровке, у двухэтажного особнячка с двумя подъездами.

Одна ряха, как и прежде, сторожила у дверей.

Другая ряха, как и прежде, отдыхала в креслах — через дорогу, у мебельного.

Когда Колчин остановил «мазду» в полусотне метров от баймирзоевской вотчины, «привратник» дрессированно напрягся, выпятил грудь (живот?) и, как учили, еще больше обезобразился лицом: «Иди мимо, если тебе не сюда!»

«Курортник» в креслах тоже сделал стойку, то бишь привстал. А потом и целиком выгрузился из кресла. А потом и пошел одышливым пыхтящим быстрым шагом, подзадержавшись на кромке, пропуская транспорт. В общем, «курортник» не успел. А Колчин был уже на входе.

«Злодей второго плана» то ли показался «привратнику» сильно убедительным, то ли ЮК настолько популярен в среде полууголовной шпаны, что даже мурло брюхатое, татами не видевшее (а уж Колчина как такового — и подавно!), чует за версту: это ОН! Кто?! Не важно. ОН. Ладно, не за версту, за двадцать метров.

По мере приближения Колчина к подъезду «привратник» терял в неприступности, обретал в гостеприимстве. Всё проще — гражданин Баймирзоев заранее предупредил: в одиннадцать появится такой… в общем, узнаешь… пропустить, выразить почтение.

«Бык» посторонился, и Колчин вошел. «Бык» просунулся было следом, и второй, «мебельный», — туда же. Но Колчин через плечо сказал:

— Присмотрите.

И парочка брюхатых стражей послушно осталась снаружи — присматривать за «маздой».

Помимо них, кое-кто определенно уже присматривал за машиной ЮК. Не ослабевало это ощущение, а крепло. Не зря Колчин выехал пораньше — два с лишним часа колесил по Москве, отслеживая «хвост». «Хвоста» не было, но ощущение крепло. Чувство боевой ситуации само по себе пробуждается, когда появляется враг, пусть и невидимый до поры, когда начинается война, пусть и без обмена ударами до поры, пусть и на уровне разведки без боя. Так вот, «хвоста» не было, но контроль был.

Симптоматично, что стоило Колчину покинуть машину — и ощущение, нет, не пропало, но поутихло. Почти наверняка кто-то все же подсунул в «мазду» — не бомбу, но «маячок». Тем, наверное, загадочней показалось безымянным следопытам колчинское «бросание камней по кустам», два с лишним часа автомобильной прогулки по столице.

Да просто давно ЮК не был дома, в Москве, — вот и поездил, удостоверился, что все на месте, ничего коренным образом не изменилось за две недели отсутствия. Заодно успел прихватить Егора Брадастого тепленького, из постельки — к телефону: звоню из автомата, Егор… да, ты меня вчера правильно понял… и вот еще что…

А в 11.00 — Баймирзоеву. В строгом соответствии со вчерашней договоренностью, подтверждая ожидания безымянных слухачей.

Подъезд был обшарпанный, шесть допотопных, чуть ли не фанерных почтовых ящиков на стене — устарели во всех смыслах, прежние жильцы здесь давно не живут, а новые — не выписывают периодику, корреспонденцию же предпочитают передавать из рук в руки… Лестница широкой спиралью, закручивающаяся вопреки «правилу левой руки». (Почему все винтовые лестницы в средневековых замках закручиваются вверх справа налево? Против знатоков — древний опыт осажденных вояк!.. Очень просто: отбивающиеся имеют возможность свободно орудовать правой рукой, наседающие же вынуждены — левой, неудобной, так как справа — стенка.) Впрочем, особнячок строился тогда, когда средневековье кончилось, да и брать приступом невзрачный двухэтажный объект — кому в голову придет! По тем временам — да, никому. По нынешним — могут найтись охотники до обитателей, и «неправильная» лестница — какое ни есть, но подспорье…

На верхней площадке курили. Эта парочка была посерьезней нижних-уличных. Сразу видно — ЭТИ увлекаются спортом регулярно и последовательно. Не качки, зато осанка, пластика… Колчину достаточно одного профессионального взгляда, чтобы определить безошибочно — действующие. И, кстати, действующие не только на ринге или татами, но и в тире — под курткой у каждого угадывался (да что там! нахально выпирал и как бы ненароком изредка выглядывал) «стечкин».

Хм! Насколько известно Колчину, частным охранным структурам дозволено иметь на вооружении «макара». А если Дума окончательно сбрендит, то и «макары» изымут — высочайшим декретом. А тут — «стечкины». Так ведь и не частная охранная структура — охранная от бандитов, а как раз они, те самые, от кого охранять бы. Совершенно обнаглели! Центр. Петровка. ФБР.

На площадке — две двери. Обе тяжелые, укрепленные — броня крепка!

Колчин приостановился напоказ: в которую?

Таблички ни о чем не говорили.

На одной: АОЗТ «ФАБРИКА ГРЁЗ».

На другой: Фонд «ВЫРУЧКА».

Может, остались таблички от предыдущих хозяев. А то и Баймирзоев украсил себя благопристойными названиями, не отказав себе, впрочем, в удовольствии покуражиться: «Фабрика грёз», — то ли парфюмерию гоняет крупными партиями из зарубежья в столицу, то ли кино на досуге снимает, претендуя на голливудскую славу, то ли… папа О и наркота. Мы говорим папа О, подразумеваем наркоту. И наоборот. Это еще те ГРЁЗЫ!

Что же касается фонда «Выручка» — то ли ушлые бизнесмены, обещающие на вложенный рубль доллар выручки, то ли еще одна охранная частная структура, мол, мы готовы всегда прийти на выручку, если что. М-да, бандиты пришли на выручку. Была бы хорошая выручка за день — и бандиты на нее придут: надо бы отстегнуть, слышь?

Курящая парочка посторонилась, указав направление: вам, уважаемый, на фабрику. Грёз. Тоже предупреждены о визите.

Дверь открылась, не дожидаясь звонка или стука. У порога Колчина встречал… нет, не Бай, но еще один амбал, еще одним рангом выше — уже не в коже, а в пристойном костюме (никаких бордовых-зеленых пиджаков!), в галстуке. И рожа не протокольная, и глаза осмысленные. Глазами амбал и выразил: «Вас ждут. Проходите, пожалуйста».

Колчин ступил через порог. Дверь закрылась.

Теперь вот что… О подробностях беседы ЮК и Баймирзоева — можно не ждать. Как принято выражаться, беседа состоялась за закрытыми дверями. Так принято выражаться, применяясь к чему-либо государственному и архизначимому. Гражданин Баймирзоев — не последний человек в государстве ФБР, в столице этого государства. Да и Колчин уже высказывался публично: «Что говорится мне, за другие стены не уходит».

О сути беседы догадаться нетрудно, от подробностей — увольте. Пользуйтесь данными, почерпнутыми из прессы, которая не поступает в шесть допотопных почтовых ящиков баймирзоевского офиса, но остальное грамотное население без особого труда найдет и прочтет: и как поделена Москва между «авторитетами», и кто из них есть кто, и кого из чиновников и силовиков они, «авторитеты», уже прикормили, а кого только подманивают…

«И сегодня Москва делится очень условно, не как Африка, не по линеечке, а по принципу „где враг слабее, там — я“. Мафия ведь, как подводная лодка, слепа, но имеет лоцию, продвигается методом щупа, путем проверки на сопротивляемость. Твой авторитет не гарантирует тебе покоя: на твой кусок со всех сторон зарятся конкуренты. Раз — ларек подожгли, другой — магазин грабанули. Проглотил, не огрызнулся — считай, пропал. Все бригады вынуждены меж собой договариваться, но чуть кто-то дал слабину, его рвут на части, аж за ушами трещит. Разрешено все, что не запрещено законом. А закона-то нет. Например… Летом снайпер подстрелил на выходе из дискотеки „ДИСК’К“ Автобуса (был такой). Нет, не потому, что у него богатая территория, просто Автобус неправильно себя повел. Скажем, поехали трое за Урал договариваться насчет редкозема, поладили. А потом Автобус сделал второй заезд в одиночку, отменил прежний уговор, перевел сделку на себя. За что и получил пулю — те двое, которых он „подвинул“, не потерпели. Ну, погребли Автобуса: „Спи спокойно. Понял, бля?!“ И вот собираются „авторитеты“ делить наследство — Автобус не только редкоземом увлекался, но и нефтепоставками, золотишком, держал под собой часть гостиничного комплекса в Измайлове. Сильвер, Рамаз, Гоша Каннибал, Бай тот же. И делят… Но строгой системы, повторюсь, нет.

Изначально-то делилась не земля — делились главы администрации. Основная задача „структуры“ — придя на выручку и изъяв ее, заручиться поддержкой местного госбосса. Который, в свою очередь, поможет договориться с соседним госбоссом: устроит случайное знакомство в сауне, на охоте, на презентации. Суммы при этом предлагаются такие, что госбосс просто не в силах отказать — у каждого свое представление о потолке благополучия. Выше потолка только крыша, и она может поехать запросто от ТАКИХ денег.

Выйдя на определенный уровень, „авторитетная“ могучая кучка способна даже нарушить планы администрации в государственном масштабе — ежели та чего-то недопоймет. Минимум — дача самовозгорится, максимум — госпоставка приостановится. Чтобы госбосс впредь был понятливей: услуга за услугу.

Услуги самого различного свойства. Вплоть до… Возник у троих высоких госбоссов конфликт с кем-то четвертым того же уровня. Сами они — ни-ни, но можно на минуточку спуститься орбитой пониже: тут проблема появилась, знаете ли…

Для тех, кто причастен, никаких „случайностей“ не бывает: там человек вдруг исчез бесследно, там машина на воздух взлетела — всё это в русле чьих-то поступков и планов…»

И если откровения бандитов на страницах периодики хоть на тридцать процентов не просто понты, визит ЮК к гражданину Баймирзоеву имеет смысл.

Особенно занимают ЮК утверждения типа «человек вдруг бесследно исчез… всё это в русле чьих-то поступков и планов». А также общеизвестный миф о том, что «авторитеты» всегда могут обменяться ДОСТОВЕРНОЙ информацией друг с другом вне зависимости от взаимной, мягко говоря, н-неприязни…

И пусть популярная в ИХ кругах присказка «понты дороже денег» — не просто девиз-лозунг, но руководство к действию. И тем не менее откровения бандитов не понты на все семьдесят процентов, как показывает практика повседневной жизни в стране, названной Борисенкой — ФБР.

