Часть первая ГЛАВА СЕКТЫ ДУШИТЕЛЕЙ

ГЛАВА 1

Счастливое семейство. — Письмо. — В пригороде Калькутты. — Майор Леннокс, герцог Ричмондский. — Утерянные сокровища. — Миллион фунтов стерлингов. — Вспышка гнева. — Удар кинжалом.


Тяжелая, из тикового дерева дверь тихонько отворилась, и в столовую вошла молоденькая служанка-европейка с подносом в руках.

За столом, под мерно покачивающимся огромным опахалом, сидела в ожидании ленча[1] молодая леди с детьми — сыном четырнадцати лет и пятнадцатилетней дочерью.

— Как вы поздно сегодня, милая Кетти, — нетерпеливо промолвила хозяйка. — Посмотрите, Патрик и Мери умирают от голода, да и я прождала вас лишних полчаса…

Замечание это, сделанное дружеским тоном, ничуть не задело девушку. По ее алым губам пробежала веселая улыбка, приоткрывая красивые ровные зубы.

— Госпожа, я не виновата, что задержалась в городе, — с той милой фамильярностью, которую могут позволить себе лишь пользующиеся особой любовью хозяев служанки, перебила она леди. — Из того злосчастного места, где сражаются с бунтовщиками ваш муж и мой отец, только что доставили почту.

Дети с радостными криками вскочили из-за стола:

— Письмо от папы! Письмо от папы! Спасибо, Кетти!

— Значит, ничего страшного, что я чуть не уморила вас голодом, мистер Патрик? Не так ли, мисс Мери? Да и госпожа, надеюсь, простит меня, кокетливо произнесла девушка, ставя на стол поднос с конвертом и завтраком, и вышла, не дожидаясь ответа хозяйки.

Мать протянула дрожащие руки к письму. Ее волнение имело основание: бои на границе Британской Индии[2] и Афганистана шли жестокие. Противники не соблюдали правил и не знали ни милосердия к раненым, ни уважения к павшим. И когда окончится война, никто не знал: современные тактические приемы, усовершенствованное оружие и отвага английских солдат не были в состоянии сломить сопротивление фанатичных туземцев.

Конверт оказался тяжелым, словно в нем книга. А между тем он содержал лишь послание воина — мужа и отца. В каждое слово, даже если речь шла о событиях незначительных или милых пустяках, он вложил душу. Эти повседневные записи человека, постоянно рискующего жизнью, делались наспех во время привала, под орудийный гром или ружейные выстрелы, и свидетельствовали о глубочайшей любви к семье и верности долгу.

Прежде чем распечатать конверт, молодая женщина с нежностью посмотрела на висевший в холле портрет, на котором был изображен в полный рост глава этого очаровательного семейства, сорокалетний красавец — офицер Гордонского полка шотландских горцев[3]. На длинных ресницах хозяйки дома сверкнули слезы и медленно скатились по щекам, сохранившим свежесть вопреки нездоровому местному климату.

Встревожившись, дети схватили ее за руки:

— Мамочка, ты плачешь?

— Да, мои дорогие! Но это благостные слезы.

Стоя втроем перед портретом, они являли собой дивное олицетворение красоты, здоровья, семейного счастья и любви. Леди, высокая, стройная, темноволосая, могла бы сойти за старшую сестру. Лицом сын вышел в мать, но телом был крепок, как и подобает будущему мужчине. Девочка зато до удивления походила на отца, каким его запечатлел художник: такие же большие голубые глаза, светлые волосы и столь же спокойный и вместе с тем решительный вид, что вовсе не лишало ее девичьего очарования.

О завтраке уже не вспоминали, и он стыл на столе под опахалом, которое, не переставая, приводил в движение скрытый перегородкой слуга.

В широко распахнутые окна, обрамленные лианами, ползучими стеблями душистого перца и ярко цветущими орхидеями, был виден сад. Изумрудно-зеленые лужайки, посыпанные песком аллеи, пестрые клумбы, карликовые пальмы, гигантский бамбук, бананы с огромными атласными листьями, карминно-красные цветы, источавшие пьянящий аромат манговые деревья, грандиозные баньяны[4], каждый из которых, обладая столбовидными воздушными корнями, служащими опорой для ветвей, мог заменить собой целую рощу, — все это создавало чарующую картину типичного обихоженного английского парка, перенесенного в царство буйной экзотической флоры.

Вдали, насколько хватало глаз, текли воды реки Хугли — западного рукава дельты Ганга, по которому беспрерывно сновали суда. Вдоль берега шла шоссейная дорога, Стренд-роуд, по ней до Калькутты менее часа езды.

То там, то здесь из-за такой же массы цветов и зелени выглядывали виллы и нарядные коттеджи других обитателей фешенебельного пригорода Гарден-Рич, где спасались от шума большого города чиновники, военные и представители финансовых и промышленных кругов.

В тени деревьев, под навесами и по выложенным плиткой садовым дорожкам, позевывая и лениво потягиваясь, слонялись слуги-индусы — не менее десяти человек, а ведь хозяев-англичан всего-то трое! Единственным, кто приносил пользу, был здоровяк кучер — высокий парень с залихватскими усами, резкими, как у цыган, чертами лица и проницательным взглядом черных глаз.

Несмотря на всю эту кажущуюся, но в действительности не особо разорительную для хозяев роскошь — затраты на питание и жалованье этим горе-слугам были ничтожно малы, — семья не могла похвастать богатством.

Майор Леннокс как истинный шотландец был знатен, но безденежен. Родословная его восходила к тому самому Чарлзу Ленноксу, герцогу Ричмондскому, что был сыном английского короля Карла II и Луизы де Керуаль. И если бы не его удручающая бедность, он мог бы занять почетное место в палате лордов. Однако жизнь распорядилась иначе: Чарлз Эдуард Леннокс, последний представитель шотландской ветви Ричмондских герцогов, смог дослужиться лишь до майора полка шотландских горцев и теперь воевал в Индии против взбунтовавшихся племен афридиев[5]. Единственным источником его доходов было жалованье, которого едва хватало на семью.

Но семейная жизнь у него сложилась удачно. Он взял в жены красивую девушку, такую же знатную и такую же бедную, как он сам, и она подарила ему Мери и Патрика, их радость и гордость. И пусть у них не имелось лишних денег, они были благодарны судьбе: природа не отказала им в уме, тяжелый климат Индии пощадил их здоровье, а испытываемое ими счастье было настолько полным, что вызвало бы глубокое недоумение у пессимиста или скептика.

Медленно, с благоговейной нежностью женщина вскрыла конверт. Оттуда выскользнула стопка листков, исписанных мелким убористым почерком, причем так плотно, что строчки забегали на поля. На одном из них — тщательно начертанный план с пояснениями и короткой, сделанной в самом низу припиской, адресованной жене:

«Храните этот чертеж в надежном месте. Помните, в нем залог обеспеченного будущего наших детей».

— Довольно странно, — удивилась леди. — Дети, посмотрите, что нам прислал ваш отец.

Несмотря на многообещающее содержание текста, ему не было придано особого значения: для них, бескорыстных и горячо любящих, самым дорогим было все же письмо.

— Мама, читайте скорее!.. Читайте же!.. — торопили дети с глазами, полными радостных слез.

И леди, запинаясь от волнения, с чуть ли не торжественными нотками в голосе, приступила к чтению письма, столь трагическим образом повлиявшего на всю их дальнейшую судьбу:

«Лагерь в Чакдаре, 1 сентября 1897 года

Дорогая жена! Милые мои дети!

Вы никогда не задавались вопросом, отчего мы так бедны и что за злые силы лишили вас всех тех материальных благ, которыми вы должны были бы обладать по своему происхождению. Никогда ни единым словом не коснулись вы этой болезненной темы, старательно и деликатно оберегая меня от бесплодных переживаний. Тем не менее мысль о тщете, в которую ввергло вас мое положение бедного офицера, о несправедливости, обрушившейся сорок лет тому назад на нашу семью, омрачившей мою молодость и угрожающей вашему счастью, всегда причиняла мне глубокие страдания. Но сегодня, впервые обрисовав вам печальную действительность, я могу наконец сказать: верьте, скоро все изменится к лучшему! Уже недалек тот день, когда мы покончим с полунищенским существованием в жалком коттедже в Гарден-Риче, в котором не приличествует жить даже сержанту, не говоря уже о семье герцога Ричмондского!

Немало выпало на мою долю страданий. В бедности прошли детство мое и молодые годы. К тому же обо мне, сироте, заботились чужие люди.

Как вы знаете, родители мои стали жертвой кровавой резни в Канпуре[6]. Это случилось в 1857 году. Моему отцу исполнилось тогда сорок лет. Я же только-только родился.

Отец командовал семьдесят четвертым королевским полком. Богатый, как вице-король[7], он вел расточительную жизнь знатного, не стесненного в расходах вельможи, как и подобает отпрыску древнего рода. Когда же Канпур, в котором разместился его полк, осадили мятежные сипаи[8], он заранее предугадал все, что произошло потом: и нерешительность главнокомандующего, и предательство Нана Сахиба[9], и даже то, что Хавелок[10] с войсками подойдет к городу слишком поздно. Готовясь к худшему, отец продал все что мог и на вырученные деньги купил у негоцианта[11] — парса[12], которому когда-то спас жизнь, драгоценные камни и ювелирные изделия стоимостью более миллиона фунтов стерлингов. Сундук с этими сокровищами, к которым были добавлены золотые и серебряные монеты, спрятали в надежном месте, о котором кроме отца знал только тот парс, человек честный, к тому же поклявшийся хранить тайну.

А через восемь дней из-за измены раджи[13] Битхура[14] город оказался во власти бунтовщиков. Отец погиб, защищая вход в комнату, где я лежал в колыбели. Убили и мать. Но меня под ворохом покрывал не заметили».

Затаив дыхание, со слезами на глазах слушали дети это драматическое повествование, написанное просто, без прикрас, и оттого еще более трогательное.

Мать, с трудом сдерживая рыдания, продолжала читать:

«Теперь мне остается только сообщить вам, что волею судьбы я обнаружил сокровища моего отца, и здесь, в этом диком краю, охваченном вооруженным восстанием, мне удалось обрести бесценные документы. Благодаря счастливой случайности, а может, и самому Провидению, с бедностью отныне покончено и род Ленноксов снова богат.

Упомянутые выше бумаги и план я прилагаю к письму. Берегите их как зеницу ока».

Взволнованные, радостные, они не могли поверить тому, о чем узнали.

В конце письма майор попросил жену как можно скорее купить и прислать ему кое-что из вещей.

— Давайте сделаем это прямо сейчас! Поедем в Калькутту! — предложил Патрик.

— Хорошо, сынок, — согласилась мать.

— Пусть подадут коляску, да поживее! — воскликнула Мери, нажимая кнопку электрического звонка.

Не прошло и четверти часа, как пара резвых пони[15] стремительно мчала экипаж с леди Леннокс и детьми по Стренд-роуд, и вскоре они оказались в Калькутте.

Было около шести часов вечера. Жара спала, и замерший было город вновь начал оживать. Но широким пыльным улицам бойко катили конные коляски и трамваи. Туземцы в белоснежных одеяниях образовывали шумные многолюдные толпы. Однако европейцев среди прохожих не было: они считали унизительным для себя ходить пешком.

На облик этого огромного города причудливейшим образом наложили свой отпечаток как Азия, так и Европа. Дворцы, портики с колоннами, церкви, памятники, позолоченные пики садовых оград, парки, скверы и бульвары с изумительными тропическими цветами, широкие проспекты, трамваи, электрические фонари, яркие афиши. И тут же смуглолицые бенгальцы — стройные, крепкие, энергичные, сотни экипажей, налетавших на людей, которые лишь чудом оставались в живых. Яркое, неповторимое зрелище озарялось ослепительными солнечными лучами, и в них лишь усиливался и без того резкий контраст между градостроительными атрибутами западной цивилизации, возвещавшими о благополучии и процветании, и сутолочной жизнью восточной улицы.

Коляска с леди Леннокс и детьми вихрем неслась сквозь толчею, что считалось здесь высшим шиком. Их кучер, ничем не отличаясь от остальных индийских возниц, с сатанинским восторгом бросал экипаж в самую гущу людскую, вызывая испуг и сумятицу. Что же касается леди Леннокс, Патрика и Мери, то они холодно взирали на прохожих, безропотно сносивших подобное глумление. И это — добрые, чувствительные натуры!

У огромного фешенебельного магазина коляска пристроилась к веренице других, и все трое — леди впереди, дети, взявшись за руки, сзади — чинно направились сквозь почтительно расступившуюся толпу зевак-туземцев к высоченным ажурным дверям магазина готового платья. Оттуда как раз выходил изысканно одетый бенгалец и нечаянно задел леди Леннокс. Посторонись она вовремя, этого не произошло бы, но уступить дорогу какому-то индийцу казалось ей крайне унизительным.

Надо заметить, англичане — даже самые достойные, включая ярых поборников равенства, — открыто выказывают глубочайшее презрение к жителям своих колоний. Тех, у кого черная, желтая или красная кожа, они даже не считают за людей и ставят куда ниже своих любимых собак или скаковых лошадей. Завидев европейца, туземец — существо в их глазах презренное — должен отойти как можно дальше, чтобы тот, не дай Бог, не коснулся его. Подобные чувства к местным жителям питают не только мужчины, но и женщины, не уступающие им в надменности. Конечно, это дико и абсурдно, но реальность тем не менее такова!

И когда леди Леннокс непочтительно толкнули, она, обычно добрая и мягкая в обращении, с гневным вскриком залепила бенгальцу звонкую пощечину и обозвала его самым обидным для индусов словом — «Суар!» — «Свинья!», которым англичане оскорбляют их на каждом шагу, по поводу и без повода.

Обычно в подобном случае индиец, опустив голову, торопливо уходит, утешая себя тем, что могло быть и хуже, встреться он с джентльменом-боксером. Однако на этот раз произошло иное. Гордо вскинув голову, бенгалец бросил на дерзкую леди свирепый взгляд потревоженного тигра. Злоба исказила его покрытое бронзовым загаром лицо, зубы заскрежетали, на дрожащих от ярости губах выступила пена. С молниеносной быстротой выхватил он из-за пояса кинжал с украшенной самоцветами рукояткой и вонзил бедной женщине в грудь.

— Он убил меня! Боже, смилуйся! — воскликнула она глухо и стала медленно клониться вниз.

ГЛАВА 2

Бедная мать! — Несчастные дети! — Преступник. — Брахман. — Первая помощь. — В военном госпитале. — Знания и самоотверженность. — Перед верховным судом. — Приговор. — Хуже смерти. — Осквернение трупа. — Ярость. — Фанатизм. — Убийство.


Патрик и Мери оцепенели от ужаса, в груди у них что-то оборвалось, когда они услышали жалобный крик. Не помня себя, они подскочили к матери, протянув дрожащие руки, чтобы поддержать ее.

— Мамочка! Дорогая мамочка! — кричали они в испуге.

Бедняжка судорожно вцепилась в рукоятку кинжала. На груди зловещим алым пятном расплывалась кровь. Взгляд широко раскрытых от боли и ужаса глаз затуманился. На губах, только что озаренных горделивой улыбкой счастливой матери, выступила розовая пена.

А бедные дети, страшась самой мысли о чудовищной непоправимости случившегося, продолжали исступленно кричать:

— Мама!.. Ее убили!.. Помогите кто-нибудь!.. Помогите!..

Хотя прошло лишь несколько мгновений, им казалось, что минула вечность.

Убийцу дети не видели: горе, постигшее их, было столь велико, что они никого не замечали, кроме своей несчастной матери. Зато бенгалец, и не думая убегать, хладнокровно созерцал эту драму, испытывая наслаждение при виде агонизирующей, истекающей кровью женщины и отчаявшихся детей.

Судя по алой шелковой перевязи, перекинутой через плечо, убийца был брахманом — членом высшей жреческой касты, которая, не смирившись с английским владычеством, непрестанно подстрекала индусов к бунту. Брахманы пользовались огромным влиянием среди местного населения и представляли собой грозную силу, поскольку им слепо подчинялась целая армия фанатиков.

Казалось, насильник был совершенно один среди чуждых ему людей, сбежавшихся отовсюду к месту происшествия, чтобы подхватить раненую женщину, бережно внести ее в распахнутые настежь двери магазина и в ожидании врачебной помощи уложить в плетеный шезлонг. Однако в толпе появились одетые в лохмотья индусы с мрачными свирепыми лицами. Они обступили брахмана плотным кольцом и попытались увести. Без сомнения, то были факиры[16]. Еще немного, и им удалось бы спасти насильника от возмездия.

Однако на их беду поблизости оказался солдат королевской морской пехоты — огромного роста, в красной униформе и белом шлеме. Он видел издали, что и как произошло, и бросился на звероподобных телохранителей брахмана. Разбросав их в разные стороны, смельчак схватил преступника за шиворот и крикнул зычно:

— Друзья, ко мне!

С полдюжины военных, которые прогуливались неподалеку, глазея на витрины, энергично пробились сквозь толпу индусов. Брахмана тут же связали и увели под возмущенные возгласы европейцев, желавших злодею смерти.

