Белый ворон

47

Скромность украшает человека — казалось бы, общеизвестная истина. Однако, помню, возразил маме, когда она заметила: ее дорогой сынок от скромности не помрет. Спросил, не знает ли она хоть одного человека в подлунном мире, скончавшегося с таким диагнозом? Или продолжать надеяться на то, что когда-нибудь чье-то вскрытие все-таки подтвердит справедливость ее упрека?

Давно это было. Тем не менее сейчас веду довольно скромный образ жизни, сижу в деревянной избе с дарящей тепло печью. Ни дать ни взять избушка, как в сказке, стоит одинешенька в гуще леса. Самого настоящего, неподалеку от небольшого озерца, окантованного тростником, поменявшим с холодами зеленый цвет на коричневый.

Эта избушка с пристроенной сбоку банькой — своеобразный памятник скромного образа жизни. Наверняка сегодня, глядя на нее, истинные хозяева леса невольно отмечают простецкую непритязательность своих отцов. В самом деле, они жили скромно, забирались в дремучую чащу подальше от людских глаз, охотились в свое удовольствие, куражились, отдыхая от важных дел, при том женский пол, само собой, в обиде не оставляли, даже когда пьянствовали. Здоровые были люди; выскакивали из натопленной по-черному допотопной баньки и босиком бежали по снегу к пруду, сверкая голыми задами. Может быть, именно здесь и зародился самый распространенный комплимент в характеристиках «живет скромно».

Однако цивилизация не стоит на месте. Отцов сменило более изнеженное нюхавшее неохотничий порох чужими носами поколение, которое не захотело жить по старинке. В нескольких километрах отсюда отгрохали современное строение, и не с черной баней, а современной сауной; чтоб не бегать к озеру с голым задом по морозу, при ней крохотный бассейн имеется, равно как и все остальное, необходимое непритязательным охотникам.

Зато мне приходилось вести скромный образ жизни; сижу-посиживаю в гордом одиночестве, белый ворон в самой настоящей лесной чащобе. В избушке на курьих ножках, если сравнивать этот домик со зданием, построенным неподалеку отсюда бесплатными солдатскими руками из стройматериалов, предназначенных для улучшения бытовых условий служивых нашего непобедимого лесного войска.

Войско оно войско и есть. Непобедимое, как само себя рекламирует. В конце двадцатого века в портянках ходит, кто еще на такое способен? Реклама — не только двигатель торговли, но и самомнения, а уж в дремучем лесу — подавно; те, кто привык пням молиться, в любую пакость уверуют. С незапамятных времен все охотничьи угодья поделены-переделены, зато это охотхозяйство появилось на свет сравнительно недавно, после того, как в нашем лесу дремучем у реки фантастической снова объявились зеленые.

Они нагло шарились по чащобам, правда, не орали: «Бей белых пока не покраснеют, бей красных пока не побелеют» — но знамя предшественников подхватили. Естественно, на благо лесного общества и спасения родных дурнин с буераками. Орут, визжат, впечатление создают, а хозяева чащ лесных на них не сильно реагируют. Попривыкли, мало ли убогих воет все, что на умишко придет?

Тем более пущай эти калики сирые своих намерений не скрывают, называя себя прямым текстом именно зелеными, так ведь радиационные грибы их не колышут, вонючие отходы не интересуют и даже вредные производства, штампующие лесную продукцию в меньшем количестве, чем мутантов своими выбросами, зеленых тоже не печалят. Так надо для всеобщего дремучего блага, что поделать, жизнь у нас такая. Живи подальше от этого производства и хватай ртом озон с меньшим процентом гадости. Судьбу вымерших мамонтов даже последнему жуку-короеду разделять не хочется. Нехай он даже существует с того, что ежедневно дерево точит.

Жук простейший, не какой-то там зеленый, и то понимает — сгубит все деревья, потом впору зубы на полку класть, точить ими будет уже нечего. Но это еще когда настанет, а жрать сегодня все равно хочется, после нас, как известно, хоть потоп. С помощью реки, до середины которой редкая птица долетит.

Зеленые — не насекомые, втихаря нагло жрущие всеобщий лес. Они, наоборот, пищат во все стороны: бей жуков — спасай чащобу, а сами глазами ожесточенно вращают, решая, чего именно надо безотлагательно заслонять собой от гибели. И узрели в конце концов.

Сперва новоявленные спасатели всего, что не вымерло, сотворили разведку боем среди угодий, прикрытых дубовым листком с названием «Войскоохота». Именно в том месте, где собрался коллектив в чинах не ниже генералов. На наше святое лесное чувство коллективизма решились посягнуть, себе на уме бестолочи.

Генералы дружно запели, как от тайги до любых из морей ихняя армия всех сильней, и, кротко заняв оборону, послали вперед своих бывших подчиненных, калеченых-перекалеченных, но все-таки непонятно почему выживших под их мудрым руководством. Инвалиды слегка поорали в сторону общественного мнения, как теперь только самый ленивый не лягает лесные вооруженные силы, а затем, брякая костылями и медалями, уползли под кусты ждать своего последнего часа.