Вот только легенда о том, что и РУОП у «авторитетов» давным-давно прикормлен, — легенда. Иначе не гадили бы бандиты в штаны, не отбрасывали столовые тупые ножи, как только руоповец на горизонте покажется.

«До двенадцати управимся?» — спрашивал вчера Бай-Баймирзоев у Колчина.

До двенадцати управились. Бай-Баймирзоев сказал, что ему понадобится не меньше суток. Но и не больше. За сутки он управится…

8

Давид Енохович внешне больше походил не на Давида, а на Голиафа. Даже Колчин при своих без пяти двух метрах вынужден был вздергивать подбородок, общаясь с Давидом Еноховичем.

Давид Енохович сам себя громогласно называл дважды евреем. Борисенко — трижды майор. А Штейншрайбер — дважды еврей. Какая благодать, говорил Давид Енохович, кому-то бог дал называться Штейном, кому-то — Шрайбером, а мне — сразу Штейншрайбером.

Впрочем, с учетом комплекции двоякая фамилия не казалась излишеством: если взять одного отвлеченного Штейна и одного отвлеченного Шрайбера и поставить их на весы, то вместе они вряд ли окажутся тяжелей одного конкретного Штейншрайбера. Так что он заслуженно — дважды еврей. По сути-то даже не дважды, а трижды, четырежды, пяти… жды. Принимая во внимание имя, отчество. А главное, внешность. Не принять внешность Давида Еноховича во внимание — это надо быть либо очень невнимательным, либо родиться на родине предков, где экземпляры, подобные Штейншрайберу, тоже, впрочем, редкость. Мало того, что сам по себе большой, он еще и космат был «основоположнически» и так же бородат — сразу видно, еврейская борода!..

То ли дело, например, у Егора Брадастого (тьфу! тавтология! ну да не прикажешь ведь Егору: сбрей, а то — тавтология получается!). У Егора борода была типа «Садко» из старого фильма «Садко». Заморский гость, одно слово! Заморский и русский. Ухоженная растительность, подбриваемая, аккуратная.

Штейншрайбер же никогда не допускал до себя, то есть до бороды, колющие и режущие предметы. И сходство с основоположником год от года становилось все анекдотней и анекдотней. Вплоть до того, что Давид Енохович, поймав в глазах собеседника или просто прохожего УЗНАВАНИЕ, картинно стучал себя пальцем по лбу и сипел: «Мыслишки-то куда девать?! Мыслишки-то!» Только в отличие от анекдотного персонажа, дискредитирующего первоисточник, кажется, своей дворницкой деятельностью, Давид Енохович Штейншрайбер занимался несколько иной работой. Был Давид Енохович Штейншрайбер ведущим патологоанатомом города Москвы, больницы номер один…

Он был ведущим даже в ту пору, когда всех ведущих со странными фамилиями выдавливали за кордон. Он и не скрывал своей принадлежности к сынам Израилевым (скроешь, как же!), а громко афишировал. И на каверзные вопросики, почему, мол, именно вы именно избрали патологоанатомию, с подчеркнутой обыденностью в тоне сообщал: «Чтоб без помех пить кровь христианских младенцев. Для чего ж еще! А вы что подумали?»

Он не то чтобы диссидентствовал, он развлекался. И как-то никто никогда не пресекал его развлечений. Его дважды (пятижды) еврейство — тоже было своеобразным развлечением.

Даже нынче, когда антисемитская вялотекущая шизофрения запрогрессировала вплоть до несмываемой писанины на стенах, Давид Енохович не замкнулся в себе или там в своих патологоанатомических лабораториях, а еще громче заявлял о себе всюду, где только проявлялся.

(К слову, о писанине на стенах! Кто бы растолковал, что бы это значило? Это — накорябанное патриотической рукой на стене дома в закоулках улицы Лестева: «Гитлер — жид!» Колчин, изредка проходящий мимо, к Даниловскому рынку, каждый раз стопорился: что бы ЭТО значило?! Шизофрения и есть шизофрения!)

А Штейншрайбер проявлялся в любых рискованных для иного сына Израилева местах. Особое предпочтение отдавал убогой тусовке убогих личностей у бывшего музея… «Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра!»

Шизофреники не кидались на чудо-юдо с яростным клекотом и выпущенными ногтями, а моментально подпадали под его влияние, как пациенты моментально подпадают под влияние доктора — могут ненавидеть, но уважают и спрашивают совета: «А вот пусть он скажет! Вот ты сам скажи! Нет разве?! Разве нет?!»

Дважды еврей с внешностью основоположника на пороге музея другого основоположника — колорит! И вокруг — массы, ждущие Слова. Сам скажи! Разве нет?!

Да, разумеется, да! Громыхающе сипел Штейншрайбер. Разумеется, евреи загубили русский генофонд! Разумеется, русские вырождаются! А евреи — наоборот! Да вот, пожалуйста! Вы посмотрите на себя и посмотрите на меня!..

На патриотических междусобойчиках почему-то преобладают действительно какие-то… больные — не душевно, так телесно. На этом фоне Давид Енохович Штейншрайбер весьма выигрышно смотрелся. Да на любом фоне!

Но характерно, что Давид Енохович произносил аргумент без малейшего допуска издевки в тон, утешающим-поддакивающим манером. И гугнивые массы терялись; то ли навалиться всем скопом на ненавистного-характерного, косвенно обозвавшего весь скоп дебилами, то ли нижайше просить «основоположника» приобщиться к скопу и каждому не проникшемуся разъяснять справедливость очевидного: евреи загубили русский генофонд, да хоть у него спросите, он знает, он подтвердит!

Судьба Штейншрайбера хранила — за ним никто не являлся в годы недавние, никто не слал повесток, никто не приглашал по телефону явиться туда-то и тогда-то. И ныне тоже хранила — никто из сумасшедших не плевал в лицо, не бросал в него калом, не обещал с искрой в буркалах: «Ты уже да-авно в наших списках, да-авно!» А также чернорубашечники не трогали Давида Еноховича, те самые, которые не грозятся, но могут подловить — и в подъезде, и по дороге на работу, с работы: милиция классифицирует инцидент как пьяную драку, НЕМОТИВИРОВАННУЮ, и сам же Штейншрайбер будет отдуваться в суде по иску пострадавших от руко- и ногоприкладства (а пострадавшие — это непременно, учитывая габариты хулигана). Немотивированно напал на группу пай-граждан. Кто на кого напал — ясно и ежу. Мотивы — тоже. Но…

Может быть, слава о профессии Давида Еноховича бежала впереди него? Патологоанатом — тот, кто несколько раз на дню режет людей! И не в ярости, не в запале, а хладнокровно и с интересом. Хирург тоже режет, но потом зашивает — лечит, одним словом. А этот… На кусочки раскромсает и не поморщится. И не зашьет! Какие нервы надо иметь?!

Нервы надо иметь железные. Или вовсе их не иметь. Колчин проверял на самом себе.

Давид Енохович как-то легкомысленно, от большого расположения к ЮК, предложил! «А хотите, покажу, что у нас есть?!»

И Колчин легкомысленно, от большого расположения к Давиду Еноховичу, согласился: «Хочу!»

Штейншрайбер, соблюдая ритуал, накапал в мензурку спирта и протянул Колчину.

ЮК, соблюдая режим, отказался. А зря.

Давид Енохович водил Колчина по подвальным коридорам, по холодильным камерам, по… хм… разделочным и пояснял с вдохновением гида Третьяковки: «Тут у нас расчленёнка!.. Здесь кончушка (то есть сгоревший на пожаре, на жаргоне пожарных: кончушка), соседи сказали: алкаш. А кто-то из тушивших огонь и первым обнаруживших тело поцокал: „Гляди-ка! Алкаш-алкаш, а носки чистые, белые…“ Не носки это, он так обгорел. А действительно, похоже на носки, да?! Так… А это кто у нас?! Вроде бы вас тут не лежало, любезный. Утопленник явный. Неделю проплавал. Лида! Ли-ида! Где она, прах ее побери!.. Вы тут постойте на минуточку, ладно? Я выясню…»

Ко всему прочему, Штейншрайбер сулил тоном нечто и вовсе уникальное, мол, это еще не самое интересное, это еще не самое-самое! Точь-в-точь совпадая с третьяковским гидом, мол, бурлаки бурлаками, Репин Репиным, а вот мы сейчас подойдем к тако-ому… вот оно, вот оно — «Явление Христа народу»!..

Колчин укрощал разыгравшееся воображение, но оно было неукротимо, пока Штейншрайбер влек ЮК за собой и сулил, сулил: «Сейчас тако-о-ое покажу!» Наконец тот привел к маловместительной подсобке и закопошился с ключом и висячим замком: «Сейчас, сейча-ас!»

Воображение мгновенно намалевало упырей, теснящихся стоймя в помещении, чей объем не больше шкафа… упырей, которые, в отличие от предыдущих экспонатов, настолько живые такие, веселые, что их приходится запирать на висячий замок.

А дважды еврею хоть бы хны! Патологоанатом, прах его побери! Дважды еврей управился с замком, распахнул дверцы и с неподдельным (с неподдельным, прах его побери!) восторгом показал: «Во! Доски от гроба! Нравится? Нет, вы пощупайте, пощупайте! Оцените! Во такие книжные полки из них получаются!»

Кто запамятовал период застоя? И негласный девиз трудящихся: «Волоки с работы в дом все, что пригодится!»

Что бы такое уволочь патологоанатому с ЕГО р-работы для дома, для семьи? Ан вот…

Книжные же стеллажи Давиду Еноховичу и впрямь были необходимы — он частенько говаривал: «Есть профессиональные писатели, а я — профессиональный читатель!»

Он читал ВСЁ, когда-либо напечатанное. И, разумеется, тексты, имеющие отношение к сынам Израилевым, не в последнюю, а то и в первую очередь. Не подлинники (где их выпросишь?), но каждую публикацию, комментарий, репринт. И кумранские рукописи, и каирскую генизу (аналог тэр-ма, то есть книгам из кладов, но не тибетским, а… сами понимаете. Российский подданный, караим Фиркович в прошлом веке отобрал на родине предков всё, что считал ценным, и во многих ящиках привез… Остальное подобрал Запад, издал каталоги. Но все эти каталоги несопоставимы с коллекцией Фирковича).

