Берлин — Париж: игра на вылет

Глава 1 Явка с повинной по истечении срока давности

«Каштаны негры продают на площади Конкорд…

Ага. Только нет тут пока ни „снежков“, ни каштанов. Такая вот неприятность…»

Василий, мурлыкая про себя что-то лирично-митяевское, неспешно обошел кругом небольшое, кубическое строение «под неоклассицизм» с одним-единственным входом и круглым окошком в противоположной ему стене.

На крыше «домика Тыквы» восседала дородная каменная дама с надменным лицом и навершием в виде квадратной замковой башни на прическе. Собственно говоря, ни черт, ни выражения ее лица, он рассмотреть не мог, только вспомнить: впервые Василий увидел сие произведение монументального искусства без малого сотню лет тому… вперед.

Сегодня же — увы: статуя с головы и до пальцев ног была затянута черным крепом, превращавшим изваяние в мрачное напоминание об оккупации гуннами и самогó города Страссбург, который скульптура аллегорически олицетворяла, и всей провинции Эльзас, чей столицей исторический город-крепость являлся. И поскольку с точки зрения местных патриотов-реваншистов Лотарингия шла в комплекте к Эльзасу, монумент этот оказался для всех последователей Гамбетты, Мартена и Буланже идеальным объектом культового поклонения в стиле мекканской Каабы. А сама площадь Согласия — местом их регулярных сборищ и произнесения пафосных речей на тему «Не забудем! Не простим!»

В былые времена Пляс де ля Конкорд успела побывать и площадью Людовика XV, и площадью Революции. При переходе от одного названия к другому, высококультурные парижане в щебенку разнесли конное изваяние их покойного любвеобильного монарха и вместо него украсили главную площадь страны громадной гильотиной.

Механизм этот оказался замечательным, высокоэффективным плодом европейского технического гения. Архаичные топоры, петли и колеса нашего Ильинского крестца или Болотной площади просто стыдно сравнивать с этим устройством по производительности. Поработало же оно тут довольно долго. Так, что вся земля между статуями коней Марли, ныне стоящими на месте сего безотказного агрегата, на метр с лишним в глубину была пропитана кровью. Вот такое во Франции своеобразное представление о согласии…

Подойдя к вывезенному из Луксора древнеегипетскому обелиску, Василий еще раз критически оглядел восьмерых каменных девиц, гордо возвышающихся по всем углам площади: Марсель, Лион, Нант, Бордо, Брест, Руан, Лилль и Страссбург.

«С какой стороны ни глянь, но и о женской красоте в монументальном искусстве у французов тоже свое, особе представление. На мой непредвзятый взгляд, наши „девушки-республики“ с фонтана „Дружба народов“ на ВДНХ куда симпатичнее смотрятся. Пусть телеса у всех и стандартные, „под Любочку Орлову“, но что поделать, если Отцу народов нравились именно такие. А так… саму идею, конечно же, скоммуниздили у галлов. Знать, рикошетом от них прилетел и кусок исторической памяти: инициаторы создания выставки и три архитектора не пережили 37-го года. Как говорится, инициатива наказуема…

Но что-то Володя мой задерживается, неужели старик подложил-таки нам свинью? Или?.. Нет, похоже, вот и он. Идет, слава Богу, — Балк удовлетворенно хмыкнул, ухватив боковым зрением появление на углу, возле здания Морского министерства, невысокой, ладной фигуры Бойсмана, — Опоздание на семь минут вполне в рамках допуска. Газеты в руке нет, значит — без эксцессов. Это радует…»

— Как прошло, Владимир Васильевич? Без неожиданностей? Вижу, хвоста за собой не подцепил?

— Приветствую, Василий Александрович. Да, все в ажуре. Сын его освобожден, мсье Антуан получил вчера вечером телеграмму об этом от доверенного лица в Питере.

— От матери этого засранца?

— Судя по всему.

— Ну что же, одним помилованным жуликом больше, одним меньше. Ничего, Россия матушка такое надругательство над собой как-нибудь, да вытерпит. Вот они во всей красе — плоды внебрачных связей и безотцовщины. И топтать бы вороватому русскому отпрыску Антуана Рене Поля Лефевра де Лабулэ сахалинскую земельку лет десять, но…

Согласись: Дурново наш — красавец! Сумел Петр Николаевич порешать без лишних проволочек все проблемки, а главное, — без лишних вопросов. Чем дольше знаю его, тем больше уважаю старого фокстерьера. Но, Володечка, а что по нашему делу?

— Дядюшка Антуан все изложил письменно, как и обещал Вам. На словах он просил передать, что полагается на Ваше слово офицера и дворянина. В отношении названных им в записке французских персоналий — в том числе.

— Мог бы и не напоминать…

— Ну, старый человек, одной ногой уже в могиле стоящий и знающий это. Чего Вы от него хотите?

— Да, ничего не хочу, кроме как пойти перекусить и поскорее ознакомиться с текстом его чистосердечного признания. Может быть в «Максим» заглянем?

— Цены же безобразные, — с сомнением в голосе протянул Бойсман, — Давайте, куда попроще сходим, а? Не великие князья…

— Володечка, дорогой мой, я прошу Вас не перечить старшему по чину. Тем более, когда он вдруг вознамерился Вас угостить. Прости, но очень хочется зажрать говядинки под черносливом и без суеты прочитать исповедь старинного друга твоего семейства.

Кстати, ты ведь мне так и не рассказал подробно о том, на чем твой отец с ним столь близко сошелся. Согласись, что дружеские отношения между посланником Французской республики в Российской империи и простым лейтенантом Балтфлота, да еще и сыном выкреста-кантониста, — неординарная ситуация, не так ли?