В самом деле, жалко их генералитету, на нем-то шрамов нет, руки-ноги целы, разве не позволит, чтобы пристарковатые калеки последние силы на забавы тратили? Они и так родному лесу все, что могли, отдали, а потому генералы торжественно клялись: бить зверя, согласно долгу по лицензиям, и за себя, и за них, и за того парня. Затем дали зеленым оборот, не прибегая к секретному оружию самого массового поражения под названием кирзовый сапог. Зеленые чуть ли не пожизненно стали похожими на свои любимые елки и березы не интересами, а цветом морд.

Еще больше позеленев от бессильной злобы, доброхоты все равно продолжали хотеть спасать, что не подохло, и рыскали по хорошим местам. Навстречу им из буреломов и чащ выходили более могучие защитники родной природы, выдвигающие навстречу захватническим ультиматумам уставные документы, служебные удостоверения и смачно сложенные кукиши.

Зеленые чуть было не капитулировали в своем стремлении спасти природу именно в лесу, стали на текущую рядом реку поглядывать. Ее тоже от гибели защищать надо. Здесь больше бацилл несъедобных и отходов, чем другой сбросовой пакости плавает, но иногда в мутной водичке и на рыбку повезти может. Чуть было туда не урыли дружным строем, однако из воды на всякий пожарный случай показался дядька Черномор со своей командой из тридцати трех богатырей-бригадиров, и зеленые тут же врубились, почему редкая птица до середины реки долетает, ну а чтобы до противоположного берега добраться — тут, как сказал классик, вообще базара быть не может. Богатыри они на то и богатыри, аппетиты у них соответствующие, опять же русалки, их ублажающие, и прочие обитатели мутных глубин не святым духом питаются. На безрыбье и раком станешь, поняли зеленые, тихо-тихо попятившись к лесу, не рискуя показывать тылы речному населению.

Другие бы на месте тех зеленых опустили руки и стали грызть деревяшку вместе с прочим лесным народом, однако защитники общественно-дремучих интересов решили биться за них до последней капли чей-то крови. Потому как уразумели: в лесу столько отличных мест, их всех захватить не каждому заграничному агрессору по клыкам, собственным вооруженным и прочим силам средств со служивыми на многочисленные гарнизоны не хватит. Лес-то огромный, нужно только затаиться, притвориться безмолвным деревом, пользуясь своей окраской, и высматривать. Тем более, караул, дичи становится все меньше, и даже издохшей от бескормицы козе ясно, кто виноват. Только те, кто плохо тащит на себе в лесную глухомань сено, чтобы кабаны-косули хоть что-то сожрали перед тем, как сами попадут на стол.

Зеленые защитники дикой природы наконец-то скумекали, кто повинен в оскудении и неправильном использовании лесных угодий. В самом деле, тут последний вурдалак, тупой от рожденья, дурной по образу жизни, и то бы догадался: охотник-генерал, пусть даже обязуется, но припас зверю на себе тащить не станет, иначе он может вместе с сеном престиж на землю уронить. К тому же вдруг кто-то из соседней чащи выскочит. Заорет дурным голосом, как сегодня генерал подкармливал вроде бы нашего зверя, значит завтра вполне может подхарчить другого хищника. И не из нашего леса, а их каменных джунглей, и не душистым сеном, а вовсе секретной информацией. Стоит рисковать, когда в дремучей чаще любое лыко в строку ложится? Чуть покажешься из-за дерева, любой тупорылый упырь от нечего делать или интересы свои преследуя, заорет: вот гад ползучий, выкрался из-за дерева против всего лесного народа, и не опорожниться в сторонке, а в аккурат на голову нашим идеалам. И будет прав в своих подозрениях; нечего выделяться даже благими намерениями, потому как в лесу для них одна награда — под дерн, на три метра, удобрять родную природу, чтобы она стала еще лучше.

В общем, генералитет и прочие высокопоставленные любители пострелять по движущимся лесным мишеням рисковать не стали. Тем более рассудили — вышли мы все из народа, нехай он без нас трудовым участием в охотхозяйствах мается, если отстрелочный прикупить хочет. А нам все эти формальности при охотничьих билетах совсем другой билет замещает. Он тебе и путевка на охоту, и в самую сладкую лесную жизнь.

Значит, киш, поганки зеленые, ваши предшественники тоже против наших саблями махали, а что вышло? Где они сегодня, травоеды, зато мы — самые настоящие бессмертные, так как лепим жизнь с вечно живого, и дело наше до сих пор точно такое. Наша смерть в яйце, на том самом крыльце, до ступенек которого никаким зеленым и прочим крашеным вовек не добраться. А до самих яиц — говорить смешно. Нате вам для отмазки Змея Горыновича, у него одна должность о трех головах. Первая для борцов с коррупцией, другая — для постоянных временных трудностей, а третья — черт с вами, пользуйтесь, спасайте природу. Рубайте, не стесняйтесь, пока не употеете. Змею Горынычу не привыкать, у него новые головы растут еще быстрее, чем вы своими конечностями размахиваете. Махайте, зеленые, до конца своей жизни, не перемахать вам.

