Белый ферзь

10

Мы видим город Петроград в семнадцатом… виноват, в восемнадцатом году. Но, как и годом раньше, бежит матрос, бежит солдат, стреляет на ходу. А рабочий, в отличие от самого себя годом раньше, тащит не только и не столько пулемет, но и все, что под руку попадется…

Кто склеротически стар и не помнит, кто относительно юн и не застал — обратитесь к книжке графа, которая так и называется: «1918». Для охвата цельной картины. По поводу же подробностей и частностей сей же граф выражался с нарочитым русским произношением французского выражения: «Пердю пенсне!» То бишь — в упор не вижу.

Потому и не увидел. И не описал. И, кстати, Александр Николаевич Дюбуа, историк искусства, тоже не описал — хотя прилежно фиксировал все и всяческие истории тех лет, будучи директором Эрмитажа тех лет. Два тома оставил потомкам. А про ЭТО — запамятовал… Почему бы?!

В общем, 1918 год.

Тогдашний нарком просвещения, которому до сих пор приписывается интеллигентность и интеллектуальность, Анатолий Васильевич Луначарский приглашает к себе тогдашнего директора Эрмитажа Александра Николаевича Дюбуа и говорит доверительно-проникновенно:

— Вы интеллигент, я интеллигент. Поговорим как культурные люди!

— Поговорим! — соглашается наивный.

— Народ, — говорит нарком просвещения, — всегда прав, конечно, однако не всегда в достаточной мере просвещен, не так ли, Александр Николаевич?

— Так… — с опаской соглашается наивный.

— Энтузиазм масс неукротим! — заученным трибунным голосом говорит нарком, и уже на тон ниже: — Но должны же быть какие-то границы! Весь мир насилья мы, само собой, разрушим. Чертовски хочется работать! Но «до основанья» — это, мне кажется, излишняя горячность, не так ли, Александр Николаевич?

— Так… — с опаской соглашается наивный. Он-то вполне ознакомлен с фактами использования эрмитажных чаш под писсуары, революционными босяками после штурма Зимнего, которого, штурма, как известно, не было. Но быдло — было.

— Вот вы, Александр Николаевич, идеолог «мира искусств», — говорит нарком. — И вы не можете не знать, что в городе еще осталось очень много библиофилов, ценнейшие частные собрания, не так ли?

— Так…

— Есть опасения, что они, ценнейшие частные собрания, будут разорены восставшим народом. Который всегда прав, но не всегда просвещен, не так ли?

— Так…

— Я, собственно, с вами совещаюсь, Александр Николаевич. Было бы разумно выделить охрану для сбережения ценнейших частных собраний, не так ли?

— Так…

— Составьте, будьте любезны, списочек всех библиофилов, чьи ценнейшие частные собрания могут представлять интерес для уважаемых товарищей потомков.

И он, Дюбуа наивный, составляет такой списочек и приносит, как интеллигент интеллигенту, Луначарскому.

В начале века, надо сказать, очень была популярна идейка среди просвещенной публики, мол, интеллигент МОЖЕТ найти общий язык с бандитом и благотворно на него повлиять — будь бандит хоть членом шайки, совершившей Переворот и расхватавшей портфели с криками: «Я — нарком! — И я нарком!» —…или будь бандит помельче, половой в трактире-кабаке. Не важно! Бандит есть бандит. Интеллигент есть интеллигент. И если бандит мимикрирует (косит) под интеллигента, общаясь с таковым, то не потому, что благотворно перековался. А потому, что желает побольше слупить с дурака в конечном счете. Тут, надо признаться, интеллигент действительно дурак. Ибо совершенно не изменился с начала века: Говоришь ему, говоришь, примеры убедительные приводишь (как тот же — с Луначарским и Дюбуа), а он по-прежнему — с голой жопой, но в шляпе, в шляпе, да, но с голой жопой… после общения с бандитом. И-иех-х!

Так что принес Дюбуа списочек с адресами библиофилов.

— Вот спасибо, Александр Николаевич, — говорит растроганный нарком из шайки. — НАША культура перед вами в неоплатном долгу. Спасибо за Книгу!

— Пожалуйста, — говорит растроганный дурак-интеллигент и идет к своим остальным родственникам-Дюбуа, рассказывает им, что и среди бандитов есть люди, способные проникнуться и понять! Особенно когда речь идет о Книге! Дурак какой!

Тем временем, понятное дело, выделяется три грузовика, три команды солдат-матросов, три мандата. И эти грузовики аккуратно и последовательно разъезжают по адресочкам из представленного списка. Тук-тук! Кто там? Охрана ценнейших частных собраний!

Солдаты-матросы предъявляют мандат, а потом выгребают у библиофилов ВСЕ, что на бумаге, — до буковки, до обрывочка. Закидывают в грузовик и — дальше по списочку. Разумеется, грузят гуртом, россыпью, план по валу, вал по плану. Доныне и картошку-то не научились перебирать, а тогда-то… еще и не овощ, а книга…

Пройдясь по всем адресам, грузовики прибывают в три точки — Эрмитажная иностранная библиотека, Библиотека Академии наук, Российская национальная библиотека — ныне в просторечии «Публичка». Там все добытое сваливают в подвалы. Все! Под охрану взято.

Мочились, мочимся и будем мочиться по собственному разумению, невзирая на подробнейшие инструкции помполка Шиманкова для личного состава артиллерийского полка. И в чаши — тоже!

Берегли, бережем и будем беречь книгу-источник-знаний в меру своих… знаний. И в подвалах — тоже!

А: учиться, учиться, учиться и учиться — это никакой не наказ свыше, как стало известно. Просто Он ручку расписывал.

В общем, лежат эти ценнейшие частные собрания, ставшие общественным достоянием, в подтапливаемых наводнениями подвалах и гниют в общей куче.

На рубеже двадцатых и тридцатых годов вдруг осенило: э! погибнет же! безвозвратно! это ж не просто книжки-рукописи-раритеты, это ж, по существу, деньги!

Извлекать, разбирать — нет рабсилы, все — на Беломор! Вот когда передышка предоставится, займемся вплотную. А пока хоть в общей куче сохранить. Подвалы герметизируются, причем качественно — осмоляются. Подвалы осушаются — раз в полгода осушители заменяются. Действительно качественно — с той поры, как о ценнейших частных-общественных собраниях вспомнили и хватились, ни одно из наводнений ни лужицы в те подвалы не просочило. Хотя все три библиотеки весьма низко стоят.

А еще — напускаются в подвалы некие ОВ, то бишь отравляющие вещества. Газ. Чтоб ни плесень, ни жучки, ни мыши-крысы не загубили окончательно достояние, взятое под охрану. Какие именно ОВ? Доподлинно не установлено. Не хлор, нет, не хлор. И не иприт — он еще и кожно-нарывного действия, противогаз не спасает. И угарный газ вряд ли — он не бьет плесень. Зарин? Что мы, японцы какие?! Аум Синрике?! У нас собственная гордость! Фосген. Да, фосген, вероятней всего. По тем временам, на рубеже двадцатых-тридцатых, больше и нечему вроде. А уж как повелось с тех пор, так и не нам менять. Фосген так фосген! Тоже чем-то цветочным пованивает.

И раз в полгода, когда осушители заменяют, сотрудницы библиотеки, бабушки-старушки забегают туда в противогазах, цапают первое, что под руку попадет в темноте, и бегут назад к свету и чистому воздуху. Потом в подвал добавляют еще газиков до нормы и опечатывают еще на полгода.

Что там конкретно и где — никто не ведает. То есть бывшие владельцы, библиофилы, может, и ведали, но что с ними, с библиофилами, и где они, библиофилы, — никто не ведает. А собрания действительно были ценнейшими, если судить по случайным уловам дважды в год…

Однажды бабушка-старушка в противогазе ухватила книжку. Глядь на свету — это альбом арабских гравюр XVII века. Ну и что, казалось бы? А то! Пока сей альбом не объявился из подвала, считалось — арабская гравюра исчисляет существование с XVIII века. То есть на сто лет позже. Восторг и упоение для всего арабского мира. Понаехали в Питер, и так и сяк вертели, переснимали — факсимильно издали во всех богатых мусульманских странах, издали-переиздали и снова переиздали. В России — нет, не издали. Дорогое удовольствие. Зато подлинник теперь где-то на почетном месте в «Публичке». Или нет… Или валяется на полу в секторе редких книг, где никак не умещаются все издания на стеллажах, так и укладываются стопками по пояс на газетке-фанерке (а вы говорите: как же так?! в подвалах?! надо извлечь, надо что-то сделать!.. м-мда? и куда девать?).

Другажды бабушка-старушка в противогазе уцепила даже не книжку, а рулон вроде обойного. Глядь — афиша Парижского салона. Ну и Лувр бы с ней, с афишкой. Однако… указана там, на афишке, дата открытия — 1787. А французы-то, показавшие дурной пример всему прогрессивному человечеству (расейскому, в частности) по части р-р-революции, провозглашали: аристократы, людовики бесчисленные, все себя ублажали, лучших художников зазывали, за бесценок скупали их труды и развешивали исключительно для себя, во дворцах, — простому же люду, который в хижинах, даже и не приобщиться к высокому искусству, не вырасти над собой! Вот какие изверги! В смысле, аристократы. Зато теперь, когда массы победили, отштурмовав Бастилию, мы, наркомы (нет, как-то по-другому они во Франции друг друга называли…), открываем для тебя, народ, Парижский салон, чтоб ты, народ, рос над собой и не гадил в малахитовые чаши! Ура, виват! Парижский салон — дитя революции! 1789 год!.. Ан выясняется, что людовики не такими уж извергами были — еще за два года до падения Бастилии устраивали массам ликбез и афишки заранее печатали, чтоб массы заранее знали, не пропустили чтоб…

Так что в подвалах той же «Публички», которые (подвалы) тянутся по Садовой вплоть до Апрашки, чего только нет! Если покопаться, то триста миллионов долларов, которыми оценены раритеты, скраденные две недели назад, покажутся мелочишкой на молочишко. Так-то.

Эту историю рассказал Колчину старший научный сотрудник питерского ИВАНа Святослав Михайлович Лозовских. Но добавил, что это — легенда. Во всяком случае никто не подтверждает, но и не отрицает.

Когда эту… легенду рассказываешь в кругу друзей, не имеющих прямого отношения к «Публичке» (только косвенное — типа: здесь был и посещал читальный зал тогда-то такой-то), все и каждый в таком кругу задумчиво цокают языком и реагируют однозначно: «А что?! Вполне могло такое быть! У нас, ЗДЕСЬ, — могло. Да иначе и быть не могло!»

Когда же эту… историю рассказываешь тем, кто непосредственно трудится в стенах «Публички», то все и каждый из них реагируют однозначно: «Да? Любопытно. Ничего о подобном никогда не слышал, не слышала! Надо же, как интересно! А подробностей не знаете? А вам-то кто рассказал?» — и лица честные-недоумевающие-но-внимательные.

Как если бы у знакомца, сотрудника спецслужб, которого ты же и тренировал в зале, ненароком спросить:

— Андрей, а у вас что, и в самом деле «куклы» в ходу?

— Какие куклы?

— Объект для тренировок в рукопашном бою — обреченный, получивший «вышку». И потому сопротивляющийся не на жизнь, а на смерть. Условия таким образом максимально приближены к реальным — «кукла» и убить может, зато если ты «куклу» загасишь, никто и не пожурит.

— Да? Любопытно. Ничего о подобном никогда не слышал. Надо же, как интересно! А подробностей не знаете, Ю-Дмич? Вам-то кто рассказал? — И лицо честное, недоумевающее, но внимательное. Такое лицо…

— Да в книге где-то вычитал…

— О! И в какой, не помните?

— Н-не помню…

— Но автор наш, отечественный, или не наш?

— Н-не помню…

Такое, значит, лицо. У Андрея. У Зубарева.

Когда Колчин тренировал спецов в Центральной школе, был Зубарев лейтенантом вроде, хотя на кимоно погоны не предусмотрены. А теперь, должно быть, не ниже майора. Минимум…

А то и полковник.

Майором, помнится, Андрей Зубарев был уже в дни путча, когда Колчин явился с утра пораньше на Лубянку. И с ним, с Колчиным, говорили приблизительно тем самым тоном: «В Японию? Да? Любопытно. Ничего о подобном никогда не слышали. Вот прямо сейчас? Завтра? А сегодня у нас что, девятнадцатое? И сколько вас? Двое? И еще десять детей? А кто вас к нам направил? МИД? Справочку? А подробностей не знаете?.. Проходите сюда. Посидите здесь, подождите».

И посидел Колчин часа три, прикидывая, получится ли у него вообще когда-нибудь отсюда, с Лубянки, выбраться. В Москве, понимаешь, танки, а псих, понимаешь, сам приходит и настаивает на немедленной отправке в Японию — в количестве двенадцати человек. Из которых — десять несовершеннолетних. Со списком. Как фамилия-то психа? Не Шиндлер ли?

Фамилия Колчин. Зять Валентина Дробязго. Так-так. А где Дробязго? В Белом доме Дробязго, больше ему негде быть. Оборону организует, алкаша на бронетехнику подсаживает. А зятек, понимаешь, за кордон навострился?

Так надо понимать, что три нервных пустынных часа компетентные органы прокачивали информацию на ЮК. Благо Колчин оказался известен не только родственными связями с гр. Дробязго, но и тем, что сам по себе сэнсей.

Вот и возник перед ЮК через три часа Андрей Зубарев. И справку спроворил, и пропуск на выход выписал, но потом передумал:

— Давайте-ка я лучше сам вас провожу. А то тут такое… Сдуру не поймут. Да мы и сами не понимаем, кто за кого и за кого — мы. Сдуру.

Проводил…

Вот такой специфический тон, присущий хранителям истины в последней инстанции, — он и прорезается у тех, кто знает доподлинно, как все было на самом деле, но не спешит поправлять собеседника (например, директором Эрмитажа Дюбуа стал не в восемнадцатом, а — не соврать — в году эдак двадцать шестом; и не Дюбуа это был, а другой, с фамилией — не соврать —…другой), пусть собеседник выговорится, пусть заодно подскажет, кто именно рассказал ему такую странную, такую малоправдоподобную историю.

Кто-кто? Лозовских? Святослав Михайлович? Из ИВАНа, значит? Старший научный сотрудник? А вы с ним хорошо знакомы? Давно?

Знаком плохо. И недавно. Изредка Инна упоминала. Как бы между прочим.

Коллега. Давний воздыхатель. Запнувшийся у черты, разделяющей дружбу и флирт. Да так навсегда и оставшийся за этой чертой. Вздыхатель, способный осмелеть лишь до лирикоидной фразы: «А помнишь, как ты в девяностом на встречу нашего выпуска приехала?» И всё. Даже после утешающе-ободряющего «помню» не смеющий позволить себе взмечтнуть: «Вот если бы я тогда…»

Потому-то Инна упоминала коллегу Лозовских изредка. И — как бы между прочим. Рябь по воде. Никаких серьезных волнений на поверхности, так… рябь. Небо безоблачно. А это кто? Коллега. Лозовских для Инны Дробязго-Колчиной — коллега. Она же для Лозовских… а какая разница?! За чертой. Рябь. Впрочем…

Именно потому, что Святослав Михайлович Лозовских относится к Инне с чувством… сильного чувства, он может быть полезен. Вреден — вряд ли. Но полезен — почти наверняка. Что и подтвердилось.

А еще полезен может стать кто угодно из бывших и настоящих связей Инны в Питере — связей родственных, приятельских, научно-рабочих…

Потому-то Колчин сделал распечатку файла spb. Телефоны, адреса. Не так и густо:

Алабышева Ревмира Аркадьевна. Она же — Дробязго в замужестве. Она же — мать.

Лешакова-Красилина-Мыльникова. Подруга. Старшая.

Лозовских. Коллега…

Негусто.

Заодно в распечатку — и клочки информации.

Типа: «Книга черных умений»!!! «Публичка»? ИВАН?

Типа: Федя Мусаев, ахалар-лама, храм, Приморский пр.

Действовать приходилось не в спешке, однако оперативно. Потому более-менее скрупулезное изучение распечатки ЮК отложил на потом. На то самое потом, когда окажется в Питере.

Кстати, в Питере не менее, а то и более полезен может стать Андрей Зубарев, перебравшийся аккурат после путча и тряски-перетряски компетентных органов в… Питер. База данных у них там, в Большом доме, чай побогаче файла spb в рабочем компьютере Инны. Особенно тех данных, которые могут навести на след. Зря ли книголюба Кублановского сгрибчили в Москве, да, но питерские сыщики. Не поленились, предприняли хрестоматийное путешествие из Петербурга в Москву.

Вот и Колчин не поленился. Предпринял. Из Москвы в Петербург.

Документы? В порядке документы, в порядке. Права? Вот права. Ильяс Сатдретдинов.

Внешне у Ильяса мало что общего с ЮК. Но одного общего достаточно — брови. Они у Ильяса подобны колчинским — густые-насупленные. И достаточно.

Машина не в розыске. Водитель — само обаяние. Мог Колчин, мог перевоплотиться из злодея второго плана в «само обаяние».

Да и, если по совести, добрая половина водителей катается с чужими правами — и хоть бы хны. ГАИ, знаете ли, такая инспекция, которая все больше инспектирует благосостояние сидящего за рулем, а не идентифицирует личность. Даже если ты — в порядке, даже если неукоснительно блюдешь идиотизмы типа непременного пристегнутого ремня, даже если снижаешь скорость до двадцати километров в соответствии со знаком, воткнутым кретином… Всё едино. ГАИ, знаете ли, такая инспекция… Должны они, бедолаги, хоть тут чувствовать себя королями. Пусть и пешки по сути. Но прожорливые, м-мать, пешки!

А и населенный пункт аккурат на выезде из столицы именуется ПЕШКИ. И поясняюще — голубенькая табличка: «Батальон ГАИ». Цельный батальон! Поди прокорми!

Не зря прозорливец Радищев аж двести лет назад так и возопил: «Вот в чем почитается по справедливости источник государственного избытка, силы и могущества; но тут же видны слабость, недостатки и злоупотребления законов и их шероховатая, так сказать, сторона. Тут видна алчность, грабеж, мучительство наше и беззащитное нищеты состояние. Звери алчные, пиявицы ненасытные!..» И возопил он это как раз в главе ПЕШКИ. Не иначе, еще двести лет назад батальон ГАИ до печенок достал просветителя.

До печенок Колчина гаишникам не добраться. Особенно учитывая антирадар в зеркальце ильясовской «девятки». Он, антирадар, исправно попискивал и мультяшно отражал в зеркальце приближение очередной засады «зверей алчных, пиявиц ненасытных». Кроме того, встречные машины предостерегающе мигали подфарниками: имей в виду, друг, впереди — эти самые… И Колчин благодарственно сигнализировал им рукой: спасибо, друг. Шоферская солидарность. Кто ездил, тот знает.

Колчин ездил. Колчин знает. Потому-то заранее оговорил с Инной: если она — в Питер, то не на машине, а «стрелой».

Она, Инна, выматывалась за рулем. Концентрация внимания. Если каждую минуту напряжен и сосредоточен, то… просто химия кончается. Химия тела. Независимо от физики тела. И в результате на финише вываливаешься из кабины, будто не на колесах, а на своих двоих дистанцию прошел, трусцой. А у Инны не только химия, но и физика тела весьма… хрупкая.

Можно, конечно, по-домашнему пошутить: «Твигги недоношенная». Но в каждой шутке есть доля. Колчин преуменьшил эту долю, разработав для Инны специальный комплекс. И она не то чтобы увлеклась, но подчинилась мужу. Попробовала бы она не подчиниться! Отнюдь не потому, что Колчин столь уж грозен (впрочем, да, разумеется, грозен, не без того, не без того — однако не по отношению же к Инне!). Просто — воспитание… ЭММАУС — ТОРЖОК — ХОЛОХОЛЕНКА…

…а оно, воспитание, с младых ногтей — на основе Кун-цзы. Валя Дробязго преуспел.

Тут вот какое дело: синтоизм, который японцы почитают за исключительно свое, доморощенное детище, все-таки заимствован у Китая. Как и бусидо.

Недаром существует мудрость: «Китай — мелодия, Япония — ритм». Мудрость, само собой, китайская. Смысл тот, что мелодия — нечто первичное, а ритм — подчиняющ и упорядо… тьфу!., чивающ.

Правда, в ловле ритма японцы равных себе не знают и знать не хотят. Что есть, то есть. Вы, мол, нам только напойте приблизительно, а уж мы такую конфетку оформим! Имеет место, имеет — доводить до абсолюта, иногда даже до абсурда, но доводить. Хоть аппаратуру, хоть дороги, хоть идеологию…

В. ВОЛОЧЕК — ХОТИЛОВО — БОЛОГОЕ…

…а дороги наши уступают, ох уступают… А дураки — не уступают. Уступи дорогу, дурак!

Дурак не уступал. Более того! Прибавил и ушел в отрыв. Дурак за рулем красного иномарочного чего-то там, вроде «порша».

Колчин было навострил внутреннее чутье.

Н-нет. Просто дурак, считающий превышение скорости лучшим-единственным средством для достижения пункта Б (из пункта А). Оно и к лучшему. В догонялки Колчин играться не расположен.

«Девятка» держала трассу хорошо, резину Брадастый сменил в «Квадриге» (вот спасибо, Егор!), сто десять — достаточно при ночной непогоди. Зато «звери алчные, пиявицы ненасытные» не прицепятся. По простой причине — стоило антирадару пискнуть, Колчин сбрасывал газ и дисциплинированно проезжал мимо поста ГАИ. Проезжай, проезжай, они, гаишники, заняты. А заняты как раз «поршем».

Колчин проезжал, снова разгонялся до ста двадцати, потом его снова обгонял красный (от натуги?) иномарочный дурак. И — до следующего поста…

КРЕСТЦЫ — БЕРЕЗАЙ — ДОБЫВАЛОВО…

Да, так вот — о китайской мелодии и японском ритме. Верность сюзерену — наипервейшее условие бусидо — есть не что иное, как наипервейшее в ряду пяти человеческих отношений, определенных Кун-цзы. Властитель — подданный, отец — сын, муж — жена, старший брат — младший брат, старший друг — младший друг. По поводу сочетания-подчинения «властитель — подданный» Колчин как-то уже высказывался. По поводу «отец — сын» — да, согласен. Вот и Валя Дробязго с младых ногтей дочери воспитал ее в том же духе. Пусть Инна не сын, но дочь, однако других детей у него нет. Вот и «отец — дочь». Не «мать — дочь», а «отец». Оно и к лучшему, если иметь в виду своеобразие Ревмиры Аркадьевны Алабышевой-Дробязго. Но о ней — позже. По прибытии в Питер. К сожалению, встреча с Ревмирой Аркадьевной неизбежна, хотя… бессмысленна, как заранее полагал Колчин. Но отработать надо все, всех.

А вот далее в системе человеческих отношений у Кун-цзы: муж — жена… Сказано: мужчина заботится о стране и о душе, жертвовать собой, чтобы мужчина имел возможность думать о благе страны и о душе, — удел женщин и слуг. Заставить мужа беспокоиться о себе, то есть о жене?! Невозможно ритуально! И пусть ритуал на то и ритуал, то есть просто обряд… Однако если он не глуп, если он обоснован жизнью — выполняется неукоснительно, инстинктивно. Как «мойте руки перед едой». Как «уходя гасите свет». Как «не стой под стрелой».

Потому Инна безропотно осваивала комплекс упражнений, разработанный Колчиным. И это правильно. Ибо «Твигги недоношенная» ушла в прошлое, утеряв обидный оттенок и приобретя оттенок подбадривания. Оно конечно, супротив мордоворотов на пустыре Колчин Инну не выставил бы (да и кто покусится на жену сэнсея?!), но кое-чему и еще как она выучилась.

А вот, к слову, «кто покусится?». Кто-то покусился-таки. И ее нет. Если бы она была, разве может жена заставить мужа беспокоиться о себе, о жене? Невозможно ритуально…

ВАЛДАЙ — МИРОНУШКА…

Просветитель, помнится, именно про валдайских девок высказывался нелицеприятно. Бляди, мол. А помер просветитель, известно, от сифилиса. Не иначе, здесь, на Валдае, и подцепил. Вот и высказывался нелицеприятно. А то с чего бы ему так бушевать — и такие они, и сякие…

Какие, собственно, такие-сякие? Секс, видите ли! По-разному толкуется-толмачится, но англоязыкие произносят «секс» и подразумевают «чувство». А если чувство, то какие претензии?!

Внешне чувства выражать — не принято. Японцы считали (и считают), что внешнее проявление любви — это недостойно, это удел лишь продажных женщин. Зато имелось у них, у японцев, в истории словечко «шинью», и означало оно самоубийство от несчастной любви. Обоюдное, между прочим. То есть когда и если брак между им и ею был невозможен по каким-то вышестоящим причинам, шили они, несчастные, спецодежды, наполняли рукавные карманы камнями, потом обвязывались одним поясом и — в воду, где поглубже. Оно-то и называется иначе: обнявшись и в пропасть. Шинью. Это вам, романтики, это вам, влюбленные. Как водичка сегодня? Не знобит?

Колчин не был романтиком. Колчин не был влюбленным. Он был муж. Инна была жена. Можно ли толковать подарок, бесценную доску из шаолиньского монастыря, как внешнее проявление чувств? Отчасти. От части. Просто жена — часть целого. И вот — нет этой части.

Инна. Инь, как ее называл Валя Дробязго. И как бы ее называл сам Колчин, не опереди его тесть (отношения «отец — дочь», по Кун-цзы, стоят выше).

Инь — тень, неосвещенная часть предмета.

Ян — освещенный лучами, либо попросту солнцем.

Шань — гора. У горы есть Инь, есть Ян, два склона. Отсюда единство.

А еще: Ди-Жэнь. В переводе — муж и жена. Даже не муж И жена или жена И муж. А просто — Ди-Жэнь. Оба они — Ди-Жэнь. Жэнь — человек. А вот Ди — многозначный иероглиф. Ди — и равный по силам, и равный по состоянию, и… достойный враг. Такой вот иероглиф. Уравнивающий статусы и статуты сторон. Достаточно сказать, что за два тысячелетия китайцы признавали Ди-Го лишь два государства (Го — оно и есть государство, а Ди —…) — одно сгинуло за давностью лет, а второе… Тибет. Тибет, знаете ли, Тибет…

Вот и были они, Колчины, — Ди-Жэнь. И нету…

Сю — отдых, праздник, развод.

Что остается? Довольствоваться разбитными молодухами Валдая? Секс — оно пусть и чувство, но и некое физиологическое отправление.

Займитесь спортом, советуют врачи истомившимся подросткам.

Колчин давненько не подросток. И спортом занимается давненько. Ну да пусть это будет последней проблемой, которую предстоит решить!

Волхов. Речка. Ага! «Порш» снова попался. Гаишники за мостом подстерегали. Сколько же водила в общей сложности от себя оторвал? По десять тысяч раз пять. И не сумма по нынешним временам, но обидно шоферюге должно быть: время — деньги. Домой торопится, а тут привязались, пиявицы! Домой, точно. 78. Питерский индекс.

Кстати, водила и шоферюга — женского рода. Так оно и… Девица за рулем. И еще одна — рядом.

Нельзя женщинам доверять руль на продолжительной трассе. Бензина сожрут на треть больше разумного и достаточного, форсируя и форся, а средняя скорость все та же. Вон Колчин в который раз иномарочку догоняет и перегоняет, а расход у него — восемь литров на сто километров.

Он отметил девиц в красном «порше» мельком. Так бы и мимо просвистел, как и прежде, но загодя до моста как раз знак — 20 км. А на такой скорости черепашничая, невольно разглядишь, кто за рулем остановленной гаишниками машины.

Что же вас погнало, девицы-красавицы, в ночь, в слякоть? К Рождеству поспеть? Да-а… В ночь перед Рождеством. Гоголевщинка. Черти, духи, звери алчные…

МЯСНОЙ БОР — БОЛЬШОЕ ОПОЧИВАЛОВО…

Большой умник нарекал населенные пункты. Оптимист. Вот, пожалуйста, — Померанье! Патологоанатом Штейншрайбер порадовался бы ассоциативно: Опочивалово, Померанье, Мясной… Бор. Во-во! И для полного букета — Красный Латыш. Тоже населенный пункт. Кем населенный? Ночь перед Рождеством. А вдоль дороги гаишники с жезлами стоят. И тишина-а…

Впрочем, ГАИ Колчина так ни разу и не стопанула. Уметь надо ездить. Умел.

Это что у нас? Это уже Ленинградская область. Усадище. Тоже ничего название! Усадище, угробище, угадище…

Сколько сейчас? Утро. Считай, утро. 5.30. А выехал он в 22.15. Семь с половиной часов. Хорошо. Пристойный результат. Весьма пристойный, учитывая темноту, осадки и проверки на дорогах. И не устал, но даже отдохнул.

ТОСНО…

Интересно, вернулся Брадастый с озера Неро? У Егора та же манера вождения, что и у Колчина. Она, подобная манера, или есть, или ее нет. Та самая манера, когда обзор у тебя фактически все триста шестьдесят градусов, и ты ведешь машинально, не сосредотачиваясь, — даже позволяешь себе полувздремнуть. Есть такая манера. Владея ею, даже не утомляешься трассой, а, напротив, отдыхаешь. Общую картину ощущаешь — не вглядываясь, не расходуясь. Только когда что-то в общей картине меняется, тогда включаешь дополнительное внимание. Не пришлось на сей раз. Всего одна остановка — подзаправиться, заодно себя проверить, сколько точно бензина съедено на сотню километров. Да, восемь. Очень и очень пристойный результат.

А вот по Питеру придется покрутить уже в иной манере — концентрация максимальная. Питер Колчину знаком, но все же в меньшей степени, чем Москва. Когда он здесь был в последний раз? Это было недавно. Это было давно.

Московский проспект. Питер. Приехали.

Далее — по наитию. Потому что, хоть и определил для себя Колчин опорные точки, но в шесть утра несподручно звонить — хоть по домашним, хоть по рабочим телефонам.

Надо бы с гостиницей определиться пока…

Центр для поселения не годился. «Невский палас», «Европейская», «Санкт-Петербург» — вполне отвечают запросам того, кто:

«…занимается спортом, почти ни с кем не дружит, не курит, почти не пьет, в еде очень умерен. С другой стороны, обнаруживает явную склонность к роскоши в быту и знает себе цену: …автомобиль принял как должное, выразив недовольство его малой мощностью и уродливостью; недоволен также квартирой — считает ее слишком тесной и лишенной элементарных удобств; жилище свое украсил оригинальными картинами и антикварными произведениями искусства…» (Досье. Образ жизни. Стр. А-Б).

Отвечать-то они отвечают, но каждый вселившийся тут же берется под контроль криминальной общиной: клиент прибыл, клиент отечественный, в средствах не ограничен (иначе обосновался бы в «Невском паласе» — «Европейской» — «Санкт-Петербурге»?!), клиента надо бы ПОСМОТРЕТЬ.

Колчин прибыл в Питер отнюдь не за тем, чтобы его можно было ПОСМОТРЕТЬ.

Он сам не прочь ПОСМОТРЕТЬ.

Потому центровые отели — мимо. Не говоря уж о «Пулковской» и «Прибалтийской» — пусть и окраинные, но заграбастанные бандитами чуть ли не с первого дня существования.

Однако ночевать неделю (максимум неделю) в машине — себя калечить. Склонность к роскоши — она относительна. Для кого-то ванна «фуро», чистая постель, отсутствие тараканов и случайных соседей по номеру — роскошь. Для ЮК — не роскошь, а средство отдохновения. Мелочь, но на которой лучше не экономить — дни предстоят хлопотные, многотрудные, так хоть ночью бы восстановиться…

А кстати, сколько у него денег, чем он сейчас располагает? Та-ак. Недурно. Располагает, короче. Думается, в Питере обменять зелень на дерево — не сложней, чем в Москве.

Колчин держался в хвосте «порша», резонно решив, что машина с питерским индексом куда-нибудь да вывезет — дама за рулем получше ЮК ориентировалась в транспортных хитросплетениях города. Так получилось. Это вроде случайного попутчика, которого вынужден терпеть всю дорогу, а по прибытии на место — и не расстаться. Как бы незримая связь образовалась, эдакая паутинная — рвется легко, но есть.

«Порш» скинул лихость до позволенных в черте города шестидесяти, и угнаться за ним — не вопрос.

Колчин прикинул, что будет держаться за дамским экипажем до тех пор, пока тот не свернет в откровенно не нужный проулок. Тогда-то, лишившись поводыря, придется определяться по месту самому — езда в незнаемое.

Ну, не так чтобы совсем незнаемое. Одна из неизбежных точек — «Удельная». Там-то, поблизости, обитает Алабышева Ревмира Аркадьевна, приходящаяся ЮК тещей. Судьба миловала — виделись один раз в жизни, на свадьбе. Да вот подкузьмил фатум — второй раз в жизни неизбежен… И Комендантский аэродром от Удельной — сантиметр по крупномасштабной карте. Тоже предстоит визит. К Галине… как бишь ее… Андреевне. Лешаковой-Красилиной-Мыльниковой.

Это не есть посещение ближних и дальних родственников-друзей жены. Сказано: все связи порываются.

Но есть это добыча информации об Инне посредством непринужденного общения с ближними-дальними родственниками-друзьями жены.

И пусть Колчин заранее готовится к собственному принуждению для непринужденного общения. Даже с выжившей из ума Алабышевой (это не анекдотное неприятие тёшшшши, это… так оно и…), даже с пострадавшей на почве самостоятельного бизнеса старшей подругой Инны — Галиной Андреевной. (Кун-цзы кто угодно, но не дурак, и потому включение в систему человеческих отношений тандема «старший друг — младший друг» — не прихоть, проверено веками.)

«Порш» вел Колчина, будто запрограммирован. Более того! Привел! «Чайка». Гостиница…

Днем с огнем иначе бы Колчин не нашел эту «Чайку». Еще и потому, что не искал бы — понятия не имел о существовании таковой. Просто прилежно следовал за дамским экипажем. И поводырь даже подмигивал габаритными огнями в предутренней мгле — не потеряйся. Ни к чему не обязывающий флирт на дороге. Это почему-то сразу выясняется — недоброжелатель тебя преследует («Шеф! Нас преследуют!») или симпатяга, избравший тебя же Вергилием («Веди меня, о…»).

Симпатяга — не то слово, которым Колчин определил бы себя самого, ну да тем, кто в «порше», видней.

Им действительно видней: иначе «девятка» уперлась бы в Сенную, через которую ЮК было нацелился, доверившись карте, — ан давно и надолго «заколочена» Сенная, метро, блин, строй! иначе заплутала бы «девятка» у Черной речки, ибо Торжковская перерыта-перекрыта, будто на всем ее протяжении клад ищут или закатанных под асфальт жертв мафии.

В общем, «порш» двигался туда, куда так или иначе Колчину надо. Правильной дорогой идете, товарищи! Конечно, Комендантский аэродром — не всенепременный первый пункт нанесения визита московского гостя, однако теперь хоть понятно, как туда добираться кратчайшим путем. А «порш» двигался кратчайшим. И фыркал от нетерпения, застревая перед светофорами.

Да. Так вот. Этот самый резвый «порш» и определил Колчину местожительство.

«ЧАЙКА».

«Девятка» чуть было не проскочила поворот, в который вписался «порш». Вписался, да, но почерк, если можно так выразиться, у «порша» размашистый и неэкономный, недолго и подвески лишиться.

Улица, куда на вираже впрыгнули рисковые дамочки за рулем, именовалась Серебристый бульвар. Может, он, бульвар, и серебристый летом за счет тополей, но пока, по зиме, он… хм… серебристый.

А утыкался сей ребристый бульвар в стройку чего-то грандиозного-высотного без окон, без дверей.

А слева-справа от стройки — два одинаковых оранжево-желтых панельных дома. И один из них — «Чайка». Гостиница.

Хороша же, должно быть, гостиница — на краю города, в панельной многоэтажке, рядом со стройкой века (в том смысле, что века не хватит для завершения работ)!

Колчин потому-то и не стал рисковать подвеской, дребезжа по рытвинам, проехал мимо — с намерением развернуться при первом попавшемся развороте и обратнообратно в город. Но боковым зрением углядел стоянку за «Чайкой» и… таки развернувшись, решил остановиться-оглядеться.

Гостиница — вроде перевалочного пункта, типа комплекса убожеских строений на задворках бывшей ВДНХ, то есть всяческие «Колосы», «Дружбы», «Золотые ярлыки». Не по архитектуре, но по функциональности: добро пожаловать, рабочий-и-колхозница! вам же лишь бы ночь простоять да ночь продержаться? Вот и пожалуйста! Восьмиместный хлев, вечно и громко струящийся бачок в сортире, мебелишко-модерн времен оттепели, картонные двери и коридорные-горничные, у которых на лбу написана одна, но пламенная мысль: «Поубивала бы вас всех!»

Не так ли? Только так, и не иначе!

Не так. Иначе. Автостоянка за «Чайкой» подсказала: иначе! Была она сплошь заполнена машинами приличными, иномарочными в том числе. И парковались эти авто каждая аккурат у такого… столбика, который обеспечивает заводку в любую стужу. Сервис! Не каждая высококлассная гостиница способна обеспечить такой сервис. А значит, и «Чайка» — отнюдь не рабоче-колхозничьего уровня.

Опять же, стали бы девицы на «порше» торопиться в гадюшник? В ночь перед Рождеством. Хоть и случилось библейское Рождество именно в хлеву, но с той поры представления о том, где и как праздновать явление, несколько изменились. Перевелись нынче волхвы.

И девицы из «порша» — не волхвы. Ага! Вот и третий. Тоже не волхв. Толстомясый, краснощекий амбал с глазками-свиниками. Выгрузился с заднего сиденья, подсел в коленях, отвыкших от нагрузки за многочасовой перегон. Очумело вертел башкой и явно не до конца проснулся. Так и провалялся позади девиц всю дорогу, укрытый пледом. То-то дамочки рискнули самостоятельно ринуться очертя голову по ночной трассе из одной столицы в другую. А мы, мол, не одни — с нами здоровенный бугай. Где-где? А вон — сзади, отдыхает, сил набирается… Успокоение чисто психологическое. Типа газового баллончика в сумочке — ежели что, сразу брыз-зь в глаза и победа!.. Толку-то от него… И от баллончика, и от пьянющего борова! Он, боров, и сейчас на ногах не стоит.

Дамочки перехихикались меж собой, та, что была за рулем, извлекла откуда-то снизу (а изгиб у нее вполне, вполне…) баночку «Краша», метнула в руки непрочухавшемуся защитнику.

Тот не поймал, выронил, подобрал с асфальта, дернул колечко — перебрызгался, будто огнетушитель на себя направил (ну, верно, — от встрясок и бултыханий пузырики активизируются), малая толика все же угодила в хлебало, большая толика заляпала шею, «аляску», джинсы.

Да уж, «Краш» — это ваш цвет. Хорош защитничек…

Впрочем, Колчин при всей своей координации, при прочих достоинствах тоже не стал для Инны защитником…

Он направился след в след за троицей из «порша» — к парадному входу. Поглядим, какая-такая «Чайка»…

Она — такая… Гостиница для иностранных специалистов. То есть строителей. Финны, югославы, турки, шведы. Некоторым образом простые работяги. Однако простой работяга У НИХ и У НАС — разница. У НИХ требования нормальных условий проживания, которые У НАС — роскошь. То есть именно то, чего желательно было бы Колчину. Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Пожилой массивный охранник в камуфляже — ему бы внуков нянчить и на редком солнышке греться, а он — страж! Ну да вполне возможно, ни на что иное страж и не способен. Зато — камуфляж-пятнашка. Тоже, кстати, чисто психологическое уравновешивание — форма коммандос, а возраст — свидетельство богатого опыта, даром что поскрипывает при любом шевелении, даром что песочек сыплется, хоть на гололед его выпускай первым, чтобы последующие не скользили. Словом, не худшая, а то и лучшая фигура в качестве стража. А то наймешь рослых мордоворотов, а потом вдруг выяснишь, что внедрилась к тебе в отель некая структура, и слепки с ключей от номеров давно сняты, и сам ты вынужден платить отнюдь не жалованье охране, а… иначе это как-то называется и по сумме весьма отличается. Старикам же мало нужно, и закалка у них еще та, старомодная: вор должен сидеть в тюрьме. Поднять же руку на ветерана, будь ты случайно заглянувший бандит, трижды подумаешь. Ну не трижды — это беззастенчивая лесть бандитам, но хоть разок да напряжешь извилину: ветераны крикливы, напористы, а страха перед шпаной в большинстве своем почти лишены — и не таковских видывали полвека назад, кыш!

Лицедейство — это целая наука. Ничуть не менее важная, чем руко- и ногодейство. Кстати, входит отдельным предметом в курс обучения специалиста. Спросите у Андрея Зубарева. И он ответит: да, рукопашный бой, метания всяческих колюще-режущих предметов, стрельба из всего, что стреляет, ориентирование, выживание в любых условиях, иностранные языки… но еще этикет — манера поведения в разных слоях общества: от жестов до гардероба. Чтобы пришел в распоследний кабак — и тебя не заметили. Чтоб пришел на коктейль к лорду — и слился с аристократией.

Колчин избрал имидж подчеркнутого интеллектуала западного образца. То есть не рефлексирующего кретина, шарахающегося от любой зеркальной двери («Ой, нас все равно сюда не пустят…»), верхом бесстрашия коего становится робкое и заранее безнадежное: «Я только спросить, нельзя ли тут у вас…» — это удел отечественных гуманитариев, от мэнээсов до профессуры.

Колчин предстал интелем ОТТУДА, не наглым, но уверенным, не подобострастным, но значительно вежливым. У НИХ, кстати, интели ценятся и оплачиваются повыше, чем строители. Даром ли колчинский опыт общения-проживания хоть в Токио, хоть в Гамбурге, хоть в Амстердаме.

Он прибыл для научной работы в библиотеках города. Ему порекомендовали именно эту гостиницу. О ней отзывались похвально и в Амстердаме, и в Гамбурге…

Нужно быть сибирским пельменем, сутки отлежавшим в морозильной камере «Стинола-102», чтобы не растаять после действа, предпринятого ЮК.

Молоденькая дама-администратор растаяла, пожилой страж расслабился и опустился в кресло.

Выгодным контрастом переминался свиникоглазый «строитель»-старожил, доставленный девицами, заплетающий языком: «Антакаа, олкаа хювя, аваймен хуонееста ну-меро какси колме какси…» И девицы, неугомонно веселящиеся: «Ну чё, неясно?! Какси колме какси! Двести тридцать второй! Ключ! Ну?!»

…Номер Колчин снял на неделю. Номер — однокомнатная просторная квартира. Седьмой этаж. Вид — не на стройку века, а на полулесной-полудеревенский ландшафт, Коломяги. А жилье свое временное не стал он украшать антикварными произведениями искусства.

Антикварное произведение искусства, то бишь достопамятную доску с Инь — Ян и красными печатями из Шаолиня в деревянном пенале, Колчин взял с собой.

Если она, доска, послужила «вездеходом» на Рождественке в московском ИВАНе, то и в Питере еще послужит. И не только в качестве «вездехода», но и как повод для завязки разговора: «Я такой-то и сякой-то. Вот подарили, а я не знаю… Не могли бы здешние специалисты по восточным культурам сказать что-либо определенное.

Вы — специалисты? Очень приятно…» — далее так и так далее.

Это уже забота ЮК вывести тему на недавно посетившую «Публичку» Инну Валентиновну Колчину, тоже специалиста. А то с места в карьер спросишь: «Куда жена делась, ханурики?!»

Ждите ответа, ждите ответа, ждите ответа…

11

— А вы?! Вот вы! Что вы спросили?

— Как пройти в библиотеку…

— В три часа ночи… Х-хы… Идиот!

«Студия КТВ АРНИКА в дни школьных каникул принимает заявки на показ фильмов для детей бесплатно с 10.00 до 18.30».

«Операция Ы». Дремучее детство. Красть надо не так. Так красть не надо. Х-хы… Как пройти в библиотеку.

Однако это уже получается день-деньской. Одиннадцатый час. Цветная «Радуга» демонстрировала «и другие приключения Шурика» по кабелю. Колчин отлежался в ванной. Он готов был пройти в библиотеку, не спрашивая — как?

…В Японской национальной библиотеке, когда вы взяли одну рукопись, затем решили взять другую, предложат вымыть руки, чтобы не перенести микробы с одного документа на другой. А при переходе из помещения в помещение заставят сменить тапочки. Причем в каждом хранилище тапочки своего цвета.

В Британской библиотеке все сотрудники носят таблички-визитки. Таким образом их можно отличить от читателей. Гости любого ранга обязаны отметиться в книге и надеть табличку «Посетитель». Библиотека разделена на отсеки — в каждом действует свой пропуск. Служебные помещения, разумеется, отделены от читальных залов. В отделах редкой книги и в рукописном у библиотечного работника пульт с телеэкраном для наблюдения за читателями. Плюс к этому по залам ходят сотрудники службы безопасности с радиотелефонами…

Ничего подобного ни в первом, ни в последнем приближении Колчин в «Публичке» не пронаблюдал.

Он припарковал «девятку» в ряду машин за павильончиком стиля «классик» — между Гостиным и Думой. Густовато, правда, здесь от жуликоватых морд в «косухах», но это ломщики-валютчики, не угонщики. «Карманом» ильясовская «девятка» не оснащена, однако и свиристельной-воющей-визжащей сигнализации достаточно — место людное и контролируемое законопослушными силовиками (что оравой крепких парней с нагрудными рациями в галереях Гостинки, что крепкими парнями из банка «Кредит-Петербург» напротив). Само собой, все они расставлены отнюдь не для сохранности чьего-либо личного транспорта, но… психологическая уравновешенность…

Колчин прошелся пешком. Размять ноги надобно. Невский как Невский. Летом, наверное, смотрится поярче, а сейчас, в декабре, при минус трех — дроглый какой-то, сырой, бледноватый. Попрошайки…

Ну, этого добра и в Москве… Правда, московские нищие безыскусней: «Подайте Христа ради…» А Питер, он и есть колыбель не только революций, но и культуры.

Где еще встретится неимущий в позе нахохлившегося достоинства — эдакий состарившийся памятниковый Пушкин, но не с питерской площади Искусств (хотя вот она видна), а с московского Страстного бульвара. И глядит он, неимущий, мимо брошенной шляпы, будто и не его она. А у шляпы плакатик, прислоненный к стене: «Пенсии нет. Зубов нет. Поэт…»

Так, а этот неимущий в ушанке — он что? «Нуждаюсь в помощи после похорон».

В иное время, в ином месте, при иных обстоятельствах Колчин и порезвился бы мысленно: помощь после чьих похорон? собственных? а куда помощь доставлять и кому?

Но… время таково и место таково, а уж обстоятельства визита ЮК в это время и в это место таковы, что резвиться ассоциации не позволяют. Помощь после похорон.

Инны нет. А он — в Питере. И «Публичка» — в двух шагах. В трех. Время, место, обстоятельства.

Сначала он обсмотрел «Публичку» в первом приближении — прошелся вдоль фасада, со стороны Катькиного садика, с Невского, с Садовой.

С Садовой. Любопытно. А не позавтракать ли состоятельному Юрию Дмитриевичу в «Метрополе»? Или нет! Лучше тогда поужинать. С чувством, с толком, с расстановкой.

Чувства у ЮК возникли противоречивые.

Толк будет, когда он проинспектирует библиотеку не только снаружи, но изнутри тоже.

А расстановку он определит для себя ближе к ужину. В «Метрополе». В том самом, что примыкает к «Публичке» и разделен лишь железными воротами на запоре. И милицейский пунктик охраны у ворот имеется. А двор — общий. У «Метрополя» с «Публичкой».

Л-любопытно. Надо посмотреть. Нельзя ли пройти во дворик? Нельзя? Через ворота нельзя? А… через двери библиотеки — не парадные и не «дирекционные», но через черный ход во двор?

И вот еще что: в тот же дворик нельзя ли попасть из «Метрополя»? Он-то не взят под усиленную охрану по причине, мол, народное достояние. Да, ресторация престижная, с давней историей, но не народное достояние, нет…

Записаться же в Российскую национальную библиотеку оказалось еще проще, чем снять номер в «Чайке». Паспорт, диплом, временный адрес для приезжающих, тема работы в библиотеке… Это пожалуйста…

С вас двести рублей — получите читательский билет.

Далее — броди по залам-коридорам-фондам хоть до закрытия, никто и ухом не ведет.

Колчин сначала засел в газетно-журнальном зале — том самом, где был и работал самый человечный человек. Ну, верно, недосуг вождю было книжки читать, ему бы чего попроще — газетки там, журнальчики… Так оно и было — ведь единственный зал, осененный тенью мавзолейного экспоната. И тут он — не только бестелесной тенью, а вполне увесистым бюстом присутствует. Не сглазил бы…

Колчин взял декабрьские подшивки местных питерских газет.

Москва высокомерна и убеждена, что самое важное происходит именно и только в Москве, а остальное, где бы ни происходило, не важно.

А питерские газеты должны бы придать большее значение ограблению питерской же «сокровищницы мыслей». Очень свежий, незатасканный оборот!

Аффектированные абзацы можно смело пропускать, нытье по поводу невыделения дополнительных средств, несмотря на кражу века, — тоже.

Информация, информация!

«Час пик», «Невское время», «Санкт-Петербургские ведомости», «Вечерка»…

«За месяц до происшествия директор PHБ Владимир Зайцев заверил на пресс-конференции, что фонды имеют надежную техническую систему защиты. Действительно, в библиотеке установлена самая совершенная сигнализация, реагирующая даже на изменение объема помещения…

Журналисты отметили странное обстоятельство — сигнализация выведена не на пульт РУВД, а на внутренний пульт библиотеки. Оказывается, услуги пульта охраны РУВД уже в середине этого года стоили три миллиона рублей в месяц. Такие расходы госбюджетным библиотекам не по карману.

Факты говорят, что в крупных хищениях участвуют библиотечные работники. Лояльная система хранения приводит иногда к абсурдным ситуациям. Например, сотрудник взял ценнейшую рукопись для работы домой. Это практиковалось и не считалось предосудительным. Но случилось несчастье — сотрудник скоропостижно скончался. Родственники, не зная происхождения рукописи, сдали ее в букинистический магазин, и библиотеке пришлось выкупать собственный документ…

Когда в PHБ ввели более строгие правила для сотрудников, это было воспринято как оскорбительное недоверие. Даже пришлось наложить административное взыскание на сотрудника за то, что он демонстративно отказался предъявить милиционеру сумку для досмотра…

Контрразведчики готовы помочь. Во-первых, недавно в ФСБ создано специальное подразделение, занимающееся вопросами сохранения культурного достояния страны. Во-вторых, законодатели недавно усилили меру ответственности за музейные и библиотечные кражи. Раньше не делалось различий между тем, кто стащил кусок трубы с завода, и тем, кто вынес из библиотеки уникальное издание. Сейчас времена изменились…»

Ни черта не изменились!

«Специальное подразделение, занимающееся вопросами». «Такие расходы не по карману». «Самая совершенная сигнализация».

Типичный аутотренинг, психологическое уравновешивание: никто не посмеет покуситься, ибо в противном случае его ждет нечто невообразимое!

Когда речь заходит о сумме в триста миллионов долларов, ни баллончик-«слизняк», ни камуфляжный дедушка, ни устные заверения на пресс-конференции не остановят деловаров-деловоров. Они не запнутся и перед физическим устранением, например, случайного свидетеля, засидевшегося в фондах (ц-ц-ц, Колчин! лучше держать воображение в неволе, опираться на факты).

«Шестерка дает показания». Угу, перепечатка. Это он уже изучил в Москве. Что еще? Все. И более ничего.

Ладно, посидели-полистали. Походим-побродим. Где у вас тут рукописный отдел?

Первый этаж. Вниз. Коридор. Отдел эстампов. Поглазеем.

«Альбом лошадей подовскаго конскаго завода их сиятельств князей Алексея и Владимира Николаевичей Орловых. 1880–1890» — в форме лошадиной подковы, инкрустирован кожей, обрез золотой. (Любили князья лошадок, любили!)

«Череповец. 1874 год» — голубой бархат, накладная серебряная рамка чеканной работы, накладная монограмма в центре украшена цветными эмалями, скрепляется двумя застежками фигурной работы. (Чем же так отличился Череповец сто двадцать лет назад — экую шикаррр-ность сотворили!)

«Ликует весь народ, любовию горя, встречая светлый лик венчанного царя. Альбом группы волостных старшин, участвовавших в коронационных торжествах их императорских величеств в мае 1870 года» — переплет из рогожи, литография на березовом шпоне. (Правильно! Ближе надо быть к народу — он и возликует. Рогожа и кора березы — простота подкупает. Никаких эмалей и бархатов!)

Вот интересно, неужто действительно березовый шпон годится для нанесения на него толпы благообразных мужичков — гравировка, то бишь литография?

Колчин, любопытствуя, приподнял стеклянную крышку витрины, вгляделся. Да, кажись, и в самом деле березовая кора. Кажись, и в самом деле — рогожа.

Любопытство ЮК не было праздным. Любопытство было профессиональным. Профессия на данный момент — воин, специализация — разведка. Отнюдь не в подлинности природного матерьяльчика убеждался Колчин. Убеждался он в хроническом интеллигентском распустяйстве служителей сокровищницы мысли. И убедился.

Витринка не была заперта на плохонький ключик, даже бечевкой с пластилиновой нашлепкой-печатью не скреплена. И сигнализация отсутствовала. Напрочь. (Даже кусок железа на колесах — и тот снабжается пронзительными звучалками!)

— Это действительно березовый шпон и рогожа… — услышал он полушепот.

Скосил глаза. Дамочка-сотрудница в деловом костюме «бедность не порок». И тон у нее экскурсоводческий, а не церберный: мол, неча тут распоряжаться, витринки открывать, руками не сметь, овеяно веками!

— А вы видели наше Евангелие от Тимофея? В бронзовом окладе? Вот там, там. Поглядите! — Ни намека на мысль, что благообразный молодой человек, посетитель, может оказаться злоумышленником, намечающим добычу! Еще и башмаков не износила с тех пор, как случилась «кража века», а бдительность — ноль! Два ноля! Она таращилась сквозь стекла очков «два ноля»… нет, не таращилась, это сильные плюсовые диоптрии создавали эффект, в действительности же дамочка-сотрудница толком и не всмотрелась в потенциального злоумышленника. Не от мира сего, потусторонняя.

Или они все свято уверовали в заманчивую, но дезу: снаряд дважды в один окоп не попадает?

Учить вас не переучить! Мало вам прецедентов?! Даже с вашей главной достопримечательностью? С Остромировым Евангелием?

Помнится, директор «Публички» Модест Корф сотню с лишним лет назад одел Остромирово Евангелие в тяжелый золотой переплет — при Николае I.

А в двадцатые годики века нынешнего случилась в «Публичке» протечка. Пришли водопроводчики, поколдовали над трубами, протечку ликвидировали, заодно ликвидировали главную достопримечательность. Наткнулись на золото, оклад прихватили с собой, а ветхую дрянь, внутреннее содержимое, забросили на шкаф. И беспрепятственно ушли.

Хватились — нету! Как же так! Была же!

Кто был из посторонних?

Да никого не было. Водопроводчики были, но они какие же посторонние? Они протечку устраняли.

А как звать, как выглядят, двое их или трое?

Вот не можем вам точно сказать…

Бесхитростные такие — хранители сокровищницы!

Ну да водопроводчики — тоже бесхитростные. Куда идти с золотишком? Ясно дело, в ювелирный магазин!

Чекисты засели в «ювелирках»: ждем-с.

И дождались. Заявились, голубчики. Сказано ведь: рабочий тащит не пулемет, а все, что попадет под руку. Попался, понимаешь, под руку золотой оклад. Недорого просим! На вес!

Тут их и повязали. Стоп! Это — оклад. А где книжка?

Какая еще книжка?!

Книжжжка, дурни, книжжка! Которая внутри была!

А-а-а, бумажное которое? Дык мы неграмотные! На кой шиш нам бумажное. Мы эта., на шкаф забросили.

Где, какой шкаф?!

Да там же, в библиотеке! Чё тяжесть лишнюю волохать!

Точно. Там и валяется. Остромирово Евангелие. Древнейшая старославянская рукопись начала нынешнего тысячелетия. Реставрируй теперь, закипай скорбной слезой над поруганным памятником и прячь, прячь подальше с глаз!

Мир сей ничуть не изменился за семьдесят лет. В лучшую сторону не изменился. А сотрудники-сотрудницы по-прежнему не от мира сего. Вот и — кража века.

Правда, надо отдать должное сыщикам — они тоже ничуть не изменились за семьдесят лет (когда и если дело касается не личного имущества граждан и не самих граждан, а народного достояния, — не изменились): недели хватило, чтобы накрыть современных «водопроводчиков». Вот только не утечку они, современные, устраняли, а через окно влезли.

А через которое, кстати?

Оно, окно, где-то тут. Как раз в отделе эстампов. Ибо ведет коридорчик из отдела эстампов именно и только в отдел редких рукописей. Дверь — на кнопочном-кодовом запоре — головоломка для малолетних: угадай три цифры и дерни за колечко, она и откроется.

— Туда можно? — осведомился Колчин у дальнозоркой дамочки, указывая на дверь пеналом с шаолиньской доской.

(Вот хлопот было с подарком японского промышленника!

Допуск, пропуск, внос-вынос.

Пацанки-соплявки в милицейской форме на центральном входе:

— С этим — нельзя. Обратно не выпустят, извините…

— Мне как раз с этим и нужно. Я бы хотел показать специалистам.

— Тогда вы обойдите библиотеку по Невскому. Там со стороны Садовой вход для сотрудников и дирекции. Там вам объяснят.

Объяснили. Еще один милицейский пост. Только здесь не пацанки-соплявки, а мужички-гвардейцы. Но тоже в готовности разве что номер три… четыре-пять, вышел Колчин погулять. И ни намека на бдительных охотников:

— Пройдите сюда. Пожалуйста, пожалуйста… Тут к вам, извините, гражданин из Москвы…

— Да-да, пожалуйста…)

Допуск в отдел редких рукописей Колчин получил на раз. И напутствие обратиться к старшему библиографу. И сожалеющее предупреждение о том, что исчерпывающую консультацию коллеге могут дать не столько в «Публичке», сколько в ИВАНе. Знаете, где это? На Дворцовой набережной. А, ну вы знаете.

Потому вопрос «туда можно?» был проверочным — насколько возросла бдительность библиофилов со времен недавней кражи, не говоря уже о краже давней. Ни на грош не возросла!

— Вообще-то нельзя. Это у нас отдел редких рукописей… — пояснила очевидное дальнозоркая дамочка. — Постойте здесь, я спрошу…

Спросит она! Ей бы спросить у посетителя, а что это у вас под мышкой за футляр, а почему вы интересуетесь эстампами посредством открывания витрин, а ваши документы, товарищ?

Документы, граждане, в порядке. Допуск имеется. Получен час назад в дирекции. Вот он.

Что же вы сразу не сказали? Тогда можно, разумеется. Заходите, только тише, тише. Люди работают…

Знаю, знаю. У меня жена здесь не так давно тоже работала.

Да-а? У нас?

У вас. Нет, не как сотрудник. Как ученый. Из Москвы. Колчина Инна Валентиновна…

Старший библиограф внешне походил на младшего сына в многодетной семье. То есть рожденный на исходе потенции и возраста: извини, что недодали…

Тут будет уместно опять прибегнуть к китайской литературной традиции: «Там их встретили с большим почетом. Но об этом рассказывать не стоит».

Ибо львиная доля времени ушла на то, что Колчин знал раньше. То есть — про доску, про печати, про Шао-линь. А также про специализацию: «Вам лучше обратиться в ИВАН, в бывший Азиатский фонд. Впрочем, у нас тоже есть чем похвастаться…» Тем же Остромировым Евангелием. (Знаете ли историю про его похищение?.. Теперь знаю… А еще у нас есть последнее державинское стихотворение, начертанное его рукой на грифельной доске. Помните? «Река времен в своем стремленьи уносит царства и царей…» Как же, как же!.. И молитвенник Марии Стюарт. Она держала его в руках, когда ей рубили голову. Хранит следы крови. Но он не здесь, он в Руссике, на втором этаже. А здесь у нас только рукописи. Редкие. Вы, конечно, знаете, какой скандал приключился недавно? Как раз здесь. А что ж вы хотели, если…)

В общем, там их встретили с большим почетом…

Колчин не проходил спецподготовки, которую в полном объеме освоил Андрей Зубарев, однако знанием-использованием этикета владел вполне. Потому наводил старшего-младшего библиографа-сына на занимающие темы исподволь, но настойчиво.

Так что день прошел не зря. Даже не день. Который час? Еще чуть — и будет третий. Непозволительная роскошь — просаживать время целиком и полностью в библиотеке, пусть даже в ней столь радушные, многоречивые и… лопоухие собеседники.

С Андреем Зубаревым он обговорил встречу у подножия Екатерины Второй, чтобы далеко не ходить. («Тебе так удобно, Юрий Дмич?! — почти неосязаемо надавил Зубарев на „так“ в телефонном обмене краткой информацией. — А тебе? — Да мне как-то один хрен! — Значит, жду».)

