Берлинский этап

Глава 1. Порт

Потом Нина не раз замечала: дорога обратно всегда почему-то короче. Но сейчас казалось: никаких «потом» нет. Есть только пронизанный, как золотыми нитями, солнечными лучами, луг, вдали солома новых крыш. И выдох, как птица: «Я дома! Я наконец-то дома».

Нина не удержалась, сбросила немецкие зелёные туфли (чемодан с прочим добром кроме зелёного в тон платья не то украли, не то сама потеряла по дороге).

Надо было самое ценное в маленький узелок, как Анька, чтоб всегда при себе, тогда было бы цело… А так ищи теперь свищи ветра в поле.

А ветер, как котенок, ластился, играл травой, волосами девушек.

Аня подбросила вверх узелок, тёмненький, неказистый снаружи, но в нём были немецкие часы, драгоценности, серебряные ложки… Но только ложки ей, наверное, в деревне и понадобятся. Остальное и носить не будешь — не буржуйка какая-нибудь, и не продашь: у кого сейчас деньги? Аня поймала узелок и даже пискнула от восторга:

— Нина, мы, правда, дома! Чувствуешь, здесь даже воздух другой! Настоя-а-а-щий!

— Сеном пахнет, — с наслаждением вдохнула потоки смоленского ветра Нина, пробежала по траве босиком и снова влезла в изящные туфельки на низком каблучке.

Шёлковое платье было порядком измято в дороге и уже не смотрелось, как новое. Придется стирать, и шёлк не будет уже таким сочно-зелёным, как набравшая полную силу трава.

Природа отчаянно сопротивлялось первым признакам осени, как красавица всеми силами и мыслями отодвигает приближение своей осени, с мольбой смотрела васильками в бесконечную высь.

И пшеница была как будто та же, как когда-то (теперь кажется, много лет назад), когда возвращались с отцом на родину Степана. И снова слёзы навернулись на глаза от воспоминания, как наскоро хоронили отца, а с неба роняли бомбы самолёты.

Теперь от прошлого только холмик могильный.

— Ну здравствуй, папа…

Постояли, помолчали с Аней над могилой. Нина чувствовала: подруге не терпится поскорее оказаться в своей деревне, а для этого придётся возвращаться сначала в Сухиничи.

Отец улыбнулся на небе:

— Иди, наговоримся ещё.

— Когда приду без Ани, — молча согласилась Нина.

Тем более, надо было найти скорее брата. Может, тоже вернулся уже в деревню.

Козарь встречала девушек сонной тишиной, которую наполняла только вялая перекличка птиц и доносившееся издали мычание.

Остался кто из родни? Нина остановилась на испещрённом снарядами, поросшем пустыре, где некогда стоял построенный отцом дом.

От соседнего двора остался только погреб. Смахнула война кровавой своей рукой с лица земли и дом дяди Никиты, невзначай, как всё, что встретилось на её пути.

Мины и снаряды пощадили домик тёти Ани, и всё равно он казался каким-то зыбким, как призрак дома.

Тётя Аня сидела за столом точно такая же, какой и была до войны, разве только, может, седины стало больше.

— Нина? Ты что ли? — скорее удивилась, чем обрадовалась тётя. — Вот ты какая стала. Невеста совсем. Кстати… — Сидориха засуетилась, полезла зачем-то в сундук. — Письмо тебе пришло…

— Из Москвы?

«От Михаила», — радостно запело сердце девушки, как будто невидимые руки пробежались по листве, как по клавишам: «Любимый город, можешь спать спокойно».

Да, это его руки. И голос: «Ниночка, пришейте мне, пожалуйста, пуговочку».

— Нет, с Кубани… — протянула «треуголку». Письмо было от Володи Барбашова.

Нина развернула лист с аккуратным мелким почерком.

«Здравствуй, Нина. Я вернулся с фронта. Цел, не ранен. Скучаю по тебе. Вот мой адрес. Жду. Целую. Володя Барбашов».

Девушка вернула письму исходную форму и положила его в карман черной кофточки.

— Казак что ли? — усмехнулась Анна.

— Казак, — ответила Нина.

— Ох, Нин, у них казачки, девки, знаешь, какие рукастые — всё в руках горит. Сможешь ли?

— Тёть Ань, а Толик мой… — девушка осеклась на полуслове, боясь услышать страшный ответ.

— Не знаю ничего о твоём Толике, но ты не отчаивайся: ещё объявится. У меня вот Сидор и старшенький… тоже, — голос Анны дрогнул, — без вести пропали. — Но карты говорят, что живы и вернулся. Если бы девять чёрных карт — тогда смерть. На Сидора однажды выпало семь, видно, плохо ему очень было, но, главное, чтобы жив…

Старая колода карт на столе приглашала заглянуть в будущее.