К леди Леннокс, лежавшей с белым как полотно лицом, привели военного врача. Щупая пульс и слушая одновременно торопливый, сбивчивый рассказ о покушении, он лишь сокрушенно покачивал головой.

Подавленные горем, с трудом сдерживая рвущиеся наружу рыдания, Патрик и Мери стояли на коленях рядом с шезлонгом.

Пусть и слабый, но пульс все же прослушивался. С бесконечными предосторожностями врач принялся извлекать из раны кинжал. Хотя он делал это весьма искусно, бедная страдалица не раз вскрикивала от боли. И только когда операция закончилась, из ее груди вырвался вздох облегчения.

Достав из саквояжа тонкий зонд с затупленным концом, врач начал медленно вводить его между краями раны. Губы плотно сжаты, на лице — сосредоточенное выражение.

— Попробуем сделать невозможное, — прошептал он.

— Вы спасете ее, не правда ли? Вы вылечите нашу бедную мамочку, ведь верно? — со страстной мольбой восклицали брат и сестра.

Но здесь, в магазине, женщине можно было оказать только первую помощь. Поэтому врач распорядился доставить раненую в военный госпиталь, к счастью, находившийся неподалеку.

Ее понесли туда прямо в шезлонге, очень осторожно, защищая от палящих лучей солнца зонтом. Дети шли рядом, печальные и понурые.

Слух о покушении быстро разнесся по прилегающим улицам, как всегда бывает с дурными вестями.

Белая женщина убита туземцем!

Европейцы ощутили себя беззащитными. С возмущением и страхом за свою жизнь они требовали, чтобы властями были приняты самые решительные меры, дабы впредь ничего подобного не повторилось.

Кое-кто из прохожих узнавал Патрика и Мери. Значит, жертвой стала сама леди Леннокс, жена герцога! И тот факт, что убийца посягнул на жизнь столь знатной особы, еще более усиливал гнев и опасения европейского населения.

В госпитале пострадавшей была отведена генеральская палата. Сыну и дочери, само собой, разрешили остаться при матери.

Теперь доктор мог попытаться, совершив чудо, спасти умирающую. И он, призвав на помощь все свои знания, самоотверженно, даже с каким-то фанатичным упорством, вступил в схватку со смертью. Чтобы не допустить остановки сердца или обморока, который тоже был крайне опасен, он быстро сделал подкожную инъекцию эфира и вслед за тем — кофеина. Пульс участился, щеки порозовели.

Поскольку было потеряно много крови, с помощью опытных ассистентов врач ввел в вену сыворотку, что сразу же дало положительный эффект.

Целые сутки поддерживал он еле теплившуюся жизнь — беспрерывно прослушивал сердце и легкие, чтобы предотвратить инсульт или пневмонию, время от времени прибегал к подкожным инъекциям.

Дети неотлучно находились в соседней комнате. Изредка, на цыпочках, заходили они к матери, убеждались, что она жива, и, бросив на доктора благодарный взгляд, обнадеженные возвращались обратно.

Тем временем председатель верховного суда, заседавшего в Калькутте[17], созвал всех членов этого учреждения. Преступник был удостоен чести предстать пред столь высокой судебной инстанцией лишь в силу того, что покушался на жизнь представительницы белой расы, к тому же из высшей аристократии.

Формальности заняли минимум времени, что не могло не напомнить полевые суды с их жестокими расправами над беззащитными людьми. И в самом деле, к чему тянуть: убийца задержан на месте преступления, в дополнительном следствии не было особой надобности, а приговор был известен заранее.

Подсудимый знал, что его ждет, но, представ перед судом в сопровождении двух стражников, вел себя так, словно все происходящее его не касалось.

Огромный зал был битком набит. Приверженность к иерархии, которой англичане так наивно гордятся, подтверждалась и здешним порядком. Публику разделили на три очень четкие категории: английскую аристократию, европейцев-торговцев и индусов. Первые занимали ложи, вторые сидели внизу на скамьях, а третьи стояли.

Судье пришлось неоднократно обращаться к подсудимому с вопросами относительно его имени, времени и места рождения, прежде чем тот, наконец, прервал молчание и голосом резким и звучным, как звон кимвалов[18], заявил с лютой ненавистью:

— Вас интересует мое имя… Так знайте же, — зовут меня Враг! Да, Враг, и вы скоро убедитесь в этом!

В толпе темнокожих, плохо одетых и пропахших потом людей, явно настроенных в пользу обвиняемого, послышался глухой ропот.

Предъявив подсудимому орудие преступления, судья спросил:

— Признаете ли вы, что этим ножом нанесли удар леди Леннокс, герцогине Ричмондской?

— Я — Нарендра, брахман четвертой ступени[19], четырежды святой и четырежды священный. В «Законах Ману»[20] четко сказано: «Всякий, кто преднамеренно или в припадке гнева ударит брахмана хотя бы былинкой, должен быть немедленно предан смерти, с тем чтобы через двадцать одно переселение души нечестивец родился во чреве нечистого животного». Та, кого вы называете герцогиней Ричмондской, ударила меня, и я лишь исполнил завет великого Ману, сына Вивасвата, бога Солнца.

— Значит, вы признаете себя виновным в покушении на убийство?

— Да, и горжусь этим.

— А вам известно, что подобное преступление карается смертной казнью?

— Знайте, в «Законах Ману» говорится также: «Даже царь не смеет убить брахмана, какие бы преступления тот ни совершил, он может провинившегося лишь изгнать из своих владений, сохранив за ним все его имущество!»

— Мы не признаем ни «Законов Ману», ни власти брахманов. Вы — просто подданный ее величества королевы и заслуживаете смерти.

Пожав плечами, брахман проговорил своим раскатистым голосом:

— Вы не можете… Вы не смеете убивать меня…

— А посему, — холодно продолжал судья, — мы вас приговариваем к смертной казни через повешение. Этот справедливый приговор будет исполнен сегодня же, за два часа до захода солнца.

Не дрогнув, выслушал брахман эти ужасные слова, и когда председатель спросил его, не хочет ли он выступить с последним словом, бенгалец гордо встал во весь рост и, величественно глянув на теснившихся в зале индусов, воскликнул:

— Вы, верные священным законам, отомстите за мою смерть! Сделайте это!

В толпе факиров, сдерживаемой тремя рядами вооруженных винтовками со штыками солдат, произошло движение, послышался глухой гул, а несколько произнесенных вполголоса проклятий говорили о том, что призыв услышан и будет выполнен.

Надо сказать, что до сих пор не было оснований придраться к этой пусть и короткой, но соответствовавшей требованиям закона процедуре: преступника ожидало заслуженное возмездие за содеянное.

Но членам верховного суда, решившим окончательно запугать туземцев, с тем чтобы они при одном упоминании о европейце ощущали трепет, пришла в голову злополучная мысль ужесточить наказание, что в действительности, однако, дало прямо противоположный эффект. Председатель, коротко переговорив с другими судьями, сухо добавил, обращаясь к осужденному:

— А после того, как вы примете смертные муки, палач отделит вашу голову от тела, ее обреют и зашьют в свежесодранную свиную шкуру. Еще в одну шкуру нечистого животного завернут ваше туловище. Затем ваши останки будут брошены далеко друг от друга в воды реки и таким образом не смогут быть преданы погребальному костру, как того требует ваша вера. И так будет с каждым, брахман ли он или неприкасаемый, кто осмелится поднять руку на европейца, подданного ее всемилостивейшего величества королевы.

Тот, кто знает, сколь велико отвращение индусов к некоторым животным, которые считаются нечистыми, и с каким благоговением они относятся к умершим, легко сможет представить себе, что за ярость вызвало в их сердцах подобное решение.

Даже смуглое лицо брахмана побелело, когда он, обращаясь к председателю суда, произнес дрогнувшим голосом:

— Вы не сделаете этого!

Но тот не удостоил преступника ни словом, ни взглядом.

— Я заплачу вам, если тело мое будет возложено на священный костер!

В ответ то же холодное, презрительное молчание.

— Десять тысяч фунтов!.. Пятьдесят… Сто тысяч!..

Но судья распорядился:

— Увести приговоренного!

И стражники поволокли беднягу. Ранее он держался стойко, но сейчас испускал яростные крики при мысли о глумлении, которому подвергнется его мертвое тело.

В назначенный час приговор был приведен в исполнение, и не на английский манер — во внутреннем помещении тюрьмы, а публично, на площади, на глазах многолюдной толпы. И это понятно: казнь была задумана в назидание туземцам, и ничто на свете не смогло бы помешать властям осуществить жестокую экзекуцию.

Индусы, сдерживаемые конной полицией и солдатами, угрюмо и со страхом наблюдали за зловещими приготовлениями.

К наскоро сколоченной виселице подтащили двух огромных, зажиревших, с отвислыми сосками свиней, которые глупо хрюкали, не подозревая о страшной участи, ожидавшей их. Пока два живодера забивали животных и снимали шкуру, под конвоем солдат королевской морской пехоты привели приговоренного — босого, со связанными руками. Он попытался что-то крикнуть, возможно, воззвать к толпе о помощи, но барабанный бой заглушил его голос. И в тот же миг, к возмущению толпы, разразившейся воплями ярости и отчаяния, несчастный был вздернут.

Удерживаемые ружьями, дулами пушек и пиками уланов, разодетых в красные мундиры, индийцы, не будучи в силах помешать святотатству, мрачно смотрели, как совершается осквернение тела.

Когда смерть завершила свое дело, палач взмахом сабли отсек покойнику голову, которую тут же подхватил один из его подручных, ловко обрил и завернул в окровавленную свиную шкуру, в то время как другой занимался туловищем. Затем останки погрузили на повозку, окруженную эскадроном улан, и две сильные лошади помчали ее к реке.

Толпа разразилась гневными криками и, словно обезумев, ринулась вслед за повозкой. Возможно, эти фанатики хотели досмотреть все до конца, чтобы преисполниться еще большей ненавистью к англичанам, хотя и не исключено, что они еще надеялись спасти бренные останки от дальнейшего поругания.

Европейцы, расходясь после казни, по-разному реагировали на случившееся. Те из них, кто хорошо знал туземцев, заявил вполне определенно:

— То ли по собственному наитию, то ли по чьей-то дурацкой подсказке, но судьи совершили непростительную ошибку: хотели запугать индийцев, но в действительности лишь озлобили их. Дай Бог, чтобы не пришлось нам вскоре жестоко поплатиться!

Опасения эти, увы, оправдались!

__________

Со времени покушения прошло тридцать шесть часов. Леди Леннокс не умерла, хотя жизнь ее висела на волоске. Врач, которому она была обязана этим чудом, преисполнился надеждами.

Патрик и Мери буквально падали от усталости. Убитые горем, они так и не прилегли ни разу отдохнуть, во рту у них не было ни росинки. Но теперь и к ним постепенно возвращалась жизнь.

Бледная и печальная улыбка, мимолетная, словно солнечный луч в зимний день, появилась на обескровленных губах их матери, и она шепотом произнесла имена детей. И от этой улыбки, от того, что она позвала их, пусть и едва слышно, нервное напряжение, в котором все это время пребывали они, спало, на сердце стало легче и из глаз от радости брызнули слезы.

Их мать спасена!

Как трогательно возносили брат с сестрой благодарственные молитвы! Как пылко выражали свою признательность врачу, чьи знания и самоотверженность сумели предотвратить страшную трагедию!

Только теперь смогли они перекусить, а когда наступила ночь, то заснули тем глубоким сном, какой следует обычно после сильных душевных потрясений.

И сам доктор, едва живой от усталости, решился уйти в свой кабинет, поручив пациентку заботам сиделки, которой полностью доверял. Правда, на всякий случай, чтобы быть готовым вскочить в любую минуту, как только раздастся электрический звонок, он лег на кушетку, не снимая одежды.

Но на рассвете врача разбудили ужасные крики, доносившиеся с того конца коридора, где находилась леди Леннокс. Предчувствуя недоброе, он стремглав вылетел из кабинета и, когда распахнул дверь в палату, глазам его предстало ужасное зрелище. На полу, связанная, с кляпом во рту, лежала сиделка. Рядом билась в истерике Мери. Патрик с болью во взоре судорожно сжимал руки и кричал осипшим, не своим голосом:

— Мама!.. Мама!..

Лицо герцогини Ричмондской, белое и застывшее, казалось выточенным из мрамора. Грудь не вздымалась. Оледеневшая рука беспомощно свисала вниз. У приоткрытого рта тонкой струйкой застыла побуревшая кровь. Шея была туго затянута черным шелковым шарфом, завязанным крепким узлом. Молодую женщину дерзостно и с чудовищной жестокостью задушили во время сна.

Доктор, известный мужеством и выдержкой, побледнел и, задрожав всем телом, издал крик ужаса.

А прямо над койкой, пригвожденный к стене из кедрового дерева острием кинжала, висел большой лист бумаги, и врач, немного придя в себя, прочел слова, объяснившие мотив нового преступления: «Месть брахманов!»

ГЛАВА 3

«Бессребреник». — Вверх по Гангу. — Индийские крокодилы гавиалы. — Люди — добыча крокодилов. — Схватка с хищниками. — Своевременная помощь. — Спасенные. — Останки брахмана. — Ночь на реке. — В Калькутте. — Арест.


Красивая яхта под американским флагом медленно поднималась вверх по течению, направляясь в Калькутту. Это был восхитительный образец судостроения: водоизмещением около полутора тысяч тонн, изящная и вместе с тем прочная, она могла противостоять любым атакам моря, хотя предназначалась исключительно для гонок.

Белоснежный корпус, украшенные золотым орнаментом борта, иллюминаторы и надпалубные постройки, грациозно оттянутые назад, свежеотполированные и выкрашенные в бурый цвет мачты, резные перила, нактоуз[21], вентиляционные трубы, никелированные детали, удачно подобранные породы дерева, великолепие отделки — все говорило о размахе, богатстве и тонком вкусе.

Экипаж — человек тридцать, не считая машинного отделения, — стоял по местам в ожидании причала. Матросы — как на подбор, сильные, ловкие, с мощной грудью — были одеты в темно-синие тельняшки с вышитой серебром надписью: «Бессребреник».

Так называлось судно, о чем возглашали крупные золотые буквы на корме. Чтобы дать яхте, отделанной с расточительной роскошью, подобное имя, надо было обладать недюжинной фантазией, обостренным чувством юмора или философским складом ума. Впрочем, не исключено, что судно названо так в память о некоем таинственном событии.

На мостике стояла примечательная пара: высокий молодой мужчина — с горделивой осанкой, в элегантном костюме яхтсмена, и юная, сияющая красотой женщина, в скромном шелковом пеньюаре[22] кремового цвета. Он — брюнет с короткой, слегка вьющейся бородкой, с большими лучистыми карими глазами, матовым цветом лица, в котором отражались одновременно и энергичность и доброта. Она — блондинка с нежно-розовой кожей, с глазами цвета небесной лазури, с великолепными жемчужными зубами, блестевшими из-за коралловых губок. Выражение ее лица было нежным и вместе с тем решительным.

На корме орудовал бородатый человек атлетического сложения, с обветренным лицом и черными как уголь бровями, с руками огромными и покрытыми густой растительностью, с движениями резкими и ловкими, всем обликом своим напоминавший театрального злодея. Голову его украшала фуражка с золотым галуном, на куртке сияли металлические пуговицы с якорями. Судя по всему, это был боцман — должность необходимая и ответственная.

За блестевшим никелировкой штурвалом — этаким большим серебристым солнцем — стоял рыжий гигант с козлиной бородкой, типичный янки. Пожевывая табак, он уверенно, отлично обходясь без лоцмана, вел судно.

Хотя солнце уже завершило свой дневной путь, жара стояла удушающая. Боцман не мог оставить без внимания этот факт, и на палубе зазвучал его зычный голос с «южным» акцентом, выдававшим славный Прованс[23],— кстати, и исходивший от него крепкий запах чеснока подтверждал его происхождение.

— Ты сма-атри, друг Дзонни, воздух-то горясь, сто адова песька! Право слово, как у нас в Тулоне…

Рулевой сплюнул за борт длинную струйку желтой слюны, пожал плечами и ответил гнусавым голосом с сильным американским акцентом:

— Этот парень неподражаем! Как в Тулоне, говоришь? Так ведь там и холода бывают… Снег выпадает…

Боцман возмутился:

— Ты сто! Это зе иней, а не снег, да и то только в Оллиуле. А снег, это зе на горе Гро-Серво только, да и то… Он дазе не мокрый, от него только зелтеют листья…

Янки расхохотался и хотел было отпустить еще одну шуточку, чтобы подзадорить дружка, но тут судно резко сбавило ход: хозяин передал по переговорному устройству в машинное отделение приказ «стоп», и механик немедленно сбросил обороты.

— Сто такое? — вскричал провансалец, глядя вдаль по ходу яхты.

В воде быстро перемещалось множество каких-то предметов, небольшие, едва различимые черные шарообразные тела то и дело всплывали и опускались.

Рулевой Джонни тоже всмотрелся:

— Эй, Мариус, у тебя отличное зрение, что это там?