Такой вот разноплановый человек — Давид Енохович Штейншрайбер: трупы потрошит, книжки читает, ВСЕ книжки читает. Даже теперь, когда в глазах пестрит от печатного изобилия. Исключая, впрочем, хорор, иначе говоря, романы ужасов. Не от природной пугливости, а: «Ну ни вот на столько эти профанаторы анатомию не знают! Фонтан крови у них! После такого разреза сначала вообще ничего, если даже пополам! Пришли бы они ко мне, проконсультировались… Нет, правильно я — профессиональный читатель, а не профессиональный писатель, правильно!»

Дважды еврей, может быть, и профессиональный читатель, но в первую очередь — профессиональный (ведущий!) патологоанатом. Он и возник в поле зрения, когда на Маяковке только-только начиналась Центральная школа, тот самый клуб «Фрунзенец», за аргентинским посольством.

Чем привлекло каратэ-до ведущего патологоанатома? Сам Штейншрайбер на татами не рвался, всё больше наблюдал. Вероятно, сыграли свою роль мифы и легенды типа: один удар и — человек труп. Что мы тогда, в середине семидесятых, знали о каратэ-до? Разве «Гений дзю-до»? (И то — гений, но — дзю-до!) А трупов по Москве в ту пору было не в пример меньше, нежели нынче, и все какие-то банальные — ДТП, алкогольная поножовщина. Вдруг на Маяковке удастся застать нечто нетривиальное?

Зряшная надежда, увы (то есть ура!). Первый и единственный тогда авторитет, Алексей Борисыч Коршнин, он больше идеолог каратэ-до, прежде всего давал форму, он больше не файтер, не боец, он академик каратэ. Вот колчинская секция, остоженская, тех времен — да, биндюжного порядка, плющились до мелких увечий, пока не прослышали о школе Коршнина…

Хотя…

…вполне и вполне мог бы стать клиентом Давида Еноховича тот же парубок с Херсонщины — перелом позвоночника и ушиб коры головного мозга, как он сам небрежно пояснил, мол, ма-аленькая травмочка у меня…

М-да-а, прав Егор Брадастый, отстаивая отечественную избранность и непохожесть на что-либо: «Через пару-тройку лет наши доморощенные бойцы вообще всех зарубежников с татами и с рингов повышвыривают — с их доморощенным трудолюбием и жаждой побить КОГО-НИБУДЬ ОДНОГО! Это ж классное развлечение, да еще какие-то пояса за него дают!»

Оно бы и так (так, так, судя по результатам токийского чемпионата!), но — заставь дурака богу молиться, он себе лоб расшибет. Ага!

Ну и вот… Колчин как раз сидел-следил за коршнинскими занятиями на Маяковке — молодой еще! сиди-следи! рано тебе на татами!.. Тогда много кого набегало, не только со всей Москвы, но и с периферии — молва ведь пошла: Центральная группа! Каратэ! Настоящее! Ну и вот… Глядит Колчин — рядом с ним присел парнишка, корявенький, с синим поясом, отдыхает.

— Что, закончил тренировку?

— Да я размялся… Уже хватит. Пока тяжело заниматься, у меня травмочка одна была небольшая.

— Какая? (Здесь, кстати, при упоминании о травмочке и присоседился громоздкий, обильно обволошенный субъект, впоследствии назвавшийся и оказавшийся Давидом Еноховичем Штейншрайбером.)

— Да ерунда!.. Перелом позвоночника. В двух местах. И ушиб коры головного мозга.

— Что ж такое с тобой приключилось, милый?! Под КамАЗ попал?!

— Да ерунда! Это ж моя коронка у нас на Херсонщине. С криком «киай!» вбегаю по стенке на потолок, делаю обратное сальто и встаю в дзенкутца-дачи. Так я однажды пришелся на голову… Так я ж теперь утром встаю спозаранку и три часа делаю гимнастику, иначе голова весь день трещит.

— Зачем по потолку-то бегал?!

— А ты что, не бегаешь?

— Зачем?!

— Ну-у… Не получится из тебя каратист.

Громоздкий, обильно обволошенный субъект, в дальнейшем именуемый Давидом Еноховичем, тогда же приник к херсонскому самородку: «Интере-есный случай! Не хотите ли к нам? Я — доктор…» Знали бы вы тогда: какой (КАКОЙ) доктор… Хотя у нас все доктора одинаковы, с точки зрения-заблуждения потенциальных пациентов: «Вы доктор? У меня как раз вот тут отдает, тут что — печень или селезенка? — Я окулист. — Угу. Но доктор? Вот и объясняю — как раз вот тут отдает…»

Между прочим, после того единственного случая Колчин больше никогда не встречался с херсонским самородком — или отправился самородок на родную Херсонщину, или заграбастал его дважды еврей для своих КАКИХ-ТО целей, или разочаровался паренек в каратэ-до, как он его представлял.

Но вот Колчин очень долго был под впечатлением не объяснимого логически героизма — зачем тот бегал по потолку, зачем?! Пока вдруг не всплыло из глубин памяти: «Гений дзю-до», тот самый, единственный-неповторимый для поколения конца шестидесятых — начала семидесятых предмет для подражания. Там сумасшедшенький брат главного мерзавца продемонстрировал умение — взбегает по стеночке и пробивает потолок ногой.

И Колчина обуревает хохот.

Вот ведь что… «Гений дзю-до» — не просто кино, а, опять же, руководство к действию — для буквалиста-херсонца.

Колчин и на подступах к первоисточнику знаний был в какой-то мере просвещен: максимальная высота в японских обиталищах — два метра, плюс — все из рисовой соломки, плюс — в кино снимается не вертикаль, а горизонталь.

А буквалист-херсонец свою коронку изображает в зале — в зале! шесть метров — потолки! И без всяких комбинированных ухищрений!..

…Херсонский самородок как-то больше не появился, но Давид Енохович зачастил. Зачастил, знаете ли. Уже даже не в расчете на уникальные травмы. Как-то так случилось. Увлекся. И помощь не раз, не два оказывал — нэхай клэвэщут, мол, патологоанатомы лишь с трупами возятся, на самом-то деле они способны починить человечка задолго до того, как тот превратится в… нечеловечка. Он, Штейншрайбер, помимо всех прочих достоинств был непревзойденным массажистом, да. И Колчин пользовался услугами Давида Еноховича, старательно отгоняя мысли о: «Вот этими вот руками мастер массажа Штейншрайбер через час после или даже за час до… бр-р-р…» Все мы лишь гости на этой планете…

Таков был ведущий патологоанатом Давид Енохович, дважды еврей, по совместительству — книгочей, по совместительству — массажист.

И Колчин направлялся к нему…

Казалось бы, эка изменилась столица за полвека! Раньше: что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет! Теперь: что же это у нас, чего ни хватишься, всё есть! Стоило ЮК обеспокоиться исчезновением Инны, моментально выясняется: есть майор-полковник РУОПа, есть Бай-Баймирзоев, есть даже свой Штейншрайбер. Силовик — криминал — патологоанатом.

Однако все укладывается в логику — в логику того, кто прожил на этом тусклом свете почти сорок или сорок с небольшим лет.

Помнится, питерская подруга Инны с младых ногтей Галина Лешакова не упускала случая повторить благоприобретенную с годами мудрость: «Каждая женщина должна иметь своего парикмахера, косметолога, стоматолога, гинеколога».

Учитывая пятилетнюю разницу в возрасте и доминанту лидера питерской подруги, Инна соглашалась, не возражала по меньшей мере (со старшими следует если не соглашаться, то… не возражать им). Подруг детства мы, в отличие от родителей, выбираем сами, но с годами человек меняется — и не только по фамилии. Колчин, к примеру, так и не усвоил, как теперь называть: Лешакова? Красилина? Мыльникова?

Инна по давней привычке говорила: «Слушай, Лешакова, а ты теперь…» И тут же поправлялась: «Ой, Красилина, всё время забываю…»

А гостья из Питера косила предупреждающим глазом в сторону рядом сидящего мужа и громко обращалась к нему: «Мыльников, дай еще сигаретку!» — подсказывая младшенькой подруге нынешнюю свою фамилию.

Колчин недолюбливал женщин типа питерской Галины Лешаковой-Красилиной-Мыльниковой — подобная категория Инь упорно норовит занять место Ян. И чуть что не по ней, разражается дикой истерикой, типично, кстати, иньской. Нервы, нервы! У той же Лешаковой-Красилиной-Мыльниковой — застарелый нервный тик, который в сочетании с физиономией типа «Шарон Стоун» больше походит на многозначительное подмигивание: «Ладно, парень, пошли в койку. Но командовать в ней буду я!»

(«Будь снисходительней, я тебя прошу… — увещевала Инна ЮК, когда питерская подруга объявлялась в Москве, звонила ни свет ни заря и безапелляционно сообщала, мол, малышок, мы с мужем уже приехали, будь к шести вечера дома, мы заглянем, а если вдруг задержимся, то все равно будь! — У нее жизнь сложилась нелегко, — извинялась за подругу Инна. — Мужа выгнала, свой бизнес пыталась организовать, там жуткие последствия были, тик у нее с тех пор, чтоб ты знал».)

Колчин старался быть снисходительным. Он просто старался отсутствовать, пока гости… гостили. Дела, дела. Тренировки. Лишь бы не слышать непроизвольно хамского обращения «малышок» к Инне. Лишь бы не поддерживать натужную беседу с мужем-Мыльниковым — так надо понимать, что Мыльников не тот муж, которого выгнали, а следующий. Хотя муж подруги всячески пытался выразить почтение и расположение к ЮК. Сам он, Мыльников, в прошлом оперативник, ныне инструктор-рукопашник, был в неплохой форме, но уступал главенство в семье жене — щадил, вероятно, памятуя о «жутких последствиях», но не до такой же степени! Инь — это Инь, Ян — это Ян. Да, вечное перетекание одного в другое, из одного в другое — но естественное, но закономерное. А Лешакова-Красилина-Мыльникова упрямо окликала мужика Виктора якобы ласковым, но женским: Вика! Вику-уша! Мужик Виктор Мыльников, что характерно, окликал жену усеченно: Гал! И педалировал, длил: Галл… То есть эдакий галл, которого только римляне и умудрились покорить. Давно. Очень давно.