— Проснусь — гадаю, приду с работы — опять карты раскину — одна и отрада, — вздохнула женщина.

Рядом с колодой лежал кусок хлеба с кулак. Мякины больше, чем муки, но где найти другого?

Сидориха вынула из печки чугун какого-то варева.

— Вот и вся еда, — пожаловалась Нине. Разлила себе и сыновьям. — Крапива и щавель, да немного картошечки — раньше свиньям такое давали, а теперь…

Махнула рукой, разломила на три части хлебушек; застучали ложками.

А в памяти взвился зимним ветром голодный вечер, когда некуда было идти. И голос тёти: «Приютила бы тебя, да, видишь, саму приютили»…

Нина опустилась на лавку у входа рядом с подругой.

— А дядя Никита с теть Катей?

— Катерина с детьми в Сухиничи подалась, — оторвалась от тарелки Сидориха. — А Никита… А Никиту убили на фронте. Никто из братьев моих не вернулся… И Грушиного Ванечку убили. У Дуни нашей всех четырнадцать сыновей война проклятая забрала.

— У тёти Дуни из Радождево? — вспомнилось, как пахло яблоками, жужжали пчёлы и со двора доносились весёлые ребячьи голоса.

— Кто на фронт, кто в партизаны, кто… Ни один из сыновей не вернулся.

Вздохнула и снова принялась за еду.

Миски быстро опустели. Сидориха собрала их со стола, понесла мыть во двор.

Сыновья лениво последовали за ней.

Аня поднялась со скамьи, оправила складки синего платья в белый горох.

— Пойдём что ли?

— Пойдём… — последовала её примеру Нина, сделала было шаг к двери, и вдруг снова оказалась у стола, улыбаясь, как в детстве старший брат, замышляя проказу.

— Что ты задумала? — хихикнула Аня.

Нина сцапала в карман колоду карт — тётину отраду и опрометью бросилась к двери. Аня-хохотушка за ней.

— Куда ты, Нинка? — забеспокоилась Сидориха.

Почуяв неладное, бросила миски и заспешила в дом, едва не отдавила хвост разлёгшейся на пути черно-белой тощей мурке.

— Бррысь! — прикрикнула на кошку.

Хвостатая испуганно метнулась в сторону, а через пару мгновений и Сидориха с вытаращенными от негодования глазами отскочила назад на крыльцо и побежала, не считаясь с путавшейся между ног юбкой.

Подруги были уже далеко за деревней, но не собиралась сдаваться и Сидориха.

— Нинка! Отдай карты!

Девушки, смеясь, бежали по лугу и, явно, не собирались возвращать ей пропажу, потерялись вдали, в васильках…

— Зачем тебе карты, Нин? Гадать что ли? — расспрашивала Аня уже в вагоне, ещё более смешливая от близости встречи с домом, и в то же время Нина чувствовала: прячется, как от дождя, подруга в словах от тревоги.

Что ждёт впереди — даже картам неведомо, сколько их не раскидывай…

Одно очевидно: долго ещё будут затягиваться на смоленской земле страшные отметины войны.

Станция предстала развалинами — вокруг одни обугленные стены.

— Ой, Нин, а я даже не знаю, цел ли наш домик, — Аня заспешила вдоль рытвин: до Ельни десять километров, а хочется поскорее обнять родителей.

Дом Нестеровых стоял на месте: не дом даже — домишко. Маленький, как большой скворечник, высился над болотцем за деревней.

Аня опрометью бросилась к двери.

— Ой! Доченька!

— Мамулечка!

Женские голоса слились в один, счастливый, и тут же их заглушил радостный бас «Анюта вернулась».

— Папка!

Нина тихо вошла в дом. Невысокая щуплая женщина целовала и целовала дочь — как в последний раз не могла оторваться.

У стены на лавке мужчина с деревянной ногой чинил какие-то валенки, так и остановилась в воздухе рука с иглой.

Аня мягко вывернулась из материнских объятий, подошла, обняла отца, скользнула взглядом с родного лица вниз.

— В сорок третьем потерял, — ответил отец на незаданный вопрос. — Тогда и демобилизовали.

Мать всплеснула руками:

— Ой, доченька, мне тебя и накормить-то нечем!

— Ничего, мы не голодные, — солгала Аня.

— А подружка откуда? — заметила, наконец, Нину.

