Берлинский этап

Глава 7. Костя Бас

Ветрище так и норовил подхватить волосы, чтобы они стали похожи на вороновы крылья. Всё б ему только играть, как котёнку. Апрельский, а холодный и колючий.

Нина ёжилась, тянула ниже рукава обтягивающего свитера, некогда бывшего белоснежным, но забывшего свой истинный цвет. И теперь ему, как грешнику, трудно представить, каким бы он был, сохранив первозданную чистоту помыслов.

А дождь-зараза вмиг промочил тонкую пряжу и хотел добраться до самых внутренностей. Не спасали от промозглости и штаны на резинке, которые Нина сшила вечерами из матраса.

Девушка поджала ноги и скосила сердитый взгляд в сторону охранника, сочинившего ей новую пытку.

Лениво, по- медвежьи, он переступал с ноги на ногу вдали, где валили деревья и жгли сучья.

Рядом с Ниной только тётя Шура; как будто нарочно старается быть ближе, чувствует, как одиноко и грустно её соседке по нарам.

Александра Петровна заняла место Лидии, которую сразу после карцера перевели в какой-то другой лагерь.

На зону тётя Шура загремела из-за какой-то ерунды, как многие здесь.

Одно неосторожное слово, и вот уже под окнами «чёрный воронок». В мужском бараке один такой болтун угодил за решётку за одну-единственную фразу «п****т, как советское радио».

Сказано было о соседе, который, вероятно, и донёс.

За какую не ко времени и не к месту оброненную фразу попала за решётку интеллигентного вида немолодая уже учительница тётя Шура, она никому не говорила, наученная горьким опытом. Молчание-золото в последнее время невероятно выросло в цене, а слово-серебро совсем обесценилось.

Но на сочувствие тётя Шура слов не жалела.

— Жалко мне тебя, Ниночка, — вздохнула учительница. — Вот ведь, сволочь, издевается как. Сидишь на пне с распущенными волосами, как Зоя Космодемьянская.

От причитаний Александры Петровны неприязнь к мучителю становилась ещё сильнее.

— Тётя Шура, а что ты преподавала в школе?

Девушке вдруг стало жалко, что она так мало знает о своей соседке.

— Русский язык и литературу, — занесла Александра Петровна топор над кустарником, усеянным набухшими почками, которым никогда уже не стать листьями.

Безжизненные прутья легли под неловким взмахом неровными штабелями.

Почему-то Нина так и думала. Что-то степенное и вместе с тем вдохновенно — нервное выдавало в тёте Шуре преподавателя, имевшего дело с материей такой же прозрачной, как детские души, — Словом.

И вот на тебе, Александра Петровна, вместо «Я помню чудное мгновенье» топор в руки.

Нина снова злобно посмотрела на охранника, точно он один был виновен во всех их с тётей Шурой несчастьях. Почему-то вдруг вспомнилось, что у него какая-то смешная фамилия на «ко» вроде «Нечепуренко» или даже длиннее. Потому за глаза называют Хохол. И голос неприятный, скрипучий, ворчливый.

Снова и снова всплывало вместе с обидой в памяти Нины, как, усаживая в первый раз её на пень, Хохол приговаривал:

— Зачем мне нужен выговор? Убежишь ещё чего доброго, а мне два месяца до пенсии осталось.

Другой охранник, молодой, — тот в отличие от Нечепуренко, человек, его и самой подводить неохота, а этот… Нина мстительно посмотрела в сторону Хохла… Запомнит её на всю оставшуюся жизнь.

Последние холодные месяцы тянулись нестерпимо медленно, потчевали то дождями, то ветрами, а то и припозднившимся снегопадом.

Нате, товарищи заключённые, получите передачку, морозный гостинец от зимы.

Приветец такой лишь тем в радость, кто в морозы у печки сидит, книжки читает.