Так зеленые, они же зверье защищают, станут ли редкого Змея рубить, тем более и без них дефективных желающих бороться с неистребимым злом в избытке. Ага, рассудили спасатели лесной природы, раз есть бессмертные, значит смертным они хоть что-то должны были для блезиру оставить, кость какую-то на разживу бросить. Чтоб рты были закрытыми, с костью в зубах орать непросто. Так мы тоже из народа, а он, давно замечено, привык безмолвствовать, вперед и с песней: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда буду я».

И пошли сквозь чащу беззаветно преданные идее послужить лесному народу. Те самые смертные, на жирные угодья которых зеленые нацелились, почему-то всякими билетами размахивали — то участников какой-то полузабытой войны, то инвалидными.

Больные они и есть на свои головы, им всю жизнь на них гадят, а эти бестолковые до сих пор понять не могут: если кому-то надо, а этого нельзя по закону, так оно все равно его будет. Вот и вся диалектика спасения и борьбы в дикой природе.

Вы чего своими льготами размахались, новых лесных приоритетов не унюхали, паршивцы? Это вожди всегда бессмертные, а вы вообще воевали не в ту сторону, как открылось в последние годы, душегубы окаянные, симулянты великих сражений. Говорите, за свои права костьми ляжете? Ложитесь, мы не против, нам не вас, а природу спасать надо.

Зеленые с этими больными легко войну выиграли: брысь, убогие, с уже бывших своих угодий, согласно новому постановлению. Вы здесь прежде убой беззащитной дичи вели, а мы заповедник организуем, чтобы зверье плодилось на радость вовсе не вам, берданочники-кровопийцы, а всему прогрессивному зеленому человечеству.

Много времени не прошло, как зеленые снова повальную заботу обо всех проявили. У лесной державы трудности с валютой, а на нее — вся надежда, черт с ними, убеждениями, смотрим, как народец мучается — так больно делается, аж глаза сами себе выколоть готовы и уши смолой залить, лишь бы не видеть-слышать этих мучений-стенаний.

Надо облегчить жизнь народу — и все тут. Давайте разрешим ему, в виде, конечно, большого исключения, здесь немножко пострелять. Тем более должен же кто-то делать среди дичи естественный отбор, учитывая, что в этой местности последнего волка задолбал двадцать лет назад тогдашний первый секретарь района, который и сегодня состоит в числе активных охотников аж вселенского значения. Он, правда, уже не орет во все горло: «Весна приходит снова в лес, похвалим мы КПСС» — но все равно человек принципиальный по должности.

Вот тут зеленые ошибочку сделали. Нет, чтоб сказать: нехай заслуженный истребитель хищников здесь самолично хоть один отстрел сделает, и все бы было нормально. Тем более теперь он перед стрельбой шепчет наимоднейшее охотничье поверье: мол, буду дербенить наглого кабана как символ зажратости бонз-коммуняков, подрывающего своими клыками наш суверенитет.

Так нет, зеленые, себя большими хозяевами посчитав, пискнули о привлечении иностранных специалистов к всеблагому делу: дескать, будем пущать для охоты в заповедник исключительно их. Они, даже если сильно не хотят, все равно вынуждены валютой платить, потому как о наших деньгах плохо подозревают. Всяким простым смертным, каким позволено охотиться пешкодралом в местах, где при урожае одного зайца на гектар приходится сто двадцать стволов, об этом золотом решении для их же блага не сказали. Зато другие возмутились.

Как же это так, чтобы, допустим, младшее око лесного закона, не говоря уже о третьем помощнике второго заместителя министра лесных тропинок, не имели права стрелять, где им хочется, нравится и когда в голову взбредет? Правильно, нечего, сволочуги зеленые, перед иноземцами преклоняться, привыкли, что в Лесу Советов им самое лучшее принадлежало, до сих пор отвыкнуть не можете?

Ничего, иваны быстро зеленых на место поставили, чтоб престиж леса не роняли. Так и сказали им, выдернув на самый невзрачный травяной коврик: вы что, как бывшие так называемые хозяева ныне очень плохих угодий, своими зелеными мозгами двинулись? Мы вам кто, простые лесные жители, эти смердючие возделыватели полянок, рабы, то есть рабочие вредных всем, кроме нас, производств или недоделанная прослойка, недорезанная интеллигенция, жующая кору на деревьях? Мы — хозяева жизни и вышли из народа не затем, чтобы всякие зеленые над ним издевались.

Иностранцев вам захотелось? Да у нас этой зелени больше, чем у них, шаромыжников. Но теперь вы ее хрен вообще когда увидите, потому что за себя платить мы не привыкли, все вокруг лесное — все вокруг мое, так с детства петь обучены, а ваши бывшие районные заповедные угодья получили статус вселесных, и, в общем, пошли вон с нашего общенационального достояния дружными рядами. Можно к Змею Горыновичу. Другие его рубать утомились, а эта образцово-показательная тварь опять без дела в три глотки зевает. О суде даже не заикайтесь, это вам не сраное залесье, где любой придурок шмат земли с деревьями купить может и никого туда не пущать. Мы такой дискриминации во имя лесного народа никогда не допустим, зато, когда захотим, из любого зеленого устроим голубого до полного посинения. Можно и по решению того же суда.