— Бозе мой, это зе люди!..

— Или звери, черт меня подери!

— И какие-то мешки. Ну и ну, да там зе полно кокодрилов — так и кисат, так и кисат… Сто зе такое, они зе всех созрут…

Яхта продолжала идти по инерции, а ей навстречу, влекомое течением, быстро неслось еще издали замеченное зорким Мариусом живое скопище.

Люди плыли, отчаянно вопя, буквально на последнем дыхании. Их окружала стая индийских крокодилов — гавиалов, которыми изобилует дельта Ганга. Нередко эти животные устилают собой песчаные отмели, поросшие травой берега и прогалины в мангровых зарослях[24], но подлинная их стихия — вода, где они чувствуют себя так же привольно, как рыбы. Подобно остальным крокодилам, от которых гавиалов отличает лишь удлиненная морда с утолщенными ноздрями, эти животные сильны, ловки и прожорливы. Обитая во многих реках Индостана, они ведут себя как настоящие хищники, причем их любимое лакомство — человеческое мясо, и горе тому, кто окажется поблизости от их зубастых пастей.

Пловцы представляли собой легкую добычу для этих пресмыкающихся, устроивших себе славное пиршество. Одни гавиалы стремились поймать людей за ноги, и то одна, то другая темноволосая голова исчезала под водой; лишь изредка над поверхностью взметались руки и тут же вновь исчезали в водной глуби. Другие твари, яростно хлопая по воде хвостами, хватали людей поперек туловища и перерезали пополам своими гигантскими, мощными челюстями, клацая ими как ножницами. И каждый раз слышались душераздирающие крики, свидетельствовавшие, что еще одной жертвой стало больше.

Пловцов оставалось все меньше, а жадность хищников не убавлялась, так что судьба людей, казалось, была предрешена. Правда, некоторые могли бы вырваться из страшного окружения и попытаться добраться до берега. Но никто на это не шел. Сбившись посреди реки в маленькую группу, они поддерживали на плаву какие-то предметы, напоминая собой солдат, сгруппировавшихся вокруг полкового знамени, которому угрожает опасность.

Женщина с ужасом и состраданием наблюдала перипетии этой трагедии.

— Жорж, — воскликнула она, — неужели мы не поможем этим несчастным?

— Вы предвосхитили мое намерение, дорогая Клавдия, — ответил хозяин яхты и тут же приказал: — Шлюпку с шестью матросами — на воду!

Боцман Мариус извлек из своего свистка несколько резких модуляций[25] с ритурнелью[26] в конце.

Вышколенный экипаж быстро и четко выполнил команду, и шлюпка, в которой, подняв вертикально весла, уже сидели гребцы, стала опускаться.

Отойдя от яхты, она быстро приблизилась к гавиалам, окружившим туземцев. Однако мерзкие рептилии, как ни странно, не собирались прерывать охоту. То ли жадность обуяла их, то ли крокодилы сознавали свое численное превосходство, но они не испытывали страха и лишь немного потеснились, пропуская судно.

Помощь подоспела вовремя! В живых оставалось не более десятка индусов, да и те уже изнемогли, ноги у них сводила судорога. Но, как бы ни было им тяжело, они сперва забросили в шлюпку предметы, которые старались спасти ценой своей жизни, и лишь затем, по команде старшего, ухватились за борта и, подхваченные моряками, перевалились в лодку.

Увидев, что добыча ускользает, гавиалы в ярости окружили шлюпку. Их было больше сотни, многие достигали невиданных размеров. Угрожающе рыча, они выскакивали на полкорпуса из воды и, разинув огромные зубастые пасти, цеплялись за борта когтистыми перепончатыми лапами, угрожая затопить бот.

Матросы и спасенные ими индусы находились в отчаянном положении. Лодку раскачивало из стороны в сторону. Она могла перевернуться в любой момент. Гребцы били гавиалов веслами, пытаясь защититься. И хотя это были мужественные люди, при виде разинутых зловонных рыл они испытывали не только отвращение, но и страх.

Учитывая ситуацию, хозяин яхты дал короткую команду в машинное отделение:

— Тихий ход! И тотчас добавил: — Мариус, карабины!

Боцман был наготове. Не дослушав конца команды, он ворвался в рулевую рубку, схватил три многозарядных винчестера, подбежал к трапу, кубарем скатился на палубу, одну винтовку отдал хозяину, другую — хозяйке, третью оставил себе.

Когда до шлюпки оставалось метров четыреста, все трое открыли огонь. Три выстрела прозвучали почти одновременно. Затем еще три и еще три.

— Браво, отличные стрелки! — воскликнули толпившиеся на палубе члены экипажа, увидев, что пули попали точно в цель.

Шлюпка с матросами и индусами и гавиалы находились в постоянном движении, что создавало дополнительные трудности для стрелков. Малейшая ошибка могла оборвать жизнь одному из этих людей, отчаянно сражавшихся с крокодилами. Но пока что все шло удачно: пули поражали только крокодилов, разметая чешую и дробя кости. За какие-нибудь тридцать секунд с десяток чудовищ, содрогаясь в конвульсиях, пошли ко дну.

Выстрелы следовали один за другим, разрежая живое кольцо вокруг лодки, и та, наконец, смогла двинуться к яхте, оставив гавиалов далеко позади. В свою очередь и судно пошло на сближение, и вскоре шлюпку со всеми, кто был в ней, подняли на борт. Мокрые, с кровоточащими ранами и ссадинами, индусы в изнеможении повалились на палубу. С удивлением разглядывал их экипаж.

Хозяева яхты, отдав Мариусу винтовки с раскаленными стволами, спустились с мостика. Признав их за главных, индусы встали на колени и в знак благодарности вознесли руки над головой. Один из них, который был за старшего, прерывающимся от волнения хриплым голосом произнес на ломаном английском:

— Спасибо тебе, о сахиб[27], защитивший рабов священного Брахмы[28] от чудовищ Ганга и позволивший нам спасти останки трижды святого для нас учителя! Спасибо и тебе, светловолосая госпожа, прекрасная, словно богиня Лакшми[29], с лицом белым, как священный лотос…

Хозяин яхты и его подруга внимательно вслушивались в цветистую речь, но понимали далеко не все. Перед ними был мужчина неопределенного возраста, довольно высокий и тощий. Под кожей резко выделялись мускулы. Грудная клетка была хорошо развита. Глаза горели как раскаленные угли. Чувствовалось, что он обладал неизбывной силой и энергией.

— Я рад, что помог таким отважным людям, как вы, и сожалею лишь о том, что не смог спасти всех, — сказал хозяин яхты.

— Пусть сахиб назовет свое имя, чтобы знать, кого благодарить до конца дней своих.

— Я — капитан Бессребреник.

— Отныне это имя будет священным для всех четырех каст![30] А теперь, о сахиб, прояви верх благородства и прикажи выдать мне несколько больших кусков белой ткани…

Капитан перебил его:

— Ты получишь все, что просишь. Но разве вас не мучают жажда и голод? Сейчас тебе и твоим спутникам принесут все, что надо.

— Сердце твое столь же щедро, сколь могуча рука. Но прежде чем подумать о себе, мы должны выполнить священный долг. Ты видишь, сахиб, эти два бесформенных свертка. Чтобы сохранить их, более пятисот моих соплеменников погибли от пуль, утонули или были растерзаны крокодилами. В этих окровавленных мешках — останки нашего святого. Вот здесь — голова, а тут — туловище. Англичане обезглавили его, а потом надругались над телом. Палачи завернули в свиные шкуры его останки и выбросили в реку. Но нам удалось их спасти, хотя и немалой ценой!

Молча, как завороженные, слушали капитан и его супруга жуткую историю, изложенную тихим, ровным тоном, не скрывшим, однако, от хозяев ярой ненависти, которую рассказчик сдерживал с таким трудом.

Индус между тем продолжал:

— А теперь, милостивейший господин, разреши нам уединиться где-нибудь на твоем корабле: мы должны вытащить останки нашего учителя из поганых шкур и завернуть их в обещанное тобой полотно.

Солнце быстро клонилось к закату. Еще немного, и резко, почти без сумерек, как это всегда бывает в тропических странах, должна была наступить ночь. Входить в порт Калькутты было уже поздно. Решив остаться на реке до утра, капитан приказал бросить якоря и зажечь сигнальные огни.

По его приказу боцман отвел индусов в носовую часть судна, где они, укрытые от нескромных взглядов специально для них натянутым брезентом, смогли без помех предаться печальной церемонии, продлившейся не более часу.

Капитан не мог оставлять чужих людей на борту, и, когда индусы вышли из-за перегородки, он предложил доставить их в лодке на берег, в безопасное место, укрытое мангровыми зарослями. Индийцы охотно согласились и в девять часов вечера на большой лодке, в сопровождении десяти вооруженных матросов, покинули яхту. Они благополучно высадились и тотчас углубились в джунгли, унося с собой священные останки.

Ранним утром яхта снялась с якоря и двинулась величаво вверх по течению, мимо садов, коттеджей, роскошных вилл и дворцов, доков и гаваней. Миновав арсенал и форт Уильям, судно подошло к понтонному мосту, соединившему Калькутту с новым пригородом Хаура.

Санитарный досмотр прошел без проблем, и яхта причалила к пирсу. Капитан Бессребреник, захватив бортовой журнал, собирался было отправиться в контору порта, как вдруг на борт поднялся отряд солдат-европейцев во главе с офицером.

— Вы — капитан корабля? — грубо спросил командир, даже не поздоровавшись.

— Капитан и владелец, — холодно ответил Бессребреник.

— Именем ее величества королевы вы арестованы!

ГЛАВА 4

Коней, безоблачному счастью. — Прощание. — Похороны леди Леннокс. — В тюрьме. — Встреча с судьей. — Краткая биография Бессребреника. — Допрос. — Сложное положение. — Клевета. — Таинственный сверток. — Приказ и угроза.


Капитан яхты побледнел от гнева.

— За что вы хотите арестовать меня? — возмутился он.

— Я подчиняюсь приказу, а причины ареста мне неизвестны.

— Выражаю протест от имени всех, над кем творится произвол, и требую встречи с американским консулом!

Я не имею полномочий принимать протесты и прошу вас добровольно и незамедлительно следовать за мной, иначе придется применить силу.

— Но могу ли я, по крайней мере, попрощаться с женой и объяснить ей…

— Вам запрещено общаться с кем бы то ни было, — перебил офицер.

— Вы обращаетесь со мной, как с государственным преступником…

Но тут, заслышав голоса, из своей каюты спустилась по трапу женщина. Увидев супруга в окружении солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, она вскрикнула от неожиданности и кинулась к нему:

— Жорж, милый, что случилось?

— Клавдия, дорогая, — ответил молодой капитан, — видать, это и есть хваленое английское гостеприимство: стоило лишь ступить на землю Индии, как меня бросают в тюрьму!

— Но я не хочу оставлять вас одного! — воскликнула миссис Клавдия и обратилась к офицеру: — Позвольте мне пойти с мужем.

— К великому сожалению, госпожа, это исключено. Кстати, мною получены указания и относительно вас. Пока верховный суд не решит, что делать с вами обоими, вам придется оставаться на яхте, к которой мы приставим военную охрану, — заявил англичанин и приказал Бессребренику: — Идемте, господин!

— Милая Клавдия, — сказал капитан яхты, — здесь какое-то недоразумение, скоро все разъяснится. Наберитесь мужества! Ведь на нашу долю выпадали куда более страшные злоключения, и ничего! Не бойтесь, вы же знаете, что я выберусь из любых передряг!

Взглянув на безразличные лица солдат, молодая женщина устыдилась своих слез. Собрав всю свою волю, она произнесла как можно более твердо:

— Поскольку сопротивление бесполезно, мы подчиняемся силе. До свидания, Жорж, дорогой мой! Сердце мое всегда будет с вами!

На набережной капитана поджидала большая четырехместная коляска с откинутым верхом и заранее открытой дверцей. Переднее сиденье занял сержант, капитану офицер предложил сесть сзади, куда пристроился и сам. Дверца тут же захлопнулась, и лошади рысью побежали сквозь только что образовавшуюся у причала толпу местных зевак.

На судне разместился отряд солдат, и заметно побледневшая молодая женщина, чье безоблачное счастье было внезапно и столь жестоко разрушено, направилась к трапу, ведущему в ее каюту. Там, по крайней мере, она сможет дать волю душившим ее слезам.

Хотя чувство возмущения, охватившее всех членов экипажа, начиная с юнги и кончая боцманом, было велико, никто из них не пытался вмешаться, понимая, что пользы это не принесло бы. Но яростные взгляды, искаженные гневом лица и сжатые кулаки ясно говорили о том, какие чувства обуревают этих славных людей. Эх, если бы на каждого из них приходилось хотя бы только по пять солдат и находись они вне досягаемости пушечных выстрелов со стороны форта, славная была бы схватка! Немало полегло бы солдат в красных мундирах!

У трапа миссис Клавдия столкнулась с боцманом. Тот почтительно снял картуз и прочувствованным тоном, который смягчал его «ассент», с неожиданным для такого богатыря волнением промолвил:

— Мадам, нашего капитана нет, и теперь здесь хозяйка вы, мы же все — ваши верные, самоотверженные слуги. Вы можете смело рассчитывать на всю ту любовь, преданность и почтение, на которые только способны такие благородные люди, как наши моряки!

Комкая в руках шерстяную шапочку, подошел рулевой Джонни.

— Да, госпожа, — добавил он, утирая тыльной стороной мозолистой руки набежавшие на глаза слезы. — Француз все сказал правильно. Мы вам преданы душой и телом. Можете положиться на экипаж «Бессребреника».

Бедной женщине стало легче от этих безыскусных, но искренних слов.

— Благодарю вас, друзья мои!.. Благодарю от всего сердца, — взволнованно прошептала она.

Когда госпожа удалилась, провансалец снова нахлобучил свой картуз, примяв его на голове таким ударом кулака, что мог бы свалить и быка:

— Сорт побери! Скоты в красных униформах дорого заплатят нам за все это!

А экипаж тем временем уже ехал по городу. Из-за большого скопления народа лошади были вынуждены перейти на шаг.

По улице в безмолвной тишине медленно двигалась многолюдная процессия, состоявшая в основном из европейцев. Солдаты, моряки и мелкие чиновники шествовали пешком, рядом в бесчисленных экипажах ехали богачи: крупные торговцы, высшие военные и административные чины, словом, вся калькуттская знать. Впереди несли утопающий в цветах гроб, за которым шли двое охваченных горем подростков брат и сестра.

Капитан Бессребреник снял шляпу, а офицер отдал честь.

— Это хоронят леди Ричмонд, убитую одним из туземцев, — как-то странно взглянув на пленника, сказал он.

— А это дети покойницы? — спросил капитан.

— Да. Их отец, герцог Ричмондский, сражается с туземными племенами. Подстрекаемые шпионами и провокаторами, они подняли бунт против правительства ее величества королевы.

— Бедные дети! Несчастный отец! — прошептал сочувственно хозяин яхты, не замечая саркастических взглядов офицера.

Печальная процессия удалилась, лошади снова понесли рысью, и вскоре экипаж остановился у центральной тюрьмы.

Офицер под расписку передал пленника тюремщикам. Его обыскали и, оставив все найденные документы и вещи в канцелярии, отвели в камеру с массивными оконными решетками.

Будучи человеком мужественным и волевым, капитан Бессребреник не стал предаваться отчаянию, как это сделала бы в подобной ситуации натура заурядная. Усевшись на деревянный табурет, прикованный толстой железной цепью к полу, он хладнокровно, ни на что не жалуясь и никого не упрекая, оценил обстановку и сказал самому себе:

— Положение серьезное, но трагедии из этого делать не следует. Произошла ошибка, если только это не чьи-то злые козни. Надо терпеливо ждать, как развернутся события. Такой человек, как я, не может просто так сгинуть, как закатившийся под стол мускатный орешек. Что же касается моей дорогой Клавдии, то у нее мужественное сердце. Она не поддастся страху и угрозам и стойко перенесет удар, обрушившийся на нас как раз тогда, когда мы были так счастливы!

Прошло около двух часов. Слуга-индус, сопровождаемый белым надзирателем, принес арестованному еду. Пища, конечно, — самая простая, к тому же ее было немного, хотя вполне достаточно, чтобы утолить голод.

Капитан, не терявшийся ни при каких обстоятельствах, быстро расправился с обедом, и теперь ему осталось только терпеливо следить за медленным течением времени.

День уже клонился к вечеру, и пленник подумал было, что его решили не трогать до следующего дня, как вдруг с оглушительным лязгом распахнулась дверь. Вошло с полдюжины солдат с винтовками, к которым были примкнуты штыки. Сержант держал в руке револьвер.

Пробило пять часов.

— Следуйте за мной! — приказал командир.

Заключенный молча, сохраняя спокойствие, пошел под конвоем. Его провели по нескольким темным коридорам с мрачными сводами, пока, наконец, он не оказался в крохотной приемной, где и провел с четверть часа под охраной застывших по стойке «смирно» солдат. Когда же раздался пронзительный звонок, капитана ввели в огромный зал. Там его поджидали трое: секретарь, адвокат и председатель верховного суда, тот самый, что вынес столь жестокий приговор брахману Нарендре.