Спасибо Лиде — подарила шерстяные носки. Такой роскошью никто в бараке похвалиться больше не мог. Теперь Нина предусмотрительно надела подарок, сверху жёлтые дерматиновые тапочки, и уже на них — стёганные носки и форменные «чтоты-чтоты».

Девушка победно посмотрела на мучителя.

— А я убегу сегодня, тёть Шур, — весёлая от отчаяния, прошептала Нина.

— Не смей! — застыл в воздухе топор на полпути. — Хочешь, чтоб собаки разорвали?

— Ну и пусть разорвут! Зато Хохол меня помнить будет.

— Совсем с ума сошла! — прошипела учительница. — Жизнь поломать себе решила? Так это дело нехитрое! От Хохла ты может, и сбежишь, а от собак? от закона? То-то…

Нина не спорила, и тётя Шура решила, что убедила её в своей правоте. Образумила.

Вырубив поляну возле злополучного пня, топор учительницы, как корабль с острым парусом на свет маяка, двинулся к разгоравшемуся поодаль костру.

Нина прикрыла рукой мешочек с сахаром, привязанный к поясу, чтоб не вымочил злоумышленник- дождь. Тот поимел совесть и кончился так же внезапно, как начался, уступив место солнцу.

И девушке показалось, что это добрый знак. Светило как будто подбадривало: «Беги!».

И Нина спрыгнула с пня.

Поляна, наголо выбритая топорами, хоть и казалась бесконечной, но осталась позади. Впереди спасительный лес. Лысоват ещё, только тронут первым пухом, как головка младенца, да хохлятся хвоей вечнозелёные, но в чаще, за стволами, не найдут ни люди, ни даже собаки.

Только надо достичь самой чащи.

А там?

Мысль «что там?» мгновенно лишала и азарта, и сил, и Нина гнала её, как назойливую ворону, покушавшуюся на пайку. КЫШШШ!

Как запутать собак, девушка продумала заранее. Выменяла часть сахара, оставшегося от прошлого раза, на табак. Говорили, верное средство: если посыпать за собой, собаки собьются со следа.

Ко всему, что касалось побегов, в последнее время Нина жадно прислушивалась, мотала на ус, будто чувствовала: пригодится.

Только ветер свистел и отсчитывал километры — пять, пятнадцать… Двадцать пять — не меньше уже позади.

Вдали испуганными звонком зашлись собака. Нина замерла на секунду. Нет, обычная дворняжка- звонколайка. Не разорвёт.

У овчарок лай другой. За месяцы, проведённые на зоне, Нина научилась распознавать голоса собак. Нет, точно не овчарка. Но дворняжка в лесу — это странно, и верный знак, что где-то рядом люди.

Закат незаметно вступил в сговор с кронами, будто затеял побег на звёздное небо.

Нина решила, наконец, остановиться, перевести дух. Бело-розовой пеной растеклась по мшистым пням брусника. Скоро такими же соцветиями рассыплются звёзды на небе. Поляна, наголо выбритая топорами, хоть и казалась бесконечной, но осталась позади. Впереди спасительный лес. Лысоват ещё, только тронут первым пухом, как головка младенца, да хохлятся хвоей вечнозелёные, но в чаще, за стволами, не найдут ни люди, ни даже собаки. &&&&&&&&& О чём-то своем, беззаботном, журчал лесной ручей, притворялся речкой, а сам — перешагнуть можно.

Беглянка сделала шаг к воде и взвыла волком. Только теперь ощутила, ноги разодраны в кровь — только удивляться остаётся, как не ощущала до сих пор наглой саднящей боли.

От толстых носков только и осталась, что резинка, штаны до колен изодраны в клочья.

Нина села на землю, покрытую, как ковром, прошлогодней хвоей и мелкими ветками. Наклонилась к воде, протянула руку к влажной речной прохладе.

Глотнула с ладони, но так не напьёшься… Опустила голову к самой воде, стала пить по- животному, жадно, волчицей.

Потревоженная гладь выдала в отместку отражение. Полюбуйся, на кого ты похожа — пугает? насмехается?