В общем, недолюбливал ЮК Иннину подругу детства. А вот ее благоприобретенную истину ценил по достоинству. С поправкой: не Инь, но Ян. То бишь: каждый мужчина по достижении зрелого возраста должен иметь: своего человека, и не единственного, в правоохранительных органах, своего человека (или посредника… Ильяс, Ильяс…) в противозаконных формированиях, своего человека в мире медицины (на чем конкретно зациклен сей медицинский человек — не особенно важно… а тут целый ни много ни мало Штейншрайбер!).

И все они — хорошо бы занимали не последнее место в своих структурах. Что есть, то есть…

Потому, обратившись к майору-полковнику Борисенко, обратившись к «авторитету» — Баймирзоеву, ЮК направлялся к Давиду Еноховичу. К ведущему патологоанатому столицы, как ни прискорбно. Ибо кто-кто, но дважды еврей ПО СВОИМ КАНАЛАМ оперативно и безошибочно определит: существует ли на специфических столах с деревянными поленьями вместо подушек, в холодильных камерах не для продуктов питания… тело — женское, сложения астеничного, стрижка «мальчик», волосы черные, под левой лопаткой родинка с божью коровку.

Наверное, патологоанатом в разговоре с коллегами станет употреблять иные, более профессиональные термины — Колчин не хотел бы стоять над душой Давида Еноховича, как и не стал сопровождать Борисенку по коридорам-кабинетам РУОПа.

Одно доподлинно — информация, собранная Штейншрайбером по ВСЕМ специфическим точкам, будет исчерпывающая. Это вам не по моргам-больницам дозваниваться самостоятельно и косноязычно.

Памятуя о гипотетическом «маячке», Колчин не стал въезжать на территорию больницы — визит к Баймирзоеву предусмотрен (точнее: предуслышан) безымянными «парикмахерами», Колчин и подтвердил визит, дабы слухачи уверились: мы про него знаем, он про нас — нет; посещение же Давида Еноховича пусть останется для слухачей за кадром.

Колчин припарковался у стен Донского монастыря, поставил «мазду» на «Карман» и прошелся пешочком — на Ленинский. Гадайте, слухачи: неужто ЮК отринул от себя буддизм и проникся — в Донской монастырь его угораздило.

Его угораздило в больницу, где рукодействовал Штейншрайбер. Миновав долгую решетку, огораживающую здоровых от больных, обогнув главный корпус, чуть поплутав по извилистым аллеям, он пришел… Заведения, подобные штейншрайберовским, всегда на отшибе…

У входа был «форд».

Колчин поднялся на второй этаж, потом — коридором, крашенным тяжелой масляной зеленью. Двери без табличек — и потому вызывающие непроизвольный холодок в затылке: что там? с учетом «где я». Особенно по первости.

Колчин — не по первости, он в курсе: все ужастики — этажом ниже и еще ниже, в подвальных просторах.

Медсестер и медбратьев на пути не попадалось, пусто и тихо.

Может, Давида Еноховича тоже нет? Может, у него эта… как ее… «пятиминутка»… всеобщая, в главном корпусе?

Последняя дверь — она тоже без таблички, но Колчин хорошо помнил — последняя дверь.

Она не была заперта, она была прикрыта. Но плотно. Значит, Давид Енохович не на «пятиминутке». Колчин, блюдя приличия, стукнул костяшками пальцев и готов был войти, но:

— Занято! — сварливо и по-хозяйски.

Кто в доме хозяин? Сиплость Давида Еноховича стала притчей во языцех. Что-то неловкое у него случилось со связками от рождения. Враги заушничали о младенческом сифилисе, о зрелом алкоголизме. Друзья воспринимали как данность.

Это не голос дважды еврея. Это голос какого-нибудь опортупеенного патриота из сортира — наглого-бесцеремонного, с упреждением: попробуй не поверь и проверь, занято ли!

Колчин попробовал.

Штейншрайбер сидел за начальничьим столом, спиной к окну, и потому выражения лица сразу было не разглядеть.

Зато выражения, с позволения сказать, лиц внезапной троицы в кабинете ведущего патологоанатома были красноречивы: слышь, ты не понял, занято!

Неужто дождался своего часа Давид Енохович Штейншрайбер, явились по его душу, доигрался.

Троица не принадлежала к скопу проповедников идеи об уничтожении русского генофонда посредством евреев.

Троица не принадлежала к чернорубашечникам.

К небезызвестной компетентной службе она тоже не принадлежала.

Всеми тремя перечисленными категориями борцов за идею как-никак двигала бы… идея: доколе позволено измываться над солью нации этому «основоположнику»?!

Троица, обступившая начальничий стол Давида Еноховича, пришла не за идею, а за деньги. То бишь за деньгами. И была она не из персонала больницы — мол, мы санитары, денно и нощно вкалывающие, требуем заплатить нам денег, которых не получаем уже четвертый месяц! Не санитары это. Шпана. И шпана толстокожая, нечуткая.

— Слышь, ты не понял? Занято!

Почутче надо быть, пареньки, кожей надо ощущать, кто пришел. Занято? Вот и освободите помещение, взрослый дядя пришел к взрослому дяде.

Колчин почуял нечто — не боевую ситуацию, нет. Но легкое раздражение. Скажи ему сейчас хозяин кабинета хоть слово, и ЮК с тем же легким раздражением пинками вытолкал бы большегрузных сопляков.

Да и сам Штейншрайбер, думается, справился бы с этой задачей. Что же Штейншрайбер? Стушевался? Или дважды еврею стволом пригрозили? Единственный серьезный аргумент, против которого трудно возразить, даже будучи большим (во всех смыслах) начальником. Скажи, Давид Енохович…

— Вы уже взяли себя в руки? — сказал Давид Енохович Колчину, будто тот не столь давно нервно общался с патологоанатомом и выскочил на свежий воздух поуспокоиться, а теперь вот вернулся. — Тогда садитесь и слушайте внимательно. Перед вами две проблемы, и разрешите подчеркнуть, что это ваши проблемы. Это у вас хранится труп вашей невесты, и это ваша карьера сейчас под угрозой. Итак, у вас две проблемы — как избавиться от трупа невесты и как объяснить ее исчезновение. Вы пришли ко мне за помощью, и так уж случилось, что я, и только я, могу помочь вам разрешить обе эти проблемы. В моем распоряжении прекрасный крематорий. У нас тут легкая жизнь. Всё у нас делается просто, без лишних формальностей. Единственное, что нужно, — это забрать нашу незабвенную, если вы простите мне этот термин, и привезти ее сюда. Сегодня вечером после работы — самое подходящее время.

«Тогда садитесь и слушайте внимательно»! Ничего себе!

Колчин не сел, но слушал внимательно.

Дикость какая-то! Книгочей Штейншрайбер, прах его побери!

То Колчин вынужден объясняться с Брадастым экивоками: последний срок!

То теперь Давид Енохович сигнализирует Колчину цитатой.

Ни за что не сообразил бы, что — цитата, учитывая проблему, с которой он действительно пришел к ведущему патологоанатому: дикость, дикость, вот уж попадание так попадание! То есть… пока рано говорить о ПОПАДАНИИ, пока неясно, пока нет достоверной информации, никакой информации нет!

Лишь при упоминании «наша незабвенная» Колчин выдохнул…

Книгочей Штейншрайбер, прах его побери, вкусно цитировал «Незабвенную» Ивлина Во, которую, поддерживая имидж, громогласно объявлял своей настольной книгой. И цитировал, надо сказать, именно вкусно, иронично, будто не сигнализировал Колчину, а забавлялся ошалевшей от подобного текста троицей непрошеных гостей, — раньше некому было процитировать, чтоб понял, а теперь вот Колчин…

— Слышь, ты не понял? — повторил предводитель троицы, стряхнув оцепенение, шагнул от стола к нежданному посетителю и — раз уж вы тут настолько крутые-деловые, что невест тайком жжете, то одних только слов недостаточно! — вынул ствол…

Надо же! Действительно, ствол. Большой любовью у шпаны пользуется якобы газовый револьвер «RG-89», прекрасно стреляющий дробовыми зарядами, смертельно опасными на небольшом расстоянии — до метра.

Между «предводителем» и Колчиным расстояние сократилось как раз до метра. Вообще-то ствол и в самом деле весомый аргумент в разговоре даже с ЮК, сэнсеем, вице-президентом Всемирной федерации Косики-каратэ и прочая и прочая: «Здрасьте, я Колчин! — Очень приятно, а я „Макаров“». Другое дело, что «RG-89» все же не «Макаров», дальнобойность не та, не та дальнобойность. Дистанция же в метр позволяет включиться в диалог. Короткий диалог.

Косики возникло из стиля шоринджи-рю, древнейшего стиля, которому, по достоверным источникам, полтыщи лет. Базируется на окинавском каратэ, на айкидо, на дзюдо.

Если тесновато и нет достаточного пространства для шага в сторону с захватом кисти противника, с последующим разворотом за спину дурака с пукалкой и фиксацией «на излом» (хоть локтевого, хоть плечевого сустава), если тесновато…

(А было тесновато.

О габаритах Штейншрайбера сказано.

ЮК выступал в тяжелом весе.

Троица была из породы «быков», пугающих массой, — типа баймирзоевских «привратников».

Да и поколотить можно ненароком пробирки, стекляшки, кюветки…)

Тогда «заворачиваешься» в противника, подхватывая его правую руку с пукалкой своей правой, а левой цепляешь дурака за рукав и рвешь на себя. Ствол уже твой. Для острастки можно добавить коленом — как выражаются деликатные и велеречивые древнекитайцы, «нарушить соотношение Инь и Ян в организме», а проще: дать по яйцам. И всё это на пятачке, где, казалось бы, не разминуться.

Вот и не разминулись. Но размялись.

Колчин придержал «предводителя» в загривке, чтобы тот падал мягко, без грохота (пробирки, стекляшки, кюветки — от сотрясения атмосферы тоже могут ненароком дребезнуть). Секунда. Ну, две. Не больше.

— Э! Слышь! — словарный запас у оставшихся «быков» на этом иссяк, они тупо поперли на Колчина.

Нет бы сообразить. Но «бык» очень туго соображает, и тореро завсегда вынудит «быка» броситься туда, где никакого тореро уже нет. Только что был — и нет! Как же так?! Поздно, тупица. Получи промеж рогов. И ты, второй, тоже получи.