Бессребреник с по-прежнему невозмутимым выражением лица сел на стул, стоявший на возвышении перед большим столом, за которым восседал судья.

— Соблаговолите назвать ваше имя, — произнес председатель с холодной учтивостью, типичной для английских судей.

— Я мог бы в свою очередь спросить вас, на каком основании, в нарушение всех прав человека, меня арестовали и теперь подвергают допросу. Но в знак уважения к законам великой страны я, выразив свой протест, все же отвечу вам!

Это заявление, сделанное с чувством собственного достоинства, да к тому же столь уверенным тоном, заставило всех трех судебных чиновников удивленно поднять головы: им редко встречались столь своенравные обвиняемые.

— Я — граф Жорж де Солиньяк, французский дворянин, более известный в Америке под именем капитана Бессребреника. И стόю я, как говорят в Америке, сто миллионов долларов. Мне двадцать девять лет. Мы с женой, путешествуя для собственного удовольствия, прибыли теперь на своей яхте в Индию.

Резкий контраст между словами «Бессребреник» и «сто миллионов» произвел на англичан столь большое впечатление, что они забыли даже о своем пресловутом хладнокровии. К тому же это заявление вызвало у судьи любопытные воспоминания, и допрос временно принял совершенно иное направление.

— Значит, это вы тот эксцентричный джентльмен, о котором два года тому назад сообщала вся мировая пресса… Насколько помню, вы были абсолютно бедны, не располагали никакими доходами — бессребреник, да и только. Вот тогда-то и пришла вам в голову оригинальная идея заключить пари. Вы брались совершить кругосветное путешествие, не имея ни гроша в кармане. Ставкой в случае проигрыша была ваша жизнь, в случае же выигрыша вы получали довольно кругленькую сумму. Согласно условиям, вы отправились в дорогу даже без одежды, заменив ее газетами, которые обернули вокруг тела и стянули веревкой. И вот таким-то образом вам и удалось получить огромное состояние…

— Которое я надеюсь в ближайшее время удвоить, — прервал его Бессребреник. — И дело не только в деньгах. В Америке меня величают Нефтяным королем, а королевство, пусть даже и промышленное, должно, по моему глубокому убеждению, располагать по крайней мере миллионом долларов! Я же, как вам известно, обладаю куда более значительными суммами.

— Выражаю вам свое восхищение! — сказал судья, в котором, как и в каждом англичанине, склонность к юриспруденции уживалась с любовью к эксцентричности.

Совершив этот краткий экскурс в частную жизнь подсудимого, он вновь стал холодно-учтив:

— Этот уважаемый господин, Адам Смит, назначен вашим защитником. Согласно закону, он будет присутствовать при вашем допросе, с тем чтобы оказать вам помощь своими знаниями и опытом.

Адвокат и обвиняемый обменялись церемонным поклоном.

— Теперь перейдем к главному, — продолжал председатель. — У меня в руках заведенное на вас дело. В документах засвидетельствованы мельчайшие подробности, касающиеся вашей деятельности.

— Но это невозможно! — изумился Бессребреник.

— Извольте не перебивать! Судя по изложенным здесь фактам, вы являетесь сознательным противником любой власти, конституционного строя и законов как таковых…

— Скажите уж, что я — анархист!

— Вы и прежде, в Америке, — невозмутимо говорил судья, — грубо нарушали общественный порядок, играли на самых низменных инстинктах опустившихся людей, совершали насилие по отношению к честным согражданам, пренебрегали правом собственности, приводили в смуту целые города. Позже, на Антильских островах и на Кубе, вы встали на сторону бунтовщиков и не гнушались заниматься самым настоящим пиратством…

— Это клевета! — возмущенно воскликнул Бессребреник. — Я оказывал помощь слабым, освобождал угнетенных, боролся против мерзостей тирании… Я делал это по зову совести, совести честного человека, и, если представится случай, я опять поступлю точно так же. К тому же мы находимся не на Антильских островах и не в Соединенных Штатах, и вы не имеете никакого права судить за поступки, совершенные не в вашей стране.

— Я ожидал такого заявления! — произнес судья с саркастической улыбкой. — Эти факты, которые вы признаете, являются лишь подтверждением достоверности тех бесспорных улик, которые будут вам сейчас предъявлены. Вам показалось недостаточным провоцировать беспорядки в Америке и сражаться на стороне бунтовщиков на Кубе, и вот вы в Индии, чтобы и здесь продолжать свою отвратительную, разрушительную миссию.

— Это ложь!

— Вам предъявляется обвинение в том, что вы поддерживали отношения с афридиями, выступившими против ее величества королевы, поставляли им оружие и боеприпасы, снабжали деньгами…

— Я глубоко возмущен и протестую против этих столь же подлых, сколь и нелепых измышлений!

— Мы пока не знаем, совершали ли вы эти действия по собственному почину или по распоряжению правительства соседней страны, которое заинтересовано в осложнении обстановки в нашем регионе.

— Значит, по-вашему, я русский шпион?

— Не исключено!

— Но ведь только что я был анархистом!..

— Кто вы, мы еще выясним! В любом случае, вы являетесь человеком, имеющим подозрительные, компрометирующие связи с представителями самых низших слоев общества в этой загадочной стране — со всякого рода темными личностями, бандитами и убийцами…

— Я прибыл только вчера утром и ни с кем здесь не знаком, даже с официальными представителями Франции и Америки. Клянусь вам!

Слово взял адвокат:

— Уважаемый господин председатель, имею честь заметить, что пока мы располагаем одними лишь предположениями, английские же законы запрещают проявлять тенденциозность. Содержание в тюрьме любого лица дозволяется лишь в случае его поимки на месте преступления или при наличии неопровержимых улик. Следовательно, я беру на себя смелость просить немедленного освобождения моего подзащитного из-под ареста.

— Но мы располагаем неопровержимыми уликами! — возразил судья.

— Какими?! — пылко вскричал Бессребреник.

— Вчера утром вы сорвали исполнение приговора, вынесенного верховным судом, оказав помощь смутьянам-индусам…

— Для меня они были просто несчастными людьми, которые, выловив в реке останки тела, должны были стать жертвами прожорливых гавиалов. И я не мог не помочь им. Мне в голову не приходило, что английские власти и после исполнения смертного приговора будут с таким упорством преследовать несчастного, жизнью оплатившего все долги…

— В данном случае, милостивейший господин, река служила местом анонимного погребения. А из-за вас брахманы смогли этой ночью воздать посмертные почести презренному убийце! Вы повинны в том, что безопасность европейцев оказалась под угрозой! Оживились бандиты, активизировались тайные общества, и не исключено, что в провинции вспыхнет новый бунт. Ваши сообщники уже начали свое дело…

— Еще раз клянусь вам, что я здесь никого не знаю. Поступок мой был продиктован исключительно соображениями гуманности. Я оказал помощь людям, подвергавшимся смертельной опасности, даже не предполагая, каким образом оказались они в подобной ситуации…

В этот момент в зал неслышно вошел посыльный. В руках у него был поднос с небольшим свертком, который он тотчас вручил судье:

— Это срочно, ваша честь!

Председатель торопливо развязал бечевку и обнаружил длинный черный шарф и записку, нанизанную на острие кинжала. Прочитав короткое, написанное по-английски, послание, он побледнел и, обратившись к Бессребренику, произнес изменившимся тоном:

— Вы продолжаете утверждать, что никого здесь не знаете и ни с кем не поддерживаете никаких связей?

— Клянусь вам в этом!

— Если так, соблаговолите прочесть эту записку. Она — неопровержимая улика против вас!

Взглянув на послание, Бессребреник вскрикнул удивленно.

— Прошу прочитать это вслух! — потребовал судья.

Бессребреник повиновался:

— «Под страхом смерти председателю верховного суда предписывается незамедлительно выпустить на свободу капитана Бессребреника».

Судья заявил с достоинством:

— Точно таким шарфом была задушена герцогиня Ричмондская. И точно такой кинжал был воткнут в стену над ее койкой! Жизнь моя в опасности. Но еще ни один английский судья не отступил перед угрозами, сколь бы они ужасными ни были. Я тоже исполню свой долг!

Он нажал на кнопку, расположенную прямо под рукой.

Вошли сержант с солдатами.

— Отвести заключенного в камеру! — приказал судья.

ГЛАВА 5

Похороны. — Последнее прощание. — Шотландская гордость. — Погром. — Без крова и без слуг! — Голод и жажда. — Кувшинчики непентеса. — Утоление жажды. — Люди, более несчастные. — Жертвы голода. — Съедобные цветы. — Под баньяном.


Вне себя от горя, подавленные и одинокие, шли за гробом дети герцогини Ричмондской. Вокруг них суетились какие-то люди, выражая сочувствие. Но легче от этого не становилось.

Простившись навеки с матерью, Патрик и Мери, взявшись за руки и тесно прижавшись друг к другу, стояли в великой скорби у свежей могилы. Лихорадочно блестевшие глаза были сухи: они давно уже выплакали все слезы. На уговоры пойти домой дети отвечали отказом.

— Мери, побудем еще немного рядом с мамой, — сказал Патрик. Сразу же повзрослев, он, поскольку отца с ними не было, обязанности главы семьи возложил на себя.

— Да, брат, хорошо бы побыть нам с ней одним, — согласилась девочка.

Когда присутствовавшая на похоронах публика разошлась, дети опустились на колени и долго и страстно молились, взывая к Божьей милости и обращаясь с трогательными словами любви к матери, словно она могла их слышать. Потом они поднялись. Перед тем, как уйти, они еще раз набожно перекрестились и, снова взявшись за руки, покинули сию обитель скорби и печали.

Дети могли пойти к соседям, с которыми дружили их родители: те, узнав о беде, сразу же предложили сиротам кров и даже заранее отвели для них комнаты. Но присущая шотландцам гордость не позволила Патрику и Мери воспользоваться широко известным английским гостеприимством. Ведь им с пеленок прививали чувство собственного достоинства и стремление полагаться только на себя. Воспитанные в этом духе, они, например, скрывали ото всех, что бедны, а теперь сочли унизительным быть у кого бы то ни было нахлебниками. Патрик твердо решил, что им следует самостоятельно, без чьей-либо помощи, попытаться добраться до приграничного района Британской Индии и разыскать отца — единственного, чью заботу они могли принять. Когда накануне ночью мальчик поделился своими планами с Мери, она полностью одобрила их.

До их коттеджа в Гарден-Риче было довольно далеко, и Патрик с Мери невольно вспомнили о коляске, которая в тот злополучный день осталась вместе с кучером у входа в магазин. Сейчас она, наверное, спокойно стояла под навесом рядом с лошадьми. Детям же предстояло проделать путь до дома пешком. Они, конечно, знали, что в Индии европеец, отважившийся пройтись по улице, роняет себя в глазах окружающих. Но, пережив столь сильное потрясение, дети уже не придавали особого значения подобным условностям.

Пройдя немного, они вышли к Хугли и вскоре оказались на той самой шоссейной дороге, по которой не раз проезжали вместе с матерью. Берег, высотой метров в пятнадцать, спускался уступами к воде, образуя своеобразную широкую лестницу. Но дети ничего этого не замечали. Гонимые нервным зудом, они, не ощущая усталости, молча шагали под палящими лучами солнца, вызывая у местных жителей недоуменные взгляды.

С каждым шагом, приближавшим Патрика и Мери к родимому дому, где они смогли бы передохнуть перед дальней дорогой, ими все сильнее овладевали благостные, несшие успокоение смятенным душам воспоминания о счастливейшем периоде их жизни, закончившемся столь внезапно и жестоко. Но когда они, взмокнув от пота и умирая от жажды, вошли в ворота своего парка и по усыпанной песком дорожке дошли, наконец, до того места, откуда можно было видеть опутанный вьющимися и ползучими растениями фасад коттеджа, из их груди вырвался крик отчаяния.

Дом исчез! Обуглившиеся куски дерева да порушенная кирпичная кладка — вот все, что осталось от родного очага, где прошло их детство, согретое нежной материнской любовью и чуткой заботливостью отца.

Не пощадили и животных. В большой, из проволочной сетки вольере, со свернутыми головками, недвижными окровавленными комочками валялись птичьи тушки. В обгоревшей конюшне, среди искромсанной конской упряжи и обломков экипажа, со следами страшных ножевых ранений бездыханно лежали несчастные лошади.

В воздухе витал едкий запах гари.

Фамильные драгоценности, документы, милые, изящные безделушки, радовавшие взгляд домочадцев, безвозвратно исчезли в пламени огня. Сгорел не только портрет отца, но и единственный портрет матери, что было невосполнимой утратой.

Слуг-туземцев и след простыл. Даже их верная Кетти покинула это жуткое место, если только не пала от рук изуверов.

Несмотря на малый жизненный опыт, дети понимали, что весь этот разгром учинен индусами, которые мстили за преданного позорной казни убийцу их матери.

— Какие злые!.. Какие жестокие! — не помня себя от гнева, горестно восклицала Мери, обычно такая сдержанная и кроткая.

— Эти туземцы — настоящие звери, — сжав кулаки, в ярости произнес Патрик. — Вот вырасту — всем им покажу!

Страшная усталость навалилась на них. Мери, более слабая, чем Патрик, не выдержала всех этих физических и куда более страшных душевных мук, которые терзали детей вот уже три дня и три ночи, и, схватив брата за руку, еле слышно произнесла:

— Я больше не могу… Свалюсь сейчас…

Собрав последние силы, мальчик поддержал сестру и, заглянув в ее бледное как смерть лицо, пришел в ужас. Сам едва держась на ногах, он поднял ее на руки и перенес с губительного для них обоих солнцепека под темный свод широко раскинутых ветвей огромного старого баньяна.

— Держись, Мери!.. Мужайся! — ласково говорил Патрик.

— Пить!.. Пожалуйста, воды! — молила девочка.

Но колодец был завален камнями и ветвями деревьев.

— Что же делать?.. Боже, как мне быть? — со слезами на глазах повторял растерянно мальчик, видя, что Мери становится все хуже, и слыша ее жалобный, осевший голос:

— Пить!.. Пить!..

И вдруг Патрик издал радостный крик. Причиной столь резкой перемены в настроении стали необычного вида кусты, посаженные когда-то майором, собиравшим всевозможные диковинки флоры. В их мелких метельчатых цветах не было ничего примечательного, зато листья — подлинное чудо! Вместо того, чтобы тянуться ввысь и вширь, они срастались краями, образуя очаровательного голубого цвета горшочки длиной десять — двенадцать и шириной в три-четыре сантиметра, прикрытые сверху крышечкой. На дне каждого такого сосуда, по форме напоминающего кувшинчик, всегда имеется сладкий душистый нектар, выделяемый самим листом для привлечения насекомых, служащих растению пищей. От отца, который часто беседовал с Патриком на разные темы из области естественных наук, мальчик знал об удивительных свойствах этого представителя растительного мира — непентеса, или, как его еще называют, кувшиночника.

Сорвать лист, приподнять крышечку и поднести изящную вазочку к губам Мери было делом нескольких секунд. Жадно выпив жидкость, словно ниспосланную Провидением, девочка тут же почувствовала облегчение.

— Спасибо, братик… Спасибо… Мне уже лучше, — сказала она. — Ты и сам попей, ведь тебя тоже мучает жажда.

Впервые за несколько дней дети ощутили отраду. Но только собрались они насладиться покоем, как услышали радостное повизгивание и веселый заливистый лай.

— Кажется, это Боб! — воскликнул Патрик.

Послышался топот собачьих лап, шумное, прерывистое дыхание, и в следующий миг круглое, лохматое существо с квадратной головой, заостренными ушками и коротким хвостом, находившимся в непрестанном движении, налетело на детей. Пес с неистовым восторгом лизал их, игриво прикусывал, прыгал и вертелся как сумасшедший.

Мери, рыдая, прижала к груди тяжелую голову Боба — их товарища по несчастью.

— Собачка моя милая!

Похоже, пес единственный остался в живых в порушенном маленьком раю. Хотя ему и было страшно, Боб не смог покинуть это место, где вырос, не видя от хозяев ничего, кроме ласки. Возможно, он так и умер бы здесь от голода и тоски, не услышь родные детские голоса.

Когда радостное волнение улеглось, пес, обласканный юными хозяевами, степенно уселся между ними. То и дело облизываясь, он внимательно смотрел своими добрыми, любящими глазами то на одного, то на другого, словно хотел сказать:

«Ну вот, наконец-то мы вместе! Право же, это чудесно! Но как бы ни было радостно у нас на сердце, пора и о еде подумать!»

И в самом деле, наша троица буквально умирала от голода. Но от дома, где хранились кое-какие припасы, остались развалины, и теперь можно было рассчитывать только на дары природы.

В их парке, как, впрочем, и в соседних, насчитывалось немало растений, дающих продукты питания, но наиболее ценными были хлебные и манговые деревья, кокосовые пальмы и бананы — эти, по сути дела, гигантские травы. Однако в данный момент одни из них еще цвели, в то время как на других плоды только начали завязываться.