Взгляд — затравленный и жёсткий, брови, как один упрямый жгут и губы несокрушимы, как дверь карцера.

«Одна в тайге», — говорили глаза и рот на журчащем языке ручья то, о чём Нина боялась и подумать.

В волосах, топорщившихся гривой, путались обломки веток.

Нина торопливо расчесала сбитые пряди пальцами, как будто это сейчас было самое важное, и только, собрав их кое-как в косу, опустила ноги в ручей и тут же рассталась с мыслью снять одну резинку с лодыжки, чтобы держала косу.

Пульсирующая боль рвалась наружу, пятнала воду кровью.

Моська замолчала, уступив место странному медному гулу. Нина осторожно двинулась на звуки.

Неужели музыка?

Где-то поблизости играли на трубе. Вернее, труб было несколько. Оркестр. Духовой.

Только… ОТКУДА В ТАЙГЕ ДУХОВОЙ ОРКЕСТР?

От этой мысли стало весело и страшно. Притихла, затаилась даже боль.

Крадучесь, Нина шла на звуки. Сквозь стволы показались очертания стен. Значит, ночью не разорвут в тайге звери.

Нина сделала ещё шаг и едва сдержала крик досады, который рвался ввысь, как вой затравленной волчицы.

Перед ней был лагерь, тот же ОЛП, только с другой стороны…

Играл, действительно, оркестр, хотя утром ничто не предвещало в лагере праздника.

Нина остановилась у ворот. Как комната в кромешной темноте, постепенно обретала очертания действительность. Она была уже не такой пугающей, как показалось сначала.

Лагерь стоял перед девушкой чужой, незнакомый, хоть и очень похожий на тот, из которого она сбежала.

Нина осторожно постучала в дверное окошко — одно из тех, в которых появляются или слишком бодрые (Надо быть всегда на чеку!) или слишком сонные (Что надо?) лица.

Пожилой вахтёр скользнул по девушке рассеянным взглядом сквозь решётку.

— Здравствуйте, — несмело начала Нина, и сама удивилась, как тихо и испуганно прозвучал её голос, как будто чужой.

Но вахтёр равнодушно кивнул Нине, и, по всей видимости, не собирался ни о чём-то расспрашивать, ни тем более, звать кого-то из начальства.

Девушка всё ещё нерешительно пересекла грань, за которой оставалась ненадолго обретённая свобода, а мысли в голове пытались заглушить одна другую. «Зачем же снова в лагерь?» — говорила безрассудная. «Лучше в тайгу к диким зверям?» — насмехалась осторожная.

Волки и ночь страшили ещё больше, чем карцер, тем более, ноги изодраны в кровь и силы на исходе.

Охранников, однако, поблизости не было.

На пустыре у окутанной аппетитными запахами столовой играл оркестр.

Плотным кольцом музыкантов обступили зрители в зэковской униформе.

Нине с трудом удалось протиснуться поближе к сцене. На подошедшую беглянку никто не обратил внимания.

Трубы важно выдували весёлые песни, а прямо на траве кувыркались двое клоунов, одетых в пёструю не рваную одежду, с носами, как красные сливы.

Картинно поджав лапки, ждали команды собачки в воротниках из ярких лоскутков.

Одна была особенно умной, считала разноцветные мячи. Их было у клоунов пять — два зелёных и три жёлтых.

Маленький толстый клоун убегал то с красными, то с жёлтыми шарами, а другой, худой и длинный спрашивал у умненькой дворняжки, сколько осталось, и она всегда отвечала правильно, лаяла то два, то три раза.

И вот дребезжащий удар тарелок, и клоуны замирают на траве тряпичными куклами, а собачки, теперь уже все три хвостатые артистки, ходят вокруг на задних лапах, важно и дружелюбно повиливая этими самыми хвостами.

Снова вздрогнули тарелки, клоуны и собачки покувыркались ещё немного и весело удалились в приоткрытую дверь столовой, временно служившую кулисами.