— Их познакомил Авелан. С Федором Карловичем папа был дружен еще со времен американского похода. И так случилось, что племянница Лабулэ, гостившая у дядюшки, внезапно воспылала нежными чувствами к моему родителю. История вышла и грустная, и смешная. Девица вскоре успокоилась, укатила, но честность и такт Василия Арсеньевича француз оценил.

Потом, когда отец уходил на Дальний Восток, он попросил его писать о разных его впечатлениях и встречах там. Сам Лабулэ в то время рассматривался кандидатом на место консула в Сайгоне, и поэтому для него крайне интересна была любая информация о тамошних событиях, тем более — взгляд со стороны. Вот так как-то и получилось…

За покрытым бисеринками измороси толстым, зеленоватым стеклом окна, колыхая зонтики, о чем-то своем шумел Париж. По граниту влажно поблескивающих булыжников и плит мостовых, цокали подковы тягловой силы экипажей и омнибусов.

Шел дождь…

Сложив вдвое листки с исповедью бывшего посла Парижа в Санкт-Петербурге, Балк аккуратно спрятал их во внутренний карман жилетки, и, не возвращаясь более к трапезе, расслабленно откинулся на спинку кресла. Бойсман, попытавшийся было что-то сказать, настороженно притих: когда шеф думал, лучше было ему не мешать. Поразмыслить же Василию было над чем. Три небольших листочка, исписанные корявым почерком старого, покидающего этот мир человека, пищу для размышлений давали колоссальную.

«Шел дождь и рота красноармейцев. Шел дождь. И рота…

Вот это мы бы влетели! Какое счастье, что в Лондоне мне пятая точка подсказала ни о чем серьезном со старым хитрецом не откровенничать. Да… „Штирлиц никогда еще не был так близок к провалу…“ Ах, Рачковский… ай, да устрица!

Хотя, почему я только на него одного киваю? Получается, провокация тут вообще наиглавнейший инструмент политики. Как внешней, так и внутренней. Как и практически безотказный механизм по обеспечению карьерного роста. Разве не для того, в том числе, Зубатов породил Азефа, своего суперагента в стане революционеров? И не его ли, а еще отморозка Гершуни руками, Сергей Васильевич самолично „учредил“ партию СРов? „Я спровоцирую вас на террор, а потом уничтожу…“

Вот только Зубатов мог держать Азефа в узде, а когда Плеве его „ушел“, Лопухину и Ратаеву такое оказалось не по силам. Евно Фишелевич сам ими крутил как хотел. Джинн вырвался из бутылки, вкусил кровушки, набрал силу и… ему это все понравилось. Теперь Председателю предстоит чудовищную бестию или обратно под пробку загонять, или…

И тут — нате вам! Еще радость на голову свалилась: в наших рядах — великокняжеский крот. И к тому же не абы кто, а форменный гений по конструированию контролируемых кризисов. Как же там, в своем самодовольном и высокотехнологичном будущем, кое-кто недооценивал предков. Честно: прям стыдно становится…

Страшно представить, как могли повернуться все дела, если бы покойный польский отморозок Пилсудский не подорвал тоннель на Кругобайкалке, и не реши я весной, на всякий пожарный случай, вытащить с Сахалина его дорогушу-братца к нам на подвал? И не прояви милейший Владимир Игоревич похвальное служебное рвение, развязавшее язык этому уродцу до самого донца, вплоть до дел „давно минувших дней“. А уж когда пану Брониславу компанию в лаборатории Игоревича составил пан Лукашевич, срочно доставленный из Шлиссельбургского узилища на „медосмотр“.

Если бы Рачковский об этом узнал, что бы успел предпринять матерый лис? Тоже хороший вопрос. Очень хороший. С этим господином нам надо что-то решать. Скоренько. Причем так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Задачка не тривиальная, кстати…

Что же до „тайны рождения“ франко-русского альянса, тут кубик Рубика сложился. Можно подводить промежуточный баланс. Получается, что повешенные в далеком 1887-м году несостоявшиеся юнцы-цареубийцы, во главе со старшим братом Володи Ульянова и туберкулезником Шевыревым, были лишь жертвенными агнцами. Привели их на заклание польские националисты и парижские пролитиканы, давние покровители мятежных ляхов. И сделано это было виртуозно, приходится признать.

Но только ли их тут заслуга, если всю операцию детально проработал и курировал не кто иной, как шеф заграничной агентуры нашей полиции, ко всему прочему деятельный участник Священной дружины, вхожий к Александровичам, Великим князьям Алексею и Владимиру, равно как и к Николаевичам, без приглашения? Вот это — атас полный…

Кстати, поляков можно понять: русско-германский консенсус ставит жирный крест на их влажных мечтаниях о возрождении Ржечи Посполитой, как самостийной державы. Лишь на пепле большой войны Берлина с Петербургом у панов появляются определенные шансы на государственную реставрацию. Можно понять и французов: союз с Россией спасал их от повторного изнасилования германцами, а дело тогда к этому явно клонилось, кое-кто едва не донылся про „реванш“. Можно понять их банкиров-кукловодов: большая война, это архи большие деньги. Даже пройдоху Рачковского понять можно: получать гешефты с двух сторон в плюс к весьма нехилому жалованию на царевой службе, как оно все по-россеянски, блин! Но столь изуверского и расчетливого цинизма от детушек царя-освободителя, признаюсь честно, — не ожидал. А должен был…

В том, что именно сыновья заказали убийство своего любвеобильного папаши, я не сомневался ни разу: слишком легко, как по маслу, прошло дело у народовольцев „первой волны“. Однако того, что братья Александра III задумают продублировать удачный трюк, чтобы „увалень Сашка“ сотворил то, что им было желательно, а именно — разсобачился с Бисмарком насмерть, аж до готовности воевать, я не проинтуичил.