Мы вам покажем до потери пульса, как без нашего трудового участия собирать валюту на благо родного леса. Нашли с кого пример брать, гниды синеющие: ваши сволочные залесные братья нас опять из себя вывели, так тут еще своя орда зеленая… Они, сволочи, лучшего друга нашего леса государственного секретаря господина Ульца под монастырь подвели своими воплями.

Господин хороший приглашение принял, вместе с нами охотился, а придворный придурок-фотограф, уже на повышение в говноеды переведенный, его с застреленным кабаном в обнимку заснял. Так ваши зеленые братья тут же завопили на весь свет белый: как это так, мало того, что секретарь стреляет зверушек, вдобавок еще и не в сезон. Чего добились паразиты? Всенародному лесному делу пакость сотворили; Ульца тут же в отставку, хотя он бил кабанов на нашей земле, не там, где дурацкие порядки стрелять не когда хочется, а в определенное время года.

Может, вы перед пинками на прощание против нас взвоете, когда мы только вчера с охоты? Били лосей немеряно, между прочим, под охраной родной армии, и чуть ли не под каждым кустом в нашем тылу стражник сидел. Это мы о простом человеке заботимся. Вдруг какой бестолковый на стрельбу прибежит, под пулю угодит или — еще хуже — подумает, что ему палить можно? Бахнет по лосю — и семь лет каторги в лесном болоте заработает, зато мы ничего другого, кроме удовольствия, поняли? Мы же просто обязаны всяких посторонних от уголовно наказуемых последствий охранять. А потому, пока живы, будем стоять на страже всеобщего счастья и не допустим, чтобы кто-то самолично хозяйствовал даже в крохотном кусочке леса.

Пусть даже в нем счетная палатка образуется, все деревья, блох и муравьев перепишет — не страшно, у нас в родном лесу согласно документам ничего своего нет, пень под задницей — и тот казенный. Тем более это порядок и учет леса, а что в нем творится — кого волнует. Нельзя разбазаривать по крохам наше всеобщее богатство. Допустить самоличника до того куска малого — сплошное непотребство. Потому что когда есть хозяин — это его, а когда нет — наше.

Усекли, наше, а не ваше. Если каждый хозяином станет, на кой тогда мы надо? Вернее, он, потому что вышли мы все из народа, дети семьи трудовой. Вышли — и все тут. Кстати, из родной партии тоже, но все равно бессмертнее Вечно Живого. У нас теперь другой курс, а также демократия, чтобы мы вас могли послать, а вы даже гавкать по такому поводу. В голос. На весь дремучий лес.

Орите, орите, у нас нет зон, закрытых для критики, в одной сплошной живем. Да здравствует свобода слова, которая на самом деле — теория выпускания пара. Да, мы плохие, мы никакие, ошибаемся, не справляемся, вы кричите, мы уже согласны. Вы только митинги устраивайте, плакаты рисуйте, кстати, про патриотизм не забывайте — мол, не отдадим трухлявые пни за оврагом чужакам — вчерашним братьям, хотя пни эти никому даром не надо. И пусть ваши отставные в срочном порядке братья тоже орут, да погромче, что эти пни паршивые вовсе не наши — подходит. И даже очень устраивает. Вы орите, хоть лопните, попрекайте друг дружку, зато мы, свое дело туго зная, будем доблестно продолжать начатое…

Вот тут-то сказочке самый настоящий конец пришел, потому что дверь в избушку открылась, запустив поток холодного воздуха, а вслед ему заявился вовсе не Дед Мороз, чтобы поздравить меня с наступающим Новым годом. Добрый дедушка с заплечным мешком — явный ретроград, веками ходит в тулупе и валенках, быть может, все на подарки детям тратит, на себе экономит. Зато господин Осипов на охоту простую канадскую дубленку нацепил и теплые сапожки фирмы «Сильстар», да и ружьишко его будет куда дороже посоха того деда, пускай он даже увенчает свою деревяшку не ледяной звездой, а бриллиантовой.

Петрович потопался у двери, стряхивая с сапог комья лесной раскисшей земли, неторопливо снял дубленку и молча присел за большой стол, отполированный локтями прежних отцов-охотников, положив на него рюкзак с фирменной дайвовской нашивкой.

— Ну вот мы снова встретились, — тихим приятным голосом сказал господин Осипов после того, как мне удалось выдержать долгую паузу.

— Это просто счастье, — отвечаю своим обычным тоном. — Что в рюкзачке? Кило динамита или лось целиком поместился?

— Строганину будете? — достойно прореагировал на мои слова Осипов и, не дожидаясь ответа, извлек из рюкзака бутылку водки с плавающим в ней красным перчиком, серебряные стаканчики и ровно нарезанные сдобренные специями полоски мяса.

— С удовольствием, — сказал я. — Проголодался, пока вас ждал.

— Крайним в цепи был, — пояснил Осипов, — только через полчаса удалось от коллектива оторваться.