Оставив Мери под сенью баньяна, Патрик отправился на поиски пищи, но, сколько ни искал, ничего не нашел.

Когда мальчик уныло брел по одной из аллей, Боб, крутившийся все это время возле него, вдруг подобрался на своих мощных лапах и, ощетинившись, глухо заворчал. По обезлюдевшей усадьбе, в грязных лохмотьях, едва прикрывающих тело, и так же в поисках съестного плелись, пошатываясь от истощения, несчастные индийцы — из тех, кому ни разу в жизни не доводилось поесть досыта. Одна и та же нужда свела представителей двух рас: господствующей и угнетенной.

Индийцев было шестеро: двое мужчин, две женщины и двое детей. Кожа, темная, высохшая, как пергамент, висела на костях дряблыми складками. Вместо атрофировавшихся мускулов — сухожилия. Ребра выпирали наружу.

Успокоив собаку, маленький англичанин, который только что клялся мстить всем без исключения индийцам, в ужасе смотрел на эти живые скелеты, проникаясь к ним искренним состраданием.

Первой мыслью туземцев при встрече с Патриком было поскорее убежать, но у них не было на это сил. Когда же они убедились, что мальчик не собирается причинять им зла, одна из женщин, осмелев, обратилась к нему с просьбой.

— Господин, — произнесла она на ломаном английском, — позвольте бедным, умирающим от голода индусам поесть цветов иллупи[31].

— О да, конечно, ешьте на здоровье!

Женщина поблагодарила, и индийцы вяло, едва передвигая ноги, потащились по аллее. Патрик же подумал: «Значит, если голоден, то сгодятся и цветы иллупи. Но какие они из себя?» Крадучись, он последовал за бедолагами, вселившими в него надежду.

Пройдя совсем немного, туземцы вошли в строевой лес, где произрастали гигантские деревья с мясистыми темно-зелеными листьями, сплошь покрытые красивыми желтыми цветами. Такие же точно цветы, но опавшие, золотистым ковром устилали землю вокруг стволов. Патрик с интересом наблюдал, как индусы кинулись к цветам, валявшимся внизу, и принялись с жадностью поедать их.

Длилось это необычайное пиршество довольно долго, и мальчик не стал дожидаться, когда оно закончится. Прибежав к сестре, поджидавшей его у баньяна, он рассказал ей об увиденном, и они вдвоем отправились на поиски других таких же деревьев чтобы не смущать индусов и, главное, не уронить себя в их глазах: несмотря на перенесенные страдания, дети по-прежнему смотрели на туземцев свысока.

Легко отыскав деревья, Патрик и Мери тотчас же отведали цветы, ниспосланные, словно манна небесная, щедрой природой, и нашли толстые сладковатые лепестки довольно вкусными.

Боб тоже не терял зря времени: пока хозяева наслаждались цветами, он успел сбегать в конюшню и подкрепиться мясом бедных лошадей.

Наевшись досыта, дети почувствовали себя уверенней и, приободренные, вернулись к баньяну, который в случае необходимости смог бы надежно защитить их не только от сильного ветра, но и от дождя. Едва дождавшись ночи, они, усталые физически и измученные душевно, улеглись на землю, устланную, словно ковром, толстым слоем мха, и в тот же миг крепко заснули под бдительной охраной верного Боба.

ГЛАВА 6

Председатель верховного суда Уильям Тейлор. — В осаде. — Первая ночь. Еще одна угроза. Война так война! — В запертом доме. — Невероятное видение. — Человек или призрак. — Во время грозы. — Утром. — Смерть хозяина. — Непостижимая тайна.


Председатель верховного суда сделал карьеру в Британской Индии и прекрасно знал эту страну, ее суеверия, тайные секты, традиции и присущую ей атмосферу мистицизма.

Как истинный англичанин, он питал к туземцам безграничное презрение и был твердо убежден, что они способны на любое коварство и жестокость и к тому же являются непревзойденными притворщиками и лгунами. Вот почему полученное им грозное предписание незамедлительно освободить под страхом смерти капитана Бессребреника заставило его глубоко задуматься. И хотя этот таинственный ультиматум ничуть не запугал его, судья, тем не менее, принял все необходимые меры предосторожности, справедливо полагая, что предусмотрительность — вовсе не признак трусости.

Поскольку он занимал высокую должность, которая оплачивалась столь же щедро, как и должность посла, его считали одним из первых людей Британской империи и обращались к нему не иначе, как «ваше превосходительство».

Это был мужчина пятидесяти лет, высокого роста, крепкого сложения, страстный спортсмен и первоклассный наездник, к тому же знаменитый охотник на тигров. Не раз в опасных ситуациях проявил он свою храбрость.

Судья вместе со всем своим многочисленным семейством проживал в роскошной, ни в чем не уступающей дворцам вилле, расположенной в Чауринхи, древнем пригороде Калькутты, превратившемся ныне в типично европейский фешенебельный квартал.

Счастливый супруг и отец шести чудесных детей — четырех дочерей и двух сыновей, старший из которых служил в чине лейтенанта в Гордонском полку шотландских горцев, — и, кроме того, знаменитый, почитаемый по всей огромной империи судья обладал всем, что требовалось для полного благополучия.

Звали этого процветающего человека Уильям Тейлор.

В его особняке суетилась целая армия слуг из англичан и местных жителей. Все они выглядели здоровыми и были прекрасно одеты, напоминая собой свиту некогда могущественных, но ныне лишенных своих владений раджей.

Как только над ним нависла угроза смерти, «его превосходительство» произвел строгий отбор среди слуг, хотя их и так подбирали тщательнейшим образом, и отдал несколько строжайших распоряжений. Отныне все личные услуги должны были оказывать ему только европейцы, индийцы к этому не допускались.

Исключение было сделано лишь для камердинера бесконечно преданного ему горца, прошедшего солдатскую службу в отряде сикхов[32]. Судья приказал ему отныне спать на циновке перед дверью в спальню хозяина, в то время как в коридорах будут нести охрану чапраси[33] — вооруженные слуги из непальцев, ставших после завоевания Индии англичанами верными, надежными друзьями европейцев.

Не удовлетворившись всеми этими мерами, которые могли быть охарактеризованы как активная оборона, судья установил дополнительные электрические звонки для вызова многочисленной, но довольно ленивой челяди. Все двери и окна в спальне были подключены к сигнализации, и если бы кто-то попытался пробраться тайком в дом, то тотчас же сработал звонок.

Наконец, Уильям Тейлор собственноручно зарядил великолепный бирмингемский револьвер, положил его на ночной столик рядом со стаканом грога и, уверенный в надежности принятых мер, погрузился в крепкий и безмятежный сон.

Пробудился судья, когда совсем рассвело. Он собирался было поздравить себя с успехом, как вдруг вскрикнул от изумления и ужаса. Прямо над его кроватью под плотно натянутой москитной сеткой была пригвождена к стене острием кинжала записка: «Освободи капитана Бессребреника, или через двадцать четыре часа ты будешь мертв».

Когда судья, выдернув кинжал, прочитал записку, то почувствовал, что покрывается холодным потом.

Какая-то фантасмагория! Выходило, что, пока он спал, кто-то из посторонних, некий заклятый враг, смог, несмотря на все хитроумные электрические устройства, проникнуть в наглухо запертый дом, миновать вооруженных до зубов слуг, переступить через спавшего поперек двери сикхского горца, войти в спальню, приподнять москитную сетку, вонзить в стену кинжал, опустить ткань на место и так же незаметно исчезнуть, как и пришел!

Дерзкие незнакомцы посмели угрожать ему, судье! И только что его судьба зависела от прихоти бандита! Правда, тот на этот раз не стал его убивать, зато оставил наглую и страшную по содержанию записку.

Будь на месте судьи кто-то другой, так он тут же поднял бы тревогу, перевернул весь дом, кричал, искал, допрашивал. Но судья Тейлор — не такой человек. Спрятав кинжал с запиской в несгораемый шкаф, он прошептал:

— Плохо же они меня знают, если думают запугать. Пока остаются хоть какие-то сомнения относительно невиновности капитана Бессребреника, он из тюрьмы не выйдет. Они могут убить меня, но от долга своего я не отступлюсь.

Убедившись, что электрические устройства работают безупречно, а слуги бдительно несут охрану, он долго и безуспешно ломал голову, пытаясь понять, как удалось попасть в дом загадочному и грозному ночному визитеру.

И хотя эта тайна так и осталась нераскрытой, упорный англичанин твердо решил не сдаваться.

— Ну что ж, — сказал он себе, — война так война!

Он ни словом не обмолвился о ночном происшествии. Днем, как всегда, отправился на службу, а вернувшись домой, принял дополнительные меры.

Другой на его месте сменил бы спальню, но он не стал этого делать. Собственноручно проверив электрическую проводку, судья подсоединил москитную сетку к сигнальной системе. Не удовлетворившись этим, он решил бодрствовать всю ночь и улегся в постель в халате, с револьвером в руке. А для того, чтобы сон не одолел его, заранее выпил большое количество черного кофе.

Несмотря на огромное опахало, которое шнуром, перекинутым через блок, приводилось в движение из соседней комнаты, в спальне стояла удушливая жара. Собиралась гроза. Воздух до предела был насыщен электричеством, и это оказывало на все живое отрицательное воздействие.

Улегшись в десять часов, судья около полуночи почувствовал вдруг, как на него наваливается неодолимая тяжесть. Он не спал и не бодрствовал, находясь в каком-то промежуточном состоянии, когда тело уже не слушалось его, но сознание еще не отключилось.

Он слышал отдаленные раскаты грома. Комнату, где дрожал под матовым стеклом язычок ночника, освещали яркие вспышки молний.

Внезапно резкий порыв ветра согнул росшие в парке огромные деревья и сорвал с них листву. Судье показалось, будто вихрь ворвался и к нему в спальню. Взвились занавески на окнах, дрогнула москитная сетка, заколебалось, готовое погаснуть, пламя ночника.

Судье почудилось близкое присутствие чего-то жуткого и непонятного. Он хотел вскочить, закричать, чтобы позвать на помощь. Но язык, руки, ноги, да и все его тело уже не повиновались ему, как в ночных кошмарах, когда вам грозит смертельная опасность, а вы не можете сдвинуться с места.

Пламя ночника вдруг начало расти. Оно становилось все выше и выше, пока не взвилось под самый потолок. Прямо из стены, под опахалом, возникло видение и, приняв образ мужчины, единственным одеянием которого служила набедренная повязка, беззвучно, подобно призраку, соскользнуло на толстый ковер.

Впрочем, то мог быть и человек индус с бронзовой кожей, с тонкими, но сильными руками. Губы пришельца кривила зловещая ухмылка, а черные, с металлическим блеском глаза излучали ослепительно яркий свет.

Или, может, это призрак, созданный в полусне грозой и связанным с ней гнетущим состоянием?..

Человек ли это или призрак, но видение приближалось к постели. В правой руке у него англичанин увидел кинжал с отточенным, слегка изогнутым клинком, в левой — черный шарф, зловещий знак тхагов[34], или душителей.

С момента появления человека-призрака прошло не более двух-трех секунд. Сохранив достаточно здравомыслия, судья, не услышав сигнала тревоги, сделал вывод, что в спальне постороннего никого нет.

— Это страшный сон… Сейчас я проснусь, — сказал он себе.

Индус, подойдя к изголовью кровати, занес кинжал и острым, словно бритва, лезвием бесшумно, одним взмахом, вспорол тонкую ткань москитной сетки. Затем ловко, какими-то кошачьими движениями, опустил руки в образовавшееся отверстие. Послышалось прерывистое дыхание, перешедшее в короткий придушенный хрип.

Ярко вспыхнула молния, раздался оглушительный удар грома. Спальня, в которой внезапно наступила мертвая тишина, наполнилась запахом серы. Пламя ночника, приняв свои обычные размеры, по-прежнему мерно подрагивало под стеклянным колпачком. А черный призрак словно растворился в стене. Во всяком случае, он бесследно исчез, хотя все двери и окна оставались накрепко запертыми.

Шум грозы разбудил солдата-сикха. Приподнявшись на циновке, он спросил вполголоса:

— Не угодно ли чего-нибудь хозяину?

Приложив к двери ухо и не получив ответа, снова улегся, пробормотав:

— Сахиб спит. И правильно. То же сделаю и я.

И минут через пять он уже опять спал крепким сном, не обращая внимания на грозу, которая, впрочем, вскоре затихла.

В Индии, как, кстати, и в других тропических странах, где из-за жары жизнь на несколько часов замирает, люди встают рано. И верный сикх подтверждал это правило. Встав на рассвете, он приоткрыл дверь спальни своего господина, чтобы пожелать ему доброго утра. Не услышав в ответ ни слова, удивился, а затем испугался: странно, что сахиб сегодня так долго спит.

Ему было настрого приказано не заходить в спальню, пока не вызовут электрическим звонком. Но тревога оказалась сильнее запретов. Он широко распахнул дверь, приведя в действие сигнализацию. Видя, что хозяин не двигается, подскочил к постели, отдернул москитную сетку и завопил на весь дом:

— О-о-о!.. О-о-о!.. Сахиба убили!.. Хозяин мертв!

Судью Тейлора задушили. Лицо его было искажено предсмертной судорогой, глаза вылезли из орбит, язык свешивался изо рта. Шею его, словно веревка, обвивал страшный черный шарф душителей. А чтобы ни у кого не оставалось никаких сомнений на этот счет, к стене, на том же месте, что и накануне, была приколота кинжалом еще одна записка:

«К смерти приговорен пандитами[35]. Убит мною. Берар».

На крики камердинера с громкими стенаниями сбежались вооруженные слуги-туземцы и английская челядь.

Непальцы добросовестно, время от времени сменяя друг друга, несли охрану на протяжении всей ночи, и им не в чем было себя упрекнуть. К тому же ни на дверях, ни на окнах не было никаких следов вторжения. Сигнальная система по-прежнему была включена, и, следовательно, раз она не сработала, то, значит, в дом никто не мог проникнуть извне во всяком случае, естественным путем. И тем не менее, хозяин убит! К тому же давно, поскольку труп уже окоченел.

Безумный страх овладел этими людьми, как белыми, так и темнокожими. Они все прошли через войну и не раз мужественно смотрели в лицо смерти, но теперь, столкнувшись со сверхъестественным, тряслись от ужаса, словно дети.

И все же они не потеряли головы. Поскольку хозяйка вместе с детьми уехала на отдых в горы, где не так знойно, сами сделали все, что можно было в данной ситуации. Прежде всего тщательно обыскали спальню, заглянув под кровать, за мебель и за зеркала. Проверили пол и стены. Но ничего не обнаружили.

Тогда кому-то пришла в голову мысль зайти в комнатушку, где обычно восседал на высоком бамбуковом табурете слуга, приводивший в движение опахало. Он был мертв, но продолжал сидеть на своем месте со шнуром в руке. Сначала решили, что и он стал жертвой убийцы. Но доктор, которого вызвали к судье, увы, уже не нуждавшемуся в его услугах, констатировал, что слугу поразил удар молнии: по шнуру, сыгравшему роль громоотвода, пробежал электрический заряд. В стене обнаружили и пробитое электрическим разрядом отверстие — в том самом месте, где крепился блок опахала, но оно хотя и вело в комнату судьи, было столь мало, что в него не пролез бы даже ребенок.

Вопрос о том, каким образом убийце удалось добраться до своей жертвы, а затем безнаказанно скрыться, так и остался без ответа.

ГЛАВА 7

Смятение в Бенгалии. — Вмешательство дипломата. — На яхте. — Часовые не помеха. — Индус. — Изумление моряка. — Благодарность факира. — Священная клятва. — Тайное послание. — Оклик часового. — Выстрел в ночи.


Убийство судьи Тейлора, последовавшее едва ли не тотчас после безвременной кончины несчастной герцогини Ричмондской, взволновало всю Калькутту. У белых оно вызвало ужас, у индусов — плохо скрываемое злорадство, но, так или иначе, событие это не оставило безучастными ни завоевателей, ни побежденных.

Обращаясь по аналогии к тяжелейшим временам своей колониальной истории, англичане вспоминали кровавое Сипайское восстание и связанные с ним драмы.

Индусы осмелели. Они собирались группами, устраивали тайные сборища, шептались с таинственным видом и с ненавистью поглядывали на перепуганных англичан, удрученных к тому же вестями и с театра военных действий.

Победа горских племен, отбросивших европейские войска от Пешавара, эпидемия чумы в Бомбейской провинции, повсеместный голод, убийства в Калькутте, активизация деятельности тайных сект — было чему радоваться подстрекателям, призывавшим обездоленных индийцев к бунту.

Считалось, что с опасной сектой душителей-тхагов давно покончено, и вдруг последователи культа богини Кали снова заявили о себе, совершив с поразительной дерзостью и ловкостью два злодеяния подряд! Нагло расписавшись в совершенных ими преступлениях, они бросили открытый вызов властям, будучи твердо уверены в своей безнаказанности. Примером мог служить тот же Берар, чье имя за несколько часов приобрело в охваченной страхом Калькутте зловещую известность.