Отрадно, что Колчин застал Зубарева дома. Иначе искать бы его не доискаться. Оказывается, Зубарев давно трудится не по адресу Литейный, 4. В фирме некой. Ну да мыслишки-то куда девать, как любил повторять древний анекдот псевдо-Маркс-Штейншрайбер. Мыслишки, иначе — информация, всегда при нем, при полковнике Зубареве. Еще вопрос, что за некая фирма, не филиал ли коммерческий бескорыстной ФСБ. То есть даже не вопрос!

Оставшиеся полчаса до встречи Колчин посвятил самостоятельному осмотру места происшествия.

Где это зрелище?.. Что ищет взор ваш? Коль скорбь иль изумленье — вы нашли.

И действительно зрелище. Скорбь, изумленье.

Кроме тех двух милицейских постов, которые Колчин уже проверил на прочность, — ничего.

Выход на черную лестницу.

С этой, черной, лестницы без всякой сигнализации вход в Русский фонд, круглую бывшую церковь, ныне до купола набитую книгами. Постовые внизу и не вздрогнут, не заметят.

А внутри — всего лишь несколько особ женского пола. Ночью, понятно, никого.

Дверь на черную лестницу выходит во двор — в тот самый двор, охраняемый милицией у железных-узорчатых ворот. Чего опасаться? Они же охраняют!

Ну-ну. Что там во дворе?

Двор закоулистый, многовариантный.

Чьи-то машины припаркованы. Чьи? То ли библиофилов, то ли гастрономов из «Метрополя». Верней предположить: гастрономов. Бесплатная стоянка под неусыпным контролем стражей порядка. Откуда бы сотрудникам «Публички» наскрести на машину? Бедность не порок…

Так. Еще пожарная лестница, ведущая на крышу, но соприкасающаяся с балконом третьего этажа.

А балконная дверь — стеклянная, сквозь нее видать — книги там, книги, стеллажи.

Ежели не по лестнице, то и по «Циклону» можно взобраться — по очистному сооружению, очистному от опилок: квадратная жестяная труба из подвала до крыши, опять же.

Оно конечно, все окна, через которые Колчин обозревал-изучал капризы закоулистого двора, тускло посвечивали свеженалепленной ленточной фольгой. Сигнализация! Но, по словам разоткровенничавшегося старшего библиографа, их налепили буквально на днях — ПОСЛЕ «кражи века». Не ДО, но ПОСЛЕ.

А как же ДО?

А вот так и…

Почему и необходимо было обладать сверхъестественной леностью ума и тела, чтобы не употрошить отдел редких рукописей.

Нет, ну что вы! Окна самого отдела задолго до происшествия были под сигнализацией. Но вот в чем штука… Окна отдела — да. Зато окна коридора, где эстампы, — нет. Никакой охраны. То есть влезай, иди по коридору и мудрствуй над трехкнопочным кодом двери в святая святых. И все, ты внутри. Дверь, разумеется, тоже без «алярма».

Разумеется — кем?

А сотрудниками. Зачем дверь оснащать верещалкой, если окна с улицы уже оснащены? Через дверь ведь с улицы не войдешь, она в коридор выводит, который внутри библиотеки…

А если в коридор влезут с улицы, а?!

Да что тут брать, в эстампах! То есть, конечно, «Череповец», «Ликует весь народ», «Лошади князей Орловых» — тоже недурственная добыча, однако по сравнению с уникальным содержимым отдела редких рукописей — мелочь…

А если в коридор с эстампами влезут для того, чтобы из него, из коридора, — в уникальное хранилище?..

Вот! Вот вы знаете, об этом и не подумали. А расхитители именно подумали. Так и поступили.

Что же вы прохлопали?!

Да-а, прохлопали… Но кто мог подумать!

Расхитители.

Угу, они подумали…

Засиживаются ли сотрудники после закрытия «Публички»? Или, того пуще, посетители?

Не-ет… Как можно! Все сдается под охрану милиции в обозначенное время. Это же… хм… сокровищница мыслей.

И милиция всю ночь бдит на своих постах (количество: два), не смыкая глаз?

Н-не в курсе. В курсе только, что дважды, кажется, за ночное дежурство они совершают обход.

Вдвоем? Втроем? Основательно или так…

Да скорее всего — так… При желании здесь можно заночевать, и ни одна собака…

(Характерно, Гостиный двор через дорогу на ночь обследуется-обнюхивается собаками. «Публичка» — нет. И верно! Чего там, в «Публичке», ценного! Книжки-бумажки! То ли дело товары народного потребления!)

Получается, отсидись вор за стеллажами и открой окно подельникам в назначенный час — и бери что хочешь?

Н-ну, где-то так… Только ведь надо заранее знать, что хочешь. Здесь таки-ие завалы!

Судя по всему, знали. См.: «…выяснилось, что супруги Сван снабдили других соучастников самыми подробными сведениями об организации охраны отдела редких рукописей, о том, как проникнуть в него и что следует взять».

A-а, вы про Вадика Свана?! Этот — мог. Еще как мог! Он издавна потаскивал. Когда шесть лет назад укатил в Израиль, из отдела рукописей исчезло несколько древнееврейских раритетов. Он ведь здесь знал все досконально! И оскорблялся, если на него хоть косо глянули. Активист, дружинник, в колхоз ездил со всеми — турнепс убирать! И всегда впереди паровоза — того самого, у которого в коммуне остановка. К примеру, до своего убытия на землю предков — ярый антисионист. В 1967 году на партсобрании в «Публичке» встал и объявил забастовку: до тех пор, пока подлые израильские захватчики не уйдут с земли дружественных нам арабов, он, Вадим Сван, отказывается работать над Еврейской генизой, распорядителем коей является, и никого к ней, к генизе, близко не подпустит. Тогдашний директор встал из первых рядов, руками развел и произнес: «Ну… это уж слишком!» Однако в 1988 году Свана выпустили за кордон в числе первых. Почему бы и нет? Ведь активист! Вот и с’активировал…

Полезной, очень полезной информацией разжился Колчин при общении со старшим библиографом. И не только о Вадиме Сване (да какой секрет! его, библиографа, уже спрашивали-переспрашивали компетентные органы!), но и об Инне Колчиной. Она действительно работала в «Публичке» в отделе редких рукописей. Да, именно в дни те самые. Только не по восточным раритетам. Ее, как следовало из регистрационных листков, больше интересовали отечественные рукописные раритеты прошлого века — Гончаров, Мельников-Печерский, а также документы эпохи Переворота. И правильно! За Востоком, сказано, обращаться в ИВАН, на Дворцовой набережной.

Полезной, очень полезной информацией разжился Колчин при самостоятельной прогулке по залам-коридорам «Публички», высматривая в окна подробности внутреннего дворика.

Один общий дворик на «Публичку» и на «Метрополь». Чистенький такой. Ни гниющих отбросов в шатких ящиках — от общепита. Ни груд бумажного мусора ввиду пожароопасности — от библиотеки.

Выход во двор — из «Публички», закрывающейся в строго определенное время.

Выход во двор — из «Метрополя», который кормит-поит ненормированно по времени. Да хоть под утро выходи (когда там хрестоматийный «мертвый час» для спящих? с четырех до пяти… хоть сваи кувалдой заколачивай, хоть деревья спиливай визгливой «Дружбой»!) — и к окошку: тук-тук, свои!

В самой что ни на есть безопасной безопасности Колчину показались на территории «Публички» — энциклопедии. Насколько он мог рассмотреть снизу — да, энциклопедии. На антресолях, нависших над входом в зало, разветвляющееся на два отдела — художественная литература и социально-политическая литература. Антресоли как антресоли, НО… без ступенек. Ни справа, ни слева. Как туда забираются индивидуумы энциклопедического склада ума? По приставной лестнице? Поблизости ничего похожего на таковую. Вот так заберешься среди ночи энциклопедии полистать — ан попрыгай-дотянись. Не спрашивать же у бдительных стражей в форме, где-то здесь должна быть лестница или стремянка на худой конец.

Л-ладно. С «Публичкой» сегодня пора заканчивать. Зубарев ждет. А вот в «Метрополь» ближе к вечеру таки не помешает наведаться. Поужинать…

Почему Зубарев надавил на «так» про место встречи у подножия Екатерины, Колчин осознал, уже оказавшись в толкучке у подножия Екатерины. Хилая, немногочисленная толкучка, но отвратная-крикливая.

Некий урод с мегафоном призывал к новому порядку.

Некие уроды слушали.

«Мегафонный» — не физический, но априорно моральный урод. С физикой у него было все в большом, очень большом порядке. А призывал он уродов физических становиться под знамена подлинных бойцов за чистоту расы — то есть не след тормозить на полпути, быть уродом, так не только физическим, но и моральным.

А и в самом деле, на сборищах борцов все больше убогих. Прав, вероятно, дважды-еврей Давид Енохович Штейншрайбер, взбадриваясь душой и телом, когда вступает в дискуссии с подобной шушерой. Иначе последуешь совету одного из нынешних элитных адвокатов: «Противно? А вы отвернитесь!» — а спустя время обнаружишь, что отворачиваться некуда, везде морально-физические уроды, новообращенные.

Где, черт побери, Зубарев?!

— Я, Юрий Дмич, — опознавательно произнес Зубарев, появившись как из-под земли и тронув Колчина за локоть. И произнес за долю секунды до инстинктивного колчинского стряхивания чужого прикосновения. — Пошли?

Они пошли.

— А вы зря уходите! — воззвал мегафон. — Подлинные русские должны сплачиваться, а не расходиться!

— Да какие это русские! Чернявый типичный жид! А этот, маленький, поджидок! — выкрикнула женщина из хилой толпы.

«Противно? А вы отвернитесь…»

Симптоматично: ублюдки высказывают в мегафон, в микрофон, в телекамеру слова вроде бы правильные-аккуратные, чтоб не придраться; зато реакция убогих слушателей всегда одинакова — и реагируют на выкрике, на истерике непременно женщины. Расчет выверенный: воздействовать на женщин силой, да и словом — итог один… Смотрите, люди добрые, они избивают наших сестер и матерей! Смотрите, люди добрые, они боятся говорить как мужчина с мужчиной, они способны только языком молоть с бабами!

— Вякнули бы вы при мне лет десять назад! — просожалел Зубарев вполголоса (впрочем, не оглядываясь).

Однако Питер — вольный город. Во всяком случае именно сегодня, именно сейчас.

В Москве именно сегодня, именно сейчас тоже не особенно вякнешь, еще и собрав пусть хилую, но толпу, — в момент бы рассортировали по крытым машинам и свезли куда следует. А куда следует — это зависит от инструктажа, полученного на разводе всеми совместными милицейско-воинскими патрулями… Вдруг провокация чеченских лазутчиков?

Питер, в отличие от Москвы, не опасался газавата — никаких совместных патрулей. И вообще поспокойней, потише…

— У нас вообще поспокойней, потише, чем у вас, — прокомментировал Зубарев.

— Я отметил… — ответил Колчин.

— Ну тк, сам такое место назначил, Юрий Дмич! Угораздило тебя. Они всегда у Катьки собираются!

Не стал Колчин попрекать бывшего ученика, мол, предупреждать надо! По сути Зубарев предупредил почти неосязаемым «так», понять же или не понять — забота сэнсея.

Мелкое, но самоудовлетворение, отместка судьбе. Этого у Зубарева не отнять. Колчин исподволь, издавна ощущал: Андрей при всем уважении и симпатии к сэнсею считает того «белой костью», а себя — «черной». Не с рождения, не фатально, однако почему кто-то всегда в белых перчатках, а кто-то в болотных сапогах по самое некуда дерьмо разгребает.

Колчин ощущал зубаревскую кислинку еще в период натаскивания спецов почти пятнадцать лет назад: ну коне-ечно, сэнсей! ты нас обучишь и за вторую смену примешься, а мы пойдем практиковаться, куда призовет руководство, хоть к черту на рога, — в горячее многоточие.

Колчин ощущал зубаревскую кислинку еще в памятный август три с половиной года назад: ну коне-ечно, сэнсей! в столице танки, а тебе приспичило Японию посетить! ты там будешь спортивную честь Отчизны отстаивать, а мы тут копошись-решай-решайся: кому быть Отцом Родным в этой самой Отчизне! небось когда вернешься, всё будет кончено, а ты тут как тут — с победой! иппон!

Колчин и теперь ощутил эту кислинку — еще по телефону: мол, как же, как же, московский гость! а мы тут у себя в болоте квакаем, мошек ловим…

Но кислинка не есть разъедающая кислота. Она даже придает некоторую пикантность.

Комплекса неполноценности у Зубарева и в помине не было. Была просто эдакая манера: куда уж нам уж до вас, мы в болоте, вы на холме!

Вероятно, удобная манера — для той работы, которой посвятил себя полковник компетентных органов.

Высокомерие — отличительная черта всех недоумков: я — на холме, а вы — в болоте, вы даже толком не поймете, что я вам говорить буду… или не буду!..

Поймут. На холме — дурак. Дурак на холме. Foll on the hill.

А в болоте, между прочим, трясина — квакающих аборигенов не затягивает, зато любого-чужого-высокомерного сглотнет и переварит, ага!

Если же на холме не дурак (Колчин, к примеру), то достаточно намека, а то и его, намека, не требуется: болото оно болото и есть, зато на дне имеется золотой ключик, вдруг да понадобится кому?

Юрий Дмич, вам — как? Не надобится?

Надобится.

Спишем кислинку Зубарева на профессиональную благоприобрегенность — один пришепетывать стал, потеряв зуб на тренировке, и продолжает пришепетывать, хотя давным-давно коронку поставил; другой от легкого заикания никак не избавится, хотя испуг давным-давно прошел; третий же «черной костью» прикидывается… Работа у него, у третьего, такая.

Да? А по окончании работы?

Все равно работа. Она у него такая, непрерывная. Спец.

Нет, не пятое управление блажной памяти. Тьфу-тьфу! Ловцы инакомыслителей в среде спецов пользовались н-нелюбовью.

Был Зубарев спец. «Зенит». Нет, не футбол… Иная это команда. Но тоже очень… спортивная. Профи. Играющие практически постоянно-безвылазно на чужих полях. И выигрывающие. Взять, к примеру, дворец Амина…

Взять дворец? Да как два пальца облизать! Если верить досужим полугласным сплетням, брали тот дворец полтора десятка спецов. «Зенит» — чемпион! (Не нравится «Зенит»? Пусть будет — «Каскад»… Ну, «Вымпел»!)

По прошествии лет число напарников вождя, подставивших плечо под то самое субботнее бревно, возросло до пятизначной цифры.

Аналогичный демографический взрыв произошел среди тех, кто собственноручно-собственнооружейно брал дворец Амина.

Если сосчитать всех и каждого, кто божится-клянется, что он точно там был, получится количество, которое впору собрать вместе на Манежной площади и удрученно спросить: «Чего же вы такой оравой — на один дворец?! И в чем тогда уникальность стародавней операции?!»

Ну так вот. Андрей Зубарев — не в ораве. Он из того «полтора десятка». Доподлинно. Потому и не треплет языком. Прибедняется. Куда мне, «черной кости», и во дворец! Да меня даже швейцары в ресторан не пускают — иди, мол, в столовку макароны жрать. И не покачаешь им права! Что я — ручки тоненькие, ножки тоненькие…

Обманчивый хиляк. Жилы. Физиономия застенчивого бомжа. В толпе — не выделить. Нос к носу столкнуться в пустыне — через секунду не вспомнить: лицо? лицо как лицо… ну, обычное лицо… такое… обычное, короче…

В общем, типичный… То есть нет! Типичный — значит, можно отнести к определенному типу, идентифицировать. А Зубарев нетипичен, верней многотипен. Маска застенчивого бомжа — тоже не застывшая. Чуть мимикой сыграет — вроде и не бомж, вроде инженер. Ой, нет-нет! Отставной прапорщик! Или… простите, вы не преподавали на кафедре в ЛГУ?..

Так что внешне Андрей Зубарев не изменился. В Кать-кином садике он физиономически совпал с общим фоном убогих радетелей. Сейчас, в колчинской «девятке», совпал с ЮК: сосредоточенность, мобилизованность, решаем задачу, ответ имеется, но для этого надо проделать кое-какие действия — и не простые арифметические.

Род занятий у Андрея Зубарева изменился. Был он теперь членом совета директоров акционерного общества, названия коего Андрей Зубарев… хм… не озвучил. Да и какая разница! Мало ли акционерных обществ очень и очень закрытого типа! Много.

Торговля? Производство? Услуги населению?..

Ни-ни. Опровержение закона, сформулированного Михайлой Ломоносовым: ежели где-то что-то пропало, то где-нибудь что-нибудь да обнаружится. Обратное утверждение, собственно говоря, тоже верно. Закон сей успешно опровергается, если владеешь информацией и вовремя ее либо подпускаешь, либо придерживаешь. Кто раньше владел исчерпывающей, доскональной, подноготной информацией? То-то. И почему раньше? Почему владел? Что изменилось? Ничего. Род занятий. Внешность. Просто новая ипостась прежних занятий. А внешность, сказано, — многотипна.

— Ты завтракал, Юрий Дмич? Не завтракал ведь! А поехали к нам на фирму? У нас а-атличная кухарка! Управлять государством не умеет, но еду готовит, как… кухарка! Коньячку заколдырим, не керосинного, натурального! Поехали? С генеральным сведу. Он у нас — ого!

— Андрей. Мне нужна информация по краже в «Публичке». Вся информация, Андрей. Есть возможность?

— Возможность всегда есть, — мгновенно изменился Зубарев. От дежурного гостеприимного балагурства к деловой озабоченности. Да и приглашение в фирму — риторическое, но не без кислинки. Мол, разумеется, сэнсей не удостоит вниманием какую-то там фирмочку, и «чернокостный» Зубарев нужен сэнсею исключительно по делу. Стал бы сэнсей тратить свое драгоценное время, чтобы просто так повидаться с учеником, отведать кухаркину стряпню, рюмочку принять! Да ладно, мы не гордые…

Когда Колчин говорил в интервью про ученика, получившего Героя в Афганистане (отбился от душманов, взявших в кольцо, голыми руками), он не Зубарева имел в виду. Зубарев, насколько известно Колчину, Героя не получал, только очередные и внеочередные звания — специфика службы в компетентных органах. Хотя тот же Зубарев мог и не раз доказывал на практике, что голые руки у него для того и выросли, чтобы отбиваться. А вот признание другого афганца: «Сколько раз спасало — даже не приемы как таковые, а чувство боевой ситуации…» — оно пришло от Зубарева. Что ж, он и теперь продемонстрировал, что чувство боевой ситуации не утеряно.

А ситуация боевая. Для сэнсея, для Юрия Дми-ча. И просьба: помоги. Это — не бой Зубарева, но воюет не кто иной — Колчин. Учитель. Пусть и виделись последний раз не упомнить когда. Ну как же! В путч.

Так что требуется конкретно?

Всё.

Подробные анкетные данные о подследственных — местных и тех, что в Израиле.

Обстоятельства кражи.

Время, место, последовательность действий.

Опись похищенного — пожалуй, не надо.

Показания Кублановского.

Рабочие версии группы по расследованию.

Показания шофера Кублановского.

Любые показания кого-либо, сколь бы бредовыми они ни казались. К примеру…

К ПРИМЕРУ, Андрей… вдруг некто заявил: в момент похищения был случайный свидетель или свидетельница, пришлось… э-э… обездвижить и прихватить с собой, после чего дозваниваться до заказчика, испрашивая инструкций: что делать с женщиной…

— Все-таки с женщиной? Точно с женщиной? Жена этого… Свана была в Питере с четверкой воров, но выехала за пару дней до акции.

— Жена Свана интересует меня постольку поскольку. Я — про женщину непосредственно на месте и во время акции, про свидетельницу. Кстати, кроме «четверки», подкинутой прессе, никто больше не участвовал в краже? Из местных? Мало ли кого опергруппа взяла по делу — кого-нибудь менее «звучного», чем генерал-Фима. И обрабатывает, рассчитывая выпустить на процесс в нужный момент. Был человек, и нет человека — пока, а потом неожиданно — опять есть человек.

— Знаешь наверняка, Юрий Дмич?

— Предполагаю. Знать буду, когда ты дашь знать. Про свидетельницу тоже предполагаю. Но — почти наверняка.

— Гм!.. Сложно, Юрий Дмич… Этим ГУВД занимается. Не мы. ГУВД. У нас с ними отношения, сам понимаешь, не очень теплые. Но попробовать можно. Что ж не попробовать. Кое-кого в том же ГУВД задействовать. Да и компьютеры теперь с модемами… Тоже потрогаем. Эх-х! Разбомбили систему, придурки! Теперь каждый раз правой рукой левое ухо чешем… Я так понимаю, Юрий Дмич, официальные запросы для тебя не годятся?

— Да, желательно… приватно.

— Хорошо. Только прими во внимание: за день или за два не управиться. Неделя.

— Три дня?

— Четыре. При самом удачном раскладе.

— Пусть четыре. Куда тебе звонить, Андрей?

— А я сам отзвонюсь. Где остановился, Юрий Дмич?

— В гостинице. Но меня там трудно будет застать.

— И ночью?

— И ночью. Кроме того, у них в гостинице коммутатор. Так что лучше — я тебе.

— Тогда домой. Вечером. Ближе к ночи. Я ведь еще и на фирму должен пахать. Нет… — поймал себя за язык Зубарев, — это в том смысле, что нашему генеральному совсем не обязательно знать про то, что я выполняю твою просьбу. А телефоны у нас на фирме ушастые-ушастые. Так что во избежание…

— Я, собственно, ни о чем не прошу… — обозначил дистанцию Колчин.

— Я, собственно, так и понял… — обозначил Зубарев понимание разницы между просьбой и поручением учителя.

— Заранее спасибо.

— Заранее пожалуйста.

Ежели обмен спасибо-пожалуйста происходит заранее, это подтверждение негласному уговору: через четыре дня будет результат. Какой — время покажет.

— Тебя подбросить, Андрей? Куда?

— Не-е… Я на своей. Шофера отпустил на часок подкалымить. Сейчас должен объявиться. Езжай, Юрий Дмич.

— Может, дождемся твоей машины? Прохладно сегодня.

— Не-е… Он у меня пунктуальный. Через семь минут будет тут как штык. Мне как раз надо в Гостинку заскочить, кое-что глянуть. Езжай, Юрий Дмич.

Распрощались.

Все же род занятий накладывает отпечаток: месторасположение фирмы Зубарев не уточнил (хоть и звал позавтракать, однако чисто риторически), телефон фирмы умолчал (хоть и под благовидным, но предлогом), даже марку и номер машины утаил (не то чтобы утаил, но и не сообщил, а на встречу прибыл пешком). Зато сам Зубарев как бы ненароком выудил: ЮК интересуется подробностями «кражи века», остановился в гостинице (понадобится — выясняется в момент, которая гостиница), машина у ЮК — «девятка» с московскими номерами такими-то, пребывание ЮК в Петербурге — максимум четыре-пять дней, если день приезда и день отъезда по древнекомандировочному обычаю считать одним днем.

Во многом знании многая печаль.

Возможно, печаль Колчина приумножится через трое суток на четвертые. Но сидеть сиднем в ожидании информации, пусть и твердо обещанной, — стоило ли ехать?

Колчин планировал задействовать не только Зубарева в качестве источника сведений. Колчин планировал задействовать все три источника, три составные части.

Первый — зубаревский.

Второй — библиотечно-публичный.

Наконец, третий — родственно-приятельский.

Когда же придет пора составлять три части в единое целое, тогда придет пора заканчивать разведку и переходить непосредственно к бою. И колчинские многие знания доставят многую печаль тем, кто повинен в исчезновении Ди-Жэнь — Инны.

Неплохо было бы порасспросить Андрея на предмет криминальных питерских кругов.

Есть у зубаревской фирмы так называемая «крыша»?

Не может не быть. Опровержение ломоносовского закона, дело такое: в одном месте пропало, а в другом только и пожимают плечами, мол, знаете, ничего у нас тут не обнаружилось. Чтобы убедиться в обратном, это ведь надо куда-то ехать, с кем-то перетирать тему, пальцем грозить. Вольно Брадастому собственной персоной в Ярославль ездить — ну так у Брадастого и размах не тот, и продукция овеществленная… Сам себе и начальник, и работяга, и водила. Иное дело — здесь, у Зубарева, который член совета директоров. Директор на то и директор, чтобы только директивы спускать подчиненным. «Крыша», понятное дело, всегда лишь прикидывается — мол, подчиненные мы, подчиненные. В действительности же ждет ситуации и пользует ее, ситуацию, таким образом, при котором директор и подчиненные меняются ролями кардинально. Или радикально. Однако в случае, когда «крыша» знает, каков контингент директоров и в каком они звании, довольствуется она, «крыша», той немалой толикой, что уделяется по договору от фирмы за решение всех и всяческих суетных проблем: ну, там — съездить, поговорить, воздействовать…

Потому и не стал Колчин расспрашивать Андрея о криминальных кругах, не стал выходить на круги ея (преступности) посредством Зубарева.

Во-первых, при ушастых-ушастых телефонах фирмы информация так или иначе просочится: занялся член совета директоров странным поиском. Это с генеральным согласовано или — самодеятельность? А если самодеятельность, то на кой? Генеральный, конечно, «ого!», по словам Зубарева, но мнительность (профессиональная!), мнительность…

Во-вторых же, отношения у милиции со спецслужбами всегда были туго натянутыми, а сейчас и вовсе лопнули. Бандитами же в большей мере занимались все-таки «менты поганые, волки позорные», за что и удостоились чести именоваться именно так в бандитской среде. Правда, многие и многие блюстители пренебрегают этой честью и перебегают в противоположный лагерь.

Оно и понятно. Каждый в меняющемся мире продолжает делать то, что умеет лучше всего, памятуя стародавний лозунг «Обогащайтесь!», обретший актуальность на исходе века.

Что раньше было прерогативой компетентных органов?

Выявление шпионов в собственных рядах, накапливание информации, распространение дезинформации, шантаж отечественных и зарубежных персон с целью вынудить работать рука об руку, перемещение денежных масс со счетов на счета, изоляция неугодных (хоть в психушку, хоть за кордон) с последующим или предварительным обгаживанием неугодных.

Что теперь является отличительными свойствами солидных фирм?

Выявление шпионов в собственных банках, накапливание информации о партнерах, распространение дезинформации для утопления партнеров же, шантаж отечественных и зарубежных персон в банках и концернах с целью приглашения к взаимовыгодному сотрудничеству, перемещение денежных масс со счетов на счета, изоляция неугодных конкурентов — только успевай читать и слушать: этот исчез, прихватив с собой полмиллиарда, и вынырнул где-то в Германии; тот неожиданно свернул дело и… развернул его обратно, только в Зимбабве…

Только деньги теперь оседают не в закромах Родины (кто их видел?! кто знает, как они выглядят?! где они?!), а в соответствии с принципом «каждому по труду». Не подачки в виде должностного оклада. По труду.

Что раньше было прерогативой милиции?

Выявление граждан, живущих на нетрудовые доходы, с последующей конфискацией собственности, меры физического воздействия по отношению к попавшимся бедолагам, бесплатный «стол» в любом кабаке или ларьке на вверенном участке, стрельба по движущимся мишеням при оказании сопротивления, возможность замять, закрыть, списать в архив любое дело, если оно того СТОИТ.

Что теперь практикуют повседневно и повсеместно члены группировок?

Надо ли повторяться слово в слово? Все то же самое. Вплоть до списания дела в архив — на «стрелке» пошепчутся, оговорят сумму с «овцы» и — гуляй, дурачок, обрастай новой шерстью и жирком.

Нет-нет! Ни пятнышка на белоснежные милицейские мундиры! Среди блюстителей порядка нет ни одного бывшего бандита! Вот только среди бандитов все больше и больше бывших блюстителей порядка. И то! Проживешь ли на мизерные шуршавчики, еще и выплачиваемые от случая к случаю. Милиция, знаете ли, организация государственная. А государство уже громко, не шепотом, признается: кризис неплатежей… Вот бандиты — они каким-то образом избежали подобного кризиса. А специалисты им, бандитам, всегда нужны. Идите к нам, специалисты! Получите по труду! Наша бандитская служба тоже и опасна, и трудна, зато хорошо оплачивается, в отличие от…

Как мог понять Колчин из реплик бывшего бэха Вики Мыльникова в периоды гостевания питерцев в Москве, муж Инниной старшей подруги ушел из милиции аж пять лет назад. Мотивировал убедительно: «Его даже удерживали, с документами тянули, должность предлагали, уговаривали. Но ушел, успел уйти сам. А вот следом уже посыпались, как с груши, обивая бока, а то и расшибаясь вдребезги. Зачем же ему поддерживать связи с теми, кто расшибся? А с теми, кто на их месте возрос, — и подавно: новая генерация, она играет в свою игру, по другим правилам. Прежняя генерация поступала, КАК ПРАВИЛО, таким образом. Новые поступают, КАК ПРАВИЛО, иначе. Поддерживать же связи с тем, кто усидел, приняв новую игру, — тем более не имеет смысла. Верней, имеет прямой смысл НЕ поддерживать: новообращенные всегда святее Папы Римского, еретиков жгут чаще, чем спички».

Таковы были аргументы бывшего капитана бывшего ОБХСС при уходе в отставку. И все бы так, если бы Вика Мыльников не сваял на пустом месте охранное бюро. Причем не у какого-либо банка, а так… вольные художники с оповещением в частных объявлениях:

«„Главное — здоровье“ — мы позаботимся о вашем спокойствии, обеспечим безопасность ваших коммерческих сделок, предпримем частный сыск по вашему заказу!»

Если учесть стаж существования бывшего кооператива, а ныне АОЗТ с медицинско-спортивным название «Главное — здоровье» (пять лет в условиях перманентной грызни за территории и сферы влияния)… Если учесть почти безболезненное избавление Галины Лешаковой-Красилиной-Мыльниковой от множества проблем, одна из которых: вешаться или топиться, сразу после обретения последней фамилии в ряду (нервный тик — не в счет, заполучен до второго замужества, а не после)…

Если, если, если… Даже мнимая затюканность капитана в отставке Мыльникова — ма-аленькая слабость, позволимая в отношениях (но и только) с женой, ей весьма досталось в свое время. Подобную слабость чуткий муж вряд ли разрешает себе в отношениях с бойцами, как своими, так и чужими. Иначе схавали бы за пять-то лет.

Таким образом, если и осведомиться по поводу криминальных кругов, то… нет, не у предводителя АОЗТ «Главное — здоровье», а у моложавой супружеской четы, точнее, у старшей подруги Инны — у Галины Мыльниковой.

Доля ответственности за исчезновение младшей подруги подспудно на совести старшей подруги. Колчин ни в коем случае не взваливает эту долю ответственности на плечи Мыльниковой! Сказано же: подспудно. Ибо не встретиться в Питере не могли: старший друг — младший друг… Смотри Кун-цзы. Система человеческих отношений.

Встречались? Да? Угу. А знаете, Инна из Питера в Москву не вернулась.

Ка-ак?! Вот так…

Вика, Вика! Послушай! Оказывается, Инна не вернулась от нас!..

Муж он и есть муж — посетовать, поцокать языком, преувеличенно нахмуриться: о, времена! о, нравы!

Только Колчин для Мыльникова, имеющего черный пояс, пристойную квалификацию, — не пустой звук. Даже понасыщенней звук, чем Инна Дробязго, подруга жены. Только реклама АОЗТ гласит: «Предпримем частный сыск по вашему заказу!»

Заказа не будет. Частного сыска не требуется. А вот пройтись по «крышам», навести справочки — в манере московского Бая-Баймирзоева… Отнюдь нелишне. Тем более, Инна Колчина была как-никак гостьей Питера, гостьей Мыльниковых. Вы чё?! Без понятий, что ли?!

…Но перед визитом к чете Мыльниковых предстоит еще один визит. На Скобелевский проспект. У метро «Удельная». Скобелевский, 17. Надо надеяться, долго он не продлится и будет не просто визитом вежливости (до вежливости ли Колчину!), но и послужит добыванию хоть крупиц, но сведений об Инне…

Иероглиф Сяо, как было упомянуто ранее, означает сыновью почтительность.

Оно, Сяо, возведено в абсолют на Востоке. До такой степени, что некий суньский чиновник остался в памяти веков именно из-за гипертрофированного проявления Сяо.

То есть был чиновник как чиновник, вершил свое чиновничье дело, пользовался заслуженным авторитетом у подчиненных, ценился начальством за разумную жесткость и здравый ум…

А когда сей суньский чин навещал своих родителей в деревне, то мгновенно преображался — в младенца. Хныкал, ползал на коленках, спотыкался, слюни распускал, даже штаны пачкал. Перед родителями.

Отчасти юродиво, да, однако то есть предельное проявление Сяо. Мол, я всего лишь и всегда ребенок перед вами, взрослыми и мудрыми, мама-папа!

Отчасти похоже на тривиальное валяние дурака, да, но валяние дурака ИЗ УВАЖЕНИЯ.

Состояние Сяо само по себе прекрасно, предельное проявление состояния Сяо может вызвать неоднозначную оценку… но это предельное проявление ПРЕКРАСНОГО состояния — Сяо.

Недаром суньский чиновник остался в памяти веков — и, заметим, со знаком плюс.

Сяо эдакой мощности Инна по отношению к матери не испытывала. Но, будучи в Питере, не могла не навестить. Возможно, даже в первую очередь. Тогда колчинский визит — впустую. Но возможно и вероятней, в очередь последнюю, когда дела завершены и смело лжешь во спасение: «Надолго? — Нет, сегодня вечером уже уезжаю».

Ревмира Аркадьевна Алабышева-Дробязго выносима в очень и очень малых дозах. Да и в них она, если честно, невыносима.

Никакого Сяо к теще Колчин, само собой, не питал. Но что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, особенно если ум нетверд — чуть не угадаешь, и он уже заскочил за разум. Зато истерикоиды, подобные Ревмире Аркадьевне, разражаются вслух таким бурным потоком сознания, что только успевай вылавливать добычу — мелкую, но много…

12

Гм-гм! Читатель благородный, здорова ль ваша вся родня? Позвольте: может быть, угодно теперь узнать вам от меня, что значит именно РОДНЫЕ? Родные люди вот какие: мы их обязаны ласкать, любить душевно, уважать и, по обычаю народа, о Рождестве их навещать или по почте поздравлять, чтоб остальное время года не думали они о нас…

Ай да автор! Ай да сукин сын! Любой здравомыслящий подпишется под этими строчками…

И только утром он обнаружил, что строчки эти до него уже написал поэт-эфиоп. Тоже признавал Сяо — даром что сам себе классик!

О Рождестве их навещать…

Благодаря путанице со старым и новым стилем, соотечественники обрели моральное право дважды праздновать одно и то же.

Когда там Рождество?

Седьмого, кажись, января.

Да-да, это уж как пить дать! Но двадцать пятого декабря тоже, будьте любезны дать пить. Весь цивилизованный христианский мир отмечает сие событие, а мы что, лаптем щи хлебаем? Не лаптем. И не щи. Мы тоже цивилизованные, а подать нам еще и рождественские каникулы в предвкушении Нового года!..

Да ради бога! Только тогда как быть с седьмым января?..

Вот не касайтесь грязными лапами нашей девственной самобытности! Седьмого наш, подлинно славянский день!..

А две недели назад?..

Тоже наш!..

Как так?..

Очень просто! Наш и все. И тот, и этот.

Типичный случай типичной шизофрении — раздвоение сознания. В масштабах многомиллионного народа, не так ли?

Аналогичный случай — у отдельно взятого представителя этого же народа, у Ревмиры Аркадьевны Алабышевой.

Сделала ставку (скорее всего — неосознанно, инстинктивно) на единственную могущественную силу: есть такая партия. Энтузиазм Московского фестиваля студентов более четверти века назад. Хинди-руси бхай-бхай! Русский с китайцем братья навек! Свободу Патрису Лумумбе! Позор американским агрессорам! НАТО войной чревато! Крепок, как гранит, Варшавский щит!

Имя у нее подходящее, сконструированное, — Революция) Мира. С таким именем только и прыгать со ступеньки на ступеньку по номенклатурной лестнице. С такой внешностью только и прыгать из постели в постель при бардаке (но строго регламентированном), поименованном развитым социализмом.

Нет, не ледяная блядь, наперед прикинувшая, сколько и в какой валюте сострижет с клиента. Деловая женщина времен хрущевской капели. Ленин-Партия-Комсомол! Три непререкаемых авторитета. Мавзолейный муляж и теперь живее всех живых, а такой-то — пророк его.

Алабышеву никто не рискнул бы обозвать увлекающейся натурой — в смысле идей разве что, но не в смысле персоналий.

Алабышева была натурой цельной, никогда не ночевала в разных постелях, так сказать, параллельно. Последовательно — да. Именно по причине цельности: искренне верила, что такой-то — пророк Его, а такой-то оказался тривиальным карьеристом, готовым подложить девочку выше… лежащему партай-товарищу! Тьфу на такого-то! Вычеркивается из жизни! То ли дело — сякой-то! И выше… лежащий он не по причине дворцовых интриг, а в силу подлинных достоинств, да! Как он, сякой-то, шуганул прежнего, такого-то, когда тот посмел намекнуть на… Да она сама придет к сякому-то без всяческого протежирования — просто потому, что сякой-то по-настоящему настоящий, убежденный, порядочный! Недаром Партия доверила ему столь ответственный участок работы!.. Впрочем, по прошествии известного периода обнаруживалось, что сякой-то — нытик, жлоб, бабник и уж точно не пророк Его!.. А на горизонте уже воздвигался эдакий…

Такой-то. Сякой-то. Эдакий. Переэдакий.

Застряла бы Алабышева на уровне девочки для сауны, независимо от уровня потребляющих ее жеребцов. Но — не застряла. Потому что мнила себя не утехой, но равной среди равных. Тоже ведь трудится на идеологическом фронте, тоже сражается за идеалы — инструктор, секретарь, второй секретарь, первый секретарь, товарищ комсомол!

Выше знамя! Кто нигде не унывает? Кто рекорды побивает? Кто врага бросает в дрожь? Кто всех лучше запевает? Каждый скажет, каждый знает: это наша молодежь! (Вас. Лебедев-Кумач)

Была Алабышева аскетом, Р-р-ревмирой! На гвоздях вот только не спала, подобно Рахметову, зато спала на раскладушке, когда не спала на сексодромах очередного пророка Его. Скудность меблировки в квартире на Скобелевском, 17, — военный коммунизм. И вечный бой, покой нам только снится! А зачем ей, Алабышевой, роскошь?! Лично ей — незачем.

Другой компот, если Партия прикажет… м-м… порекомендует. Негоже нашему соратнику, самому молодому и… самому очаровательному, жить в столь аскетических условиях. Что, в конце концов, люди скажут?

Какие еще люди?! Алабышеву не интересует, что скажут люди! Жила бы страна родная и — нету.

Такие. Такие люди. Осознаёте серьезность момента, Ревмира Аркадьевна? Руководящая и направляющая сила не имеет права руководить и направлять из нищенски обставленной обители. Так что вам, Ревмира Аркадьевна, из фондов выделен скромный, но солидный финский гарнитур. И не спорьте!

Очаровательность самого молодого соратника была налицо. Вечный деловой костюм (не один и тот же, чего-чего, а строгих, но разных одежек — и все с застежками! — идеологический работник имел с дюжину, положение обязывает, у себя дома она и без мебели обойдется, но на люди надлежит выходить в хорошей форме — она олицетворяет авторитет организации…). Формы были у нее хороши, форма на ней была хороша.

Сколь пикантно смотрятся дамочки-армейки в уставном военном мундирчике, особенно ежели судьба не обделила мордашкой и фигуркой, да?

Столь же пикантно смотрелась в президиумах Ревмира уже Аркадьевна (деловой костюм — не военный мундирчик, но тоже своеобразная СТРОГАЯ форма).

Потому-то все чаще она и пребывала в президиумах — смотрелась пикантно. Опровергала собой злобные наветы, мол, среди партай-товарищей преобладают старперы и зануды.

Это как роль равноправного партнера в американском кино, на которую (на роль) приглашают непременно симпатичного негра, чтоб зритель убедился: нет никакой дискриминации. Но американцы, известное дело, специально так поступают, чтобы перепропагандировать нестойких. В действительности же негры там стенают под гнетом, приговариваются к электрическому стулу, бедствуют. И только мировая общественность, в авангарде которой понятно кто (личная скромность не позволяет назвать…), еще как-то облегчает печальную участь чернокожего меньшинства.

Странно, однако Алабышева верила и верила: загнивают — они, передовой отряд — мы, большевики, свергли Кровавого и бьемся за всеобщее счастье.

Но при том, что была она — Ревмира, Революция Мира, весьма гордясь именем, еще была она — Алабышева. И ни с чем не ассоциируется фамилия для непосвященных, разве что с оладышком. Однако носительница фамилии при любом удобном и неудобном случае посвящала непосвященных: Алабышевы — древнейший княжеский род на Руси, ведущий происхождение от Рюриковичей! Так-то вот! Двадцать поколений!

Кто сомневается — полистайте в словаре. У Брокгауза и Ефрона нету, и в Гранате нету, но где-то есть, точно есть! (И точно — есть! Но сказано: род Алабышевых прервался в XVII веке на воеводе то ли Серафиме, то ли Тимофее.) Тем не менее Ревмира Аркадьевна настаивала на принадлежности к Рюриковичам с тем же рвением, с коим отстаивала историческое право большевиков стрелять царей на том веском основании, что цари есть цари, и какой большевик не любит уконтропупить царей по причине их существования!

Аккурат та самая путаница со старым и новым стилем! Я — княжеского роду-племени! Я — проводник самых прогрессивных идей самого справедливого отряда людей будущего… и настоящего… да что там! и прошлого!

(Типичный случай типичной шизофрении!

Идите в Москве к бывшему музею Вождя и слушайте: «Большевики продали Россию! (но:) Мы никому не отдадим наших завоеваний!»

Идите в Питере по Невскому и читайте афишку: «В ДК Дзержинского (!) — Вечер белогвардейского романса. 19.30».)

Категоричным был отказ Ревмиры Алабышевой менять княжескую фамилию на какую-то «дробязгу». Хотя Валя всячески настаивал — мягко, но… твердо.

Сошлись на компромиссе — двойная через дефис. Что-то в этом есть. Голенищев-Кутузов, Муравьев-Апостол, Кощеев-Бессмертных… Алабышева-Дробязго.

Ладно, уговорил, речистый. Валя.

(Забавно, однако и для Колчина тесть был Валей — разница в десять лет между мужиками не разница, — и для Алабышевой муж был Валей, даже на людях, даже в коридорах власти, что никак не нравилось Дробязго, — разница в десять лет между молодым мужем и нестареющей женой — это разница.)

В отличие от тридцатилетней высокопоставленной особы, двадцатилетний Валя только-только начинал восхождение. Просто она была и очаровательна, и неприступна одновременно.

Когда сгущались сумерки и зверели комары, наступало время костра. Но никто не рассаживался вокруг огня по своему хотению. А рассаживался каждый по негласному, но ощутимому велению. Особы, приближенные к Ревмире Аркадьевне, и особы в отдалении. Хотя общее настроение на редкость демократично и непринужденно — для того и устраиваются турпоходы, смотры на природе, дабы слиться воедино: несть ни элли… тьфу!., несть ни секретаря, ни рядового члена — все равны!

Надо ли ворошить подсознание, поминать комплексы (а-а, эдипов не эдипов! лишь бы мамочку любил!), бередить юношеские затянувшиеся сердечные раны: она старше! она прекрасна! а я… я бы ей доказал!

А кругом — лесная темень с намеком на хищные страсти-мордасти, зыбкая граница между светом костра и мраком ночи, жар в лицо и зябкий холодок по спине.

За миллион лет до нашей эры.

Вот-вот! Там, в тогдашне самом-самом новом фильме, тоже кругом дикая природа, и героиня в некоем полуголом-шкурном.

А глава и душа компании комсомольцев-добровольцев — похожа, похожа, черт побери! И мысленное приукрашивание — нет его. Только вот переодеть бы главу-душу из гарусного тренировочного костюма в полуголое-шкурное…

Мысленно, только мысленно! Иначе озверелые комары съедят, это вам не стегозавры с тиранозаврами…

Мудрено ли, что карьерные соображения Вали Дробязго затаились, будто и вовсе отсутствуют, зато иные соображения одолели?

Немудрено…

Была оттепель. Были шестидесятые. Были шестидесятники. Ревмира Аркадьевна — шестидесятник. Валя — помладше. Потому и суров. Не тогда, не в двадцать. Но уже в сорок. Когда дочери исполнилось двадцать, а полувековой юбилей мамаши Алабышевой-Дробязго вылился в пьяное слезливое безобразие (но дома, дома — не на людях!).

Валентин Палыч, к тому времени окончательно переехавший с дочерью в Москву и уже похаживающий пока не кремлевскими, но ковровыми дорожками, выдал Инне, пожалуй, единственное эссе за все годы совместного с дочерью и раздельного с женой существования:

Шестидесятники — не романтики, они — захребетники.

Бездельное поколение, ждущее обещанной манны, когда ее, манну, самим надо было взращивать, в грязи копаться.

Но им же сказали сверху: через двадцать лет все мы придем к обществу духовного и материального изобилия. ТАК РЕШЕНО ТАМ. Нужно только перетерпеть. Чем бы заняться? Дайте нам что-нибудь поделать! Настоящее! Подлинное!..

Отойдите, не встревайте! Без вас обойдемся. Молоды еще! Ишь, государством управлять! Тут опыт нужен и стаж. Займитесь чем-нибудь. Ну, там… стишки вслух почитайте на площади. Или вот… в поход сходите.

О! О! И верно! Массовый туризм! Массовый альпинизм!.. С массовым альпинизмом накладочка вышла. Как-никак это тяжелый и опасный труд.

Но — мода диктует. И все поколение ходило в штормовках, говорило «альпеншток, связка, отрицательная стенка, Миша Хергиани, Абалаков».

До Джомолунгмы добирались единицы, до Тянь-Шаня — десятки. Но альпинистами были все.

Да, это мы, покорители вершин. И в герои — раздолбая, раздолбившегося по пьяни или по неумелости (возжелал повыше намалевать «СТЕПА. ЛГУ. 1963» — и брякнулся с курортной горки).

Разве не так?

Да, но… как можно?! Кощунственно! Память дорогого Степы, студента ЛГУ, геройски пролетевшего семь вертикальных метров.

Подлинные альпинисты остались на недосягаемых высотах — и в прямом, и в переносном смысле. А массы предпочли о горах рассказывать — поди проверь, ведь штормовка вот она, небритость вот она, а горы далеко, отсюда не видать.

Но кроме «рассказывать» надо иногда и показывать хоть нечто, хоть приблизительное. Вот и массовый туризм… Мы, поколение настоящих мужчин! Мы по непролазным джунглям Средней Полосы продираемся. На нас нападают из чащоб дикие зайцы и ежи! Мы не знаем отдыха! То есть мы так отдыхаем, но это героический отдых. У нас в рюкзаках неподъемная тяжесть, но мы поднимем. Там тушенка в банках. И мы сейчас разогреем ее на костре с таким видом, будто неделю выслеживали эту тушенку в засаде по пояс в болоте, а потом по буеракам гнались за ней вторую неделю. А костер мы можем зажечь одной спичкой. Внимание!.. Хм. Они отсырели. Щас бензинчику плеснем — и тогда увидите.

Настоящие бородатые мужчины сурово пели про джунгли-пыли-жарыни (Киплинг!) — эрзац-лирика, эр-регируемая трением пальцев по грифу гитары.

Они с угрюмым, знающим видом ставили магазинные палатки, вбивая алюминиевые колышки.

Они укладывали головы на колени товарок по Походу.

А товарки играли настоящих-верных подруг, гладили-теребили немытые космы, отрешенно пялясь в звездное небо, — где там мигает очередной геройский космический экипаж?

Даже до совокупления не доходило. КАК ПРАВИЛО. Как так можно! Грубо, животно! Киплинга, что ли, не читали?!

И расставались с печалью в членах — сдержанно-грустно. До следующего пикничка. В следующий раз мы снова станем первопроходцами!

Игра в Киплинга (обожаемый шестидесятниками автор!).

Киплинг был первопроходцем в своей колонизаторской деятельности (но деятельности, деятельности, деятельности!). И был то тяжкий труд — отвлекшись от того, насколько он, труд, был благороден и благодарен. Киплингу вольно было романтизировать этот труд ПОСЛЕ ТОГО, как он сам потрудился определенным образом. Человеку вообще свойственно романтизировать любые неприятные-грязные деяния, тогда деяния преображаются в приятные-чистые.

Масстуристы-шестидесятники романтизировали романтизированный труд — и не только колонизатора Киплинга, но и бандитов в пыльных шлемах, но и рыцарей-шпионофагов Семеновского многотомного полка, и даже верховную власть (да, был тиран у власти, но власть сама публично заявила, что он — тиран, признала ошибки, вот она какая молодец, власть-то!).

Отцы презираемы за безропотное житье-бытье под тираном, а дети оттепели смело ропщут на тирана, не то что отцы! Даже из Мавзолея выволокут и рядышком прикопают. А нечего, понимаешь, омрачать многообещающее настоящее неблаговидным прошлым, к которому дети непричастны, не было их тогда. Они живут в настоящем!

Еще немного поживут в настоящем, а там и светлое будущее. Ведь твердо сказано: всего через двадцать лет.

Кем было сказано?

Верховной властью! Она врать не станет, вот ошибки признаёт и вообще спрямляет искривленную линию, ура!

…Вина их не в легковерии. Вина их в том, что, поверив, сложили лапки в ожидании: ну, сколько там осталось?

То есть как раз сложить лапки не удавалось — всегда отыщется ударное-бессмысленное типа Братской ГЭС или БАМа, чтоб молодежь вкалывала не покладая лапок, лишь бы не слишком задумывалась над сарказмом воодушевляющих смеляковских стишат: «И где на брегах диковатых, на склонах нетронутых гор вас всех ожидают, ребята, взрывчатка, кайло и лопата, бульдозер, пила и топор. Там все вы построите сами, возьмете весь край в оборот… Прощаясь с родными местами, притих комсомольский народ».

Кто притих от посулов взрывчатки и кайла-лопаты, а кто и взывал: «Вперед! Вперед!» (но подальше, подальше от коридоров власти).

А через двадцать лет шестидесятники распускают нюни, придя к возрастному порогу, — сил уже нет, результат — фига, которую власть даже и в кармане прятать не желает. Обещан пряник, где он!

Где-где…

Валентин Палыч Дробязго не говорил «беда», он говорил «вина».

Скудоумие, конечно, — беда, но не поголовное же скудоумие одолело поколение шестидесятых! Были среди них и башковитые, усвоившие и освоившие правила игры: чтобы кого-то скинуть с холма, надо на холм влезть. Бессмысленно топтаться у подножия и голосить: «Эй! Слазь! Ужо тебе!» Не услышит, не увидит. Надо поближе. Скользко, извилисто. Ползком тоже приходится.

Если идти с прямой спиной вверх по наклонной, то — закон природы! — либо невысоко поднимешься, инерция назад потянет, либо, если с разбега, то повыше удается, зато скатываешься стремительней. Ползком и ползком. Потом и привыкаешь — хранишь чувство собственного достоинства.

Каково хранить чувство в ползучем положении? Ан вон и остальные ползут, если и не с достоинством, то с отсутствующим насвистывающим видом — а чего? ну, ползу! А когда доберусь до вершины, ни за что не признаюсь, мол, путь пройден не на двух ногах, а на четвереньках. Это единственно возможный способ достижения цели! Попробуйте сами. Ну-ка, ну-ка! То-то!

Ну ладно, добрался. А там — этот самый, которому голосил: «Эй! Слазь!» Снизу-то представлялся монстром, вблизи же оказывается, что очень похож на претендента, разве постарше, — тоже ведь полз, тоже терпел сложности маршрута, тоже пересиливал эмоции. И с ним ТЕПЕРЬ вполне можно найти общий язык, поделиться ОБЩИМИ впечатлениями. Особенно если на вершине до поры до времени просторно, никто не толкает. Сверху ручкой плеснуть мурашам, которые у подножия массово снуют.

И ни в коем случае не призывать к резким движениям. Никаких революций! Только эволюция. А эволюция, как известно, процесс естественный и долгий. Сам-то достигал вершины постепенно, эволюционируя, — след остался, серебристой улиточной нитью прослеживается.

Валентин Палыч Дробязго отнюдь не скудоумен, башковит рекетмейстер — даром что моложе на десяток лет. Вот и почти достиг. В отличие от жены…

Идеалистов никто не любит, в президиумах терпят, но не в кулуарах. Абсолютно безразлично, каковы проповедуемые идеалы, лишь бы проповедник не был идеалистом, — всегда предусматривай простор для маневра.

Ревмира Аркадьевна никогда не предусматривала простора для маневра. И осталась на эпизодических ролях — под амплуа главной героини никак не подходила. Особенно после рождения дочери.

Роды были сложными. Может, и правда, Алабышева — она по древнему княжескому роду, аристократия. Ну, аристократы, известно, вырождаются из поколения в поколение — тут же, шутка ли, двадцать предков в цепочку выстроились. Так что о здоровье надо подумать. Первые роды для тех, кому за тридцать, — испытание-пытка. А Ревмира Аркадьевна Алабышева-Дробязго физически оказалась не весьма готова к подобному испытанию. Как выражался поэт-эфиоп о матери иного семейства, «бывало, писывала кровью…».

В общем, с рождением Инны здоровья у Алабышевой-Дробязго не прибавилось. Да и карьера застопорилась. Сказано: с прямой спиной в гору не подняться. А тут повод — лучше не надо: вам надо отдохнуть, вам не под силу такой напряженный ритм, вы теперь должны думать о ребенке!

Не хочет она думать о ребенке! Она вообще не хотела этого ребенка! Она хотела, чтобы жила бы страна родная, и нету.

Нету-нетушки. Нет. Отдыхайте. С вами рядом всегда ваш муж. Кстати, очень перспективный товарищ.

Мужа Ревмира Аркадьевна возненавидела именно из-за незапланированной дочери (кто ж виноват перед женщиной, которая настолько увлечена подсчетом оставшихся лет до назначенного будущего, что теряет счет дням до цикличного недомогания?! кто? мужчина?!). Незапланированную дочь, впрочем, она тоже… н-не полюбила. Как назовем тех, кто нам сломал жизнь? Ревмира Аркадьевна называла Валентина Палыча весомо-грубо-зримо. (Она-то впервые в жизни пригрела, а не пригрелась — возможно, переходный возраст подступил, когда женщина начинает оказывать предпочтение не старшим, а младшим; возможно, отчаялась найти идеал среди старперов и понадеялась взрастить идеал из молодого-необстрелянного; возможно, возомнилось ей, что достигла той высоты, с которой уже можно поруководить — пусть даже и мужем… А он ей сломал жизнь. И его заморыш — тоже! Это его заморыш, не ее! Да! Вот так!)

Дело еще и в том, что Валентин Палыч записал дочь как Дробязго, без Алабышевой. Политика — дело тонкое: при неполном среднем образовании выходцев-сельчан в номенклатуру любой намек на князей толкуется с однозначным раздражением — ага, мы, значит, из грязи! Ревмира же Аркадьевна шизофренически дорожила принадлежностью…

А пришлось подумать не только о здоровье, но и о душе. В том смысле, что Алабышева-Дробязго все явственней сползала по ту сторону рассудка. Двойственность восприятия окружающего мира до добра не доводит. И шизофреник — уже не насмешливая ругань, но — диагноз.

Валентин Палыч, разумеется, не стал разводиться. Он, разумеется, не упек жену на Пряжку. И то, и другое действо негативно бы отразилось на дальнейшей работе — вот и в Москву предлагают перебазироваться. Если невозможно изолировать от себя жену, то изолировать себя и дочь от нее — возможно. В Москве, кстати, и школы получше — ребенку учиться надо.

Так и получилось: Валентин Палыч с малолетней дочерью — в Москве, Ревмира Аркадьевна с ежемесячным солидным пенсионом — в Питере. Кроме пенсиона, Валя Дробязго обеспечил жену еще и постоянной сиделкой (получилось — временной, больше двух месяцев никто из персонала не выдерживал общения с княгиней Алабышевой, которая еще и увлеклась ловлей чертей после участившихся возлияний).

Упрекнуть Валю Дробязго? Мол, лишил дочь материнской ласки! Если б ласки… Да нет, все правильно сделал Валя Дробязго. Отцы зачастую более чутки в деле воспитания детей, нежели матери. Как так?! Да очень просто! Мать родившая относится к ребенку как к собственности — мое! что хочу, то и делаю с моим собственным. Отцы же воспринимают ребенка как эдакий подарочек — и мое, и не мое, вдруг отнимут! и пусть идеалисты только брякнут, что подарки обратно не забирают…

В общем, Колчин, к примеру, не имел претензий к тестю по поводу воспитания Инны. Одно плохо — с детьми у Колчиных не получалось, нет как нет. Мамашина княжеская наследственность? А то бы ЮК доказал спорную истину о чутких отцах и в следующем поколении, если Валю Дробязго считать поколением предыдущим. Но… не получалось. Нет как нет.

Забавно, между прочим, про поколения! Кто к какому принадлежит. По линии Инны у них у всех разница в возрасте не превышает десятка: Инне — тридцать, ЮК — сорок, Вале — пятьдесят, княгине Алабышевой — шестьдесят…

М-да… Тяжкий возраст. Задушевного общения может не получиться. Если учесть поколенческий-идеологический прибабах Ревмиры Аркадьевны…

Когда Валя объяснял Инне про суть шестидесятников, он не указывал пальцем на бывшую (что значит — бывшую! формально — настоящую!) жену. Она, Инна, сама спросила, время пришло. Но лишних объяснений про то, кто является ярким и ярым представителем генерации, не потребовалось. Поняла. И приняла… но отчасти. Потому и поделилась с ЮК, что приняла точку зрения отца лишь отчасти.

И верно! То есть оценка Вали Дробязго, возможно, и справедлива, но только для тех шестидесятников, чей удел — политика. У каждого — своя стезя. Дробязго-старший пошел по этой стезе, Алабышева брела по этой стезе, кто только не ступал на эту стезю.

У каждого своя компания.

В компании политиков Валентин Палыч преуспевает и сурово судит о неудачниках.

ЮК никакого отношения к политике не имеет, он имеет отношение к единоборствам, там о неудачниках судят лояльней (впрочем, тот же Колчин весьма резко отзывается о самозваных сэнсеях, а уж о ситуации, при которой каратэ растаскивается многочисленными федерациями по кусочкам, — еще резче). Большая политика существует помимо ЮК — он, ЮК, даже в Путч добивался лишь одного — чтобы в Японию выпустили. Что значит — бегство?! От кого?! От чего?! Танки?! И что — танки? В Токио ждут российскую команду, детская сборная впервые в Японию приглашена — а вы мне: путч! баррикады! но пасаран! Еще как пасаран! То есть Колчин и ученики за милую душу пасаран в Страну восходящего солнца! А вы тут решайте свои делишки, это не колчинские проблемы! (И ведь так и оказалось: серьезность противостояния в Москве пшикнулась шутовской амнистией, зато на токийском татами противостояние было куда серьезней, а проигравших никто не провозгласил победителями, честная борьба!)

Ну да политика — по определению борьба. И пассивное ведение боя, как в каратэ, наказуемо предупреждением, затем штрафными очками, поражением в конечном счете.

Но как быть с шестидесятниками, избравшими иную стезю. Ну ни с кем не боролся профессор Колчин. Дмитрий Иваныч. Преподавал языки Востока — и замечательно преподавал, если судить по выпускникам (хотя бы по некой Инне Дробязго, в замужестве Колчиной, — к слову, о времени, о месте первого знакомства… квартира Колчиных в Марьиной Роще, профессорская, куда студенты-студентки наведывались регулярно). Захребетником профессор Колчин никогда не был. Захребетников не приглашают в Пекин для преподавания на срок, исчисляемый годами. Профессор Колчин в Пекине уже больше трех лет, и когда вернется — малопредсказуемо. (То-то предпенсионный очкарь в ИВАНе на Рождественке канючил: «Меня три года подряд Пекин приглашает, а я тридцать три года никуда не выезжал». Что ЮК приходится сыном профессору Колчину, очкарь не в курсе, впервые виделись, — но принадлежность Инны к семье профессора очкарю известна, бок о бок сидят. Вот и канючил — вдруг поспособствуют…)

Так что относительно шестидесятников Валентин Палыч Дробязго излишне обобщил. На манер известного доказательства того, что все нечетные числа — простые: единица, тройка, пятерка, семерка — делятся только на себя, простые числа; девятка — исключение, подтверждающее правило; одиннадцать, тринадцать… достаточно! что там дальше считать? и так ясно: все нечетные числа простые!

Но относительно именно Ревмиры Аркадьевны Алабышевой-Дробязго, пожалуй, Валя прав. И Колчину предстоит очередной раз убедиться в правоте отца Инны.

Вот ведь черт!

Блаженной памяти:

— Юра! Дочь посвятила меня в твои с ней отношения, и…

— Валя! Не знаю, во что она тебя посвятила, но она — моя жена, остальное — формальности.

Инна — жена, да. А от формальностей никуда не деться. То есть от букета пристойных цветов, от бутылки шампанского, от ассорти-шоколада.

Выпил чашку воды, Колчин? Порвал все связи? Вот и ступай к теще: с Рождеством вас, Ревмира Аркадьевна! доброго вам здоровья!

Да уж, здоровья бы ей доброго — чтоб что-то помнила, чтоб связно рассказала.