Другая цена вопроса: там из семьи корона „уплывала“, и „бомбило“ братцев так, что куда там Гамлету с его страстями. А тут они просто крутнули повтор, не доводя до конца. Пуганули брата „Народной волей-2“, и всего-то делов! Денежку Ульянову и Ко на „святое дело освобождения“ передали галлы через друзей — поляков-инсургентов. Рачковский все организовал и провел профессионально. А юные идейные засранцы рады были стараться. Особенно артистично у них получилось в финале пьесы сучить в воздухе ногами.

Сфабриковать постфактум донос Александру, что убийство несговорчивого русского монарха — это, мол, персональный заказ коварных германцев, родичам было раз плюнуть. Кронпринца ли Фридриха и его ненавидящей московитов английской супруги, старого ли интригана Бисмарка, одержимого ли манечкой превентивнго удара по России генерала Вальдерзее с его кучей отморозков-единомышленников из Генштаба, — не принципиально. Тем паче, что канцлер сам тогда играл на повышение ставок в конфликте с Петербургом. Разобиженный на царя за демонстративное сближение с Парижем, Бисмарк раскручивал таможенные склоки. Короче, стрелки на Берлин переводились элементарно.

Но расклада, где автор идеи — французский посол, а инициаторы ее претворения в жизнь — Великие князья, я не сумел просчитать. Как и того, что Владимир Александрович, казавшийся мне недалеким, солдафонистым помещиком-гурмэ, окажется хладнокровным, умным мерзавцем, прекрасно ухватившим глубинную суть зреющего конфликта между стремительно растущей массой крестьянства и стагнирующей властной надстройкой.

Мсье де Лабулэ пишет: „Великий князь Владимир был убежден, что для глубоких реформ в России нет, и в ближайшее время не предвидится, потребного числа пригодных к управлению такими процессами чиновников. Поэтому существует один-единственный способ убрать долее нестерпимый для страны излишек крестьянского сословия: большая война. А таковая возможна против австрийцев, пруссаков и турок. Но Петербург рискнет пойти на нее только в союзе с Парижем, для гарантии успеха“.

Короче, упырь наш оказался с масштабом и размахом. И супруга его стоит…

Вот так, Владимир Ильич. Уж, и не знаю я, каким „иным путем“ ты пойдешь теперь, после изрядной лондонской нахлобучки, однако истинные палачи твоего любимого Саши отныне известны. Но куда важнее вопрос о том, что мне с этим всем делать? Тем паче, что после откровений бывшего французского дипломата в ином свете видится мученическая кончина Императора Александра III, по трагическому незнанию истины повелевшего казнить твоего брата и его товарищей. Знай царь правду, — поехали бы они на ПМЖ в Сибирь, а на их месте под перекладиной в Шлиссельбурге закачались бы совсем иные персонажи. Да и сам он, скорее всего, прожил бы подольше…

Кстати, в том, что отца Николая Александровича тоже порешили, как и деда, я почти уверен. Дымзавеса досужих сплетен-россказней про заговор местечковых жидомасонов и их подсылов „врачей-убийц“, про руку Лондона или банально запущенный венценосным „алкоголиком“ августейший цирроз, была призвана сокрыть нечто совершенно иное. И контуры этого мрачного „нечто“ сегодня проступили вполне четко. Логическая цепочка „подписание царем франко-русской военной конвенции — смерть царя — неподписание перестраховочного договора с германцами по причине умерщвления этого самого царя“ приобретает скорее характер утверждения, нежели предположения…

Отсюда вопрос: что нам должно предпринять? Буде на троне человек, имеющий хоть пятнадцать процентов от решительности отца, или хоть процентов пять от легендарной сталинской мнительности, то галльско-ротшильдо-великокняжеский процесс обещал бы быть круче троцкистско-бухаринского. Увы, Ники вряд ли даст нам возможность плотно поработать с дядюшками, даже после попытки переворота, которую те учинили. После его майского „отлупа“ по докладу Зубатова, это пока из области невероятного.

С другой стороны, информация де Лабулэ безусловно укрепит его в необходимости упрочения отношений с Вильгельмом, вопреки всем проискам пруссаконенавистников как вне России, так и внутри ее. Очень надеюсь, что мы сможем отработать новую вводную по полной, если немцы не налажают. И с поляками разбираться, царь мешать нам точно не будет. Значит, пора начинать готовить отлов и вывоз из Франции пана Врублевского.

Что же касается французских сообщников Лабулэ — бывших министров Фрейсинэ и Саррьена, пусть пока остаются в счастливом неведении об откровениях их отходящего к праотцам дружка. Во-первых, я ему обещал их не трогать. А во-вторых, в этом в данный момент просто нет необходимости, картина-то ясная…»

— Василий Александрович, можно один вопрос? — Бойсман решился, наконец, подать голос.

— Да, любезный Владимир Васильевич, спрашивай, конечно. Хоть два.

— Я понимаю: то, что содеяно господином де Лабулэ — отвратительно. Но скажите, Вы действительно выполнили бы Ваши угрозы в отношении дочери и зятя мсье Антуана?

«Так… очередное дежавю: „Павел Андреевич, а Вы — шпион?“ Скромный вопрос от мальчика Юры из фильма „Адъютант его превосходительства“. И этот тон, и взгляд…

Эх, молодежь…»

— Видишь ли, Владимир… Жизнь — чертовски сложная штука…

Сперва отвечу тебе по-еврейски: дай себе труд подумать о том, сколько миллионов наших соотечественников — мужчин, женщин, стариков, детей — может лишиться жизней в результате осуществления задуманного мсье дэ Лабулэ и его подельниками? И на какие шаги мы можем и, значит, должны идти, чтобы эту трагедию предотвратить?