Все понимали, что обострение обстановки — неизбежное следствие опрометчивого осквернения останков пандита Нарендры. Англичане рассчитывали запугать этим — и надолго! — индусов. Но чрезмерная суровость политически недальновидного поступка лишь ожесточила фанатиков. Ведь мало нанести сильный удар, нужно уметь ударить точно и вовремя.

А тут еще история с богачом-янки, капитаном Бессребреником, которая неожиданно получила столь большой общественный резонанс, что грозила английскому правительству серьезными дипломатическими осложнениями. Англичане и американцы, эти соперничающие братья, издавна живут как кошка с собакой, и представитель вашингтонской администрации в Калькутте энергично вступился за соотечественника, пытаясь добиться его освобождения.

В этой атмосфере тревоги и растерянности весьма кстати пришлись бы богатый опыт, чувство такта и вместе с тем решительность и твердость духа, которыми обладал вице-король, но он, как это обычно случается в подобной ситуации, находился в отъезде! В результате сумятица и смятение в умах, не ограничившись Калькуттой, захлестнули всю Бенгалию.

Что же касается непосредственно судьбы капитана Бессребреника, то вмешательство американского дипломата скорее ухудшило его положение. Компрометировали пленника и угрозы душителей, и совершенное вслед за ними убийство. Власти, потерявшие голову от страха и подозрений, упорно винили его в смерти судьи. Несмотря на яростные протесты капитана Бессребреника, многие полагали, что для этого имеются все основания. По мнению даже наименее предубежденных граждан, несчастного судью убили за то, что он ослушался пандитов. Так что следствию предстояло лишь выяснить, был ли капитан организатором этого преступления или же явился невольным соучастником.

Сам же узник находился в полном неведении относительно собственной судьбы и не имел ни малейшего представления о том, что творится за стенами тюрьмы. Его держали в строгой изоляции, без права переписки даже с собственной женой.

Она же по-прежнему находилась на яхте, но под бдительной охраной, лишившей ее малейшей возможности общения с внешним миром.

Экипажу также было запрещено сходить на берег. Мало того, для подстраховки судно отвели от причала на расстояние кабельтова[36]. Вся провизия доставлялась на борт исключительно англичанами, но не индусами, которым не доверяли.

На носу, корме и у рубки стояли посты. Солдаты, сменяясь каждые два часа, несли караул день и ночь. Ружья их были заряжены, задача четко определена стрелять в каждого, кто попытается самовольно покинуть судно или подняться на него. И часовые, не задумываясь, выполнили бы этот приказ с присущим английским солдатам автоматизмом.

В свободное от дежурства время англичане с надменным видом разгуливали по палубе. Они чувствовали неприязненное отношение к себе, но это их мало трогало.

Для матросов распорядок дня не претерпел ни малейших изменений, и они, как и прежде, добросовестно несли службу, словно находились в открытом море: наводили чистоту, занимались ремонтом, налаживали двигатель, подновляли пооблупившуюся краску, чинили снасти. Одним словом, времени на безделье у них не оставалось.

Ночью, само собой, все спали, за исключением вахтенного на палубе или у двигателя, работавшего на малых оборотах — лишь для того, чтобы поддерживать электрическое освещение.

__________

…Река со стоявшей на якоре яхтой, которая лениво разворачивалась на волнах отлива, погрузилась во мрак. Шла четвертая ночь после обернувшегося драмой прибытия капитана Бессребреника и его молодой супруги в Индию.

Было около десяти часов. Боцман лежал в темноте на своей койке у приоткрытой двери каюты, размышляя о затянувшемся отсутствии капитана и ото всего сердца проклиная свое бессилие, как вдруг услышал тихую поступь босых ног и чье-то прерывистое дыхание. Приподнявшись, он вместо того, чтобы спросить: «Кто идет?» — сказал по-провансальски:

— Кесако? — что означало примерно то же самое.

И услышал в ответ тихий шепот:

— Френд![37]

Введенный в обман английской речью, боцман скаламбурил:

— Э, приятель, мое имя вовсе не Фред, а Мариус! Слысис? Мариус!..

— Т-с-с! Тихо!..

— Знаешь, браток, я секретов не люблю!..

— Включи свет, пожалуйста!

— В сем дело, сорт побери?! — возмутился Мариус, но кнопку нажал. Каюту залил яркий белый свет.

Хотя боцман и славился своей провансальской выдержкой, но вид стоявшего перед ним в одной набедренной повязке индуса, с которого ручьями стекала вода, ошарашил его. Тот же слепо хлопал глазами, как попавшая на солнце сова.

Бродяга Мариус, немало повидавший за двадцать пять лет своей службы и на море, и на суше, мог с любым поговорить, на каком бы языке тот ни изъяснялся.

— Откуда, сорт тебя подери, ты взялся? — спросил он на невообразимом, но вполне понятном английском.

Индус молча ткнул своим сухим и черным как смоль пальцем в сторону реки.

— Нисего себе, прогулоску соверсил! — молвил Мариус. — Кто же ты?

— Искренний и преданный друг…

— А, из тех, кого сють не слопали кокодрилы?

— Да.

— И сто тебе нузно?

— Как можно быстрее поговорить с женой сахиба… капитана Бессребреника…

— Но, приятель, сейсас не осень подходясее для визитов время.

— Пойми, я не явился бы сюда, рискуя погибнуть в пасти гавиала или от английской пули, не будь в том особой необходимости.

— Я не против… Но мадам, возможно, спит… Придется разбудить горнисную, пусть узнает.

— Жена сахиба не спит. Сердце ее разрывается от горя. Она оплакивает того, кого любит… Пойдем же! Мои слова утешат ее… Пошли! — решительно заявил индус.

Провансалец погасил свет и в сопровождении индуса бесшумно направился к корме, где размещалась хозяйская каюта. Так как выставить караул у жилых помещений судна англичане все же постеснялись, их никто не заметил.

Подойдя к каюте миссис Клавдии, боцман тихо спросил по-французски:

— Мадам, вы меня слысите? Это я, Мариус.

— Да, друг мой, что случилось?

— Здесь один индус… Из тех, кого мы тогда спасли… Он хочет сообщить о капитане.

Молодая женщина радостно воскликнула:

— Входите же скорее, Мариус! Ведите его!

Открыв дверь, боцман разглядел, несмотря на мрак, супругу капитана, спешившую им навстречу. Оставив на всякий случай провансальца снаружи, она провела индуса в салон, опустила ставни и драпировки и, удостоверившись, что не осталось ни единой щелочки, включила свет.

Лицо этой прелестной женщины побледнело, под глазами залегли темные тени. Но и теперь на нее нельзя было смотреть без восхищения.

Сраженный красотой, индус почтительно поклонился и опустился на колени. Он не пытался скрыть своих чувств. Взгляд его сверкающих глаз стал мягок, выражение лица уже не было столь свирепым, а гортанный голос приобрел чуть ли не нежное звучание.

— Я раб твой, о женщина, обликом своим подобная рожденной в цветке лотоса богине Шри![38] И ты не только прекрасна, но и отважна, а рука твоя тверда и сильна, словно длань бога войны Сканды — сына всемогущего Шивы.

Индиец взирал на нее со страстным благоговением фанатика, готового на все ради своего кумира.

— Мы всегда рады видеть тебя, друг мой, — проговорила Клавдия. — Но ты ведь пришел не просто так, а с какой-то вестью?

— Да, конечно. Дело в следующем: англичане обвиняют твоего мужа в том, что он спас нас и будто бы подстрекает индусов к бунту…

— Какая низость!

О, это отъявленные мерзавцы! Но ты ничего не бойся. Десять тысяч индусов дали клятву, что освободят его. А завтра нас будет уже сто тысяч. И если понадобится, то поднимется вся Индия, чтобы только вырвать капитана из тюрьмы и вернуть тебе, его нежной супруге!

— Но и англичане не станут сидеть сложа руки!

— Не волнуйся! Мы обещали богине Кали, что наш благодетель, жив и невредим, будет на свободе — и не позже чем через три ночи!

— Да сбудутся твои слова, отважный пандит!

— Я не удостоен чести быть пандитом, посвященным в сокровенные тайны, я простой факир. Пандиты — наш разум, мы же — руки. Они приказывают, мы выполняем. На всей земле не найти правителей, которым бы так повиновались, как им!.. Помни же, что бы ни случилось, что бы ни говорили тебе, ничему не верь и ничего не бойся. Даже если услышишь, что капитан Бессребреник болен… что он умер… Даже если сама увидишь его остановившиеся глаза, бездыханные губы, холодное и окоченевшее тело… Никогда не думай о смерти и не сомневайся в том, что он жив.

— Ты пугаешь меня!

— Еще раз повторяю, ничего не бойся. И пусть сердце твое всегда будет преисполнено надеждой, даже если она и покажется тебе беспочвенной. А без этого нам не спасти капитана.

— Я поступлю так, как ты сказал, — твердо произнесла бесстрашная американка.

— А теперь мне пора, — сказал факир. — Напиши мужу несколько нежных слов, ведь он больше всего страдает от разлуки с тобой. Он вне себя будет от радости, когда завтра утром получит записку.

Миссис Клавдию глубоко тронула такая забота о них обоих. Сев за письменный стол, она написала короткую, в несколько строк, трогательную записку и вручила факиру.

Тот почтительно принял ее, свернул в трубочку, отвинтил навершие рукоятки кинжала, висевшего на запястье левой руки, вложил послание в открывшуюся полость и затем привел рукоятку в прежний вид.

— Прощай, госпожа, я ухожу! — промолвил индус и, не дожидаясь ответа, покинул каюту.

— Будь осторознее! Похозе, эти сельмецы в красных мундирах сто-то подозревают, — предостерег его Мариус, все это время стоявший на страже.

Факир пожал плечами.

— Англичане мне не страшны… Они для меня то же, что нечистые свиньи!

— Спасибо, приятель, и счастливого пути! — сказал Мариус.

Пожав ему руку, факир пробрался к борту и исчез в ночи — да так ловко, что даже не было слышно всплеска воды.

— Ух ты, сорт, ну и лапа! — произнес Мариус, потирая свою огромную ручищу после пожатия этого тщедушного на вид человека. — Лихой парень, англисанам не легко будет таких одолеть!

— Кто там? — вдруг раздался грозный оклик часового, и вслед за вспышкой грянул выстрел. Но цели своей он не достиг, о чем свидетельствовала беспорядочная пальба, которую тотчас открыли английские солдаты.

ГЛАВА 8

Заместитель председателя верховного суда. — В тюрьме. — Бессребреник в цепях. — Письмо от миссис Клавдии. — Нежность. — В театре «Сан-Суси». — Задушенный. — Калькутта в страхе. — Ужасные угрозы. — Пятьсот заложников. — Смерть капитана Бессребреника.


Судя по всему, индусы были полны решимости довести борьбу за освобождение капитана Бессребреника до победного конца. Однако и английское правосудие сдаваться не собиралось.

Обязанности трагически погибшего председателя верховного суда Тейлора взял на себя его заместитель Арчибальд Нортон. Он, как и его предшественник, отличался высоким профессионализмом, обладал обостренным чувством собственного достоинства, не боялся угроз и с презрением относился к смерти.

Едва он занял новый пост, как получил от пандитов такой же точно ультиматум, какой был отвергнут судьей Тейлором, и в той же самой форме. Несомненно, служба слежки и информации действовала у них безупречно!

Судья Нортон, настроенный по-боевому, приказал в ответ выставить в своей гостиной записку, кинжал и шарф, обнаруженные утром у изголовья его кровати, и со смехом, словно некие забавные вещицы, показывал их слугам. Чтобы лишний раз продемонстрировать таинственным и грозным противникам, что не боится их, он распорядился перевести Бессребреника в карцер и заковать.

Узника приковали к стене каземата сразу двумя цепями: одна шла к железному кольцу на ноге, другая — к стальному поясу. Ходить по камере было нельзя: длины цепей — около четырех метров — едва хватало на пару шагов. Бессребреник отнесся к варварской акции с деланным безразличием. Но в душе у него все кипело, он люто ненавидел своих обидчиков и твердо решил отомстить им.

Сидя в полумраке, так как свет в карцер проникал лишь через узкое зарешеченное окошко, он и не подозревал, какой радостный сюрприз ожидает его. А между тем не прошло и двух часов после водворения пленника сюда, как дверь отворилась и вошли тюремщик-европеец и слуга-индус с чашкой риса и мясом, уже нарезанным на мелкие куски, — с тем чтобы заключенный мог обойтись одной деревянной ложкой. По знаку тюремщика, строившего из себя важного белого господина и не допускавшего и мысли о том, что смог бы и сам принести все это, слуга положил еду на пол, после чего оба, как всегда не сказав ни слова, удалились.

Оставшись один, Бессребреник уселся поудобнее, поджав под себя ноги, как это делают не только на Востоке, но и в Европе — правда, в последнем случае лишь портные. Стараясь не обращать внимания на стеснявшие его движения цепи и успокаивая себя тем, что на войне как на войне, он зачерпнул ложкой рис, аппетитный на вид и приготовленный, в чем тотчас убедился, довольно вкусно, и, как человек, которому некуда спешить, стал есть чинно и не спеша, пытаясь продлить удовольствие.

Внезапно ложка наткнулась на что-то. Капитан, прервав пиршество, запустил в приправленный острым соусом рис пальцы и с удивлением извлек оттуда кусок бамбука — небольшую, размером с сигарету, трубочку.

Для заключенного любая вещь приобретает особое значение, и капитан внимательно осмотрел находку. Один конец у трубочки был залеплен воском, другой заткнут пробкой — тоже из бамбука. В голову пришла дерзкая мысль: а вдруг там письмо со словами ободрения или план побега? Безумная надежда овладела всем его существом. Бежать, бежать отсюда — из карцера, от этих оков!

Ножа у него не было, но имелись зубы. Он расщепил ими бамбук и вытащил аккуратно свернутый листок бумаги. Сердце бешено забилось. Трясущимися руками развернул он записку, и на глаза навернулись слезы: то был почерк жены!

Бессребреник быстро пробежал глазами наспех написанные строчки:

«Милый Жорж, мой дорогой, мой любимый супруг! Пишет вам ваша Клавдия. Я нахожусь на яхте. Меня отсюда не выпускают. Я здорова. Обо мне заботятся. Единственное, что заставляет меня страдать, — разлука с вами. Сейчас десять часов. Рядом со мной индус. Из тех, кого мы спасли. Пренебрегая опасностью, он пробрался сюда, чтобы дать мне надежду, а заодно и вернуть меня к жизни, пообещав, что вас освободят. Он сказал, что эта записка дойдет до вас, и я положилась на него. Любимый мой, какие бы сомнения, какое бы отчаяние ни терзали вас, не теряйте надежды! Да-да, надейтесь, несмотря ни на что! Пусть моя вера укрепит ваш дух и смягчит нашу боль.

Не сомневайтесь в моей любви, и скоро мы будем вместе!

Ваша Клавдия».

Затем пленник еще раз, уже неторопливо, перечитал письмо. Перед его глазами стоял обожаемый образ отважной подруги, чья преданность не знала преград. Его милая Клавдия — все та же мужественная и энергичная женщина, добрая и прекрасная, как богиня! Цепи падут, рухнут каменные стены, и сердца двух любящих людей вновь воссоединятся!

Капитан отдался сладким мечтам и в мыслях своих был далеко от этого мрачного застенка.

В то время как Клавдия тосковала по мужу, а тот, в цепях, томился в заточении, пандиты и их помощники факиры действовали весьма активно и не стесняясь в средствах.

В Калькутте, насчитывавшей вместе с пригородами и Хаурой миллион двести тысяч жителей, было много театров. Но самым фешенебельным, рассчитанным на избранных, был все же театр со странным названием «Сан-Суси»[39], куда каждый старался попасть и где высший свет имел свои ложи. В тот вечер там шла пьеса Шекспира, и зал был полон. Присутствовал на представлении и судья Нортон, вместе с многочисленной семьей, восседавшей на видном месте — в первом ряду ложи рядом со сценой.

Первые два акта были сыграны под бурные аплодисменты, на которые англичане не скупятся, когда ставится Шекспир — их гордость и слава. Но третьего акта судье досмотреть не удалось. Только поднялся занавес, как к ним в ложу тихо вошел посыльный из верховного суда в богатой униформе и при оружии. Дождавшись, когда судья оглянется, он почтительно поклонился и протянул письмо.

Судья сердито отложил бинокль, взял конверт и распечатал. Видимо, в нем содержалось нечто важное, потому что он тотчас встал и сказал супруге:

— К сожалению, дорогая, мне придется на пять минут покинуть вас… Начальник полиции просит меня срочно выяснить одну вещь.

— Но будьте осторожны, друг мой!

— Что вы, не волнуйтесь! Я буду здесь, в фойе.

Прикрыв за собой дверь в ложу, судья спросил посыльного:

— С кем должен я встретиться?

— С инспектором местного отделения полиции, ваша честь!

— Хорошо. А ты теперь передай своему начальнику, чтобы ждал моих распоряжений.