Дом 17 по Скобелевскому проспекту располагался удачно. В ста метрах — железнодорожная ветка на Зеленогорск — Выборг, курортное направление. Однако частые электрички не сотрясали стекол и не заставляли вздрагивать поминутно — звуки гасились о стены соседнего дома. Внутри же, в скверике, образованном П-образным «сталинским» домом за номером семнадцать, — тишь и гладь. Хочешь — из окошка дыши свежим воздухом, хочешь — спустись вниз, на скамеечку, хочешь — пройдись до станции Удельная и электричкой отправляйся в курортную зону, где в достатке санаториев не только для творческой элиты, но и для бывших партай-товарищей.

Колчину — не хотелось. И к Алабышевой в гости — тоже не хотелось. Он заранее предвидел бессмысленность посещения, но надо, НАДО отработать любой след. Уже было вышел из машины, уже было обогнул дом, чтобы попасть в «скверик», вздохнул и… все-таки сначала заглянул в магазин на первом этаже — чуточку, но оттянуть время.

И зачем ему строительные материалы?

«Строительные материалы» — так и назывался магазин.

Это удачно для жильцов дома, что внизу у них «Строительные материалы». И не только в плане «как нам обустроить квартиру». Был бы внизу продуктовый — и от тараканов спасенья не нашлось бы, а так они куда поуютней сбегут, ибо инсектициды тоже почему-то приравнены к строительным материалам (укупорка у инсектицидов герметична, однако тараканы не глупей людей — поселились бы люди на оружейном складе?! хотя… люди иногда глупей тараканов).

Значит, строительные материалы… Посмотрим-посмотрим…

А вот это, пожалуй, не строительный, но разрушительный материал. Зачем Колчину сей… разрушительный материал? Да незачем! Так… Повертеть в руках, к ладони прикинуть. Незачем. Так, просто любопытствование. В руках дикаря и государственная печать — орудие для колки орехов. В руках профессионала и обойный гвоздик — абсолютное оружие. А тут отнюдь не обойный и не гвоздик.

— Берете? Мужчина! Берете?

— Беру… — машинально ответил Колчин. Не потому, что этот… разрушительный материал годится для конкретной цели. Не потому, что интуиция сработала: еще, мол, пригодится. Просто долго вертел в руках, долго прикидывал к ладони — время оттягивал. В супермаркетах Европы и Азии хоть все перемеряй, не купишь ничего — но тебя все равно проводят с улыбочкой «заходите еще!». В отечественной Евразии — увы…

— Берете?!

— Беру…

Всё. Пора. Чему быть, того не миновать.

Где там тешшша?!

Дверь открыла не теща.

Виделись они, правда, лишь однажды, однако не настолько слаба у Колчина зрительная память. Да и годы никого не молодят, не щадят — даже тех, кто не расстается с комсомолом. А не-теща выглядела колчинской ровесницей, если не помладше. И лицом попроще, нежели породистая «княгиня». И взгляд… Не тот, в общем, взгляд.

— Вы к кому? — взгляд на бутылку слабосильного сладенького «Spumante» такой, будто незваный гость хуже коммивояжера с литровым «Роялем» в качестве бесплатного образца.

— К Ревмире Аркадьевне. — ЮК использовал свою наиболее ослепительную улыбку. — Я — Колчин. А вы?

— Света-а! — протяжно донеслось из комнатных глубин.

— Вы Света. Вы сиделка. А я — из Москвы. Что Ревмира Аркадьевна?

— Хреново Ревмира Аркадьевна! — вдруг сдержанно, но прорычала Света. — Последний день здесь работаю, клянусь! Д-достала!

— Све-е-ета! Кто пришел?! Это за мной! Меня сейчас отвезут, я же говорила!

— В психушку тебя отвезут! — вполголоса прокомментировала Света. Сиделка, надо полагать. И, повысив тон, отозвалась за спину, не теряя гостя из поля зрения: — Это не за вами, Ревмира Аркадьевна! Это к вам! Из Москвы! — потом опять сбавила голос почти до шепота: — Это вы зря… — про шампанское. — Ей и так уже… A-а, делайте что хотите, в конце концов! Я тут последний день, клянусь!

В дальнем проеме, в конце длинного коридора возникло нечто — и Колчин, мельком зафиксировав фигуру, мгновенно отвел глаза.

Да, Ревмира Аркадьевна. Хреново, Ревмира Аркадьевна.

От былой точёности форм — даже не воспоминание, амнезия. Нетвердая раскоряка. В нижнем белье — ночная сорочка с беспощадным вырезом. Отсутствие намека на мысль во взгляде. Хотя остатки соображения, видимо, сохранились — фигура исчезла в комнатном сумраке, откуда провылось:

— Све-е-ета! Где клю-у-уч?! Све-е-та, да-а-ай клю-у-уч! клю-у-уч, Све-е-ета!

— Мы так и будем на пороге беседовать? — еще ослепительней улыбнулся Колчин, поймав внутреннюю маету сиделки. — Не беспокойтесь, будь я бандитом, давно дал бы по голове и зашел. И дверь бы за собой запер. Я не бандит. Я зять Ревмиры Аркадьевны. Из Москвы.

— Вот ей бы и дали по голове! — в сердцах пожелала сиделка-Света. — Проходите. Я сейчас… — и заспешила туда, где завывало существо, а теперь и что-то загромыхало.

Вернулась она почти моментально. Пояснила, спроваживая гостя на кухню:

— Я ключ от шкафа прячу. Там ее одежда. А то она усвистает на улицу — вылавливай ее! Да она уже пыталась и так, голышом, выскользнуть.

— Куда? Зачем?

— В Смольный. На партактив!

— Партактив?

— Посвященный Рождеству Христову! С повесткой «О восстановлении исторической справедливости по отношению к дворянским-княжеским фамилиям»! Ну ку-ку! — И сиделка-Света беззвучно постучала себя пальцем по лбу. — Дайте-ка шампанское спрячу. Она сегодня уже где-то успела принять… Ума не приложу, где она ныкает. Я от нее ключ прячу, она от меня — бухло. Только она ключ все равно находит, а я ее заначки — нет. Вот угораздило меня…

— Давно вы с ней? — сочувственно подкрался Колчин. На подоконнике в литровой банке торчал букет-сухостой. Дно банки влажнело позеленевшим-болотным. А букет, вероятно, был хорош. Дней десять назад. Розы еще угадывались. Желтые. Любимый цвет Инны — желтый. Вот и «мазду» решено было перекрасить из первоначального металлика в «желток».

— Неделю! Но, знаете, здесь сутки — за год! Вы просто не представляете!

— Почему же… — необязательно поддержал Колчин. — Очень даже представляю. Вазочки какой-нибудь нет? А то… — и кивком показал на свежий букет. — Я гляжу, Ревмиру Аркадьевну помнят, навещают… — и кивком показал на букет-сухостой.

— Понятия не имею! Я пришла — они уже были. Погодите, пока ее нет, шипы срежу. Она же ку-ку! Она всю себя вашими цветочками расцарапает… Чай поставлю?.. Тьфу! Ни хрена у нее нет! Ни вазочки, ни чая. На одну заварку хватит!

Нищета в кухне была не из принципа — не спартанская.

Нищета была пропойная.

С двумя тарелками, с тремя разновеликими чашками и майонезной баночкой на решетчатой сушилке.

Со стадом пыльных бутылок у газовой плиты.

С липким столом.

С переполненным мусорным ведром, воняющим пряным посолом.

С захватанным серым вафельным полотенцем на крючке у раковины.

Забулдыжная была нищета.

В средствах Ревмира Аркадьевна отнюдь не стеснена, насколько известно Колчину.

Другой вопрос, как этими средствами распоряжаться. Если тратиться преимущественно на «бухло», как выразилась сиделка-Света, любые средства недостаточны.

— Вы хоть прибираете здесь? — спросил Колчин, тщательно отмодулировав вопрос, дабы и нотки упрека не проскочило. Его интересовал букет-сухостой.

— Знаете что?! — взвилась сиделка-Света. — Вы — родственник?! Вот и прибирайтесь! — (Или он с модуляцией просчитался?) — Она в припадке бьется, если хоть что-то с места сдвинешь, хоть ведро мусорное! — и сымитировала вой: — Я должна знать, что куда я что положила, там то и лежит!

— Ключ, например… — спровоцировал Колчин.

— Л-ладно! Я положу ключ, чтобы она знала куда. А вы потом сами за ней гоняйтесь по городу, ладно?! Мне деньги платят за то, что я с ней сижу, а не бегаю по морозу наперегонки — кто раньше до Смольного! Да плевала я на эти деньги, на эту работу, если — так…

Сиделка-Света осеклась и встала с табурета.

Колчин тоже встал. Когда входит дама, по протоколу надлежит встать.

Ревмира Аркадьевна Алабышева-Дробязго была облачена в строгий костюм — пиджак-юбка-блузка. Макияж. Прическа. Грудь — в бряцающих наградах.

Только… издали — норма. Или при сильной близорукой расплывчатости.

Зрение у ЮК — единица. Хозяйка — в трех метрах.

Строгость костюма нивелировалась либеральными пролежнями-складками (давно в шкафу лежал, давно…), косметика на лице — неловкая, густая и… не везде точно по адресу (руки-то дрожат), прическа — надо бы голову предварительно помыть… А бряцающие награды — юбилейные медальки. Да-да, и комсомольский значок. Непременно. Кроме того, в домашних тапочках и полуспущенных чулках…

— Я готова. Мы едем? — тон у Ревмиры Аркадьевны проявился деловито-номенклатурный. — А вас, милочка, я больше не задерживаю. Вы уволены без рекомендаций! — тон у Ревмиры Аркадьевны проявился барски-княжеский.

Ну верно. Колчин — шофер-порученец из Смольного. Сиделка-Света — девка-чернавка, пшла вон!

— Да пожалуйста! — фыркнула сиделка. Преувеличенно осторожно разминулась с Алабышевой в дверях — не задеть бы сиятельных мощей! — и хлопнула коридорной дверью.

Колчин было оторопел: вот не было печали! Но через короткую паузу сиделка-Света появилась за спиной «княгини» и жестами показала: буду в комнате, если вдруг чего… И на том спасибо!

— Который час?! — брюзгливо поторопила деловая дама. — Машина у подъезда? Мы едем или нет?!

Час уже восьмой, четверть восьмого. Машина у подъезда. Мы не едем.

— Ревмира Аркадьевна, здравствуйте, — внятно, раздельно произнес Колчин. (Вот уж действительно — здравствуйте, Ревмира Аркадьевна, хоть какое-то время, хоть пока он, Колчин, здесь, иначе визит к старой даме теряет остатки смысла!) — Ревмира Аркадьевна, я — Колчин. Из Москвы. Не узнаете? — он состроил сконфуженную улыбку, дабы «не узнаете» было воспринято не намеком на «ку-ку» хозяйки, а покаянным признанием, мол, да-а, сколько лет, сколько зим, давно не виделись, немудрено запамятовать.

Алабышева сосредоточенно уставилась на гостя. Обманчивая сосредоточенность — то ли работа мысли идет, то ли видимость одна. Чужая душа, тем более больная, — потемки.

— С Рождеством вас! — Он собрал в кучку распотрошенный и обезвреженный сиделкой букет и преподнес княгине-комсомолке, будто прикармливая пугливого зверька, — с той же осторожностью движений, чтоб не насторожить, с той же готовностью отдернуть руку, чтоб за палец не цапнули.

— Ты кто? — агрессивно спросила Алабышева тоном хозяйки дома, в котором вдруг завелся вредитель.

— Я — Колчин. Из Москвы… — повторил Колчин.

— А это что? — она сказала про букет, но при этом не сводя взгляда с гостя.

— Это цветы. Вам, Ревмира Аркадьевна. От меня. И… — он закинул наживку: —…от Инны.

Алабышева на миг перевела взгляд на подоконник с букетом-сухостоем:

— От какой Инны?

— От вашей дочери, Ревмира Аркадьевна. Я — ее муж. Помните? Я — Колчин…

— У меня нет дочери! У меня никогда не было дочери!

Колчин счел бы заявление следствием амнезии, когда бы оно, заявление, не прозвучало именно ЗАЯВЛЕНИЕМ — аффектированным, рассчитанным на публику. Публика — он.

— Всего вам доброго! — ответил заявлением на заявление Колчин, сымитировав подкожную обиду и готовность немедленно покинуть помещение.

Букет он положил на край липкого стола и сделал шаг к выходу. Только ему пришлось бы тогда либо таранить тешшшу, либо проявлять талант верблюда, пролезшего-таки в игольное ушко, — Ревмира Аркадьевна целиком и полностью перегораживала собой дверной проем, а любое прикосновение могло быть истолковано как нападение громилы на беззащитную старушку. Нет ли у громилы топора под мышкой?

Впрочем, Колчин лишь сымитировал готовность немедленно покинуть помещение. Он отсюда не уйдет, покуда кое-что не выяснит.

— Ты кто? — повторила княгиня-комсомолка тоном ниже, тоном мягче. — Ты из Смольного?

— Я — Колчин. Из Москвы… — повторил Колчин.

— А это что? — повторила Алабышева тоном ниже, тоном мягче про цветы.

— Это цветы. Вам!

Называется — дубль второй. Более удачный, чем первый.

Ревмира Аркадьевна сгребла букет со стола, выронила веточку аспарагуса, не заметила. И опять же аффектированно зарылась лицом в цветы, так сказать, вдыхая неземной аромат. Это весьма предусмотрительно сиделка-Света предварительно срезала шипы, весьма-весьма.

— Это мне?!

Колчин подтвердил очевидное проще простого — он взял с подоконника банку, вынул из нее бывшие розы, с тем чтобы ополоснуть емкость от зеленой жижи и установить в нее розы настоящие.

Все ли шипы успела удалить сиделка? Не ровен час — располосует себя тешшша, и разговора не получится, то есть весь он сведется к аханьям, йоду, ватке, к ранам физическим, а от них — и к ранам душевным.

Ну да разговор так и так не получался. Не считать же разговором внезапный карк Алабышевой, стоило Колчину коснуться банки:

— Не трогай!!!

Колчин отпрянул от подоконника, показал пустые руки: как вам будет угодно!

— Ты кто? — очередной раз проверила на прочность.

— Дед Пихто! — сменил тактику Колчин, отнюдь не сменив тона — увещевающего, вменяющего.

За спиной Ревмиры Аркадьевны готовно возникла сиделка-Света после выкрика: мол, что, началось? мол, не пора ли включиться-помочь?

Он глазами показал: спасибо, обойдемся, не требуется.

— Нет! — уличила во лжи Алабышева. — Ты… Я тебя знаю! Ты — Игорь! Из Москвы!

Наконец-то! Хоть какая-то подвижка! Игорь — почти Юрий. Еще вариант — Григорий. По созвучию.

— Да, — согласился Колчин. — Я — Юрий.

— Я и говорю! — не моргнула глазом Алабышева. — Ну, садись, садись, Игорек! Что ж ты стоишь?! Давно тебя не было, давно! Что ж ты меня совсем забыл, Игорек? Вы с Инной совсем меня забросили.

Прогресс! Уже прогресс. Выясняется, есть у Алабышевой дочь Инна. И выясняется, Колчин на данный момент не «ты кто», а «вы с Инной». Лови момент!

— А где… — Алабышева, будто очнувшись ото сна, завертела головенкой.

— Инна? — подсказал Колчин.

Алабышева уничтожила его взглядом, будто Колчин… ну, не знаю, пукнул в момент вручения ему правительственной награды из рук непосредственно Генерального…

— Где?! — затребовала она командирски-настоятельно.

— А как же! Само собой! С Рождеством! — псевдо-суетливо отреагировал Колчин. И, расплошно оглядев кухню, тоже будто очнувшись ото сна, обратился за спину тешшши к сиделке-Свете в интонации тетушки Чарли: — Здесь почему-то нет! Э-э, простите, там я где-то оставил бутылочку шампанского…

Сиделка-Света сверкнула бессильной ненавистью, дернула плечиком, исчезла. Пошуршала-позвякала в глубине комнаты. Отсутствуя видом, испепеляя взглядом, внесла на кухню колчинский шампанский презент так, будто сие есть склянка с синильной кислотой. Установила в центр стола и, скрестив руки на груди, застыла живым укором Колчину.

— Вы сегодня прекрасно выглядите, милочка! — снизошла до комплимента княгиня-комсомолка, сменив недавний гнев на милость. — Кто вас одевает?

Чистейшей (или, наоборот, мутнейшей?) воды издевательство! Сиделка-Света как была в домашнем фланелевом халате, так и осталась в нем.

— Можно вас на минуточку? — угрожающе не попросила, но потребовала сиделка у Колчина.

Тот продемонстрировал: хоть на всю жизнь, только ненадолго, ибо, помимо вас, здесь наблюдается еще одна дама, внимание должно распределять поровну, дабы никто не был в обиде. Нам куда?

Им — со Светой — оказалось в одну из трех комнат. Судя по относительному порядку в пятнадцати квадратных метрах, именно в комнату сиделки.

— Вы что, не понимаете?! — шипящим шепотом взъярилась сиделка. — Или вам все равно?! Приехали — уехали, а мне тут… Или я плохо объяснила?!

Колчин понимал. Ему, да, было все равно. Он приехал, он уедет. Но при появлении бутылки (пусть и почти безалкогольной) Ревмира Аркадьевна не то что прояснилась разумом, но ощутимо подобрела. И развязать ей язык способна, кажется, любая доза. Причем так, чтобы язык этот не плел маловразумительную чушь, но отвечал на конкретные вопросы, которые Колчин намеревался задать матери Инны.

Колчин уставился на сиделку тем самым сосредоточенным алабышевским взглядом. Не давая понять, что гость — дундук, но давая понять, кто есть кто во владениях Ревмиры Аркадьевны. Сиделке, конечно, платят за проявляемое милосердие в масштабах квартиры в доме номер семнадцать по Скобелевскому проспекту. Но Юрий… пусть даже Игорь… Колчин признан хозяйкой в качестве родственника. А родственники, известное дело, имеют право решающего голоса и в более серьезных случаях — например, дают или не дают согласие на операцию…

…Ы! Операция Ы! Разбить! Ее? Ее! Вдребезги? Вдребезги! Х-хм! Да я т-тебя за нее!..

— Как хотите! — взбрыкнула сиделка и повернулась к гостю спиной, нервно ухватила телефонный аппарат, нервно, срываясь пальцем, стала набирать номер, приговаривая: — Не-ет, с меня хва-атит! Хва-атит с меня!

— Кому? — дружелюбно и умиротворяюще спросил Колчин, положив ладонь на рычажки.

— Вас не касается! — отрезала сиделка.

Очень даже может быть. Но Колчин фотографически зафиксировал набираемый номер.

— Вы хотите лишиться работы именно сейчас?.. — «и навсегда?» подпустил он неявную угрозу. Обозначил нотку: увольняйтесь, что тут поделать, но в дальнейшем претендовать на любую, на любую ОПЛАЧИВАЕМУЮ работу… можете и не претендовать.

Получилось убедительно.

Все-таки при всех потугах Питера на самостоятельность-независимость Москва для подавляющего большинства российских жителей остается распорядительным центром. Гость из Москвы. Гость — родственник не только маразмирующей алкоголички, но и родственник высокопоставленного МОСКОВСКОГО чина, который и печется об относительном комфорте маразмирующей алкоголички. Ну как вернется гость в столицу и выразится нелестно в адрес сиделки-Светы — дискомфорт (и не для подопечной, а для опекаемой) обеспечен всерьез и надолго. Знаем мы эту Москву!

Сиделка-Света приняла сидячую позу оскорбленного профессионала: зазвали на альте сыграть, а ноты подсовывают для скрипки! ни за что! н-но… если поуговариваете, то…

— Вы ведь сами согласились? Никто на аркане вас не тянул? — рассудительно предположил Колчин, избегая прямых вопросов, выбирая вопросы, содержащие полу ответ.

— Ну? — сдвинулась на попятную сиделка.

— Вам ведь еще учиться и учиться. И если всего лишь через неделю у вас будут отказывать нервы, то какой же из вас специалист!..

— Ага! Вы не представляете… — ища сочувствия, вскинулась девочка.

— Представляю! — осек Колчин. — Материально вас устраивает, не так ли?

— Иначе бы разве согласилась?! Нет, вы не представляете! Той, которая до меня, тоже платили еще как, но она тоже не выдержала.

— Она сама вам об этом рассказала?

— Да я и так знаю! Здесь достаточно сутки провести…

— Но вы беседовали с вашей предшественницей? — настоял Колчин.

— В глаза не видела! Меня по объявлению взяли.

— Вы давали объявление?

— Нет. Я прочла объявление. И пришла.

— В контору? Или сразу сюда?

— Сюда. В какую еще контору!

— Но вы же сейчас собирались звонить?

— А! Это не в контору. Это при мэрии — общество типа милосердия. «Требуется сиделка с опытом медицинской сестры для ухода за пожилым одиноким человеком». Звоню, говорят: приходите по адресу… ну вот этому вот. Прихожу. Открывает такой… амбал здоровенный. В костюме, в галстуке. Ничего себе, думаю, пожилой одинокий! Лет тридцати всего! Сразу паспорт потребовал, сразу отзвонил в их общество, продиктовал. Потом говорит: «Жду!» И трубку повесил. Меня стал изучать. Ну, глазами. Стою, как на допросе, только чего отвечать — не знаю. А он и не спрашивает, но все равно как на допросе. Потом телефон зазвонил, он взял, послушал. Говорит: «Вот и отлично!» Только после этого стал инструктировать: про ее заскоки, про питание, про режим дня. Какой тут режим!

— А он вас не инструктировал на тот случай, если в дверь будут посторонние люди звонить? — Колчина интересовал недавний визит Инны к матери. Амбал здоровенный — отнюдь не пустая предосторожность, дашь объявление про уход за пожилым-одиноким — явится полномочный представитель бандитского сообщества, специализирующегося как раз на отторжении жилплощади у пожилых-одиноких (а Ревмира Аркадьевна к тому же алкашка, завидная кандидатура!). И полномочный представитель отнюдь не обязательно выглядит рэкетиром в кроссовках-слаксах-куртке. Вполне дальновидно сначала выпустить на смотрины девчушку-милягу, а уж пото-ом… Потому и сверка паспортных данных, и прописки, и рода занятий претендента на вынос горшка, втыкания градусника в нужное место, прочая-прочая — тоже отнюдь не пустая предосторожность. Надо полагать, общество типа милосердия знает свое дело, а Валентин Палыч Дробязго знает, кому можно доверить заботу о маловменяемой жене. — Ну так что? Инструктировал? — повторил Колчин, ибо молчание, даже утвердительное, — не ответ. А молчание было еще и виноватым, насупленным.

— Да! Да! Что вам еще нужно?!

— Мне? — сыграл недоумение Колчин. — А вам? Вы открываете дверь совершенно незнакомому человеку, мужчине. Даже не на цепочку, сразу нараспашку. Никаких документов не требуете. Впускаете в квартиру…

— Но вы же родственник? — неуверенно возразила сиделка-Света. — Сами же сказали!

— Я мог сказать, что я даже порученец из Смольного.

Сиделка непроизвольно хмыкнула: ка-ак же! из Смольного! за партай-товарищем! на партактив!

— Вы зря смеетесь, — задушевно-инквизиторски дожимал Колчин. — Ревмира Аркадьевна, между прочим, меня не узнала, данные же о ее семейном положении и ее близких можно получить в жилконторе за плитку большого «Фазера», нет?..

— Но вы же… родственник… — с возрастающей опаской уточнила сиделка.

— Кто вам сказал?!

— Сами же…

— Вот именно! — поймал на слове Колчин. — А у вас что были за инструкции? — мол, давайте-давайте, перечисляйте, а я проверю, насколько хорошо вы усвоили урок.

— Никому не открывать. Даже если документы покажут. Ни почте, ни сантехникам, ни… в общем, никому. То есть открывать, но только после звонка в эту… типа милосердия…

— А вы? — Колчин еще подбавил суровости.

— А я как раз вот собиралась звонить! — отчаянно-безнадежно задним числом отбилась сиделка.

— Звоните, — поощряюще кивнул Колчин. — Только потом мне на минуточку трубку передайте.

Ей расхотелось звонить. Она потупилась провалившейся студенткой — вдруг сжалятся и поставят зачет: ну пожа-алуйста! меня ведь отчислят и стипендии лишат насовсем! неужели вы такой бессердечный?!

Такой. Бессердечный.

ЮК, измываясь над девицей, не испытал и малейшего укола совести.

«Что вам еще нужно?!»

Ему нужно знать, какой механизм допуска гостей к Алабышевой.

Знает: если Инна была здесь десять дней назад, об этом оповещена служба опекунства типа милосердия. Теперь знает. И при необходимости наведет там справки, которые будут подостоверней безумного карканья: «У меня нет дочери! У меня никогда не было дочери!», хотя — желтые розы…

«Что вам еще нужно?!»

Ему нужно поменьше светиться, и после измывательств над сиделкой, игнорирующей инструкции, можно быть почти стопроцентно уверенным: не станет девица дозваниваться до конторы типа милосердия с новостью о визите родственника. В крайнем случае сообщит, что приходил какой-то, а она не впустила… Нет, и в крайнем случае не сообщит — слишком замысловато врать придется, Колчин ведь — вот он собственной персоной, и язык у него еще не отнялся. А у сиделки — отнялся.

Зачем конкретно ЮК было нужно, чтобы о его посещении на Скобелевский, 17, прознало поменьше людей, он самому себе не дал бы отчет. Инстинкт. Если угодно, чувство боевой ситуации. Бой-война, разумеется, не с тешшшей, но с кем-то…

Сиделка-Света окончательно сникла. Даже утишила дыхание, прекратив возмущенно пыхтеть.

Колчин тоже молчал, нагнетая тишину. И поймал-осознал — в кухне тоже тихо.

Неуемная доселе Алабышева… притаилась? Шкодливая то была тишина. Сродни внезапной тишине в детской: значит, точно какую-то пакость претворяют в жизнь — пол чернилами красят или занавески режут на пеленки для куклы.

Выстрел!

В кухне хлопнул выстрел.

И тут же звон разбитого осыпающегося стекла.

И через до-о-олгую секунду — стеклянный взрыв внизу, в «скверике».

И — бабий визг снизу же: «Уби-и-или! Заре-е-езали!»

Да. Не дай мне бог сойти с ума. Уж лучше посох и сума.

Алабышева таки располосовала себе руки — не букетными шипами, так торчащими осколками выбитого окна.

Визжала («Уби-и-или! Заре-е-езали!») не она, визжала жиличка, перед носом которой просвистел клыкастый кусок стекла и разбрызгался в ничто, в мелочь буквально под ногами — в сантиметре, в двух. Визжала постфактум — ее даже не поранило, не посекло. Уф! А сделай она шаг, полшага вперед?! Вот и визжала — страх нагнал и окатил.

Сиделка-Света опередила Колчина и ворвалась на кухню. И не потому, что превзошла реакцией сэнсея ЮК. Наоборот. Колчин среагировал на два хода вперед и уже вполне сознательно позволил девице оторваться от него на ход — он мгновенно восстановил воображением, что и как могло грянуть на кухне. Потому и не поспешил. Только из невредимого комнатного окна отнаблюдал: как там внизу? убили? зарезали?

Кричит — значит, цела жиличка. Просто испуг. И на том спасибо.

Иначе пришлось бы застрять надолго.

А так — пусть каждый занимается своим: сиделка пусть отрабатывает немалую плату за опеку-надзирание, а он, Колчин, пожалуй… пожалуй, ему пора…

Он все-таки заглянул в кухню.

Так оно и есть. Как и подсказало воображение.

Алабышева в ошметках шипящей пены мертвой хваткой держала бутылку шампанского, норовя донести горлышко до рта.

Сиделка-Света зверски, неумело выкручивала полупустую бутыль из рук подопечной, отлепляла пальцы по одному и шипела пошумней шампанского.

Алабышева, хватанувшая из горла, икала от пузырьков, заталкивала в глубь себя, пускала носом. Дорвалась!

Сказано: опасайтесь пузырьковых!

Сказано: не доверяйте женщинам открывать шипучие вина.

Пробка выстрелила и разбомбила окно. Начхать! Главное — откупорилась! Глыть-глыть, пока не отняли!

— Отдай! Отдай, паразитка! — пыхтела сиделка. — Ты ш-што, не понимаеш-ш-шь?! Ты человека приш-ш-шибла! — наконец вырвала бутыль…

Колчин мог бы отнять шампанское у Алабышевой одним движением, но… подарки обратно не забирают, во-первых, а во-вторых, бой-война в полный контакт с тешшшей — это фарс, это дурной водевиль, ну вас к богу!

— Я от вас позвоню? — дал понять, что таким образом эвакуируется из обстреливаемой зоны.

— Да хот-ть!.. — выдохнула сиделка.

Он позвонил. Из комнаты, где был прежде. Коротко:

— Колчин. Да. Сегодня. Из Москвы. Да. Я бы сейчас подъехал, как?.. Ну, в пределах получаса. Да, я здесь неподалеку. Рядом… А, это телевизор!

Это не телевизор. Это наяву. Сиделка-Света на кухне устраивала громогласную выволочку княгине-комсомолке:

— Я т-тебе посмотрю! Я т-тебе покажу! Не насмотрелась?! Сидет-ть, паразитка! Руки под струю! Под струю, говорю! Обе! Вот наказанье!.. — полуобернулась к Колчину, не выпуская из захвата алабышевскую талию: — Там в ванной йод и бинт! И ватка! Не поможете?

Отчего же? Святое дело! Помог.

Однако, ну и ванна! Объемом в две обычные. Вот где «фуро» так «фуро» могло бы быть. Когда б не ржавая грязь и почти уже мохнатый налет от прежних омовений!

— Я ей говорю: человека пришибла! А она мне: я только посмотрю! И — прыг! И — цап! Д-дура! — приговаривала сиделка, сноровисто-профессионально перевязывая обе изрезанные ладони Алабышевой (да, опыт медицинской сестры налицо… хм… на руки… впрочем, опыт надзирателя — тоже: забинтовав ладони, она продолжила наматывать, прихватив оба запястья). — Вот так вот будешь у меня сидеть! И попробуй только пикнуть! Я т-тебя живо на Пряжку отправлю! Сейчас за тобой приедут, паразитка, заберут!

— Не надо меня… — залопотала княгиня-комсомолка. После всплеска, так сказать, жизненных сил нахлынула меланхолия. — Меня надо в Смольный…

— Опя-а-ать?! В Смольный, да?!

— Нет, нет… — сдалась Алабышева. — Не хочу в Смольный! На Пряжку не хочу! Хочу здесь!

— Вот и заткнись! Чтоб тише мыши, ясно?! Марш к себе! Еще мне твоих соплей не хватало — на сквозняке! Марш!

Алабышева под конвоем сиделки покорно поплелась к себе. На Колчина даже не взглянула, уткнувшись в свежеперевязанные-связанные руки: спрячусь в ладошки — и нету никакого буки!

— Я пойду… — сухо-строго оповестил Колчин, дав понять: последуют ли санкции карательного свойства или не последуют они против вольноопределяющейся сиделки, зависит от ее способностей к исчерпыванию инцидента. Даром что инцидент спровоцирован им самим. Ну да у сильного всегда бессильный виноват. Неча на гостя пенять, коли сама инструкцию нарушаешь!

В дверь настырно и беспрерывно зазвонили. Совсем некстати для Колчина. Скорее всего жертва стеклопада. Во-от только разборок на коммунальном уровне Колчину недостает!

— Погодите пока! — громким шепотом попросила сиделка. — Побудьте там, у входа к НЕЙ!

На сей раз она выполняла инструкцию с усердием первогодка — педантично, упрямо.

На лестничной площадке действительно топталась распаленная «жертва» в сопровождении то ли соседей, то ли домочадцев. Многоголосие:

— Вы хоть понимаете?! А сейчас милицию!.. Давно выселить!.. А если бы по голове?! Да что ты с ней! Выломать, на хрен!.. Она еще и не открывает!

Сиделка-Света, надо отдать ей должное, взяла нужный тон — просительный, поддакивающий, но и категоричный: она сама перепугалась, у них просто несчастный случай, здесь больной человек, вы же знаете… нет, она сейчас не откроет, она сама вызвала кого следует и теперь ждет, не надо так волноваться, моральный и материальный ущерб будет возмещен…

— А если больной, то на Пряжке ей место! Не среди здоровых людей, а среди психов! А то взяли моду!..

Судя по убывающей агрессии тех, кто жаждал войти, не так невтерпежно они и жаждали: Алабышева наверняка была давно и хорошо известна обитателям дома номер семнадцать по Скобелевскому проспекту — что стребуешь с псишки?! Но для порядку надо побазлаить, надо, — она, может, и псишка, однако неудобства подобного соседства с лихвой компенсируются: деньги есть деньги, а они у общества типа милосердия есть. Не впервой. Проверено практикой.

Колчин прислушивался на два фронта. С лестничной площадки сквозь дверь бухтели «жертвы». Из комнатной темноты в приоткрытую щель бормотала княгиня-комсомолка.

Она пряталась. Она не хотела на Пряжку.

— Ты кто? — бормотала перепуганная Алабышева. — Ты их только не пускай. Я здорова! Я все понимаю! Я все-все понимаю! Не пускай их! Это он их специально присылает! Он давно меня хочет на Пряжку! Он у меня дочь отнял! Он ее от меня спрятал! Он ее от всех спрятал! Я всё-о-о знаю! Он хочет меня на Пряжку спрятать и дочь спрятать! А я спрячусь, он меня не найдет! Спрячь меня, слышишь?! Ты кто?!

— Тише! — цыкнул Колчин, напрягая слух: уйдут когда-нибудь скандалисты? А то ему-то давно пора! Довольно он внимал бредням про злодея-Валю — и карьеру княгине-комсомолке загубил, и дочь назло народил («У меня нет дочери! У меня никогда не было дочери!»), и спрятал в Москву, лишив Инну материнской ласки-заботы! Довольно он внимал! От такой мамаши на край света сбежишь, не то что в Москву!

— Ты Игорь! Я тебя узнала! Ты их выгони! Ты им скажи: нет никого!.. Никого нет! Нет… Меня нет. Меня давно уже нет. Ни для кого меня нет! Но я не хочу на Пряжку, слышишь, Игорек! Не отдавай меня на Пряжку! Он их подослал! А меня нет! И доченьки моей нет! Была — и нет! Он их тоже подослал! А я всё-о знаю! Я всё-о-о понимаю! Думаешь, я не понимаю?!

— Кого подослал? — рискнул откликнуться Колчин. Мало ли что всплывет из пучин кипящего шизофренией разума!

— Слышишь?! — заполошно отреагировала Алабышева. — Это они! Он их и подослал! За ней! И за мной! Меня нет, скажи им. Никого нет.

— А Инна! — ежась от внутреннего неудобства, все-таки проверил Колчин.

— Она здесь. Она тут со мной. Мы прячемся. Мы не поедем на Пряжку. Она рядышком. Инна, Иннуля! Тш-ш-ш. Иди сюда, иди ко мне. Тебя тут спрашивают… Ты кто?

М-мда, с Рождеством вас, Ревмира Аркадьевна!

— Ушли пока что! — сообщила сиделка, ежась, но не от внутреннего неудобства, а от морозного сквознячка из кухни. — Вы-ы-ы… — приглашая воспользоваться паузой и тоже, того-этого, уйти уже наконец-таки!

Алабышева тут же схлопнула щель — ее нет!

— Звонить не будете? — сердобольно продежурил тоном Колчин, имея в виду разбитое окно, выстужаемую кухню и вообще…

— Завтра, — отмахнулась сиделка. — Сейчас все равно там никого. Завтра. Да идите вы уже, идите! И без вас тут!..

— Не замерзнете?

— Одеяло навешу и на ночь дверь закрою. А завтра придут, вставят новое. Вы идете или нет?!

— Иду…

— Спасибо! — забавно, однако прозвучало искренне, без издевки, без машинальности.

— Не за что…

— Ну что вы!

Так надо понимать, «спасибо» Колчину авансом — за щадящее умалчивание на будущее о том, что вот впустила постороннего вопреки инструкциям, тут-то все и приключилось.

Ладно, в ее интересах (и в своих, прежде — в своих!) он может и умолчать о том о сем. Как ни крути, но женская логика — эт-то что-то!.. Ну, про логику женскую, если она еще и накладывается на больные мозги (Алабышева!), — и вовсе говорить не приходится, умолчим-помолчим.

— Поужинать хоть успели? — проявил видимость заботы Колчин. Заботы не о сиделке, о тешшше. Какая-никакая, но родственница. Впрочем, видимость заботы…

— Вы меня приглашаете? — с непроизвольной язвительной надменностью отозвалась сиделка-Света и моментально нарвалась на ледяной холод колчинского взгляда. Это тебе, девочка, не морозец на кухне! Это потрескучей будет! Ишь, стоило на секундочку снизойти, а она злоупотребляет!

— Извините. Извините, пожалуйста… — запросилась в прежние отношения сиделка.

— Ничего. Бывает… — извинил Колчин.

— Спасибо. Спасибо вам.

— Не за что.

— Ну что вы!

Что он? Он — ничего.

Ничего внятного, полезного, новостного он не добился.

Зря ли так не хотелось в гости к тешшше… Еще пустяками отделался! А то вынудили бы обстоятельства всю ночь куковать в обществе Ревмиры Аркадьевны. Она ему: ку-ку! А он ей ответно, дабы не прекословить: ку-ку!

Так что это прежде всего сиделке спасибо, м-мда…

Но на ужин он ее не приглашает. Он не ее приглашает. И не он приглашает. Его приглашают…

13

…Так и сказали: «В пределах получаса — давай! Только постарайся не позже. А то остынет!»

Чета Мыльниковых — дома. Рождество — семейный праздник. Гостей обычно не зовут, да гости и не напрашиваются, у них тоже — семейно, у очага. Да вот только Колчин теперь один. Он и скрасит чете Мыльниковых вечерок. В конце концов, старшая подруга бывала еще менее церемонна, когда наезжала вместе с супругом в Москву — по поводу и без оного.

У Колчина нынче веская причина, не повод, — заявиться к Мыльниковым. А повод…

Что ж, Рождество — повод не хуже любого другого, даже если сам ты по меньшей мере скептически относишься к новорожденному. Но поздравить ближних, которые воспринимают это событие как праздник, — отчего не поздравить, отчего не соблюсти ритуал?!

Надо признать, соблюдение ритуалов — основное отличие цивилизованного человека от дикого животного. По мнению Кун-цзы.

Правда, даос Лао-цзы отстаивал несколько иную точку зрения — свою, разумеется. Мол, если человеку с рождения вдалбливать, что система табу, условностей, ритуалов разнит его, человека, с диким животным, то это есть не что иное, как признание априори человека за дикое животное, — а он, человек, априори не дикое животное, но человек, и чем естественней себя ведет, презрев ограничения, тем обширней поле Добра. Ибо по самой природе своей человек не дикий зверь, но существо, рожденное для жизни в гармонии с Миром.

Именно сегодня, именно сейчас Колчин склонялся на сторону Кун-цзы. Состояние души у него было сродни состоянию души дикого зверя (пусть приверженцы нетривиально зачатого младенца и настаивают категорически, что у зверя — например, у собаки — нет души, пусть их!..). И лишь следование ритуалу или (иначе) нормам человеческого общежития создавало впечатление: Юрий Дмитриевич Колчин — тактичен, обаятелен и так далее, только у него сейчас какие-то проблемы, однако он старается этого не демонстрировать. Впечатления идущего по следу — на инстинкте, на нюхе — зверя он не оставлял. Вот и замечательно. Что и требуется.

М-мда, впечатление! Какое все-таки впечатление о себе он создал у тешшши, у сиделки? Всего-то зашел соблюсти ритуал, с Рождеством поздравить!..

А теперь — к чете Мыльниковых.

Главное — ритуал! Учение Кун-цзы живет и побеждает. Даже кретином себя ощущай, но блюди нормы этого самого общежития. Как завещал все тот же Кун-цзы, признанный знаток всех и всяческих ритуалов.

Настолько знаток, что, попав в Лоян, столицу Чжоу эпохи Чжоу, пришел во дворец, где как раз творилась весьма сложная многоступенчатая церемония, Кун-цзы только и спрашивал-переспрашивал о значениях и подробностях творимого. (Какой точно дворец… Колчину навскидку не вспомнить, это у отца бы спросить, у Дмитрия Иваныча, профессора-китаиста, или… у Инны…)

И тут некий глупый позволил насмешку: «Хорош знаток ритуалов, поминутно спрашивающий-переспрашивающий о ритуалах же!»

И Кун-цзы ответствовал: «Молодой человек! Интересоваться подробностями ритуала в ТАКОМ месте — и есть самое строгое следование ритуалу».

Нет, все-таки Кун-цзы — весьма и весьма не дурак! Пусть и не согласен с ним по многим позициям даос Лао-цзы. А! Они, кстати, по легенде там и встретились нос к носу впервые! Кун-цзы и Лао-цзы. И продолжительно обменивались сентенциями. Со всем уважением. Обоюдным. И отнюдь не Лао-цзы позволил себе упомянутую насмешку — он тоже был весьма и весьма не дурак! — это некий мелкий дворцовый пристебай себе позволил, обалдуй…

Так вот, рождественские подарки — это ритуально.

Потому в отведенные ему по телефону полчаса Колчин уложился с трудом, с большим трудом. Пришлось побродить-поглазеть по стройным ларьковым рядам у метро «Удельная». А куда еще, где еще? Время — к полноправному вечеру!

Как бы так исхитриться — один подарок на всю семью? Не в деньгах дело, во времени. Время — деньги.

Он было решился отдариться Вике Мыльникову внезапной своей покупкой — из «Строительных материалов». Вика Мыльников, более-менее просвещенный в единоборствах, оценил бы по достоинству, но… тогда что-то равнозначное придется отыскивать для Галины. Цепь златую. Типа того… (Да и не хотелось Колчину расставаться с крупноформатным, на манер портмоне, замшевым футляром. Не столько из-за портмоне как такового, сколько из-за содержимого в многочисленных отделениях. Эдакие «разрушительные материалы»… Не жалко, но… самому Колчину пригодится.)

Цепь златую, цепь златую, значит. Женщинам дарить украшения — заранее обрекать себя на конфуз. К тому же у кого, у кого, но у бывшей Лешаковой, бывшей Красилиной, у НЫНЕШНЕЙ Мыльниковой — с ювелирными изделиями без проблем, с натуральными, а не с дешевой бижутерией, которая покачивалась, поблескивала звеньями в окошке киоска. Да-а, украшение! И глубокомысленная зазывная рекламка на картонке:

«ЦЕПЬ — ЛУЧШИЙ ПОДАРОК!»

Мыльникова, пожалуй, иного мнения. Пусть и строит на людях иллюзию: я — это я, а при мне — муж.

Скорее она у бывшего мента, а теперь полукриминаль-ного легала, — на цепи. Пусть и златой. Не важно — короткий поводок, длинный. Но поводок.

Она теперь не торгует в ларьке, не запирается наглухо от рэкетиров.

Она теперь — жена очччень влиятельного мужа, только влияние это распространяется на вполне известный круг людей.

А! К слову! И к месту! Если Колчин не ошибается, аккурат у метро «Удельная» в свое время Мыльникова (тогдашняя Красилина) торговала с ларька всяческими «дурилками», когда по-дурному восстала против рэкета и в конечном счете заработала непроходящий тик.

Рассказывала ведь Инна, младший друг, пытаясь загасить вечно тлеющее предубеждение Колчина в отношении Галины, старшего друга.

Да ладно вам! Повтор: друзей детства не выбирают, дружите хоть до старческого маразма! Только Колчина не вынуждайте!..

Хм! Друзей детства. Снова к слову, снова к месту: и ведь прошло Иннино детство в скверике, в доме, откуда полчаса назад ретировался Колчин, и где (Ленинград — город маленький!) обитала та же тогда еще Лешакова — откуда и общее детство.

Это потом, позже, Инна с Валей Дробязго переехали в Москву.

Это потом, позже, Лешакова стала Красилиной и переехала на Комендантский, где…

…где из последних минут ждут в гости рождественского москвича Юрия Дмитриевича!

Нет, определенно, пауза хоть в полчаса была необходима после буйства-полноводья чувств на Скобелевском, 17.

Но — пора, пора!

То удобно, что до четы Мыльниковых на машине — минуты три, сквозь лесопарковый массив по пристойному асфальтовому покрытию.

Однако — подарок!

Цветы — само собой. Пузырь — само собой. Лешакова-Красилина-Мыльникова уважает нечто полуалкогольное, экзотическое. «Мисти», если Колчину не изменяет память (привозила с собой из Питера: «Нет, вы попробуйте! Вы оцените! Это надо не глотками, не глоточками! Надо — поцелуйчиками!» Щ-щ-щас! Схожу-ка я за пивом. Внизу, «У Гриши», «Тверское-темное», извините, гости дорогие!).

Ныне он гость… А взять бы полдюжины питерского «Портера»! По слухам, приличное, даже более того. В Москве такого нет. Ну да — ритуал: дары должны соответствовать вкусам одариваемых. «Мисти» так «Мисти». Однако это не подарок, это так…

Что бы такое придумать… что бы…

Вот! Кто у Мыльниковых? Дог?

Помнится, «старший друг» на кисель исходил, рассказывая год назад о взятом в дом щенке — пятнистый дог, да! Инна пыталась деликатно закрыть тему, зная «послевкусие» Колчина от давней смерти Чака, бульдожки. Но «старший друг» игнорировал намеки-заминки.

Нет худа без добра! Цепь ассоциаций — цепь. Короткий поводок, длинный поводок. Рождество. Подарок. От души! Душе. Хоть таким сложным образом, но презреть ритуал, соблюдая ритуал! Подарок всей семье — всем, и самому душевному из всех в семье. Будешь ты теперь, бедолага, ходить по струночке. В прямом смысле, не в переносном. «Цепь — лучший подарок!» Поводок-струна — лучший подарок. На Рождество. Всей семье! И лично — бездуховному щену. Киоск, изобильный собаче-кошачьими консервами-мисками-шампунями-фенами-намордниками, еще торговал.

Рядышком мерзлая старушка торговала залежалой неликвидной литературой: роман-газетами, сборником «Товарищ комсомол» (о, Ревмира Аркадьевна, о!), Гражданским и Уголовным кодексами РСФСР — с потертыми корешками, оббитыми уголками… Затрепаны в хвост и в гриву. Бывший дефицит. Незнание законов не освобождает от ответственности за их нарушение, помните? Цугцванг: дайте хоть их, законы, прочесть-ознакомиться! — хрен в сумку! они только для служебного пользования! — а где бы достать? чтобы прочесть-ознакомиться? — а вам, собственно, зачем? есть намерения нарушить? — не-ет… просто чтобы знать… — когда понадобится, вас вызовут и ознакомят! — ку… куда?! — куда надо, туда вызовут! свободны! пока что…

Иные времена, иные нравы. Теперь старушки за ничто готовы сбагрить праздным прохожим бывшие для служебного пользования своды законов бывшей страны. Спрос — нулевой. Еще и бравые блюстители в полном облачении норовят шугануть, пинком сапога расшвыривая пожитки: неча тут, понимаешь! Теперь знание законов новой (да бывшей, бывшей!) страны освобождает от ответственности. Законы сами по себе, ответственность сама по себе.

(Вот и Колчин сам по себе.

А куда? В милицию заявление писать: ушла из дому и не вернулась…

Кто? Жена? Зна-аем мы этих жён! Сколько дней тому назад? Неделю-полторы? Мужик, ты чё? Не знаешь, что в стране творится? А туда же — баба пропала! Всероссийский розыск объявлять? Поищи-ка сам. Знаем мы, мужики, этих баб!)

Знает Колчин, что в стране творится, знает. В стране ФБР. Федеративная Бандитская Республика. То-то власть оговорилась, назвав далеких чеченцев незаконными вооруженными бандформированиями, тем самым выдав карт-бланш ЗАКОННЫМ вооруженным бандформированиям обеих столиц: давайте жить дружно!

В Москве худо-бедно Колчин ориентируется, кто есть кто. А в Питере…

Ленинград, конечно, город маленький. Но для точного ориентирования необходим старожил из тех, кто проникся истиной: главное — быть в гуще, знать масс! Такой, если угодно, невеликий, даже мелкий почин.

А как у вас по линии генлинии?

А как у вас по части спецчасти?

Ау, законные вооруженные бандформирования!

Братья Сердюки, внедрившие в незамысловатое обыкновение криминального Питера серию (сериал!) отрежиссированных разводок между бандитами и клиентами-«овцами». Из первой волны середины восьмидесятых. В таком авторитете, что даже небезызвестные братья-чапаевцы, стригущие автолюбителей, платили братьям Сердюкам.

Старший Сердюк по прозвищу Толя-Кунфу. По легендам — большой мастер. (Не знает Колчин такого мастера. Не слышал даже.) Держал на дому парочку манекенов, облаченных в милицейскую форму, — отрабатывал на них приемы ближнего боя. Добря-а-ак, надо полагать. Вышел бы сей Толя-Кунфу не против манекена, а против любого из колчинских учеников на татами в Центральной школе, — там и посмотрели бы. Не суждено. Грохнули Толю-Кунфу полтора года назад, проигнорировав легенду о сердюковской непобедимости. Кто-то из «своих», из конкурентов…

Комарин. Следующий после Сердюков некоронованный, но король. В отличие от предшественников, «бомбящих» граждан с полутемным прошлым-настоящим, он стремился поставить Дело на законную солидную основу. Что, впрочем, не отрицало иную основу. Дисциплинка в банде железная — наркотики ни-ни, алкоголь в меру. Сам Комарин мелковат физически, но выжимает штангу в полтора собственных веса. При появлении главаря в каком бы то ни было месте общественного питания-увеселения все встают. Пять лет назад банда Комарина столкнулась в чистом поле Девяткина с теми, кто уже шел на смену, торопил события. Перестрелка поинтенсивней чикагских.

Под этот орудийный шумок милиция и сграбастала львиную долю комаринских бойцов, включая Самого.

Но Сам недолго сидит в «Крестах» — скоренько переправляется на «химию» (нашлись хлопотуны в правоохранительных органах). А два года назад он и вовсе то там, то сям мелькает в Питере. И разборки с кровью-трупами учащаются. Надо укрепить пошатнувшийся статус-кво.

Вряд ли это устраивает идущих (пришедших!) на смену. Комарин гоняется за конкурентами, киллеры от конкурентов гоняются за Комариным. Он-то многих и многих нагнал, но они — многие и многие, а Сам — один-единственный такой. Полгода назад сел-таки на мушку.

Нужно иметь маресьевскую жажду жизни, чтобы выкарабкаться из небытия после стольких огнестрельных ранений. Выкарабкался, лишившись конечности. Но выкарабкался. На сегодняшний день, по слухам, окопался в Штатах. Зализывает. Вероятность возвращения в Питер ничтожна, но — есть, есть вероятность.

Только замещение вакантной должности уже произошло. Гладышев, ранее в подмастерьях у Комарина, однако подрос малыш, и памятная разборка в Девяткине именно Гладышевым инициирована. Бывший борец, но плохонький, в отличие от тех, кто в прошлом.

Но, известно, решает не личная стать и прыть, решают личные контакты в среде, где ценится стать и прыть. А контактирует Гладышев со спортсменами-профи плотно. Образование — тюрьма. Тем понятней его стремление окружить себя высоколобыми — юристами, адвокатами, экономистами. Не дал бог учености, тогда он (не бог, Гладышев!) ее просто купит. И обретя мозговой центр — в атаку на госпредприятия, ура! Взимание штрафов за нарушение контрактов и договоренностей… Впрочем, стригутся почти налысо обе стороны, затеявшие конфликт. Сферы влияния (и по месту, и по роду деятельности) настолько обширны, что поговаривали об империи Гладышева.

Вся беда любой империи — в удаленности границ и рассеивании сил. Как бы есть она, и нет ее. Попробуй удержи эдакую громадину в беспрекословном подчинении, если подданные не ощущают ежечасно — есть она? нет ее? К тому же и сам «император» на людях открещивается от высокого звания. Оно, конечно, сродни кокетству признанного, например, снайпера: да ну, отстаньте! я и ружья отроду в руках не держал… ладно, раз вы настаиваете… и — в «яблочко»! Но простодушные от рождения, имя коим — легион, могут воспринять кокетство за чистую воду: топи гада, он никто!

Гладышева «утопила» милиция два года назад — взяла прямо в гладышевском «вольво» и оторопела: у «императора» в кармане — пистолет! негоже так представляться! Может, он действительно не глава? Может, всё большой блеф? Какой же дурик станет при себе держать ствол, если он — глава?! Р-разберемся. А ты, малыш, посиди, пока мы будем р-разбираться. Да не здесь, не в машине. В тюрьме. Чтоб не скучал, вот тебе за компанию твое же ближайшее окружение…

Ближайшее окружение, надо признать, недолго составляло компанию «императору», зато моментально по освобождении затеяло кампанию в защиту безвинно томящегося узника бессовестности. Кампания и сейчас в полном разгаре. По сию пору…

А сам Гладышев по-прежнему на нарах?

На нарах.

А обесконеченный Комарин за кордоном?

За кордоном.

А Толя-Кунфу на три метра под землей?

На три метра под землей.

Получается, в данный момент и обратиться не к кому? В децентрализованном бандитском Питере? На тот случай, когда возникнет нужда получить ДОСТОВЕРНУЮ, ИСЧЕРПЫВАЮЩУЮ информацию по… частному случаю. Нет… м-м… коллектора?

Почему же нет… м-м… коллектора?! Почему же не к кому обратиться?!

Вика Мыльников наводяще задался риторическим вопросом. Только что в грудь себя не ткнул. Он, само собой, всего лишь мент в отставке. Но он и глава частной охранной структуры, способной разобраться в частном случае. Особенно если он, случай, пусть косвенно — задевает главу.

А задевает?

Да ни боже мой! Где бывший мент, бэх Мыльников, — и где исчезнувшая жена сэнсея!

А действительно — где?

Московский Бай-Баймирзоев, одно из первых лиц в известных кругах, авторитетно дал понять: не в Москве.

Питерский Мыльников — отнюдь не из первых лиц в известных кругах…

Хотя… круги эти всё сужаются и сужаются, если верить летописи бандитского Петербурга: Толя-Кунфу — Комарин — Гладышев…

Но если верить всё той же летописи, то существуют целые банды, состоящие преимущественно из милиционеров, из ста двадцати охранных обществ каждое третье действует как заправская бандитская организация.

Колчин как-то уже оповещал публично: он привык разговаривать только с первыми лицами.

Первым лицом в семье Мыльниковых для него была Галина Андреевна Лешакова-Красилина-Мыльникова. И не потому, что она верховодила на дому. Это она именно не на дому, а в гостях верховодила, то есть муж ей позволял компенсироваться, отзывался на уменьшительного Вику, величал жену мужественным «Гал» (галл!), Москва — не его город. Колчины — не его давние приятели (то есть Инна Колчина, но замужем она аж за сэнсеем!). Пусть потешится Гал (-л!), пусть восполнит острую самолюбийственную недостаточность.

Но дома, но в Питере — тень, знай своё место.

Ди-Жэнь — тень на одном склоне горы, солнце — на другом. Не так ли?

Не так. Первым лицом для Колчина была Галина. Ибо: старший друг — младший друг. В этом тандеме третий лишний. Третий — Вика Мыльников.

Инна, будучи в Питере, наверняка общалась с подругой детства. Не исключено, у нее же и останавливались. Где ж еще? Не у мамаши ведь — с ночевой: «У меня нет дочери! У меня никогда не было дочери!»

Кроме того, Инна не просто коротала время у подруги — надо ли говорить, что при встрече двух женщин беседа длится и длится, а темы… от прошлого босоногого совместного детства до грядущего пугающего возрастного будущего:

— Представляешь, мне уже тридцать!

— Вот когда тебе тридцать пять стукнет, тогда поймешь! Я тоже в тридцатник знаешь как паниковала! Детей так и нет?

— Не получается…

— И у нас. Просто я уже и не хочу.

— А я… мы…

— Да зачем! Собака лучше! Мы с Викой дога взяли. Посмотри, какая лялька! Юл! Юл, к ноге! К ноге, сказала!.. Тьфу, дурак! Он еще молодой. Зато теперь никто ко мне не сунется — ни в квартиру, ни на улице. Ну ты помнишь, я рассказывала…

— Помню…

Надо ли говорить?

Надо. Как раз надо. Ибо не только про дела давно минувших дней, не только о преимуществах щенка перед младенцем, не только о коротком бабьем веке обычно беседуют подруги… Всяко вопросы «ты завтра куда? надолго ли? и на кой тебе это?» неизбежны. И ответы — тоже.

Что же касается Вики Мыльникова и его завязок с миром криминала, то почему бы заодно и не использовать?

Пренебрегать подвернувшейся возможностью неразумно. Только возможность эту следует пользовать разумно: ни в коем случае не просить об услуге, но повернуть так, чтобы услугу тебе навязали, конфузясь, извиняясь, уверяя: всё будет сделано, а вы даже не думайте об отдельных нюансах!

Нюансов более чем достаточно. И один из них: жена сэнсея приехала в Петербург, остановилась у Мыльниковых и — в Москву не вернулась.

Вика Мыльников встретил Колчина, как и подобает встречать признанного учителя (хотя именно Мыльникова именно Колчин ничему такому не обучал), — ритуальный поклон, руки по швам, большое уважение, к столу, к столу! И ни малейшей фамильярности, типа: ну и как там в Японии? читали-чита-а-али! а вот скажи мне, Юрий Дмитрии, в Токио проститутки есть?..

Не-ет, это ты, Вика, Колчину скажи. Но не про наличие-отсутствие проституток — в Токио ли, в Питере ли.

Квартира у четы Мыльниковых была маломерная — одна комната в пятнадцать квадратов, кухня — в шесть, удобства раздельные. Тесновато для двух супругов и одного малолетнего, но многокилограммового щена.

Впрочем, у Мыльниковых — два телефонных номера в Питере.

Колчин был осведомлен — у Вики есть квартира о трех комнатах, о двух уровнях, где-то сразу за отелем «Санкт-Петербург».

Просто Галина Андреевна отстаивает свою независимость. Здесь ее вотчина. Продавать, обменивать, расширяться, объединяться — не на-адо ей. Да, первый этаж, да, блочный дом, да, маломерка. Но — своё. Муж есть муж, убежище есть убежище. Если вдруг что — она всегда может уйти. Есть куда. Не уйдет, нет. Но МОЖЕТ. Да и всегда удобно иметь запасную пустую кубатуру, где при случае уединиться. Или приедет кто-нибудь издалека… (Не Колчин. У него сняты апартаменты в «Чайке», неподалеку, пешком — три минуты. Но мало ли… Вот Инна…)

Собственно, Колчин и позвонил по номеру Галины Андреевны, а не по номеру Вики. Тем самым обозначив приоритет.

Удачно, что рождественский вечерок чета Мыльниковых порешила встретить в тесноте, но не в обиде — в маломерке на Комендантском. Иначе в «дворянском гнезде», как почему-то упорно называл свою квартиру Вика, пришлось бы дольше тратиться на всякого рода предварительности, — все же хозяин там Мыльников, а навестить Колчин желает прежде всего Мыльникову, в «Метрополь» зазвать на ужин, про «младшего друга» порасспрошать…

— Как Инна? — ритуально спросила Галина после церемонии вручения цветов-«Мисти»-поводка. Спросила и подмигнула, мол, отвечай ничего не значаще, отвечай нейтрально.

— А как Инна? — встречно спросил Колчин, на мгновение потерявшись, однако через мгновение сообразив: подмигивание — не знак тайный, но последствие той давней душевной травмы.

— То есть? — неуверенно улыбнулась Мыльникова.

— Потом… — вполголоса бросил Колчин.

К столу, к столу!

Было фондю. Стеклянная кастрюля без крышки. С кипящим маслом. Под ней — спиртовка. Специальные двузубые вилки на длинных ручках. Сырое мясо тонкими ломтями. Сам подцепляешь, держишь в масле до устраивающей тебя степени готовности, ешь. Экзотика.

(Экзотика? Вот в Роппонги была экзотика!

Пристрастие японцев к свежей пище временами излишне изощрено.

Дорогой подвальный ресторанчик, где подавали креветок. Несчастных тварей живьем швыряли на жаровню, по которой они суетливо сновали, постепенно меняя цвет. И в момент, когда креветка испускает дух, шеф обдает ее соусом и накрывает железным колпаком, чтоб впитала. Готово! Пять минут агонии — зато вкус специфический!

Вкус — да. Однако после Роппонги Колчин, кажется, навсегда пресытился креветками. Ну их!)

Из ритуальной вежливости Колчин попробовал один ломтик («Вы попробуйте, попробуйте!») — кусок в горло не шел, ассоциации с тварями, заживо испеченными в Роппонги.

Зато Мыльников перемалывал фондю живьем, если можно так выразиться. Он лишь символически окунал ломтик в кипящее масло и отправлял в рот, сыроед! (Не от сыра, а от сыро-!) Хрящеватые, «пельменные» уши главы охранного предприятия двигались, будто в фильме ужасов.

Аппетита участникам застолья хруст то ли ушей, то ли фондю не прибавил.

Единственный жратик, помимо Вики, — годовалый пятнистый Юл. Щен был на редкость невоспитанным — бодался в колени, гулко ронял башку на край стола, выпрашивая подачку, тявкал нутряным просительным фальцетом, если пауза между подачками затягивалась.