А по-русски скажу так: счастлив Бог господина Антуана де Лабулэ, что он правильно меня понял. Что же до конкретики… нет, конечно, жизни я бы им сохранил. Как-то один далеко не самый последний политик сказал: «Сын за отца не ответчик». Но вот по миру вся эта семейка точно бы пошла, можешь не сомневаться. Отказ от сотрудничества, равно как и попытка солгать офицеру ИССП, — наказуемы.

— Все-таки, Вы страшный человек, Василий Александрович.

— Не страшнее тебя или кого-либо другого, Володечка. Просто сегодня мы играем уже во взрослые игры. Тут тебе не молодецкие забавы: форт какой-нибудь с его батареями и вооруженным до зубов гарнизоном «в ножи» брать. Тут все намного серьезнее. И ставки повыше цены собственной жизни. Comprenez-vous, moncher?

Все. Давай-ка собираться. Мы вполне успеваем на вечерний экспресс до Берлина. С такой информацией, что благодаря твоей расторопности у нас сейчас появилась, каждый день на вес золота. Конечно, полтора потерянных десятилетия так просто не наверстаешь, но мы должны очень постараться. Согласен со мной, Владимир Васильевич?

Протяжный крик паровозного гудка смешался с гулким, тяжелым грохотом длинного мостового перехода. Внизу, на черной, едва различимой глади воды, промелькнули блики редких огоньков по берегам, уплывающие вдаль и гаснущие в ночи. Минута: и вот уже остались позади и полноводный Мец, и затаившийся где-то слева за рекой город-крепость Верден.

«Эх, мои мысли, мои скакуны… Поскольку категорически не спится, пожалуй, самое время приступить к исполнению деликатного поручения нашего самодержца. А именно, — письменно изложить Величеству, с чего это вдруг господину капитану Балку, или точнее, — майору спецназа ГРУ товарищу Колядину, втемяшилась в буйную голову неизбежность апокалипсического бедствия Великой войны, с каждым часом все ближе надвигающейся на Россию? И из-за чего, или из-за кого, мы практически не имеем шансов увильнуть от участия в грядущих европейских разборках, хотя нам и дела-то особого до них нет…»

Василий чутко прислушался к приглушенному шуму и смешкам, доносящимся из-за обитой темно-вишневым бархатом стенки пульмановского купе. Там, получив дозволение от начальства, его «банда» позволила себе картишки и коньяк на сон грядущий.

«Добро, пусть вечерок расслабятся мужики. Работа сделана хорошо. Всем — „зачет“. Из Бутусова и Бойсмана со временем получатся прекрасные оперативные офицеры. Из Рощаковского — еще будем посмотреть, но видно: старается человек. Так что обойдемся без лишних придиразмов. Но на допущеные им помарки при разборе полетов обязательно укажу, чтоб лишняя горячность быстрее выветрилась. В нашем деле самоконтроль — вещь наипервейшая. Зато со смекалкой и логикой у Михаила Сергеевича — „десять из десяти“. Может, сразу его к Едрихину перевести, на аналитику? Надо подумать…

А пока, вернемся к нашим европейским баранам. Итак: почему мега-бойне быть?

Если коротко и субъективно, то потому, что Германия уже вошла в жесткий клинч с Британией в борьбе за „место под солнцем“, точнее — в яростную схватку за рынки сбыта промышленных товаров. И в пылу взаиморазборок, эти „прекрасные дамы“ не дают себе труда взглянуть на происходящее у них за спинами. В Берлине и Лондоне или пока не осознают, или старательно делают вид, что не замечают очевидного уже обстоятельства: из-за Атлантики на самодовольную Европу поглядывает вовсе не прыщавый, маргинально простецкий юнец-переросток в ковбойских сапогах. Нет! „Из-за озера“ к Старому свету и к его размазанным по шарику заморским владениям внимательно прицениваются умные, жадные и циничные глаза рвущегося из собственных географических границ финансово-промышленного капитала североамериканских Соединенных Штатов.

Капитала, чьи потенции после погрома Испании, аннексии ее колоний, а под шумок, для комплекта, еще и Сандвичевых островов — независимого Гавайского королевства, по достоинству оценили и Ротшильды, и ряд других ростовщических „семейств“, давних деловых партнеров потомков менял из франкфуртского гетто. И их можно понять. Судите сами: Куба, как щит для будущего Панамского канала; цепь гаваней-баз Пёрл-Харбор — Уэйк — Манила, как торная дорога для торгового и военного флотов через Тихий океан. К Китаю, Японии, Индонезии, Малайе. И по итогу, не столь важно Япония или Филиппины станут опорным пунктом у азиатского берега. Главное, что миллиардный азиатский рынок будет открыт для американской торгово-промышленной экспансии. А что дальше?

Дальше напрашивается аналогичное действо в отношении… Европы! Где идеальным плацдармом, базой вторжения, видится парочка островов. Под названием Англия. Правда, сперва придется почить в бозе Британской империи. Ну, а в финале пьесы, словно спелая хурма, в руки новых хозяев должна пасть и Россия, с ее неисчерпаемыми богатствами.

Грандиозный бизнес-план потомков первых „воспов“ читался четко. Старая добрая доктрина Монро дополнена требованиями политики „открытых дверей“. По понятиям нынешних вашингтонских дельцов и политиков, европейцам лезть со своим уставом в американский „монастырь“ никак нельзя, зато самим янки „нести в мир демократию“, а точнее, нагло ломиться на чужие рынки, — самое то! Если же придется организовывать по всему миру госперевороты и войнушки для изгнания или изничтожения упорствующих экономических и политических конкурентов, — why not? Ничего личного, только бизнес.