— Такой охоты из-за меня лишились, — чуть ли не огорчаюсь за Петровича, а тот, разлив водку по стаканам, чуть ли не с печалью в голосе заметил:

— Не люблю охоты, кстати, многие их тех, кто на нее регулярно ходят, тоже не испытывают особой тяги к этому времяпрепровождению. Однако что поделаешь, так принято.

— Не мы придумываем правила игры, не нам их нарушать, — выдаю одно из своих любимых изречений.

— Вот именно, — пристально посмотрел на меня Петрович и тут же добавил:

— Будьте здоровы!

— И вам того же, — залпом выпиваю водку, закусывая свежей олениной.

Петрович бросил в рот кусок мяса, затем молниеносным движением сыпанул на ладонь белую горсточку из обыкновенной пластмассовой солонки и отправил ее вдогонку за олениной. Да, Осипов любит соль не меньше, чем тот, кем он сейчас закусывает.

— Итак, нам снова придется работать вместе, — начал господин Осипов.

— Вот именно. Придется. Чувствую, вы этим не очень довольны, — буркнул я.

Петрович улыбнулся:

— Вы просто в своем амплуа.

— Воспринимайте меня таким, какой я есть…

— Потому мне показалось — вы все-таки чем-то недовольны.

Теперь пришла моя очередь пристально смотреть на господина Осипова, однако этот взгляд он легко выдержал и снова протянул руку к бутылке.

— Ну, как говорится, между первой и второй…

— Хватит, — несколько резко прошу и тут же поясняю: — Предпочитаю беседовать на трезвую голову. Перед нашей встречей даже дикторской таблетки не принимал, не говоря уже о других.

Господин Осипов не стал удивляться, доказывать, насколько чисты его помыслы, намекать, что он и химия — два взаимоисключающих понятия.

— Хорошо, — тихим голосом сказал Петрович, оставляя бутылку в покое. — Сразу хочу заметить…

— Нет, давайте кое-что оговорим. Я не привык работать по найму.

— Да?

— С некоторых пор, по крайней мере. Тем более в этой партии условия игры с самого начала диктовали вы.

Я их принял. Понимаю, вы хорошо изучили мой психологический портрет, привычки, вкусы…

— Кстати, о вкусах, — перебил меня Петрович, потеребив мочку левого уха, — в последнее время вы пристрастились к полковникам…

— А вы — к фотографам, — вырвалось у меня, и потому пришлось не наблюдать за реакцией собеседника, а добавлять, причем в срочном порядке, иначе Петрович с ходу бы догадался — я располагаю сведениями о судьбе человека, снявшего его вместе с Арлекино и Леди Джей:

— То есть фотографу… Кроме того, нанесли моей фирме большой материальный ущерб. Права на грудь безвременно усопшей Лидочки были куплены на десять лет вперед. По поводу моей гусиной охоты и господина Никифорова вы, надеюсь, распространяться не станете? Кстати, спасибо за подарок, однако Арлекинин мне понравился куда больше.

— Я не мог иначе поступить, — не стал оправдываться, а лишь констатировал факт господин Осипов, и стало ясно, что положение несколько выправилось. — Тем более вы человек — плохо предсказуемый. К тому же, если бы сразу согласились с предложением господина Вершигоры, я был бы крайне удивлен.

— Ничего удивительного, — слегка укрепляю пошатнувшиеся позиции. — Ни один серьезный бизнесмен с ходу не отвечает положительно на самые заманчивые предложения. Я — человек дела, однако Вершигора не предложил мне ничего существенного, кроме положительных эмоций. Да и то, как понял, платить за них пришлось бы из собственного кармана.

— Понятно. К этому вы не привыкли?

— А вы?

— Осмелюсь вам напомнить, что в свое время вы давали подписку о сотрудничестве с нами, — добродушно заметил Петрович.

— Помню, — спокойно замечаю в ответ. — Во время нашей первой встречи. Вы тогда сказали, что это лишь страховка по поводу судьбы некого оперативника, которого мне предстояло внедрить в преступную среду.

— Однако подписка до сих пор остается в силе.

Мой смех был слишком громким даже для собственных ушей.

— Извините, — промокаю платочком краешек глаза. — В последний раз меня так сильно рассмешил господин Никифоров. Не без вашей помощи.

— Оставим это, — властным тоном сказал господин Осипов. — Давайте говорить серьезно. У нас не так много времени.

— У вас, — подчеркиваю в ответ. — У вас не так много времени… Но, если вы хотите говорить серьезно, извольте. У вас имеется моя подписка о сотрудничестве. Если разобраться, она мой, а не ваш козырь. Быть может, я веду именно такой образ жизни и мне многое сходит с рук оттого, что оказываю вам услуги? По крайней мере, так принято. С другой стороны, к моему великому сожалению, в той бумажке идет речь об оказании слуг несуществующему ведомству несуществующей страны.

— Верно. Но если о ней станет известно, думаю, вы будете чувствовать себя менее комфортно, — слегка придавливает господин Осипов.