Оттуда, где они только что скрылись под щедрые аплодисменты, вышел фокусник в плаще со звёздами из фольги. Шляпу-цилиндр он, как положено, держал в руках. Повертев его перед зрителями, чтобы все могли убедиться: внутри ничего нет, он извлек оттуда под радостные возгласы связанные вместе цветные ленты, а затем живую розу.

Цветок он, эффектно припав на одно колено, вручил следующей артистке.

На примятую циркачами поляну вышла молодая женщина в скромном, но чистом голубом платье. Волосы цвета соломы, сползавшие между лопаток толстенной змеёй, венчала, как корона, матросская фуражка.

На предплечье певицы красовалась наколка с кораблём.

— Почаще б из центрального такие крали приезжали, — присвистнул один из зрителей, стоявший недалеко от Нины.

По-видимому, концерт давали заключённые из главного лагеря.

Голос певицы оказался довольно приятным, с лёгкой хрипотцой.

Трубы медно вздыхали, выводили «На позиции девушка провожала бойца».

— Эй, красотка, ты к нам ночью в барак приходи! — выкрикнул кто-то из гущи зрителей. Но на него сразу зацыкали.

Певице аплодировали даже дольше, чем клоунам с собачками.

«Синий платочек» слушали в почтительной тишине.

Кто-то попросил «Давай закурим», и оркестр загрустил вместе с голосом.

— Частушки давай, — потребовали сразу несколько зрителей.

— А подпевать будете? — лукаво повела бровью певица.

— Будем, будет, не сумлевайтесь! — подтвердили готовность преимущественно мужские голоса.

Как по заказу, из дверей столовой важно вышел гармонист. Тряхнул тёмно-рыжим чубом, растянул меха, забегали по кнопкам умелые пальцы.

Певицу долго не хотели отпускать, но исполнив частушки, она удалилась за дверь.

Гармонист, впрочем, остался и даже заиграл «Во саду ли, в огороде», что оставляло надежду: красотка в морской фуражке сейчас вернётся, но вместо неё под недовольное мужское улюлюканье вышел раздетый до пояса длиннорукий коренастый мужчина с пятью гимнастическими обручами.

Крутил он их довольно ловко, и всё же один уронил, чем вызвал даже женское недовольство.

— Иди уже, так и я могу, — возмутилась одна из зрительниц. Нина обернулась на голос ворчуньи, но тут же забыла о ней. Вдали прохаживался дежурный. Он поймал, как мячик, беспокойный взгляд Нины, неторопливой уверенной походкой направился к девушке.

Она пошла навстречу.

Лицо человека в зелёной форме, щуплого, средних лет, показалось ей дружелюбным.

— Гражданин начальник, — начала Нина осторожно. — Я беглец из Круглицы.

— Ой, девочка! — дежурный по лагерю смотрел на неё, как на чудо. — Тебя ж пятнадцать конвоиров с собаками ищут. Семь бригад с работы сегодня сняли. Ну надо же!

Усмехнулся, помотал головой, так что Нина смутилась даже под незлым взглядом, выражавшим нечто среднее между восхищением и порицанием, а может даже, и то и другое одновременно.

— Пойдём в столовую…

Зрители неохотно расступились перед дежурным. Он обогнул отдыхавший оркестр.

Выступавший на условной сцене гимнаст продолжал собирать, как партвзносы, взгляды зрителей. Несмотря на то, что он, явно, не был фаворитом концерта, покидать поляну-сцену не спешил, видимо, надеясь-таки удивить ещё своим искусством и заполучить, как долгожданную посылку с воли, аплодисменты и на свою душу.

Дежурный провёл Нину мимо клоунов, уже снявших носы-сливы. Длинный весельчак не давал покоя собакам и здесь, удивляя певицу. Щёлкал кнутом, и питомцы снова и снова лениво вставали на задние лапы.

— Гражданин заключённый, собакам в столовой не место, — сделал замечание дежурный.

— Куда же я их дену, они ж разбегутся… — опустил кнут клоун.