Кстати, вполне моральный, прагматичный и здравый взгляд на вещи, с точки зрения адептов Талмуда и Торы. Не так ли, джентльмены? Что свыше дано богоизбранным, не может быть позволено всем прочим гоям. Лишь бы элитки этих самых гоев — все эти „Их величества“, европейские императоры и короли, как и прочие члены сановных камарилий, подольше не догадывались, что их придворные банкиры, получавшие от них за „верность и честь“ замки и титулы, их уже предали.

Стоп! Что за сентиментальные глупости? Нет! Не предали, конечно. Разве в ТАКОМ бизнесе уместно понятие „предательство“? Все эти монархи стали им просто не нужны, как деловые партнеры. Финансисты просто холодно и расчетливо определились с самым выгодным и перспективным направлением дальнейшего вложения и работы их капиталов. Разве тотальный передел Мира в пользу САСШ — не многообещающее предприятие? А серьезному бизнесу — солидный инвестор. На этом и точка, собственно. О каком, вообще, предательстве может идти речь? И оценив перспективку, „Ротшильды и Ко“ еще на старте проекта поспособствовали янки, склонив в 1898-м Лондон на раздел мира с Вашингтоном на зоны влияния. Судьба Pax Britannica была решена. На смену ему шел Pax Americana…

Оглядываясь на будущее, нельзя не заметить, что только в отношении английской правящей династии ушлые процентщики решили сделать исключение. Правда, потомкам королевы Виктории пришлось расплатиться за „вечный пенсион“ у Ротшильдов своей империей. Над которой здесь пока еще не заходит Солнце. Тихо и мирно, без шума и гама, без криков или обид, они сдали ее со всеми потрохами своим „придворным“ банкирам и нуворишам из бывшей колонии. Продешевили? Возможно. Но… Beneplacito…

Кстати, в качестве лирического отступления. На фоне того, как Виндзоры не спеша, с ледяным достоинством захсен-ганноверской породы, десятилетями исподволь предавали англичан — народ, чьим умом и гением, упорством и по́том, храбростью и кровью была создана величественная Британская империя, аналогичное по сути, торопливо-суетливое, плебейское усердие „Меченого Горби“ по отношению к нам, русским, смотритсякуда как омерзительнее. Воистину: советская общественно-административная система, вознесшая на вершину правления Державой такого „душевного пигмея“, была обречена…

Если же все покатится по колее, известной из нашей истории, то „парад катастроф“ европейских империй случится и здесь. Но для того лишь, чтобы явить миру очередную, самую грандиозную империю от начала времен. Самую беспринципную и ненасытную, кичливую и лживую. Оказавшуюся, благодаря этим своим неоспоримым „достоинствам“, буквально в паре шагов от мирового господства. Империю Желтого Дьявола…

Сие удовольствие нам надо? Мы вчетвером для чего здесь очутились? Полагаю, не для того, чтобы жалеть тихо разведенных лохов — лаймиз. Но, возможно, для того, чтобы ОН четко осознал: кто, зачем и почему толкает в русско-германскую мясорубку нашу страну и народ? А раз так, значит кратко это все изложить — никак не получится.

Пока же спасибо и за то, что по вопросу срочного „изъятия из оборота“ Маккиндера, Николай поверил мне на слово, переступив через себя при этом. Или „цель оправдывает средства“? Но разве не прав был Лёха, мой сержант, подавшийся в Печёрский монастырь, выдав, что „гасить претендентов на мировое господство предначертано нам свыше“? Но и Бисмарк был прав, когда по прочтении меморандума фон Шлиффена, заканчивающегося фразой „в итоге войны мы должны причинить России такой урон, от которого она не сможет оправиться как минимум четверть века“, изрек: „не всякие мысли можно доверять бумаге“. Ладно. Раз начальство просит, — приказ есть приказ».

Аккуратно собрав в пепельницу последствия заточки карандашей, Балк поудобнее устроился за столом, подоткнув подушкой дальний угол окна, откуда ощутимо поддувало, — времена тройных стеклопакетов и герметиков пока не наступили, и не торопясь вывел заголовок: «Общеевропейская/Мировая война. Причины. Инициаторы. Виновники».

За короткое время «проскакав галопом по Европам», он успел побывать в Лондоне, Берлине и Париже, из «первых городов» старого света миновав пока Вену и Рим. Но для определенных обобщений увиденого Василию вполне хватило.

Если судить по столицам, в массовке которых, в отличие от начала следующего века, роль праздно шатающихся понаехавших туристов была пренебрежимо малой величиной, ЭТА Европа была беспечна и весела. Она беззаботно смеялась, шумела и кутила. Где-то было больше дроби барабанов, колыхания знамен и грохота парадов, где-то — побольше игорного азарта или красных фонарей, а где-то — клубно-местечковой, демонстративной чопорности. Но, в общем и целом, праздная европейская публика как будто совершенно не чуяла приближения уже стоящей за воротами их городов «старухи с косой».

Гонка вооружений, которую упорно и даже демонстративно подстегивали военные функционеры и финансово-промышленные воротилы, для всех этих немцев, французов и англичан была лишь предметом некой державной соревновательности. Похоже, мало кто в просвещенной Европе задумывался над гениальным чеховским заряженным ружьем на сцене в первом акте, которое непременно выстрелит в финале. А те, кто все понял и загодя предупреждал, кричал народам о грядущей катастрофе, вроде Энгельса, Блиоха и Жореса, или уже покинули этот грешный мир, или прозябают в абсолютном меньшинстве.