И всё. Два точных тычка. Всякие эффектные маэ-, маваши- и йоко-гери годятся, если имеешь перед собой сколько-нибудь просвещенного партнера-партнеров. Эти трое — несерьезно. Опять же, пробирки, стекляшки, кюветки…

— Надолго? — со специфическим профессиональным интересом спросил Давид Енохович, имея в виду беспамятство бойцов.

— Минута-другая.

— А чтобы нам не вызывать персонал и не перетранс-портировать ЭТО в третью холодильную камеру. Я им сейчас укольчик… Полежат пока. У меня как раз есть три подходящих клиента, замучили телефонными звонками.

Нашатырь не понадобился. Троица очнулась резче, чем от нашатыря. Если и не начитались отечественного бестселлера «Ливер а-ля рюс», то импортных видеокошмаров насмотрелись точно. Очнулись-то они очнулись, однако Подняться с пола — ноги кисельные.

— Сырье поганое… — совещательным голосом подыграл Колчин. — Водку жрут от нервов, чуть что — депрессия и водку жрать. Требуха неликвидная, Давид Енохович.

— Полагаете, коллега?

— Полагаю, коллега. Обратите внимание — мгновенная испарина. А вонь?

— Отпускаем? — сожалея о сырье, засомневался ведущий патологоанатом: само в руки пришло и — отпускаем…

— Надо, Давид Енохович, надо, — урезонил коллега коллегу и уже иным, «авторитетным» тоном навис над «предводителем»: — Чьих будешь?!

— Н-н…

— Не понял! Не понял?

— Н-н…

— Ты что, смертник, ничьих?!

— Н-н… М-мы первый раз… М-мы-ым-м…

— Залетные? — «авторитетно» удивился Колчин. — Ты хоть знаешь, смертник, на чью территорию залетел?!

— Н-н… М-мы-ым-м…

— Пшли вон! — пощадил «авторитет»-ЮК. — И запомни, смертник, номерок вашего «форда» уже срублен, так что если появитесь ближе Кольцевой…

— Н-н… М-мы-ым… — Так надо понимать, что новобранцы-добровольцы малого рэкета не появятся ближе Кольцевой в обозримом будущем.

Троица наконец-то встала на ноги, пшла вон. «Предводитель» замялся на выходе у порога. Ни дать ни взять — канюка-переросток у дверей учительской: отда-айте дневник, отда-а-айте…

— Что?! — непреклонным злорадным завучем соизволил обратить внимание ЮК.

— Н-н… — пшел вон «предводитель»-переросток, осознав, что дневника, то бишь револьвера «RG-89», не получит, и так-то слишком долго испытывает терпение.

— Рад вас видеть, Юрий Дмитриевич! — уже нормально и действительно радушно сказал Штейншрайбер. — Извините, что я вас немного того… использовал. Мы просто как раз заканчивали, и — вы… У этих глупых мальчиков извращенное представление о благосостоянии нищих столичных патологоанатомов. Так что мы как раз заканчивали…

— Я помешал?

— Да как вам сказать… — Дважды еврей распахнул белый халат в подозрительных, но не кровавых, нет, не кровавых пятнах, и потому еще более подозрительных. Полез куда-то под свитер, извлек оттуда «мыльницу»-диктофон и отдавил клавишу перемотки, стопанул, включил. «Занято!» — рявкнул диктофон голосом «предводителя». — Вот! Вот отсюда мы и сотрем… Я, понимаете ли, Юрий Дмитриевич, всегда соблюдаю закон, даже когда он, закон, не работает. А ваши энергичные действия, Юрий Дмитриевич, несколько разрушили мои планы…

Оказывается, гоп-компания приходила к дважды еврею уже дважды.

Первый раз с места в карьер затребовала денег, если ты патологоанатом и «сидишь» на золотых коронках и человечьих запчастях.

Давид Енохович со свойственной ему убедительностью растолковал, что денег надо собрать, что в тумбочке он их не держит, что деньги должны крутиться, что приходите в следующий раз, тогда непременно, какие могут быть возражения, он, патологоанатом, ведь знает, в каком ужасном мире мы живем. Это не мир, это кош-шмар! (Да какой-такой особенный кошмар?! На-армальный кошмар, ха-ароший кошмар!)

Второй раз, то есть вот только что, гоп-компания пришла, раскатав губу, но Давид Енохович уже побывал в своем отделении милиции, где ему присоветовали не нервничать, а записать на пленку разговоры и обязательно (обязательно, гражданин Штерн… Шейн… райбер, понимаете, обязательно!) вынудить рэкетиров произнести, во-первых, «давай денег!», во-вторых, сумму. Тогда правоохранители получат все основания брать быка за рога, всех троих, когда гоп-компания явится в третий раз. Только так, и не иначе. Убедить вымогателей, что при повторном их визите им не морочат голову, а в самом деле необходима еще одна, третья встреча, — это головная боль заявителя, но не правоохранительных органов.

Ну да Штейншрайбер всегда отличался талантом убеждения. И ведь они, мальчики, сказали-таки всё требуемое. Поэтому Давид Енохович был весьма удовлетворен в тот момент, когда Юрий Дмитриевич постучался, и даже позволил себе немножко пошутить. Дело-то уже сделано, можно скинуть с себя личину еврея-кровопивца, испуганного бравой гоп-компанией, уверенной, что еврей-кровопивец не пойдет к ментам, ибо обдирает покойников и, ясное дело, пьет кровь христианских младенцев.

— Я вас не очень огорошил, Юрий Дмитриевич? — спросил Штейншрайбер, подразумевая неожиданную цитату из «Незабвенной». Мол, как я их, а?!

— Не очень.

— А вы узнали откуда?

— Узнал. Во. Ивлин.

— Точно! Я думаю, у мальчиков стало холодно в штанах. Вы уж простите мне мою маленькую слабость.

— А вы мне мою.

— Что-о вы, Юрий Дмитриевич! Наоборот. Я, правда, полагал, что всё будет немножко иначе, но… Я почему-то сейчас думаю, что мальчики в третий раз не появятся. Я бы с ними тоже мог договориться иначе. И санитары у нас подходящие… Но хотелось все-таки с соблюдением формальностей… Кстати, Юрий Дмитриевич, а ЧЬЯ у нас территория? Просто чтобы знать.

— Не имею понятия!

— Ну да, разумеется. Просто вы были такой убедительный, такой…

— Спасибо. Я понял.

— Ох, извините, не то сказал.

…Он, Давид Енохович Штейншрайбер, сказал НЕ ТО десятью минутами раньше и в самом деле огорошил Колчина ПОПАДАНИЕМ «Незабвенной» — аккурат к цели посещения ЮК.

«Не очень», — сказал Колчин Штейншрайберу и покривил душой. Очень. Очень и очень.

А уж когда Колчин объяснил Штейншрайберу цель своего посещения, тот заизвинялся настолько бурно, что Колчину впервые за все годы знакомства и взаиморасположения захотелось заткнуть сиплый фонтан Давида Еноховича.

И Давид Енохович, уловив эту эмоцию, заизвинялся и вовсе неукротимо: не за цитату как таковую, тогда как у Юрия Дмитриевича исчезла жена… а за то, что извинениями априорно предопределял судьбу исчезнувшей жены Юрия Дмитриевича.

Разумеется, само собой, как же иначе, непременно. Давид Енохович Штейншрайбер сделает все от него зависящее, а от него зависит немало. Но, может быть, Юрий Дмитриевич рано паникует, может быть, Юрий Дми…

— Паникую? — переспросил ЮК.

— Ох, извините, не то сказал.

— А что вы скажете о краже в «Публичке»? — резко перепрыгнул на другую волну Колчин, будто крутанул ручку радиоприемника. — Слыхали? — Лучшая волна, способная отвлечь книгочея Штейншрайбера от зацикливания на извинениях. Заодно — подтверждение: не паникует ЮК. У ЮК жена исчезла, а он с книгочеем о краденых книжках…

— Не то слово «слыхал», не то слово, Юрий Дмитриевич! Более того! Я ведь эту марамойку учил, я ее, не побоюсь этого слова, вы… пестовал. А вы не знаете? И я не знаю, откуда она вдруг доктор филологии! Она патологоанатом. Неплохая профессия для молодой, симпатичной женщины, вы не находите? Она у меня практику проходила, приезжала из Ленинграда.

— Какая… женщина? — действительно не понял Колчин.

— Сусанна. И не Сван она была тогда. А — Голубева. Сплошные птичьи фамилии, а?!

— Почему птичьи? — по инерции спросил Колчин, будто иных вопросов, более основательных, к Давиду Еноховичу Штейншрайберу у него не осталось.

— Сван — лебедь. Шван. Он Швайн, а не Шван. Ее муж. Такую библиотеку вывез, поц!

9

Отношения между отечественными мастерами единоборств трудно характеризовать как идиллические. Тот же раздрай, что и на родине каратэ-до. За вычетом традиционной японской выдержки, непроницаемой мимики (улыбка, да, — но что там, в голове, делается? «не обманывайтесь нашими улыбками…») и ритуальной вежливости. С приплюсовкой традиционной расейской привычки рвать рубаху на груди чуть что, непомерного тщеславия (советское — значит лучшее!), гипертрофированной доброжелательности к ближнему в сочетании с личным самоотвержением (это ты, Господи? это я, желай себе чего угодно, сделаю, но у твоего соседа будет того же вдвое больше! ага, Господи, кинь на мой дом бомбу!).

Чтобы не будить спящую собаку в родном отечестве, лучше предпринять краткий экскурс — восточней, много восточней. Они там все равно русского языка не знают, не понимают. А если и прочтут, если отыщется переводчик, то смело можно уповать на упомянутую традиционную выдержку и на значительную географическую удаленность — пока доберутся до крамольника, или выдохнутся, или поостынут. То ли дело наши, доморощенные: кто имелся в виду?! не мы?! а почему похоже?! Ну их совсем — взрывных-неуравновешенных!

А Япония… Что ж Япония. Понятно — сетокан.

А придумал сётокан Фунакоси. Кстати, окинавец. И занимался по той самой системе шоринджи-рю, откуда произросло Косики-каратэ.

Занимался он занимался, а потом его пригласили выступить на празднике в Токио — показательные, показательные!

Надо сразу избавиться от глубокого заблуждения, что японцы с рождения, с пеленок начинают стричь ногами, прыгать до потолка, крушить кирпичи — и так с незапамятных времен. Времена как раз памятные — наш век, двадцатый. И в школах японских преподается не каратэ-до, а дзю-до.