— Ни в коем случае, — следует с моей стороны реакция жизнерадостного придурка, — ведь я не политик, не чиновник. Это во-первых. А во всех вторых-третьих, такого никогда не произойдет. Потому что вам самим это невыгодно. Ну кто не стукач в нашей великой почившей стране? Представляю, что начнется, если кто-то, чтобы окончательно решиться на самоубийство, пойдет на такой подвиг. Он же три четверти действующих агентов раскроет, тех, что сегодня занимают весьма ответственные посты… Сомневаюсь, что именно моей персоне выпадет честь открыть этот список. Дурные примеры, они ведь заразительны. Но даже если такое случится, я не слишком рискую. Кроме моей расписки, у вас нет ни единого документа. Хоть бы какой-то завалящий донос о том, что нынешний руководитель патриотического движения «За солидарность в обществе», а тогда преподаватель марксизма-ленинизма рассказывал мне анекдот о товарище Брежневе. Однако я не настучал вам об этом.

— Отчего же? — наконец-то улыбнулся господин Осипов.

— Потому что мне не было смысла докладывать о коллегах-стукачах, а вам — проверять сексота на ацетон.

Петрович сперва отправил в рот очередной кусок мяса, тщательно прожевал его и лишь затем стал рассуждать вслух:

— Если бы вы хотели торговаться, так сюда бы не пришли. Следовательно, мы можем перейти к делу.

— Согласен, — замечаю в ответ, хотя легко бы мог опровергнуть его слова. — Итак, чего вы хотите? Только конкретно.

— Перестаньте играть словами. Вы это любите, однако времени действительно мало. Сами понимаете, предстоящая операция и в ваших интересах.

— Понимаю. Однако не только в моих. Отчего именно я должен рисковать? Из очень многих людей, которым не по душе возможные события, мне лично они грозят в самую последнюю очередь.

— Вот вы и ответили на свой вопрос в качестве незаинтересованного лица. Переходите, пожалуйста, к делу.

— Ладно. Допустим, я, так сказать, ворон, резко отличающийся цветом и интересами от остальных, что при инфильтрации играет на пользу…

— Мне эта терминология не очень нравится, — откровенно признался Петрович. — К тому же нанять вас невозможно. Сотрудничество — вот о чем идет речь. Не такое, о котором вы распространялись.

— Вот именно. Оставим в стороне теорию, перейдем к практике. Вы хотите, чтобы я подобрался к Сабле и исполнил его. Верно?

Господин Осипов придал своему лицу весьма безразличный вид.

— Учитывая уровень клиента, эта работа, кроме прочего, потребует значительных финансовых затрат, — продолжаю свои расчеты. — Не считая личного, так сказать, трудового участия…

— Бесплатного, — ухмыльнулся господин Осипов. — За такое удовольствие вы бы еще и приплатили. Даже не представляете, насколько хорошо я вас изучил.

— Это я давно понял. Чуть позже нашей беседы с генералом в гостинице «Британия». Только в ваших рассуждениях есть небольшая ошибка. Я привык играть, преследуя исключительно собственные интересы…

— …и ублажая, извините, ангельский характер, — слишком небрежно добавил Петрович. — Потому не будем более откладывать обсуждения ваших интересов. Все, что скажете — вот такая постановка вопроса.

— Да? Хорошо. Хочу стать президентом…

— Снова шутите.

— Отчего вы так решили?

— Власть вам в тягость. Вы-то наверняка считаете: пусть политикой занимается тот, кто не способен не большее. Потому ответьте на мой вопрос предельно серьезно и будем считать — мы договорились.

— Миллиард долларов.

— Это тоже несерьезно, пусть даже цена вопроса мне не кажется слишком завышенной. Сами понимаете почему.

— Понимаю. Потому давайте обойдемся в нашем разговоре без презренного металла. В конце концов, я действительно, пусть даже не так, как другие, но заинтересован в том, чтобы в стране не организовалось сообщество с полномочиями, позволяющими раздевать до нитки всех и каждого. Потому ограничусь лишь некоторыми документами. Меня вполне устроят описи и адреса секретных спецхранов произведений искусства, вывезенных в свое время из Германии.

— Особый архив в Москве подойдет?

— Нет, конечно.

— Да, вы не зря туда летали, — покачал головой Петрович. — Хорошо. Обо всех, конечно же, речи быть не может. Выбирайте страну, кроме…

— Украина.

— Отчего не Белоруссия?

— Чтобы на всех хватило. Белоруссия пострадала больше Украины, потому в сорок пятом…

— Не поражайте меня своими глубокими познаниями. В конце концов, это ваша профессия. Думаю, что трех объектов вам вполне хватит.

— На выбор?

— Мой выбор.

— Тогда — наш выбор.

Петрович слегка раздраженно сказал:

— Вы ведь прекрасно понимаете, что решение этого вопроса не только в моей компетенции…

— Тем не менее, я настаиваю. Иначе сделка не состоится. Вы мое слово знаете.

— Хорошо, давайте так: вас в первую очередь, конечно, же интересуют произведения живописи.

— Отчего же? Книгами тоже торгую…

— Ну так вот. Давайте заканчивать торговлю. Считайте, я буду соблюдать ваши интересы. Устраивает?