Слуга вышел с поклоном, судья же направился к фойе.

Прошло четверть часа, затем полчаса, показавшиеся жене судьи вечностью. Муж сказал, что выйдет минут на пять, а его все нет!

Помня об ужасных угрозах в адрес супруга, она ощущала в сердце своем все растущую тревогу и, наконец, не выдержав, вышла в фойе. Сначала, ослепленная ярким светом, она никого не заметила, но не прошло и нескольких мгновений, как из груди ее вырвался дикий, душераздирающий крик. На ковре, упав навзничь, лежал муж — с налитыми кровью глазами, со ртом, искаженным предсмертной судорогой. Вокруг шеи черный шарф, зловещий знак секты душителей. Потолок закружился, дыхание перехватило, и она, пошатнувшись, рухнула рядом с неподвижным телом.

Крик достиг зрительного зала. Поднялась паника, представление прекратили. Зрители, полицейские, пожарники, актеры — все ринулись в фойе.

Подоспевший врач, пробившись сквозь толпу, первым делом занялся судьей. Разрезал шарф, скрывавший фиолетовый след на шее. Пощупал пульс, послушал сердце. Никаких признаков жизни! Но он не сдавался: попытался пустить кровь, сделать искусственное дыхание. Однако безрезультатно: судья Нортон мертв!

Чтобы все знали, чьих рук это новое преступление, к стене, над головой покойного, опять была прикреплена кинжалом точно такая же записка, что и в прошлый раз.

«К смерти приговорен пандитами. Убит мною. Берар».

Из ближайшей больницы принесли двое носилок. На одни положили тело судьи, на другие — несчастную вдову, издававшую в беспамятстве короткие бессмысленные восклицания.

Весть о третьем убийстве молниеносно облетела весь город. Журналисты, падкие до сенсаций, спешили к телефону, чтобы первыми сообщить новость. Столица Британской Индии бурлила. Из уст в уста передавались новости, одна тревожнее другой. Англичане возмущались: таинственный и грозный орган судит и приговаривает к смерти высших сановников империи, а власти бездействуют!

В ту же ночь пятьсот самых известных и уважаемых жителей Калькутты — представители военной, административной и судебной аристократии, крупные торговцы, финансисты и промышленники — получили послание, повергнувшее их в ужас, хотя некоторые и пытались поначалу представить его как злую шутку. В нем говорилось:

«Мы, избранные от пяти каст, собравшись вместе, заявляем, что капитан Бессребреник ни в чем не повинен. Он незнаком ни с пандитами, ни с факирами, ни с кем-либо еще из местных жителей. Клянемся в этом на крови!

Во имя высшей справедливости мы требовали его освобождения. Нам отказали. И тогда мы жестоко покарали лиц, повинных в этой несправедливости.

Он будет освобожден, ибо такова наша воля!

Однако жизнь капитана Бессребреника находится в опасности, так как судьи, которым никак не удается собрать улики против узника, способны устранить его в стремлении скрыть свой позор.

Мы требуем, чтобы ему была дарована жизнь, и он будет жить!

Гарантия его жизни — вы, наши заложники.

Если он погибнет, погибнете и вы. Это наше решение, и ничто не спасет вас.

Ваши дома, заводы, магазины и склады будут уничтожены.

И в довершение на город будет напущена чума, ибо так решили всемогущие, требуя справедливости.

Трепещите и повинуйтесь!»

На каждом послании, там, где обычно ставится печать, были изображены четыре ладони, а между ними — лотос.

Положение заложников было незавидным. Авторы грозного предупреждения уже доказали, что без колебаний карают самых влиятельных лиц и при выполнении своих решений не останавливаются ни перед чем. Никто не знал, что это за люди, обладающие подобным могуществом, кто их сообщники, откуда черпают они информацию, и неизвестность лишь усиливала страх.

Заложники понимали, что их судьба отныне связана с судьбой капитана Бессребреника, богатого оригинала-янки. Опасаясь за его жизнь, от которой зависела их собственная, они устраивали совещания для выработки совместных действий, послали телеграмму вице-королю, наслаждавшемуся жизнью в своем царственном дворце, направили ему петицию, содержавшую, как и телеграмма, просьбу об освобождении Бессребреника из тюремного заключения, и даже собрали по подписке огромную сумму в миллион фунтов стерлингов, чтобы умилостивить власти.

О, какую трогательную заботу об узнике проявляли теперь все они, эти до мозга костей эгоисты, утопавшие в богатстве и роскоши! Заложники опасались всего: казни Бессребреника без суда, бесследного исчезновения его из тюрьмы, как это часто случалось с лицами, попавшими в категорию государственных преступников, и даже просто болезни, вплоть до насморка. Как им хотелось, чтобы он поскорее вернулся на яхту и навсегда покинул Индию!

Но думать, что британские власти сразу же освободят Бессребреника по просьбе именитых граждан, вышлют его из страны с запретом возвращаться, — значит вовсе не знать эту бездушную, безликую административную машину, действующую беспощадно, в заранее заданном ритме, в строгом соответствии с буквой закона, который, как записано в конституции, всесилен. И господа заложники, как бы ни были обоснованы их обращения к высшим чинам, так и не получили ответа. Даже собранные ими деньги, и те не пожелали принять, хотя это хоть как-то обнадежило бы их. Заложникам лишь посоветовали проявлять осторожность, заверив при этом, что со стороны властей уже приняты меры для обеспечения их безопасности. И в самом деле: вице-король, прибегнув к услугам телеграфа, ввел по всей провинции чрезвычайное положение.

— Как там узник? Успокойте, подтвердите еще раз, что он ни в чем не нуждается, что жизни его ничто не угрожает, что его здоровье в порядке, — молили заложники власть предержащих.

— Успокойтесь, капитан Бессребреник ест, пьет и спит хорошо. Ежедневно его осматривают два врача, — слышали они в ответ, но успокоения не находили. Во всех пятистах семействах царил страх: срочно писались завещания, на случай поспешного бегства ценности обращались в деньги, укладывались вещи.

А через два дня после получения послания заложники, их родные и близкие буквально оцепенели от ужаса, узнав из калькуттских газет чудовищную новость:

«Капитан Бессребреник найден в своей камере мертвым».

ГЛАВА 9

Беспокойная ночь, скудная трапеза. — Безнадежность. — Находка. — Изуродованное украшение. — Деньги. — На вокзале. — Два билета. — Унижение. — Бедность и достоинство. — Лагерь Нищих. — В компании голодающих. — Мокрые от слез глаза.


Кому-то, возможно, и покажется, что спать в жару на свежем воздухе, на мягком мху, под густой кроной дерева, как будто ты Робинзон, — одно удовольствие. Но в действительности это не так, в чем и убедились на собственном опыте Патрик и Мери.

Сломленные усталостью, они моментально заснули, но среди ночи пробудились из-за страшной ломоты во всем теле: слой мха, покрывавшего землю, вовсе не был таким уж толстым, как это представлялось им. Чувствовалась сырость. На лица, руки и одежду оседала рассеянная в воздухе мелкая водяная пыль, заставляя бедняжек поеживаться от холода.

Несмотря на близость большого города, дети ощутили себя отрезанными от внешнего мира и навсегда оставленными наедине с дикой, таящей неизведанные опасности природой, и в их сердца закрался безотчетный страх.

Далекий вой шакалов, пронзительные крики ночных птиц, шелест крыльев ночных бабочек и суетливо метавшихся взад и вперед летучих мышей, неумолчный стрекот насекомых, шорохи, указывавшие на присутствие пресмыкающихся, — все эти резко выделявшиеся в ночи звуки сливались в дикую и грозную какофонию.

Из-за непроглядной тьмы дети боялись даже сдвинуться с места, чтобы не наступить на одну из тех отвратительных тварей, что во множестве ползали по траве.

Боб тоже чувствовал себя неуютно: то и дело вскакивал с глухим ворчанием, а когда лежал, то настороженно прислушивался ко всему, что творилось вокруг.

Но вот наконец небо над горизонтом окрасилось в алый цвет, в ярких лучах солнца вспыхнули на листьях капли росы, мрачное ночное многоголосье сменилось жизнеутверждающим гомоном вьюрков, попугайчиков и сорокопутов. И сразу на душе полегчало.

Расправив онемевшие руки и ноги, Патрик и Мери, гонимые чувством голода, вернулись к деревьям иллупи и с жадностью накинулись на цветы, надеясь смягчить нестерпимые рези в желудке. Теперь они понимали, какие муки должны были испытывать умирающие с голоду, которых в Индии так много, — и это в стране, славящейся богатством и плодородными почвами! В завершение трапезы дети опорожнили по кувшинчику непентеса.

При иных, не столь драматических обстоятельствах, они посмеялись бы над этим убогим, словно на кукол рассчитанным, завтраком — без привычного ароматного чая, красиво порезанного розоватого ростбифа и сочных бараньих котлет. Но сейчас юные скитальцы вспоминали свою бедную мать, которую им никогда больше не суждено увидеть, и отца, чья жизнь постоянно в опасности. На сердце было тяжело, по щекам текли горькие слезы. Так и сидели они, прижавшись друг к другу и страшась подумать о том, что ждет их впереди.

Патрик первым нарушил молчание. Решительно вытерев слезы, он сказал твердо:

— Пора кое-что сделать.

— Конечно, но что? — спросила девочка.

— То, о чем говорили вчера, — отправиться в Пешавар и разыскать папу.

— А он далеко, этот Пешавар?

— Да, очень… Отсюда на северо-запад… За тысячу четыреста миль от Калькутты.

— Мы смогли бы поехать на поезде. Это около трех суток.

— О, гораздо больше! Ведь поезда здесь ходят довольно медленно. Однако, чтобы купить билеты и что-то есть в дороге, нужны деньги.

— Действительно! А их-то у нас и нет. Как же быть?

— Не знаю. Мы и так уже два дня жили как последние нищие. Может, воспользоваться одним из поездов, что бесплатно перевозят отчаявшихся бедняков в места, где не так голодно? Только согласишься ли ты ехать с ними?

— Все лучше, чем просить милостыню.

— Верно!

Идя по парку, дети остановились у того места, где еще совсем недавно находился родной очаг. С грустью вглядывались они в мрачно черневшие руины, надеясь в душе, что хоть какая-нибудь вещица — не важно, что! — ускользнула от взора вандалов и они смогут взять ее на память. И вдруг у Мери вырвался крик: среди пепла, камней и исковерканных железок что-то блеснуло.

— Патрик, смотри!.. Вон там!.. Похоже на золото!

— Вижу!

Увязая по щиколотку в золе, мальчик стал энергично пробираться через обуглившиеся бревна и порушенную кирпичную кладку. Мери оказалась права: в руке он держал оплавленный кусочек золота — все, что осталось от украшения.

Патрик был рад: благородный металл сам по себе представляет большую ценность. Победно размахивая над головой находкой, он воскликнул:

— Сестричка, теперь мы сможем купить билеты!

— Как хорошо, дорогой! Уедем скорее отсюда, здесь мы так настрадались!

Мальчик спрятал золотой слиток в карман, и, сопровождаемые весело скакавшим Бобом, они направились в Калькутту.

У выхода из парка им повстречались вчерашние индусы: они рассчитывали снова подкормиться цветами иллупи. Увидев юных англичан, туземцы почтительно приветствовали их, и те, в свою очередь, улыбнулись им как старым знакомым.

Мери подошла к тощим от голода ребятишкам, погладила их по курчавым головкам, потрепала по щечкам и, прощаясь, от всего сердца пожелала им счастья.

Придя в Калькутту, дети довольно быстро разыскали в европейской части города ювелирную лавку, но войти никак не отваживались, не зная, поверят им или нет, что они — законные владельцы золота. Так и топтались они на месте, придумывая, что и как сказать, если им станут задавать вопросы. Наконец Мери не выдержала и, как более храбрая, решительно повернула дверную ручку и оказалась лицом к лицу с парсом в очках. Он пересчитывал банкноты, изредка прерываясь, чтобы пометить что-то в толстой тетради.

— Господин, — произнесла она с дрожью в голосе и страшно покраснев, — не смогли бы вы оценить это золото и купить, если, конечно, это устроит вас.

Хотя девочка и обращалась с мольбой, она не теряла чувства собственного достоинства. Ее манеры произвели на торговца самое благоприятное впечатление, и ему и в голову не пришло спросить, откуда у нее драгоценный металл. Поклонившись, он осмотрел слиток, провел им по продолговатому бурому камню и, смочив оставшийся след кислотой из склянки, убедился, что это — чистое золото. Затем на одну из чашечек маленьких лабораторных весов он положил кусочек металла, на другую — гирьки и, взвесив, заявил:

— Мисс, я могу предложить вам ровно тридцать пять рупий.

Пораженная Мери хотела было воскликнуть: «О, так много! Как я счастлива!» — но присущее ей здравомыслие заставило ее воздержаться от столь наивного и неосторожного замечания.

Парс отсчитал названную сумму, вручил ее Мери и, еще раз поклонившись, вернулся к прерванному занятию.

Дети почувствовали себя увереннее: эти, пусть и сравнительно небольшие, деньги позволяли им без особых трудностей добраться до Пешавара. И теперь они думали только о том, как бы побыстрее отправиться туда.

У полисмена, сбитого с толку тем, что белые дети идут пешком вместо того, чтобы ехать в коляске, они узнали, как пройти к центральному вокзалу. Путь до него им показался бесконечно долгим. Ноги болели, страшно хотелось есть.

В кассу пришлось пробираться через огромную, шумную толпу, заполнившую гигантское здание вокзала. Этих людей вполне хватило бы, чтобы заселить небольшой провинциальный город.

Никогда еще мальчик не испытывал такого унижения, как у этой кассы. Когда он попросил два билета до Пешавара, кассир, увидев двух прилично одетых белых детей, решил, что они собираются совершить поездку в одном из тех шикарных поездов, что останавливаются только на таких крупных станциях, как Бурдван, Баракар, Шерхати, Аллахабад, Фатехпур, Канпур, Итава, Агра, Дели, Лахор, Джелам, Атток и Пешавар, и протянул мальчику билеты в купейный вагон:

— Пожалуйста, господин! Два билета до Пешавара, сто двадцать рупий.

Покраснев, Патрик отдернул руку.

— Это очень дорого, — сконфуженно пробормотал он. — Слишком дорого… У меня нет таких денег… Мы с сестрой поедем в том же вагоне, что и местные жители.

Кассир мгновенно преобразился. Нагло смерив детей взглядом, он воскликнул презрительно:

— Ехать вместе с туземцами!.. Вы же англичане… белые… Ты о чем говоришь, парень?.. И не вздумай… Ты ведь — слуга, а сестра — служанка? Ну и достанется вам от хозяина, когда он узнает!

Мальчик гордо вскинул голову:

— Я Патрик Леннокс, герцог Ричмондский! Быть бедным — разве преступление? Дайте мне два билета в поезд для переселенцев!

На этот раз покраснел грубиян кассир. Пробормотав извинения, он обменял билеты:

— Всего восемнадцать рупий.

Патрик холодно отсчитал деньги, взял сестру за руку, и они вместе с Бобом прошли на перрон, где толпились отъезжающие. В кармане у мальчика оставалось ровно семнадцать рупий.

Дети оказались в одном из вагонов, предназначенных в основном для слуг-индийцев и сообщающихся со спальными вагонами, которые занимают их хозяева — богатые англичане. Боб был рядом: по знаку Патрика он взбежал по ступенькам и забрался под скамейку.

Раздался пронзительный свисток, и, оглушительно грохоча, поезд тронулся. Юные путешественники облегченно вздохнули, простодушно решив, что теперь они так и будут ехать, приближаясь постепенно к месту военных действий. Но не прошло и десяти минут, как у заболоченных берегов канала Бальягхат состав остановился. Это жуткое место окрестили образно Лагерем Нищих, хотя более пристало назвать его Адом Голодных, так как, наверное, никогда еще на памяти людской нельзя было видеть одновременно такого скопища людей, согнанных вместе общей бедой — голодом! Их здесь было сотни тысяч — женщин и мужчин, взрослых и детей. Одни сидели на корточках, другие, совсем обессилев, лежали на голой земле. Невероятно, но эти почти полностью лишенные плоти человеческие существа еще продолжали жить!

При приближении поезда несчастные протягивали в мольбе иссохшие руки, матери повыше поднимали детей, чтобы пассажиры могли разглядеть их безжизненно свесившиеся ручонки и ножки, а заодно и кожу, висевшую складками, словно стала им велика.

В Лагере Нищих собираются со всей Калькутты. Обычно это люди, не сумевшие найти работы и лишенные, таким образом, средств к существованию. Возможно, они смогли бы перебиться как-то, роясь в мусорных свалках, но таким строго-настрого запрещено пребывание в богатейшем городе, чтобы их вид не омрачал богачам настроения!