— Наша, смоленская, из Козари… — вспомнила и Аня, что приехала не одна.

Женщина достала из шкафчика под образами кусочек хлебушка, немного побольше, чем лежал на столе в доме Сидорихи, отрезала половину и разделила её надвое, протянула дочери с подругой.

Он так и рассыпался в руках мякиной и картошкой.

— Пойдём, посидим возле дома, — кивнула Аня подруге.

Сели доедать крошки на скамейку под окном. Ажурным абажуром свисали сверху неспелые гроздья рябины, не закрывая от полуденного солнца.

Аня вздохнула:

— Ой, Нин, как жить будем?

Нина отыскала взглядом в траве лягушонка и ждала, куда он прыгнет: к дому или обратно в болото.

— Не елись нам там котлеты, рулеты, — блуждали по камышам, по лугу и деревне вдали лисьи Анины глаза. — И что приехали, дуры? Работали бы там, да и всё…

— Так давай и вернёмся, пока границы открыты, будем работать пока.

— А что я матери с отцом скажу? У тебя-то тётка одна в деревне, и та злая…

Аня поднялась со скамейки, сорвала зеленую гроздь, отправила в рот пару ягод.

— Горькая! — бросила рябину в траву.

Потревоженный лягушонок отпрыгнул обратно в трясину.

— Скажу, что еду устраиваться в город на работу!

Мать не возражала: всё лучше, чем в деревне голодать.

— Иди, устраивайся. Здесь сама видишь, как…

Станция, точка отчета перемен, снова привычно замаячила вагонами, спешащими куда-то пассажирами.

По тому, как испуганно и суетливо озирались две девушки, только у одной из которых был хоть какой-то багаж, проницательный наблюдатель сразу бы догадался: в Брест они прибыли перекладными поездами, то затаившись в полумраке прохладного вагона, то вжавшись всем телом в последний вагон, буквально пойманный за хвост в момент отбытия.

Но наблюдать было некому. Каждый куда-то спешил.

— А ну, девчат, дорогу, — едва не сбили с ног грузчики с ящиками, разгружавшие прибывший на другой путь состав.

— Из Германии поезд? — спросила Аня.

— Из Германии, из Франфурта- на- Одере, — ответил, гордый своей осведомлённостью, чумазый мальчуган лет пятнадцати, один из грузчиков.

По- лисьи вихляя бёдрами, Аня приблизилась к паровозу.

Машинист средних лет, но совсем седой, задумчиво курил, глядя, как на соседнюю платформу высыпали только что вернувшиеся из Германии солдаты.

— Дяденька, — обратилась вполголоса Аня. — Возьми нас с собой в Германию. У нас соли нет, хоть привезём…

Соли, действительно, не было нигде по всей стране, но машинист подозрительно посмотрел на чаровницу с глазами лисицы:

— Как я вас возьму?

— Да возьмите вы нас, — заканючила Аня. — Что вам, жалко? Пожалуйста.

— Ну ладно, — докурил папиросу. — Садись к машинистам в первый вагон. Только, как доедем до границы, залазь на полку за чемоданы. Уже проверяют пограничники.

— Не волнуйся, гражданин начальничек, — хохотнула Аня. — Мы не подведём: с собаками будет искать — не найдут.

Махнула подружке рукой:

— Пойдём.

— Постой, постой, — поймал за локоть Нину машинист. — Поедешь в паровозе кочегаром.

— Как это кочегаром? — удивилась девушка.

— А вот так, полезай в паровоз, — показал смеющимся взглядом на лестницу, ведущую вглубь важного, как вытянувший шею гусь, локомотива.

— Увидишь там сразу куртку и брюки. Переодевайся, а платье своё фильдеперсовое спрячь подальше от глаз пограничников. И кепку надень, тоже там, чёрная, где куртка и штаны. Да волосы запрячь получше! И лицо сажей намажь! — крикнул вслед со смехом. — А то не кочегар, а барышня кисейная!

Вскоре из трубы, придававшей закопчённому сходство с породой лебединых, повалил дым. Скорее даже, паровоз напоминал черногузов, только те скользят по глади величаво, в поезд знай себе стучит, да гудит истошно: «мы едем!».

Настоящие кочегары с другими машинистами и их помощниками уже развлекали в другом вагоне Аню разговорами. А Нина быстро сменила платье на робу. Рабочая одежда оказалась девушке велика, только чёрный головной убор наподобие берета пришёлся впору. Машинист, между тем, остался доволен:

— Только волосы спрячь, а то сразу видно, что девчонка. И не оглядывайся на пограничников. Зайдут — знай себе, кидай уголь, будто тебе не до них.