Но возможно ли, что всего каких-то тридцати пяти лет европейского мира оказалось достаточно, чтобы люди позабыли о Войне? Судя по всему увиденному и услышанному им, — да. Безумство «пира во время чумы» четко впечатывалось в его сознание всеобщей гротескной, если не сказать даже — надрывной, показухой успешности и самодовольства. Зрелище было отталкивающим. До гадливости.

Можно ли было что-то в ощущениях Василия списать на постбоевой синдром воина-фронтовика, внезапно окунувшегося в мирную жизнь? Вряд ли. Русско-японская была не первой его войной, так что дело было не в возможной персональной необъективности, а в живой общественной атмосфере европейских столиц. При этом он понимал, что поездка в Вену или Рим, скорее всего, принесет только усиление общего гнетущего эффекта от всей этой ярмарки тщеславий в формате обезьяньего цирка.

Массовую психологическую готовность европейцев к войне, ну, или как минимум, непротивление милитаризации и прямо связанному с бесконтрольной гонкой вооружений росту военной угрозы, Балк поставил на первое место в перечне ведущих к катастрофе объективных причин. Это обстоятельство он счел даже более важным, чем «перегретый» котел мировой империалистической и монополистической конкуренции.

Публика здесь еще не задумалась всерьез о том, что способны сделать с ее телами пулемет Максима или взрыв тротиловой гранаты крупнокалиберной гаубицы. Европейцев прельщают картинки с трусливо бегущими врагами и красочными, победными парадами, а грядущие бомбежки городов стаями воздушных кораблей представляются им забавной выдумкой отставного адмирала Филиппа Коломба. И уж точно им никто до сих пор не растолковал, что залп батареи многоствольных установок РСЗО с термобарами может оказаться более сокрушительным, чем удар чудовищного снаряда — «фульгуратора Рока», порожденного фантазией Жюля Верна в одном из его романов десятилетней давности.

Тем страшнее может стать прозрение. Сеящие ветер, пожинают бурю…

Другим важным моментом, сразу обратившим на себя внимание Василия во время западного вояжа, был обостренный интерес европейцев к событиям, разворачивавшимся в России и вокруг нее. О новостях из Питера громче всего кричали мальчишки разнощики газет, и их одноразовую полиграфию в момент расхватывали, словно горячие пирожки. Статьи о событиях в Северной Пальмире оживленно обсуждали в парижских салонах и кафе, в лондонских клубах и пабах, на берлинских кафедрах, ассамблеях ферейнов и в бюргерских пивных. Причем, сама по себе победа державы Романовых в дальневосточной войне никого не удивляла и, похоже, уже не интересовала.

Если судить поверхностно, именно такой исход битвы микадо и царя представлялся естественным и неизбежным. Таким его воспринимала массовая публика и пишущая ей на потребу журналистская братия. Капитуляцию японцев крупнейшие европейские издания преподносили как логичный финал разборок Моськи со Слоном. Иные резоны от тузов политики, финансистов и офицеров генеральных штабов публично почти не обсуждались: достоянием прессы их рассуждения становятся редко.

Сам факт победы России в «очередной колониальной войне за наследие дряхлых Цинов», — так с легкого словца передовицы «Таймс» в Европе называли русско-японское выяснение отношений, баланс сил в мире серьезно не поколебал. Но последовавший за заключением Токийского договора блиц-визит кайзера Вильгельма II в Санкт-Петербург, и самое главное, — оказанный там высокому немецкому гостю прием, баланс этот изменил критически. И изменил, если судить по истерически возбужденному тону лондонской и парижской прессы, отнюдь не в пользу двух держав, в апреле прошлого года пришедших к «Сердечному согласию».

Но и эти события, прямо затрагивающие интересы сильнейших мировых игроков, померкли, превратившись в бледный фон того тектонического сдвига, который внезапно, без какого-либо видимого предзнаменования, произошел во внутренней политике России. В сфере её государственной жизни, где русские отличались особым консерватизмом и упрямо-твердолобым желанием сохранять формы и институты управления столетней давности. Обветшалые и явно неэффективные в современных условиях, зато привычные и не пугающие чиновничество чуждыми влияниями.

Правда, к удивлению Василия, наиболее важным и животрепещущим для европейцев оказалось вовсе не то, что апатично и тихо процарствовав десять лет, русский царь словно сорвался с узды. И по собственному почину, даже не проведя консультаций с Госсоветом, важнейшими министрами и ближайшими родственниками, объявил о скором введении в России начал парламентаризма, о повышении роли и расширении полномочий местного самоуправления территориями, а ткже о грядущей земельной реформе.

Главным же, на что обратили здесь внимание, и о чем голосила на все лады местная «прогрессивная, объективная и независимая» пресса, стал пакет законов Николая о труде. Его новое «Рабочее уложение», одним махом давшее российским пролетариям ощутимые преференции в сравнении с положением их братьев по классу в большинстве европейских стран. И в первую очередь в сравнении с англичанами и французами. Даже в Германии рабочие внезапно осознали, что им есть за что бороться, пусть трудовое законодательство Рейха и считалось самым передовым каких-то пару месяцев назад.

Вялая реакция «в Европах» на нашу бескровную революцию «сверху» в очередной раз убедила Василия в том, что подавляющему большинству здешней «цивилизованной» публики было, есть и будет «глубоко начхать» на то, как существует, чем дышит и кем управляется «варварская» шестая часть мировой суши к востоку от них. Если, конечно, из новостей оттуда не родится очередной повод возопить про «тюрьму народов» и «кровавых палачей-тюремщиков, душителей нового и прогрессивного». Или решительно заклеймить преступления режима «архаичной тирании», который, несмотря на «всем очевидный тлен и разложение», алчет видеть себя «всеевропейским жандармом».