А тут Фунакоси приехал. Показал. И ему сразу предложили преподавать у студентов. Согласился. Почему бы и нет.

Но очень скоро понял — нет, не тянут студенты классическое каратэ-до, слабоваты. И духовно, и физически. Исторически так сложилось. Зажатые они, замкнутые, у них и контакт с внешним миром не так давно наладился — в шестнадцатом веке, когда их португальцы, что называется, «открыли», и то постольку поскольку, ибо всерьез общение завязалось лишь с приходом… фрегата «Палла-да», того самого, гончаровского, а это уже и не шестнадцатый век, понимать надо.

Вот окинавцы — да, душа нараспашку, островок мелкий, островитяне крупные, пиратствовали вовсю, и в Поднебесную наведывались, и в Корею.

Так что окинавское каратэ — ойо классическое. А японские студенты — не тянут.

Тогда Фунакоси и создал для них несколько упрощенную систему шоринджи-рю — сётокан. И название красивое, поэтическое. В том смысле, что Фунакоси еще и танки сотворял (в том смысле, что не танки в нашем понимании, а танки в японском понимании, то есть стишки), а подписывался под (или над?) своими танками псевдонимом Сёто. Только и всего. Вот и — сётокан.

Потом младший сынок Фунакоси ввел еще и удары ногами по верхнему уровню. Сам-то основатель был росточком в полтора метра и весом в шестьдесят килограммов (да, не все окинавцы крупные, не все…) — куда ему ногами-то!

Преемником Фунакоси стал Накаяма, который и продвигал сётокан в том виде, в каком завещано учителем.

А вот да-альше. Ученики подросли. И занялись… как бы это… растаскиванием сётокана.

На сегодняшний день — якобы четыре разных сётокана, хотя по сути он один, только разодранный на кусочки.

Между собой ученики, само собой, н-не дружат, и каждый утверждает: я, и только я показываю истинный сётокан, остальные — шарлатаны.

Нишияма утверждает, безвылазно сидя в Америке.

Моэ утверждает, предпочитая Европу.

Канадзава утверждает, челночно мотаясь между Америкой и Европой.

Это хорошо? Это плохо. Называется: дезориентация. Одна крупная цель — или множество мелких…

Я достиг, я достиг! Чего именно? Цели! А которой?..

Когда Колчин поднимал Косики-каратэ в Германии, немцы делились с ним н-некоторым н-недоумением. У них, у немцев, — свой мастер сётокана Очи. Двадцать лет он с ними сотрудничает и каждый раз, приезжая из Токио, категорично заявляет: «Всё, что мы делали до сих пор, полная… профанация! А вот теперь я вам покажу подлинный сётокан!» Да? А чем они раньше занимались?

И ведь существует еще и кёкусинкай, пусть и не входит в систему каратэ-до. И пусть о его создателе, о Масутацу Ояме, ходят легенды, пусть. Типа: «Он изучил корейские, китайские, японские стили, достиг немалых высот, но чувство неудовлетворенности не покидало его. И тогда, следуя примеру легендарных мастеров прошлого, он ушел от людей в горы, надеясь отыскать там истину. Почти два года он жил в уединении, сражался с дикими зверями, разбивал руками и ногами валуны и скалы, медитировал, укреплял силу и дух. Спустившись вниз, к людям, он создал новый стиль, равного которому не было и нет…»

На самом-то деле японец корейского происхождения Ояма позаимствовал ката из годзю-рю, бросковую технику из дзюдо, лоу-кик из тайского бокса, слепил всё вместе — и получился кёкусинкай.

Опять же, не плохо, не хорошо. Есть.

Ученики у Оямы были. Были у Оямы ученики, да… Например, Сато. Но как-то так случилось — учитель его отдалил от себя. А другой ученик, Асихара, сам ушел из кёкусинкая, создал собственную школу — Асихара-каратэ.

А потом Ояма взял и умер. Свято место — пусто.

Тут же объявляется Сато: «Я буду!»

Э, нет, отвечают ему, вас, знаете ли, сэнсей отдалил еще при жизни!

Асихара туда же: «Нет, я буду!»

А тебя, отвечают, вообще нет, ты сам ушел!

Такие вот… разборки в большом Токио.

Короче, все со всеми сказать бы на ножах, если бы каратэ не переводилось — пустая рука.

И теперь приплюсуем всё традиционно расейское и вычтем всё традиционно японское.

И получатся разборки, не уступающие токийским. И даже самоочевидное «победителей не судят!» — отнюдь не самоочевидно. Хотя, казалось бы, по логике…

М-да? По логике? Логика? А чья? Не персонально чья, а глобально чья?

Существует, как известно, три, и только три типа логик.

Так сказать, «белая», европейская.

Так сказать, «желтая», азиатская.

Так сказать, «синяя», индуистская.

Вот по логике индусов — победителей… не то чтобы судят. Просто каждый сам определяет, победитель он или нет.

Непонятно, да? Смутно? Ладно, вот наиболее характерный пример, коротенький такой, — про Арджуну.

Расскажите про Арджуну!

Про какую про Арджуну?!

Про Арджуну, про Арджуну, про непобедимого!

Был такой богатырь в индусской мифологии — Арджуна. И чем-то он сильно услужил Индре, такому верховному божеству.

И оно, то бишь Индра, сказало: «Желай!»

Арджуна не был русским и не пожелал бомбу на крышу дома своего (а действительно! может, не три типа логик существует, но четыре? белая, желтая, синяя и… русая?!), а пожелал он: «Сделай меня, Индра, непобедимым!»

Да не хрен делать! Всё, ты непобедимый!..

Вроде бы неловко сомневаться в словах верховного божества, однако Арджуна на всякий случай решил проверить дар на практике. И вызвал на бой не кого иного, но всех четырех хранителей стран света. Эй, говорит, локапалы (так они, оказывается, зовутся), не желаете ли убедиться в моей непобедимости?!

Ну, локапалы и явились, выстроились в очередь. И западный, и восточный, и северный, и южный.

И началось!

Тяжелая возня, конечно, приключилась, но таки победил Арджуна всех… троих.

А с четвертым неувязочка произошла, с южным. Южный локапал, он, знаете ли, — лорд Яма, повелитель смерти. А от смерти, будь ты трижды богатырь, не увернешься. В общем, лорд Яма грянул Арджуну оземь и уже занес свое копье, дабы логически закончить затянувшуюся потасовку.

Но тут оно, Индра, вмешалось. Мол, поимей совесть, Яма, не роняй мой авторитет! Я же обещало, что Арджуна никогда не будет побежден.

Ладно, говорит Яма, ради тебя — хрен с ним, с задохликом! Зачехлил свое копье, развернулся и на своем синем быке уехал к себе на Юг.

Арджуна полежал еще немножко. Потом поднялся, отряхнулся и (внимание! логика!), ТОРЖЕСТВУЯ ПОБЕДУ, удалился.

У Колчина создавалось впечатление, что подавляющее большинство расплодившихся сэнсеев руководствуется именно «синей» логикой. А которые из них менее непосредственны, те торжествуют победу публично, а злятся кулуарно.

Сначала человек чего-то не договаривает, потом на фундаменте недоговорок начинает городить огород-легенду.

Но на одних недоговорках долго не устоишь, почва теряется, ноги оскальзываются.

Тогда на свет извлекаются новые легенды — всё больше похожие на ахинею. И человек загоняется в логический тупик (кем? да самим собой!): возраст увеличивается, и вот рубеж — учиться, что ли, по-настоящему? но реноме-то не ученика, реноме учителя! под кого-то ложиться? специалиста звать? а вдруг он, специалист, покусится на кресло, в котором пусть неуютно, однако все же восседает человек.

И он, этот псевдоотвлеченный человек, уже настолько стиснут рамками своего же вранья, что… зол абсолютно на всех. Кроме себя, разумеется, кроме себя. И становится он ярым приверженцем «синей» логики, но, в отличие от характерного Арджуны, подкупающего своей непосредственностью, — становится он тихушником. Со своей, конечно, логикой, но с «синей» — не с «белой».

Так… Требуются пояснения (ничего-ничего! зато потом будет много проще разобраться!):

«Белая» логика — это понятно, это наше, это знакомое: встал на путь добра, вот и твори добро и не моги учудить дурного, иначе ты не праведник, а злодей.

Типичный якобы противоречивый образец: робингудовщина, благородный разбой — он грабит, и это плохо, казалось бы, но он грабит богатых в пользу бедных, и это хорошо. Вывод — грабить хорошо, но не всех, только богатых. Идиотом надо быть, чтобы грабить бедных! Но в благородной народной памяти робингудовщина благородна. Он хороший. Есть добро, есть зло. И ты, по «белой» логике, либо хороший, либо плохой. Третьего не дано.

«Желтая» логика — это те самые Инь и Ян. Всегдашнее непрекращающееся перетекание одного в другое. Да, есть граница между злом и добром, но «прозрачная», зыбкая, меняющаяся. Если совершил злое — ищи путь преобразования его в доброе. Ищи и найдешь. Но ты осознаёшь — вот черное, вот белое.

«Синяя» логика — это вам не индийское кино, с которым оно, кино, ломилось на западный рынок и потому иначило все под европейский, «белый» канон — получалась карикатура. На самом же деле логика такова: нет ни зла, ни добра, всё едино. Герой спасает красавицу от разъяренного тигра, убивает полосатое животное. Вот спасибо, герой! Не за что! А теперь я тебя самоё зверски изнасилую. За что?! Да ни за что, просто захотелось! А-а-а! А ничего-о… Герой, а герой, а может, это любовь? Я теперь за тобой хоть на край света!.. Тогда герой спокойно отрубает головенку красавице и без всяких угрызений совести едет геройствовать дальше. Ишь! Она за ним на край света! Корми ее, одевай… Ну что ж, говорит «синяя» логика, герой и есть герой, имеет право поступать по усмотрению. И, собственно, что вас не устраивает в его поступках? Нет ни зла, ни добра. Всё едино…

Колчин потому-то и не стал надолго задерживаться в Федерации, куда направился после Штейншрайбера. Н-неприятно.

Он ненадолго. Команда в норме? Тренировки?

— С завтрашнего дня вместо меня пока будет Бацалев. Бац, ты как, готов?.. Да, я вынужден на некоторое время отлучиться… Не знаю, не могу точно сказать.

— Ю-Дмич! Да не слушайте вы никого!