Нина кивнула и принялась шевелить угли, проникаясь важностью от осознания вверенной ей миссии. Она и впрямь не заметила, как вошли пограничники. А они не обратили внимания на неё: кидает уголь мальчишка — ничего особенного.

Как долго шёл поезд — если бы Нину спросили, она не смогла бы ответить: само время спрессовалось вдруг до угольков, а каптёрка с топкой и лопатой стали единственной реальностью, и даже немного странно, что когда-то поезд придёт в пункт назначения, и там-то начнётся какая-то другая жизнь.

Начиналась она, как водится, со станции — отправного пункта всех творящихся на свете перемен. По перрону расхаживали бдительноокие комиссары с красными повязками на рукавах.

Один из них заинтересовался девушками с блуждающими взглядами.

— Кто вы, девчата? — измерил строгим взглядом и тут же засыпал вопросами. — Откуда? Как здесь отказались?

— Ехали в Россию, — по-лисьи глянула из-под ресниц Анька. — Отстали от поезда.

— Пойдемте со мной, — всё так же строго продолжал комиссар.

И молчал до самой комендатуры, располагавшейся, впрочем, здесь же, на вокзале.

Офицер, сидевший за столом в аскетичном вокзальном помещении, ни о чём не расспрашивал, сразу снял большую чёрную трубку телефона.

— Две девушки здесь у меня, в Россию вернуться хотят…

На том конце провода долго объясняли обстановку, а офицер сосредоточенно слушал, время от времени роняя «Так…»

И наконец выдохнул:

— Как, совсем ничего? Ну ладно… Эшелонов пока нет в Россию, — обратился уже к девушкам. — Я вас направлю в Кюстрин, на коммутатор. Там нуждаются в телефонистках. Сейчас как раз будет поезд.

Собственно говоря, четыре сцепленных вагона, ожидавших уже отправления, поездом можно было назвать лишь с натяжкой.

В последнем вагоне оставалась лишь несколько свободных мест, как будто специально для них.

«Наверное, тоже освобождённые узники», — пронеслось у Нины в голове. Большинство пассажиров были в гражданской одежде.

Вильнув подолом, Аня примостилась у окна. Нина села рядом.

Следом в вагон вошли двое патрульных. Паровоз, фыркнув, тронулся и принялся по привычке считать деревья.

… Так иногда бывает во сне. Некоторые сны имеют тенденцию повторяться. И, может быть, поэтому Нине казалось, что она снова видит один и тот же сон: молодые солдаты с красными повязками на рукавах, строгий взгляд коменданта, чёрный большой телефон, важно засевший на столе.

— Посидите немного, — бросил девушкам комендант. — Сейчас придёт солдат, отведёт вас в порт.

Порт Нина представляла иначе: большим, с кораблями, огромными волнами. Одна за другой набегает. Где-то слышала, что самую огромную, девятую, так и называют: девятый вал.

Но не было ни волн, ни моря. И пароходы в порту не пароходы. Так, пароходики речные.

Только дома одичавшими окнами хмурились из-под обугленных крыш, да гулкое эхо караулило в подворотне: вдруг да раздадутся шаги и голоса.

— Там, на берегу столовая, и кухня вместе с ней, а здесь, девчата, коммутатор, — показал солдат на будку, наскоро сооруженную из досок, хотя и двухэтажную. — Работать будете сутками, через двое. Отдохнёте немного и опять на работу. Сейчас здесь девушка вообще одна работает, а втроем-то уж справитесь. Хорошая девушка. Клава. Она вам всё и покажет.

Солдат улыбнулся, невольно выдав, что Клава ему небезразлична. Она и впрямь оказалась милой, говорливой, но не острой на язык, как Аня. Так, балоболка. Глаза большие черные — цыганские, а нос задорно вздернут, в конопушках-монетках (у цыганок таких не бывает).

Освоить новые обязанности на коммутаторе не составило труда. Всего-то — навсего двенадцать номеров.

— Как зазвонит телефон, загорается огонёк, и с номера падает крышечка, — ввела новеньких в курс дела Клава. — Втыкаете штепсель в отверстие. Слушаете разговор, а как закончат — разъединяете. Вот и все дела.

— А чьи это номера под крышечками? — осторожно приподняла одну из них Анна.

Клава быстро пробежала пальцами по крышечкам:

— Комендатура, врач, медсестра, командир порта, связист, второй связист, катера. А вот этот номер «12» нашего командира полка связи. Запомнили?

— «Двенадцать» — командир полка связи, — повторила Аня. — Запомнили.