Но то, что русские создали весьма неудобный прецедент, провоцируя неизбежное усиление борьбы трудящихся на Западе за новый уровень прав, привело большой бизнес и власти Европы в форменный «шок и трепет»! Делиться доходами с чернью в период роста монополий и усиления конкуренции на рынках, им совершенно не хотелось. Поэтому, с их точки зрения, содеяное нашим самодержцем граничило с преступлением.

С обидой и болью европейские воротилы и бонзы вспоминали, как шесть лет назад они смогли лихо отбиться от первой атаки царя на их барыши. Когда он, прикинувшись наивным человеколюбивым простаком, предложил державам сократить вооруженные силы и… остановить гонку вооружений! Тогда они сумели изящно выставить русского монарха на всемирное посмешище. И вот теперь прилетела ответка. Мстительный тихоня Романов нанес контрудар, получившийся зубодробительным…

Кстати, поначалу в наших верхах не предвидели отрицательного международного резонанса на новации в трудовом законодательстве. О столь далеко идущих последствиях просто не задумывались. Когда царь ознакомил с проектом указа Коковцова, тот сгоряча написал прошение об отставке, посчитав, что замыслы Государя неизбежно приведут к неконкурентоспособности и последующему краху нашей промышленности, тем более, что министр опасался преференций, данных немцам новым торговым договором. Об эффекте «кругов по воде» не подумал и Столыпин, раскритиковавший «опасный зажим» интересов заводчиков, чреватый, по его мнению, сворачиванием многих производств.

Однако Вадим убедил Николая, что оказавшись перед угрозой социальных взрывов, на Западе будут вынуждены вводить в законы о труде изменения с оглядкой на наши, российские инициативы, повышая тем самым прямые и косвенные доходы пролетариата. В свою очередь, это поднимет себестоимость и цены многих иностранных фабрикатов. И, слава Богу, расчет его оказался верным.

Но каково было удивление Вадика, когда во время вечерней прогулки в парке царь рассказал ему о том, что, несмотря на яростный прессинг противников осложнения жизни «эффективных собственников», настоял на своем он не только из-за доводов Банщикова. Николай счел, что пришло время отделять козлищ от агнцев: «На таком изломе можно четко разобраться, кто из капиталистов готов идти навстречу государственному интересу, а кому важна лишь мошна. Те заводчики, кто без ропота примут новые правила игры, со временем получат максимум преференций от государства. Те же, кто изойдут на истерики или, Боже упаси, дерзнут на какие-либо действия в пику принятым решениям, тридцать три раза потом пожалеют о своей глупости и жадности!»

По поводу роста угроз для личной безопасности, Николай со спокойной улыбкой заметил: «- Во-первых, Миша, Рубикон был перейден, когда вышел „Думский“ Манифест. Его противники куда ближе ко мне, чем кто-либо из буржуа. Причем, как в прямом, так и в переносном смысле. Во-вторых, я вполне доверяю Дурново, Зубатову и Спиридовичу. А в-третьих, от судьбы не уйдешь. Все под Господом ходим, и царь, и простолюдин. Но то, что мы сейчас начали делать — богоугодно. И делается во благо всех, живущих в России. Кстати, реакция наших зарубежных недругов в этом лишний раз убеждает…»

Окрыленный победой, переступивший через самодержавные табу и страхи юности, Николай на глазах избавлялся от рецидивов тихушного византийства и нерешительности. Парадная, представительская сторона роли монарха, к неудовольствию многочисленной родни, занимала его все меньше. Он перестал, уповая лишь на Бога, тяготиться бременем единоличной ответственности за принимаемые решения и нашел, наконец, внутреннюю точку опоры в самом себе. В служении своему народу реальными делами, смысл которых, будь то внутригосударственные действия или внешнеполитические акции, необходимо рассматривать через призму пользы для всех его подданных, сегодня и на перспективу.

Государь всея Руси дозрел для того, чтобы властвовать, а не царствовать. И ЭТОТ Николай ни плыть по течению, ни почивать на лаврах, не собирался.

Естественно, отставка министра финансов принята не была. Столыпин же, проведя пару вечеров в компании Зубатова и Дурново, узнал для себя много нового о проблемах рабочего класса, успехах и подводных камнях при создании «полицейских профсоюзов», а заодно и о теории социально-экономического баланса интересов труда и капитала Льва Тихомирова, которого Председатель ИССП вновь «запряг» в созидательную работу.

Что же касается оттенков реакции европейцев на прилетевшую из Питера новостную «бомбу», особо потешила Василия плохо скрываемая ярость авторов статей в лондонских «Обсервер», «Вестминстер газет» и «Нэйвал энд милитари рекордс». В изданиях, где, как предупреждал его Петрович, адмирал Джон Фишер, свежеиспеченный Первый морской лорд, прикормил «с руки» и редакторов, и ведущих журналистов.

Несомненно, матерый человечище прикинул нехилый процент, на который скакнет цена задуманного им «Дредноута» и будущего флота его систершипов. А насколько еще увеличится ворох сопутствующих проблем? В том числе связанных и с «пробиванием» астрономических сумм на новое кораблестроение в Парламенте?

Теперь, о личностях. О тех, кто нес персональную ответственность за начало Первой мировой войны в нашей истории.

На сей счет у Балка имелось собственное мнение, отличное от взглядов большинства историков, как советской эпохи, так и постперестроечных. Будучи военным-практиком, а затем бодигардом, умудрившимся подняться до уровня начальника службы безопасности у крупного олигарха, право на свою личную оценку фигурантов Василий имел.