— Юл! Место! — строжала Мыльникова. — Место! Кому сказала! Место!

Щен-Юл переключался на обиженный баритональный рык и даже имитировал движение от стола: место так место… Но тут же возвращался: вот оно, мое место.

Мыльникова подмигивала всё чаще. То ли нервы разгуливались, то ли сигнализировала гостю. О чем? К еде она даже не притронулась. Мусолила очищенный банан, покусывая сантиметрами. И «поцелуйчиками» всасывала желто-белый «Мисти» — из бокала. Задумчиво-отрешенный вид: ах, когда вы наконец уйдете!

Все?

Нет, не все, но некоторые.

Из них двоих — Колчина и Мыльникова — некоторым был Вика.

Она бы и ему, Вике, с удовольствием сказала: «Место! Кому сказала! Место!»

То-то и оно: кому сказала.

Щену-Юлу могла. Вике — опасалась.

Место Вики Мыльникова — в трехкомнатной двухуровневой квартире за отелем «Санкт-Петербург». Здесь — она. К ней из Москвы приехали! И, кстати, радостный тон Галины в трубке, когда Колчин набрал номер с телефона Ревмиры Аркадьевны, тем и объясним: «Хоть кто-нибудь! Лишь бы не с глазу на глаз в пустой комнате с мужем!» За накрытым столом…

Стол был накрыт условно. То есть вроде бы богато-изобильно-разнообразно. Но — никак.

Сервировка почти полностью отсутствовала, вот что!

Будто пришел мужчина с добычей, вывалил всё — остальное должна организовать женщина.

А ей не хочется организовывать — ушел бы поскорей!

Куда?

Куда угодно! За новой добычей. Не куда, но отсюда.

Гроздья бананов, пластиковая корзинка с киви, ананасы. Десерт. Заранее нарезанные копчености в полиэтилене-фольге от «Самсона», располовиненная сырная голова «Эдам», парочка сухих вин в литровых пакетах, водка «Сильвер-Смирнов», нераспечатанная баночка икры. Блок «Мальборо-лайт». Всё.

Такое впечатление: Вика Мыльников перед визитом к жене тормознул у ларьков с табличкой «Защиту осуществляет охранное предприятие „Главное — здоровье“» и барски распорядился, мол, давай-ка… это… и вот это… ладно, вон то еще… и… для полного счета — что там, в банках?

Ка-акие могут быть счеты, уважаемый! Всегда рады!

Насчет радости рабов от ларька — вряд ли. Но и Галина Андреевна — не в восторге. Хорошо еще, сообразила про фондю. Сама сообразила, сама мясо ПОКУПАЛА, сама стеклянную кастрюлю приспособила — от давних пристрастий к химии-полимерам-реактивам. Гость грядет — из Москвы! А стол — будто на шикар-р-рном полубандитском междусобойчике. Вот еще удава живого из ванны вынуть и с ним на плечах фотографироваться на память — на фоне полуфабрикатных роскошеств.

— Ты уже где-то… остановились? — ритуально, однако с подтекстом, спросила Галина, плавая между «ты» и «вы».

— Пока нет… — почел за благо слукавить Колчин. А и в самом деле! Разве он остановился в «Чайке»? Он там только вещи сбросил и — снова весь в движении.

— А как Инна? — повторила старшая подруга.

— Она же недавно была! — встрял Мыльников. Он здесь не хухры-мухры, он в курсе, он полноправен, пусть даже и намекает жена: шел бы ты, Вика, к себе, не видишь — человек приехал, остановится у меня, прибрать надо, я потом, позже, подъеду, когда гостя устрою, а ты всё жрешь-жрешь-жрешь… — Здесь, — уточнил Мыльников, уставившись на жену в ожидании поддакивания. А что?

Лешакова-Красилина-Мыльникова опять подмигнула, на сей раз мужу, и… смолчала.

Аура возникла тягостная, гнетущая. Не продохнуть.

Впрочем, «не продохнуть» — по причине жадных и частых затяжек. Галина оставила в покое полууничтоженный банан и принялась уничтожать сигарету за сигаретой.

«Мальборо», возможно, и «лайт», но Колчин не любил никотинного дыма, никакого.

«Она же недавно была! Здесь…»

Полуторная тахта, торшер, телевизор, аудиоплейер, троица кресло-стульев, стол-раскладушка. Всё. Да! Еще из стены, прямо над изголовьем полуторной тахты, торчал обычнейший водопроводный кран — с вентилем, со свисающей из носика каплей воды (щас капнет, щас!). Сальваторщина-далиевщина! Бы. Если бы Колчин заранее не знал о прошлом увлечении Мыльниковой (тогда — Красилиной) всяческими «дурилками» — Инна рассказывала, да и Мыльникова, навещая «младшего друга», регулярно преподносила очередной авторский экземпляр. Собственно, и стеллаж был заставлен отнюдь не книгами, но некими… предметами авторского творчества.

«Она же недавно была! Здесь…»

— В Москве я ее не нашел… — между прочим пробросил Колчин и очертил временные рамки: —…после Токио.

— Как это?! — с уловимой фальшивинкой воскликнула Галина Андреевна, «старший друг».

— В Москве ее нет.

— Она из Петербурга вернулась? — с той же, такой же фальшивинкой заинтересовался Вика Мыльников.

— Я в Токио был. А в Москве ее нет… — ровно произнес Колчин. Та самая ровность тона, в которой ни просьбы, ни упрека, ни страха. Пусть сами, сами!..

Они — сами. Фальшивинка объяснима и понятна: ощущение вины, когда тебя еще никто ни в чем не обвиняет (ЕЩЕ!), но по сути-то… Приезжала гостья, гостила здесь, сами ее проводили на вокзал, а она — не приехала!

— Гал! Ты ее провожала?

— Когда?

— Когда она уезжала.

— Смотря куда.

— Что значит: смотря куда?! На вокзал!

— Я ее до метро проводила. До «Пионерской». Со мной же Юл был. Меня же с ним не пустят!

— Но она на поезд поехала?

— Ой, слушай, откуда я знаю! Что ты меня спрашиваешь?! Она передо мной не отчитывалась. У нее тут дела, помимо меня. Мы попрощались и… всё.

— Что значит: всё?! Она же твоя подруга!

— Да, подруга! А дальше?!

— Я тебя спрашиваю: а дальше?

— Ой, отстань! Откуда мне помнить! Да ничего с ней не могло случиться!

— Тебе напомнить, что может случиться с одинокой женщиной в Питере поздним вечером?

— Вот эту тему, пожалуйста, оставь! Я тебя ни о чем не просила, если хочешь знать! Я тебя только об одном просила: никогда мне не напоминать! — Тик у Мыльниковой еще участился, она привычно держала щеку ладонью. Жест получился не профилактическим-бесстрастным, а наоборот, «мамочки-мамочки-мамочки! страсти какие!».

— Ночевала она у тебя?

— А где же еще?

— Это не ответ.

— Допрос? У меня!

— А какого числа уезжала?

— А я помню?

— Предположительно — двадцатого. Девятнадцатого… — вставил реплику Колчин. Он вернулся из Токио двадцать первого. Инна должна была где-то тогда же поспеть.

Колчин как бы самоустранился от участия в семейном диалоге, безучастно разглядывая образчики «дурилок» на стеллаже, но пристально следил за развитием разговора.

Самой замысловатой «дурилкой» из всех находящихся в комнате была Лешакова-Красилина-Мыльникова. Ее, так сказать, фальшивинка была чуть ли не осязаемой. То ли она действительно знает больше, чем говорит, то ли говорит меньше, чем знает. Не одно и то же. Почувствуйте разницу. Отчитываться перед мужем Викой она не намерена, поделиться соображениями с гостем Колчиным — да, но не в присутствии третьего лишнего.

А третий лишний напирал, тем самым демонстрируя сэнсею, кто в доме хозяин (это — раз!), кто готов приложить максимум усилий, дабы чем-то быть полезным сэнсею (это — два!), кто имеет реальную возможность прояснить туманность, использовав свое влияние в известных кругах (это — три!).

Тут-то бывший мент Мыльников, ныне глава охранной структуры, и совершил краткий обзор состояния дел в известных кругах: кто бы мог из ныне действующих «авторитетов» обеспечить нужной информацией?

Кто-кто! Только пальцем в грудь себя не ткнул.

Теперь сие дело ЕГО чести — найти концы даже в воде! И блеф исключается.

(А то вот клиент заказывает отыскать пропажу, и ему с каменным лицом обещают: всех на ноги поставим! После чего откровенно бездельничают, но по прошествии срока являются, утирая пот со лба: всех на ноги поставили, но… а с тебя, родной, причитается, понимаешь ли.)

Вика, пожалуй, поставит на ноги и своих, и… смежников. Тем более после того, как «назвался груздем» перед сэнсеем. И, разумеется, без каких-либо взаиморасчетов. О, Колчин, о! Большая честь — оказаться полезным!..

А с этой… с женой… он, Мыльников, еще поговорит. Без свидетелей. Позже.

— Шел бы ты… гулять! — Лешакова-Красилина-Мыльникова пробалансировала на грани просьбы и оскорбления. — Юлик обделается. Уже десять, а тебе скоро уходить. А ему давно пора. Или МНЕ самой?.. — в том смысле, что негоже лилиям прясть, равно как и одиноким женщинам бродить по слякотным лужайкам в темноте, даже имея на поводке годовалого телятю-дога. — О! Заодно и подарок обновим!

Вика Мыльников запнулся, будто дали ему проглотить гранату и предупредили: зубы крепче, сожми, сейчас ка-ак рванет!

Невыгодно при сэнсее начинать семейную свару — что сэнсей подумает о мужчине-главе?!

Невыгодно при сэнсее отправлять в ночь-декабрь жену, учитывая только-только проявленное небезразличие к судьбе канувшей жены сэнсея, — непоследовательно как-то…

Малолетний Юл, поймав ухом знакомое-манящее «гулять», взбесился от щенячей радости, запрыгал на грудь, завертелся юлой (где у меня башка, где хвост!): «Гулять! Гулять!»

Неспроста хозяйка выделила слово «гулять!» повышением тона, неспроста!

— Мы еще вернемся к теме, Юрий Дмитриевич! — посулил Вика, пристегивая Юла к обновке. — Я ненадолго!

Колчин показал мимикой: «Как угодно!»

— Вернемся, вернемся!

Дверь захлопнулась.

Подъезд оглушился собачьими воплями.

С улицы ответили восторженным гавканьем-тенором.

— Это — Трояша. Пудель. С пятого этажа. Они дружат! — сообщила Галина, будто одна-единственная проблема осталась нерешенной: Трояша или не Трояша, дружат или не дружат. Иных проблем как-то и нет больше.

Колчин предпочел превратиться в фигуру умолчания.

Если «старший друг» избрал «младшего друга» в качестве фигуры умолчания, то Колчин вынудит собственным безмолвием и внушительной внешностью (брови — хмуро, злодей второго плана) Галину Андреевну к развязыванию языка. Амплуа того здоровенного амбала, о котором вспоминала сиделка-Света: «Стою, как на допросе, только чего отвечать — не знаю. А он и не спрашивает, но всё равно, как на допросе». Элементарный прием в науке лицедейства, но очень и очень действенный. Ты вроде бы и не требуешь чего-либо конкретного, однако собеседник автоматически погружается в состояние вины, пытаясь ее искупить скороговоркой самооправдания, блуждая от темы к теме.

— Гос-споди, как мне всё надоело! — блуждала Мыльникова. — От чего ушла, к тому пришла! Ведь был нормальный парень! Со школы ведь знакомы! То он «конфискат» притаскивал в подарок, то, теперь вот, тоже… «конфискат». Что в милиции, что теперь вот… Я-то считала, всё кончилось раз и навсегда, но всё по новой, всё по новой! И ничего нового! Лучше бы я тогда действительно прекратила всё раз и навсегда! — Колчин молчал. — Не могу я больше так! — блуждала Мыльникова. — Не могу! И здесь оставаться не могу! И к нему — тем более не могу! Есть всего этого… — она пренебрежительно тряхнула кистью в сторону заваленного продуктами стола, — …не могу!.. А вы кушайте, Юрий, кушайте! Не побрезгуйте! — Нападение является лучшей защитой. — Что же вы ничего не кушаете?!

Колчин молчал.

— Он вас, чтобы вы знали, очень высоко ценит. Знаете? У него… там, в его квартире, — ваша фотография на самом видном месте. С надписью…

(Никогда Колчин не дарил никому своих фотографий! И тем более — не надписывал!)

— «Сэмпаю от сэнсея». Как? Если к нему приходят его… эти самые, то первым делом фотографию видят. Он не комментирует, но даёт понять.

Колчин молчал.

— Хорошо! Скажу! Я сама фотографию взяла. У вас все равно их несколько одинаковых…

(Ага! Тех самых, где ЮК в обнимку с Хисатакой, когда Хисатака приезжал в Москву и вручил Колчину шестой дан. Известная фотография, даже в «МК» проскочила. Как-никак, но ЮК — единственный обладатель шестого дана в России, и присвоен дан не шарлатаном, а подлинным Учителем. Однако почему какая-то Мыльникова самоуправно распоряжается колчинским архивом?!)

— Мне Инна сама отдала… Ну… я попросила, и она отдала. Для мужа попросила, он намекнул. Я что, знала, для чего ему? А он?! Сам написал, вроде бы лично Колчин ему написал! Представляете, Юрий?! «Сэмпаю от сэнсея»…

Сколь угодно долго и язвительно можно рассуждать о снисходительном отношении Колчина к женщинам. Что есть, то есть. Он далек от расхожего заблуждения, мол, курица не птица, женщина не человек. Однако — тень, знай свое место.

В системе человеческих отношений тандем «муж — жена» занимает достаточно высокое иерархическое место, и в этом тандеме сначала — муж, потом — жена.

Вика Мыльников, насколько известно Колчину, пять лет назад избавил Лешакову-Красилину и от рэкета, и от суицида, сделав ее к тому же Мыльниковой.

Будь благодарна!

Или не будь! Но тогда не будь Мыльниковой.

Ты — Инь, женщина. Так предопределено не моралью, но физиологией. И не претендуй на Ян!

Беда Лешаковой-Красилиной-Мыльниковой в том, что она претендовала.

Ты — Ян? Живи один!

Но ей постоянно требуется раздражитель — прежний ли муж, нынешний ли, только бы доказать собственное превосходство над. Не Инь, но Ян.

Родилась бы мужиком, попробовала бы! Лучше один раз родить, чем всю жизнь бриться.

Впрочем, она даже и родить не соизволила. Именно не соизволила — собачка, по ее мнению, куда как удобней-выгодней, нежели младенец!..

Будь Колчин на месте Мыльникова (тьфу-тьфу!), давно бы выдворил псевдо-Шарон псевдо-Стоун за порог.

Ци-Чу — семь ранее упомянутых поводов для развода.

Один из поводов — налицо: болтливость за пределами дома о состоянии дел в доме.

Ну, слаб человек-Мыльников, ну, накалякал своей рукой как бы автограф мастера! От большого уважения, надо понимать, от желания самоутвердиться, надо полагать. Пусть его! От Колчина не убудет, от Мыльникова убудет как от настоящего бойца, но то личное мыльниковское… В конце концов, у китайцев есть на сей счет выражение: «Наколотить себе лицо до опухолей, чтобы выглядеть толстяком». Личное. Пусть и выглядишь толстяком, но физиономия болит, болит, проклятая. Не подавай виду и гуляй дородным мужем. Нужна определенная степень стойкости, чтобы не показать: ой, больно-больно. «Он врет!» и «Он блефует…» — разные ипостаси. Так или иначе, но до второго дана, до заслуженного черного пояса Вика Мыльников довоевал самостоятельно — в сётокане. И пусть его!

А то, что позволяет себе Галина Андреевна, приобщая Колчина к ма-аленьким секретам четы Мыльниковых, — это… непозволительно. Тем более, сама фотографию испросила у Инны. (Колчин и понятия не имел! Да и хрен с ней, с фотографией!)

И была в откровении Мыльниковой провокационная нотка (лучшая защита — нападение!): все вы, каратэки, одним миром мазаны: лишь бы самоутвердиться хоть за счет чего! хоть и за счет слабого пола, а он посильней вашего будет, вот!

До чего доводит жажда превосходства отдельно взятой Инь над мало что подозревающим Ян, Колчин не столь давно, совсем недавно пронаблюдал на Скобелевском, 17.

С него достаточно.

Он сюда, к Мыльниковой, поспел отнюдь не для закрепления пройденного материала.

Галина, блуждая от темы к теме, упомянула-таки «младшего друга».

Что и требовалось. Колчиным требовалось, пусть и молча.

А то Мыльникова не чует!

Колчин молчал.

— Инна действительно не вернулась? А когда она не вернулась? Точно не известно? — осторожно ступила Мыльникова.

«Нет…» — промолчал Колчин.

— Даже предположить не могу! — нервически пожала плечами Мыльникова. — Она у меня была… Когда же она у меня была? Совершенно счет дням потеряла! Сидишь в четырех стенах, абсолютно не ориентируешься!

Она лгала. Лгала не очень талантливо. Покопошилась пальцами в опустевшей пачке сигарет, смяла ее, заскребла по целлофану следующей. Идеомоторика. Не давайте рукам волю, называется. Тон — на уровне, на уровне нейтрального беспокойства: надо же как! но я-то при чем?! Руки выдают: еще как «при чем»! Только вот при чем именно?! Мыльникова мыкалась: и сказать — значит, заложить подругу, и не сказать в свете исчезновения подруги — нельзя…

Колчин подтолкнул:

— С кем она здесь была?

— Кто? — идиотически недоуменно переспросила Мыльникова.

Колчин промолчал.

— Ни с кем! А с кем она могла быть?! — что называется, на голубом глазу, вопросом на вопрос ответила Мыльникова.

— Например, со Славой. Лозовских… — предположил Колчин.

Меньше всего он рефлексировал по поводу возможной супружеской измены. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, да! Надо прожить с Инной восемь лет, чтобы отринуть хотя бы подозрения на сей счет. Ди-Жэнь…

Только «старший друг» опирается на личный опыт в сфере взаимоотношения полов. Что и раздражало Колчина.

Тебя, дура, спрашивают, когда и при каких обстоятельствах ты рассталась с Инной!

А ты, дура, неумело пудришь мозги, утаивая от Колчина воображаемые тобой же, дура, действа во избежание последствий для Инны же!

Последствий для Инны уже никогда и никаких не будет. Инны нет. Ее нет в живых, ясно?!

Колчину — ясно.

Мыльниковой — нет. Она строила дурочку, лишь бы не подвести «младшего друга»:

— А кто это?

— Гал-лина… Вы не знакомы со Святославом Михайловичем Лозовских? Они вместе с Инной школу заканчивали. Незнакомы? Он теперь старший научный сотрудник Института востоковедения здесь, в Питере. Давайте позвоним ему? Вместе. Где-то у меня его номер телефона? И рабочий, и домашний. Инна мне записывала на случай… на всякий случай… — Он естественно извлек записную книжку, перелистал, бормоча как бы про себя: — На работе в такое время — вряд ли. Домой? А! Вот!

— Не надо! — сдалась Мыльникова.

— Почему? — риторически удивился Колчин. Весь — сама непосредственность.

— У него сложно. В семье… — сдалась Мыльникова.

— То есть? — сама непосредственная непосредственность!..

— Если вы станете с ним говорить, он… сразу не так поймет. А если я… то — Даша…

— Даша?

— Его жена. Она… Ну как вам сказать… В общем, женским голосом ему лучше не звонить.

— Но у меня мужской голос! — отомстил дураком на дурочку Колчин.

— Не надо, пожалуйста… — окончательно сдалась Мыльникова, с аннексиями и контрибуциями. — Тем более вам, Юрий. Хотя у них ничего не было! Не было, клянусь вам! Не было!

— И не сомневаюсь… — Он выдержал паузу. Сменил амплуа дознавателя на амплуа сообщника: — Вы понимаете, Галина, что вашей подруги, моей жены, — нет.

— Понимаю, понимаю, — согласно закивала Мыльникова и вникла в смысл: — То есть как нет?!

— В Москве нет, — пояснил Колчин, контролируя: не переборщил ли? — Она, вероятней всего, осталась в Петербурге. Где? Когда? У кого?

— У меня она была, у меня… — перебирая возможные варианты, включилась Мыльникова. — Ночевала. Со Славой была… Ой! Не ночевала, нет! Не с ним! То есть… У них ничего не было, Юрий, ничего!

— А что было? — устал Колчин.

— Ничего… Слушайте, я не могу здесь больше оставаться! Поймите, не могу!

Что ж не понять? Четыре стенки хранили след, пусть и незримый, от присутствия Инны и-и… робкого ухажера давних лет. Хорошо бы куда-нибудь!

— Мы сейчас быстренько соберемся и поедем, так? — не спросил, не предложил, но распорядился Колчин. Глянул на часы: всего-то четверть одиннадцатого. Однако насыщенные сутки выдались, насыщенные!

Куда? Зачем? На кой?

Мыльникова даже не задалась вопросом. Согласно закивала. Подчинилась. Даже на огонек к семье Лозовских — согласна. Лишь бы свалить с себя часть ответственности. Невелика же дистанция между полной «отрицаловкой» и полной капитуляцией.

— Переоденетесь? — с нажимом посоветовал Колчин.

Одета Мыльникова была с претензией: но… то ли пеньюар для интенсивных постельных упражнений, то ли наряд для встречи гостей — у нас все по-домашнему, но эка!

— Мы — куда? — Теперь-то она задалась вопросом, когда возникла необходимость смены одежки. Женщины есть женщины, да уж…

— Я хотел бы успеть сегодня поужинать, — сказал Колчин. — Заодно и поговорим…

— Не отвернетесь? — попросила Мыльникова. При этом подмигнув. Тик, прах его побери!

Он прошел на кухню и сосредоточился на виде из окна.

Трансформаторная будка, голотелые деревья, нетвердый слой снега, почти новогодние подмигивания (тик! тик!) елочных гирлянд в окнах дома напротив — уже готовятся, до Нового года, до нового счастья — всего-то неделя.

За спиной скрипнули дверцы платяного шкафа, отшуршали вешалки с нарядами, отзвучало: «Ч-черт, совершенно надеть нечего!»

Потом стремительно ворвалась Мыльникова.

Он непроизвольно обернулся: готова?

— Извините! — извинилась Мыльникова, роясь в косметических причиндалах на верхней крышке холодильника. — Я — быстро! А! Вот она! — Выудила некую мазилку и прыгнула назад, в комнату.

Всё бы ничего, но не только деревья за окном голотелы, Мыльникова заскочила на кухню нагишом, в одних только трусиках типа «а разве на мне что-то надето?».

Так посмотреть — подчинившийся сообщник, до условностей ли, главное — побыстрей бы!

Эдак посмотреть — откровенная провокация: мужик что надо, а прошлые — ничто, и тот, что вот-вот вернется с прогулки вместе с псом, — тоже ничто, а я еще ничё, да? опять же «младший друг» вроде бы навсегда пропал, не могу ли чем-либо…

Она, Мыльникова, была еще — ничё…

Колчин усмирил стихийное восстание плоти. Хмыкнул. Тень, знай свое место!

«Не отвернетесь?» — с явным намерением показать, чем богаты. Чем вы богаты, тем мы рады.

Вот уж нет. На такое откровенное фу-фу Колчин не купится. Ну да, как сказано не им, вы не поймете сути идиотизма, пока не пройдете через него, но, пройдя, вы имеете право сказать себе: «Черт возьми! А вот теперь я это использую!»

Ибо на ночь глядя под Рождество в кабак лучше являться не одному верзиле — привлекая недоуменное внимание: чего это он один? поесть? охмурить?

Ибо на ночь глядя под Рождество в кабак лучше являться с дамой, с которой явно отношения сложились — пусть не семейные, но бли-и-изкие. Невооруженным глазом видать: бли-и-изкие. Даром что верзилу дама интересует постольку, поскольку служит прикрытием: лист прячется в лесу, парочка он-она прячется в кабаке. Занимает же верзилу не та дама, что вместе с ним, нет, не та-а-а…

— У нас мало времени! — подал голос Колчин, досадуя на внезапно подсевший голос, на хрипловатый голос.

— Я готова! — с той же хрипотцой отозвалась Мыльникова. И объявилась в дверном проеме кухни. «Маленькое черное платье». «Основной инстинкт». Копия не всегда хуже оригинала. Что уж точно — доступней, ближе.

Вероятно, таким образом Мыльникова полагала обезоружить Колчина: мужчина ты или не мужчина?! вопросы дурацкие задаешь — пусть и о жене! — когда рядом с тобой гляди что, гляди кто! забудем хоть ненадолго…

Любопытно, Мыльникова имитирует заокеанский оригинал вплоть до мелочей? То есть вплоть до отсутствия мелочей… бельишко, то сё… Потом останемся у меня…

Настолько непритязательная защита-нападение, что Колчин еще усмехнулся — впору подчиниться «синей» логике: да, уестествимся, если тебе, де-еушка, начхать на реального мужа, если ты, де-еушка, полагаешь таким манером избавиться от необходимости отвечать на вопросы, на которые тебе, де-еушка, не хочется отвечать… однако! теперь ответь! и побыстрей! После всего, что было?!

А что было?

Да и не было.

И не будет.

Наличие Вики Мыльникова обязывает Колчина к… сдержанности. Мужская солидарность, если угодно. Еще — лежачего не бьют.

Где, кстати, Вика Мыльников? Пора бы ему вернуться с Юлом. Теперь пора. Еще пять минут назад, когда Галина Андреевна скакала из комнаты в кухню, будучи в неглиже, было не пора. Теперь — пора.

— Он не вернется, я его знаю… — с превосходством объявила Мыльникова. — Он к себе поедет. С Юлом. Вы же не хотели бы заночевать с Юлом?

— С Юлом — нет… — забавляясь, подыграл Колчин.

— Он хороший! — заступилась Мыльникова. — Только глупый иногда. Просто беда! Здоровенный, но глупый. С ним разве заснешь? Обслюнявит…

— Вика? — уел Колчин.

— Вика! — сардонически отомстила Галина Андреевна. Кому? А… всем! — Мы едем? Или мы не едем?

Вот это уж позвольте решать мужчине, глубокоуважаемая! С Колчиным номер не пройдет. Командуйте подчиненными, но не Колчиным. Он сам кого угодно подчинит, включая «старшего друга». Хотя, разумеется, едем. Время поджимает. До которого часа кормит-поит «Метрополь»? Там-то и определимся на местности, кто у кого в подчинении.

— Мы едем. Но мы дождемся Виктора. Надо попрощаться.

— Он не вернется.

— Дождемся… — подавил сопротивление Колчин. Ритуал не позволяет вот так вдруг покинуть помещение, не простившись, не сказавши.

Бебекнул телефон.

Мыльникова заметно вздрогнула — давняя опаска перед ночными телефонными бебеканьями. Вздрогнула и… к трубке даже не потянулась. Наоборот, отпрянула.

— Мне снять? — предложил Колчин.

— М-мы-ым… — невнятно отреагировала Мыльникова.

Он снял трубку.

Дышащая тишина.

Он кашлянул.

— Юрий Дмитриевич, вы? — убедился Вика Мыльников. — Я тут, знаете, решил… В общем, мы с Юлом сейчас у меня. Наверное, уже не вернемся. Вы устали с дороги? Как там Галина? Гоните ее! — Не просьба, но совет.

Колчин протянул трубку отнекивающе жестикулирующей Мыльниковой.

Сверкнула глазами. Взяла:

— Ты у себя, сэмпай?.. Я тут кое-куда собираюсь. Вместе с сэнсеем. Не возражаешь? Если буду, то буду поздно. Или рано. Рано утром или поздно ночью. Не возражаешь, сэмпай?

Телефон у Галины Андреевны громкий, вот и получи, Вика, в отместку за совет: «Гоните ее!»

Что получи?

А то! Не просто плевок сверху вниз, мол, час возвращения определяет жена, не муж. Еще плевок из-за угла: сэмпай, сэнсей… Понял, хранитель памятной фотографии? Понял, что Колчин теперь в курсе, насколько ты, Вика, пижон? Я ему рассказала. Да так, между прочим. К слову пришлось. А что? Ты ведь не предупредил, что об этом — молчок. Разве ты не сэмпай? Ой, извини, понятия не имела. Не возражаешь?

Вика Мыльников не возразил — дар речи утерян. Временно. Надо же так подставить!

Возразил Колчин. Он жестом затребовал трубку обратно. Галина с готовностью выполнила требование.

Врежь ему, врежь, сэнсей!

— Виктор! Вы разрешите, чтобы ваша жена составила мне компанию? Нужно кое-куда с ней проехаться. Это на пару часов, не больше. Я потом ее к вам доставлю… — без намека на издевку, деловито.

— Да, конечно. У нас внизу код. Четыре-пять-восемь. Нажимайте одновременно. Она все равно никогда его не помнит. Когда вернетесь, мы нашу тему продолжим, Юрий Дмитриевич. Я, собственно, почему так по-английски ушел? Я уже занялся…

— Я — ненадолго! — то ли поторопил Мыльникова Колчин с делом, которым по своей инициативе занялся глава охранного предприятия, то ли извинился перед мужем, чью жену вынужден задействовать Колчин уже по своей инициативе.

— И куда? — враждебно-вежливо поинтересовалась Галина, плотнее усевшись на полуторную тахту: это еще надо посмотреть, пожелает ли она куда-то ехать, зачем-то составлять компанию тому, кто принял не ее, но мужнюю сторону!

— В «Метрополь», мадам, в «Метрополь»! — галантно-галантерейно пояснил-пригласил Колчин, как бы отрицая даже мысль о «Метрополе».

Ага, в «Метрополь»!

За подобные женские выкрутасы — только в «Метрополь»!

А на хлеб-воду?!

А на цепь — «лучший подарок» — не хо-хо?!

14

Когда обстоятельства вынуждают к решительным действиям, хуже нет, если на руках у тебя виснет или пьяный, или женщина, или ребенок. Три категории, хуже которых нет.

Если ты один, а противник вооружен и многочислен — то все равно масса вариантов. Можно притвориться идиотом, можно убежать, можно принять бой, можно погибнуть. Но ты продаешь свою жизнь, не отвечаешь ни за кого.

Это — аксиома. Не требующая доказательств. Проверено практикой, которая и доказывает…

Колчин взял с собой даму в «маленьком черном платье» и меховой накидке, вроде бы наперекор аксиоме.

Женщина?

Да.

Поведение, как у злющего ребенка в переходном возрасте?

Да.

Пьяная, не пьяная — бокал с тропическим «Мисти» наполнялся минимум трижды и трижды опустошался…

Всё потому, что не воевать намеревался ЮК (не сегодня, пока нет) — намеревался ЮК устроить маленький театр. С участием дамы.

Когда актер отыгрывает свой эпизод, отговаривает реплики в диалоге и обещает вернуться, скрываясь за кулисы, то внимание зрителя концентрируется на оставшихся под софитами персонажах. Никогда зритель не задумывается, что поделывает за кулисами, вне сцены, удалившийся. Разве только в случае, если сцена остается пуста — долго, очень долго, слишком долго: то ли Станиславская пауза, то ли накладка (реквизит запропал, переодеться не успеть, ус отклеился?). Только тогда зритель начинает невольно любопытствовать, гадать: что ж там случилось-то, за кулисами?!

Особенно в случае, если зритель не просто праздный (такие же клиенты кабака за соседними дальне- и близстоящими столиками), но материально заинтересованный (персонал кабака — официант, мэтр, прочая обслуга: не «кинул» ли их одинокий посетитель? наел-напил на пол-лимона и сгинул! здесь не проходил? а в сортире? а через дверь во двор?).

Затем и нужна Колчину Галина Андреевна Мыльникова, псевдо-Шарон псевдо-Стоун, — чтоб покрасовалась на сцене, пока персонаж-Колчин за кулисами… И неважно, насколько одарена-бездарна исполнительница главной (как ей кажется) роли, — будь на виду и только, пожалуйста, без импровизаций: ты даже не персонаж, де-еушка, ты… хм!., реквизит.

Театр вообще сугубо мужское занятие, по мысли японцев. Кабуки опять же. Все роли, женские в том числе, — мужчинам. Почему бы? Очень просто. Женщина вбирает в себя мир, мужчина отдает себя миру. Потому женщина не способна впустить в себя иную душу (и так тесно! и так повернуться негде!), чтобы, слившись с ней, отдать ее зрителю. У мужчины же всегда есть пустота (в самом почтенном смысле!), которую он может заполнить чужой душой, пропустить через себя и — отдать как свою собственную, на то он и отдающий. Кабуки. Густой грим, преувеличенная разрисовка физиономии — дань традиции. И без грима — сыграли бы, то есть прожили бы. И без масок — тоже! (Ах, да! Маски — принадлежность не театра-Кабуки, а театра-Но).

Ни в гриме, ни в маске Колчин не нуждался — имея в качестве отвлекающего «реквизита» блондинку в «маленьком черном платье», можно сколь угодно долго быть в тени. Тень, знай свое место — за столиком в «Метрополе».

Ни в гриме, ни в маске Колчин не нуждался — имея непроницаемое выражение лица, которое пыталась разгадать Мыльникова, пока они на «девятке» двигались к «Метрополю».

И то! «Старший друг», кажется, всерьез предположила, что направляются они к Лозовских. Очная ставка, очная ставка! Подумаешь, ночь! Ведь рождественская… Есть крохотный, но шанс представить ситуацию таким образом, будто не многобуйный муж нагрянул из столицы вытрясать душу из Славы Лозовских в присутствии ревнивой Даши, — просто Галина Андреевна, пусть не самая близкая, но приятельница Лозовских экспромтом заглянула на огонек (кто же спит в рождественскую ночь!), а с ней тут московский гость, как раз за рулем, мимо проезжали… он, кстати, муж Инны… вроде бы профилактика возгораний: у нее, у Мыльниковой, есть Мыльников, а она вот с мужчиной — и ничего, Мыльников дозволяет, видите, Даша, зря вы беспочвенно мучаете и себя и Славу… а, кстати, она не просто с мужчиной, это знаете кто? это сам Колчин! ну, Иннин муж! помните, Слава, Инна недавно приезжала, мы как раз вместе сидели-говорили…

Не самый ловкий маневр, но лучше, чем если просто вломится внешне невозмутимый Колчин (что у него внутри творится? о чем думает?! фиг догадаешься!) и устро-о-оит! Эти мужики абсолютно не способны к деликатностям! Только всё испортить могут, всё не так поймут, всё перевернут с ног на голову — в переносном и в прямом смысле! Нет, нужно самой быть, самой сглаживать. Иначе она разве подчинилась бы Колчину?! Разве что потребовала бы доставить в «дворянское гнездо» к мужу-Мыльникову, а там как знаете, гость московский, — возвращайтесь на Комендантский, ночуйте, будьте как дома. Галина Андреевна всегда готова предоставить собственную «маломерку» друзьям. Инне, к примеру. Или — Колчину. Мы ведь друзья, Юрий? Мы ведь не враги? И действовать нам тогда надо сообща! Когда тогда? Ну… когда мы к семье Лозовских приедем. Мы ведь к ним едем? Или не к ним? А куда?

— Вот здесь как раз надо было повернуть… — компетентно сообщила Мыльникова уже после того, как «девятка» миновала поворот. Типично женская реакция: не заранее предупредить, но после, но позже, — надо было…

Колчин был непроницаем. Гнал уже по Каменноостровскому. (До которого часа пьют-гуляют в престижных кабаках? Некоторые — всю ночь, некоторые — лишь до полуночи. Если «Метрополь» — ранний, то на всё про всё останется не больше часа-полутора.)

— Тогда мы можем еще на Монетной повернуть… — подсказала Мыльникова утешающе.

Колчин был непроницаем.

— А Инна была у меня почти неделю. Но почти не была. Она всё в «Публичке», в «Публичке». Или у Славы… в институте, в этом… Тибетском фонде… Они, по-моему, оба помешались на своих древних рукописях. Сутками готовы пылью дышать, лишь бы… — Мыльникова рыхлила почву. — Вот скажите, Юрий, зачем современному человеку «Книга черных умений», нет, скажите! Или вся эта… как ее… бадмаевщина!

Колчин был непроницаем.

— А она ни о чем другом, такое впечатление, не думает. Мы с ней говорили, и я ей… — Мыльникова настойчиво убеждала Колчина в очевидном для Колчина: Инна в Питере тесно общалась со Святославом Михайловичем Лозовских, но исключительно в связи с научной работой и ни в коей иной связи! — Я, кстати, с ней толком и не поговорила. Собиралась на прощанье — ужин. Только она уехала… даже не скажу когда. Ключ, кстати, у нее остался. Я звонила-звонила на Комендантский, но она, вы же знаете, Юрий, сама себе хозяйка, — чуть не круглосуточно в архивах просиживала. За неделю хотела успеть. Или не за неделю, дней за десять…

Колчин был непроницаем.

— Так что мы с ней виделись только в первые два дня. А потом я уже наудачу заскочила — вдруг что надо? А она уже. Уехала. У меня как раз замот был жуткий, просто жуткий!..

Колчин был непроницаем.

— Вот здесь тоже нужно было повернуть! — опять постфактум встрепенулась Мыльникова. Типичная пешеходная логика! С Каменноостровского на Монетную — только левый поворот, которого нет для автомобилей! Вперед! Вперед!

Прошли времена всевластных швейцаров, облаченных по-генеральски: «Мест нет!», впрочем, за мзду — пожа-алте! Теперь впору потенциальных клиентов с улицы заманивать взяткой: «Я вам — пять штук от щедрот заведения, а вы тогда — к нам!» — что есть пять деревянных штук в сравнении с зеленой сотней, не меньше, которую оставит здесь посетитель, вынудившийся заказать скромный ужин на двоих. Неловко перед спутницей — сесть, глянуть в карту блюд и: «О! Здесь невкусно! Пошли отсюда!»

Цена разведданных не исчисляется количеством нолей в карте блюд. Скромный ужин, будьте добры.

Мыльникова изошлась в попытках постичь мужскую логику. Ведь и в самом деле привезли в «Метрополь»! Она готовилась к большим маневрам с участием Лозовских, черт знает к чему готовилась, припарадилась черт-те как! А тут и действительно — черт знает к чему… Ну хоть припарадилась черт-те как… Предупреждать надо!

Так ведь Колчин предупредил: «В „Метрополь“!»

Ну да, предупредил! Откровенно поиздеваться хотел!

Где ж — поиздеваться! Это что? «Метрополь»? А он как говорил? Ну?

Да-а, он так говорил, будто… Будто — к семье Лозовских. Зачем бы тогда Мыльникова всю дорогу почву рыхлила под плавную посадку!

Но это «Метрополь»?

М-м… Да.

Ну?

Нич-чего она, Мыльникова, не понимает! Никак не постичь ей логику!

А и не требуется от тебя, «реквизит». Сиди, хлопай глазами. Заказывать будем?

Может, Колчин таким манером продолжил флирт, что ненароком, спонтанно выискрился на кухне? Решил шикануть перед дамой, сбить с домашнего послевкусия от мужниной полуфабрикатной добычи, а потом принять неявное, но проявленное (именно так!) приглашение.

Ага! Зачем тогда Вике Мыльникову отзвонил, про пару часиков испрашивал? Или полагает, сэнсей, за пару часиков управиться в комплексе?! Да?!

Не-ет уж! Заказывать? Ну, конечно, будем! Рыбку. Осетринку, салатик чесночный, еще рыбку — холодного копчения. Она с лучком? Заказываем! Чтоб повонючей, когда лобзаться пора придет! Как? Вкусно?! Никакой «Стиморол», никакой «Дирол-с-ксилитом» не отшибет запашок!

Ишь, герой-любовник! У него жена бесследно исчезла, а он подругу жены (лучшую, между прочим, подругу!) охмуряет! Или что? Или если не охмуряет, то что?! А?!

ВАМ не дано предугадать, Галина Андреевна. Посвящать в свои планы ВАС Юрий Дмитриевич Колчин не намерен…

А намерен он что? Да, господи! Посидеть с вами под сводами престижной ресторации. Рыба? Пусть рыба. Вонючая? Пусть вонючая. Ему-то что! Нюхать придется не ему, но Мыльникову. Законному мужу.

На кой же тогда…

ВАМ не дано предугадать, псевдо-Шарон псевдо-Стоун. И не замахивайтесь в сердцах ножом для колки льда — в российских условиях лед только заранее оформленными кубиками из перекрестно разделенных емкостей в морозилках «Метрополя». Чтоб охладить темперамент, заодно и почти безалкогольный коктейль. (И в самом деле — изменились времена! хорошее пиво нынче дороже водки!) Пейте, Галина Андреевна, пейте! И ни о чем не думайте. Ваш вечный думатель не в состоянии переварить нелогичность колчинского театра. Кушайте рыбку, втайне злорадствуя: будет тебе, герой, амбре! Насморк, насморк у Колчина! Перемена климата. Резко континентального московского — на приморский влажный петербургский. (Прецедент существует. Не сказать — необъяснимый, но сказать — необъясненный: новогоднесвяточная «Ирония судьбы»… Герой, накушавшись пива с водкой, проспавшись до перегара, челомкается взасос с героиней, и оба м-м-млеют… Любой допуск возможен, вплоть до принятия на веру сей небезызвестной истории, но, однако… поцелуйте в задницу моего осла…) И не обнадеживайтесь, Галина Андреевна, не обольщайтесь. Иные планы у Колчина, иные.

Да хоть бы и Найоми Кэмпбелл…

«Ну скажите, какая еще женщина может похвастаться тем, что ее возлюбленными были Роберт де Ниро, Майк Тайсон, Эрик Клэптон, Джон Кеннеди-младший и еще добрых две сотни звезд шоу-бизнеса, плейбоев, спортсменов и даже мафиози!»

Вот именно. Мафиози.

Вечерок в «Метрополе» накануне рождественских торжеств кто может себе позволить? Мафиози?

За столиком неподалеку человек с Найоми Кэмпбелл сидел спиной к Колчину и вел себя на равных с топ-моделью, не робел, наоборот, подбадривал, ВЕЛ общий разговор… Общий.

За тем столиком отдыхала не парочка, но троица. Не святая явно троица. Третий был в профиль — мужественный полутатарский профиль, смутно знакомый то ли по фильмам лучезарного соцреалистического кино, то ли по трансляциям съездов руководящей и направляющей силы времен, когда сила эта была руководящей и направляющей. В общем, характерный мафиози, явившийся на встречу с богатым заказчиком: стол у них был сервирован не в пример колчинскому — изобильно, с претензией. Тот же, что сидел спиной, мог оказаться и спортсменом (осанка, скупость жестов, крепкая шея), и плейбоем (раскованность, ловкость в обращении со столовым прибором, лидерство в беседе). Мафиози он тоже мог оказаться…

Да хрен с ними, с людьми свиты! Что спортсмен-плейбой-мафиози со спины! Что член чего бы то ни было в профиль! Найоми Кэмпбелл — вот это да! Здесь! В Петербурге! В «Метрополе»! В пяти метрах!

А ты, псевдо-Шарон псевдо-Стоун, отсохни. Не до тебя, жена чужого мужа! Не-ет, матушка, здесь есть магнит попритягательней. Театр так уж театр!

Большой зал «Метрополя» действительно походил на театр. Кресла пепельно-серо-замшевые, высокий потолок, эстрадные подмостки, на которых оркестранты завершали (завершили?) обязательную программу, однако не торопились складываться — ночь-то рождественская: «А-а-ас-с-сейчас-с! Для нашей гостьи Найоми! Последний российский суперхит Жени Браганцевой! „Не отпускай!“ Не отпускай меня пока! Не отпускай — ты знаешь как!..»

Впечатление театральности весьма усиливала квадратная рама с прожекторами, повисшая над залом и под потолком.

Внимание! Вы — в фокусе!

В фокусе-покусе!

Колчин сфокусировался на мулатке и осознанно, и неосознанно.

Никакая она не Найоми Кэмпбелл, разумеется. Будь она — она, здесь бы не продохнуть от любопытствующих и от натасканной многочисленной охраны.

Зал же пуст, почти пуст.

Кроме Колчина с Мыльниковой и несвятой троицы, лишь два мордоворота за скудным столиком — два бокала и литровая пластиковая бутыль «Диет-колы».

Э! Лбы! Тут как раз случай, когда место красит человека! Место — уважаемая ресторация. Уместен пусть не смокинг, но костюм, — отнюдь не кожаные куртки. Уместны пусть не лакированные, но туфли — отнюдь не толстостенные кроссовки. Уместен пусть символический, но заказ блюд, — отнюдь не коричневая газировка. (Колчин еще утром, еще в «Чайке» переоблачился из походно-автомобильного в пристойный костюм — к ситуации, к месту: библиотека — имидж солидного специалиста, Алабышева-Дробязго — имидж благовоспитанного родственника, теперь вот «Метрополь» — имидж серьезного клиента.)

Двум мордоворотам начхать на имидж. То есть начхать на условности. Да — бойцы! Да — сидим с «Диет-колой». Какие у кого проблемы?! Они здесь не для выпить-закусить, они здесь для обеспечения безопасности, понятно?! Вот и сотовый телефончик-ящичек у ног, непременная принадлежность. Понятно, чья принадлежность?!

Понятно. Кого только они обеспечивают? Найоми с плейбоем-спортсменом? Или члена с профилем?

Более никого в зале не было. И цены отпугивают, и время позднее, — Рождество праздник семейный, семьи расползлись догуливать у очага. «Мы через час закрываем», — учтивым полушепотом предупредил официант и оговорил: «Но можно и задержаться». Колчин согласно кивнул. Час — достаточно.

Он выдержал получасовую паузу. Ожидание заказа. Принесли. Поковырять вилкой. Скучающе-случайно предпочесть взглядом топ-модель.

Теряйся в догадках, Мыльникова: зачем зазвал в кабак, если пялишься на другую?! Кушайте-кушайте, уважаемая. Вам уделено то внимание, коего заслуживаете. Интермедия. Колчину предстоит дело. А вы кушайте, не обращайте внимания!

Она, Мыльникова, обращала внимание — косилась в сторону столика с фальш-Найоми вполне по-заячьи, то есть зрачки навыверт, ибо сидела почти спиной к троице. Неужто настолько высока самооценка, настолько неколебима уверенность в собственной неотразимости, что псевдо-Шарон псевдо-Стоун способна искренне оскорбиться наличием намека на соперницу? Вот и ладненько. Когда Колчин светски отлучится ПО ДЕЛАМ, надо ожидать, что дама застынет надменной снежной королевой: не нужен ей никто, и чем дольше нет спутника, тем ей… наплевать!

Пора вроде бы?

Он привстал, отрапортовавшись: «Я сейчас…»

Мыльникова и ухом не повела, изобразила полное безразличие.

Так совпало — одновременно с Колчиным, чуть опередив, привстал плейбой-спортсмен. Тоже приспичило?

Только дама плейбоя-спортсмена, топ-модель, фальш-Найоми, проявила большую заинтересованность:

— Недолго, Гурген. Да?

— Да.

Парочка мордоворотов лениво проводила взглядом, даже не приподнявшись. Значит, они — охрана Профиля.

Значит, мулатка — не Найоми Кэмпбелл. И охрана — не ее. И выговор-интонация — отечественные. И — Гурген. Вот если б Эрик (Клэптон), если б Робик (де Ниро)!

Но и… не Гурген. Да не Гурген же! Прав Колчин, запустив для отвода глаз блонду-Мыльникову — никто на тебя не обратит внимания, когда рядом тако-ое! И убеждаться в собственной правоте приходится, признав собственное простодушие: не обратил должного внимания на спутника фальш-Найоми — какой там спутник, когда рядом тако-ое, то есть эффектная полукровка!.. Оно конечно, сидел «Гурген» спиной, однако и по спине Колчин признал… признал бы сразу, не отвлеки его темнокожая дама.

На выходе из зала шедший чуть впереди спортсмен, — плейбой посторонился, пропуская Колчина вперед. Колчин, в свою очередь, приостановился: только после вас, только после вас. Нехитрые обоюдные уловки, чтоб в лицо посмотреть.

Посмотрел. Был это никакой не Гурген. Был это Ломакин, хороший каскадер и парень неплохой.

Ошибка исключена. Они же с Колчиным вместе трюки выделывали не так давно, полгода тому назад, в Баку, на съемках «Часа червей» — кино про захват автобуса и вертолета. Колчин, как водится, сгодился на роль злодея второго плана, всю роль отснялся в маскировочной шапочке-маске, чтоб, значит, не опознали заложники.

Но теперь-то он ни в какой не в шапочке. И не в гриме Кабуки, и не в маске театра-Но.

Тем не менее Ломакин посмотрел невидяще, неузнавающе. Или не Ломакин?

Да ну! Мудрено ошибиться! Впрочем… Мало ли по каким причинам Виктор Ломакин сидит в «Метрополе», общается с полутатарским Профилем, называется Гургеном!

Колчин тоже здесь — не Колчин, просто сопровождающий даму-блонду.

А Ломакин — не Ломакин, просто Гурген-сопровождающий даму-шоколад.

Не время и не место всплескивать руками и орать: «Собрат Витя! Узнаешь собрата Юру?!»

Они вместе, но порознь спустились по лестнице. Площадка — гардероб, туалеты.

Ломакин-Гурген уверенно обратился к гардеробщику (и этот в камуфляже, и этот пенс на приработке, как охрана в «Чайке»!):

— Позвоню, отец?

Точно — Ломакин. Голос.

Колчин изобразил легкую досаду: тоже вот собирался звякнуть, но опередили. Не в зал же возвращаться. И не в сортире же коротать, пока трубка освободится. Но и стоять над душой — тоже как-то… Мало ли с кем у случайного «Гургена» разговор, конфиденциальный… «С человеком договорились. Он денег даст. Как раз на монтаж, на чтоб хвосты подобрать. Только в титрах нежно дать: съемочная группа выражает благодарность фирме такой-то и лично такому-то за помощь в создании фильма». («Час червей», на памяти Колчина, застопорился уже на этапе после съемок, именно по причинам нехватки средств и грандиозной аферы спонсоров. Подробностей Колчин не знал, он — в Москве, Ломакин — в Питере, а потом и вовсе лег на дно, теперь вот оказывается и не Ломакин он, а Гурген. Так, мельком, что-то сочувствующе-укоряющее проговаривал Брадастый, мол, предупреждал ведь охломона, не советовал ввязываться!.. Однако если судить по сегодняшнему ломакинскому имиджу плейбоя-спортсмена, вывернулся Виктор, сделал некий сложно заряженный трюк — и не в кино, в жизни.)

Колчин естественно спустился еще на лестничный отрезок ниже. Погодит он, перекурит (тьфу! не курит он!), воздухом свежим подышит. Дверь во двор — вот она, приоткрыта.

Он естественно, не таясь, вышел во двор. Никто за ним не смотрел, никто не окликал: «Вы куда? Туда нельзя!»

Двор и в самом деле оказался закоулистым и абсолютно не похожим на тот, что обозревался из окон «Публички».

Ряды мусорных баков почетным караулом слева и справа по стеночкам от черного ресторанного хода.

Далее — арка, выводящая наружу.

Он выглянул из арки — короткий переулочек, главная достопримечательность — отделение милиции.

Он вернулся во дворик, прошелся по закоулкам: окна домов — жилые, не учрежденческие и точно не библиотечные.

Еще один закоулок — вообще тесный тупик, никуда не ведущий, глухая стена, без окон без дверей.

Впрочем, одна дверь имеется — заколоченная, нефункциональная. По всему многорукавному дворику протоптаны хлюпающие снежно-грязевые дорожки — к подъездам. Тупичок припорошен снежком, и к заколоченной двери — ни следа. Сюда не ступала нога человека. Во всяком случае, с тех пор, как снежок просыпался.

А где же общая с библиотекой площадь под открытым небом? Или обман зрения? Или в этих петербургских хитросплетенных подворотнях сам черт ногу сломит?

Колчин все же проверил — наследил в тупичке. Дернул дверь. Да, заколочена. Причем изнутри.

Он поднажал, избегая резкостей, но приложив максимум, на который способен. Гвозди запищали, выпрастываясь из дерева.

Дверь распахнулась.

Колчин еле удержался на ногах, балансируя в снежной кашице.

Войти в темноту. И очень осторожно, не напороться на торчащие десятисантиметровые, острием в лицо, гвозди.

Дверной проем был перекрещен грубыми досками, приколоченными, надо понимать, не только к самой двери, но и к дверной коробке. Колчин протиснулся сквозь «букву X».

Несколько ступеней вверх. Ровно. Несколько ступеней вниз.

Снова дверь. Теперь — из, а не в.

Он ощупал ладонью. Скрипнуло. ЭТА дверь не заколачивалась.

Открыл. И очутился в смежном дворике. Да, том самом, библиотечном.

Вот «Циклон» — для очистки от опилок.

Вот лестница пожарная-противопожарная. Подпрыгнуть и дотянуться — запросто.

Вот «москвич»-«подснежник». Долгонько ему здесь стоять — без колеса.

Вот (Колчин выглянул из-за угла) ворота, мимо которых он сегодня днем прогуливался, только по Садовой, а не изнутри. Да, и пост охраны вот он. Пост без обзора во двор.

Колчин непринужденной походкой миновал открытое пространство — через решетку ворот его мог заметить случайный прохожий, но на то и случайный, чтобы не обращать внимания, на то и прохожий, чтобы пройти мимо — мало ли кто там за воротами бродит! Вот ведь милиция на посту, ей видней. Ей — не видней.

Колчин оказался в «рукаве» двора, непосредственно ведущего к черному ходу библиотеки, тому, что опять же нынче днем Колчин исследовал на черной лестнице «Публички».

Пока, пожалуй, достаточно. Дверь эта, помнится, теперь обклеена сигнализирующей фольгой. Да и балконные входы-выходы, до которых вроде бы запросто подпрыгнуть-дотянуться, тоже поблескивали фольгой. И окна, в том числе отдела редких рукописей, теперь обклеены, и «коридорные» (отдела эстампов) — тоже. Русский человек — он такой! Сначала пукнет, потом оглядывается. Нет бы наоборот!

В общем, резюме… Могло, вполне могло всё произойти так, как Колчин вообразил. То есть вынести вынесли, а на улицу пробирались скорее всего не через арку в переулочек — все ж таки переть прямо на отделение милиции с добычей… Пробирались скорее всего через «Метрополь»: шасть — и ты уже на Садовой, а там машина. Но! «Метрополь», как стало известно опытным путем, «ранняя» ресторация, к полуночи замыкается. Хотя… «Но можно и задержаться», по словам учтивого официанта. Но! Еще проще свалить изъятое на квартире сообщника в одной из бесчисленных квартир, выходящих подъездами в тот первый дворик, откуда Колчин проник сюда, — через тупичок. А потом, когда первая истерика чрезвычайных мер схлынет, выносить под полой, под мышкой, в «дипломате»…

Нет, не своим делом сейчас занялся Колчин. Раритеты раритетами, рабочие версии рабочими версиями. Но книги-то уже найдены, расхитители-то уже схвачены. И подробности именно кражи уточняются в кабинетах, специально для этого если не приспособленных, то предназначенных (второй день пошел, Андрюша Зубарев, второй день… как-то там?..). Кража кражей, а Инна? Она каким образом причастна? Книжки под полой, под мышкой, в «дипломате» вынести можно. А взрослую женщину? А почему гнетущая тишина по такому немаловажному, ЗАМЕТНОМУ, поводу? Или всё было не так, не так всё было?

Послушаем-ка мы Святослава Михайловича Лозовских. Без нажима, без наезда. Мягонько. И — не сегодня. Он, Лозовских, должен быть раскован, ни духом, ни сном — о подлинном внутреннем состоянии ЮК. Ежели вломиться к нему среди ночи — не получится откровения. Ревнивая Даша, посредническая Галина, многословные оговорки «вы только не подумайте, что…». Лозовских надо брать на привычном для него рабочем месте, он там в своей тарелке, он там считает себя малоуязвимым.

Пора, пора обратно. Час — достаточно для посиделок в кабаке. Так кивнул Колчин официанту. С момента появления пары Колчин — Мыльникова прошло без малого сорок минут (нет! пары Мыльникова-и-кто-то-еще-с-ней!). С момента оставления блонды в одиночестве прошло… сколько же?.. Да всего шесть минут. Достаточно для завершения туалетностей, достаточно для завершения телефонного разговора опередившего «Гургена». И — достаточно. Здесь, сейчас Колчин ничего нового не узнает. И так — более чем достаточно.

Он вернулся тем же путем. Только в подъезде, в котором отжимал гвозди, шагнул вверх, на пролет — посмотреть. Что там?

Ничего там. Заварено электросваркой, железный заслон. Вот ведь… Доступ на заброшенные этажи перекрыт непробиваемым железом, но доступ во дворик к «сокровищнице мыслей» — деревянным «X» и плохими гвоздями. О, Rus!

Он снова протиснулся в дощатую букву «X». Прикрыл дверь и нанес короткий, мощный гиякуцки. Гвозди торчащим острием заново впились в хлипкое опилочно-стружечное покрытие. Заперто. Как и было. Стучите по дереву. Чтоб не сглазить.

Еще полминуты он затратил на истаптывание тесноплощадного тупичка, дабы не оставлять цепочку следов. Просто сплошная мокрая грязь. А почему не снег? А, наверное, с улицы кто-нибудь заскочил в поисках опустошиться на стеночку. Вот и переминался в нетерпении, мотню расстегивая. А в дверь? А в дверь никто и не пытался — она же забита, нет?

Кстати, в сортир — надо. Не для погадить, но для почиститься. Колчин был аккуратен при вылазке туда-сюда-обратно, тем не менее разок мазнул плечом по стеночке, да и туфли заляпаны.

Он скользнул в коридор «Метрополя», неспешно поднялся до уровня гардероба-сортира.

Камуфляжный раздатчик верхней одежды что-то такое колдовал с чайничком — головы не поднял, да и Колчин старался соблюсти бесшумность.

«Гургена»-Ломакина в холле не было.

Зато он был в «предбаннике» сортира. Долго, тщательно мыл руки.

Колчин встал рядом, у следующей раковины, пустил воду, намочил платок, счистил меловое пятно на плече, отжал платок, нагнулся, принялся за туфли.

Зеркало по стене над рукомойниками было сплошной полосой — нетрудно углядеть реакцию рядомстоящего.

Реакция была… никакой. Ну пришел шпион с холода, в порядок себя приводит — кому какое дело?! «Гургену»-Ломакину — никакого дела! Хотя…

…было впечатление НЕСПЕШНОЙ ТОРОПЛИВОСТИ, с которой спортсмену-плейбою вдруг понадобилось руки мыть. Как если бы смотрел он в щелочку, ожидая возвращения незнакомца-Колчина, и прикидывал в уме: что будет непринужденней? столкнуться в холле, выскочив из сортира по касательной, ежели незнакомец проигнорирует небезынтересное заведение? либо отпрыгнуть от щелочки, удостоверившись в намерениях незнакомца таки посетить небезынтересное заведение, и проимитировать столь объяснимую процедуру мытья рук?

Колчин уловил в зеркале взгляд «Гургена» (ни черта не Гургена! Ломакин это, Ломакин!). Тот по каким-то своим соображениям не желал проявляться. Понятно, что ж… Колчин по своим соображениям тоже не желал.

«…а я пущу воду… Будет выглядеть куда естественнее, если кто-нибудь сюда ворвется… Минуточку! Кто-то идет. Я умываюсь. А ну-ка, ступайте в клозет. Нас не должны видеть вместе. — Но нас уже видели вместе. — Случайная встреча. Земляки… — Можно выйти? — Дайте мне несколько минут, старина, чтобы я успел убраться. Знаете, кто это был? Тот полицейский. Подозрительно, правда? — Он мог узнать мои ноги под дверью. Как вы думаете, не обменяться ли нам штанами? — Будет выглядеть неестественно. Но мозги у вас варят правильно…»

Мозги у Колчина варили правильно и в качестве накипи вынесли на поверхность ассоциацию из старика-Зеленого, из которого и процитировано.

Колчин непроизвольно ухмыльнулся и поймал в отражении такую же непроизвольную ухмылку Ломакина. Но только на миг. И — снова незнакомы. Земляки, случайная встреча. Помощь нужна — сказал бы. Может быть, помощь как раз в том, чтобы не признать. Колчин как раз и не признал. И не признался. Разрыв всех прежних привязанностей, он сам выбирает тех, с кем считает нужным общаться, нужным для достижения известной ему цели. Ломакин не входит в этот круг. Пообщаемся в будущем — и Колчин посвободней будет, и Ломакин сменит «Гургена» обратно на Ломакина. Если Колчин будет посвободней. Если Ломакин сменит…

Он, Ломакин, все же сделал попытку общения теперь. Не отводя взгляда от своих рук под струей воды, краем губ внятно произнес:

— Уй-ми да-му. Сво-ю. Всё пор-тит. Мне… Уже второй раз спускаюсь, чтобы тебя перехватить. Пойду я. Ты — позже. Но не тяни.

Более никого в сортире не было. «Дайте мне несколько минут, старина, чтобы я успел убраться». Минут не минут, но достоверную паузу — надо бы.

«Гурген»-Ломакин соблюл конспирацию по обоюдному негласному согласию, потому и бормотал чуть слышно, будто сортир полон соглядатаями, только и ждущими момент: ага! они знакомы!

То ли Ломакин просил о помощи («Уй-ми да-му»), то ли оказывал помощь Колчину («Уй-ми да-му»),

Какую-такую да-му? Мыльникову, что ли? Она же оставлена в качестве «реквизита»! Что там еще за самодеятельность!