— На улицу, — безапелляционно приказал дежурный.

На кухне, куда он привёл Нину, остывала, исходя сладковато-пресным запахом, пшённая каша.

— Где заведующая? — вышел дежурный из кухни к артистам.

Никто не знал, но она сама услышала голос, и что ищут её, вынырнула из-за спин.

— Здесь я, Юрий Петрович. — Концерт смотрю. Интересно же, не каждый день к нам приезжают из центрального лагеря. Нам бы своих таких артистов воспитать, есть же и у нас голосистые, и таких ловких ребят нет что ли у нас? Да любой карманник такие фокусы покажет, что только держись. А вот хромает у нас культ- массовый сектор!

Уютная, розовощёкая, как пирожок, зав столовой жалостливо посмотрела на Нину и вздохнула. Беглянка, наделавшая столько шороху, наверное, моложе младшей из троих её дочерей.

— Сколько тебе лет-то, деточка?

— Семнадцать.

Младшенькой, Танечке, восемнадцать.

— Как звать-то тебя?

— Нина.

— Вот что, Ниночка, сейчас я принесу тебе таз воды и, может, найду тапки какие. Глянь, как ноги распухли — смотреть страшно.

Дежурный взглянул и покачал головой, дескать «страшно», вздохнул:

— Сейчас ей никакая обувь не подойдёт. Принеси лучше тряпок побольше — ноги обмотать. А ты, — обратился он уже к беглянке, — сиди, отмачивай ноги. А я схожу пока на вахту, скажу, что ты нашлась, чтоб розыски прекратили.

И не вздумай смотри опять убежать.

Усмехнулся, погрозил пальцем шутливо, как ребёнку, и тут же посерьёзнел.

Заведующая вернулась с тазом, наполненным чистой водой и ворохом изношенной одежды заключённых и какими-то фартуками. Один из них Нина тут же порвала на ленточки, чтобы было чем привязать тряпьё к ногам. Проделав это, опустила ноги в таз и закусила губы от боли.

Чуть тёплая вода казалась кипятком.

— Поешь вот, — поставила женщина рядом большую миску с неостывшей перловой кашей — порции три, не меньше.

Беглянка ковырнула еду пару раз и положила ложку на стол. Протянула кашу назад, чтоб не падали в миску слёзы. Весь сегодняшний день навалился вдруг усталостью и жгучей болью, и лишь одно желание — уснуть — сильнее и сильнее.

Но вернулся дежурный.

— Пойдём на вахту, — махнул Нине рукой. — Там некоторым не терпится увидеть, кто все ОЛПы на уши поднял.

На вахте Нину ждали с не меньшим, а то и большим воодушевлением, чем заключённые концерта.

Гармонь ещё ликовала, словно приглашала забыть о том, что наступит завтрашний день.

Струйки едкого дыма расползались по всем углам, застлали тесную комнатку дымом. Вдоль трёх стен от угла до угла на лавках сидели солдаты и дымили папиросами.

— Ребята, посмотрите, кого я привёл… — подтолкнул Нину в двери дежурный.

Смех грянул, как по команде, совершенно смутил Нину, хотя объектом насмешливого внимания теперь уже был вахтёр.

— Кого ты пропустил? — смеялись солдаты. — Девчонка тебя вокруг пальца обвела.

Вахтёр хмурил брови, раздувал ноздри и, казалось, вот-вот запыхтит, как самовар.

— Дык разве ж я думал, — смерил Нину обескураженным взглядом. — Я думал: медсестра. Она всегда через вахту ходит. Другое дело, если б она из лагеря шла — тут бы я внимательно смотрел. А в лагерь кто сам пойдёт?

Дежурный перевёл взгляд со смеющихся на Нину, и искорки веселья в глазах его погасли. Взгляд стал строгим, серьёзным.

— Тебя велели отвести в карцер… — помолчал несколько секунд, добавил. — Жалко мне тебя, но придётся.