— В том случае, если партнеры доверяют друг другу. Потому предлагаю: я получаю в качестве аванса опись и адрес наименее ценной точки хранения и делаю надлежащие выводы.

— Согласен. Теперь о главном…

— Вот именно. Меня интересует, когда я получу документы?

— Через недели две. Подходит?

— Вполне.

— Да, приходится торопиться. Время поджимает. Детали операции обговорите с генералом.

— После того, как получу аванс.

— Хорошо. Я ведь знал, умные люди всегда сумеют договориться. Скажите, у вас не было забавной мысли по моему поводу?

— Конечно была, — искренне сознаюсь я. — Более того, руководитель службы моей контрразведки предлагал вас убрать. Сегодня. С помощью тех самых часов и дистанционного управления.

— Дурная затея, — улыбается Петрович, словно речь шла не о его жизни.

— Еще бы, однако поймите его правильно. Именно он отвечает за полную безопасность фирмы, о бизнесе приходится думать мне… Кстати, благодарю за подарок. Позвольте в знак нашего дальнейшего сотрудничества преподнести вам ответный.

— Спасибо, — искренне сказал Петрович, разглядывая ножик.

Булатный клинок, золотая рукоять, украшенная живописной эмалью, позолоченные устье и петелька для подвешивания ножен — достойный ответ за «Танцующего орла».

— Между прочим, — поясняю на всякий случай, — работа мастера Таки, клейма без лупы вам не разобрать. Когда-то находился в коллекции князя Паскевича. Я бы вам саблю подарил, однако мне это еще предстоит сделать. Кстати, до сих пор не понимаю — почему вы не знаете… Или, быть может, не хотите говорить?

— Мы действительно не знаем, к чему мне вас обманывать, усложнять задачу? Существует группа людей, он — один из них, но кто именно, выяснить пока не удалось. Детали есть, генерал расскажет.

— Кое о чем он не скажет при большом желании.

— Например?

— Знает ли Сабля о вашем интересе к его особе? Догадывается, что против него последуют ответные действия? Это усложняет мою задачу, не говорю уже о возможно принимаемых контрмерах.

— У нас с вами на догадках работать не принято… Конечно, он понимает — мы не будем сидеть сложа руки, возможно, он уже начал контригру, не ожидая начала нашей. Некоторое внимание проявляется… Во всяком случае, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы наша встреча состоялась втайне даже от очень близких людей. Буду предельно откровенен: вам придется поломать голову, на чем завоевать его доверие.

— На дружбе с господином Мельником.

— Это было бы еще грубее, чем срывать ломом замок сундука на глазах у хозяина. Все шутите.

— Вам же известна моя манера поведения. Словом, господин Осипов, я готов…

— Ну раз готовы, вам следует подписать один документ.

— Это еще зачем?

— Сами ведь говорили, старый потерял почти всякую ценность. Даже для вас. Не так ли?

— Ничего подписывать не стану. Можно подумать, если сработаю вхолостую, вы меня в суд потащите, чтобы я аванс вернул. Кстати, о нем не забудьте… А если захотите меня убрать, так живем не в период проклятого застоя, когда сексот для соблюдения видимости законности сам себе подписывал приговор за разглашение в стандартном документе по поводу сотрудничества… Только вот незадача, подписывай — не подписывай, убирать вы меня все равно не станете. Был бы хоть один процент такой вероятности, мы бы с вами не встретились.

— Знаю. Элементарная подстраховка, но самая надежная. Мне одно время казалось, вы раньше в Москву рванете. Да, я в вас не ошибся. Только вот отчего упорствуете? Это ведь всего лишь формальность.

— Сегодня формальность. Но что будет завтра — не знаю. Вы ведь этого тоже не знаете.

— Мне другое известно. Мы будем всегда.

— Тогда тем более вам эта бумажка не требуется.

— Не скажите. Порядок есть порядок. Будем считать, вы проявили характер, однако такое упорство, не скрою, начинает вызывать подозрение.

— Я и так рискую, — буркаю в ответ на абсолютно справедливое замечание. — Но вам этого мало, необходим еще своеобразный дамоклов меч. Иди знай, вдруг через двадцать лет он на мою голову обрушится? Хватит с меня этих старинных традиций. И без того существует вероятность, что наша возможная встреча с Саблей сложится не в мою пользу. Вообще удивляюсь, как это вы не стали намекать об озабоченности по поводу судьбы отчизны, что мы все в ответе, готовы жизнь положить…

— Прекратите! — твердо сказал Петрович. — Между прочим, ради этого, быть может, и стоит жить.

— Ну да, как сказал поэт: «Я жить хочу, чтоб Родине отдать последний сердца движущий толчок и чтобы, умирая, мог сказать, что умираю за Отчизну-мать». Вы-то, конечно, разделяете его точку зрения…

Петрович усмехнулся, разлил водку по стаканчикам, а затем тихо сказал:

— Его точка зрения для меня более приемлема, чем ваша. Вы сейчас скажете, что последний толчок готовы отдать родине. Но только не сердца. Просто толчок, тот самый… Давайте выпьем за удачу.