Колчин появился в зале тогда, когда Ломакин усаживался за свой столик. Колчин пошел к своему столику, за которым было пусто.

Он наиграл недоумение и завертел головой. Хотя мгновенно сориентировался еще на входе: Мыльникова перебазировалась к мулатке и мафиози. Казалось, дружелюбно осведомляется о необязательном с тем радушием, что настолько характерно для дамочки навеселе, — грубить в ее адрес причины нет, выслушать снисходительно и отослать на прежнее место с тем же деланным радушием.

Мордоворотам, попивающим «Диет-колу», так и казалось. Они даже не насторожились: хозяин под угрозой!

(Да, точно — мордовороты служат Профилю, а не «Гургену». Телефончик-то сотовый у ног мордоворотов, а «Гурген» выходил звонить от камуфляжного гардеробщика.)

Дамочка же, то есть Мыльникова, не навеселе — на-гневе она, с позволения сказать. Улыбка улыбкой, но страшненькая улыбка. И бокал с коктейлем она покручивала в ладони так, будто еще секунда — и плеснет в рожу мафиози. Определенно мафиози — Профиль теперь развернулся анфас, одежка видней (надеть галстук светлей рубашки, а рубашку темнее, чем пиджак, может позволить себе только гангстер — азы дизайна… ну да, сейчас пиджак мафиози — плесь-плесь! — станет темней рубашки… местами).

Э! Дамочка! Ни на минуту нельзя одну оставить! Ни на шесть минут!

Так и есть! Плесь! В лицо!

Симптоматично, что фальш-Найоми в миг швырка из бокала уперлась каблучком в пол и отъехала вместе с креслом — не забрызгаться! Лицо — без выражения.

«Гурген»-Ломакин успел отпрянуть с большим грохотом, был в полуприседе, кресло Опрокинулось на «спину», «Гурген»-Ломакин устоял и тоже не загадился.

Мордовороты не кинулись стремглав — руки заламывать, тыкать носом в стол покусительницу. Они ме-е-ед-ленно высвободились из-за своего столика и ме-е-едленно двинулись к месту инцидента, сокрушенно цокая языком, мол, что ж ты, лялька, сотворила, теперь тебе, лялька, придется вылизывать, вылизывать, а после еще чего-нибудь придумаем с тобой. Мордовороты, конечно, профукали блонду — ну так чай не охрана президента, и вообще команда была сечь за парочкой негра — пижон, а эта — со стороны, и вообще они — для пущего устрашения, не для пресечения сумасшедших выходок, которых и не предусмотреть! И верно — сбрендить надо в одноминутье, чтобы ТАК поступить. Ничё, лялька, щас головенку тебе поправим!

Мафиози-профиль замороженно замер — кабак разогревает, а коктейль, расползающийся по одежке, со льдом… боязнь мокрого холода по коже, рефлекс. Только с ресниц капало. Да и не царское это дело — усмирять буйных! Холопы на что?

Колчин успел встать между мордоворотами и злополучным столиком. Он встал таким манером, чтобы видеть и Профиля, и мордоворотов; он принял стойку, но таким манером, чтобы она с трудом угадывалась малопосвященными, чтобы не провоцировать; он повинно зачастил:

— Ребята-ребята-ребята. Мы сейчас, мы сейчас, мы сейчас. Уладим, нет? Уладим?

Мордовороты глядели с любопытством расстрельной группы: ну? всё сказал? выговорился? пли!

На грохот повыскакивали и мэтр, и обслуга.

Да, здесь не место. Здесь несподручно. Рассчитайте нас. Нас всех. Нет. Платит он. И за себя и за нас… Мордоворот покрупнее не сказал, но показал подбородком.

Колчин согласно кивнул (разумеется-разумеется!), отшелестел купюрами из портмоне (вот в рублях… а в долларах возьмете?). И какая обслуга не возьмет в долларах!

Он не перепутанность показал, но признание ответственности за инцидент. (Тем более, попробуй не признай! Фокус, видите ли, хотел показать: меня нет, исчез на шесть минут, а никто и не заметил! И ассистентку в качестве отвлекающей фигуры, как и поступают профессиональные фокусники. Ан отвлекающая фигура возомнила себя самоё гвоздем программы! Фокус! Покус! Покусилась…)

— Мы уже закрываем, — учтиво-требовательно сообщила обслуга. Мол, щедрость ваша похвальна, а еще похвальней будет, если всех вас здесь не будет. «Вы, конечно, очень милы, но будете просто очаровательны, если уйдете!»

Мыльникова по-прежнему сидела лицом к лицу с замороженным мафиози, постукивая днищем бокала по столу. Мрачно ухмылялась.

Чему радуешься, балда!

Колчин испытывал одно желание — побыстрей запихать Галину Андреевну в «девятку», выгрузить ее у «дворянского гнезда», сдать с рук на руки Вике Мыльникову, а самому — в «Чайку». И спать, спать, спать. Вдруг накатило, обессилило. Третьи сутки. Или четвертые?

Однако у мордоворотов были несколько иные планы…

Тот, что покрупней, шел впереди всех.

Сразу за ним — Колчин с «реквизитом», паралич ее расшиби!

В затылок дышал тот, что помельче (относительно помельче, все равно за сотню кэгэ!).

И замыкающими — троица, неразборчиво обменивающаяся репликами типа «Сейчас умоемся, Лень, и… Всё в норме, старик, всё в норме».

Мэтр уже обогнал их, ждал у гардеробной стойки, поторапливал. Еще парочка мышцатых парней в «бабочках» вышла из кассового зала и составила компанию мэтру: только не здесь, господа, ладно?

— Пара минут! — показал им открытые ладони авангардный мордоворот.

Фальш-Найоми самостоятельно, без ломакинской подмоги облачилась в сложное пальто до пят, дергая плечом при попытках камуфляжного деда оказать содействие.

«Гурген»-Ломакин спровадился вместе с Профилем в «М», откуда совсем недавно вышел.

Арьергардный мордоворот унижающе похлопал Колчина по правому боку, придавая направление: тебе, дружок, туда же, в сортир, давай-давай, двигай!

Колчин двинул. То есть дал-дал. То есть подчиненно шагнул к «М». Выпустил локоть Мыльниковой, последнее ощущение от локтя — заколотило Галину Андреевну крупной дрожью. Хотя она даже свою меховую накидку не сдала в гардероб перед началом рождественского ужина.

Краем уха Колчин поймал пробормот мордоворота, который затеялся объяснить элементарное мэтру и мышцатым парням: «Пара минут! Заберем! Всех заберем! Что, меня не знаешь, что ли?!» Это тот, который был ранее в авангарде. Тот, что помельче, неотступно, шаг в шаг конвоировал Колчина. А когда Колчин оказался внутри, еще и подтолкнул в спину.

М-мда, решить бы всё миром.

Ну не знают мужички, с кем свела судьба. Но Ломакин-то знает. Еще как знает. В сторонке постоит? Или (абсолютно невозможно!) примет сторону противника?

Или расконспирируется, став рядом с ЮК и похоронив СВОЮ игру с Профилем?

Профиль всего себя посвятил единственному занятию: омовению профиля и фаса. Изредка вскидываясь к зеркалу, как бы игнорируя Колчина. В традициях закордонных видеобоссов, паузу выдержать, жути нагнать, а потом: «Ты, что ли, кавалер этой с-суки?» — не повернув головы.

Мордоворот изготовился к агрессии — сзади «замком» по загривку. Вот балбес! Сказано: чувство боевой ситуации у ЮК на недосягаемом уровне! И пальчики не успеешь сцепить в «замок», дурашка!

«Гурген»-Ломакин избрал самый простой и естественный для сортира повод НЕ УЧАСТВОВАТЬ в разборке — ну, секунд на тридцать, даже на сорок. У кого как с этим делом, зависит еще от количества потребленной жидкости… Хватит тебе, Юра, сорока секунд, ну?

Омытый Профиль, не отрываясь (правильно! каноны видеозлодейств!) от зеркала, хриплым корлеоновским голосом изрек:

— Что, ка-аз-зел в клеточку! Платить надо. — Плеснул еще пригоршню себе в лицо, фыркнул, встряхнул руки, все так же пялясь в собственное отражение, добавил: — Ты, что ли, черный пояс? У этой с-сучары, сколько себя помню, сплошные крутые с черными поясами!

Колчина царапнуло досадой: трепло бабье!

Дверь приоткрылась. Тот, что покрупней, решил поучаствовать. Да не один. Он затаскивал в «М» буксующую Мыльникову, сорванным шепотом умоляющую: «Мамочки-мамочки-мамочки!»

— Да ей тоже помыть рожу надо! Она тоже забрызгалась! — напускно-добродушно втолковывал мордоворот тем (тому?), кто был в холле.

— Отпусти ее, засранец! — рявкнула фальш-Найоми. А больше и некому рявкать женским голосом.

Потом рывок с той стороны.

Разумеется, когда б решала дурная сила, мордоворот победил бы. И сцена приобрела бы должный, с точки зрения компашки Профиля, градус унижающего накаливания: ща, лялька, мы твоего макнем в унитаз, а ты стой в мужском сортире, наблюдай, ты — следующая!

Но «Гурген»-Ломакин рявкнул повыразительней своей полукровки:

— Дверь закрой! Ты, мясо! — как-никак он малую нужду справляет, а гыгыкающий идиот распахивает, понимаешь…

Мордоворот выпустил Мыльникову. Дверь захлопнулась.

Колчин не стал медлить. Одновременно с хлопком раздался сухой стук — и тут же мокрый стук…

Косики-каратэ максимально адаптирована к жизненной ситуации. Между броском и удержанием должно пройти не больше двух секунд. Иначе, если дольше, ты бросил и удерживаешь, а тебе могут в глаз ткнуть, в ноздрю палец засадить, укусить…

Того, что помельче, ЮК бросил через себя, когда тот сцепил-таки «замок» и решил — пора! Ну-ну! И удержал. Даже не болевым, даже не на две секунды. Просто отключил ребром ладони — скользяще — по сонной артерии. Скользяще — рука пошла вверх, на блок, поймала у кисти сжатый кулак второго мордоворота, который собирался вдарить по сопернику, будто по садово-парковому силомеру — сверху вниз и от души. От души он, мордоворот, рухнул с тем самым мокрым стуком — Колчин достал его снизу вверх на противоходе, протыкающе.

Всего ничего. Две секунды.

Ломакин, натужившись, спешил закончить… м-м… процесс, как бы демонстрируя: вот дайте только закончить!

— Э! Ты! Ты! — угрожающе окликнул Ломакин.

Дожурчи пока, вояка! После побеседуем!

Колчин шагнул к полководцу без войска, к Профилю.

Профиль даже не осознал — ой, как всё быстро! — держал ручки лодочкой, набирая водичку. И, кстати, применил прием, неизвестный науке рукопашного боя. Век живи, век учись, ЮК! Профиль чисто рефлекторно плеснул из «лодочки» в Колчина. Колчин увернулся и еле удержал равновесие. Скользко, однако, на кафеле влажном. У Профиля была лишняя секунда. Целая секунда! Чего только не успеешь за целую секунду.

Не успел Профиль. Не боец Профиль. Деморализован Профиль. Арсенал боевых приемов Профиля иссяк на этом инстинктивном «лодочном» жесте. Природа мудрей науки благоприобретенной. Но чего-то еще Профиль предложить не мог — раз… и обчелся.

Колчин взял мафиози за волосенки на затылке, вмял (не попортить бы Профилю профиль) в раковину и пустил воду на полную мощь (ежели уж вы, подражатели дешевые, разборку закатываете непременно в сортире, как то принято в супербоевиках, то и обмакивание в фаянсовую посуду вам знакомо, охолонитесь, босссс… благодарите колчинское великодушие — не в унитаз, в раковину):

— На будущее, шваль? — вразумляюще произнес Колчин, не выпуская мокрого урода. — Прежде чем тронуть женщину, наведи справки о ее муже. Понял?! Понял?!!

Профиль энергично закивал, отдуваясь и отплевываясь. То есть он так и так энергично кивал, понукаемый колчинской рукой, но что понял, то понял.

Колчин напоследок макнул посильней и отпустил.

Профиль сполз по стеночке, цепляясь за края раковины. Обессиленно полуприлег здесь же, на кафеле. Только ошарашено таращился: не наврала, что ли, сучка?! и в самом деле у мужа черный пояс?! а раньше врала…

— Ну ты! Э! — снова окликнул Колчина Ломакин, вжикнув «молнией» брюк. Встал в киба-дачи. Стойка железного всадника. Колени наружу, пятки и задница в одной плоскости. Жесткая стойка. Иную и не изберешь, с учетом сортирного покрытия. — Иди! Иди сюда, ты! А ты как думал?!

Смешно было бы всерьез сражаться с Ломакиным, специализирующимся в дзю-до, что Колчину известно доподлинно. А формальные комплексы, ката, Колчин же с Ломакиным и отрабатывал, дабы Ломакин выглядел убедительно в роли всепобеждающего героя-каскадера на том же «Часе червей». Эка!

А все же замечательно, когда есть внутренний контакт, когда СВОЙ понимает тебя по некоей парольной фразе. Кино, сплошное кино, коллеги! Егор Брадастый, услышав колчинское «Последний срок, понял?!», сразу понял и подыграл. Теперь же Ломакин, выдерживая вполне пристойную киба-дачи, сулит Колчину серьезный экзамен: «А ты как думал?!»

Он, Колчин, подумал бы, что Витя Ломакин переметнулся на сторону противника и рискнул выйти против мастера. Однако фразка расхожая, но весь фокус, весь покус в интонации. Уж сколько шлифовали интонацию в ключевой фразе «А ты как думал?» на съемках «Часа червей» — когда террорист проявляет герою себя и сообщников: сообщники — ВСЕ!

Фразы из кино становятся знаменитыми исключительно благодаря интонации, а не глубинному смыслу, в них заложенному. Нет?

«Эт точно!» — суховское.

«Я сказал!» — жегловское.

«Я вернусь!» — терминаторское…

Выйди «Час червей» на экраны, и «А ты как думал?» — тоже почти наверняка застряло бы в лексиконе. Ее, между прочим, по фильму произносит именно злодей второго плана, Колчин. Потом и заваривается финальная каша в салоне вертолета…

Ломакин таким образом ПОПРОСИЛ помощи у Колчина. Не Ломакин. Гурген, Гурген, противостоящий неожиданному сэнсею, вырубившему партнера-партнеров Гургена, — а от них зависит, быть фильму, не быть фильму.

Что ж. Как там? Драка была сложная, репетировали сотни раз. Без дураков, в контакт. Что ж, герой-каскадер…

«ОН резко присел и бросил руки в стороны, стряхивая с себя непомерную тяжесть людских тел. Кто-то повалился, кто-то устоял, но — выпустили. ОН нырнул вниз с разворотом корпуса и, уйдя в „мертвую зону“ для противника, достал бандита фронтальным ударом ногой в корпус. Пистолет отлетел, брякнулся о железо…»

Да-да. Только пистолета нет. Чем заканчивать будем, коллега? Помнится, герой по фильму победил. Партию героя заученно вел Ломакин, не ошибся, не осекся, помнит, собака! Полная имитация крутосваренного поединка почти равных соперников. Иначе неинтересно. Зрителям.

Однако зрители сортирные тоже с трепетом ожидают концовки — не в кинозале, чай, где трепет отстраненный!..

Как бы не выкинул Ломакин номер типа того, что выкинул Гришаня Михеев на показательных в Германии — перекладывание ножа из правой в левую… Ножа, впрочем, тоже нет, как и пистолета.

Ломакин выкинул номер. Но не типа того. В последней комбинации (сотни! сотни раз отрепетированной!) он вдруг не поставил сюто-уке, не самый сложный внутренний боковой блок.

Колчин запнулся на долю мгновения. Понял: Витя раскрылся сознательно: ну? в корпус! и закончим…

Гм! Буду бить аккуратно, но сильно! Вот, пожалуйста, еще одна нетленная фраза!

Колчин ударил аккуратно и… несильно. Очень натурально. В миллиметре от ломакинского корпуса обозначил.

«Гурген» очень натурально отлетел, ушибся всей спиной о кафельную стену, опустился на корточки, ослаб.

Всё вместе, от начала до конца, от незадачливого «замка» мордоворотливого балбеса до с честью проигранного «Гургеном» боя, — заняло не более минуты. Ну, двух.

Это лишь в кино драки длятся и длятся. Кстати, две трети времени в сортире отняла именно ПОСТАВЛЕННАЯ ДЛЯ КИНО ранее — драка. Однако Ломакин не зря считается каскадером в первой десятке — на стенку он налетел основательно, не щадя. И ведь не довел ЮК удар, не довел. Иначе бы Ломакин сейчас не хрипел угрожающе, безмолвствовал бы Ломакин, подобно двум мешкам с дерьмом, — как они? не-ет, не очухались пока…

Ломакин ненавидяще испепелял чужака взглядом и хрипел:

— Ты! Ты погоди у меня! Мы еще с тобой встретимся! Ты! Встре-етимся! А ты как думал?!

Всё о’кей, Виктор. Прощевай. Не обессудь. Твоя просьба сполна удовлетворена. Твой кредитор-Профиль теперь от тебя ни в жисть не отвернется. После столь блистательного «Ватерлоо» — да, поражение, но како-ое!.. Только не вляпался бы ты снова куда-нибудь, Виктор. Глядишь, и действительно «Час червей» на экранах объявится. Занимательное кино должно получиться.

— Непременно встретимся, а как же! — в тональности глумливого победителя заверил Колчин. — Отдышись только. Тебя твоя негра ждет.

Он сплюнул себе под ноги и вышел из сортира. В холл.

Мэтр и мышцатые парнишки несколько удивились. Явно ожидали увидеть не Колчина. Колчина тоже, но в ином положении, нежели на своих двоих.

— Ага! — издала ноту ликования Мыльникова. Мол, а что я говорила?! Черный пояс!..

Будет тебе «ага!», псишка с тиком! Впрочем, Колчин выразился двояко, окуная Профиля в раковину: наведи справки про мужа. И ведь наведет Профиль, наведет. И выяснит: муж у псишки — глава охранного предприятия «Главное — здоровье», черный пояс… Ладно, сочтемся славою, Вика Мыльников… Пусть полагают бандиты, что это ты такой Эдакий. Сам-то ни подтверждать, ни отрицать не будешь… «Сэмпаю от сэнсея»…

Фальш-Найоми, увидев не «Гургена», отпрянула и тут же бросилась было к двери «М». Остановилась. Как же? А Ломакин?! Но не врываться же в мужской сортир, только что перетянув на себя блонду в борьбе с мордоворотом!.. Порыв мулатки столь откровенен, что ясно — «Гурген» для нее не просто сослуживец и не просто приятель. Муж не муж, но похоже на то. Само собой, муж определяется не штампом в паспорте. Когда успел, Ломакин? Еще летом на съемках вокруг него вилась некая Катя, напоказ главенствовала, в фильме была занята и не только в фильме. А никакой полукровки и рядом не было…

— Всё в норме, всё в норме, — поуспокоил Колчин, адресуясь к фальш-Найоми и ресторанной обслуге. Правда, поводы для беспокойства у мулатки и «метропольцев» разнились…

Мэтр уже поглаживал трубку гардеробного телефона — собрался сигнализировать милиции или уже отсигнализировал? Сотовый аппарат-ящичек стоял тут же на барьерчике, оставленный на хранение мышцатым парням, пока мордоворот «по нужде» отлучился.

— Лучше не звонить, — посоветовал Колчин дружелюбно. — Всё в норме! — и показал на себя ладонями, мол, ничего со мной не произошло, договорились по-хорошему, не теребите попусту блюстителей порядка. А то нет у «метропольцев» иной заботы, как: досталось ли на орехи кавалеру с той дамой, которая психанула в зале! — Пойдем? — снова взял Мыльникову под локоток (ага, дрожь унялась, только тик опять проснулся или Галина Андреевна теперь-то просто подмигивает?).

Я тебе поподмигиваю, жена чужого мужа с черным поясом, статистка с претензией на приму!

Ее пять лет назад чуть до Пряжки не довели… (И эта туда же! И пососедствовали бы обе-две с пользой для здоровья собственного и всех остальных-нормальных. Раньше на Скобелевском в одном доме, нынче на Пряжке в одной палате! Галина Андреевна и Ревмира Аркадьевна!)

Группа рэкетиров ее третировала, и во главе — тот самый, Леонид Ильич… (Чего-о? А! А ведь похож. Отдаленно. Что, и действительно так зовут? Бывает, быва-а-ает…)

Она все сбережения отдала, лишь бы их больше никогда не видеть. Не иметь с ними дел. Бизнес свой свернула, закуклилась. Полгода на реабилитации была…

А когда все-таки решилась выбрать из трех зол меньшее, то пошла замуж за Мыльникова, бывший одноклассник, сто лет знакомы, хоть какая-то защита… (Почему — из трех? А! Вот еще занятие — считать бывших мужичков Галины Андреевны!)

И никогда с тех пор не видела этого… Ильича. Но захотелось, захотелось увидеть и в глаза плюнуть, когда муж вплотную занялся охранным бизнесом — теперь-то за ней сила.

Она даже мужу не то что намекала, но прямым текстом говорила: найди! пусть заплатит за все! не деньгами, нет…

Только муж, кажется, по-другому понял. Искал, чтобы наехать по полной программе — разорить, а если дело хорошо поставлено у — этого… Ильича, заставить на фирму работать, то есть платить. Наверное, так изощренней, но она хотела просто увидеть и плюнуть, чтоб знал!

Теперь вот знает!

Его, оказывается, все эти годы в России не было. Потому и не найти. Он, оказывается, в Финляндии пытался развернуться. Прогорел по всем статьям, почти под суд попал и обратно сбежал — на родной земле аферисты пользуются большим режимом благоприятствования, чем за кордоном: полгода, как он… Ильич, здесь и уже набрал вес! Счастье его, что не сводила судьба за эти полгода с ней. Ну вот… свела! Сегодня! И это только начало, Леня! Она еще мужу сейчас все расскажет, и тогда-а…

Нет, Галина Андреевна, мужу вы ничего не расскажете.

Почему это?!

Потому что заветная мечта осуществлена — плюнули в давнего обидчика бокалом коктейля. Если этот… Ильич достаточно весом, дабы навести справки о муже бывшей «овцы», то так и будет ходить с плевком в душе (плюс Колчин немножко добавил в сортирной раковине), отложив на благоразумное «потом» планы немедленного «асимметричного ответа». Чем не «поделом вору и мука»?!

(Ишь, мужу она всё расскажет, и тогда-а…

Тогда, надо полагать, Вика Мыльников и в самом деле вынудит Леню Ильича к рабскому труду на благо своего АОЗТ, отнимая всё до черты прожиточного минимума.

Так-то оно так, вроде бы справедливо и… прибыльно — для отмщенной Галины Андреевны. Но — убыльно для… Ломакина.

Опять получается провал с фильмом — не гора денег, а долговая яма. Второй раз трюкачу-Ломакину можно и не сдюжить.

Не-ет уж, пусть каждый занимается своим делом: Ломакин заканчивает фильм… Ильич-Профиль финансирует, Галина Мыльникова бережет удовлетворенное самолюбие, а муж ее, Вика…)

…Муж ее, Вика, выгуливал щена-Юла, когда Колчин подъехал к «дворянскому гнезду». Дог сегодня уже вволю написался-накакался. Но, видимо, хозяин столь обеспокоился поздним отсутствием жены, что с собаками вышел искать. Не искать, конечно, — просто встретить. Вдруг жена, как всегда, код забыла, а гость-Колчин не запомнил, мало ли!

— О ваших кабацких выходках — молчок, Галина, ясно?! — распорядился Колчин, притормаживая у кавалера с собачкой.

— Почему это?! — взбрыкнула Мыльникова.

— Ладно. Сам расскажу… — вздохнул Колчин.

— Ой, только не надо, не надо только! Пусть он ничего не знает! Ой, мамочки-мамочки-мамочки!

М-мда, женская логика…

— Подниметесь к нам? — ритуально предложил Мыльников, когда Колчин сдал с рук на руки Галину Андреевну.

— Поздно сегодня… — ритуально отклонил Колчин, как бы пообещав, опять же ритуально, непременно, но в другой раз.

— Ну смотрите сами… А к нашей теме мы вернемся. Я утром отзвоню вам. Вы у… Гал! Ключ отдала?

— Ой! Сейчас! Там неприбрано, Юрий, вы не обращайте внимания. Свежее белье в шкафу — нижняя полка.

— Спасибо. Не надо ключ. А позвоню я сам.

М-мда, мужская логика… «Вы уже где-то остановились, Юрий? — Нет… — Вот ключ. — Не надо, я уже где-то остановился».

…«Чайка» пока не укладывалась на покой. Для иностранных специалистов — Рождество в последнюю неделю декабря не привнесенный, но доморощенный, свой-родной праздник. Отель бодрствовал. Пьяного гвалта на этажах, музыкального рева из окон, расхристанного буйства не отмечалось, но Рождество — отмечалось. Бодрствовали. Потому припозднившийся Колчин был встречен не хмуро-полусонно (шляются черт-те где, а мы карауль!), но с пониманием. «Девятку» он загнал на площадку, к столбику для разогрева. Сам, наконец, вошел в номер.

Мелочи-вешки, установленные на саквояже, на дверце шкафа, там, сям, свидетельствовали — никто Колчина в его отсутствие не тревожил.

Остается надеяться, в его присутствие тоже не потревожат.

Ванны-«фуро» здесь не было — к сожалению, лишь душ. Он принял душ.

Лег. Заснул. Мгновенно.

15

Если питерский ИВАН, он же — бывший Азиатский департамент, является наиболее кучным средоточием всех-всяческих восточных рукописей, зачем бы искать нужное в «Публичке», отнюдь не специализирующейся на Востоке?

Нужное? И что нужное?

Да хоть бы «Книгу черных умений». Понадобилась научному сотруднику Инне Валентиновне Колчиной именно «Книга черных умений». Это… такая книга…

Как водится у них, у буддистов, стопочка листков, вложенная между двумя дощечками и завязанная двумя тесемочками. Больше похожа не на книгу, а на древний вариант делового блокнота-«недельки», столь популярного в офисных кабинетах, — узкая, длинная. Тэр-ма, из кладов, — «Книга черных умений».

Массу полезных сведений на каждый день обретешь!

Как видеть клады под землей.

Как ходить по воде, будто по земле.

Как сделать свое оружие незатупляемым.

Как воспламенять врага взглядом.

Как произвести тьму.

Как стать оборотнем.

Как лишить врага способности к рождению потомства.

Как наслать на врага безумие…

В общем, это должен знать каждый!

То-то и оно, что не каждый. Лишь махапуруша, которому свыше суждено отыскать книженцию. Ибо не зря на последнем листочке стоит печать. И еще начертано: «Тайно!» (То есть «Совершенно секретно!») И еще последняя приписочка — в адрес, надо понимать, махапуруши, отыскавшего клад: «Желаю счастья и процветания!»

Странно было бы не осчастливиться и не процвести, вооружившись знаниями «Книги черных умений»! Знание — сила!

Странно другое! Буддизм — философия, ратующая за то, чтобы любую букашку-таракашку не обижали. А тут… Испепеление, обезумливание, обеспложивание… Эзотерическое пособие по нанесению зла, пособие по наиболее эффективному вредительству. Как же так?! Детский, казалось бы, вопрос.

Между прочим, дзен-буддистам запрещено разговаривать с детьми. Потому что дети задают вопросы, способные поколебать любую веру…

А вопрос действительно детский. И есть взрослый ответ: маленькое зло, творимое ради спасения от большего зла. И не любой вот так запросто определит границу зла малого и зла немалого. Падмасамбхава не зря попрятал свои книжки в самых неожиданных местах!..

Однако «Публичка», согласимся, и вовсе неожиданное место из многих и многих, выбранных Падмасамбхавой для сокрытия «Книги черных умений». Согласимся? Вон сколько лет минуло, а ее так и не отыскали. Сведения же о ней самые обрывочные, неподробные, малопроверенные — типа распечатки с колчинского компьютера — файл spb — последних научных разработок Инны.

А с чего бы «Книга черных умений» попадает в файл spb, Санкт-Петербург?! Да, Азиатский департамент, понятно. Однако в любом департаменте (тем более при царе, не при нынешнем бардаке) всякий документ должен быть зарегистрирован. Неужто проморгали эдакий «источник знаний»?

Впрочем, вопрос, как проморгали ТАКОЙ «источник знаний» те, с чьей родины вывезена тэр-ма, — не праздный, не риторический.

Вот Инна Колчина, занимаясь в «Публичке» бумагами господ Гончарова и Мельникова-Печерского, могла бы засвидетельствовать: да, фрегат «Паллада» доставил в Россию о-очень много рукописей, но все они были ПОДАРЕНЫ японским микадо в знак расположения (в манере всеяпонского главы промышленников, преподнесшего Колчину «Инь — Ян» из Шаолиня).

Ценность же рукописи у японцев определяется не с точки зрения ее древности либо содержания, но с точки зрения каллиграфии. Не совсем так, но тем более тогда «Книгу черных умений» дарить бы воздержались.

Разумеется, всегда можно если не выпросить, то спереть (менталитет, что ли, такой вековой у соотечественников: «Воруют…»). Но для тогдашних японцев подобный менталитет гостей тоже разумелся, и потому за каждым сошедшим с борта фрегата топали, не скрывались — почетное сопровождение-конвоирование: нашли наконец Японию, гости дорогие, дорвались? рады? и мы тоже! но растащить не позволим.

А Китай? О, Китай, пожалуй, — да. Тот же Дунь-хуан вспомнить. Однако распатронивание дуньхуанских свитков — история сравнительно недавняя, и россияне поспели туда к шапочному разбору, последними.

Зато ранее, много ранее, с семнадцатого века, если не ранее, наши люди шастали по Китаю туда-сюда, туда-сюда!

Эй, чегой-та ищете, православные?!

Да так… царство Опоньско. И не православные мы, раскольники мы, в заволжских скитах хоронимся. Читайте (ага!) Мельникова-Печерского, он зело верно про наши скитания накалякал. Что «В лесах», что «На горах». Гоняют нас официальные православные, и принуждены мы — в лесах, на горах… Отверженные. Но зато живы слухом: есть на свете царство Опоньско, где христианам жить хорошо!

Кому-кому жить хорошо?

Да не на Руси, не на Руси — в царстве Опоньском. Ищем…

Ну, верно — именно в ту пору португальцы обнаружили наличие Японии и всерьез пытались втемяшить в сознание аборигенов истинную веру, иезуитскую. Их, иезуитов, даже поначалу приняли благожелательно, вникнуть старались, о чем это они? Потом, правда, лет через полста достаточно вежливо уклонились от обращения в истину, достаточно вежливо попросили португальцев не чувствовать себя как дома.

Но в обширных кругах русских староверов осела неведомым путем (ветром надуло!) проникшая легенда: есть такое царство Опоньско, где христианам жить хорошо, — рай земной!

Земной? Поищем. Дальше-дальше-дальше.

А дальше некуда — море тут, окиян тут. Плавали староверы плохо, заворачивали и — натыкались в Тибете на поселения христиан-несториан. Далеко от Москвы! И от Питера! Тут каждый христианин как бы свой! Живем, братие и сестрие! Дружно. Никто не обижает, даром что кругом азиятцы плосколикие, тут же — просторно, местов всем хватает. Надо странников от нас снарядить, чтоб рассказали нашим там, как оно здесь.

Странники что таскали обратно в заволжские скиты? Скрижали с письменами, доски то бишь. И бумаги, само собой! И в качестве реликвий из Опоньского царства, и в качестве вещественного доказательства существования сего царства (не Япония — и ладно, зато к христианам отношение христианское, значит, назовем Опоньско, так тому и быть!). Прочитать никто из них не мог, но берег.

Когда же сладкая парочка, Гончаров-и-Мельников-Печерский, громила скиты староверов за Волгой (ни-ни собственноручно! на то есть спецподразделения! а ручки литераторам не для погромов даны!), ничегошеньки они, светочи, не жгли — собирали в стопочки листик к листику, скрижаль к скрижали (вот для чего литераторам ручки!), отправляли в столицу. Многое — в казну, многое, если не большее, — в личное пользование.

По прошествии же лет это многое, если не большее, рассосалось по частным коллекциям. Учитывая ареал обитания староверов, обретших царство Опоньско, — Тибет! — запросто могла очутиться «Книга черных умений», наследие Падмасамбхавы махапурушам грядущих веков, в Санкт-Петербурге — и не в Азиатском департаменте, в частных руках. Не прочитать никак, но побережем, побережем.

Ну, а далее — Переворот. И луначарское «кидалово» доверчивого до интеллигентского маразма Дюбуа…

Главное ведь — лежит мертвым грузом! Мертвым! Разлагающимся! В прах превращающимся!

Позвольте! А что же легенда — про водонепроницаемость подвалов, про обеззараживающие-инсектицидные газики-фосгены?!

Насчет герметичности — легенды сильно преувеличены. Вода всегда дырочку найдет, газики — тем более.

На сырость еще можно начхать, к сырости петербуржцам не привыкать, от сырости не протянешь ноги. А вот отравляющие вещества… Про них легенда врет, чтоб никто не сунулся. Нет там никаких ОВ!

Представьте себе наши коммуникации, бессменно барахлящие с момента пуска в эксплуатацию, двухсот летней дряхлости. Да все бы ОВ в полном объеме улетучились наружу, сколько ни латай дыры в подвалах.

Известны случаи массового отравления газом? В центре города, в метро?..

Известны! Телевизор смотрите?! (Стоп! У нас сейчас что? Декабрь девяносто четвертого? Не май девяносто пятого? Мы сейчас где? В Питере? Не в царстве Опоньском? Легенда — про фосген? Не про зарин?… Тогда нет, неизвестны такие случаи). Не-из-вест-ны в Санкт-Петербурге такие случаи. А значит?

Значит, байка про фосген — «страшилка» для особо ретивых искателей кладов, тэр-ма.

Только кублановцев, науськанных четой Сван, вряд ли отпугнула от подвалов байка про фосген. Уж они-то наверняка знали о наличии отсутствия О В в подвалах «Публички».

Цена «Книги черных умений» повыше будет всей добычи из отдела редких рукописей.

НО!

Во-первых, ее искать надо. Искать, искать, искать. Ибо наводчик Вадик Сван как-никак сидел на генизе в отделе редких рукописей, а не в подвалах чахнул, заброшенных со времен Переворота, и где там что в подвалах — не в курсе был наводчик Вадик Сван, и никто не в курсе…

Чтобы искать, искать, искать, необходим запас времени — восьмичасовой рабочий день, два, три. И без помех «кто вас сюда пустил? что это вы здесь делаете, а?».

Отнюдь не шныркой старушкой в противогазе надо быть, хватающей первое попавшееся под шарящую руку.

(У Инны, получается, БЫЛ запас времени — день, два… третьего не дано, недодано. Исчезла.)

Во-вторых, дабы не получилось «принеси то, не знаю что», необходимо знание, как минимум, калмыцкого, бурятского языков, если тибетским не владеешь.

(Инна владела литургическим-тибетским в пределах, достаточных для определения — она, тэр-ма!)

В-третьих, умозрительная ценность тэр-ма, книги из кладов, — для кублановцев ничтожна, по сравнению с изъятым. Изымали кублановцы раритеты, имеющие РЫНОЧНУЮ ценность, реальную, аукционную.

(Зачем только Инне столь неотвязно понадобилась «Книга черных умений»! Научное любопытство — понятно. Однако любопытство имеет свои границы: «сюда нельзя! категорически! нельзя — и все!» Касаемо же умозрительной ценности книги… Не продавать ведь в самом-то деле намеревалась Инна тэр-ма особо заинтересованным лицам, лицам с узким прищуром и почти плоским профилем, полномочным представителям старой школы — ньинг-ма-па!.. Да и нашла ли искомое?)

У них, у взломщиков, было два списка, пояснил Лозовских. Восток и Запад. Брали то, что МОЖНО продать: персидские иллюстрированные издания, например. Техника выполнения рисунков потрясающая!.. «отцов» латинских, например. Золотое тиснение, эмаль, пергамент!..

То есть сочетание внешних роскошеств, типа альбомных излишеств (где про сиятельных орловских жеребцов или про череповецкие празднества — из отдела эстампов), и внутренних научных уникальностей.

Вадик Сван, надиктовывая списки, знал-помнил, где плохо в «Публичке» лежит самое-самое — сочетание интеллектуальной и рыночной ценности.

А «Книга черных умений» — неказиста. Блокнот-«неделька» с тесемочками. Таких рукописей буддийского толка в питерском ИВАНе на Дворцовой набережной — завались! Понавезли в свое время всяческие бородины-цыбиковы… Девать некуда! Изредка ИВАН даже кое-что продает индусам. За счет чего и платит зарплату сотрудникам — мизер. Разумеется, продает не единственные в своем роде экземпляры… Пардон! Рукописный экземпляр всегда единственный в своем роде. Но оттисков с ксилографических досок — множество… В общем, продает ИВАН то, чего у ИВАНа в переизбытке. «Книгу черных умений», отыщись она в ИВАНе, воздержались бы продавать…

Только «Книга черных умений» в ИВАНе возьми да не отыщись. Специалисты, владеющие тибетским языком (вот Лозовских Святослав Михайлович…), авторитетно заявляют — нету. Недостаточно питерских специалистов? коллеги из Москвы могут подтвердить — Инна Колчина регулярно наведывалась, сиднем просиживала. Вплоть до последнего времени! (Минуточку! Последнее время — это когда? — Да вот буквально… да недели полторы назад!)

И если нету «Книги черных умений» в ИВАНе, то где она может быть? Тот же специалист-коллега подскажет: если где-то и есть, не иначе как в «Публичке», в подвалах…

А как туда?

Легко!

Система охраны в «сокровищницах мысли»… Говорено про систему охраны, нет никакой системы! Посторонних, конечно, стараются не пускать… Но разве это посторонний? СВОЙ. Правда, из ИВАНа, не вполне НАШ, но СВОЙ. Те же копейки получает, так же книжной пылью дышит!.. А с ним кто? Это тоже не посторонний, это тоже коллега — из Москвы!

Но — по порядку…

«Прежде чем тронуть женщину, наведи справки о ее муже!» Колчин изрек сентенцию искренне. Ибо имел в виду не чету Мыльниковых, но чету Колчиных. Само собой, поруганный Профиль не трогал Инну, понятия не имел о ее существовании. Но то была, если угодно, обобщающая сентенция. И свирепость колчинского тона адресовалась не именно… Ильичу, но безымянным виновникам исчезновения Инны.

Был ли безнадежный вздыхатель Лозовских виновником? Тронуть женщину (Инну!) он не мог в силу (вернее, в слабость) давно сложившихся отношений. А справки о «ее муже» давно наведены: Колчин предположил, что Инна в беседах со Славой Лозовских вряд ли рисовала образ грозного мужа, способного шею свернуть за неверно истолкованный взгляд. Свернуть-то шею ЮК способен, да. Но не за взгляд. Жена Колчина выше подозрений. Да, мастер единоборств, но отец — профессор, и образование высшее, и в каратэ его занимает не только и не столько «бей-круши», но философия, истоки… Он, муж, кстати, тоже живо интересуется древними рукописями и… и все такое. Забавно, что сказанное Инной справедливо, но не лечит душу платонического ухажера, а только растравляет…

Это ведь так по-человечески понятно: пусть я личиком не вышел, пусть лысина ранняя, пусть брюшко наметилось к тридцати годам, пусть спина горбом и ручки-жгутики, пусть! — зато мозги, зато старший научный, зато в словесном поединке сто очков вперед любому атлету! Предположить в другом наличие и тех и других достоинств — значит обделить себя, признать некоторую собственную убогость. Кто муж? Сэнсей с внешностью притягательной? Ясно. Дундук! И не надо про его многосторонние увлечения, не бывает. Это ведь так по-человечески понятно. Все же человек редкостно неприятное существо…

Как ДОЛЖЕН поступать дундук-сэнсей, обнаруживший пропажу жены и вышедший на след ее приятеля-интеллектуала? Да ясно как! Грубо и невежливо. Напористо и прямолинейно.

Только и остается интеллектуалу заранее горько усмехаться: и это твой избранник, коллега?!

…Колчин выспался.

Послерождественская гостиница, отпраздновав знаменательное событие, позволила себе тихий час чуть не до полудня. Пусть и середина недели, но иностранные специалисты, следуя традиции, — каникулы! каникулы! — устроили себе законный выходной. Сонная тишь.

За окном же — полулес, полудеревня (как ее? Коломяги?), и обычные утренне-будничные шумы, характерные для большого города, здесь… не характерны.

Потому Колчин выспался. Полновесных десять часов просопел.

И вскочил очумело. Который нынче?! Почти полдень! Проспал! Проспал!

Тихо. Тихо, тихо… Ничего Колчин не проспал. Просто предыдущие несколько суток были настолько плотно насыщены, что первая реакция при пробуждении: вскочить очумело — опоздал, не успел! бежать надо куда-то! что-то надо предпринимать!

Никуда бежать не надо.

А предпринять… Ну, набор номера по телефону. Что у нас на сегодня? Старшие научные сотрудники, насколько Колчин знаком со средой обитания, работают по свободному расписанию и всяко поспешают на службу не по заводскому гудку.

— Слушаю… — угрюмо отозвался женский голос.

— Ради бога извините, — не перебарщивая в проси-тельности, сказал Колчин, — Святослав Михайлович еще не ушел?

Он еще спит… — угрюмо отозвался женский голос. — А куда он должен уйти?

— В институт… — само собой разумеющееся произнес Колчин тоном коллеги, старшего коллеги. Столь естественен был обычно отец, Дмитрий Иванович, по телефону — профессор, легкое недоумение: как же так, коллега? а мы вас ждем… Хотя такое случалось крайне редко — проф. Д. И. Колчин кого-то ждет, а сей кто-то забыл-проспал-проигнорировал. И не переспросить под спудом значительного тона, а кто спрашивает. Неужто непонятно?

— Я могу его разбудить, — угрюмо отозвался женский голос. Угрюмый-угрюмый, но уже готовый к сотрудничеству. — Он же к трем собирался… — Угрюмый-угрюмый, но уже с ноткой извинения. — Разбудить?

— Ну что-о вы! Лучше я через час перезвоню. Через час — как? Не рано?

— Пожалуйста-пожалуйста! — отозвался угрюмый женский голос. Но угрюмость теперь переключилась со звонившего на спящего: ты тут дрыхнешь, а тебе звонят из института! не знаю кто, но оч-чень важно, судя по голосу…

За час Колчин многое успел.

Привести себя в форму: ката, ката и ката.

Досконально изучить распечатку с компьютера, до которой за истекшие сутки руки как-то все не доходили (вот и удачно, что часок выдался, есть теперь тема для завязки беседы со Святославом Михайловичем Лозовских — не просто: был я, знаете ли, вчера у лучшей подруги своей жены, а она сообщила, что вы как лучший друг мой жены…).

Потом он позавтракал — «чем богаты, тем рады».

Да-а, богаты в «Чайке», богаты. Не будь у Колчина вчера задачи посетить непременно и только «Метрополь», вполне сгодилась бы «Чайка» на отшибе для ужина с дамой в пристойной обстановке! Мало сказать — в пристойной.

Был Австрийский зал — с роялем, венскими стульями.

Был Финский зал, более походящий на внутренности сауны.

Был Русский зал — сплошь зеркальный, с морозным розовато-голубоватым орнаментом…

Все пустовало. Обитатели восстанавливались в номерах после вчерашнего. Только две дамочки поедали грузные пирожные с кофе. Им, дамочкам, бессонные ночи не впервой и нипочем.

Здра-асьте, дамочки! Пассажирки «порша»-сопровожденца. Их спутник, вероятно, на заслуженном отдыхе, в нумерах, — а они восстанавливаются отнюдь не сном, сон для них работа (и все же! как правильно? выспаться или переспать? о, великий, могучий!..). Иных бы с такого количества сладкого-сливочного разнесло, но нет, ничего — поджары, голодны… организмом сжигается все дотла (вот и — тьфу, тьфу! — Найоми Кэмпбелл, не псевдо в «Метрополе», но натуральная, жрет пирожные вволю, злорадно хихикая над конкурентками, изнуренными диетой: трахаться надо чаще-чаще-чаще, интенсивные физические упражнения — залог поддержания веса на должном уровне).

Есть резон, есть. То бишь интенсивные физические упражнения необязательно в постели, но от любых диет избавляют. Колчин, к примеру, может себе позволить что угодно в еде — пирожные так пирожные…

Он светски кивнул дамочкам (почти знакомы!), присел на венский стул в Австрийском зале.

Персонал вышколен — молчалив, приветлив, воспитан. А кофе-то, кофе! По-венски? По-венски. Однако! Это — кофе! Тот, кто утром кофе пьет, никогда не устает. Это — кофе.

Пока он смаковал (времени пока в достатке), дамочка лицом к нему что-то проговорила неслышно — дамочке спиной к нему. Обе хихикнули.

Колчин не умел читать по губам, но почуял — о нем, хотя дамочка не глядела в его сторону, а вторая не обернулась после неслышной реплики.

Он расплатился. Вышел на этаж к лифтам.

Тут же дамочки снялись со своих мест. Присоединились — в ожидании. Лифт. Биополе у них было сильное и однозначное. Особенно ощущаемое в тесноте лифта.

— На седьмой… — оповестил Колчин.

Кивнули, мол, нажимайте-нажимайте.

Нажал.

Приехали. Выпорхнули вслед за ним. Одна принялась рыться в сумочке, якобы в поисках ключа. Вторая якобы раздраженно пыхтела: вечно ты так!..

Колчин открыл свой номер. Зашел. Заперся. Даже не шагнул из коридора в комнату. Дальнейшее настолько предсказуемо, что он Даже от двери не стал отворачиваться — все равно сейчас открывать.

Ну, конечно! Робкий стук.

Открыл. Дамочки мялись у порога. То есть мяться мялись, но застенчивость мешалась с зазывностью:

— Знаете, ключ не найти. Посидим у вас? — логика здесь ни при чем: мол, ключ не найти, так спуститесь к портье, мол, все понимаю и сочувствую, но почему «посидим у вас»? ключ от этого, что ли, найдется?!

И той и другой стороне все ясно-понятно. И дело лишь за тем, насколько не возражает другая сторона, согласна ли с позитивным предложением той стороны.

Сю — отдых, праздник, развод.

Полчаса времени.

Еще двести баксов — на ветер? (Ибо отнюдь не воспылали внезапно дамочки к полузнакомцу внезапным чувством. Не за так. Просто отдыхают остальные, а тут — бодр-свеж и при деньгах, как ими вчера замечено.)

Супружеская верность? Один из поводов для выдворения жены из дома, один из Ци-Чу, это ревность — с пояснением: жена препятствует и дерзит, когда муж хочет взять новых наложниц. Широко жилось китайским мужьям!

— Какси колме какси… — дружелюбно напомнил он.

— То есть?

— Двести тридцать второй… — дружелюбно перевел он. — Вам, девочки, пятью этажами ниже.

— Импотент, что ли?! — моментально схамила одна.

— Просто гомик! — моментально подхватила вторая.

Обе они обменялись версиями друг с другом, вроде бы и нет тут Колчина в дверях.

Колчин закрыл дверь, повернул ключ. Еще из коридора просочилось «Может, онанист? — Да нет, жлоб!»

Он набрал номер портье:

— Добрый день. Проследите, пожалуйста, чтобы меня не беспокоили… Нет, я в том смысле, что по этажам у вас шляются две особы… Нет, насколько мне известно, из двести тридцать второго… Да. Да, спасибо.

Он не импотент, не гомик, не онанист, не жлоб. Но не надо навязывать ему даже то, от чего бы он, в общем-то, и не отказался. Только — окончательный выбор Колчин оставляет за собой, он решает, но не за него!

Первым делом, первым делом…

Он еще набрал номер телефона, который вчера запомнил-снял у сиделки на Скобелевском.

— Диспетчер слушает.

— Я по поводу одной из ваших подопечных. Скажите, у вас остаются данные о работниках, которые уволились?

— Мы таких справок не даем.

— Даже если у ваших подопечных возникают претензии к уволенным? Обнаружение пропажи вещей, денег, драгоценностей.

— У нас такое невозможно.

— Ну, а если? Вы можете найти тех, кто уволился?

— Назовитесь, пожалуйста. Оставьте номер, по которому вы находитесь. Мы перезвоним.

— Слушайте! Я с вами не в игрушки играю! И не про ваших клиентов спрашиваю, а про тех, кто уволился! — он подпустил праведного гнева. Он не про одиноких-пожилых выпытывает, у него претензии к обслуживающему персоналу, ныне уволенному, но ранее нанятому вот этой самой конторой типа милосердия. И не он должен отчитываться, а — перед ним!

— А что пропало? Вещи? Или деньги? — отступил на попятную диспетчер.

— …Ну так что? Сведения об уволенных сиделках у вас сохраняются? — предварительной паузой дал понять Колчин, что не намерен обсуждать подробности претензии с диспетчером. Сами разберемся — вы только на вопрос отвечайте, не юлите.

— Знаете… я не знаю. Я — только диспетчер. Подойдите к нам с трех до семи. Сегодня. Или завтра с десяти до часу. Начальство вас примет. Фамилию только назовите нашей подопечной, чтобы мы могли по картотеке посмотреть.

— Спасибо. Всего хорошего.

На вопрос ему не ответили. То ли честь мундира-халата берегли. То ли следовали строгим инструкциям: спрос в нашем деле дорого стоит. То ли осторожничали на всякий случай — времена-то какие!

Нахрапом не удалось. Отложим на потом. Не исключено, придется наведаться в контору лично, представиться, изложить суть, вуалируя первопричину визита: начхать Колчину на Ревмиру Аркадьевну, а вот не помнит ли прежняя сиделка того дня, когда к Ревмире Аркадьевне дочь приехала? о чем говорили? долго ли? настроение? как скоро расстались?..

Впрочем, не факт, что сведения о прежних сиделках будут ему оглашены. Вам что, товарищ? По адресу ли вы обратились, товарищ?

Однако задачки надо решать не по мере поступления, а по принципу первостепенности.

Задачка с прежней сиделкой Ревмиры Аркадьевны превратилась в третьестепенную, когда всплыла Мыльникова с явочной квартирой для Инны, когда всплыл Лозовских Святослав Михайлович с крепкими завязками на «Публичку», пусть сам и в ИВАНе. А он, Лозовских, в ИВАНе? Именно сегодня, именно сейчас? Пора, молодой человек, пора на работу!

— Святослав Михайлович? Я от Инны. Колчиной. Из Москвы. Я от нее кое-что привез… Не могли бы вы посмотреть взглядом профессионала?

— Простите, с кем я разговариваю?

— Это ее муж. Я сейчас в Петербурге на несколько дней. Где бы нам встретиться?

— Я сейчас выезжаю на работу. В институт. Знаете, где это? На Дворцовой наб…

— Знаю-знаю. Мне Инна объясняла.

— Через минут сорок буду ждать вас у входа. Вы в чем будете?

— Я буду… в машине… — Колчин непроизвольно усмехнулся. — «Девятка»…

— Я в машинах не разбираюсь, — со сварливой горечью сообщил Лозовских, мол, некоторые на собственных авто разъезжают, а мы, грешные, предпочитаем пешочком-пешочком.

— Мы узнаем друг друга, Святослав Михайлович, — располагающе посулил Колчин. — Значит, сорок минут?

— Плюс-минус…

— Разумеется! — охотно согласился Колчин.

— Да! Простите… Вы мне сегодня не… Не вы мне звонили сегодня?

— Когда? — как бы расплошно переспросил Колчин.

— Час назад?

— Н-нет, не я.

— Минут тридцать назад?

— Да нет же. Вообще первый раз вам звоню… — почел за благо Колчин не признаться. Тон-то он сменил с профессорско-недоуменного на априорно-приятельский — слышал о вас только хорошее, не сомневаюсь, что и вы обо мне то же… и вот я здесь, от Инны…

— Странно! — глубокомысленно изрек Лозовских.

— Э-э, что?

— Нет-нет. Так… Значит, сорок минут! — не дано тебе, сэнсей-дундук, проникнуть в глубины размышлизмов старшего научного сотрудника.

(Во-во! А тебе, пацанчик с ученой степенью, не дано предугадать, как слово отзовется. Слово: от Инны…)

Колчин не солгал. Колчин сказал правду, одну только правду и ничего, кроме правды. Но только ОДНУ правду: да, он, Колчин, — от Инны. Разве не так? Да, он кое-что привез от нее — шаолиньскую-монастырскую доску (он привез ее Инне в подарок из Токио, значит, теперь древний Инь — Ян — как бы от НЕЕ). И хорошо бы — настоящий специалист посмотрел, оценил. Колчину и в «Публичке» так сказали: это лучше не к нам, это лучше — в ИВАН. Кто в ИВАНе? Ну тк!

Симптоматично — Лозовских, боязливо осведомившись «с кем я разговариваю?», мгновенно приободрился после «это ее муж».

Никаких рефлексий: чем могу быть полезен? — с интонацией: а я-то при чем?!

Никаких покаянно-извинительных интонаций: давно ждал вашего звонка, сейчас вам все объясню!

Наоборот! Если б метафора овеществилась, то Колчин услышал бы в трубке гулкий продолжительный грохот — гора с плеч Лозовских свалилась после того, как Колчин сказал: «Я от Инны»;

Лозовских даже не задал ритуальных вопросов: как она? а вы без нее? а почему? И отнюдь не по причине нависания над телефоном ревнивой-угрюмой Даши, реагирующей на Инну Колчину… неадекватно (беда всех умствующих и прекраснодушных интеллигентов — откровения при ныне любимых женщинах о бывших, но присных любимых женщинах… ты же понимаешь? понимает, но не принимает! я ль на свете всех умнее, всех румяней и белее?! не я?! а кто?! где-то здесь у меня гостинец-яблочко завалялся?). Нет, не по причине Даши воздержался от вопросов Лозовских. Гора с плеч свалилась, эхо затихает, отдельные камешки еще сыплются с шуршанием — и замри! Не колебай зыбкое равновесие в природе громким голосом или (иначе) лобовым вопросом. А то сотрясешь почву под ногами — и следующая гора свалится уже не с плеч, но на голову, и погребет под собой.

Это, в трубке, — муж Инны. Он, муж, — от нее. Из Москвы. То есть Инна — в Москве. То есть вернулась полторы недели назад из Питера. То есть продолжает искать искомое — «Книгу черных умений» — а то и нашла уже: муж ведь сказал, что привез от нее… кое-что!

Колчин имел в виду подношение всеяпонского главы в Токио. Колчин про «Книгу черных умений» узнал только после тщательной, скрупулезной вычитки компьютерной распечатки файла spb. И связал Колчин воедино тэр-ма, Лозовских, Инну из-за неотложности Инниного визита в Питер, где ИВАН, в котором Лозовских… И… не ошибся Колчин — Святослав Михайлович даже не уточнил по телефону: кое-что от Инны — это в каком смысле, это что именно?! И верно! Не телефонный разговор. При встрече, при встрече. Сорок минут — и Лозовских к вашим услугам, Юрий Дмитриевич, и, разумеется, к услугам Инны Валентиновны. Неужели нашла?! И где?!

Где-где!..

Колчин сознательно заблудил Святослава Михайловича в интонационных дебрях — судя по тону, все нормально!

А ЧТО должно быть ненормального? ЧТО вы знаете, Святослав Михайлович, к чему сами причастны, Святослав Михайлович?

Ой, да ну! Чуть не извелся, на нервах весь! Хорошо — все благополучно кончилось! Обычно словоохотливость возрастает необычайно ПОСЛЕ того, как все благополучно кончилось, — и подробности, подробности, подробности. Леденящие душу подробности, из которых однозначно следует: до последнего момента не верилось в благополучный исход. Исход… ведь он такой, да? Благополучный? Иначе стал бы муж Инны столь спокойно назначать встречу, привет передавать от своей жены («Я от Инны» — толкуется как «Вам от нее привет!»)? Не стал бы! Он, дундук-сэнсей, такой — грубый и невежливый, напористый и прямолинейный.

На войне как на войне. А Колчин — воин. И Лозовских для него никто, лишь источник информации. Нейтральность тона с оттенком дружелюбия — элементарная приманка для простодушных. Они, простодушные (особенно отягощенный научными степенями и собственными кодексами поведения), моментально пасуют, теряются, если вдруг эмоция собеседника на раз-два-три превращается в свою противоположность. Как дети, ей-богу! «Иди сюда, иди! Хочешь конфетку? Шокола-адную. — Да. — Ну иди сюда. Во-от, умница… А ну подставляй жопу! Щас ремня!» Но ведь о другом договаривались, право!.. Хм! Фраза, объясняющая непоследовательность поступков, принадлежит в кино не только плохим парням, но и хорошему Арни-командосу: «Я солгал».

Да Колчин и не солгал. Просто сказал не всю правду. А вся правда Колчину и неизвестна. Дополнения к правде будут, Святослав Михайлович?

Но не попался Лозовских на элементарную приманку. Ибо чуть раньше попался.

Колчин прикидывал, сможет ли он сразу распознать Лозовских. Народу на набережной было не густо. Набережная хоть и Дворцовая, но отрезок не прогулочный — до Эрмитажа идти и идти вперед, до Летнего сада идти и идти назад. А с Невы — мозглый декабрьский ветер. Так что народу — раз, два и обчелся.

Сорок минут истекли. Плюс-минус, сказал Лозовских. В машине вполне можно переждать — тепло, не дует.

Святослава Михайловича Лозовских Колчин распознал не по внешности, а по поведению. Внешне — какой же это старший научный сотрудник?! Скорее торговец мелким оптом, лицо кавказской национальности, небритое лицо кавказской национальности — еще не борода, уже не щетина. Куцая куртка, шарф в три с половиной оборота, горбонос. Еще кепку-аэродром бы! Но голова непокрыта — ранние седины полукучерявой-полулысой головы. Или снегом присыпало? И, да, ручки-жгутики, раннее пузико, спина горбом — от зябкости сутулится, от сидячей работы?

Так что Колчин чуть было не прозевал платонического друга Инниной питерской юности. Наверно, это подсознательно: должно ведь что-то быть в Славе Лозовских, если ему в свое время было уделено внимание Инны Колчиной (пусть и не Колчиной, а Дробязго тогда-давно). Ка-ак? Э-этот?.. М-мда… (между прочим, оборотная сторона медали, которую Колчин мысленно себе вручил за тонкое понимание нюансов ущербной психологии ущербных индивидуумов. Сам-то!)

Лозовских проявил себя поведенчески — встал на виду, поднявшись на три ступеньки к парадному подъезду ИВАНа, завертел головой, почти вплотную к глазам подносил наручные часы — рано смеркается в декабрьском Питере.

Колчинская «девятка» была в полусотне метров от парадного входа — там ближе не припарковаться.

Синий «фольксваген-транспортер» тоже был в полусотне метров от парадного входа, даже ближе, в сорока. Только он, «фольксваген-транспортер», стоял не доезжая до ИВАНа.

Колчин же на «девятке» проехал мимо Питерского филиала, удостоверился — он и есть, тогда и притормозил. Разворачиваться не счел нужным — и отсюда все хорошо видно, в зеркальце. Вчера Мыльникова пару раз вскидывалась «вот здесь как раз нужно было…», и случалось это с ней на Петроградской стороне. Следовательно, если Лозовских идет на встречу в институт из дома (откуда ж еще!), то объявится он следом за «девяткой», то есть тем же путем. Впрочем, Лозовских и на метро может… Плохо знаком Колчин с питерским метро. Где тут ближайшая станция, с какой стороны? Ладно, как-нибудь он, Колчин, сориентируется!

Вот именно! Как-нибудь. А те, кто находился до поры до времени в синем «фольксвагене-транспортере» (такой… микроавтобус), ориентировались не как-нибудь. Они местные, они питерские, им нет нужды удостоверяться — ИВАН это ИВАН, они в курсе. И потому затихарятся не доезжая до трех ступенек, оставят сорокаметровую дистанцию, которую пешеход должен пройти, уже попав в их поле зрения: «Он? Вроде бы… Вроде бы или он?! Да он, точно! Угу! Тогда — вперед!»

Два крепыша выпрыгнули из «фольксвагена-транспортера», перебежали от парапета к домам на набережной, двинулись по ходу — по ходу Лозовских. А синий микроавтобус сдержанно зарычал, готовый чуть что стронуться с места.

Колчин не видел, как два крепыша выпрыгнули и перебежали. Микроавтобус вовсе не попадал в зеркальце — и на кой ему микроавтобус?! Когда проезжал мимо него, мельком отметил затемненные стекла — ну так они почти у всех подобных полупассажирских-полугрузовых малышей затемненные или матовые. А пристроившись следить за входом в институт, напрочь про «фольксваген-транспортер» забыл — Святослав Михайлович пользуется общественным транспортом и своими двумя.

Святослав Михайлович, не исключено, воспользовался общественным транспортом и на своих двоих пришел к ИВАНу. Почти вовремя. Плюс-минус.

Колчин помигал ему задними габаритными огнями, но Лозовских, вероятно, настолько редко (никогда!) имеет дело с автомобилями и владельцами автомобилей, что простейший опознавательный сигнал (эй! я здесь!) никоим образом на него не повлиял. Как стоял, так и стоит!

Колчин вышел из «девятки», на секунду-другую выпустив Лозовских из поля зрения. Когда же он снова увидел Святослава Михайловича — теперь не в зеркальце, а «живьем», — картина кардинально изменилась.