Помолчал ещё чуть-чуть. Молчала и Нина.

— А утром за тобой приедет конвой из Круглицы, — спрятал строгий взгляд под ресницами и теперь уже молчал до самого карцера.

Снова в цементном мешке, где холод, как змея, хочет забраться в самую душу.

«Нет, не пущу! не пущу!»

Нина села на пол, обхватила руками колени и так и уснула, качаясь вперёд и назад, как неправильный маятник.

Утром в сон ворвался грохот дверного замка, железный, страшный.

Пришёл начальник конвоя, «разводящий» из Круглицы лет сорока. Нина смутно вспомнила, что лицо ей, кажется, знакомо, одно из многих лиц, слившихся в одно безликое и опасное лицо Карателя.

«Каждое утро скребёт щетину», — подумалось некстати.

— Выходи, лягушка-путешественница, — в голосе металл, и взгляд леденящий хочет насквозь пробуравить. — Проститутка немецкая.

Нина вышла, тихо пошла. Боль в ногах горячими волнами прокатывалась по всему телу.

— А ну быстрей, сука! Я тебя, если б поймал, на куски разорвал бы с собаками, — снаружи металл и огонь, а, внутри, видно, всё кипит. Попробуй, сдержи эту лаву презрением! — Из-за тебя столько работы сорвалось.

На узкоколейке скорое возвращение обещала дрязина. Она остановилась в полкилометра от Круглицы, но Нине это расстояние показалось раз в десять длиннее. Ноги горели ещё сильнее, а мучитель как назло убыстрял широкий шаг.

— Я тебя, сука, сейчас прибью и скажу, что ты побежала, немецкая б. дь, — угрожал всю дорогу.

Наконец, показались ворота лагеря.

Начальник конвоя смерил Нину злорадным взглядом.

— Сейчас будут выводить бригады, на тебя, сука, смотреть. Я тебя специально привез к вахте к семи часам.

Пришли, действительно, в 7.00 — часы сверять можно.

Остановились чуть поодаль, на пустыре:

— Стой, сука, здесь.

Ворота протяжно заскрипели, когда солдаты разводили их железные створки по обе стороны протоптанной дороги.

Разбитая на бригады толпа безликого цвета понуро торопилась на работу.

С обеих сторон колонну держали на прицеле взглядов конвоиры, которых теперь стало заметно больше.

Из железной пасти проёма показалась первая бригада, как разъярённое многоголовое животное.

— Сбежали, сука, а нам теперь конвой усилят, — презрительно сплюнула одна голова.

Презрение, ненависть, страх — сотни пар глаз выражали одни и те же эмоции, а слова летели в вернувшуюся беглянку, как камни.

Вторая, третья бригада поддержали идущих впереди.

— Не сумела сбежать, не хер бегать! — укоризненно и затравленно вырвался из возмущённого гула хриплый голос.

От многоголового тела отделился один заключённый и остановился перед Ниной, буравя её зрачками. Девушка выдержала взгляд в упор, рассчитанный именно на то, чтобы смутить, испугать.

Отколовшийся от колонны был не иначе как шестёркой, каких немало в лагере, и это угадывалось и по нагловато-заискивающему выражению лица и по расхлябанно-суетливой манере держаться.

«Собака лаяла на дядю фраера», — затянул он нараспев и, поймав на себе взгляд конвойного, вернулся в поток серых бушлатов.

Но тут же из колонны раздался другой голос:

; Вопрос завис в воздухе, как топор над плахой.

Спасение пришло неожиданно.

…Возвышавшегося над четвертой бригадой, где были собраны самые закоренелые преступники со всего лагеря, широкоплечего красавца лет тридцати, державшего весь лагерь, было видно издалека.

Природа одарила его не только богатырским телом, но и большими тёмными глазами, тёмно-каштановыми кудрями, прямым точёным носом и изящно очерченными губами.

О таких лицах говорят «ни убавить, ни прибавить». А художники не упускают случая написать с них портрет героев.