— Я? Я не слушаю. Так… Бац, поучаствуй в «разборе полетов» на совете. Ты обо всем знаешь не хуже меня. Кассеты с записями я привез.

— Как скажешь, Ю-Дмич. А что? Что-то случилось?

— Ничего. Ничего не случилось. Я вернусь, наверное, не позже чем через неделю. Это максимум. Справишься без меня на совете? Если что, затыкай сразу этого… Ты понял, о ком я? Сам на рожон не лезь, но затыкай. Мягко.

— Да я ему сразу — бац!

— Мягко, Бац, мягко…

(Бацалева среди своих и прозвали Бацем не столько по усекновению фамилии, сколько по простоте его инструктажей перед спаррингами: «Ты давай без всяких этих самых! Ты ему сразу — бац! А потом снова — бац! И всё».)

— Ю-Дмич! Вы будете — у нас завтра небольшой… в общем, сбор. Токийским составом.

— Нет, ребятки. Меня не будет.

— А как же мы?

— А вы все так же. С вами пока Бацалев будет… Никто не видел сегодня Ильяса?

— Здесь где-то. Сейчас найдем!

Да, отношения в Федерации далеки от идиллических. И логика у, так сказать, отдельных товарищей по татами — «синяя».

Но даже будь ты иссиня-логичным, побережешься быть причастным к исчезновению жены сэнсея. Именно потому, что очень хорошо знаешь сэнсея — не то что некоторые, причастные к исчезновению жены сэнсея.

Они, эти некоторые, просто не уяснили всех последствий — и когда ЮК найдет этих некоторых, то не станет, подобно лорду Яме, зачехлять копье.

Так что, сколь бы ни копошились в извилинах менее удачливых, более завистливых коллег по Федерации черные замыслы, — на ТАКОЕ никто из них не рискнет. Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо. И желательно как можно дольше растянуть по времени.

Колчин ЗНАЛ: это — не здесь, это — не отсюда.

А Ильяс… Виноват маленько Ильяс. Но не в ТОМ. Да и задолжал ему Колчин, помнится, позавчера. Надо бы рассчитаться. Нет-нет, никакого подтекста! Сатдретдинов, помнится, с трактористом расплачивался, с гаишниками. И на дорогу Колчину дал десятку.

А «девятка», знаешь ли, Ильяс, пока не готова. Там все несколько серьезней. Дверца дверцей, но и двигатель заодно решили перебрать. Не возражаешь, Ильяс? Это на неделю, не меньше. Но и не больше. Ты меня слушаешь, Ильяс, у тебя не будет возражений, Ильяс? Отлежишься с недельку дома, ногу подлечишь, а то куда тебе с такой ногой за руль, да? Вот разве на заднее правое сиденье, но тогда за руль кого-то надо сажать. Если Колчин за рулем посидит, Ильяс, ты как? Вот и хорошо, вот и отлежись… Я тебя сейчас на «мазде» до дома подброшу и — отдыхай. Ничего-ничего, мне, ты же знаешь, по пути…

И был вечер.

И было утро.

И был день.

И опять стал вечер.

Вечером майор-полковник Борисенко громко зазвал-таки Колчина на вчерашнюю утку. И Колчин принял приглашение. И они просидели допоздна у Борисенки, где не было «жучков».

Утром дважды еврей Штейншрайбер дождался Колчина, явившегося, как он и предупредил, без звонка. И они просидели до полудня.

Днем бывший папа О, он же нынешний Баймирзоев, принял Колчина за закрытыми дверями, как это у них повелось, и имел с ним длительную беседу.

Вечером режиссер-производственник Брадастый пересилил самолюбие и первым набрал колчинский номер, а ЮК к тому моменту уже вернулся в дом. И Брадастый сделал Колчину предложение, от которого Колчин не мог отказаться. Долг платежом красен, да.

К черту подробности. Так, кажется, выразилась некая дама из некоего анекдота.

А вообще-то подобные вольности — отнюдь не вольности, а строгое следование той же китайской литературной традиции.

Вот, к примеру, танская новелла полуторатысячелетней давности — «Дочь Повелителя драконов». И автор, Ли Чао-Вэй, долго и подробно описывает каждую вроде бы мелочь:

«В годы правления Ифэн конфуцианец по имени Лю И держал государственные экзамены, но потерпел неудачу…»

И так во всем.

Верьте на слово, абсолютно не важно для истории, что «в годы правления Ифэн», что «конфуцианец», что какие-то «государственные экзамены», что еще и «потерпел неудачу».

Главное, дочь-то как? Которая дочь дракона!

A-а, будет, все будет. А пока послушайте песни, которые пели Повелитель драконов, Повелитель реки Цяньтан и какой-то Лю. Они все изрядно выпили на пиру, и каждый — в свою дуду: «Небес лазурный океан, Безбрежные земные дали. Как мы могли из дальних стран Проведать о ее печали?..» И так далее. Длинные песни.

А дочь-то как? Которая дочь дракона?!!

Сейчас-сейчас. А пока оцените роскошь подводного драконьего дворца: «Колонны были из белого нефрита, ступени из изумруда, ложа из коралла, ширмы из хрусталя, притолоки из резного стекла, пестрые балки отделаны янтарем. Невозможно описать удивительную и таинственную красоту дворца».

Невозможно — и нечего тогда описывать. Ан… традиция. Китайская литературная.

И вдруг! Побежали-побежали-побежали, проскакивая мимо: здесь не важно, чего тут рассусоливать! то есть, пардон, важно, конечно, однако не будем рассусоливать: «Они отправились на озеро Дунтин. Там их встретили с большим почетом. Но об этом рассказывать не стоит». Не стоит — и удовольствуйтесь. Китайская литературная традиция.

Впрочем, как раз по поводу «отправились», пожалуй, надо поподробней — об этом рассказывать стоит.

Они отправились на озеро Неро. Там их встретили с большим почетом…

Озеро Неро. Ярославская область. Собственно, не на озеро Неро как таковое они отправились, а именно в Ярославль.

— Юр! — сказал Брадастый по телефону. — У меня по-прежнему запарка. К тебе будет предложение. Не хочешь вместе со мной прокатиться до Ярославля?

— Не хочу.

— А придется…

Сильная профессия — режиссер. Брадастый выбрал тональность давнего приятеля, готового списать вчерашнюю угрюмость давнего приятеля на причины минутные, не влияющие на давнее приятельство. Однако если давний приятель Колчин не хочет усугублять, то хорошо бы давнему приятелю Колчину реагировать адекватно, то есть воспринимать скрытую угрозу в «а придется…» не как скрытую угрозу, но как скрытую просьбу, сыгранную давним приятелем под ироничное подражание киношным мафиози. Не станешь ведь впрямую просить помощи: «Только ты можешь справиться! Если не согласишься, то всё пропало! Ну, не всё, но…» Не принято такое у давних приятелей.

— Ладно. Что там у тебя?

У Брадастого вот что: «Квадрига» заключила договор с одной крупной ярославской фирмой — бывшей государственной, ныне отпочковавшейся — на поставку резины и даже предоплату провела, но ярославцы не телятся, только мычат что-то невразумительное. А без резины «Квадрига» уже который день в запарке. Надо бы съездить, благо не за тридевять земель, и лично посодействовать. Съездить Колчину вместе с Брадастым. И ничего предпринимать не надо, просто быть рядом, чтобы стало ясно: ЮК работает вместе с «Квадригой».

Откажешь ли давнему приятелю, который по первому звуку готов побитую машину выправить в кратчайший срок, который готов вынуть и положить дубликат электронных ключей от «Кармана», который вообще редко о чем просит, а когда и если просит, то все оборачивается к взаимной выгоде…

«А я должен знать, из чьих рук буду есть — и буду ли есть. Только через первое лицо!» Говорил Колчин? Говорил.

Брадастый — первое лицо для Колчина в автосервисе. (Вот еще одно необходимое приобретение к сорока годам: «свое» первое лицо в автосервисе.) К тому же — давний приятель.

— У меня сейчас одна серьезная проблема… — дал Колчин понять, что не расположен…

Давний приятель в таких случаях оскорбляется и СПЕЦИАЛЬНЫМ тоном бурчит: «Как знаешь, старик, как знаешь». Мол, минутную угрюмость еще способен пропустить мимо ушей, но когда обращаюсь с серьезной просьбой и выясняется — другие проблемы, то… как знаешь, старик, как знаешь!

Но давний приятель проявил настойчивость:

— У меня сейчас эта проблема с Ярославлем ОЧЕНЬ серьезная. А? За ночь обернемся. Мне утром так и так в конторе надо быть. И уже с результатом.

— Не знаю… — уже полусогласился ЮК. — Ехать на ночь глядя… Когда ехать-то?

— Да хоть сейчас! Ты же все равно ночью не решишь свою серьезную проблему. А так — развеемся, встряхнемся.

— Если за полночь приедем, там же все спать будут…

— Разбудим! На дом нагрянем. Тепленькими возьмем! Ишь, спят! У меня вся «Квадрига» которые сутки не спит, лихорадится!

— М-м… А как состыкуемся?

— Подъезжай хоть прямо сейчас! — возрадовался Егор Брадастый. — Я безвылазно в «Квадриге». Там и заправимся и двинем. А?

— М-м… Только я — на своей. И за рулем… — окончательно согласился Колчин. (Конечно-конечно! ЮК всегда сам сидит за рулем.)

— Жду! Жду, Юр. Ты меня очень выручишь, старик.

— Ладно тебе!

…Ладно — Брадастому. И слухачам — ладно, убедительно. Попытка отговориться, еще одна попытка. Встречный нажим давнего приятеля, еще нажим. Услуга за услугу. Егор Брадастый еще не раз пригодится Колчину — стоит ли разбрасываться «первыми людьми»? Тем более что даже не за сутки, а за ночь можно управиться. Ярославль — ближний свет. А ночью все равно особенно не порыскаешь в поисках жены, ночью все спят. С утра же, по возвращении с озера Неро, — снова на поиски в столице. Убедительно? Разумно?

Убедительно. Разумно.

— Куда-куда?

— Ярославль.

— Других проблем у него нет?

— Это ты у меня спрашиваешь?..

— Тебе не приходило в голову, что он бросает камни по кустам?

— Нет… Если за ночь он успеет туда и обратно, то всё убедительно. Разумно. Ночью все спят.

— ВСЕ?