Лозовских уже не стоял, как стоит. Старшего научного сотрудника «живьем» взяли с боков два крепыша и волокли через дорогу, к парапету. Неровен час — топить собрались?!

Нет, не топить. Синий «фольксваген-транспортёр» проехал сорок метров и тормознул аккурат между парапетом и захваченным пленником. Туда, в микроавтобус, ему и дорога.

Лозовских неумело упирался, приседая, пытаясь вырвать руки из захватов. Но третий крепышок, выскочивший на подмогу, обогнул группку и сзади дернул упрямца за щиколотки, подхватив его, будто тачку.

Боковая раздвижная дверь микроавтобуса уже открылась — тело было предано «фольксвагену-транспортеру».

Боковая раздвижная дверь микроавтобуса закрылась.

Крепыши оперативно попрыгали внутрь — на водительское место, на место рядом.

Синий «фольксваген-транспортер» стал набирать скорость.

За все про все ушло не более десяти секунд.

Колчин вполне успел бы. Во всяком случае, не опоздал бы. Знать бы только наверняка, к чему успел, к чему не опоздал. А Лозовских ли это? Или действительно мелкий оптовик какой-нибудь горбоносый? Ну никак внешне это не старший научный сотрудник! И зачем бы старшего научного сотрудника впихивать башкой вперед в затемненный микроавтобус?! А вмешиваться в карусель с крепышами, у которых случились разногласия с мелким горбоносым оптовиком, — Колчин отнюдь не всеядный поборник справедливости, у него СВОЯ задача. Но если это таки старший научный сотрудник, то задача, СВОЯ задача, Колчина осложняется. Оказывается, добыча досталась другим охотникам. Он-то, будучи охотником, выслеживал добычу и проглядел конкурентов. Отнюдь не потому, что отказало вдруг чувство боевой ситуации. Иная ведь ситуация — не бой, но охота.

А вот теперь — да. Вполне даже и боевая ситуация. Потому-то хоть и пожертвовал Колчин секундами для принятия окончательного решения (вмешаться? не вмешаться?), остатка времени хватило…

Он не стал выскакивать на дорогу перед микроавтобусом и бессмысленно махать руками: стойте, стойте! Объехали бы на вираже, а то и поперли бы напропалую (другое дело, что ЮК увернуться от микроавтобуса, уйти от столкновения — плевое дело, но… другое дело… контакта бы избежал, но крепышей на колесах не остановил бы).

Он в три движения вернулся за руль «девятки», но… не стал терзать ключ зажигания: щас догоним и перегоним! По малознакомым трассам города вслед за теми, кому эти трассы знакомы много лучше? Заранее обречь себя на проигрыш. Колчин всегда обрекал себя на выигрыш. Заранее.

Он сунул руку в «бардачок», извлек замшевый футляр-портмоне. Опять очутился на набережной.

Микроавтобус только-только просвистел мимо, показал Колчину «задницу». Дистанция увеличивалась и увеличивалась. Еще чуть — и будет поздно.

Колчин метнул сёрикен в автобусную «задницу», а для полной гарантии — метнул второй сёрикен. Туда же.

Хлопнуло два выстрела. Есть попадание! В оба задних колеса. Выстрелы — лопнувшие камеры. «Фольксваген-транспортер» резко притормозил, протащился по инерции, остановился.

Сёрикен, если судить по видеобарахлу, — исключительно орудие ниндзя. Только и знают ниндзя, что сёрикенами бросаться. Та же страсть у них к сёрикенам, что у Пушкина — к камням. (Замечено летописцем: «Пушкин любил кидаться камнями. Как увидит камни, так и начнет кидаться. Иногда так разойдется, что стоит весь красный, руками машет, камнями кидается, просто ужас!») Ну да если судить по видеобарахлу, иных талантов у ниндзя нет, кроме как сёрикенами бросаться и скакать в манере «попрыгунчиков» постпереворотного российского периода. В конечном-то счете один-единственный герой-персонаж управляется с толпой ниндзя, будто на легкую разминку вышел. Ниндзя — мальчики для битья, если судить по видеобарахлу…

Колчин — не мальчик для битья. Он — не ниндзя (и не Андрей Зубарев, обученный специфической метательной технике), но по колесам «фольксвагена-транспортера» попал. Есть! Кое-что умеем! Умеем, черт побери! Пусть специализация и несколько иная. Да и сёрикены нестандартные, своеобразные сёрикены, «разрушительные материалы» из магазина «Строительные материалы» на Скобелевском. Удачно он их вчера приобрел, удачно он их вчера не подарил Вике Мыльникову!

Крепыши снова повыскакивали из микроавтобуса, засуетились у «кормы», приседая на корточки, цокая языком. «Запаска» у них наверняка есть, но не две же «запаски». Вишь ты, вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?

Не доедет, парни, не доедет. Не то что до Москвы, но и до вашей конторы не доедет. Куда вы колчинскую добычу собрались везти? Это его добыча. Отдайте!

Крепыши не приняли Колчина в расчет. Они толком и внимания на него не обратили. Та же охотничья замыленность глаза, что и у Колчина чуть раньше: мы — охотник, вот — добыча, берем! И ни мысли о возможности иного охотника. Они даже не состыковали мысленно прокол двух шин в одномоментье и крупную фигуру поодаль. Сам миг метания сёрикенов мудрено уловить. И не назад они глядели, набирая скорость, а вперед. Вперед, вперед!

Сбавьте обороты, ребятушки…

И когда Колчин приблизился к ним на расстояние вытянутой руки — тоже не состыковали, не сопоставили. Ну идет мимо какой-то. Пусть идет мимо. Слышь, иди мимо!

Ах, ты — не мимо? Ты вон из той «девятки»? И что? Автолюбительское братство? Помочь решился: проблема, парни? Езжай, езжай! Без тебя как-нибудь. Что, не понял?!

Да нет, понял. Это вы, крепыши, не поняли.

— Мужики! Не видели тут такого… чернявого? — Колчин и не пытался обмануть крепышей тоном рубахи-парня. Наоборот, он придал голосу угрожающее веселье: я знаю, что вы знаете, что я знаю.

— Ага! — сразу понял крепыш. — Вот как!

— Кру-у-ут! — протянул второй крепыш.

— Глянь в салон. Может, там? — поманил третий крепыш: ты знаешь, что мы знаем, что ты знаешь…

Они, трое, наконец-то свели воедино внезапную аварию с крупной фигурой ЮК. Только не в курсе они, что крупная фигура — ЮК. И приглашение глянуть внутрь «фольксвагена-транспортера» подразумевало: нарываешься? получишь!

Они, трое, оказались не в пример вчерашним «метропольным» мордоворотам профессиональней. Черный не черный, но коричневый пояс каждый из них имел. Судя по замашкам. Замашки, то есть замах у них был короткий, четкий — почти без замаха. О, святая простота!

Если воспитанники ЮК от душманов голыми руками отбиваются, то сам учитель — и подавно. Это вам, крепыши, не показательный бой для глазеющих германцев. И коричневые пояса — не уровень для Колчина, который сдуревшего Гришаню Михеева, а заодно и чернопоясного Баца-Бацалева уложил в нокаут из-за н-недопонимания.

Крепыши тоже явно н-недопонимали, с кем связались. Ну, буквально вдалбливать приходится!

Ногами они, правда, не стригли — поостереглись на скользкой мостовой. Однако что касается цки, что касается учи, то бишь протыкающих, то бишь секущих ударов, — по полной программе. По поводу «что касается» — это крепышам помнилось, касаний Колчин не дозволил. Даже блоки не утрудился поставить. Просто ушел, унырнул. Полная программа, по мысли крепышей, должна бы длиться подольше. А не так…

Колчин дослал промахнувшегося бойца в затылок (в Косики-каратэ по затылку, конечно, нельзя бить, а он и не бил, дослал просто — чтоб соприкосновение лица противника с бортом микроавтобусика получилось полновесней… вдалбливать так уж вдалбливать!).

Второй крепыш прозевал лоу-кик — по голени — кхакнул от боли, выбыл из игры.

Третий сам упал, решил было все же стригануть ножкой — маваши-гери. Если руки коротки, если цки, если учи не достигают цели, почему бы не попытаться? Потому! Скользко ведь! Боковой круговой удар — не для декабрьской наледи.

Колчин не ставил задачу выключить крепышей всерьез и надолго. Три невменяемых тела на мостовой в самом что ни на есть центре Санкт-Петербурга — а мимо то и дело проносятся легковушки! — привлекут внимание самого ленивого, самого нелюбопытного. И так-то достойно мимолетного удивления: почему до сих пор никто не заинтересовался? Выяснение отношений с тремя крепышами заняло, по меркам боя, немало времени, с полминуты! Хотя удивление и впрямь мимолетное. О! Что там?! Кто там?! И пролетели мимо. То ли милиция берет группку бандитов, то ли бандиты очередную разборку затеяли. Не мешайте, отвернитесь, мимо летите. Телевизор хоть изредка смотрите? Значит, в курсе, как это бывает. И не встревайте — сорвете мероприятие!

Подобные мероприятия, правда, заканчиваются либо тем, что фигуранта (фигурантов) оперативненько засовывают в машину, оперативненько срываются с места и — вроде и не было ничего (видели, видели! только что одного повязали, в микроавтобус затолкали! где-где?! а! уже уехали!), либо подобные мероприятия заканчиваются укладыванием вояк носом в асфальт, руки за голову, ноги врозь, и под прицелом штатного оружия ожидается подмога, спецтранспорт.

Затаскивать по одному трех крепышей в «фольксваген-транспортер» Колчину несподручно. Он бы, наоборот, вытащил кое-кого из микроавтобусика — Лозовских Святослава Михайловича.

Заставлять же крепышей нюхать почву бесперспективно — подмога Колчину не подоспеет, да и «ствола» у Колчина нет.

Так что он ограничился вразумляющим показательным сеансом: есть у вас, мужички, какая-никакая квалификация? Тогда должны оценить квалификацию ЮК — и остыньте, не рыпайтесь, на случайную удачу в игре с мастером способен рассчитывать лишь дилетант, а вы, мужички, уже не дилетанты, не так ли?

Они — не дилетанты. Потому не рыпнулись. Зато на стук головы о «фольксваген-транспортер» изнутри выпрыгнул еще один похититель (а сколько их всего? может, еще с полдюжины греются в салоне? такой микроавтобусик вмещает человек десять-двенадцать). Количество для Колчина не имеет значения. Качество — да. Это было новое качество. Четвертый крепышок держал в руке пистолет. «Вальтер», что ли? Ствол укороченный…

Сначала Колчину показалось — блеф! Очень похоже на спортивную модель «Марголин» — банковских служащих и самолетных заложников пугайте «Марголиным»! Однако… не «Марголин». И не «Вальтер». Насколько Колчин знаком со стрелковым оружием, это все-таки «Дрель» — да, на основе «Марголина», только вполне убойный экземпляр, десятизарядный магазин, калибр 5,45. Некоторые спецподразделения МВД именно «Дрелью» и оснащены.

Колчин, да, знаком с «Дрелью», набивал руку и глаз в подвальном тире РУОПа, пользуясь любезностью майора-полковника Борисенко. Но знакомство иного рода… как бы от него уклониться? Если эта, с позволенья сказать, «Дрель» сейчас (вот сейчас!) просверлит в нем дырочку, то… не вовремя.

Что там в арсенале — против «ствола»? Упасть, убежать, прикинуться дураком? Еще сделать вид «сдаюсь», выгадать секунду и успеть извлечь-метнуть третий сёрикен — уже не по колесам, а по руке.

Ни намека на мандраж Колчин не ощутил. Он ЗНАЛ, что победит.

Что говорил-завещал Токугава Иеясу?

«Тот, кто твердо усвоил основное положение о ничтожестве жизни, тот всегда выйдет победителем из всяких опасностей, в жертву которым падут другие».

Непомерное самомнение, переоценка себя и недооценка соперника — не из этой оперы, из другой оперы. Просто ЮК выпил чашку воды, просто он — воин и никто больше.

(Отчего мы проиграли русско-японскую войну начала века? Оттого: русское «либо пан, либо пропал!» само по себе допускает вероятность поражения — «либо пропал», а для самурая такая вероятность психологически исключена, удалена из сознания, если уж ты воин.)

Колчин — воин. Он ЗНАЛ, что победит. И заминка возникла по единственной причине — «Дрель». Именно «Дрель», стрелковое оружие спецподразделений. Да, победит он. Но — кого?!

Крепыши — они и в спецуре крепыши, хилякам там делать нечего. Или действительно блюстителям понадобился гражданин Лозовских? Форма одежды ныне что у блюстителей, что у бандитов — полуштатская, полувоенная. Методы воздействия тоже… что у блюстителей, что у бандитов. Взяли гражданина Лозовских быстро, профессионально. А кто? Этот вопрос Колчин непременно собирался задать, когда обстановочка разрядится. Но если она сейчас (вот сейчас!) разрядится пулей в Колчина, тогда не он будет задавать вопросы, но ему. Серьезных повреждений пуля из «Дрели» не нанесет — попадая в кость, плющится, не гуляет по телу.

Уйти от крепышей он уйдет в любом случае, даже с пулей в плече, в руке, в ноге — но и вопросов не избежать, начиная с портье в «Чайке», кончая дежурной сменой травмпункта. Это лишь видеобарахло вводит в заблуждение: перетянул рану носовым платком, накинул что-нибудь сверху, продолжаешь гулять, прихрамывая-приволакивая-скособочившись, — и окружающие бровью не ведут…

А если упредить «Дрель» броском сёрикена (да успел бы, успел метнуть!) — то… в кого? Физически повредить блюстителя, который при исполнении? Уйти он уйдет, но тут-то его искать начнут, ох, начну-у-ут. Опять же «девятка» — вот она, номера московские, крепышами «срисованные».

Прятаться на данном этапе — не входит в планы ЮК. Особенно не «светиться» — да, входит, но не прятаться. Не прятаться, а, наоборот, искать! Вот искал-искал и нашел гражданина Лозовских… Где, пардон, нашел? А тут он, тут, Святослав Михайлович, — внутри. Отдайте!

Не отдают… С оружием наголо охраняют.

Колчин сдался. То есть не так чтобы у него опустились руки. Руки у него как раз обезоруживающе поднялись, мол, сдаюсь-сдаюсь. Тактический ход. Если крепыши — спецура, то — договоримся. И про Лозовских выясним в спокойной обстановке. Если крепыши — бандиты, то… одолеть их никогда не поздно, пусть и прибарахлились они где-то «Дрелью».

— Руки на борт! — скомандовал вооруженный крепыш. — Ноги! Шире ноги! — и подбил ступней.

Колчин подчинился. Даже из этой, как считается, беспомощной позы есть шанс (и не один — для мастера!) извернуться. А тот, кто тебя поставил эдаким манером, невольно расслабляется, уже не тычет стволом в спину, уже не держит на мушке.

Колчин был готов среагировать на любой удар сзади. Трое крепышей вряд ли побороли искушение долбануть обидчика: крутой, да? н-на! Если и не все трое, то самый из них обиженный, вдолбленный ранее мордой в «фольксваген-транспортер». Вот тогда бы и «Дрель» не уберегла блюстителей (бандитов?).

Никто его не долбанул. И не внезапный приступ милосердия нахлынул на крепышей. Была это элементарная опаска — произвел ЮК должное впечатление, произвел. Так называемая аура — не на-а-адо его сейчас трогать! Только в пределах допустимого. Он допустил, чтобы его обхлопали по бокам, чтобы влезли в нагрудный внутренний карман. Документики, гражданин! Притом обыскивали как-то осторожно, приговаривая полушепотом «Не бось! Не бось!» Не столько Колчина увещевали, сколько себя.

Паспорт и водительское удостоверение — в машине, в «бардачке» (вот и ладненько! а то неувязочка: Юрий Колчин? Ильяс Сатдретдинов? сличайте! сличайте!). Футляр-чехол с оставшимися сёрикенами. Ежели спецура, то от придирок он запросто избавится: поезжайте в «Строительные материалы» и там спросите, нет, вы поезжайте и спросите! Бумажник…

— Ого! — издал кто-то из крепышей.

Да уж. Материально ЮК для поездки в Питер обеспечился. Ну? Вы кто? Спецура или шпана?

Они рылись в бумажнике. Потом вдруг всё смолкло. Будто все четверо дематериализовались. Колчин даже повернул голову — незаметно, только чтоб краем глаза. Никто из четверых не дематериализовался. Были они тут, никуда не делись. Но — не дыша. Но — соляными столпами. Вооруженный крепыш вовсе утерял цель, направив ствол «Дрели» в небо, как в копеечку, — в этой же руке с пистолетом он держал-рассматривал колчинский бэдж с токийского чемпионата. Остальные тоже пялились в бэдж, заглядывая через плечо, норовя потрогать: дай-ка мне, дай-ка! отцепись!

Обычный бэдж, закатанный в пластик, с цветной колчинской фотографией:

Чувство боевой ситуации Колчину не изменило — и дало недвусмысленно понять: бой кончился. Иппон!

Не спецура, не бандиты. Серединка на половинку.

Бэдж, удостоверивающий сэнсея ЮК, не панацея от нападок спецуры ли, бандитов ли. Сказано в качестве вопроса в недавнем интервью: «…выражая почтение и признавая заслуги российских единоборцев. И в то же время на родине известность наших мастеров менее… м-м… чем в Японии. Как бы вы, Юрий Дмитриевич, прокомментировали…»

Он бы прокомментировал так, применяясь к ситуации на Дворцовой набережной: «Лучшая помощь — это когда не мешают!»

Для питерской спецуры, для питерских бандитов — он достаточно смутная фигура, да, что-то про такого слышали, сами не сталкивались, при встрече сразу в толк не взяли бы.

А вот для КОНКРЕТНОЙ серединки-на-половинку ЮК — это моментальный столбняк, руки по швам, поклон. ЮК для них — это ЮК! ТОТ САМЫЙ! Глава АОЗТ «Главное — здоровье» на видном месте фотографию имеет: «Сэмпаю от сэнсея». О, Колчин, о!

«Мы вернемся к вопросу», — посулил Вика Мыльников сэнсею Колчину. Вернулся. Своим путем. Пути пересеклись.

Вероятно, Вика Мыльников не стал допытываться у жены Галины Андреевны, чем и зачем занимался с ней сэнсей в рождественскую-вчерашнюю ночь. Сэнсею видней, да и жена демонстративно молчит или же не менее демонстративно говорит: «Юрий велел не говорить». И ладно. Отношение учитель — ученик — сие свято (да никакой Мыльников не колчинский ученик! ну пусть, пусть Вика тешится мыслью…), однако надо и другое отношение (муж-жена) уважить: про сэнсея он, сэмпай, не спрашивает, но он, сэмпай, обещал сэнсею навести все возможные и невозможные справки по поводу «младшей подруги»: «Она ведь твоя подруга! Она же у тебя останавливалась! Ты же не можешь не знать, с кем она здесь была, общалась! Ты скажи с кем — а куда она делась — это выяснять мне. Ответственность-то перед сэнсеем на мне. Что с жены взять, какой с нее спрос!»

Пробежка-прощупка по, так сказать, «крутым крышам», наследникам Толомарина-Гладышева и прочим-прочим, — само собой разумеется. Но подлинный профессионал никогда не работает по одной-единственной версии, он — сразу в нескольких направлениях. Вика Мыльников — профессионал, бывший мент, — опрос свидетелей первым делом! Мягкий, но дотошный…

Кто-кто? Что еще за ДРУГ?! А фамилия?

Лозовских.

Да ничего никто с ним не собирается делать. А это который в институте востоковедения? Я его, кажется, даже видел, ты нас и знакомила. И что, он с твоей подругой ЗДЕСЬ встречался? Ночевали?..

А я и не вообразил что-то, я просто спрашиваю: У ТЕБЯ они оба были?..

Да, конечно, общее дело, общая работа. Где, говоришь, он работает? Точно — в институте востоковедения? Я не ошибся?..

Так-так. А ты с ним встречалась, говорила после уезда своей подруги? Почему?..

Ну, теперь-то повод есть. Я сам поговорю. Нет-нет, не надо тебе. Тебе — не надо. Какой, говоришь, у него телефон? Что значит — не говоришь! Давай, давай, говори. Да ничего ему не будет! Сама же утверждаешь: он ни при чем. Просто убедимся…

И… нашему московскому гостю не советую рассказывать. А то поставим в неловкое положение — и его, и себя.

Ну как же! Этот… Слава… У ТЕБЯ ведь с твоей подругой встречался? Жена, значит, у этого… у Славы… ревнует?

…В общем, способность профессионала-дознавателя извлечь максимум сведений из ненавязчивого разговора со свидетелем. А затем подключаются имеющиеся в наличии силы охранного предприятия «Главное — здоровье». И установка приблизительно такова: брать фигуранта по возможности незаметно, у дома не рекомендуется (соседи, окна во двор — а санкцию прокурора на задержание хрен получишь, даже если ты мент в законе, про АОЗТ и не упоминать!), лучше — у института (он туда-то непременно явится, проверено телефонным звонком, а там малолюдно, и фигурант — один из немногочисленных прохожих); брать фигуранта жестко, жутко, чтоб в штаны напустил, чтоб деморализовался. И куда его? А сюда, на Каменный остров, к нам, «Главное — здоровье». Вика Мыльников сам с ним побеседует!

Беседа с подозреваемым — это не беседа со свидетелем. Она — в наступательной манере, сурово. Никаких «Простите великодушно, не вы ли?» Сразу: «Ты! Мы знаем, что ты!»

Вероятно, Вика Мыльников подобными методами и добился бы хоть какого-то результата. А то и не добился бы! Залысо-курчавые субтильные интеллигенты замыкаются намертво, когда речь о близких друзьях, тем более — о близкой подруге. Опыт общения с компетентными органами недавней-давней поры: ни слова! иначе только хуже будет! всем!.. Всякое, конечно, бывало — и раскалывались, шли на диалог, со страху набалтывали, бывало. Вот на этих примерах и убеждались: лучше — ни слова! иначе только хуже будет! всем!..

Вот действительно! «Лучшая помощь, это когда не мешают!» Еще то ладно, что Вика Мыльников не посвятил своих бойцов в суть, мол, тут же наезжайте на клиента: «Куда девал такую-то?! Кому сдал?!» Хватило ума! За собой оставил эту процедуру. Только теперь, придется Вике Мыльникову и от этой процедуры воздержаться. Колчин сам займется.

Но ранее выработанная линия поведения искривилась, закрутилась в штопор! Спаси-и-ибо, «сэмпай», спаси-и-ибо! Как бы из штопора выйти! Попробуй теперь объясниться с Лозовских Святославом Михайловичем на уровне «конфетку хочешь?» Старший научный сотрудник пусть и гуманитарий, но сложить вместе один да один да один в состоянии: один: муж близкой подруги, дундук-сэнсей, назначает встречу елейным голоском; да один: на месте встречи набрасываются бандиты, заламывают руки, швыряют в автобус; да один: вдруг откуда ни возьмись появляется дундук и всех побеждает, освобождая пленника.

Нет, не зря Святослав Михайлович столь невеликого мнения об умственных способностях тех, кому от природы досталась сила. Сила есть — ума не надо! А у Святослава Михайловича есть ум, есть, есть! Им, умом, и раскидывать не надо особенно: ишь, муж-силовик! только и хватило фантазии на банальную инсценировку сродни подростковой «она идет, вы — на нее, тут — я, бац-бац, вы разбегаетесь, она — моя!»

Очень трудно переубедить Святослава Михайловича в случайном совпадении, практически невозможно.

Тем более, что «вы разбегаетесь» сыграно настолько плохо, настолько неестественно! Никто и не разбежался, просто выдали пленника — аккуратно, с полным уважением к благодетелю Святослава Михайловича:

— А что нам говорить?..

— Передайте Виктору, что я ему позвоню.

— А… с этим?..

— Я его забираю. Так и передайте Виктору. Он поймет. Он знает.

— А… вы не свяжетесь с ним прямо сейчас? У нас там телефон. В кабине.

— Тащите!.. Виктор? Колчин. Я на набережной… С твоими… Подгони кого-нибудь, у них авария небольшая. А парня я у вас забираю… Да. Да, ты правильно понял. Нет, сейчас я не намерен это выяснять. Еще свяжусь с тобой… Да, передаю…

Он передал трубку крепышу с «Дрелью» (теперь без «Дрели» — в карман, в карман!). Принял от двух крепышей (еще двух, сидевших с добычей внутри «фольксвагена-транспортера») съежившегося Лозовских, сказал:

— Здравствуйте. Я — Колчин.

— Я почему-то так и понял… — обличающе-беспомощно огрызнулся Лозовских, будто хваленый подругой-Инной муж-сэнсей представился «Я — Дубровский». «Тише, молчать, — отвечал учитель чистым русским языком, — молчать, или вы пропали. Я — Дубровский». Что ж, помолчим… Не из почтения к учителю, но из презрительного опасения: разбойник! что от него ждать!., не подчинишься — рубанет ладонью по горлу… или кинет в ослушника острой штучкой, не знаю уж, как у них, у разбойников, их штучки называются!

Штучки называются сёрикен.

Кстати, о сёрикенах. При нынешних мелкооптовых поставках чего только ни… Самые неожиданные штучки выставляются на продажу! И продавцы частенько понятия не имеют, чем торгуют. Импортные штучки, инструкции — на импортном. Кто знает, кому надо, тот купит. И частенько — за бесценок.

Цена сёрикенов, правда, была указана немалая.

Только есть у Колчина сильное подозрение — никто понятия не имел, ЧТО именно продается по этой цене.

Набор дисков для настольного деревообрабатывающего станка? Их всегда много, они всегда разнообразно-зубчато заточены.

Комплект крестообразных ножей от импортной мясорубки-овощерезки-соковыжималки? Они там за рубежом с жиру бесятся — нос воротят, ежели продукт измельчен кубиками, не октаэдрами…

Вполне вероятно, ни то, ни другое, а и впрямь сёрикены. Чем рынок не шутит! Во всяком случае (не во всяком, но в данном, конкретном!), эти острые звездочки сгодились в качестве сёрикенов. И как!

— В машину только мою заглянем, — объяснил Колчин Святославу Михайловичу. — Кое-что возьму.

— Очки раздавили… — досадливо поморщился Лозовских, обозначив слабую попытку направиться не к «девятке», а к парадному подъезду ИВАНа, мол, ни зги не вижу без очков, лучше сразу — на рабочее место, там и ощупью давно ориентируешься без усилий. Но подчинился спасителю, обреченно побрел к машине в полусотне метров.

Колчин не уличил: очки? почему очки? Лозовских перед нападением на него крепышей был без каких-то там очков.

То была слабая попытка с достоинством сбежать: известны нам, интелям, все ваши бандитские якобы хитроумные уловки — пройдемте, жертва, из машины душегубов к машине душелюба, на минуточку, кое-что взять… я злодеев погубил, я тебя освободил, будь послушен! Известны, известны уловки! Все вы заодно — что группа захвата, что одиночка перехвата. Насильно втиснуть интеля в микроавтобус, дабы он уже по доброй воле, пугливо озираясь, уселся в «девятку» с благорасположенным к нему дундуком. Хорошо-хорошо, он по доброй воле, но если дундук действительно благорасположен, то… очки бы взять запасные, тут неподалеку, в институте. Сбегаю, а? Не сбегу…

Не сбежит. Безвольно-добровольно побрел с Колчиным. Безвольно-добровольно переминался, пока Колчин забирался внутрь, нашаривал на заднем сиденье футляр с шаолиньской доской «Инь — Ян», пока Колчин выбирался, ставил на сигнализацию.

— Меня с нею потом выпустят? — спросил Колчин.

— Выпустят… — отозвался Лозовских, даже не взглянув. Просто слово заманчивое: выпустят! И тебя выпустят, и меня… меня ведь выпустят? Ай! Мы что, в самом деле туда уже идем, к ИВАНу? Не в логово на машине «освободителя»? Выпустят?..

А, нет, не лукавил — извлек на ходу полупустую оправу из бокового кармана куцей куртки, сардонически хмыкнул: так и знал, раздавили!

Очки, молодой человек, надо на носу носить, не в куртке. Но что да, то да, — это их не спасло бы, когда мыльниковская гвардия налетела на полузрячего фигуранта. Брякнулись бы сразу на асфальт — вдребезги.

— Сейчас, — ненужно объяснялся Лозовских, ускоряясь по мере приближения к ступенькам института, — сейчас я только очки найду. У меня в столе — вторые, запасные, другие.

Колчин шел следом. Вроде конвоира. Но когда они оказались в вестибюле ИВАНа, из ведущего стал ведомым, — Лозовских приободрился, дома и стены помогают: этот, который сзади, ладно уж, со мной! не отставай, заплутаешь!

Слева — вахта, справа — вахта. Слева — археологический институт, справа — востоковедения. Процедура выдачи ключа. Коридор. Лестница. Лестница. Лестница. Могучая дверь, укрепленная еще и раздвижной решеткой. Тибетский фонд.

16

Очки меняют лицо. Общеизвестно. Однако не до такой же степени! В беспощадном детстве очкариков унижают «профессором». Почему-то кличка (звание?) «профессор» очень обидна в беспощадном детстве. Возможно, из-за несоответствия: мал-глуп, а в очках, будто стар-мудр. С годами гордость очкарика, если тот и в самом деле пошел по научной стезе, становится паче унижения: я-то профессор, а вы? толпа? недоумки? быдло? Кто матери-истории ценен? Башковитый интеллектуал? Или рядовой дуболом? Или мелкий торгаш?

Святослав Михайлович Лозовских, откопав в столе запасные очки, нацепив, разительно преобразился. Было теперь не какое-то там небритое лицо кавказской национальности, был теперь лик библейской принадлежности. Робейте, недоумки!

Колчин отнюдь не оробел, но отдал дань — перед рукописями Колчин, сказано, благоговел. А тут их столько! И таких!

Он предоставил Лозовских время и место отвлечься от уличного инцидента и самоутвердиться:

— О-о, да тут у вас… Ого!

Стеллажи заполняли комнату вдоль и поперек, ксилографические доски, а также древние блокноты-«недельки» с тесемками теснились на стеллажах — волосок меж ними не просунуть.

— А у меня — вот… — он осторожно вытряхнул, постукивая пальцами, шаолиньскую доску из футляра-пенала. — Что вы про нее скажете? — имитируя робость недоумка перед профессором.

— Ну, что скажу… — пренебрежительно скривился Лозовских, как юбиляр, которому преподнесли роскошный «адрес» тисненой кожи с золотым конгревом, только у него, у юбиляра, эдаких «адресов» — вагон и маленькая тележка, нет бы чего пооригинальней! — Доска. Шао-линь. Каллиграфия очень приличная. Научная ценность… относительна. Это всё, что вы хотели мне показать?

Колчин удрученно повел плечом: всё, извините, осознал, что мое всё — полное ничто по сравнению с содержимым Тибетского фонда питерского ИВАНа.

— Я-то думал!.. — с превосходством не закончил фразу Лозовских.

Конечно! Он думал, Колчин привез с собой минимум «Книгу черных умений» — непонятные места перевести.

Лозовских, что называется, оттягивался после уличного инцидента. Он принялся вещать о том, чему был если не хозяином, то распорядителем. Вещать не тоном увлеченного идиота, полагающего заразить собственной увлеченностью дундука, который проявился в достаточной мере на набережной с инсценировкой похищения-освобождения. Вещать он принялся враждебно-лекторским тоном: вот сколько здесь всего, вот насколько обширны и глубоки мои познания, вот до какой степени интель выше дуболома, вот на кого и на что покусился дундук, только и умеющий сёрикены метать. А Лозовских умеет бисер метать, знает он, знает, сколь безнадежно метать бисер перед… перед теми, кто интеллектом не вышел. И эту безнадежность тоном педалирует — обладающий хотя бы зачатками интеллекта почувствует разницу! Лозовских оттягивался, продлевая и продлевая обзорную лекцию, отодвигая на потом основной вопрос, который все не задавался и не задавался: Инна?!

Здесь — буддийский канон. Привезен из провинции Сычуань. Два стеллажа под подлинные слова Будды, сто восемь томов, каждый с кирпич толщиной. 1824 года создания. А напротив — двести двадцать шесть томов, комментарии индийских авторов к Канону.

А здесь — неподъемные тома, с золотым обрезом, в сафьяне. Монахи переписывали специально для многомудрых мужей-академиков — только левые страницы заполнены, правые чисты, дабы многомудрые делали на них свои пометки.

А этот вот сундук-ящик, куда рослого человека упаковать можно, — там молитвослов семнадцатого века империи Ганси.

А вот она — знаменитая коллекция Цыбикова. Это наш, отечественный, бурят. Под видом паломника рыскал на Тибете, скупил и вывез из Лхасы в 1903 году. Не иначе, целый караван снаряжал — под мышкой столько не утащить.

Да и коллекция Бородина не намного уступает по объему.

По объему — да, а по содержанию?

Видите ли, от начала до конца собрание Тибетского фонда так и не изучено. Только в первом приближении. Существует стойкое заблуждение у маргиналов: Тибет — такое место, где аборигены по воздуху ходили, с инопланетянами общались накоротке, снежных людей ловили и приручали. Отнюдь, отнюдь. В основном книги посвящены описанию ритуалов, бухгалтерским расчетам при проведении очередных полевых работ. К примеру, те же дуньхуанские свитки — корпели над каждым обрывочком. А там? Рецепт эликсира молодости? Технология изготовления философского камня? Нет. Там: фрагмент списка недоимщиков волости Могаосян: «Община Гао Чжу-эр из 82 человек, из них уже уплатили налог 65 человек, числятся задолжниками 17 человек: Ду Лю-дин, больной…» и так далее; фрагмент прошения Ду Фу-шэна о предоставлении земельного надела: «…участок под садом и постройками, всего пятнадцать му, примыкает к озеру… Прошу вашего рассмотрения…» и так далее; циркулярное предписание о явке монахов на ремонт плотины: «Всем поименованным выше захватить каждому с собой по две вязанки хвороста и по одной лопате… Двоих из опоздавших, которые придут последними, наказать пятнадцатью ударами палок. Те, кто не явится совсем, будут строго наказаны гуанем… Каждый сам делает отметку против своего имени и быстро передает дальше, не должен задерживать…»

И — так далее. Учет и контроль.

Впрочем, снежный человек есть. Есть такой в одной из книг Тибетского фонда. Вот. Своего рода энциклопедия животного и растительного мира. Рисунки, рисунки. Подписи. Эту подпись переводят как «большая обезьяна». Но рисовали на Тибете максимально приближенно к оригиналу, особенно для энциклопедии. Судите сами, большая обезьяна? Типичный снежный человек. Бигфут. И тем не менее, такая находка — исключение, — подтверждающее правило: на Тибете люди жили своей естественной, но не сверхъестественной жизнью. Если судить по собранию рукописей в Фонде Азиатского департамента. А собрание это — наиболее полное из всех имеющихся.

Кое-что, конечно, хранится в Санкт-Петербургском Буддийском храме, единственном в Европе. Там поклонники мистики могли бы найти нечто соответствующее своим наклонностям, но не в наши времена, много раньше. Петр Бадмаев, небезызвестный исцелитель и знакомец Григория Распутина, весьма способствовал становлению храма — в прямом смысле: пожертвовал гигантскую сумму на строительство. В 1913 году основано это прибежище буддистов. Так что по прямому назначению использовали его лишь четыре года. Ясно, почему? После октября 1917 храм превратили в «многопрофильный объект». Первоначально в доме при храме расквартировали красноармейскую часть, древнейшие рукописи пустили на рынок в качестве самокруточной и подтирочной бумаги. Позднее использовали помещения под физкультурную базу, там же разместили радиостанцию-«глушилку» и лабораторию Зоологического института. И только четыре года назад, в 1990, храм передали дацану, буддийской общине.

Сегодня при храме живут десять монахов. Каждое утро — служба. Затем доктор буддийской философии, зазванный из Индии, проводит уроки тибетского, монгольского, английского языков. Остаток дня — дежурство по кухне, молельня, медитация, изучение книг… тех, что еще уцелели.

Настоятель — ахалар-лама Федя Мусаев…

(В распечатке файла spb: Федя Мусаев. Есть такой!)

Федя — потому что такой юный?

Федя — потому что они с Лозовских вместе на восточном факультете Санкт-Петербургского университета учились. Он, Федя, старше лет на десять, ему где-то сорок с хвостиком. Но все равно — Федя.

А где этот храм? По месту?

Да на Приморском проспекте, рядом с Елагиным островом. Но там — интерес только с точки зрения экзотики. Серьезных ученых там вряд ли что заинтересует. Были… вместе. Лозовских возил специально по просьбе… Убедились…

Если уж искать нечто уникальное, то не в ИВАНе, где не все изучено, но все инвентаризовано… то не в храме на Приморском, где ничего не осталось… а — в подвалах крупных библиотек. Нет, не в запасниках, именно в подвалах.

И что так?

Видите ли…

И Лозовских Святослав Михайлович, не изменив враждебно-лекторскому тону, рассказал ту самую легенду: частные собрания, Гончаров, Мельников-Печерский, 1918, Луначарский, Дюбуа, фосген… Никакого фосгена, само собой, нет, но в остальном — все так.

Он, Лозовских, не просто метал бисер врассыпную. Если сосредоточиться, то в этой бисерной россыпи улавливается система — от общего к частному. Все более раздражаясь и досадуя.

Он, Лозовских, ни разу не упомянул Инну — сказав о Буддийском храме, не представляющем интереса для серьезных ученых, уточнил «Были… вместе», не уточнил — с кем? Мол, сами знаете с кем!

Объяснив про тривиальное содержание подавляющего большинства рукописей-книг, съязвил по поводу искателей секретов-рецептов бадмаевских целительных порошков, эликсиров жизни, прочих чудес в решете — по поводу кого конкретно съязвил? Сами знаете, по поводу кого!

А при сообщениях о большевицком разоре храма и коллекционеров нервически форсировал голос, будто Колчин собственной персоной объезжал на грузовике обладателей частных собраний, собственной персоной заселился в храме на Приморском, сбагрив мудреные бумажки на пипифакс. Не Колчин, но ему подобные, да! Которые «сила есть — ума не надо». И самые лучшие девушки выбирают не ум старшего научного сотрудника, но силу дундука-сэнсея. Дундука-сэнсея, который по-настоящему и чувствовать не умеет, — жена для такого всего лишь данная в ощущениях. Ни разу про нее не вспомнил, не сказал, как она, что с ней!

А как она? А что с ней? Лозовских тоже ни разу про нее… То есть он КАК БЫ ее подразумевал: были вместе, возил специально. Но умалчивал. Тем самым неуклюже подготавливая плацдарм для маневра: если вдруг вопрос в лоб, то он: да я ведь об этом уже говорил!

Нич-чего подобного!

Ну ка-ак же! Когда про подвалы рассказывал.

А при чем тут подвалы?

Ну, Инна, наверное, вам рассказывала…

Нич-чего она мне не рассказала. (Она, да, нич-чего не рассказала, ибо ее уже нет. И не было, когда Колчин вернулся из Токио в Москву. Однако весьма важна тональность: «Нич-чего она мне не рассказала!» Мол, никого не касается, а конкретно Лозовских в конкретном данном случае — и подавно. Колчин ждет версии Лозовских, версии происшедшего с Инной в Санкт-Петербурге. После чего Колчин сравнит, если можно так выразиться, показания сторон… А то — подвалы, подвалы! Звучит, согласитесь, двусмысленно: мы с вашей женой проводили время в подвалах. Будто подростки, которым негде. Ах, вы там ИНАЧЕ проводили время? Иначе — это как?)

Видите ли…

Лозовских, мучимый острой никотинной недостаточностью, мусолил в руках пачку «Вайсроя»:

— Сигарету? — просительно предложил Лозовских и, опережая колчинское «Спасибо. Не курю!», выпалил: — Только нам надо будет на лестницу. Спуститься. Здесь, сами понимаете… — обвел широким жестом стеллажи.

— Спасибо. Не курю! — отказал Колчин. И сам он не курит, и с Лозовских не станет спускаться по лестнице к месту для курения. Он здесь побудет.

Но оставлять одного-постороннего в хранилище Святослав Михайлович не оставит. А значит — никакого перекура!

Никотин успокаивает нервы? Нервы у Лозовских взвинчены. Сразу после внезапного нападения и внезапного освобождения не успел высмолить сигаретку, все спешил-спешил: очки, знаете ли, прозреть бы, знаете ли. Но и ронять себя в глазах Колчина, обнаруживая психоз, — старший научный сотрудник себе не позволит перед дундуком-сэнсеем. Он, Лозовских, тверд и выдержан — не сразу хвататься за дрожащую в пальцах сигаретку, но погодя.

— Очень неплохие сигареты, кстати… — сказал в пространство Лозовских. — Самые дешевые из американских, но самые приличные из дешевых. И натуральные, не «блэнд», из Кентукки. Наши и болгарские абсолютно невозможно курить, а «Мальборо» — оклад не позволяет. А эти почти ничем не отличаются от «Мальборо». Табак тот же. Разве что покрепче. Но как раз то и надо… — выпрашивая паузу не для того, чтобы собраться с духом и выложить все как есть, а чтобы действительно утолить никотинный голод. Впрочем, и чтобы собраться с духом.

— Спасибо. Не курю! — повторил непреклонно Колчин. — И вам не советую.

— Да сам знаю, — вздохнул Лозовских. — Представляете, по три пачки в сутки уходит. А здесь — нельзя. Так и прыгаешь весь день — из фонда на лестницу. Только сосредоточишься над книгой и — за пачку. Помогает в работе. Но здесь — нельзя. И — на лестницу, стараясь удержать в голове. Но покуришь, возвращаешься, и оказывается — рассредоточился. А бросать или хотя бы ограничиться — безнадежно. Из колеи выбивает на месяц, не меньше. Видите ли, насилие над организмом, который привык ежедневно…

— Так что про подвалы? — мягко перебил Колчин. Не пущу на лестницу! Сиди, говори!

— Я и говорю: пытаться бросить безнадежно. Я потому и пошел тогда в «Апрашку»… Там дешевле почти на треть, а сколько мы получаем — вы представляете. Нет, вы не представляете. Ну, сколько? Предположите.

— Вам одолжить? — намеренно оскорбил Колчин. — На сигареты. На три пачки.

Лозовских насупился. Изобразил: ах так? я тогда вообще могу ничего не говорить!

Отчего же? Говори. О том, что интересует Колчина. Оклад старшего научного сотрудника Колчина не интересует. Лучше — про подвалы. Это что же, те самые подвалы, которые то ли легенда, то ли быль? В «Публичке»? Где грудой. — незнамо что?

Те самые…

Свободный доступ к святая святых питерского ИВАНа, к раритетам Тибетского фонда, сподвиг Колчина на вроде бы восхищенно-недоуменное: «У вас здесь — настолько… доступно!..» — «Видите ли, — усмехнулся с превосходством Лозовских, — вы просто с Львом Эдуардычем не сталкивались. Иначе дальше лестницы, дальше вахты не прошли бы. Это наш… цербер. Вам просто повезло, что вы со мной».

Инне в Публичной библиотеке тоже просто повезло, что она — с Лозовских. А то бы она, во-первых, ни за что не отыскала бы вход в подвалы-хранилища, во-вторых, ее ни за что туда не впустили бы.

Впрочем, категория везения, видите ли…

Ей в конечном счете НЕ повезло, что она — с Лозовских. Не в первый заход, но во второй…

— Вы вообще представляете «Публичку»? Вы когда-нибудь были в библиотеке? — подпустил Святослав Михайлович пренебрежения, типа: вы хоть грамоте обучены?

В «Публичке» тоже наличествуют свои «львы эдуардычи», собственные церберы.

Но и Лозовских там — СВОЙ. Он ведь с коллегой из Москвы не в Руссику навострился, не в сектор редких рукописей (а если б и так! у коллеги допуск в сектор имеется!).

Он навострился в подвалы. Главное, знать — где они, как в них проникнуть. Знает.

Почетный караул у входа отсутствует. Двери там, правда, капитальные, тяжелые там двери, опечатанные, но не пломбиром, а пластилином. И трафаретный значок почему-то радиационной опасности. Почему? А так… чтоб праздные любопытные нос не совали.

Тем более, там тьма — глаз выколи. А выключателя снаружи нет, он внутри есть, его лишь знающий нашарит. Нашарит, зажжет тусклую сорокаваттную лампочку в обрешетке и — ни бельмеса не обнаружит — пустой отсек с пожарным щитом, пара резиновых сапог, прислоненные к стене битые витринные крышки. Затхлая пыль. Вентиляция барахлит. Всё.

Верно. В ЭТОМ отсеке всё. И черный проем — в следующий отсек, только ниже голову! Там тоже свой выключатель. Но на всякий случай следует запастись надежным фонариком и желательно с батарейками «Энерджайзер» — вот иду-иду-иду, пока батарейки не кончатся. Клаустрофобией не страдаете? Тогда есть вероятность найти небезынтересное. Ищите и обрящете.

Клаустрофобией Инна Колчина не страдала. Даже наоборот — замкнутое пространство домашнего склепа-кабинета в Москве на Шаболовке инициировало мысль. А мысль — найти «Книгу черных умений». Именно ее. Судя по архивным бумагам Гончарова и Мельникова-Печерского из сектора редких рукописей «Публички», из ранее изученных московских источников, есть такая книга. Не обнаружена, но есть.

Где?

Что значит — где?! Легенду о Луначарском и Дюбуа подзапамятовали?!

Лозовских, как истый джентльмен, устроил Инне экскурсию по подвалам «Публички». Полагал, охладеет московская гостья к раскопкам, оценив необъятность подземелья. Льзя ли объять необъятное? Нельзя. Убедилась? Копать вам, не перекопать. Пойдем? Слушай, сколько лет мы вместе в «Нектаре» не были? Помнишь? Лозовских заранее билеты взял — на винный сеанс, на пять вечера. Сюрприз. Пойдем? Что тут пылью дышать!

Ты иди, Слав, иди. Инна все же поищет, поработает. Она ведь приехала в Петербург, чтобы работать, а не… Только не обижайся, Слав, и в «Нектар» сходим, конечно. Но не сегодня, ладно? Только не обижайся!

Сюрпризом на сюрприз. Ладно, он и не думал обижаться! То есть думал, но виду не подал. Работать так работать. Не-ет, куда же он уйдет?! Не оставит же он Инну одну, в подвале, в полутьме! Только надо не прозевать время — до закрытия библиотеки закруглиться.

В первый подвальный день Лозовских как мог способствовал Инне в раскопках. Матросики-солдатики революционной поры, само собой, сваливали все в одну кучу, однако в мешанине можно обнаружить культурные слои — конфисковывали-то цельными коллекциями: где одна древняя «неделька» высунется, там где-то рядом и другая должна быть, и третья. Только всё не высовывается и не высовывается ничего похожего. Альбомы — да, фолианты — да, афишки — да. И пока — ничего похожего на добро, которого в питерском ИВАНе и так девать некуда! А, черт! Здесь сутками можно копошиться — и безрезультатно. Подвалы, повторяю, тянутся вдоль всей Садовой аж до Апраксина двора!

Лозовских через каждые полчаса отпрашивался наружу — перекурить. И то подвиг! Целых полчаса выдержки! Заодно поглядит, как там снаружи? Спокойно? Тихо?

Лозовских выбирался за дверь. Курил в кулак. Естественно, снаружи было спокойно-тихо. Англичане, подрядившиеся ремонтировать долгие коридоры всех этажей, где расположились обменные фонды, комплектации, библиотековеды, научные сотрудники, — они, англичане, до подвалов не снизойдут. Да и на кой наводить желто-белую косметику в местах, куда не ступала нога человека со времен Луначарских клевретов, разве изредка…

Лозовских возвращался и осознанно-фальшивым бодрячком спрашивал: «Ну?! Нашлось что-нибудь?!», мол, не пора ли нам пора? Сколько же еще, в конце-то концов!

Слав, ты иди, если тебе нужно. Инна еще поработает. В кои веки ТАКАЯ возможность. А ты иди, Слав. Она же понимает… Она его от дел оторвала, вынуждает возиться в неизвестно чём неизвестно зачем. Иди, иди, правда. Только не забудь вернуться, когда время кончится. Инна совершенно не ориентируется по времени — часы где-то тут уронила, браслет раскрылся, она за книжицу зацепила браслетом — соскочили. Нет, и не ищи! Не до часов. Не часы ищи…

Счастливые часов не наблюдают. Что да, то да. Часики у Инны были молодежно-пластмассовые, копеечные. Не по нищете — дома лежит «Сейко», дамский-миниатюрный вариант. Но часы у нее на руке не держатся, вечно с ними беда приключается, теряются. Вот и опять… (Потому она колчинский подарок, «Сейко», носит лишь тогда, когда вместе с мужем, а на каждый день и копеечные сойдут — благо изобилие тайваньского ширпотреба привело-таки к слому российской психологии: те же одноразовые зажигалки теперь выбрасывают по их иссяканию, а не ищут умельцев — клапан вставить; с часами — аналогично.) Да не ищи ты их. Ищи не их… Или, ладно, не ищи, спасибо. Иди. Нет, правда, иди. Только еще вот это сдвинь, не рассыпь.

Счастливые часов не наблюдают. Что да, то да. В замкнутом пространстве полчаса — как сутки. Но не для Инны. Для нее сутки — как полчаса… Ищите и обрящете. Дорвалась!

Лозовских весьма рад, что Инна счастлива. Но он бы предпочел, чтобы она испытывала это редкостное чувство не в связи с возможностью поисковых работ, а в связи… поймите правильно!., с общением: давно не виделись, дегустационный зал «Нектар», а если бы ты тогда…

Лозовских изыскивал не «Книгу черных умений», но благовидный предлог, чтобы выбраться из подвалов на свет божий и хоть какие-то дела успеть…

Вот позвонить надо жене: «Что значит — не звоню? Вот звоню! Как — где? В фонде!.. А зачем тебе было туда звонить? Я и не говорю, что я в своем фонде. Я — в „Публичке“. Кое-что здесь… Да правда, правда!.. Нет, картошки не смогу, поздно буду возвращаться. Да работа у меня, р-работа!»

Он не слишком-то и лукавил, но жене-Даше и не требуется лишку, дабы уловить лукавство. Можешь вообще не возвращаться! Это такая… фигура речи: да иди ты куда хочешь, но сам-то знаешь, что — на веревочке, и только верни-ись!..

Лозовских был на двух веревочках — жена-Даша и гостья-Инна. Ладно бы еще действительно прогулки под луной, дегустация, робкие воспоминания о будущем! А то — тьма, пыль, тягомотина и внутренние толчки нерва: убывает, убывает время! и на что!..

Картошки в дом не смог, но шаверму и «Швепс» в подвал — смог. Не голодать же энтузиастке раскопок.

Потом еще выскочил просто так — в каталогах покопался, в отдел эстампов заглянул. Путь из подвала не во двор выходит, а внутрь, в «Публичку». Просто так копался, просто так заглянул — чтоб время избыть. И уже подгонял стрелки часов — ясно уже, никуда сегодня они (они! Инна и он!) не успеют, а тогда скорей бы кончился рабочий день библиотеки. С полным основанием тогда можно Инне сообщить: «Всё. На сегодня — всё».

А завтра? С утра?

Видишь ли… завтра с утра у Лозовских… м-м… Короче., не получится завтра с утра. Дела, дела.

Да нет, Слав, занимайся своими делами, только Инну запусти в подвал. Она, впрочем, и сама может. Читательский билет у нее есть. А в «Публичке» она теперь ориентируется не хуже Лозовских в том, что касается подвалов.

Не-ет, он не может так рисковать… ею. Если неожиданно кто-либо непоседливый спустится? И обнаружит, что дверь вскрыта, что пусть пластилиновая, но печать нарушена? Как Инна потом будет оправдываться? Другое дело — Лозовских! Пока он вместе с Инной рыскает в подвалах, вскрытая дверь не имеет криминального значения — он всегда объяснит бдительному случайно забредшему: он, Лозовских, СВОЙ, а с ним, со СВОИМ, коллега. Оставляя же Инну одну в подвале, даже выскакивая на минуточку (перекурить!) или на четверть часа (съестным запастись…), опечатывал дверь хотя бы монеткой (а! вот — жетон метро!), предварительно запирая — от греха подальше. Там система не замка, не засова, но вроде вентилей на корабельных дверях. С тем лишь различием: изнутри не отпереть, ежели снаружи вентиль повернули. Ну да он ведь ненадолго, на минуточку, на четверть часа!

— Учти, я тебя запираю, Ин!

— Да-да, Слав, конечно! Но ты, надеюсь, вернешься?

— И-и-инн!

— Иди, иди. Погоди! Вот это еще не сдвинешь? Здесь мужская сила требуется.

Лестно, разумеется, когда тебя за мужскую силу держат. Но он бы как-то иначе проявился…

Иди, Слав, иди…

Он и пошел. Запер, опечатал и пошел. В «Апрашку». Это же рядом! Пять минут ходьбы. Плюс четверть часа поисков, где подешевле. Видите ли, «Вайсрой» — самые дешевые из натурально-американских… А в «Апрашке» — еще дешевле. Сигареты кончились, покупать — так блоком. Он и для Инны хотел что-нибудь… Тот же «Фазер» с орешками, большая плитка, на три-четыре тысячи дешевле, нежели в других коммерческих ларьках…

«Апрашка», Апраксин двор. Действительно, двор, заполоненный сборными палатками торговцев, со своими рядами — ряд турецких кожаных курток, китайских одно-и двухкассетников, ряд ликеро-водочный, сигаретно-жвачный, кондитерско-чайный, ряд инвайт-зуко-юпи, икра, халварин, корнишоны, шпроты, спагетти. Видимость упорядоченности — двор, куда можно проникнуть хоть с Садовой, хоть с переулка, хоть с «ватрушки»… но каждый эдакий вход перегораживают молодцы в камуфляже: билет — пятьсот. За право только попасть на барахолку — пятьсот, а? Ну да не о том речь! Лозовских давным-давно проходит беспрепятственно — внушительно минует заградотряд, мельком объясняя: «В лабораторию!» Попадется особо въедливый: «В какую-такую лабораторию?» — уточняешь: «В лабораторию вторичного давления». Пока действует безотказно. Самое смешное, и впрямь таковая существует, и впрямь на территории «Апрашки».

Он, Лозовских, и на сей раз благополучно прошел сквозь кордон, прочапал по булыжному покрытию, загаженному размокшим в кашу картоном порожней тары, вышел на кондитерский ряд. Даже успел «Фазер» прикупить — вы представляете, за сколько? вы предположить не можете, за сколько…

О чем это он? Ах, да! Сигареты. Он бы взял блок «Вайсроя» и вернулся в «Публичку».

Но тут-то вспыхнул ма-аленький конфликтик — кто-то кого-то нагрел при расчетах, и парочка брюнетов справедливости возжаждала, завопила: «Отдай человеку деньги! Не понял, нет?! Человеку деньги верни!» Декабрь, свежо… Возможно, поразмяться-согреться решили — похватали банки с «Крашем», «Оранжем», «Джином-с-тоником», пошвыряли, целясь в продавца. Прямо со столика похватали и в хозяина же палатки пошвыряли.

Мгновенно столпотворение получилось. Там и так-то не разминуться меж палатками, а тут — затор, сзади напирают, спереди наезжают, «Па-аберегись!» — предупреждают с груженой тележкой. Не выбраться никак.

А только-только конфликтик сам собой уладился (банки кончились, брюнеты поостыли… то есть пообогрелись, продавец сдался: да пусть возьмет и подавится!), рассасываться стало, — подоспели стражи порядка. Нет, не в камуфляже — те лишь по периметру границу охраняют. Настоящие стражи порядка — как водится, в шапочках-масках, со штатным оружием (ладно что не наперевес, автоматы — за спину).

В общем, угораздило Лозовских — сгрибчили. Они, стражи, нацеливали внимание на лиц кавказской национальности преимущественно: цап! паспорт?! почему разрешение на пребывание просрочено?! пошли! пошли с нами, ну?!

Кто успел, тот заскочил в стационарные магазинчики, в гриль-бар, в сортир. Залог успеха — в независимости походки, в быстроте реакции.

Лозовских не успел — и реакция подвела (страж очутился в двух шагах, когда Лозовских дозрел: пора сматываться, пока не перепутали), и походка вдруг стала прыгающей, почти бег…

Его перепутали! Его просто перепутали! Ну какое он лицо кавказской национальности?! Он старший научный сотрудник! Он — в библиотеку! Куда вы меня?! Меня не надо! Я же ничего… Документ?! Да нет у него никакого документа! Зачем уроженцу Петербурга на улицах Петербурга документ?! Русский он, русский! То есть… не лицо он кавказской национальности!

Русский? Давно на себя в зеркало не смотрел, чурка?! Пошли, пошли. Ах, еще и упираться? Вырываться? Н-на!

Получи демократизатором по почкам! А теперь иди куда ведут! На цырлах, понял! Вздумай только дернуться!

(В очках был Лозовских? Без очков?

Без. Снег пошел, стекла заляпались. А столпотворение началось, и он их в куртку спрятал, чтоб не сбили в толпе, не раздавили. Без очков…

A-а… Тогда да. Тогда понятно. Чурка…)

Его привели в отдел милиции, его заключили в «аквариум», часть помещения, забранную толстенной решеткой, — вместе со всем уловом, вместе с прежней дюжиной сидельцев (верней — стояльцев, сесть там не на что) и полудюжиной свеженьких.

Он пытался объясниться сквозь решетку с моложавым смуглым капитаном, затеявшим идентификацию личностей последовательно и неторопливо (перед капитаном на столе топорщилась пачка отобранных паспортов, странным образом совпавшая по ассоциации с рыхлыми стопками в подвале — в подвале, черт, в подвале! Инна!):

— Товарищ капитан! Можно вас?! Товарищ капитан!

Тот глянул искоса, промолчал. Еще глянул на неунимавшегося клиента. Еще глянул. Нет, не понимает живчик челове… милиционерских взглядов! И благожелательно отвлекся:

— Будешь буянить, вообще никогда отсюда не выйдешь! — не отвлекай, мол, и до тебя очередь дойдет.

Лозовских бессильно разъярился (у старших научных сотрудников это выражается в экспрессивном бормотании «Да что же это такое, а?! Что же это за… Это же, это… ну просто, ну, не знаю!») — как-так: и до тебя очередь дойдет?! Он — не из очереди! Он — по ошибке! Он… очки! Где очки?! Ага! Очки! Как? Теперь-то навскидку видать — он не торговец мелким-крупным оптом, он научный работник, он из библиотеки!

Но капитан не вскинул на него взгляд, продолжал окликать задержанных, сверяясь с паспортом. Если очередной выкликнутый впадал в русскоязычную немоту, капитан переключался на то наречие, коим задержанный владел, и тут же толмачил ответы лейтенанту, сидевшему тут же за столом, записывающему. Полиглот! Владеет азербайджанским, грузинским, армянским, чеченским…

Русским языком вам говорят, капитан! Святослав Михайлович Лозовских попал за… тьфу… за решетку по недоразумению! Святославу Михайловичу Лозовских срочно требуется на волю! Куда-куда?.. В… библиотеку!.. Что, «очкарик», не получишь в означенный срок свою порцию чтива — загнешься?! Стой! И жди своей очереди! Видишь, остальные терпеливо ждут!

Остальные, кто-то сзади, толкнули «профессора» в бок (уй-юй! туда, куда демократизатор в «Апрашке» угодил! у-и-ий!) — не мешай начальнику, не понимаешь, да?!

За стенкой кто-то выл поминальным воем на три голоса, колотился в запертую на засов глухую дверь:

— Дя-а-адя! Пусти-и! Дя-а-адя! Ы-ы-ы!!! Дя-а-адя!!! — непрерывно, бесконечно, надрывно.

Капитан перекладывал паспорта из убывающей стопки слева в растущую стопку справа.

Над головой у него поминутно дергались часы.

Уже четыре…

Уже половина пятого.

Уже пять…

Кто-то из людей в форме приходил, уходил, докладывался по телефону, телефон верещал, стоило положить трубку.

Поминальный вой не утихал.

Заваливались молоденькие девахи, вызванные капитаном по номерам, задиктованным сидельцами-стояльцами: «Да! Это мой, мой. Кто-кто! Родственник! Дальний! Он не прописан, он в гости приехал. А мой паспорт вот — прописка местная!» — родственными отношениями там и не пахло, и рядом не лежало (хотя… насчет «рядом лежало» — вполне, вполне!). Ну да плати и забирай своего. Штраф. За что? Риторический вопрос!

До Лозовских очередь никак не доходила — документов-то нет, сначала — тех, кто с паспортом. Но и сообщить домашний телефон стражам порядка Лозовских не мог — там у него не деваха-«родственница», там у него жена, Дарья.

Жутко не само по себе известие: «Лозовских Святослав Михайлович — он кем вам приходится? Мужем? Подъезжайте в семьдесят девятый отдел милиции, переулок Крылова. Он у нас. И захватите документ, удостоверяющий его личность. Может, он и не он вовсе».

Жутко не само по себе прибытие Дарьи сюда, где муж сидит за решеткой.

Жутко то, что найти удобоваримое объяснение невозможно! В самом-то деле! «Спасибо, Даша. Выручила. Эти менты совершенно озверели!.. А теперь… езжай домой. Езжай. А я — в библиотеку. Мне там… надо…»

И пока жена-Даша доберется до темницы сырой, пока уладится недоразумение, «Публичка» закроется. А дверь в подвал он запер и опечатал…

И в милиции развязывать язык: отпустите, пока не поздно! там человек взаперти!..