В каждом движении молодого мужчины ощущались лёгкость и сила хищника, а его танцующая походка, пожалуй, больше пристала моряку, чем вору в законе.

Звали красавца Костя Бас, и мало кому было известно, «Бас» — фамилия или прозвище. В любом случае, оно очень подходило к его уверенному зычному голосу, заставлявшему повиноваться.

…Быть горожанином и жить в городе у моря совсем не одно и то же. И совершенно иное, отдельное, жить в Одессе.

Когда в детстве докучливые взрослые спрашивали Костю, кем он хочет стать, когда вырастет, фраера, которым посчастливилось не знать его отца, конечно же, ожидали, что мальчонка мечтательно устремит глаза, огромные и карие, как каштаны, в необъятные дали и тихо ответит «моряком» или «капитаном».

Кто же из одесских мальчишек не грезит о море?..

Но только нет, не Костя. ; Первым крупным открытием в его жизни было постепенно пришедшее, сложившееся из намёков, насмешек, недомолвок, осознание, что папа вовсе не капитан корабля и ни в каком он не дальнем плавании. А вернётся, так вряд ли с попугаем и мартышкой на плече, как наобещала в детстве мама.

Похоже, и сама за годы ожидания поверила в легенду об отбывшем в дальнее плавание Одиссее.

Ждёт, надеется, как Пенелопа, храня под косыми взглядами несокрушимое достоинство.

Знала, за кого шла, когда одна, как корабль в открытом море, осталась… И только красота и молодость, как вызов и парус, а вокруг штормит который день подряд, и ни причала, ни маяка. Позади детдомовское детство, освещённое тусклой надеждой: однажды вернётся мать. Возьмёт за руку, и всё будет, как когда-то, когда были мать, отец и настоящий дом, вернее, крошечная комната в общежитии, зато на берегу моря. Не сбылось… Только бабье счастье мелькнуло ненадолго и тут же скрылось ясным солнышком за решётку, оставив единственную отраду — сыночка.

Да, Костя мечтал стать таким так папа, которого никогда не видел — сильным и смелым и чтобы все вокруг боялись. Да, он стал настоящим вором в законе, для которого не существует ни окон, ни дверей, не считая, конечно, тюремных. Во все остальные он способен проникать, как воздух, легко извлекая спрятанные в сейфах бумажки с денежными знаками и дорогостоящие побрякушки. За них, однако, не купить бесценную свободу. И всё-таки нет, Костя никогда не мечтал поднимать на мачте паруса, хоть и часто подолгу задерживался взглядом на бесшабашном Одесском море…

— Цыц, суки! — прогремел Костин бас над колонной. — Не трогать пацанку! Псы на неё, и вы ещё лаете!

Нина подняла глаза и встретилась с сочувствующим голубым взглядом светловолосой пышногрудой красавицы. Девушку в лагере знал и уважал каждый прежде всего за то, что у них с Костей Басом был роман. Нина тоже знала, что голубоглазая Лариса на воле жила в Ленинграде и угодила на зону за какую-то кражу.

Следующая бригада прошла в лес молча…

Очень странное ощущение (мистическое даже) знать, что в мире есть кто-то, удивительно похожий на тебя, если у тебя нет близнеца.

Как отражение в зеркале, то же лицо: глаза, нос, губы… те же брови.

Может быть, и судьбы похожие. Но этого Нине не суждено было узнать.

«Тонь! Виноградова!»

В первый раз, когда её так окликнули, Нина удивлённо смотрела на перепутавшую.

— Что смотришь на меня так странно, Тонь?

— Я не Тоня, — тихо ответила Нина.

— Как не Тоня? — изумлённо таращила молодая женщина впалые измождённые глаза, чуть искривились в усмешке полные обветренные губы. — А кто же?

Пристально всматривалась в исхудавшее бледное лицо Нины, искала, видимо, отличия.

— Вроде и, правда, не Тоня, — засомневалась, наконец. — И голос не Тонин.