Работа эта была кабинетная, не пыльная, требовавшая от него не столько «полевых» навыков и личных связей в понятных органах, суде и прокуратуре, сколько умения точно ранжировать и оперативно анализировать информацию, зачастую фрагментарную, а затем строить на ее основе логические цепочки и делать из всего этого правильные выводы.

Короче говоря, — решать прикладные уравнения с кучей неизвестных. Ведь известно, что любая система тяготеет к неопределенности, если в ней задействован хотя бы один человек.

Способность быстро разбираться в людях, в психологии, в мотивации их действий или бездействия, в их самооценке и реальной «рыночной цене», причем без полиграфа или полевого экспресс-допроса, на службе у Антоновича была для Василия его Умением № 1. И поскольку претензий к «цепному псу» у коллекционера рудников и футбольных клубов не возникало, с этим умением у Василия все было в порядке…

В списке инициаторов мировой войны он решительно поставил на первые пять мест Джона Пирпонта Моргана, Натаниэля Ротшильда, Базиля Захарофа, Теофиля Делькассе и адмирала Фишера. Перечень непосредственных виновников мировой бойни возглавили у него пятеро фигурантов: император Австро-Венгрии Франц-Иосиф I, Николай II, сербский премьер-министр Никола Пашич, германский канцлер Теобальд Бетман-Гольвег, а также британский министр иностранных дел Эдвард Грэй.

Примечательно, что ни Вильгельм II, формально первым из лидеров великих Держав объявивший войну своему визави — царю, ни Тирпиц, чью программу строительства флота и «теорию риска» историки постфактум объявили первопричинами мирового пожара, ни Джон Дэвис Рокфеллер, в списках Балка «высших» мест не удостоились.

Почему так? Резонный вопрос. Но прежде, чем начать искать ответ, вернее — ответы, не лишним будет узнать, что дед Василия, как и пять братьев его второго деда, остались лежать в земле на полях сражений Великой Отечественной или сгинули в нацистских концлагерях. Так что нет никакого смысла подозревать нашего героя в германофилии.

Зато объективности с беспристрастностью при оценке фактов ему было не занимать, а про «ловушку Фукидида» капитану Колядину достался доклад на научно-практической конференции в «Консерватории». Тема его здорово увлекла, и хорошенько покопавшись в библиотеке, он узнал для себя много нового и интересного. В том числе и по причинам возникновения Великой войны 1914-18-го годов.

В основном, это была информация из исторических работ и мемуаров. Первые были сугубо вторичны, поскольку не просто отражали мнение профессиональных историков, но и, как правило, отвечали определенному социальному и национальному «заказу». Вторые рождались как средство самоутверждения победителей, или как попытки самооправдания побежденных. Поэтому об объективности и правдивости таких источников информации можно было говорить лишь с определенной натяжкой.

Кроме того, вся эта литература была написана после Первой мировой и несла на себе печать уже свершившейся катастрофы: десятка миллионов смертей, почти вдвое большей армии калек, гибели четырех империй и неизбывного вопроса «Кто виноват?»

Но сегодня Василий держал в руках документ, вышедший из-под пера одного из людей, стоявших у самого истока пока еще не начавшейся Великой бойни, ныне отчаянно страшащегося ее неизбежности. Человек этот лихорадочно цеплялся за свой последний шанс что-то изменить, исправить, и был откровенен, как в час исповеди, дабы на самом краю угасающей жизни обрести надежду на искупление страшного греха, на спасение своей мятущейся души. Потомок личного секретаря короля Людовика XVI, Антуан Рене Поль Лефевр де Лабулэ, был правоверным католиком…

За стенкой, наконец, угомонились. В перестук вагонных колес изредка вплетались лишь долетавшие оттуда басовые ноты могучего храпа Рощаковского. Влекомый мощным паровозом дюссельдорфского завода, Берлинский экспресс, деловито отвечая короткими гудками на перезвон колоколов безостановочно минуемых станций, уносил Балка и его офицеров на восток, с каждым часом приближая их к границам России, к Родине…

Тщательно «укупорив» плотными и тяжелыми бархатными шторами окно, Василий с наслаждением вытянулся под пуховым одеялом. Завтра их ожидала пересадка в столице Германии и пять совершенно свободных часов между прибытием и отбытием…

Берлин. «Как много в этом звуке для сердца русского слилось…» Огромный город, пульсирующий центральный нервный узел «Стальной империи» Неистового Вильгельма, столь непохожего на скрытного и расчетливого прагматика Бисмарка. Гулко бьющееся сердце великой страны, одержимой юношеской «обидой младшего отпрыска», до глубины души возмущенного тем фактом, что при майорате старшее чадо получает в наследство все, а опоздавшие родиться первым — ничего. Разве что кота, как в известной сказке Перро.

Но в одном ли Вильгельме дело? Чувство несправедливой обиды сидит во всем его народе. Немцы сознают, каких успехов в экономике и социальном развитии добились за время существования Рейха, сравнивая их с тем, что за эти же годы сделали Россия или Англия. Они ощутили в себе колоссальный потенциал «имперостроительства» и жажду «осчастливить собой мир», но… были грубо ограничены в экспансионистских потенциях. На востоке — русскими заградительными пошлинами и доблестной армией. На морях, в поиске колоний, — британскими интересами, на страже которых не дремлет Ройял Нэйви.

Пока соседи строили свои империи, немцы были погружены в себя, в религиозные, культурные и философские споры, в тяжбы и свары «лоскутных королевств». Но их час приходит. «Кто не успел, тот опоздал» — не про них. Конечно, если дилемму «на Запад или на Восток?» помочь им решить верно. Или Вилли не алчет быть Адмиралом Атлантики?