Где? Где-где?! А кто его туда пустил? Цель?

Цель — «Книга черных умений».

Конечно же, Инна Колчина, увенчайся поиск успехом, не намеревалась пронести раритет под полой мимо поста охраны. Присваивать достояние науки — ни-ни. Оприходовали бы с соблюдением всех и всяческих формальностей. Как в случае с альбомом арабских гравюр семнадцатого века, как в случае с афишей Парижского салона — из того же подвала. Главное — найти. А найдя, уже можно с раритетом работать. Найти бы!..

Однако ни за какие коврижки не внушишь стражам, что двумя научными работниками двигало бескорыстное любопытство исследователя. И даже не двумя — Святослав Михайлович был движим исключительно старой дружбой, просьбе уступил, показать что и где.

Старая дружба, значит? То-то возрадуется жена-Даша.

Бескорыстие, значит? То-то сделают стойку блюстители права в мундирах.

А уж как благодарна будет Инна Колчина!

Куда ни кинь — всюду клин.

Лозовских заклинило — он считал-пересчитывал оставшихся в «аквариуме», умножал на минуты, затраченные на каждого для выхода на свободу.

Получалось — библиотека закроется, полтора-два часа как закроется к моменту, когда наступит черед Лозовских.

А когда наступит — что тогда? Данные о себе, о домашнем телефоне-адресе субъект сообщать отказывается. Но торопится куда-то. Куда торопишься, чурка?! Штраф, опять же… Откуда у старшего научного сотрудника такие деньги?! При себе — нет, и взять негде. Да что же это такое, а… Да как же так вот… Что за…

Утомившись поминальным воем, лейтенант вышел из-за барьера, отодвинул засов, выпустил замурзанную цыганку с младенцем, подвязанным к спине грязным платком, и двух ее (ее?) пацанов постарше:

— Пшла! Пшла отсюда! И запомни: еще раз вас на Невском увижу, мало не покажется! Пшла!

— Ой, дя-а-адя! Ой, спасибо, спасибо, спасибо! О-о-ой!

Впрочем, пацан, замыкающий гоп-компанию, обернулся и показал всем вздернутый средний палец, скорчил рожу: видал я вас всех!

Что делать? С чего начать? Кто виноват?!

Впору заголосить цыганским оркестром «Дя-а-адя! Пусти! Ы-ы-ы! Дя-а-адя!» Но он — не цыганка, которую проще выгнать, чем терпеть стенания. Но он — не кавказец, с которого хоть денег клок.

Лозовских еще и совершил вполне объяснимую, но непростительную ошибку — от безнадеги. В «аквариуме» оставалось четверо и он, когда стрелка часов очередной раз дернулась (в твоем распоряжении, старший научный сотрудник, двадцать минут!), дернулся. Сейчас или никогда!..

…Никогда. И двадцать минут не в твоем распоряжении. Здесь распоряжается капитан милиции. Раз уж ты, очкарик, такой умный…

— Вы не имеете права задерживать больше, чем на три часа! Три часа прошли! — от безнадеги взорвался Лозовских.

Смуглый капитан соизволил пропустить очкарика вне очереди (ясно уже, что этот прыткий — не лицо кавказской национальности, однако до чего вредный! пора обезвреживать!..), смуглый капитан соизволил объяснить живчику:

— Три часа — для уточнения личности задержанного. Понял, умный?! А мы так и не уточнили. Пименов! — обернулся к лейтенанту. — Этого — туда! — и кивнул в глухую камеру, откуда только-только выгнали цыганский табор. — До утра пусть отдохнет. Утром — рапорт прокурору, и — в приемник, на Каляева. Там определят, кто такой. За десять суток.

— Я — научный работник! Я — из библиотеки! Я!..

Во-во! Будь ты покорным кавказцем, сняли бы с тебя денег, и катись на все четыре! А ты умничаешь, права качаешь, и денег у тебя — шиш. В камеру!..

Он просидел в камере всю ночь.

Он жалел себя, как Герасим не жалел Муму.

Он гнал мысль об Инне, которая тоже… в камере.

Он уговаривал ее, Инну, телепатируя: должна же ты понять! должна же простить, сообразить — значит, что-то случилось… За просто так друг детства не оставит подругу детства в подвале.

Он еще придет! Он еще выпустит! Он объяснит! Только бы Инна выдержала, только бы не попыталась самостоятельно выбраться! А как? Стучаться? Кричать «ау!»?

А он? Ему тоже стучать?! Тоже кричать «ау!»?!

И наследие цыганское — чесаться Лозовских начал, как гамадрил в зоопарке, насекомые сосредоточились на свеженьком. И сигарет — нет. Кто бы снизошел!

Дежурный снизошел, открыл:

— Ну?!

— Сигаретки, а? — он даже уже и не претендовал на «Дя-а-адя! Пусти-и!», метнул взгляд на часы: два ровно… ночи… Инна так и так — всё… Либо прикорнула — утро вечера мудреней, либо утеряла счет времени — «Энерджайзер», поиск, никто не отвлекает, либо ее… обнаружили. Растолковывать ситуацию Пименову (ага, лейтенанту-дежурному) — метать бисер…

— «Беломор»… — сжалился дежурный. Дал прикурить, не сразу запер обратно (но запер!), оценивающе оглядел очкарика-НЕкавказца. Спросил: — Русский писатель. Нравоописательный роман «Евгений»…

— Я — Лозовских. Святослав… — невпопад сообщил Лозовских Святослав.

— Восемь букв. Последняя — «в». Третья с начала — «м», — пояснил лейтенант, мучимый кроссвордом.

Господи! Как же, как же! Проходили ведь! Вот он, шанс расположить к себе тюремщиков! Как же его, ч-черт!

— Измайлов! — вот оно! Осенило! Уф-ф! Точно ведь…

— Профе-ессор! — уничижающе-разочарованно протянул лейтенант. — Измайлов — это который «Русский транзит»! И «Трюкач»! И «Белый ферзь»! Книжки надо читать, профе-ессор! — и… запер обратно. Стоит ли щадить дурачка, не знающего, кто «Русский транзит» написал! И «Трюкач»! И «Белый ферзь»! Ишь — «Евгений» какой-то!..

(Измайлов Ал-др Еф. (1779–1831), рус. писатель. Нравоописат. ром. «Евгений…», лирич. стихи, басни из купеч. и чиновнич. быта…

Да простится современнику-милиционеру короткая память о творческом наследии двухвековой давности!)

Очкарику — не простится. Сиди! Кукуй! Не шуми!

…Пробудившись, Лозовских нашел себя в незнакомом месте, потому что никогда там раньше не был. Ах, да! Он прикорнул полусидя на какие-то отрывочные мгновения. И — утро.

Его вытолкали, можно сказать, взашей. Не до тебя, умник! То есть он чуть было не отправился в приемник на Каляева, но тогда надо было бы до двенадцати дня направить рапорт на подпись прокурору. А утрешним ментам — не до того, не до мелюзги, не до развлечений с «яйцеголовыми», влипшими по ошибке (оно конечно, ошибка обнаружена давным-давно, еще вечером, но исправлять ее — куда торопиться? почему бы не припаять вредному очкарику десять суток отсидки, чтоб не умничал?!).

Телефон есть домашний? Звони! Что ж ты вчера уперся?! Звони-звони. Ладно, сам. Занято? Еще звони! Что, снова занято? Ладно, катись, профе-ессор! Не занимай трубку! Тут дела поважней. Катись и больше не попадайся под руку!

(Занято, занято. Конечно же, занято! Жена-Даша с утра обзванивала больницы-морги-милиции-знакомых-и-незнакомых: «Где ОН?!» Где-где!.. В семьдесят девятом отделе милиции — там-то ОН не зафиксирован под своим именем, ибо документов нет, а на слово… кто ему поверит на слово?!)

Он все не уходил, переминался:

— Я бы дозвонился… До жены…

— Слушай, пшел отсюда! Покуда мы добрые! Из автомата позвонишь!

Да нет у него жетончика, нет! А надо — срочно! И не сказал бы Лозовских, что стражи порядка — добрые. Были они сетующе-взбудоражены. Нечто стряслось. Нечто, после чего хоть землю рой, но наказан будешь… Лозовских ловил отголоски:

— Много взяли?.. «Публичка»!.. Это же на нашей «земле»! Ну тк’!.. А сигнализация?! Ка-акая сигнализация!.. «Публичка»! Книжки!.. Литейный, четыре!.. «Публичка»!.. Кража…

Он с переляку вообразил невообразимое: Инна, проломившаяся терминатором сквозь капитальную дверь, с «Книгой черных умений», — нет ли там параграфа: «Как сквозь преграду каменную-железную проходить»?! — схваченная с раритетом под мышкой постом охраны, который стережет со стороны Садовой (а есть ли в «Книге черных умений» параграф: «Как от блюстителей избавиться, себе не навредив»?!). Однако тут же выдохнул с облегчением (рановато выдохнул, рановато!) — если б ее схватили, то не суетились бы здесь и сейчас. И (да, рановато выдохнул!) сквозь дверь ей не пройти, а значит?.. Значит, дела обстоят еще хуже, чем он мог вообразить… Кража в «Публичке». Что за новости?!

Хреновые новости…

В общем, то самое изъятие из сектора редких рукописей по наводке Вадика Свана, с благословения Фимы Кублановского, при участии граждан земли обетованной, — в ночь, когда Святослав Михайлович Лозовских был замкнут в глухой камере, а Инна Колчина была замкнута в подвалах.

К «Публичке», с утра — не подступиться. Объяснить — не объясниться. Он и…

Что?! Что предпринял старший научный сотрудник Лозовских?! Домой, к жене заторопился?!

Если бы! Он по своим каналам пытался хоть какую-нибудь информацию добыть. Он в ИВАН поехал, он там всех, кто хоть каким боком к «Публичке» имел отношение, порасспросил: подробности неизвестны? а что похищено? а кого-либо уже взяли? Он и в «Публичку» звонил — своим коллегам, библиографам… Должны ведь они хоть что-то знать?! Но вопросы пришлось задавать не впрямую, а около-около… Ни черта никто не знает! Ни черта никто сказать не может!

Одно он уразумел: похитители скрылись, их ищут. Если ищут, значит — не нашли. Пока. То есть Инну. То есть милиция. Иначе ее бы мгновенно приписали бы к ворам: ага! вот она где! И отрапортовали: уже есть первые успехи!

Получается, Инна по-прежнему в подвале… Что у нее оставалось? Банка «Швепса». Порция шавермы. Еда — черт с ней, голод — не жажда. Банка «Швепса» — маловато…

Он, Лозовских, только на следующие сутки, через сутки, попал все-таки в «Публичку». Он же там СВОЙ. Намеревался бочком-бочком к подвалам спуститься. Он даже спустился, но вовремя свернул… Нельзя к подвалам. Там и человек странный как бы прохлаждается, нечего там делать постороннему человеку, ан прохлаждается… в штатском. И печать на дверях другая, не пластилиновая там теперь печать, — на бумажной полосе чернильный штамп, на полосе, скрепляющей створку двери… Если печать другая, то, значит, сначала исследовали подвал (нет ли там кого? не затаились ли там похитители? проводника сюда с собакой!), а потом и обозначили бумажной полосой со штампом: сюда нельзя! Кто? А те самые… в штатском!

И что же?! Трепетный друг детства-юности Слава Лозовских даже не рискнул удостовериться, есть ли там платонически желанная подруга детства-юности, не заплутала ли в подвальных хитросплетениях — да так, что и милиция не нашла?!

Видите ли… Ее там точно не было. Уже не было.

И откуда такая уверенность?!

Так ведь он, Лозовских, и говорит… Он же уже говорил… Нич-чего он, Лозовских, не говорил! Ну?!

Лучше бы он, Святослав Михайлович, действительно после отсидки в милиции сразу домой, к жене заторопился! Трубку бы первым снял. А то она звонила. А трубку сняла она…

Кто она и кто она?! Выражайтесь ясней, старший научный сотрудник!

Жена. Даша. Перепсиховала всю ночь, а тут звонок! Она, Даша, схватилась: вдруг что про мужа! Угу! Про мужа… Инна Колчина просила бы Святослава Михайловича никогда больше ей не звонить и не пытаться встретиться, Его нет? Передайте ему, когда появится.

Он появился. Дарья отхлестала по физиономии мокрой тряпкой (это не в ее привычках, она интеллигентный человек, но…), до сих пор — а прошло, считайте, две недели! — хм… вооруженный нейтралитет… А он, Лозовских, все же звонил, то есть пытался. Не из дому, но с работы. В Москву. Чтобы объяснить и заодно узнать… Но никто не подходит.

Поэтому у него сегодня — гора с плеч, когда Колчин: «От Инны». То есть он прекрасно отдает себе отчет в том, что примирение вряд ли возможно… ну… с Инной… после того, что он ей устроил, но… теперь она хотя бы будет знать, почему получилось так, как получилось… почему он, Лозовских, не мог попасть к подвалу. Он прекрасно отдает себе отчет в том, что пришлось Инне перенести — и в подвале, и… после…

Ну-ну? Отдай отчет, Святослав Михайлович, не только себе, но и дундуку-сэнсею. Так что именно пришлось Инне перенести? Не в подвале. После.

Лозовских предположил, что после обнаружения кражи следственные органы облазили все вдоль и поперек (и подвал, и подвал! там же через сутки уже другая, уже ИХ печать была!), нашли за дверью Инну, повезли ее к себе — на Литейный или куда там… он не в курсе. Но он в курсе, Инна раньше была не Колчиной, извините, она была Дробязго. А отец ее, видите ли… Ну, вы-то в курсе… Лозовских полагает, что с Литейного связались с Дробязго, с Москвой. Доложили… И… замяли, наверное. Она, Инна, ни при чем ведь, по сути-то!.. Это какого-нибудь рядового старшего научного сотрудника дозволено мурыжить за решеткой ночь напролет, а потом даже не извиниться! То ли дело дочь московского… э-э… господина!

Во всяком случае, ни в одной публикации по делу о похищении рукописей из Публичной библиотеки и намеком не упоминалась женщина. В смысле, не Сусанна Сван, а другая…

Да и звонок этот злополучный, когда на Дарью попали… Свидетельство тому, что Инна если и не в полном порядке, то уж определенно не в подвале (где там телефон?!). А ее, Инну, он, Лозовских, понимает. Понимает, да-а…

Она что, сама звонила домой Святославу Михайловичу?

Н-нет, она даже слышать никого из… из нас (из четы Лозовских, надо понимать?) не пожелала. Мужской голос был, корректный: «Инна Валентиновна просила настоятельно передать…» Это Лозовских попозже выяснил, когда жена-Даша поутихла, когда он из семьдесят девятого отдела бумагу добыл, через сутки, — мол, такой-то был задержан, такой-то был отпущен тогда-то. Штраф уплачен (пришлось ведь бумагу ту буквально вымаливать! Капитана смуглого не было, лейтенанта Пименова не было, сменились, и вообще никаких бумаг они не выдают!.. Но пореготали-повеселились — отписали. Штраф, главное, уплатил? Принес?! Принес… Занял в ИВАНе у коллеги, Дарью в это даже не посвятил. Ей и так…). Он, Лозовских, уже не впрямую, а косвенно выяснил про корректный мужской голос — он, мол, в милиции сидел, вот справка! откуда и почему вдруг какая-то Инна? может, ошиблись номером? может, шутка дурная? кто хоть звонил? по голосу? мужской? женский? М-мда… Просто и предположить — никак!.. Эдакая перманентная ложь во спасение семейного очага. Но все равно — вооруженный нейтралитет.

А теперь вот старшего научного сотрудника хватают на улице, суют в машину, потом вынуждают к исповеди. Исповедь — это когда человек в чем-то виноват. А он?! Он разве виноват?! В чем?! В том, что милиция в масках, болея чеченским синдромом, гребет под одну гребенку всех чернявых?! В том, что подруге детства захотелось всенепременно порыться в книжных завалах, и лишь он, Лозовских, знал, как до них, до книжных завалов, добраться?! В том, что обстоятельства сильней человека?! В том, что…

— Да нет, Михалыч, да ни в чем ты не виноват! — панибратски произнес Колчин. Абсолютно иной тон, абсолютно иной собеседник, типичный дундук. Колчин перестроился по ходу, выбрал именно это амплуа. — Да не бери в голову! Бабы они и есть бабы!

— Но я прав?! Нет, но ведь я прав?!

— Прав, прав… Я, собственно, чего к тебе… Доска — так, повод. Сам знаю… — махнул с пренебрежением. — Слышишь, Слав… Нам бы завтра… сегодня уже поздно, да?., еще разок в подвал слазить. Там… кое-что подобрать… Часы, говоришь, потеряла?.. Короче, ты как? Завтра?

«Подобрать» — прозвучало двояко: то ли найти утерянное и забрать, то ли ВЫБРАТЬ из имеющегося наиболее интересующее. Колчин был нарочит — у проницательного, чуткого на нюансы Лозовских должно в умной голове сложиться: Инну засекли в подвале сыскари, но могущественный папашка отмазал дочь, только пришлось ей покинуть узилище ни с чем (было бы странно: «Следуйте за нами! — Следую, следую! Погодите только, вот эту книжку с собой прихвачу, а то искала-искала, наконец нашла, и тут — вы! — А! Берите, конечно, берите! В „Публичке“ ночью все равно кража стряслась, так что под нее и вашу книжку спишем!»), а вот теперь по прошествии парочки недель самое время прислать мужа, дундука-сэнсея, чтоб тот свойственными ему силовыми методами сначала деморализовал старшего научного сотрудника, потом как бы сменил гнев на милость и в знак полного примирения вынудил Лозовских проводить его на место… подобрать… Сама Инна с Лозовских больше и знаться не желает, муж как-нибудь справится — справится о… и справится с…

— Завтра никак не смогу! — угрюмо воспротивился Лозовских, дав слабину. Сказал бы сразу: «Нет!» Но податливость людей категории Лозовских — отнюдь не податливость «ветки под снегом», распрямляющейся с той силой, с какой на нее давят. Категория Лозовских уступает нажиму, тщетно надеясь, что чуть уступил — и, может быть, оставят в покое? Не оставят!

— А ты смоги! — дожал Колчин доброжелательно в амплуа злодея второго плана: с тобой, придурок, по-хорошему… пока! понял, нет?!

— И когда?

— С утра пораньше.

— С утра — пожалуй… — вроде прикидывая распорядок дня, согласился Лозовских, храня самолюбие. — В три у нас ученый совет… Мы… надолго?

— Да всего делов-то! Постоишь на дверях. Я — быстро. Туда и обратно. Но не вздумай меня запереть, как…

— Ну что-о вы! — ненавистно сверкнув глазами сквозь очки, открестился порабощенный старший научный сотрудник.

— Лады! Поехали отсюда. Я тебя до хаты подброшу. Отдыхай, Слав, набирайся сил.

— Спасибо. Не надо… — Лозовских сдался внешне, но, как ему чудилось, продолжал противостояние внутренне: да, и на «ты» с ним перешли, и к завтрашним подвалам вынудили уже, и подруга детства-юности навсегда утеряна (он сам с ней никогда больше не захочет встретиться, и не потому, что она этого не желает, — это он с ней не желает иметь никаких дел, если выясняется, что силовик-дундук для нее подходящая пара, сговорились-стерпелись-слюбились, — лишь бы раритет из подвала изъять, Лозовских только для того и нужен!), — но к себе домой он уж как-нибудь доберется общественным транспортом и на своих двоих, не надо его подбрасывать!

— Не кочевряжься ты, Михалыч! Брось! Погоды нынче непредсказуемые, шпана всякая опять же шалит. Поехали. Только так — у меня в машине не курят! Пошли.

Лозовских и тут смирился…

Зачем бы ЮК корчить из себя дундука?

Затем… Колчин вполне мог бы задушевно растолковать Святославу Михайловичу: из-за интеллигентских рефлексий, из-за неумения сказать однозначное «да» или однозначное «нет», из-за опасений, как бы хуже не было, из-за недомолвок, из-за боязни, что все равно не так поймут (жена-Даша, менты, кто угодно!), — Инны Колчиной НЕТ. Понял, трепетный вздыхатель?!

Колчин вполне мог бы добиться успеха в ЭТОМ деле, то есть на пальцах продемонстрировать Святославу Михайловичу Лозовских, что дундук — не сэнсей Колчин, а именно старший научный сотрудник, который со своим «не навреди!» навредил Инне вплоть до того, что ее больше НЕТ!

Обстоятельства? Совпало так, что кублановцы-свановцы аккурат в ту ночь грабанули сектор редких рукописей? Да, совпало. Но не совпало бы, поступись Лозовских самосознанием, отзвони Лозовских жене-Даше, объяснись Лозовских в семьдесят девятом отделе милиции, пойди Лозовских на внутренний неуют, пусть и долговременный!

Теперь как? Уютней?

Лозовских был бы обречен на пожизненный неуют, когда б Колчин задушевно растолковал ему, чем в конечном счете все кончилось.

Но не растолковал. Потому что — НЕ КОНЧИЛОСЬ. НАЧАЛОСЬ.

Пусть Лозовских уютно считает: Инна выкрутилась посредством высокопоставленного родственника, а он, старший научный сотрудник, пострадал в глухой камере.

Пусть Лозовских уютно считает: Инна заслала в Питер мужа-дундука с замашками рэкетира, чтобы получить-таки эту… черт бы ее побрал!.. «Книгу черных умений» — посредством старшего научного сотрудника (во искупление вины, Лозовских, во искупление! неча было запирать жену сэнсея и за сигаретками бегать!).

Пусть Лозовских уютно считает: да-а, эка время меняет людей! время и ближайшее окружение! надо же, Инна… никогда больше он с ней и словом не перемолвится, не позвонит, не напишет, не поинтересуется даже! вот завтра, понукаемый дундуком-громилой, вынужденно проводит дундука-громилу к подвалам, распрощается и — прощайте навсегда, да!

Цель — не только очутиться в подвалах «Публички» и найти подтверждение почти очевидному. Да, цель, но промежуточная.

Основная цель — найти и обезвредить виновников того, что Инны НЕТ.

Колчин, Ко-Цин. Два иероглифа. Делать пустым, делать чистым. Для сэнсея Косики-каратэ — лучшая характеристика: ликвидировать врага и оставить ЧИСТОЕ место.

Оставить после себя ЧИСТОЕ место. Чтобы ни тени подозрения не пало на того, кто ликвидировал врага.

Он, Колчин, проявил живое участие в Москве — с майором-полковником Борисенко, с дважды-трижды евреем Штейншрайбером, с Баем-Баймирзоевым. Он даже позволил себе здесь, в Питере, приоткрыть эмоции при встрече с четой Мыльниковых. Но все это было в период ПОИСКА.

Теперь же он НАШЕЛ. Почти нашел. И цель — заставить поверить Лозовских в тривиальность ситуации. Дабы рефлексирующий старший научный сотрудник не включился сдуру помогать.

Хватит Колчину помощников! Достаточно с него помощника Мыльникова! Помо-ог, лжесэмпай, ничего не скажешь! Впрочем, теперь получается — помог, прибавил доверия Лозовских к ЮК, то есть к имиджу ЮК как дундука-громилы.

В общем, одно дело — исчезла Инна! для вас она жена, для меня она… о-о! не успокоюсь, пока не выясним!

И другое дело — да с ней все в порядке, но книжку надобно добыть, пошли в подвал, очкарик! Хорошо, подчиняюсь, но учтите, что больше никогда!.. Учел-учел. Слышь, Михалыч! То — завтра. А сегодня уже поздно. Хочешь, поехали ко мне в гостиницу? Я сам твоей… как ее?.. Даше?., отзвоню. Мужским голосом! Посидим. Там, в «Чайке», неплохие телки, бля буду! То есть они будут. Двое нас и двое их! Пое-ехали, ты чего!

Жена, конечно… Ну, жена! В Москве. И даже если она исчезла, то Лозовских всегда скажет (если спросят!): Колчин — самодовольный мужлан, для которого жена — данная в ощущениях, и не более… вот, будучи в Питере, гостиничных шлюх готов зазвать… в ощущениях…

Никому и ничего Лозовских не скажет по собственной инициативе — он ведь так или иначе соучастник. То-то! А по чьей-либо давящей инициативе Лозовских никому и ничего не скажет, ибо Колчин должен оставить место ЧИСТЫМ — чтоб ни тени подозрения на ЮК… ну и на старшего научного сотрудника в придачу. Не должна откуда ни возьмись проявиться чья-либо давящая инициатива.

Колчин довез Лозовских до Монетной.

— Спасибо. Я здесь выйду, пройдусь. Здесь всего метров двести… — отстаивал крохи самолюбия Лозовских, пожал плечами, когда Колчин, будто не слыша, свернул с Каменноостровского направо, на Монетную. — Вот здесь, у арки остановитесь, — подсказал Лозовских через двести метров.

На сей раз Колчин «расслышал». И то! Заезжать через тесную арку в тесный питерский «колодец», потом пытаться развернуться или пятиться задним ходом… А Лозовских никуда не денется — у них ведь мужской уговор, пра-ально? пра-ально, профе-ессор?! Тем более, Колчину известен адрес Лозовских. Не захочет ведь старший научный сотрудник, чтобы Колчин будоражил соседей, жену-Дашу: «Слава где? Куда ушел? Мы с ним вчера договорились, что он к десяти утра спустится к машине. Вот я — за ним. А его, что, нет, значит?»

— Завтра в десять я за тобой подскочу, Михалыч! — пообещал Колчин. — Не опаздывай, не проспи.

Лозовских, хмуро ломая спичку за спичкой, пытался раскурить долгожданный «Вайсрой», самый дешевый из натуральных. Ветер срывал огоньки со спичек. Лозовских наконец-то покинул «девятку», переминался на входе в арку (привычно-знакомая своя арка, но темная, но зловещая — после всех сегодняшних передряг!), — может, непроизвольно надеялся, что Колчин его и до дверей проводит?

Иди, бедолага, иди! Никто тебя не тронет. Кто польстится на старшего научного сотрудника, у которого «знаете, какая зарплата?!».

Да, но ведь… польстились не далее как нынешним ранним вечером, еще почти светло было. А теперь вот… поздний вечер, очень поздний, и — темно, очень темно.

— Давай, Михалыч! — подбодрил Колчин. — Никто тебя не тронет. А этим… твоим… я отзвоню, чтоб никаких больше!.. Да! Фонарик завтра не забудь, лады? И… что там вообще надо. Тебе видней. А сейчас иди…

Лозовских пошел в арку, стараясь независимо прямить спину: ишь, «твоим я отзвоню!», не мои они, дундук-силовик, а твои, дундук-силовик! ишь, «фонарик!.. тебе видней!», он завтра проводит дундука-силовика в подвалы, и всё, и забудет, как ночной кошмар, всё! и дундука-силовика, и всё, что связано с Инной, и ее самое, и… всё!

Иди, Святослав Михайлович. Иди-иди, пока батарейки «Энерджайзер» не кончатся!

Вот тоже… еще один чудила, готовый наколотить себе лицо до опухолей, чтобы выглядеть толстяком! Лозовских…

Или то типично питерская черта — мы, конечно, великий город с областной судьбой, но…

Лозовских, Вика Мыльникова, Андрей Зубарев…

Кстати, Андрей! У Зубарева пока не исчерпан лимит оговоренного времени, однако хотелось бы поскорей… Нет, Зубареву ЮК позвонит завтра, после «Публички», когда найдет или не найдет подтверждение версии — вот и сравнит…

А Вике Мыльникову ЮК позвонит сейчас же, то есть по прибытии в «Чайку», в свой номер!

Он так и сделал.

— Вика? — сурово удостоверился Колчин в том, что соединили правильно. Именно «Вика»! Осознал, с-сэмпай?! Осознал, глава АОЗТ с комплексом питерца, искореняющий сей комплекс тем, что поперек батьки лезешь?!

— Юрий Дмитриевич! Отлично! — заспешил Мыльников делово, чтоб не перебили: — В общем, мы по всем прошлись… Никто ничего. Не врут, это я могу гарантировать. А с этим «ботаником» накладочка, конечно, вышла, но ребятишки мои не в претензии, они вас узнали…

— ОНИ не в претензии? — пригрозил тоном Колчин.

— Ну… то есть… в общем… — осекся Мыльников.

— Я в претензии, Вика! Понял?

— Понял… — виновато ответил Мыльников, правда, недоумевая, в чем, собственно, он виноват, но торопясь оправдаться: — Я же обещал заняться этим вопросом… Мы же с вами договорились?

— О чем?

— Ну… что я займусь этим вопросом.

— Каким ЭТИМ?!

— По поводу… м-м… второй половины… — Мыльников по старой закалке не доверял телефонам, изъяснялся недомолвками. Вторая половина, понимай, жена, так?

— А что такое со второй половиной?!

— Ну… Юрий Дмитриевич!.. Вы же сказали…

— Я сказал, ее нет в Москве. И что?!

— Да… — подрастерялся Мыльников. — И в Питере ее нет, Юрий Дмитриевич, точно! Мы проверили по… По всем прошлись…

— И что?! — задал Колчин наводящий вопрос, наводящий ужас и наводящий на мысль: сэнсей сам распоряжается в своей семье, никому не дозволено совать нос! жены сэнсея нет ни в Москве, ни в Петербурге — еще не повод рыскать где не просят! она, может, в Токио! или в Тмутараканске! ее, может, сам муж и отдалил от себя! а тут всякие-якие посторонние…

— Я так понял, Юрий Дмитриевич, что…

— Ты не так понял, Вика! Понял?! — и Колчин дал отбой.

Он дал отбой не только телефонной беседе. Он дал отбой Мыльникову — теперь Вика пребудет в состоянии вины (не угодил сэнсею), теперь Вика свернет бурную деятельность по розыску «младшей подруги», теперь Вика затретирует «старшую подругу», то бишь Галину Андреевну, мол, на кой ляд ты мне своего Лозовских подсунула… будто не сам Вика из жены вытянул подробности про Лозовских.

«Знаешь ли ты причину попадания в цель?»

Колчин добился еще одной промежуточной цели — Мыльников сделал то, на что способен («В общем, мы по всем прошлись…»), но остался в заблуждении, что сэнсею вся эта непростая, ох, непростая мыльниковская работа — по барабану.

Верно. Делать ЧИСТЫМ…

А теперь — спать! Завтра — под землю. Вот не спросил, там прохладно или, наоборот, душно. Как одеваться?.. «Вы когда-нибудь были в библиотеке?» Ах ты наш высокообразованный Лозовских! Не то что дундук Колчин!

17

Ката невозможно просто выучить.

Записать, разумеется, можно, однако — только набор движений.

Ката — не есть лишь набор движений для последующего применения на практике уличных драк, как полагают высокообразованные в своей области старшие научные сотрудники. Каждый, знаете ли, специалист в своей области. Высокообразован, сэнсей? Да…

Ну так вот, ката невозможно просто зазубрить, ката нужно пережить, досконально почувствовав и разобравшись во всех нюансах того, что в ката есть…

Ката Сей-Сан. Два иероглифа, означающих «десять» и «три». «Десять» — десять космических стихий, властвующих над Землей. «Три» — три фундамента познания человеческого бытия (то самое учение о трех «нэн»: 1) непосредственное восприятие того, что видишь-слышишь-осязаешь, 2) определение-осознание того, что видишь-слышишь-осязаешь, и 3) что мы теперь будем с этим делать?!). Гармония Сэй и Сан, «десять» и «три», — вот гармония человека и мира, его окружающего. Так-то… А к тому же окинавское название-перевод Сэй-Сан — одинокая сосна, стоящая на краю скалы под порывом ветра. Ну-ка, представьте? Истолкуйте? Значит, стойка низкая, мощная, цеплючая корнями, — сосна. Притом — гибкая, способная повернуться куда угодно — ветер переменчив. Притом — одинокая, самодостаточная (сказано все тому же Ле-цзы, постигавшему искусство стрельбы из лука: «У человека, достигшего предела, состояние сознания остается совершенно неизменным, смотрит ли он вверх на небо, проникает ли вниз к Желтым источникам, странствует ли по восьми частям света. Тебе же сейчас хочется зажмуриться от страха. Опасность внутри тебя!» — то бишь совершенствуйся дальше, не самодостаточен покамест). Так-то…

Ката Coo-Чин. Эй, где ты там, однобокий дока Тибетского фонда Святослав Михайлович Лозовских?! Два иероглифа: Соо — интеллект, Чин — тело…

Колчин поутру предпринял непременную разминку — и физическую, и умственную (да-да, и умственную — ката на то и ката! разумеется, не ограничился лишь Сэй-Сан и Coo-Чин, просто для примера привел, мысленно дискутируя со старшим научным сотрудником, уподобленным флюсу). А и действительно, где ты там, подельник Лозовских? В библиотеке Колчин бывал, бывал, представьте себе, но в подвалах — не довелось.

(То есть читал, конечно, всяческое: и явную галиматью про подземных крыс-мутантов размером с собаку, про светящиеся грибы-гиганты смертоносней цианида, про полуголых героев-диггеров с обхватом бицепса пятьдесят сантиметров… и неявную вполне правдоподобную страшилку: «Основная задача подразделения, состоящего из экспертов ГРУ, заключается в проведении локальных боевых операций в относительно замкнутых пространствах: технических уровнях города, метрополитенах, дренажных системах, канализации, воздухозаборных потернах, силовых галереях. Подразделение должно быть готово выполнить поставленную задачу в любом городе мира, где существуют подземные уровни. Включая Москву…»

В Санкт-Петербурге тоже существуют подземные уровни. Вот подвалы «Публички»… под и вдоль всей Садовой тянутся, как выясняется. Диггеров и «грушников» вряд ли тут найдешь, но кое-что, знаете ли, кое-что…)

…И отнюдь не книжные раритеты, как вообразил себе Лозовских.

Колчин не за тем пришел.

Он — не Инна, вдруг почему-то решившая: «А чем я хуже ньинг-ма-па, искателей тэр-ма?!»

Он даже не археолог (Стеллецкий? так, кажется?), возмечтавший откопать под Кремлем мифическую библиотеку Ивана Грозного (библиотеку не откопал, но обнаружил та-акое количество вылазов, слуховых галерей, внутристенных проходов под Кремлем, что его, Стеллецкого, срочно попросили на свет божий, а до чего дотянулись — то замуровали-засыпали, не то, глядишь, какой-нибудь настырный среди ночи в спальню к Власти из люка выпрыгнет: «Я только спросить!..»).

Он искал не книгу. И нашел.

Впрочем, книженцию он себе присвоил. Некрупного формата и тетрадной толщины — она уместилась во внутреннем нагрудном кармане куртки без предательских выпираний. Книженция — Инчикава Дай, «Этика японцев», 1907, Санкт-Петербург. На русском языке.

Тогда, в начале века, вчистую проиграв войну, Россия постфактум навыпускала целую серию книжек, анализирующих причины поражения. Нет бы — до, а не после! Воистину, сначала пукнем, потом оглянемся!

В четвертом по счету подвальном отсеке, считая от входа, обнаружил Колчин ЭТО. Безымянный владелец частного собрания начала века, вероятно, классифицировал книги по тематике — полурассыпанная стопка смешалась с общей массой, но все еще хранила доминанту:

И. Иванов. «Корни японских побед или чем победили нас яцонцы», 1911, Москва;

Эрвин Бяльц. «О воинственном духе японцев и их презрении к смерти», 1906, Санкт-Петербург;

Инчикава Дай. «Этика японцев», 1907, Санкт-Петербург…

Колчин присвоил «Этику…», выбрал именно ее не потому, что первоисточник всегда убедительней толкователей. Она просто была сверху, поэтому нижние книжицы не пострадали, всё досталось «Этике…».

Кроме нее, окрест тоже было изрядно заляпано, однако Колчин выбрал из всего заляпанного то, что поменьше форматом, покомпактней, — достаточно небольшого образчика для лабораторных исследований.

Не тащить же наружу из подвала тяжеленный фолиант, мол, а на нем следов поболее! Поди пронеси его через вахту! Не выпустят из «Публички», даром что ты не один, а в сопровождении старшего научного сотрудника, даром что ты и старший научный сотрудник сопровождаемы к выходу для дирекции и сотрудников еще и старшим библиографом (тем самым, позавчерашним, походящим на младшего сына в многодетной семье).

Отмечено в прессе: «Факты говорят, что в крупных хищениях участвуют библиотечные работники». Не стоит множить факты.

Отмечено в прессе: «…пришлось наложить административное взыскание на сотрудника за то, что он демонстративно отказался предъявить милиционеру сумку для досмотра». Не стоит устраивать демонстраций.

Так что «Этика…» сгодится в самый раз. Следов на ней достаточно.

Следов чего?!

Того! Колчин способен отличить пятна сырости и ржавчины от пятен крови. Колчин способен определить приблизительную свежесть, не давнишность пятен крови. Не с точностью до минут, часа, суток… но всяко они, пятна, отнюдь не семидесятилетней давности. Более точный срок их появления, а также группу и прочая — укажет подробный лабораторный анализ. Ведущий патологоанатом Давид Енохович Штейншрайбер будет рад оказаться полезным.

(Ах, да! Последовательность вроде бы нарушена. Колчин уже покидает подвалы.

А как он встретился поутру с Лозовских?

А как они отправились в «Публичку»?

А как проникли в подвалы?

И где они, эти полумифические подвалы?!

И каково там?!

Хм… «Они отправились на озеро Дунтин. Там их встретили с большим почетом. Но об этом рассказывать не стоит». Китайская литературная традиция.

Каково там, в подвалах, — подробно описал Колчину Лозовских.

И Колчин подтверждает достоверность описания.

Где именно они, каким образом в них попасть непосредственно из «Публички» — а вам зачем? праздное любопытство? обойдетесь! что, не праздное? тем более обойдетесь!.. Легенда это, просто легенда, отстаньте!.. Иначе ведь последнее растащат… «Что говорится мне, за другие стены не уходит…» — это колчинское, не однажды повторенное и всегдажды соблюдаемое.

Одно лишь он добавит про подвалы, о чем не упомянул Лозовских: было там пронзительно холодно. Сразу не ощущается, но по прошествии часа-двух пробирает. Тело согревается движением (перетаскивай, переставляй, сдвигай, разгребай), но пальцы стынут до окоченения. А сделаешь передышку — и наработанный разогрев преобразуется в мелкую дрожь, озноб.

Колчин провозился не час и не два. Дольше.

Если Инна провела здесь время до закрытия библиотеки под нечутким руководством трепетного друга Лозовских, а потом — всю ночь уже без оного руководства… Недолго и переохладиться. Хоть об этом подумал рефлексирующий очкарик, греющийся в семьдесят девятом отделе милиции под неустановленной личиной кавказской национальности?!

Лозовских, оказывается, подумал. И в один из очередных челночных рейдов наружу и обратно принес Инне дубленый полупердон с капюшоном, ее тулупчик. Благо не в гардероб сдавали, а там, где для дирекции и сотрудников, повесили…)

Колчин выбрался из подвала, задвинул дверь. Поднялся на пролет, прошелся коридорчиком. Здесь где-то должен подстраховывать Лозовских. Вот и он!

Само собой, постоять на дверях — не означает топтаться непосредственно у входа. Просто быть на пути к подвалу и по возможности убедительно морочить голову каждому, кто вдруг решит: туда-то мне и надо! именно сегодня, именно сейчас! Две недели назад Лозовских, выскакивая на улицу, пока Инна оставалась в подвале, замещал себя пластилиновой печатью и запиранием двери. Нынче будь добр — никуда не выскакивай, Михалыч, и, уж пожалуйста, никаких экспериментов с печатью и запорными механизмами.

Пожалуйста-пожалуйста! Лозовских будет добр. Он никуда не отлучится, он посидит, он поизучает книгу, заказанную для отвода глаз. В читальных залах все места заняты, так он здесь поизучает, в коридорчике, на стульчике. Что читаем, коллега? Да так… «Психология стресса», автор Китаев-Смык Л. А.

Немного же успел прочитать Лозовских, пока Колчин отсутствовал, страниц двадцать. И не читал он, разумеется, а невидяще глядел в книгу — попробуй сосредоточься (тем более на «Психологии стресса»!), когда стресс вот он, наяву: скорей бы кончилось хоть как-нибудь бдение на стреме!

Кончилось. Благополучно.

— Иди, Михалыч, запирай, — кивнул Колчин назад, в сторону подвала. — И — свободен.

Лозовских не ожидал столь долгожданного, но и столь маловероятного удачного исхода. Неужто все? Неужто легко (то есть ничего себе — легко! тяжело! но…) отделался?!

— Нашли? — без особого любопытства спросил он, будто «как дела?» при мимолетной встрече.

— Нашел, — небрежно ответил Колчин, будто «спасибо, нормально!» при мимолетной встрече.

Лицо ЮК было непроницаемо. Предварительно застегнутая куртка ЮК была непроницаема.

Лозовских невольно бросил взгляд-другой вскользь по фигуре Колчина — куда ж ты ее? под мышку? за пояс? Потупился: в конце концов не его это дело, не его!

И то верно. Благодари Колчина, что легко ли, тяжело ли, но отделался.

Хотя пенделя бы тебе, старший научный сотрудник, отвесить на прощанье… Или вот строго наказать гуанем…

Ну да ступай с миром. Ты, Лозовских, жертва обстоятельств. Ты не виновник. И ты, Лозовских, в меру отпущенных тебе способностей помог почти доподлинно предположить: кто виновник. Но и рассыпаться в благодарностях перед тобой ЮК не намерен. Иди, откуда пришел… Перекури. Самое дешевое из натурального.

Почти доподлинно предположить…

Версий, собственно, было две — с того момента, как посещение Инной подвалов стало очевидным.

Первую версию в запале, в обиде на всех и вся, в приступе жалости к себе несчастненькому предложил тот же Лозовских:

Сыскари, расследуя обстоятельства кражи поутру, улавливают шорохи за дверью подвала (колоти кулаком изнутри — снаружи лишь шорох), открывают — а там…

Там почти замерзшая и посторонняя гражданка.

Документики! Колчина? Москва? Пройдемте, гражданка, р-разберемся.

И р-разбираются: не только Колчина, но и Дробязго. Вы, случаем, не дочь старика Дробязго? Не старика, но того самого, который?..

Гражданка назовется и дочерью самого Президента, только бы отбояриться. Однако проверочный звонок не помешает. Даже поможет.

Вот хорошо, что из Москвы сразу поступают четкие и недвусмысленные приказы на сей, гражданкин, счет! А то самим как-то не сообразить… Инициатива наказуема.

Теперь же сыскари всего-то подчиняются вышестоящему руководству: случайную гражданку, НЕ ИМЕЮЩУЮ НИКАКОГО ОТНОШЕНИЯ к краже в «Публичке», подобрать-обогреть, с нарочным отправить в Москву и заняться делом, делом заняться! И не касаться ни гражданки, ни граждан, ею названных…

С точки зрения Лозовских Святослава Михайловича, гражданина, ею названного, — версия мало сказать правдоподобная! Единственно верная версия, вы чё!

Но… неувязочка.

Будь все так, Инна бы не ИСЧЕЗЛА.

Будь она жива, не ИСЧЕЗЛА бы. Беззвучно и бесследно.

Даже если ей строго-настрого приказано: чтоб тебя не слышно, не видно!

Даже если ей приказано не стражами порядка, чей авторитет жидковат, но Валей Дробязго самолично, отцом, чей авторитет непререкаем.

Отношение «отец — дочь», да.

Но и отношение «муж — жена» — тоже да! Вынудить мужа беспокоиться? Для жены, для Инны, — невозможно ритуально! Не-воз-мож-но.

И зачем бы ей ИСЧЕЗАТЬ не только для всех, но и для мужа?! Учитывая: муж — не кто-нибудь, он — ЮК.

ЮК способен если не Луну с неба достать, то… в общем, на многое способен. В частности, найти человека. Ибо не бывает так, чтобы человек пропадал беззвучно и бесследно. Только в том случае, если человек пропал НАВСЕГДА и не вернется, — в этот мир приходят, увы, однажды, как бы ни тешились буддисты теорией множества жизней.

И еще… неувязочка.

Будь все так, старшему научному сотруднику мало бы не показалось.

Будь все так, Инна назвала бы Святослава Михайловича Лозовских сыскарям (и назвала!). И не для спихивания ответственности: это не я, это все он! А исключительно из беспокойства за судьбу вышеназванного друга детства-юности: случилось что-то необратимое и непоправимое, если друг детства-юности не явился к подвалам, зная, что там — она! Ищите-ищите, запрашивайте морги-больницы! Она-то уже худо-бедно нашлась… ну, замерзла, конечно, ну, на грани обморока, конечно… а он?! Вообще жив ли?!

Кто — он?

Лозовских Святослав Михайлович.

Телефоны какие-нибудь есть?

Да, домашний…

И уж точно местные сыскари не ограничились бы корректным: «Инна Валентиновна просила передать, чтобы вы ее больше никогда не беспокоили!» Раскрутили бы на полную катушку сообщника московской неприкасаемой особы. Раз особа настолько московская, настолько неприкасаемая — бог с ней! Но этот-то живчик — на-аш, питерский, еще как прикасаемый! Справьтесь в семьдесят девятом отделе милиции Центрального района. Кстати, этот отдел — в переулке Крылова, аккурат напротив арки, ведущей из «метропольно»-библиотечного двора. Не с умыслом ли профе-ессор выдал себя за лицо кавказской национальности, чтоб ночью отвлекать на себя внимание дежурной смены, пока воры из арки по переулку к своей машине спешили с добычей?! А, профе-ессор?! Бред, значит? Ну-ну. Иного ничего не скажешь? Ска-ажешь, живчик, ска-ажешь!

И еще… неувязочка.

«Этика японцев», залитая рыжей кровью. И все окрест в четвертом отсеке, забрызганное той же рыжей кровью.

Предположить, что сыскари обнаружили Инну не у дверей и не по шороху, а, движимые рвением следопытов, углубились в недра подвалов, — можно.

Предположить, что в гнетущей темноте замкнутого пространства, рассекаемого острыми лучами фонариков, нервы в любой миг сдадут, и милиционер, похоронивший дюжину сослуживцев, жертв выстрелов из темноты, пальнет на движение и ответный луч (у Инны — тоже фонарик, «Энерджайзер»), — можно.

И легкое ранение — вполне возможно.

И… тяжелое.

Даже… с летальным исходом.

Даже следы можно замести, когда впоследствии выяснится, кого именно сгоряча пристрелили сыскари в подвале. Бывали случаи, когда менты, опомнившись: «Ой! Чего-то мы не того сделали!», скоренько прятали концы в воду: «Мы и не делали ничего!» И сходило с рук.

Но! Следы заметались основательно.

Рыжая кровь была бы замыта еще до того, как порыжела и запеклась. Или после, когда порыжела и запеклась, — тут-то и выяснилось — надо заметать, вы хоть представляете, в кого угодили?! Но заметать и заметать. А никто не удосужился.

Колчин, такое впечатление, стал первым после ТОЙ ночи, спустившимся в подвал не просто окинуть общим взглядом, но искать.

Часы, к слову, он отыскал. Те, что Инна потеряла здесь же, по словам Лозовских. Дешевенькие-пластмассовые, но исправные. Просто батарейка села. Всяческие криминальные штучки на сей раз не проходят — мол, ага, они остановились тогда, когда!.. Просто села батарейка. Они могли тикать еще почти до полудня следующего за ТОЙ ночью дня… Что и сделали. На них остановилось: 11.47. То ли в полночь, то ли в полдень… Часики тоже не лежали бы здесь, заметай менты следы. Мда-а…

Так что первая версия состоятельна только для Лозовских, который не в курсе…

Теперь вторая версия.

Колчин чуть-чуть в курсе… Это ведь он был обездвижен на «девятке» Ильяса, когда они с Сатдретдиновым попали в «коробочку» из двух «байеров» на трассе из Шереметьево-2 («Кублановский, имеющий в личном автопарке два бронированных БМВ, укрепленных итальянской фирмой Fontauto»). Это ведь его придержали в пути, дабы успеть понатыкать «жучков» — и в квартире, и в «мазде»…

Итак, вторая версия.

Да, так совпало, что воры-интеллектуалы навострились в сектор редких рукописей именно в ночь вынужденного затворничества Инны.

Вероятно, Инна действительно потеряла счет времени вместе с часами. Но что-то слишком до-о-олго нет и нет Лозовских.

Вероятно, действительно промерзла.

А еще вероятней и что может быть естественней — нужда заставила стучаться в дверь… малая нужда. На холодке оно нестерпимей. Но орошать КНИЖНЫЕ завалы-развалы, присев на корточки, — извините, нет.

(Астроном Тихо Браге, чьим именем назван один из кратеров на Луне, как известно, скончался на званом обеде у короля — приспичило, но выйти по этикету никак, а напустить в штаны — тем более никак… Прекрасная смерть!)

Вероятно, Инна все же попыталась самостоятельно открыть дверь. Колотись в нее хоть до кровавых мозолей!

Однако! Однако в ночной тиши любой шорох громче выстрела. И кублановцы уже вовсю шуровали в секторе редких рукописей. Кто у них там стоял на стреме, в отделе эстампов, кто вслушивался — не суть. Кто-то да был.

Чу?! Чу!

Нет, не охрана с поста. До обхода еще добрых сорок минут (или сколько там?). Но шорох-стук посторонний. Бросить все и дай бог ноги? А как же триста миллионов?! Да и шорох-стук не приближается (но и не отдаляется, блин! не прекращается! так недолго и внимание охраны привлечь!).

Ты и ты! Подите гляньте. Ладно, и ты.

Дверь в подвал они открыли не потому, что стремились освободить затворницу, а чтобы шорох-стук наконец прекратился.

Далее…

Здесь могло произойти всякое.

Фомкой по голове, пережимание кислорода в горле…

Но воры как-никак не водопроводчики двадцатых годов, бесхитростно стянувшие Остромирово Евангелие и попавшиеся через день.

Кублановцы — они с претензией на интеллект.

Вероятно, не выпустили Инну наружу.

Вероятно, протиснулись в образовавшуюся щель туда же, в подвал, и плотно закрылись. Вид грозный. Каким ему и полагается быть у хранителей «сокровищницы мыслей», обнаруживших, что кто-то пробрался туда, куда нельзя.

Вероятно, у Инны и подозрения не зародилось: вдруг не хранители? Что бы делать хранителям в библиотеке глубокой ночью?

Что-что! Хранить! Это во-первых.

А во-вторых, попробуй определи глубокую ночь, сидючи в подвале, где время и так сжимается, да еще и без часов. Оно, время, сжимается в плотный и бесформенный ком: то ли час минул, то ли сутки.

Вероятно, она решила: всего час (два, три) минул, а кажется — сутки. Это от нестерпимости нужды…

И вероятно, первыми ее словами были: «Извините, ради бога! Я вам сейчас все объясню», — с интонацией соответствующей, виноватой…

Объясняйте!

Никаких меркантильных интересов не преследовала? Научная работа? Так… Ну-ка, пойдемте-пойдемте. Нет, не наружу, а туда, где вы, дамочка, занимались так называемой научной работой (подальше от дверей, в третий, в четвертый отсек, — приглушить шумы, неизбежные при выяснении обстоятельств места, времени, образа действия, неизбежные при сопротивлении дамочки, рано или поздно понявшей: не хранители, а с точностью до наоборот).

Поняла она скорее рано, чем поздно.

Потому и кровь.

И кровь… не ее. Когда бы возникла необходимость заткнуть голосящую дамочку, придушили бы — не насовсем, но надолго. Нож под ребро — на мокруху воры не подписывались. А когда бы и впрямь нож под ребро, то оставили бы тело здесь же, в подвале, добив, ежели дышит.

А вот Инна могла, вполне могла проявить характер, почуяв неладное, — да-да, Твигги недоношенная, однако зря ли муж приобщал ее к восточным единоборствам… Кровь, хлещущая из разбитого носа (носов?), обильна, не в пример крови, вытекающей, если нож под ребро. И ржавые следы в четвертом подвальном отсеке количественно соответствуют расквашенным мордам, но не аккуратному «перу» в бок. Но это все потом, когда дамочка сообразила. А пока…

…Пока… Как вы сюда, дамочка, проникли?! Кто с вами заодно?! И не лгите, что вы, дамочка, — одиночка. Иначе кто бы вас запер?!

Сложно восстановить в нюансах, почему Инна назвала-таки Лозовских Святослава Михайловича «хранителям». Не исключено, решила из двух бед выбрать меньшее: Лозовских все же СВОЙ в «Публичке». Только он куда-то подевался. Который, кстати, час? Не подскажете?

Сначала вы, дамочка, ответьте на наши вопросы! Итак, кто вас сюда привел, где тот, кто вас привел, когда вернется тот, кто вас сюда привел?!

Ответила. Привел Лозовских. Где он — увы. Когда вернется — увы. Сама бы хотела знать. Кстати, позвонить! Да пропустите же! Надо позвонить и вообще… выйти. Можно выйти?

Пока нельзя. Продиктуйте номер вашего сообщника — мы проверим.

Да никакой он не сообщник! Он тоже научный работник! Из ИВАНа! С ним, наверное, что-то случилось, его нет и нет! Который сейчас час?

Потерпите, дамочка, потерпите. Значит, номер телефона у него?.. Это домашний?.. Так-так…

(Тогда объясним корректный мужской голос в трубке домашнего телефона Лозовских: знать вас больше не желает Инна Валентиновна Колчина! и не беспокойте ее никогда!.. Кублановцам менее всего желательна огласка — посредством рефлексирующего подельника дамочки.)

И вот впоследствии неожиданно обнаруживается — дамочка это не просто дамочка. Документы-то у нее затребовали тут же в подвале — кублановцам с претензией на интеллект, разыгрывая импровизационно роль «хранителей», первым делом надо требовать документ.

Читательский билет?

Ну, читательский билет: Инна Валентиновна Колчина.

Ну, паспорт: Инна Валентиновна Колчина. Прописка московская.

Им, ворам, невдомек, что еще за Инна Валентиновна Колчина.

Им, ворам, поскорей бы завершить то, за что уплачено, и… не оставить невольных свидетелей.

В лицо их всех безвестная дамочка уже видела, просто дать ей по голове и оставить в подвале — очухается, достучится, заложит ментам.

Дать ей по голове так, чтобы вовсе не очухалась?

Забросать труп макулатурой и надеяться на лучшее?

Они воры, они не мокрушники, они с претензией на интеллект, они знакомы со статьями УК РФ. И вообще! Об этом они не договаривались. Инициатива наказуема. Надо с шефом согласовать, пусть он берет ответственность на себя…

Пока же надо извлечь дамочку из подвала, препроводить в укромное место (которое?!) и отсигналить шефу: дело сделано, только тут неувязочка…

Извлечь и препроводить без проблем не удалось. Корчить из себя «хранителей» можно до поры до времени: пр-ройдемте с нами! нет, не сюда! через окно! и — ни звука! Потому желательно безвестную дамочку слегка долбануть… и вынести вместе с добычей. Ничё, она легонькая, хрупкая, не более сорока пяти кэгэ. Правильно?

Неправильно. Дамочка-то с норовом! Слегка долбануть не получается — как-то ловко она увернулась и сама ка-ак долбанет, даром что хрупкая! Пришлось повозиться. Это будет стоить заказчику отдельную сумму, да. Звоним! Шефу звоним!

В общем, так! Дело сделано, только тут неувязочка… Мы уже здесь (то есть не в «Публичке», а на перевалочной базе). Книжки — с нами. А еще с нами — дамочка… Нет, пока просто без сознания. Общими усилиями вырубили, она махалась, как ниндзя! Чего с ней дальше-то делать?.. А, вот так, да? Об этом мы не договаривались. Нет и нет! Мы профи в другой области! Как? Ладно! Пусть подъезжает — сдадим с рук на руки, если у шефа наготове свой профи именно в ЭТОЙ области.

Четыреста миллионов долларов (долларов, долларов!) — на одной чаше, жизнь безвестной дамочки — на другой.

Отнюдь не безвестной, выясняется! Но постфактум. Когда обратного хода не дать. При уточнении личности безвестной дамочки возникает вполне закономерный мандраж. Она — не просто дамочка, она — жена Колчина. Она не просто дамочка, она — дочь Дробязго.

Сам Кублановский вряд ли был на прямой телефонной связи с ворами. Скорее всего — через посредника-связного. И даже не распоряжался впрямую: зарыть и разровнять. Высказался, вероятно, не без тумана: придумать надо что-нибудь…

Что уж тут оригинального придумаешь! Четыреста миллионов на одной чаше… Тюк!

Вы что?! Вы ее… того-этого… тюк?! Надо полагать, документики дамочки не закопали вместе с ней?! Так-так… Поизучаем, поразмыслим.

Ого! Ого!!!

Валентин Палыч Дробязго — куда ни шло.

Валентин Палыч Дробязго способен мобилизовать все силы (их у него много).

Валентин Палыч Дробязго способен привлечь все и всяческие структуры (их у него тоже в достатке).

Валентин Палыч Дробязго способен взять расследование под личный контроль (ну и хрен бы с ним, с личным контролем! сам Президент цельную кучу дел взял под Личный контроль — и что?! много шума — и ничего!).

Сам-то по себе Валентин Палыч не примется за поиски — распорядится, да, но собственной персоной не примется. А распоряжения — категоричнейшие! — имеют обыкновение терять силу по мере увеличения количества людей, коим адресованы: глохнут, вязнут…

Колчин — иное. Тот самый Колчин, тот самый! ЮК! Наведите справки, генерал-Фима, наведите! Благо и у Кублановского есть возможность мобилизовать все силы, привлечь все и всяческие структуры, взять под личный контроль (даже сидючи в камере: «Какие у него пожелания?» — «Как и у всех заключенных… Чтобы был холодильник, телевизор, видеомагнитофон, телефон…»).

Генерал-Фима не ленив и не лишен любопытства. Особенно если речь о жизни и смерти. О собственной жизни из-за смерти жены сэнсея ЮК. И в оперативности мышления ему не отказать. И в оперативности предпринятых мер по результатам лихорадочного мышления — тоже. Он отнюдь не дурака валяет в качестве персонажа «Санта-Барбары», глубокомысленно изрекающего на исходе сотой серии: «Этот человек может стать опасен!», на исходе двухсотой серии: «Этот человек становится опасен!», на исходе трехсотой серии: «Этот человек стал опасен!», на исходе четырехсотой серии: «Этот человек настолько опасен, что пора, пожалуй, предпринять меры предосторожности!»

Генерал-Фима способен (как показала практика, способен), даже сидючи в камере, организовать негласную слежку за человеком, который «настолько опасен». Человек этот должен вот-вот вернуться из Токио, успеть надо все организовать до! Просто следить, куда вывернет мысль ЮК. Не трогать. Иначе тронешь его, а он… одно слово — ЮК! Остается надеяться, что мысль ЮК по поводу исчезновения жены не вывернет на генерала-Фиму. «Жучков» ему, Колчину, «жучков» на квартиру! Каждый звук анализировать! Не успеть? Придержать по дороге!

(А в какую, собственно, квартиру?! Ха! У Фимы Кублановского достаточно власти для выяснения адреса не только по ЦАБу, но и путем, не прослеживающимся в дальнейшем. А самый короткий путь вот он — паспорт: Инна Валентиновна Колчина, прописка московская, Шаболовка…)

Знай генерал-Фима, что сэнсея ЮК удовлетворит, например, такая форма искупления: звиняйте, уважаемый, ошибочка получилась, здесь в багажнике труп того, кто совершил ошибку…

Но — не удовлетворит. До того, как труп превратили в труп (инициатива наказуема!), некто сказал: «Придумать надо что-нибудь…» по поводу Инны Валентиновны Колчиной. И ЮК знает, кто этот некто.

Впрочем, на момент возвращения из Токио — НЕ ЗНАЕТ.

Вот и надлежит обеспечить полную прослушку: куда вывернет мысль ЮК!

А Фима затаится покамест. Вдруг пронесет нелегкая?..

Кстати, еще вопрос: только ли по причине рвения питерских сыскарей Кублановский так скоропостижно схвачен, изобличен и брошен за решетку? Это еще вопрос!

А ответ: тюрьма — убежище понадежней офиса в гостинице «Россия» с милицейским постом на этаже, убежище понадежней дачи в Барвихе под охраной двух десятков мордоворотов из спецуры, понадежней…

Жизнь, да, богаче наших представлений о ней — бывали случаи (как минимум один…), когда мститель и в тюрьму проникал, чтобы уничтожить намеченного субъекта в свое время, время ненавидеть. Имеется прецедент. Но на то и прецедент, чтобы он не повторился, чтобы учитывать ошибки!

Да и витии, типа девицы Ненормал… тьфу!., девицы Ленорман, предвещают благополучный финал очередному Наполеончику. Читайте периодику:

«— На ваш взгляд, перспективы у Ефима Кублановского?

— Один… политик ездил в Болгарию к Ванге узнать судьбу Фимы. Она положила руку на фотографию и сказала, что человек необычный, находится в сложной ситуации, но скоро будет дома. Тамара Глоба тоже предсказала ему трудности, но в конечном счете удачное завершение…»

Любопытно, возрадовался ли генерал-Фима перспективке скоро быть дома? И что, по его представлениям, означает «удачное завершение»?!

Кража в «Публичке» завершилась удачно. То есть все намеченное Вадиком Сваном к выносу было вынесено.

Сыскари, правда, нашли похищенное почти сразу же — двух дней не прошло.