Справедливости ради заметим: обитатели Лагеря Нищих заброшены не окончательно. Во всех идущих из Калькутты поездах всегда находятся сердобольные люди, которые специально везут продукты питания, чтобы раздать этим беднякам. Сюда доставляют также в товарных вагонах готовую пищу, которая тут же по справедливости распределяется среди голодающих. И, наконец, тех, кто покрепче, особыми составами увозят в глубь страны, где их слегка подкармливают, а затем отправляют в районы широкомасштабных общественных работ. Но, как известно, на государственных стройках трудятся сверх всякой меры, мало едят и часто умирают!

Вот и на этот раз нагруженные снедью леди и джентльмены вылезли из вагонов и смешались с ужасающего вида толпой. Они раздавали лепешки, булочки и бутерброды, которые с жадностью выхватывали у них из рук те из голодающих, кому посчастливилось пробиться. Патрик и Мери завидовали этим пассажирам, баловням судьбы — нет, не их богатству, а тому, что они имели возможность творить добро!

Благотворительная акция длилась минут десять. Затем леди и джентльмены вновь заняли места в своих купе, прозвучал свисток, и послышался грохот отходящего поезда.

Но, как обнаружили с недоумением Патрик и Мери, их вагон так и остался стоять среди жалкого многолюдья Лагеря Нищих. Дети вылезли из вагона и сразу же поняли, что произошло. Пять или шесть вагонов их поезда подсоединили к локомотиву, который и уносил сейчас на бешеной скорости респектабельную публику подальше от этого места. К остальным же тридцати вагонам, для людей попроще, в данный момент прицепляли маломощный паровоз, использовавшийся обычно только для товарных составов.

Железнодорожные служащие деловито сновали туда-сюда, с шумом раздвигали двери длинных, колониального типа вагонов и отдавали на местном языке какие-то распоряжения, нашедшие у толпы самый живой отклик. Худые, изможденные люди зашевелились, их лица с сухой, как пергамент, кожей озарились болезненным подобием улыбки. Потом вся эта масса молча ринулась к составу. Отталкивая друг друга, обитатели Лагеря Нищих штурмом брали вагоны, набиваясь в них столь плотно, что о таких вещах, как элементарные удобства или санитарные нормы, и речи не могло быть. В поезде разместилось более двух тысяч человек — в купе, коридорах и даже на тамбурных площадках.

Попавших в давку детей майора толпа понесла к одному из вагонов и грубо втолкнула внутрь. Когда они немного пришли в себя, то обнаружили, что сидят на лавке, но понять, как они очутились тут, так и не смогли. Преданный Боб был тут же: огрызаясь и рыча, он старательно пробивал себе путь, чтобы не потерять хозяев.

Оглядевшись, дети с удивлением обнаружили, что судьба вновь свела их с теми индусами, что приходили к ним в парк. Туземцы также заметили их и радостно закивали. Оказалось, что они, смягчив цветами чувство голода, тоже отправились в Калькутту и, пока дети бегали по городу, разыскивая ювелирную лавку, успели перебраться в Лагерь Нищих.

Когда все более или менее разместились, начали раздавать пищу, только что доставленную в товарных вагонах. Многочисленные служащие бегали вдоль поезда, толкая перед собой тележки с продуктами. Из дверей к ним тянулись тощие, словно паучьи лапы, руки, ловко подхватывавшие на лету костлявыми пальцами еду. Внутри вагонов произошла самая настоящая свалка. Лепешки вырывали друг у друга, те ломались, крошились и тут же исчезали в жадно разинутых голодных ртах.

Время шло к полудню. Было невыносимо жарко, хотя у всех вагонов имелись по бокам специальные щитки, защищавшие окна от солнца.

Патрик и Мери буквально умирали от голода. Осмелев, мальчик выглянул за дверь и подозвал служащего — из тех, что раздавали пищу:

— Господин, не мог бы я купить что-нибудь из еды для себя и сестры?

Тот, удивившись, что видит белого мальчика в такой компании, буркнул сердито:

— Это невозможно!

— Но почему?

— Это милостыня для бедняков. А милостыню, видите ли, не продают.

— Но ведь мы же оплатили проезд…

— И зря! Но мне некогда болтать. Раз вам нечего есть, берите…

Не в силах больше бороться с чувством голода, Мери умоляюще взглянула на бедного мальчугана, и тому на этот раз волей-неволей пришлось смирить свою шотландскую гордость. Покраснев, он протянул руку и получил две лепешки. Так как друзья-индусы не собирались претендовать на них, одну он дал сестре, другую, утирая слезы, тотчас съел сам.

И тут резкий свисток возвестил об отправлении поезда.

ГЛАВА 10

Врачебное обследование. — В тюремной больнице. — Официальное освидетельствование смерти Бессребреника. — Американский консул. — Запоздалые почести. — Графиня де Солиньяк. — Ночное погребение. — Обострение и нормализация обстановки. — Странное сообщение. — Снова у могилы. — Пустой гроб. — Исчезновение яхты.


Когда тюремщик в сопровождении слуги вошел в карцер, то обнаружил Бессребреника неподвижно лежащим на полу. Приблизившись, он в нарушение инструкций, строжайше запрещавших служащим его ранга разговаривать с заключенными, позвал:

— Господин!.. Эй, господин!..

Ответа не было.

— Вы слышите, завтрак принесли… Ну и сон же у вас, пушкой не разбудишь!

По-прежнему — никакого результата.

Тюремщик заволновался. Наклонившись, потрогал руку капитана, потом лоб и отступил, прошептав:

— Господи помилуй, да он холоден как лед. Уж не помер ли?

Англичанин попробовал приподнять узника и почувствовал, что тяжелое тело капитана закостенело, как у покойника.

— Ну и влип же я!

Боясь, что из-за этого необъяснимого случая у него могут быть серьезные неприятности, тюремщик стремглав выскочил из карцера, оставив в нем слугу и не заметив, как в его черных глазах мелькнул странный огонек. Промчавшись бегом по коридорам, он как вихрь ворвался в кабинет к старшему надзирателю. Тот немедленно доложил о происшествии начальнику тюрьмы, который тут же вызвал из тюремного лазарета врача, по счастью оказавшегося на месте.

Слуга между тем подошел к узнику, долго и пристально вглядывался в него, а затем, с демонической усмешкой на устах, негромко рассмеялся. Но, услышав раздавшийся под сводами коридора гулкий шум шагов, он вновь принял свое обычное, бесстрастное, как у бронзовой статуи, выражение лица.

В карцер, задыхаясь от бега, торопливо вошли начальник с врачом, который тут же приступил к осмотру. Пощупав пульс, прослушав грудную клетку и приподняв веки, он безнадежно махнул рукой:

— Думаю, что мертв!

— Не может быть! — в ужасе воскликнул начальник, опасаясь, как и тюремщик, за свою судьбу. — А вдруг это летаргический сон?..

— Прикажите принести носилки и отнести тело в лазарет, — прервал его врач.

Дрожащими руками начальник с тюремщиком отомкнули замки на цепях, и через десять минут капитана доставили на второй этаж лазарета в палату для заключенных.

Опять же в присутствии начальника, которым все сильнее овладевал страх, тщательно и не спеша еще раз обследовали тело узника. Были отмечены полное отсутствие чувствительности кожных покровов и респираторных шумов, окоченелость конечностей, неподвижность зрачков и остановка крови в сосудах.

В течение трех часов, почти без перерыва, применялись одно за другим сухие растирания, горчичники и прижигания, подкожные впрыскивания, искусственное дыхание, электрошок. Но все напрасно: тело Бессребреника было по-прежнему неподвижно, бесчувственно и холодно.

В полном отчаянии врач заключил:

— Могу с полной уверенностью сказать, что он мертв. — Но какова, по-вашему, причина столь внезапной смерти, чреватой, как вы знаете, самыми ужасными последствиями?

— Пока я этого не знаю. Вскрытие покажет.

— Ни в коем случае не делайте его! Ведь это — тело подозреваемого, так что по закону мы не имеем на него никаких прав. Другое дело — трупы осужденных…

— Тогда я оставлю его для наблюдения. Хотя бы на сутки.

— Да-да, вы правы, с окончательным заключением подождем. Тем более что я обязан буду доложить обо всем в судебные инстанции, которым, в свою очередь, придется связаться с генеральным консулом Соединенных Штатов… Господи, что за несчастье такое, после угроз этих фанатиков! Еще скажут, что это мы его уморили! Что же будет тогда с несчастными заложниками?

Страх, овладевший начальником, передался и его подчиненным, а затем, вместе с известием о смерти узника, охватил весь город. Даже самые храбрые испытывали ужас при одной лишь мысли об угрозе пандитов. Ведь опасности подвергались не только пятьсот заложников, но все без исключения жители Калькутты, которую ожидало нашествие чумы!

Американский консул, спешно явившийся в тюрьму, был крайне взволнован. Не стесняясь в выражениях, он громогласно обвинял власти в преступной халатности и намекал на то, что кем-то из тюремных служащих попросту совершено убийство. Он потребовал показать ему тело капитана, после чего с новой силой обрушился с ужасными обвинениями на служивших в тюрьме англичан, окончательно перепугав их, хотя в обычное время они, как и другие их соотечественники, с высокомерием относились ко всем без исключения иностранцам. Консул поносил почем зря судебную процедуру, касавшуюся Бессребреника, решение посадить его в карцер, а когда узнал, что узник к тому же был закован в цепи, вообще вышел из себя. Ему пытались робко возразить, ссылаясь на интересы государственной безопасности.

— Плевать я хотел и на ваше государство, и на его безопасность, — орал тот с чисто американской грубостью. — Если в соответствии с международными нормами вам даны права, значит, у вас должны быть и обязанности. Он же до сих пор здесь, на больничной койке…

— Он находится под медицинским наблюдением, — заявил врач.

— А мне наплевать на ваше наблюдение… Раз вы не смогли или не захотели спасти его, то я требую, чтобы ему были хотя бы оказаны почести — согласно его званию и положению в обществе. Я никому не доверю сообщить его несчастной жене о столь странной и ставящей вас в неловкое положение смерти и сделаю это лично сам.

И американский дипломат отбыл, красный от ярости, оставив в полной прострации служащих-англичан.

Добравшись на катере до яхты, консул сумел уговорить охрану, до того дня неумолимую, разрешить ему подняться на борт. К великому его удивлению, миссис Клавдия уже была оповещена о печальном событии. Бледная как полотно, с сухими, горящими глазами, юная вдова, судя по всему, тяжело переживала утрату.

С безупречным тактом и вежливостью консул заявил, что она полностью может располагать им.

— Я не только ваш соотечественник, но и официальный представитель нашей великой и горячо любимой родины. Отныне вы находитесь под покровительством американского флага, и, что бы ни случилось, вас не оставят в беде!

Глухим голосом, с видимым усилием, бедная женщина отвечала:

— Спасибо! От всей души благодарю вас за то, что вы поддержали меня в столь скорбный час. А теперь я хочу видеть его. Думаю, палачи, отнявшие у меня мужа, не посмеют больше держать меня здесь!

Как раз в это время прибыл от военного коменданта офицер с приказом снять охрану и разрешить владелице яхты и экипажу в любое время дня и ночи покидать судно и посещать город.

Получив наконец свободу миссис Клавдия позвала к себе боцмана Мариуса и рулевого Джонни. Когда они, молчаливые, убитые известием о смерти любимого капитана, явились, хозяйка судна сказала с печалью в голосе:

— Друзья мои, поедемте вместе, чтобы и вы смогли отдать ему последний долг!

Моряки, боясь разрыдаться, почтительно поклонились. Затем все четверо — миссис Клавдия, Мариус, Джонни и консул — покинули яхту, над которой в знак траура был приспущен флаг. Стоявший на пристани экипаж консула быстро доставил их к тюрьме. Испытывая одновременно и гнев и горе, они молча прошли в ворота.

Тем временем консилиум врачей, собравшись у смертного одра капитана Бессребреника, единодушно пришел к следующему заключению: узник мертв и оставалось лишь похоронить его.

В соответствии с распоряжением, спущенным сверху, палате, где лежал покойник, постарались придать более или менее пристойный вид. Кровать застелили американским флагом. Лицо капитана даже после смерти сохраняло гордое и благородное выражение.

Вокруг горело множество свечей, и в палате, превращенной в часовню, тюремный капеллан с помощником читали заупокойные молитвы.

Когда несчастная женщина вошла, она не смогла удержаться от глухого стона, и слезы потоком хлынули из ее глаз. Она с трудом опустилась на колени, прикоснулась к охладевшим пальцам любимого супруга и покрыла безумными поцелуями его мраморный лоб.

— Жорж, любимый мой! — промолвила она надломленным голосом. — Вот как суждено нам увидеться!

Моряки, не скрывавшие слез, встали на колени рядом с ней и попытались вызвать в непослушной памяти отдельные слова из выученных в детстве молитв.

Оба служителя культа, проявив чувство такта, неслышно вышли из палаты, оставив жену и двух преданных слуг наедине с покойником. Миссис Клавдия, склонившись над телом супруга, пристально вглядывалась в него, словно надеялась обнаружить в этом неподвижном лице хотя бы искорку жизни. Ведь сказал же ей факир: «И пусть сердце твое всегда будет преисполнено надеждой, даже если она и покажется тебе беспочвенной!» Вне себя от горя, с болью в сердце, она еще ждала чего-то, хотя для этого не было оснований. Ей обещали чудо! Но о каком чуде могла идти речь, когда светила медицинской науки признали, что граф де Солиньяк мертв!

А в городе, за стенами молчаливо застывшей тюрьмы, царила паника. Перепуганные заложники баррикадировали в своих домах двери и окна. Среди туземцев, проживавших в бедных кварталах, началось глухое брожение, из одной лачуги в другую перебегали таинственные посланцы. По улицам, заполненным возбужденной толпой, разъезжали конные и расхаживали пешие патрули. Опасались бунта, и власти готовы были прибегнуть к самым жестоким мерам.

Военному коменданту обстановка показалась настолько тревожной, что он счел необходимым ускорить похороны Бессребреника и совершить их этой же ночью. Миссис Клавдия не возражала.

Принесли гроб. Мариус и Джонни сами пожелали оказать капитану последние почести и уложили его, решительно отказавшись от помощи англичан. Миссис Клавдия дрожащей рукой подправляла простыни и покрывало, чтобы тело ее мужа не ударялось в дороге о стенки гроба.

Все это делалось в присутствии официальных свидетелей погребения, в качестве каковых выступали начальник тюрьмы, судья и судебный секретарь.

Потом миссис Клавдия еще раз поцеловала покойника в лоб. С глазами, полными слез, моряки привинтили крышку гроба.

Во дворе, во мраке ночи, уже стояли экипажи. Гроб, обернутый в черную ткань, поставили в крытую повозку. Миссис Клавдия и Мариус с Джонни сели в один экипаж, священнослужители — в другой. Ворота тюрьмы широко распахнулись, и экипажи с повозкой выкатили на улицу, где их тотчас окружил вооруженный пиками конный эскадрон. Траурная процессия двинулась сперва за город и лишь после долгих плутаний, рассчитанных на то, чтобы сбить с толку преследователей, если таковые имелись, направилась к кладбищу.

Там царили тишина и покой. Могила, вырытая, как обычно, индусами, была уже готова. С великими предосторожностями, при свете лампы, туда был спущен гроб, капеллан с помощником прочли молитвы, и все было кончено!

И тут несчастная женщина, являвшая собой все это время пример мужества и стойкости, не выдержала. Ноги у нее подкосились, и, если бы не верный Мариус, успевший подхватить ее, она грохнулась бы на землю.

Один из могильщиков предложил свою хижину, где женщина смогла бы прийти в себя, и моряки отнесли ее в сплетенное из прутьев жилище индуса. Американка была не из тех изнеженных барышень, которые, чуть что, падают в обморок. Легкое омовение лица холодной водой привело ее в чувство, и вскоре она уже стояла на ногах.

Священнослужители предложили ей сесть в их экипаж, но она лишь поблагодарила их, сказав, что со своими моряками чувствует себя в полной безопасности и к тому же хочет побыть еще некоторое время на кладбище, где оставила свое сердце. Капеллан с помощником откланялись и направились к экипажу, ожидавшему их за кладбищенской оградой.

Было около полуночи.

__________

Начавшееся было в Калькутте волнение внезапно прекратилось. Никто из заложников не пострадал. Войска, хотя и оставались в состоянии боевой готовности, вернулись в казармы, власти с облегчением вздохнули.

И вдруг, часам к десяти утра, поступила новость, взбудоражившая всю администрацию. Какой-то полицейский прибежал к своему шефу и доложил, что он собственными глазами видел, как похитили тело капитана Бессребреника. Его сочли за фантазера, подверженного к тому же галлюцинациям, или за мошенника, надеющегося на денежное вознаграждение. Но тот настаивал и в конце концов добился, чтобы его сообщение было проверено. Однако, когда собрались вскрыть могилу, выяснилось, что местные могильщики куда-то исчезли. Пришлось искать других, и те сделали все, что от них требовалось. Оказалось, полицейский сказал чистую правду: гроб был пуст!

Поехали на пристань, чтобы захватить яхту, но их опередили: судно, более не охраняемое, снялось с якоря еще до восхода солнца. Так как со времени похищения тела прошло более шести часов, быстроходная яхта была уже вне досягаемости.

Конец первой части
Загрузка...