Разница, конечно, была, хотя Нина и сама удивилась, когда увидела в первый раз эту Тоню.

Такие же волосы, но у Тони чуть волнистые. Черты лица похожи очень, только у Виноградовой ресницы не такие пушистые и рот чуть побольше, и ростом, кажется, Тоня чуть выше.

Но это заметно, только когда обе девушки рядом. А встречались они почему-то редко и ненадолго. Иногда перекидывались несколькими фразами, всегда об одном и том же.

— Кричат «Виноградова», а я «Аксёнова».

— И у меня так же, — несмело улыбалась девушка в ответ. — Кричат «Аксёнова!», а я говорю: «Виноградова я».

Больше говорить почему-то было не о чем.

Тоня точно стеснялась этого сходства, спешила поскорее закончить беседу.

Нина часто замечала, что, завидев её издали, Виноградова старалась свернуть, чтобы не встречаться лишний раз с двойником.

Осторожная и вместе с тем вполне компанейская, такие вообще редко попадают в тюрьмы, и даже если оказываются по недоразумению за решёткой, то ненадолго. Может быть, именно поэтому и оберегают себя от ненужных знакомств, чтоб не впутаться ненароком в какую-нибудь историю.

За Ниной же после побега прочно закрепилась слава хулиганки, от которой можно ожидать всего, чего угодно.

Настороженность, граничащая, между тем, с уважением, читалась порой в лицах тех, с кем Нина встречалась лишь время от времени.

Вскоре после того, как Нина вышла из карцера, к ней осторожно приблизилась заведующая столовой — высокая статная женщина средних лет с толстой чёрной косой.

— Ниночка, миленькая, — неожиданно начала она изменившимся голосом; в нём вдруг появились вкрадчивые, заискивающие интонации. — За что ты хочешь меня убить? У меня на свободе дети маленькие…

— Ты что, с ума сошла? — оборвала Нина заведующую, умоляюще заглядывавшую ей в глаза. — За что я тебя буду убивать?

— Мне сказали, что ты меня собираешься убить… — всё ещё недоверчиво продолжала заведующая.

От её взгляда на душе у Нины стало неуютно, всё равно, что ночью в мороз идёшь через лес. И вместе с тем было почему-то смешно. «За что ты меня хочешь убить?». Надо ж такое придумать!

Неужели она и впрямь стала за какие-то месяцы похожа на головорезку похуже тех, которые приходили их курочить в первый лагерный день? Неужели эта женщина не видит, что она не только человека, но и мышь не убьёт?

И хотелось встряхнуть испуганную мать маленьких детей за плечи как следует и вместе посмеяться над нелепицей.

Но женщина продолжала смотреть настороженно и жалобно, и Нина отвела взгляд в сторону.

— За что мне тебя убивать? Ты ничего мне не сделала… Я даже не знаю тебя…

Нина поспешила закончить неприятный разговор и, не слушая растерянное бормотание заведующей, пошла прочь.

В другой раз такой же взгляд она почувствовала на себе в тамбуре. Немолодая женщина уступила ей место у умывальника.

— Мойтесь, мойтесь…

— А ты чего? — удивилась Нина.

— А я подожду, — отошла в сторону. — Тебе попробуй не уступи. Ты же в армии была. Вы, солдатки, такие…

Женщина застенчиво улыбнулась.

— Нет уж, — Нина отнюдь не чувствовала торжества от того, что её начали бояться, о котором мечтают мелкие хулиганчики. — Я подожду…

Как всегда крик «Без последнего» застал врасплох и нестройной колонной барак двинулся к выходу. Забыв про вежливость и страх, женщина, уступившая Нине место у умывальника, оттеснила её назад.

У самых дверей вперед протиснулось ещё несколько человек. Нина вдруг с ужасом поняла: сзади никого, а впереди только конвойный с плёткой наготове.

Девушка даже закрыла глаза, ожидая, что вот-вот резиновая опустится на её спину. Но удара почему-то не последовало.