— Понял! Глаз не сомкнем!

Ночью, предшествующей хлопотному дню, завершившемуся вечерним звонком-предложением Брадастого, Колчин посидел над компьютером Инны, кое-что выписал…

Файл spb — это СПб, это Санкт-Петербург. Удивительно упорство, с которым москвичи по-прежнему называют Питер Ленинградом. И не по идеологическим мотивам, а по инерции. Инна — не урожденная москвичка. Она — питерская. Файл spb…

«Ты меня очень выручишь, старик…» — убедительно сказал Брадастый. И Колчин мог бы сказать то же самое, но — слухачи. Проще обговорить убедительный диалог заранее — например, с телефона Борисенки.

Брадастому действительно приспичило на ночь глядя отправиться в Ярославль. Без резины «Квадрига» действительно буксует. А резина — это не презерватив и не жёва. Не зря же в Ярославле даже футбольный клуб именуется «Шинник». И про местную контору — всё так. Но Брадастому помощь ЮК при решении ТАКИХ проблем не требуется, сам — моторный. А вот… не все ли равно Брадастому, на какой машине ехать до озера Неро и далее? Колчинскую «мазду» он знает вдоль и поперек… Не всё ли ему равно?

И Колчин тогда же вечером подъехал к Егору в «Квадригу» на «мазде». Подзаправились и…

Они отправились на озеро Неро. Там их встретили с большим почетом…

Надо полагать, что отправились.

Надо полагать, что на озеро Неро.

Надо полагать, они, Колчин и Брадастый.

Услуга за услугу. «Маячок» на колчинской машине — он не подведет, не собьется со следа.

А через час, когда «мазды» и след простыл, из «Квадриги» выехала «девятка» Ильяса. И за рулем, само собой, ЮК. Больше некому. Он — один. Путешествие из Москвы в Петербург. Потому что в Москве Инны нет. И в живых ее нет. Но след — в Петербурге. Так все сложилось…

Майор Борисенко прокачал по своим каналам. Любое мало-мальски серьезное происшествие, повлекшее насильственную смерть или увечья, было бы зафиксировано. Учитывая, что город уже вторую неделю, такое впечатление, на осадном положении (да-да! вот что изменилось в Москве, пока Колчин с командой пребывал в Японии, — наматывая километры по столице до урочного вчерашнего часа с Баймирзоевым, Колчин мельком недоумевал, откуда и зачем их столько — спецвойск в «пятнашках»): нагнетали атмосферку в связи с Чечней, готовились к терактам, проверяли всех и вся, о любом инциденте докладывали по команде. Но ничего похожего, ничего связанного с… Инной не было. Ни вчера, ни позавчера, ни за последние две недели.

Патологоанатом Штейншрайбер прокачал по своим каналам. Вся мобильная медицина тоже пребывала в состоянии «товьсь!». Мертвяков по Москве было много, но не выше нормы, если можно в данном контексте говорить о норме. Среди мертвяков процент неопознанных тоже не превысил норматива. Среди тех, кто жив, но доставлен в больницы с травмами, несовместимыми с жизнью, но пока жив… Инны не было.

Папа О, Бай-Баймирзоев заверил уважаемого ЮК, что никто из его… коллег понятия не имеет о «коробочке», устроенной Колчину двумя «байерами» на шоссе. Случайность исключена, такую «коробочку» надо готовить заранее. Никто ее не готовил — из числа известных Баю коллег. А Баю известны все реальные коллеги. И про жену уважаемого ЮК никто из реальных коллег не знает. Зачем бы им ТАК рисковать собой, своим положением, жизнью. Уважаемого Колчина уважает не только Бай. Настолько велико уважение, что окажись пропажа жены уважаемого Колчина по нелепой случайности на совести кого-либо помельче из криминального мира, кого-либо, сдуру затолкавшего женщину в машину, а потом закопавшего ее в лесочке… Такого неграмотного вычислили бы в течение часа и привезли бы в багажнике его же машины — показать ЮК, если у ЮК крепкие нервы, Нервы крепкие, но привезти неграмотного дурака не привезли — не нашлось такого. Во всяком случае в Москве. Точно, что не в Москве.

В Москве Инны нет. И… в живых ее нет. Надежды питают лишь юношу. Несчастный случай не исключен, однако тогда бы Штейншрайбер обладал информацией.

Чей-то умысел не исключен, но что за умысел?! Если Инну взяли заложницей, то заложницей чего?! Тогда должна быть так называемая предъява. Не может не быть предъявы. Иначе зачем брать в заложницы?

Объявитесь! Никто не объявился. Только чьи-то «жучки» усиками шевелят в квартире Колчиных.

Чьи?

Не криминальные, по уверению Бая. Не блюстительные, по уверению Борисенко. Но чьи-то.

А значит, исчезновение Инны — не случайный… случай.

Кому и зачем понадобился востоковед, специалист по древним рукописям?

По древним рукописям, по древним рукописям… Кража. «Публичка». Супруги Сван — в Израиле. Подельники — там же. Соучастник генерал-Фима — в тюрьме, в Москве.

До Кублановского Колчина допустят не ближе бюро пропусков Лефортова. На каком основании? Только на том, что в Ленинграде украли книжки, а жена Колчина, как раз специалист по книжкам, была тогда же в Ленинграде? И где она сейчас? А почему Колчин уверен, что подследственный Кублановский об этом знает? Только потому, что у генерала-Фимы в личном пользовании имеются два БМВ, если верить сообщениям прессы?.. Подите, гражданин, выпейте воды и успокойтесь!

Колчин выпил воды. Чашку. Не от излишнего волнения…

Самурай, идя на войну, выпивает чашку воды. И это означает: «Прощайте навек». Никакого мелодраматизма. Традиция. Таким ритуальным действом воин обозначает прерывание всех нитей, связывающих с семьей или с кем бы то ни было из прежних близких. Чтобы, так сказать, не висели на руках. Воевать следует, не отягощая ум грузом мыслей о чем-либо, кроме одного: воевать. С риском для жизни… Что, кстати, тоже лишняя отягощающая мысль — с риском для жизни. Ибо элемент бусидо, как раз применимый и к сегодняшним условиям, — презрение к смерти, а ТОЧНЕЕ — презрение к жизни.

«В течение моей долгой жизни я лично сражался в 90 битвах, и 18 раз мое положение было таково, что смерть казалась неизбежной. И если я при этом все же избег опасности, то только благодаря учению буддийских жрецов, что жизнь ничего особенного из себя не представляет… Тот, кто твердо усвоил это основное положение о ничтожестве жизни, тот всегда выйдет победителем из всяких опасностей, в жертву которым падут другие…» — так сказал в своем завещании сёгун Иэясу Токугава, тот самый, который переселил микадо из Киото в Токио.

Да-да, Сёгуна тоже пришлось опять переселить к Борисенкам. К большому удовольствию Тёмы-и-Тёмы, к большому неудовольствию Сёгуна, кота помойного, но тоже в некотором роде прежнего близкого. Прерывание всех нитей — это прерывание ВСЕХ нитей. Неизвестно, сколько ЮК пробудет в Питере, — нет у него, понимаете ли, других мыслей, как только: накормлен Сёгун или мяучит в голодной агонии!

Мысль о том, что Инны нет в живых, тоже… освобождала. Иначе — груз: вдруг еще жива, вдруг война Колчина ей повредит, вдруг еще можно договориться?

Нельзя. Ибо — не с кем. Предъявы не было.

Если предъявы нет в течение двух с лишним суток, пока Колчин дома, если предъявы в любом виде не было в течение почти двух недель с момента Инниного отбытия в Питер, а иных-других вестей ни от нее, ни от кого-либо нет…

Презрение к жизни в экстремальных обстоятельствах Колчин в себе выработал давно (иначе не стоило выходить на татами — не в том смысле, что Косики-каратэ смертельно опасная школа, но если начнешь задумываться о том, как бы поберечься, сливай воду…). Но за жизнь (и/или смерть) прежних близких перед ним должны держать ответ.

Кто?

А это предстоит выяснить. Всякая война начинается с разведки. Не исключено — разведки боем.

В Санкт-Петербурге. Инна, как стало ясно, оттуда не вернулась.

В Москве ее нет…

И в живых ее нет…

И — не должно быть в живых того или тех, кто прямо ли, косвенно ли поучаствовал в том, что Инны — нет.

И никакая «Книга черных умений» ИМ не поможет и Колчина не остановит. А у него есть оружие посильней «Книги черных умений»! Оружие это — ЮК, выпивший чашку воды, прервавший все нити, связывающие с семьей и с кем бы то ни было из прежних близких. Презрение к жизни. И глупо вообще даже принимать во внимание возможные последующие неудобства жизни — вычислят, придут, посадят, осудят, посадят на подольше. Идет ли презрение к подобным неудобствам в сравнение с презрением к собственной жизни как таковой? Не идет.

Да, человек к сорока годам должен иметь своего… силовика, своего… доктора, своего… доверенного среди криминала, своего… мастера в автосервисе. И своих… учеников. Все они готовы помочь, даже если он об этом не попросит. Особенно ученики: учитель, учитель! мы не можем не помочь! Насмотрелись, понимаешь, видеобарахла!

Нет. Он — один. Он сознательно сходит с пути. Путь-до. Обстоятельства сложились таким образом, что ему, ЮК, надо, нельзя не сойти. Но это только его решение — и он не вправе распоряжаться чужими судьбами. За исключением…

За исключением судеб тех, кто стал причиной исчезновения Инны. И судьбы их предопределены.

Колчин, если верить «маячку» на «мазде», двигался в направлении к Ярославлю.

Колчин двигался по направлению к Санкт-Петербургу.

К утру он там будет.

К утру «мазда» вернется с озера Неро.

И наплевать, что безымянные парикмахеры докумекают, что в «мазде»-то Колчина и нет. И не было. Наплевать, что докумекают, цырульники, — Колчин и в самом деле бросал камни по кустам.

Да! Бросал. Бросал, бросал и вдруг слышит: «Ой! Больно как!» Попал!

За ночь можно далеко уехать.

Далеко-далеко. Где его никто не будет прослушивать. Где его никто не будет прослеживать «маячком».

А вот он — будет. На первой стадии.

На первой стадии ВОЙНЫ.

Колчин двигался по направлению к Санкт-Петербургу.

«Девятка-жигуль» в конце концов не хуже «мазды».

Колчин сорвал привязь.