— Мне бы хотелось произнести несколько иной тост. Если вы, конечно, не против.

— Пожалуйста. Любопытно, чего вы себе пожелаете?

Подняв стаканчик с водкой, я, как и собеседник, тихо сказал:

— Не принято тосты под водку толкать, но… Ладно, не дворяне наши предки… За них хочу выпить. Один из моих прадедов был мельником. Мельницу, понятно, отобрали, но я знаю — она до сих пор функционирует. Сам видел, проезжая через мост над рекой Соб… Да, так я хочу выпить вовсе не за широко проводимую приватизацию и того, кто в результате станет очередным хозяином мельницы моего прадеда. Кстати, он ради нее пошел защищать родину, жизнь отдал. Второй прадед тоже отдал жизнь. За ту же родину, лишь бы у первого эту мельницу отняли… Четыре моих прадеда лупили друг друга смертным боем за одну и ту же родину, кому понять такое? И было у меня два деда. Оба в сорок первом году полегли, опять-таки за родину, ту самую, которой уже нет. Помню, раньше каждый день радио воспитывало песней: «И где бы я ни был, что бы ни делал, пред Родиной в вечном долгу»… Да, но, кроме этого долга, который посильнее, чем все ваши расписки, был еще один… Интернациональный. Из-за него погиб мой отец… Так вот, я считаю: мужчины нашей семьи заплатили своими жизнями навеки вперед за всех потомков, причем оплатили несуществующие долги. Им уподобляться и разделять вашу точку зрения я не намерен. Вот за это и выпьем!

— Подписывать будете? — закусив, спросил Петрович.

— Сами понимаете. После такого тоста как-то не хочется. Не настаивайте. Для пользы дела.

— Хорошо. Но не для пользы дела, а учитывая некоторые особенности вашего характера, — посмотрел на часы Петрович и пошел к двери.

— Да, — бросаю ему в вдогонку. — было бы глупо с моей стороны напоминать: не пошевелюсь, пока не смогу убедиться, что ваши сведения об интересующих меня объектах…

Петрович надел свою шикарную дубленку и сказал на прощание:

— Это не составит особого труда, а у вас не займет много времени. До свидания. Желаю удачи.

— Всех благ, господин Осипов, — говорю в сторону закрывающейся двери.

Эх, избушка, избушка, лес сказочный, где опасность на каждом шагу. Все знает Петрович, все просчитывает, однако одного так и не понял. Отчего я подписываться не стал. Правильно, характер своеобразная маска рубахи-парня, смеси плейбоя и ковбоя из вестерна-спагетти, до того она ко мне прилипла, иногда самому кажется подлинным лицом. Я ведь чуть было Косте не уподобился, все думал перед встречей с Петровичем: стоит представление устраивать или нет? Не решился, хотя со стороны это было бы смешно. Представляю, как после нашего полюбовного договора я отстегнул бы с ширинки джинсов знак «Ударник коммунистического труда десятой пятилетки», пришпилил бы его на свою широкую грудь и с радостью на лице поведал: готов ради любимой родины идти воевать Саблю, пусть даже ценой собственной жизни, но добиться победы.

Только вот Петрович — парень умный, так недолго и переиграть. А за перебор в наших играх — одна расплата. Главное, расписку не дал, вот в чем заключалась опасность. Потому что один ход дважды изредка повторяет только великий игрок, а я не так давно этим пользовался, потому и опасно прежним способом испытывать судьбу, спасибо ей уже за то, что вывезла.

Если бы Петрович получил расписку, не сомневаюсь, он ее к уже где-то хранящейся приложил бы. Вполне возможно, при этом старую даже уничтожил, к чему она, свидетельство моего желания приносить максимальную пользу своей родине, которая существует ныне лишь на старых географических картах. В той стандартной подписке речь только о Союзе шла, про лес дремучий на его территории — ни единого слова. Страны новые — подписки прежние… Только вот Петрович стал бы сильно удивляться, подозревать меня, а это нежелательно. Ведь знаю, никакой подписки в природе нет, я слово дал — и хватит, Вершигора не только тогда, но и впоследствии сумел убедиться, чего оно стоит.

Усмехнувшись, я допил остатки водки. Если Петрович такой зацикленный, пусть считает, что ему вполне хватит и одного моего автографа. К чему человека разочаровывать, тем более педанта? Он ведь не подозревает, что спустя несколько дней после того, как ту давнюю бумажку укрыли в самом надежном архиве, все буквы на ней растворились в прямом смысле слова и, полностью исчезнув, остались лишь в прошлом, куда, как я убедился с помощью того же Петровича, вернуться невозможно.

Чернила у меня хорошие, иногда и сегодня ими пользуюсь, естественно, в особых случаях. Простенькие чернила, состоящие из смеси йода и декстрина в нужной пропорции. Если люди сильно хотят, чтобы ты что-то подписал, даже с явным нежеланием, отчего не сделать им приятное? О всех людях речи нет; после этой беседы мне удастся порадовать исключительно Рябова.