Да и пропади они пропадом, раритеты, когда и если одновременно с хищением группа вынуждена была ликвидировать свидетельницу. Про нее-то — тишина? И то хорошо! Удачное завершение!

Однако, по словам Лозовских, наутро после кражи какой-то в штатском неукоснительно околачивался у подвальной двери, печать там иная была уже…

И это объяснимо. У Лозовских нормальная ненормальная реакция на все, что касается собственного рыльца, — а оно в пушку. Не иначе, нашли, допросили, опечатали!

Иначе! Вскрытое окно в отделе эстампов — вот оно. Через него влезли, через него вылезли. Отсутствие раритетов — вот оно, налицо. Зачем бы обшаривать остальные многочисленные помещения, когда каждая минута на счету?

Там у вас что?

Там у нас подвал.

В подвале у вас что?

А бог его знает! Видите, знак радиационной опасности? И, ходят легенды, там сильно загазовано отравляющими веществами — от грызунов и древоточцев. Будете смотреть?

Н-нет, пожалуй. Опечатаем бумажкой с печатью, чтобы случайно кто не сунулся, человека поставим рядом, пока досмотр производим, а в дальнейшем — вы как-нибудь уж сами.

У сыскарей дела поважней, нежели соблюдение техники безопасности сотрудников и посетителей библиотеки. Для очистки совести, возможно, глянули все-таки: ага! пожарный щит, ведро, пусто…

Далеко подвалы длятся?

Далеко-о.

Через них на улицу можно выбраться?

Ну что-о вы!

А, тогда ладно!..

Зачем бы ворам хорониться в подвалах, пережидая суматоху и прочие оперативно-розыскные мероприятия, трясясь от неизвестности — обнаружат их здесь? не обнаружат? — когда окно…

Такие получаются две версии…

И вторая — ближе к «почти доподлинно предположить».

18

Чувство боевой ситуации — это такое чувство… Ничто, казалось бы, не предвещает, но!

Колчин поставил «девятку» на стоянку гостиницы, к столбику. Колчин взял ключ у портье. Колчин вызвал лифт.

Ничто, казалось бы, не предвещает… То-то и оно. Когда ничто не предвещает, но ты чуешь, это и называется чувство боевой ситуации.

— Меня никто не спрашивал? — непринужденно поинтересовался он у девочки-портье.

— Нет, — на мгновение отвлеклась она от портативного телевизорика, улыбнулась ритуально (клиент — прежде всего!) и опять примагнитилась взглядом к экранчику. Судя по противности фальшивых голосов, там терзались эмоциями то ли «дикие розы», то ли «вторые мамы», то ли «мануэлы» с «эдерами».

Камуфляжный старик-охранник встал при появлении Колчина, опознав в том клиента, однако обозначив незыблемость границ: проходите, добро пожаловать! но никто иной-посторонний не проскочит!

Никто?

Колчин нажал кнопку не своего, седьмого, этажа, но восьмого.

Когда вышел из кабинки, замер.

Дождался, пока дверцы сомкнутся. Вслушался.

На этаже (на восьмом) — никого, кроме него. И на звуки приехавшего лифта никто не среагировал, не выглянул из номеров.

И правда! Чего бы обитателям номеров на восьмом этаже настораживаться и выглядывать: не к нам ли? Да и лифты в «Чайке» почти бесшумны.

Ндстолько бесшумны, что хоть лепи жестяную табличку, выпросив у майора-полковника Борисенко: «Прежде чем открыть дверь, убедитесь, что кабина перед вами!» И обитатели восьмого этажа закономерно не слышат, ибо не вслушиваются.

А вот на седьмом, на колчинском, — как сказать… Вслушиваются столь же чутко, сколь и ЮК.

Он спустился на этаж по лестнице.

Невесомо подкрался к двери номера — «вешка» отсутствовала. Кто-то заходил. Без спросу.

«Чайка» — гостиница квартирного типа, горничные посещают номера по согласованию с жильцами. Колчин санкции на посещение не давал, никто с ним не согласовывал.

Если в его отсутствие номер открывали, то — не горничная. Кто-то заходил. А то и не вышел до сих пор.

Чувство боевой ситуации — оно такое, оно не обманывает. Хотя проще предположить — устроили Колчину прослушку в номере, подобную той, что на Шаболовке, и скрылись от греха подальше, с ЮК, знаете ли, не хочется сталкиваться нос к носу.

Предположить-то проще, однако предположение — работа ума, чувство боевой ситуации — работа инстинкта.

Инстинкт надежней сознания.

Инстинкт подсказывал (и не шепотом! в полный голос! ладно хоть внутренний…): в номере — люди.

Ни звука, ни стука, ни бряка из номера.

Значит, люди там с обостренным чувством боевой ситуации, аналогичным колчинскому. Однако!

В Москве, на Шаболовке, ЮК не сразу выявил наличие «жучков» (и не он выявил, а беспардонный Сёгун!), но лишь потому, что ситуация была на тот момент неявная. Зато чуть позже, когда проявилось: да, боевая! — он уловил «маячок» в «мазде», даже не исследуя машину сантиметр за сантиметром, — уловил. Инстинкт. И слежку уловил. Но если доверяться собственным ощущениям, из-под «колпака» он ушел, выехав из Москвы на ильясовской «девятке». Не было за ним наблюдения, не было ни разу, пока он в Санкт-Петербурге.

И вот…

И не просто наблюдение, засада в номере.

И не тривиальная засада — девочка-портье и камуфляжный старик выдали бы себя, будь они в курсе. Он же поинтересовался: «Меня никто не спрашивал?» Ответное «нет» прозвучало с той естественностью, когда действительно «нет». Когда бы Колчина кто-нибудь спрашивал, но строго-настрого наказал отвечать «нет», естественность игралась бы, неестественной была бы естественность — уж Колчин бы почувствовал нюанс. Как почувствовал теперь: там КТО-ТО есть.

Варианты?

Несколько.

Открыть дверь ключом как ни в чем не бывало, шагнуть внутрь. Далее — моментальный кульбит вперед… Не даст он ИМ лишней секунды, той, когда человек вырисовывается силуэтом в дверном проеме, нащупывая выключатель.

Или спуститься вниз: «Что-то не то, видите ли, с ключом. А может, с замком? Не поднимитесь, не посмотрите?» Тогда ИМ, заслышавшим посторонних, придется бежать на цыпочках от двери, прятаться в шкаф, в сортир, пережидая посторонних, угадывая миг между прошлым и будущим: ага! посторонние ушли, Колчин один в номере! Один-то один, но эффект внезапности превращается в оружие ЮК, а не ИХ, — боевик-спец из шкафа либо из сортира обречен на провал, если фигурант в курсе: боевик-спец в шкафу либо в сортире…

Еще вариант — окно. ОНИ нацелились на дверь, окно у НИХ за спиной. Но это самый неудобоваримый вариант. Во-первых, гостиница крупноблочно-железобетонная, балконов не предусмотрено проектом, а цепляться скрюченными пальцами за неровности бетона в положении вис на верхотуре седьмого этажа — работенка для каскадера, для Ломакина того же, но не для Колчина, не для сэнсея (он в несколько иной области сэнсей!). Да и звону бьющегося будет — почти как у Алабышевой-Дробязго на Скобелевском, 17. Декабрь, окна закрыты и утеплены наглухо. А реакцию жильцов, иностранных специалистов лучше и не предугадывать, ну их совсем!

Он просчитал варианты быстро.

Очень быстро.

Быстро, как только можно.

Еще быстрей…

Каждый вариант имел изъян — не тот, так другой.

Был, конечно, и вовсе забавный вариант — пройтись по холодочку триста метров до однокомнатной обители Галины Андреевной Мыльниковой-Красилиной-Лешаковой, потребовать ночлега. А на выходе из «Чайки» согласоваться с горничной — пусть приберет номер.

Но потому-то он, вариант, и забавный, что априорно прикидываешь его с НЕ:

Не запускать же перед собой в номер горничную!

Не к Мыльниковой-Красилиной-Лешаковой же идти ночевать!

Однако иных, кроме просчитанных, вариантов Колчин предложить себе не мог.

И тогда… Тогда вариант предложили ОНИ!

Колчин нутряно почуял — сейчас ОНИ проклюнутся.

Колчин был невесом, невидим-неслышим, изготовившись в коридоре перед дверью в собственный номер. Сделал полушаг в сторону (если приоткроют щель, дверь сгодится в качестве прихлопывающей плоскости на манер крысоловки), утвердил стопу покрепче, выставив закаменевшее бедро (если вздумают сразу, без разведки, распахнуться в надежде оглушить того, кто за ней, то бедро примет удар и «сыграет» обратно).

Дверь здесь открывалась в коридор, не в номер.

Н-ну?! Открывай, как тебя там?!

«Как тебя там» не открыл, но проклюнулся:

— Юрий Дмич! Угробишь ведь, ну! — раздалось из-за двери, из номера.

— Угроблю! — посулил Колчин. Впрочем, облегченно.

Зубарев открыл и тут же вскинул руки в дурашливом «сдаюсь-сдаюсь».

Да уж, с Колчиным американские штучки не пройдут, любимые американские штучки — скопление друзей-приятелей-родственников в комнате с потушенными огнями и хоровое-истошное «Surprise! Surprise!» в миг включения света ничего не подозревающим хозяином. Колчин наперед учует и ответит сюрпризом на сюрприз.

Благо Андрюша Зубарев — ученик ЮК, да и кое-какого опыта набрался в реальных боевых ситуациях. Вот и не рискнул, в последний момент опомнился, окликнул, упреждая: «Угробишь ведь, ну!»

Угробил бы. Даже после того, как выяснилось — это Зубарев, это Андрей, это тот, о ком Колчин вспоминал не далее сегодняшнего утра и подгонял время: скорей бы сутки до назначенного срока миновали. Это Зубарев, пришедший за сутки до им же назначенного срока, пришедший не с пустыми руками — с коньячком натуральным, без нефтепродуктной вони… но и в другом смысле не с пустыми руками. С информацией почти исчерпывающей.

Однако Юрий Дмитриевич Колчин — человек дистантный, а ученик позволил себе нечто нарушившее субординацию. Ну вот вроде бы замечательные отношения между учителем и учениками, и вдруг ученик, заигравшись, хлопает учителя по плечу: «А ты у нас голова-а!» Угробить за такое — не угробить, но ДАТЬ ПОНЯТЬ следовало бы. Хотя бы элементарным недоуменным изломом брови: что?..

Но Зубарев на то и спец, чтобы зафиксировать фамильярную ладонь в миллиметре от плеча учителя, вопреки всем законам физики, погасить инерцию размаха и преобразовать жест в уважительное «пардон! пылинка! я смахнул!».

«Угробишь ведь, ну!» — смахнул пылинку с учителя Андрей Зубарев, подав голос из-за двери: я знаю, учитель, что от вас ничего не укроется, и я, собственно, и не пытался это проверить, вот… сдаюсь-сдаюсь…

— Давно ждешь? — буднично спросил Колчин, словно проникновение постороннего в номер для ЮК — обычное дело, предсказуемое, даже ожидаемое, но только сам ЮК припозднился.

— Часа полтора, — ответил Зубарев, словно они заранее договорились о встрече, ну да ничё, мы, питерские, завсегда готовы к тому, что вы, столичные, заставляете себя ждать, так что и не извиняйтесь. А на безмолвный саркастический вопрос учителя, мол, и все полтора часа — в положении «товьсь!» за дверью? объяснился: — «Девятку» твою, Юрий Дмич, из окна приметил, когда ты парковался. И тебя тоже.

Андрей Зубарев на сей раз был в амплуа первого ученика, предвосхищающего мысль учителя и следующего этой мысли.

Учитель и ученик — ежели повторить древнекитайскую витиеватость — двое на циновках, настолько близкие друг к другу, что между ними можно положить посох длиной в один джан.

Да, ученик никогда не сможет победить учителя. Но не только потому, что (говорилось уже Колчиным) у сэнсея возникает биополярное чутье ученика — он читает его движения задолго до того, как удар наносится. А еще и потому, что ученик, блюдя Сяо (сыновняя почтительность, знаете ли, сыновняя почтительность!), не смеет демонстрировать превосходство. И объяснит это превосходство, если оно выражено столь явно, лишь руководящей и направляющей силой учителя — ученик же всего-навсего предвосхитил.

Поручил Колчин Зубареву кое-что выяснить?

Зубарев выяснил. И даже на сутки раньше. И поспешил сообщить учителю на сутки раньше. Иначе бы сообщил только через неделю, а сэнсею время дорого. А Зубарева уже завтра в Питере не будет, он сегодня в ночь отбывает — командировка от фирмы. Куда-куда! В Каир. Надо полагать, для опровержения закона Михайло Ломоносова на международном уровне. Не суть.

А суть в том, что единственное время и место для передачи информации по заданию ЮК — сегодня и здесь.

Сегодня — ибо до «Стрелы» у Зубарева осталось всего ничего, пять часов.

Здесь — ибо подобная информация не для передачи по телефону (это раз!), ибо сам ЮК не звонит в соответствии с договоренностью: срок — завтра! (это два), ибо застать ЮК можно только в номере, и было бы отрадно, когда б ЮК объявился в номере до того, как Зубарев вынудится поспешить на «Стрелу», иначе ЮК удовольствуется запиской «Юрий Дмич! Это я, Зубарев. Все сделал, как обещал. Но меня не будет неделю» (это три!).

А тут все так удачно случилось! И ЮК пришел загодя, и Зубареву есть что рассказать, и коньяк — «Кизляр» (самый натуральный и не самый дешевый. Дагестан — пожалуй, один не воюет из всех коньячных республик. Коньяк же капризная сволочь, ему отлежаться необходимо года три минимум. Отлежишься, как же! Разве что в Дагестане. У фирмы, где Зубарев, — прямые поставки с Дербентом. А «Кизляр» — это не три звездочки, это КВВК!).

Коньяк действительно был неплох. Про зубаревскую всепроницаемость Колчин не спрашивал. На то Андрей и «зенитовец» со стажем, чтобы обойти портье с камуфляжным дедушкой, очутиться в номере гостиницы без ключа.

Однако, помимо умения проникнуть, нужно представление о том, куда проникнуть.

Помнится, Колчин не называл Зубареву гостиницу и тем более номер.

Но учитывая всеобщую компьютеризацию, когда любая уважающая себя организация обзаводится четыреста-восемьдесят-шестым… учитывая специфику занятий зубаревской конторы (не той, где он нынче, а той, где он ранее, хотя не факт, что это не одно и то же…), конторы, которой не обязательно иметь модемную связь для снятия интересующих ее сведений, учитывая специфику «Чайки» — для иностранных специалистов — и прежнее (только ли прежнее?!) пристальное внимание к — вот именно! — иностранным специалистам… Мудрено ли Андрею Зубареву вычислить местонахождение ЮК?!

Потому Колчин и не задавал лишних вопросов Зубареву. Лишних в том смысле, что такие вопросы только поднимали бы ученика над учителем, а это… лишне.

Пришел? Сам пришел? Пришел — и говори.

Зубарев говорил. Впрочем, не о том, с чем пришел. Коньяк располагает к разминочной неспешности. Это — не водка: хлоп стопку — выкладываю! Смакование коньяка есть сначала согревание емкости в ладони, потом внюхиванье в аромат, потом тщательное прожевывание первого глоточка и лишь потом — глыть! Вот и разговор должен по ритуалу пройти все перечисленные стадии…

Андрей Зубарев «согрел в ладонях», отхвалив выбор Юрия Дмича: «Чайка» — а-атличная гостиница, и на отшибе, и не так чтобы цены запредельные, и девицы здесь непуганые — сиськи навыкате, в глазах одно: «Трахаюсь! мелких не предлагать!» И вообще Питер, конечно, не Москва, но согласись, Юрий Дмич, свои преимущества есть, а? Как тебе Питер, Юрий Дмич? (Внюхайтесь в аромат, внюхайтесь!)

И Колчин осознал, что типично питерских впечатлений не набрал за три дня. Любая достопримечательность пропускалась через призму «Инна? Где? Кто?!».

— Попрошайки у вас колоритней, — поднапрягшись, припомнил Колчин первое непосредственное впечатление, «поэта» у Думы. — В Москве они у нас попроще.

— О! Юрий Дмич! Ты в метро еще не сталкивался… Да, ты ведь на колесах…

И Андрей Зубарев охотно забалагурил на тему колоритных нищих града Петрова… В переходе с Гостиного на Невский был один… Лысина, бородка, засаленный галстук в крупный горох, пиджачишко. Похож, похож! На кого? На Него! Канючил: «Подайте вождю мирового пролетариата!» До миллиона в день зарабатывал. Когда же его, двойника, принимались гонять твердокаменные (святыню попирает, шут!), он орал: «Товаг’ищи! Большевики бьют вождя! В этом они все!» А еще в переходе между Сенной и Садовой мужик пел шаляпинским басом «А я люблю женатого!» в сопровождении магнитофонного оркестра. Только потом пригляделись: туда шли — мужик пел, обратно идем — другой мужик поет, а на следующий день и вовсе какой-то юноша. Но все тем же шаляпинским басом! Что за династия?! A-а… Вот как! Никакого баса, бас тоже на магнитофоне, попрошайки посменно дежурят, рты разевают. Прогресс! Нищие под «фанеру» поют, денег требуют! А еще есть такие, которые повадились…

— Вот! Это чисто питерское! — перебил Колчин увлекшегося Андрея, будто наконец осенило. — Доллары менял перед встречей с тобой. У Думы, в банке «Кредит-Петербург». Там на одной из дверей табличка: «Уважаемые посторонние! Вам не сюда, извините!» Это чисто по-питерски, да…

Зубарев согласно закивал, мол, да-а, это наше, это деликатно, это петербуржское. Но согласно закивал он и по поводу недвусмысленного намека: уважаемые посторонние, вы и так очутились в номере ЮК без спросу, а ежели и впредь намерены балагурить, то… вам не сюда, извините. Тем более «Стрела» когда отбывает? В полночь с минутами? Без минут? К делу, Андрюша, к делу! В ладонях согрели, внюхались, прожевали. Пора и «глыть!».

Что пора, то пора.

— Да, Юрий Дмич! Ты вроде спрашивал?..

Он, ЮК, спрашивал: информация по краже в «Публичке», вся информация. «Есть возможность?» — спрашивал ЮК.

«Возможность всегда есть…» — отвечал Андрей Зубарев три дня назад.

Сван Вадим Семенович. 1940 г. р., уроженец Гатчины, русский, гражд. Израиля с 1991 г., Ашдод.

Сван Сусанна Михайловна. 1954 г. р., уроженка С.-Петербурга, русская, гражд. Израиля с 1991 г., Ашдод.

Агони-Бялый Вольдемар Леонидович. 1938 г. р., уроженец С.-Петербурга, русский, гражд. Израиля с 1987 г., Иерусалим.

Емельянов Натан Николаевич. 1956 г. р., уроженец Твери (Калинин), русский, гражд. Израиля с 1988 г., Иерусалим.

Калошный Владимир Тарасович. 1957 г. р., уроженец Львова, украинец, гражд. Израиля с 1988 г., Иерусалим.

Погуда Александр Андреевич. 1953 г. р., уроженец Одессы, русский, гражд. Израиля с 1989 г., Иерусалим.

Тоболин Марк Яковлевич. 1938 г. р., уроженец С.-Петербурга, еврей, гражд. России, С.-Петербург.

Ульяшов Григорий Михайлович. 1961 г. р., уроженец Подольска, русский, гражд. России, Москва.

Оперативно-следственной группой ГУВД С.-Петербурга установлена причастность к хищению древних рукописей из РНБ граждан Израиля Агони-Бялого В. Л., Емельянова Н. Н., Калошного В. Т., Погуды А. А. и гражданина России Тоболина М. Я., на квартиру которого и были доставлены манускрипты в ночь после кражи. Там же, на квартире Тоболина М. Я., через сутки задержан гражданин России Ульяшов Г. М., признавшийся в намерении переправить часть похищенного в Москву…

А поподробней?

Чета Сванов перебралась в Израиль тогда, когда пристрастие Вадима Семеновича к раритетам, хранителем коих он числился (что охраняешь, то имеешь…), привлекло внимание компетентных органов.

Эмиграция была ускорена с помощью друзей из Иерусалима (см. Агони-Бялый, Емельянов, Калошный, Погуда).

Благодаря солидному багажу краденого чета Сванов комфортно обосновалась в Ашдоде, преобразовав некоторое количество рукописей в качество твердой валюты.

Иерусалимским же друзьям Вадима Семеновича и Сусанны Михайловны альтруизм оказался чужд. За все надо платить, помощь надо отрабатывать.

Вадиму Свану было предложено составить список наиболее «рыночных» манускриптов в РНБ. Этим искупалась не только помощь друзей по скорейшей доставке семейной парочки в Израиль, но и приличная доля была обещана в случае удачи.

За две недели до кражи в Санкт-Петербург прибыли Емельянов и Калошный — на разведку. С нимии Сусанна Сван в качестве поводыря. Муженек ведь и наврать мог про систему (отсутствие!) сигнализации в «Публичке».

Так вот, учти, муженек, что жена твоя — с нами, а если что не так, то и вернемся мы, Емельянов и Калошный, без нее… Да нет, все вроде так. И зачем бы Вадиму Семеновичу лгать, если ему обещана доля?! Убедились? Сусанна Сван отбывает назад, к земле обетованной, а ей на смену, в Питер, поспешают Агони-Бялый и Погуда. Вот вчетвером они и влезли в библиотеку.

Добыча была доставлена в квартиру Тоболина, благо далеко ходить не надо — Тоболин проживает… проживал по адресу: переулок Крылова, 2–41… Это во дворе, примыкающем к РНБ. Ранее четверка до своей эмиграции промышляла куплей-продажей, и не на уровне ларечников — бесхозное сырье, вроде титановых болванок, фотобумага тоннами, ширпотреб вагонами. Тоболин — пятый, на подхвате. «Подкармливали» крохами, которые ему казались манной небесной, сулили выезд за кордон. Только вот ЭТО у Тоболина полежит пока, недолго, день-другой…

Фамилия Кублановского всплыла, когда через день-другой объявился Ульяшов, шофер генерала-Фимы, — за долей.

За что доля?

А как полагаете, беспрепятственное шастанье туда-сюда, туда-сюда, Израиль — Россия, Россия — Израиль… кем бы могло обеспечиваться? Да еще по отношению к личностям сомнительным?

Сыскари вышли на Тоболина буквально через сутки. В подробности вникать не стоит — не потому, что секретно, а потому, что нудно. Особого хитроумия воры не проявили, запрятали добычу неподалеку, в квартире, — переждать, провериться, подстраховаться. Шум уляжется — тогда и…

Тоболин исправно отвечал на телефонные звонки под чутким присмотром оперативников. И доотвечался до визита Ульяшова.

Шофер Кублановского, в отличие от хозяина квартиры, молод-горяч — пытался демонстрировать приемчики…

Ну, угомонили мальца, вывезли.

А вот за Тоболиным не углядели — он ведь как бы под домашним арестом содержался до поры, пока остальные подельники не подтянутся, успокоенные его бодрыми ответами в трубку. Однако то ли сцена усмирения мальца-шофера потрясла (а оперы, надо признать, не церемонились…), то ли резюме все того же мальца-шофера в адрес Тоболина («Хана тебе, старикан!»), то ли осознание факта, что он — помощник компетентным органам, лишь пока всех не повязали, а как только, так и его повяжут, и — в «Кресты», а там не привечают стукачей, обидят группово, а у него и так с перистальтикой проблемы…

В общем, он про перистальтику и гугукнул, и в туалет запросился.

Давай-давай, старый! Обделался, засранец, став свидетелем силового задержания! Иди, гадь!..

И… нагадил! Крупно нагадил следствию.

В навесном шкафчике за унитазом взял бутыль с растворителем и глотнул полновесно!

Ч-черт! В реанимацию, само собой. Но…

Сжег себе кишечно-желудочный тракт. Еще жил какое-то время.

Откачивали, откачивали…

Главное, ни звука осмысленного издать уже не может — поди допроси. Пальцами шевелил — карандаш ему и бумагу!

Дали.

Накорябал: «Женщ не я». Помер.

Такие дела.

Сыскари помудрили, пришли к выводу: «женщ» — это Сусанна Сван, которая как приехала в Питер, так и уехала в свой Ашдод, обсмотрев и одобрив тоболинскую квартиру как перевалочную базу; а все шишки теперь на Тоболина, а он — «не я». Паршиво.

То паршиво, что воровской квартет успел сделать ноги за кордон, сообразив: хозяин перевалочной базы не отвечает на телефонные звонки отнюдь не потому, что ленив и нелюбопытен.

И получилось:

Тоболин — не я; четверка непосредственных исполнителей — не я; а уж Вадик Сван и его женщ вовсе — не я.

Опергруппа, отрабатывающая «израильский след», даже выезжала в загранкомандировку с достаточно убедительными доказательствами вины-причастности бывших российских, ныне израильских граждан.

Тамошняя полиция дозрела до самостоятельного расследования, а участие нашей опергруппы ограничивалось составлением вопросов подозреваемым и передачей их, вопросов, тамошней полиции.

Все шестеро, то есть Вадик и Сусанна Сван плюс Агони-Бялый, Емельянов, Калошный, Погуда, были взяты под стражу, но… вскоре освобождены. Официально разъяснено: «В Израиле, в отличие от России, не принято подозреваемых держать под стражей до суда. Столь суровая мера избирается только по отношению к лицам, совершившим тяжкое преступление. К террористам, например. К убийцам… Задержанные по делу о хищении освобождены под залог».

Что-что, а сумма залога — тьфу для всех шестерых, какова бы она ни была. Достать их из страны, давшей им гражданство, и привлечь их по законам страны, чьего гражданства они лишены, — мягко говоря, проблематично.

Зато Кублановский будет отдуваться за всех. И не из-за того, что, во-от, нашли козла отпущения. Козел-то он козел, но не безвинный агнец. Адвокат Кублановского Карл Рунге намекает на могущественные силы, в интересах которых запрятать генерала-Фиму поглубже и на подольше («Кублановский, безусловно, носитель уникальной, интереснейшей информации… Накануне ареста Кублановскому звонили неизвестные и угрожали: „Нам стало тесно в одном городе! Убирайся в Канаду!“ Кублановский — человек состоятельный и не может иметь отношения к банальной краже…»), но на то Карл Рунге и адвокат.

На самом деле никакой политической подоплеки нет, речь о тривиальной уголовщине. Усиленно распространяется версия: воры предложили генералу-Фиме ПОСМОТРЕТЬ, что у них есть, — не заинтересуется ли новый русский коллекцией раритетов, не купит ли? Разумеется, Кублановский представления не имел, откуда у них эта… коллекция, послал шофера — так… из любопытства… — и вдруг его хватают, бросают за решетку, напраслину возводят, и-иэх!

Чушь! Ибо в любой уголовщине, когда действует группа, роли распределены. Наводчик — исполнитель — заказчик.

Наводчики, понятно, чета Сванов.

Исполнители, понятно, четверка новообращенных израильтян с местным косвенным Тоболиным на подхвате.

А заказчик? Мыслимо ли: воры, обчистив библиотеку, озадачились, мол, и куда все это теперь девать, кому бы сдыхать по более-менее хорошей цене, а не связаться ли нам с генералом-Фимой, у него, по слухам, денег много, авось польстится!

Так что отдуваться генералу-Фиме предстоит именно по уголовщине, без мученического венка политзека.

Пресс-секретарь Кублановского пытается сотворить из своего босса трагическую фигуру, брошенную друзьями в трудную минуту: «Раньше те, кому Фима помогал, ходили вокруг него кругами, ждали часами, добиваясь встречи. Они нуждались в нем. Теперь им не дозвониться. Одному звонишь и слышишь, что он… в туалете. Другой отвечает в трубку: „Вы что, не видите, я сейчас говорю по другому телефону!“ И это друзья…»

Трагической фигуры не получается.

Какой помощи Кублановскому добивается пресс-секретарь от неверных друзей?!

Побег уголовнику устроить?

Или на прокурора надавить, пригрозив несчастным случаем?

Или многотысячный митинг организовать на Манежной, заплатив каждому митингующему по десять минимальных зарплат, только скандируйте «Свободу узнику совести! Свободу опальному генералу!»?

Стоила бы овчинка из этого козла выделки…

Тот же пресс-секретарь возвышает босса в качестве изощренного политика: «Фима пользовался неограниченным влиянием. Он гениально видит каким-то „третьим глазом“ психологию нашего нарождающегося чиновничества. С одной стороны, это жажда быстрого успеха, с другой — постоянное опасение за что-то, а с третьей — стремление кичиться своим величием. И вот он, как бы используя непрофессионализм одних, бездеятельность других, показывая свою приобщенность различным структурам, сумел их всех завязать в какие-то связи и стать незаменимым для всех».

Незаменимых, как известно, у нас нет. Кублановский посиживает в камере, а острого чувства острой утраты у нарождающегося чиновничества почему-то не ощущается. Что же касается гениального «третьего глаза», то отнюдь не требуется глубинный психоанализ, достаточно двумя глазами посмотреть в зеркало: сам такой! Жажда быстрого успеха, постоянное опасение за что-то, стремление кичиться своим величием. Из грязи в князи. Пустышка.

Потому и аргумент: «Ну на кой ТАКОМУ ЧЕЛОВЕКУ ввязываться в сомнительную сделку на 300–400 миллионов долларов за краденые рукописи?!» — это отнюдь не аргумент. Ибо напрашивается контраргумент: «Именно ТАКОМУ ЧЕЛОВЕКУ и ввязываться!» Тесная связь с высшими эшелонами власти (дружба?) декларировалась самим генералом-Фимой и его ближайшими пристебаями. Близкое приятельство с владельцем средств массовой информации Борисом Осинским — тоже. Что-то ни одно СМИ, подвластное Осинскому, не подало голос в защиту оболганного уникума от политики… Может, журналистская братия подавлена величием генерала-Фимы?

«Если журналист интересуется, пишет, что нам мешает пригласить его, к примеру, на дачу, угостить обедом? Или если он хочет пострелять на полигоне? Поможем, если возникнут проблемы, ну, машина сломалась, например… Разве не может состоятельный господин помочь бедному другу-журналисту? Пусть он пойдет в ресторан или купит себе новые ботинки…» На редкость теплое отношение у генерала-Фимы и его пристебаев к журналистской братии…

Стесненное материальное положение с детства — родился в семье военного, отец умер рано. Отсюда — влечение ко всяким внешним роскошествам, бирюлькам-мигалкам, вертушкам-погремушкам. Дорвался. Отсюда — подкожная опаска, что всё в один не самый прекрасный день кончится. Отсюда — клептомания: я на званом приеме, вокруг сильные мира сего, и я тоже один из них… но ложечку серебряную отчего ж не спиз… («ложечка» на 300–400 миллионов баксов, пригодится, когда вдруг выгонят!).

Сидит в камере — не рыпается. Права не качает. Телефон в камеру — это он перегнул, однако если вежливо попросит и заранее сообщит, кому и зачем приспичило позвонить, то его выводят к трубочке и дают выговориться (заодно пишут и вслушиваются, анализируют) — Кублановский не ботает по фене, выражает мысли простым русским языком, в основном дает отбой тем адвокатским делам, коими собрался было заняться, но вот ведь незадача — самому адвокат нынче требуется. Даже в тюрьме продолжает блефовать, демонстрирует собственную значимость типа: «Передайте его святейшеству, что в ближайшее время я в Ватикан ну никак!» Святейшеству не святейшеству, но, к примеру, заявы: «Адвокатом Япончику я, увы, стать не смогу. Без меня, конечно, ему не выкрутиться. Но положение таково, что придется доверить кому-нибудь другому. Без меня…» — такие заявы были.

Самое смешное, что Япончик, он же Иваньков, он же легендарный папа русской мафии, окопался где-то на Брайтоне и вряд ли подозревает о существовании какого-то Фимы Кублановского.

Дешевый понт!

Оперы, само собой, моментально прокручивают разговоры Фимы и так и сяк, прощупывают достоверность изреченного — нет ли зашифровки? нет ли подвоха? упрятать смысл распоряжения можно не только в феню, но и в мысли, выражаемые простым русским языком.

Но, во-первых, генерал-Фима не идиот, полагающий идиотами ментов, его взявших и содержащих.

А во-вторых, он корчит из себя пай-мальчика: адвокат и генерал, попавший сюда по недоразумению, нет у него никаких криминальных связей и быть не может.

В камере, помимо него, еще пять человек. Итого шесть. Притом что камера рассчитана на четверых. Но это почти санаторные условия. «Кресты» переполнены, по двенадцать рыл сидят. И так-то наводит на размышления: почему ЭТОЙ камере такие привилегии?! Но Кублановский, похоже, принял как должное — он ведь персона!

На самом же деле есть человек и есть «человек». «Человек», в отличие от человека, — это подсадка.

Так вот, у генерала-Фимы в камере все пять — «человеки». И даже не из ссучившихся заключенных, а из добровольцев-оперов. Рожи у них почище иных уголовных, замашки еще те… А месячишко отдохнуть на казенных харчах, отоспаться, груши пооколачивать вместо того, чтобы носиться угорело по городу с риском напороться на пулю, — мечта-а! Вроде армейских сборов, куда призвали тридцатилетних «партизан», — лафа! Курево, водки — в достатке. «Авторитеты» могут себе еще не то позволить в «Крестах»! Знай наших, енерал!.. И как бы выполняют приказ вышестоящего руководства (уверовало руководство в значимость генерала-Фимы, дураки! аж пятерых «человеков» снарядили! вдруг о чем обмолвится? да не о книжках долбаных, не о них! но… зря, что ли, в одной из публикаций недоучку Фиму обозвали цельным министром безопасности России!) — мы начеку, мы ловим-фиксируем каждый пук подследственного! и в то же время оттягиваемся от души.

Нет-нет, никаких издевательств над Адвокатом! Наоборот! Он им советы дает, как лучше отмазаться — и тому, который по ст. 77, и тому, который по ст. 102, и тому, который по ст. 108, и тому, который по ст. 113, и тому, который по ст. 147.

Веселенькая компания, кукующая в камере за бандитизм, за умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах, за умышленное тяжкое телесное повреждение, за истязание, за мошенничество. И с ними — Адвокат.

He-а! Кто ж станет над Адвокатом измываться?!

Над мошенником — иной коленкор! Получи кличку Мавродий и никшни, падла! Мавродий! К параше, поал?! Мавродий, бля буду, доста-ал ты нас! Убедительный наигрыш суровых нравов Тюрьмы!

Жестокие, сударь, нравы в нашем городе, жестокие! В городе Питере, это тебе, сударь, не Москва! А сударь — не Адвокат, но как раз тот несчастный, который по 147 статье, «Мавродий». Вот развлечение для питерских ментов-«человеков»…

Делом Кублановского непосредственно занимается питерское ГУВД, но Москва желает осуществлять контроль — настояла на привлечении СВОЕГО кадра. Прибыл капитан. Он, бедолага, ни в чем конкретно не провинился перед коллегами, но как не отыграться на столичной штучке! Вы там, значит, баре? А мы тут черные работяги? Застарелая классовая неприязнь. Кто пятым «человеком» будет? Ты, что ли, капитан? Будь. Но не проколись. Поал, Мавродий?!

И не размаскироваться. И не взбунтоваться. Товарищи по оружию устроят коллеге такую натуральную «толкучку», отметелят не хуже истинных бандитов-убийц-истязателей! А на «допросах», куда их высвистывают («Доложите обстановку!»), будут мотивировать высшими соображениями конспирации: Адвокат-то не дите малое — его уровнем заштатного ТЮЗа не проймешь, раскусит… И назад ходу не дать, мол, заберите меня отсюда — в рапорте на имя вышестоящего начальства. Приказ есть приказ. Что, кишка тонка, Мавродий?! Ладно бы генерала-адвоката месячишко в «Крестах» продержат. А ежели дольше? Полгода?

…Здесь Андрей Зубарев приостановился, понял, что отвлекся и увлекся. По сути-то, верная манера ведения беседы: сообщил все, что интересовало Колчина, и плавно переключился на веселенькую жутковатую байку в стиле птицы Кивин. Чтобы не оставалось послевкусия: кто-то кому-то чем-то обязан. Просто пообщались, давно не виделись, — двое на циновках, настолько близкие друг к другу, что между ними можно положить посох в один джан. Если и сохранится послевкусие, то от коньячка — он и впрямь недурственный.

Собственно, Зубарев и пришел распить с учителем бутылочку и просто пообщаться… Вот только байка про столичного капитана-Мавродия очередной раз проявила комплекс: мы, конечно, питерские, «чернокостные», где уж нам уж до Москвы, однако и у нас найдется чем пронять заоблачных столичных, ага!.. О-о! Разумеется, это ни в коей мере не касается ЮК из Москвы! Андрюша Зубарев из Питера никогда бы не посмел ни намеком! Он просто балагурил о том о сём. Будет рад, если хоть немножко развлек учителя.

Еще по стопарику?

Еще по стопарику. Пока «Стрела» не отошла от перрона.

— А что, в Каир теперь «Стрелой» можно добраться?

— До Москвы. А там — самолет.

— Предупредил бы чуть раньше. Я бы тебя на машине до Москвы подкинул.

— Уже отбываешь, Юрий Дмич? Сегодня?

— Да как-то пора. Не сегодня, но завтра. С утра, вероятней всего. Чтобы часам К пяти-шести еще засветло быть. Все же ночная трасса утомляет.

— Ха! К пяти-шести! Я уже к тому времени в самолете сидеть буду!

— Ну, поздравляю.

— С чем?

— Каир… Смена обстановки.

— Жарища, Юрий Дмич! И духотища. Круче, чем в Афгане. Представляешь, город — четырнадцать миллионов населения, все — арабы. Никаких правил дорожного движения и отсутствие запрета на подачу звуковых сигналов! Это значит четыре бессонные ночи. Я лучше в город мертвых там уйду, отыщу норку, прикорну. И дешевле! А то эти арабы с белых людей дерут нещадно!

— Город мертвых?

— А! Окраина Каира. Кладбище. А они как хоронят? Норку на склоне горы выроют, жмурика туда затолкают и просто камнем задвигают. А жить-то негде. И бомжи местные туда наладились — камень сдвинут, жмурика вышвырнут, сами квартирку занимают. Родственники покойника претензий не предъявляют — кладбище древнее, трупики давным-давно высохли… Ну и в этом городе мертвых сейчас три миллиона жителей. Каково?

В общем, беседа всё больше, чем дальше, приобретала отвлеченный необязательный характер.

И когда Зубареву приспело на поезд, почти напрочь выветрилось из головы: а чего приходил-то?

Как-так — чего! Повидаться. Когда еще получится!

Жаль, приняли «Кизляра», а то бы Колчин Андрея не до Москвы, так до вокзала, не до вокзала, так до метро подвез бы. Успеваешь, Андрей? Или тебе еще за вещами?

Нет, напрямую. Все свое Зубарев носит с собой. Зубная щетка — в любом киоске, паспорт и деньги вот тут… даже со спящего их у него не снять, разве с мертвого. Остальное вот здесь! (И постучав себя пальцем в лоб, добавил по древней шутке:) В жопе!..

Удачи, Юрий Дмич!

И тебе…

…Конечно, ничегошеньки из головы не выветрилось. Зубарев пришел. И Зубарев сообщил максимум из того, что смог добыть. Добывал Зубарев из конфиденциальных источников, а не на базарной площади. Из каких именно источников, каким именно образом, — это уточнять надо ли? Моветон. Ручается ли Зубарев за достоверность сведений, накопленных у Зубарева «вот здесь, в жопе», — тоже вопрос некорректный. Так же, как некорректен встречный вопрос: а на кой тебе, Юрий Дмич, хрен все это? Они оба и не стали их задавать друг другу. Просто посидели неплохо. Зубарев учителю коньяк преподнес. Чем бы ответить?

— А, вот, Андрюша, тебе пригодится.

— Юрий Дмич! Спаси-ибо! Это ж вы где их?.. В Токио?! Это ж натуральные сёрикены!

— Вот и забирай. Будешь от претендентов на норку отмахиваться в городе мертвых…

— Спаси-ибо!..

— И тебе…

Было за что «спасибо».

Итак, личности всех четверых, лазивших в «Публичку», установлены. Агони-Бялый, Емельянов, Калошный, Погуда.

И верно проинтуичил Колчин, когда озадачил Зубарева три дня назад: «Кроме „четверки“, никто больше не участвовал в краже? Мало ли кого опергруппа взяла по делу?.. И обрабатывает, рассчитывая выпустить на процесс в нужный момент».

Есть такой. Тоболин.

Правда, не есть, а был.

Но ведь был же!

И другое предположение Колчина подтвердилось: «Вдруг некто заявил: в момент похищения был случайный свидетель или свидетельница, после чего… э-э… обездвижить и прихватить с собой, после чего дозваниваться до заказчика, испрашивая инструкций: что делать с женщиной?»

Так и было.

Ни один из граждан земли обетованной не сознается в том, что так и было.

Одно дело — кража. Гуляйте под залог!

Другое дело — убийство. Пожалте под стражу!

А им еще жить и жить… во всяком случае, им очень хочется еще жить и жить — и жить хорошо.

На смертном одре, да, вполне можно впасть в откровения. Что Тоболин и… «Женщ не я».

Не он. Однако было, было!

И не Сусанна Сван — эта женщ, как полагают сыскари.

Они, сыскари, отнюдь не тугодумны, просто не владеют они, сыскари, всей информацией, коей владеет ЮК.

И генерала-Фиму оперы слушали-слушали и прослушали. Тоже не по тугодумности, а по вышеприведенной причине.

Легендарный Япончик. Иваньков. Иначе как пижонство Кублановского эдакая заява Кублановского и не была оценена. Тем более прокачали в этом направлении — нигде-никогда не пересекались генерал-Фима, который под стол пешком ходил, когда Япончик уже через океан махнул. То-то и оно. Нигде-никогда…

У сыскарей со стажем первая (и, в общем-то, верная) реакция на Япончика. Птица — курица, яблоко — груша, заяц — волк, Япончик — Иваньков! Ассоциативное мышление в норме. На что и расчет пустышки-Кублановского, безропотно сидящего в «Крестах», где его никто не достанет.

А кто? Собирается кто-то?

Колчин не склонен переоценивать значение собственной персоны. Но и недооценивать — себя не уважать.

Судя по словам и делам генерала-Фимы, тот тоже оценивает ЮК по достоинству.

Судя по делам: два «байера» на трассе, чтобы ЮК подзадержался в пути, пока его квартиру шпигуют «ушами»… (Два именно «байера» — это не от большого ума, затрапезные грузовички были бы куда «растворимей» в общей автодорожной массе… но кто, собственно, утверждает, что пустышка-Фима — большого ума?! ему бы всё собственное величие понянькать, даже опасаясь чего-то, — мигалки-вертушки-иномарки.)

Судя по делам: те же «уши» на Шаболовке, тот же «маячок» в «мазде» — знать о каждом шаге ЮК — вдруг он, ЮК, выйдет на след виновников исчезновения жены…

Судя по делам: безопасней в камере с блатными харями скоротать времечко, чем обрывать телефоны и срывать голос: «Свободу мне! Свободу!» — а на свободе ЮК кругами ходит, и круги всё уже и уже.

Судя по… словам: «Адвокатом Япончику я, увы, стать не смогу». «Положение таково, что придется доверить кому-нибудь другому. Без меня…» То есть иносказательное распоряжение: умываю руки, а вы меня оградите от Япончика, когда и если он докопается до сути.

Мало ли у генерала-Фимы телохранителей-гвардейцев?

Много. И зарплату они получают исправно, независимо от местонахождения работодателя. (Кстати, о местонахождении! В «Крестах», значит, в Питере. Колчин-то полагал, что генерал-Фима — в Лефортово, в Матросской Тишине…) Так вот, гвардейцы Кублановского способны не только защитить хозяина, но и напасть на того, кто представляет реальную угрозу для хозяина. Лучший способ защиты — нападение.

Япончик — опасность номер один. Не Иваньков, нет.

Япончик, выпивший чашку воды. Порвавший все прежние связи. Сорвавшийся с привязи.

Япончик, для которого не существует выбора: или пан, или пропал. Согласно этике японцев — пан и только пан. Согласно «Этике японцев». Со следами крови.

Япончик, вернувшийся из Токио, где предметно доказал, кто японистей по части единоборства, корнями уходящего в окинавское каратэ.

Япончик, вернувшийся из командировки. Возвращается муж из командировки…

Чертовски хочется работать. Жажда деятельности.

Вековечная мудрость: если вдруг чертовски захотелось работать, приляг и немножко полежи — сразу пройдет.

Он бы прилег, но ванны-«фуро» в номерах «Чайки» не предусмотрено…

Он нагнал Зубарева уже на улице. Тот стоял на кромке тротуара, голосовал попутку — до метро хотя бы, а? На Коломяжском шоссе пустынно за час до полуночи. А «Стрелы» уходят в Москву без минут в полночь. И опоздать недолго! В Москву, а там и в Каир. Зубареву ведь на «Стрелу»? В Москву? В Каир?

— Андрей! — окликнул Колчин. — Безнадежно. Я тебя подвезу. Что-то все-таки решил проветриться…

Они молчали всю дорогу. Вроде бы попрощались еще в номере, так что снова затевать разговор как-то… не то. Опять же за дорогой надо следить, не отвлекаться, если внутри у тебя полбутылки коньяка сидит.

Почему-то Колчину показалось необходимым подвезти Зубарева до вокзала. Почему-то. Проветриться. Провериться.

Нет, за «девяткой» не было хвоста. Не было.

Если в Москве Колчина пасли, то здесь, в Питере, — нет.

Или он так удачно обыграл «пастухов» с ярославской дурилкой?

Однако Брадастый должен был вернуться с озера Неро наутро. И понять, что в «мазде» — Брадастый, что Колчин… испарился, — «пастухи» должны были если не наутро, то в течение суток. И задаться вопросом: где… Япончик?

Где-где! Да. В Питере. Значит, ищет. Не плутает, а идет по следу. И не только ищет, но и прячется — от «пастухов» (вон экую комбинацию с подменой авто предпринял!). Следовательно, ЗНАЕТ о существовании «пастухов». Ну, далеко не спрячется.

Найти человека в Питере, поселившегося в отеле для иностранных специалистов? Задействовав банк данных определенной службы, раз плюнуть. Как наглядно продемонстрировал Андрей Зубарев, имеющий непосредственное отношение к определенной службе.

Мелькнула мыслишка. Тут же угасла. Вряд ли. Нет. Не Зубарев. Иначе зачем бы Андрюше быть столь подробным в сведениях, сообщенных учителю?

Затем, например, что сведения — туфта.

Вряд ли. Нет. Не туфта. Ибо совпадают с тем, что Колчиным уже добыто.

Будь Зубарев кублановцем, он бы наплел Колчину складную версию, в которой генерал-Фима никак не фигурировал, разве в качестве припеки сбоку.

Будь Зубарев кублановцем, он бы вообще сегодня не явился (пусть и столь неординарно), — срочная командировка, вынужден уехать, встретиться никак (если врать в глаза учителю никак, даже при богатом опыте, обретенном на спецкурсах, — никак).

И не врал Андрюша, нет. Колчин все-таки не дундук, различить различил бы — на расстоянии в один джан.

В Москву ли наладился Зубарев?

Да, получается, в Москву.

Колчин довез Андрея до вокзала, и всю дорогу не ощущал флюидов нетерпения, мол, вот привязался, настырный, мол, надо срочно доложиться по результатам беседы, а тут…

И билет у Зубарева оказался при себе. СВ.

И «Стрела» отошла, как и полагается, в соответствии с репутацией, — минута в минуту.

И Колчин проводил глазами последний вагон.

И никто не сорвал стоп-кран: ой, пардон, я выскочу, забыл кое-что…

И зачем усложнять себе (то есть Зубареву) жизнь легендой про Москву — Каир в беседе с Колчиным? Сказал бы: «А теперь мне пора домой. Жена ждет». Есть у Андрея жена? Ну, подруга. И доложился бы Зубарев без помех из дому.

Так что — нет, Зубарев — нет.

Но и хвоста за ними не было. Ни на пути к Московскому вокзалу, ни на обратном пути.

А ежели так, то… провериться бы. Не по поводу Андрея, по другому поводу.

Собственно, Колчин с тем прицелом и взялся проводить Зубарева. Многоцелевая вечерняя прогулка.

«Источник» действительно отбыл поездом.

Хвоста действительно нет.

По адресу, указанному «источником», действительно проживает… проживал некто Тоболин. По тому самому адресу, куда была доставлена невольная свидетельница, откуда она была вывезена и — исчезла.

Переулок Крылова, 2–41.

Шесть человек сели в лодку, чтобы покататься по озеру. Лодка перевернулась. Все утонули. Сколько всего утонуло человек? Ну, шесть.

Нет. Двенадцать. Ибо еще шесть утонуло в ходе следственного эксперимента.

Ха-ха. Но, по существу, правильно. Воссоздание события должно максимально соответствовать событию.

За полночь. Декабрь. Автомобиль. Человек. Один.

В переулок не заезжать. Припарковаться на углу.

Пройти — два шага.

Арка. Напротив — отдел милиции.

После арки — дворик. Черный выход из «Метрополя».

Следующий дворик.

Рискованно выводить дамочку в охапку посреди ночи — и в машину?

Рискованно, да. Однако риск для приехавшего по приказу свыше киллера — дело привычное. Стакан водки? Укольчик? Чтобы ногами двигала, но не соображала. Всего-то расстояние — метров сорок, и — машина.

Под носом у милиции?

Почему бы и нет? Именно под носом, ибо и не чихнут: под носом же! кому в голову взбредет под носом у милиции!.. Не исключено, киллер сам по себе при форме и при документах — он, знаете ли, в структуре «министра госбезопасности России»!

Что может быть привычней мента, волокущего гражданина-гражданку в машину?! Особенно в переулке, где они, менты, обосновались.

(Вот четверо-пятеро блюстителей порядка с древними книжками под мышкой — это да, это непривычно, это настораживает. Да и задача у «библиотечных» кублановцев иная, не ставилась перед ними такая задача. А перед киллером — ставилась: значит, такая задача, дружок…)

Колчин нашел подъезд.

Первый этаж — какая-то фирма, «Восток». Темно, тихо.

Он поднялся на третий. В чуть утопленной нише — дверь. 41. Полоска бумаги с печатью.

Колчин подсветил фонариком. Замок сложный. Но простой. Ногтем не откроешь, но ключом, пусть и «неродным», — можно.

Колчин открыл. Даже не особенно и ковыряясь. Получилось. У него ДОЛЖНО было получиться. Взломщик — не профессия, а состояние души. Состояние души у ЮК было таково, что не могло не получиться. И не взломал — открыл.

Полоска с печатью не порвалась — отлепилась с негромким лопающимся треском.

На лестничной площадке никто не отреагировал.

Этажом ниже — тоже.

Этажом выше — тоже.

Состояние души. Получается. Не существует выбора между «пан» и «пропал». Выбор — сомнение. Колчин НЕ сомневался.

Он и внутри, в квартире, НЕ сомневался, что найдет. ЧТО найдет — не знал, но что НАЙДЕТ — не сомневался. Состояние души.

Шторы он задернул плотно. Выключил фонарик «от Лозовских», включил свет.

Обстановка в двух комнатах тривиальная. Среднестатистический гражданин Тоболин. Среднестатистическая обстановка.

Колчину не до описи имущества — палас, «стенка», дешевый хрусталь, три полки с книгами (триллеры в «стекле», Пикуль, «Весь Петербург»), стол-«книжка», телевизор «Радуга», проигрыватель «Аккорд»… кухонный гарнитур «Невская дубровка», холодильник «Морозко»… продавленная тахта…

Не сегодня-завтра либо родственники нагрянут (были у Тоболина родственники?), либо судебные исполнители…

А пока — никого. Засада свое высидела. Раритеты возвращены «Публичке». Всё могущее послужить доказательством вины подследственных изъято в присутствии понятых.

А какой именно вины? Кража манускриптов из Российской национальной библиотеки?

Да. Вот доказательства…

Колчин искал доказательства иной вины. И нашел.

Он поднял тахту и рассмотрел содержимое вместилища: перьевая подушка без наволочки, ватное одеяло, шмотки.

Сыскари, конечно же, рассматривали содержимое вместилища. Извлекали, перетряхивали. Они искали то, что хотели найти. Потому и не обратили внимания — ну валяется и валяется, под тахтой вечно хранятся ненужные шмотки.

Колчин тоже искал то, что хотел найти. И без сантиментов: ах, я не хочу! лучше бы не находить! лучше не знать! Он уже ЗНАЛ: Инны нет. И теперешние поиски — поиски улик против тех, кто повинен в том, что Инны нет.

Дубленый полушубок с капюшоном. Полупердон. Мало ли что валяется в тахте у гражданина Тоболина. Ненужные шмотки.

Зачем мужику под шестьдесят стильный женский полупердон? Задались сыскари вопросом?

Нет. Мало ли! Внучке купил за копейки — секонд хенд, ношеный, на Новый год.

Да? Да. (Чёрта с два ТАКОЙ полушубок — на барахолке! Из Канады Колчин привез — Инне…)

Сыскари расследовали обстоятельства кражи рукописей, а не обстоятельства исчезновения Инны Колчиной.

Обстоятельства исчезновения…

При каких обстоятельствах Инна сняла полушубок — неясно. Ясно, что он, полушубок, обнаружился в тахте на квартире Тоболина, который уже никогда не прояснит…

Колчин общупал, внюхался. Это полушубок Инны. Карманы, разумеется, пусты. Но и без всяческих опознавательных мелочей — это ее полушубок. (Ключ, кстати! В колчинскую квартиру просто так, без «родного» ключа, не попасть. И ковыряться с отмычками — напротив чуткая борисенковская семья. Понятно, почему «парикмахерам» Кублановского не составило труда войти в квартиру на Шаболовке для насаждения «жучков». Ключ — «родной».)

Вот и всё…

Сложилось.

Колчин усовал полушубок на прежнее место. Он не фетишист. И потрясать уликой перед виновниками тоже не станет: «Это не мы! Не мы! Понятия не имеем!» — «Ага? А на это что вы скажете?!»

Абсолютно безразлично Колчину, что ОНИ скажут. Слушать он их не станет.

Что он может от них услышать?

«Не мы!»

Он знает теперь доподлинно — ОНИ.

Что он еще может от них услышать?

«Да… мы, но мы не хотели!»

А кого трогает, нехотя вы или в охотку? Колчина не трогает.

Что он может еще и еще от них услышать?

«Ой, простите-пощадите! Мы больше никогда…»

Колчин не простит, не пощадит. И — что да, то да — ОНИ больше никогда…

Колчин погасил за собой свет.

Раздвинул шторы.

Защелкнул замок.

Плюнул на бумажку, прилепил на место.

Спустился по лестнице.

Прошел двориком, под арку, по переулку.

В машину. По Садовой. До Марсового Поля. Через Троицкий мост. Каменноостровский. Черная речка. Коломяжский проспект. Гостиница «Чайка».

Однако вполне-вполне он стал ориентироваться в городе Санкт-Петербурге. Беда-то какая — только сориентируешься, и пора уезжать… Не на ночь глядя, но с утра.

Сколько там до утра?..

Четверть третьего. Ночь.

Спать не хотелось и не моглось.

Ванны-«фуро» в номере не имелось.

Хм. Азбука буддизма:

МАМА МЫЛА РАМУ, А КРИШНА — АРИШУ.

Ванны не имелось.

Он включил телевизор.

Какие передачи в четверть третьего?!

Такие.

«КТВ АРНИКА принимает заказы на демонстрацию фильмов в любое время суток. 301–20–20».

«Продается Форд-Транзит, 1984 года, белый. 4500 долл. Торг уместен. 394–76–76».

«Натуся! Я люблю тебя! Дрюня».

(Широкая натура сей Дрюня. Телетекст в этой «Арнике» наверняка платный и наверняка не копеечный. Но ради того, чтобы объявить про любовь к Натусе не только Натусе, но и всем абонентам «Арники», всему микрорайону, Дрюня ничего не пожалеет… Дурак ты, Дрюня… Любовь не провозглашается. Она или есть, или ее нет.)

Говорил ли Колчин хоть однажды Инне: «Я люблю тебя»? А ведь нет. Говорила ли Инна хоть однажды Колчину: «Я люблю тебя»? А ведь нет. Как-то так у них сложилось, что ГОВОРИТЬ не надо. Ди-Жэнь. Муж — жена. Одно.

Телетекст сменился фильмом.

«Девять с половиной недель».

(Дрюня заказал «в любое время суток»? Чтоб Натуся прониклась: во как он ее любит! Или Натуся истомилась телетекстом: кинишку посмотреть бы! Нет, Дрюня. Натуси заказывают не «Девять с половиной недель», а «Красотку» с Гиром.)

…Микки, еще молодой, еще не поросячерожий, вдоволь наиздевался над Ким, к обоюдному удовольствию, и предсказал: досчитаю до десяти, до ста, до тысячи — и вернешься, никуда не денешься.

Не вернулась. Десять, одиннадцать, двенадцать… сто, сто один, сто два… тысяча и одна, тысяча и две… Не вернулась. И не вернется.

Девять с половиной недель. Что за глубокомысленное название? Перекличка по формальному признаку с «8 1/2» Феллини?

He-а. Просто это — срок.

У Ким был свет в окошке — Микки. Ослепляющий, резкий, зачастую неприятный, но свет. В окошке.

Теперь она не вернется. У нее появился другой свет в окошке. Девять с половиной недель — срок, когда пора определяться — да или нет…

Когда бы Инна не была поздним ребенком, родившимся семи месяцев…

Когда бы не было в семье Колчиных (Ди-Жэнь) проблем определенного свойства.

Когда бы у них все-таки появился долгожданный ребенок…

…Тогда бы ЮК и думать не думал о каких-то там женских неделях. Но на протяжении всех совместных лет волей-неволей приходилось… Волей-неволей обретешь знание…

Да, девять с половиной недель. Срок. Пора определяться.

Разумеется, не бывает такого срока. Бывает восемь-десять недель. С точностью до половины недели, с точностью до трех-четырех дней на столь раннем этапе — не определить. А избавиться — и при сроке в двенадцать недель бывает, только уже сопряжено с эксцессами. Так что решай-решайся при восьми-десяти.

А фильм «Девять с половиной…». Не назовешь ведь фильм: «Восемь-десять…» Позаковыристей надо, позагадочней: восемь и десять, в среднем — девять. А тут уже, обратите внимание, мадам, девять с половиной. Пора, пора определяться. Тысяча и три, тысяча и четыре…

Не вернется. Определилась. У Ким теперь есть другой свет в окошке. Свой. Не она — собственность Микки, а у нее — собственность (посредством всё того же Микки). Не вернется.

«Натуся! Я люблю тебя! Дрюня». Снова телетекст…

М-да. А у Колчиных так и не получилось с детьми. И уже никогда не получится. Потому что Инны нет. Ее нет, и ее не вернуть. Считай хоть до миллиона.

Да, Инну не вернуть, однако ЮК посчитает. До пяти.

Один — Агони-Бялый.

Два — Емельянов.

Три — Калошный.

Четыре — Погуда.

Пять — Кублановский.

(Ах, да! Еще Вадик и Сусанна Сван.

Но и здесь выкрутилась, сладкая парочка! К похищению раритетов — отношение имеют. К исчезновению Инны — нет.

И вряд ли четверка, вернувшаяся в Израиль, посвятит наводчиков: «Нам пришлось такое пережить, такое пережить!» Зачем давать против себя оружие?..

Так что живите, Сваны, живите, паразиты.

Ах, да! Еще киллер-инкогнито. В форме.

Но! Читай прессу: «Опыт заказных убийств состоит в том, что никого не интересуют те, кто выполнил убийство. Это преступный бизнес, надо таких людей ловить, но в случаях крупных убийств полиция договаривается с исполнителями для того, чтобы поймать заказчиков. По законам США, это самое страшное — заказать убийство. Это во много раз страшнее, чем исполнение его… Правда, тех, кто нажимал курок, уже, по всей видимости, тоже убрали…»

Так что киллер-инкогнито никуда не денется. Либо он, исполнитель, уже получил свое. Либо он еще получит свое — от ЮК.

Но единственный, кто способен раскрыть инкогнито исполнителя, — заказчик. А заказчик — в «Крестах», в окружении пятерых «человеков». Не вечно же он там будет высиживать!)

Время — вещь необычайно длинная.

Ждать и догонять — хуже нет.

Колчин до сегодняшней ночи только и делал, что догонял.

Догнал. Схватил за руку.

Надо отдышаться, надо восстановить дыхание. Надо ждать.

Всему на свете приходит конец.

Только дурак мстит сразу, а трус — никогда.

Не увеличивай количество зла в Мире. Уничтожая зло злом, не превысь меру, не увеличивай количества.

Каратэ — самое агрессивное, самое наступательное из единоборств Востока.

Буддизм — самая миролюбивая и «непротивленческая» философия.

Одно другому не противоречит, лишь дополняет и… соответствует.

Сильный муж — терпеливый муж.

Терпение есть (еще раз!) сдерживание себя в семи чувствах: ненависть, любовь, радость, беспокойство, гнев, огорчение, страх.

Если терпелив, тогда поймешь характер всех явлений и пребудешь в полной гармонии с вечностью.

Время — вещь необычайно длинная.

Зимой дни короче, а ночи длиннее.

Всему на свете приходит конец, если терпелив. Сумрак за окном рассеялся.

Сумрак рассеялся.

Ночь кончилась.