Беседка любви

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Когда Эбби узнала о браке и Клэр, и Мартина с другими людьми, за окном уже стояла глубокая ночь. Услышав новости о свадьбе на одной из кассет, она была вынуждена встать и прогуляться по тихим коридорам редакции. Она ходила взад и вперед, не в силах сидеть на месте. Везде было темно, лишь в одном из кабинетов мигал танцующий узор заставки на мониторе невыключенного компьютера. Люди, работавшие в газете, по крайнем мере, большинство из них, уже крепко спали рядом с женой, мужем или просто любимым человеком. Эбби подумала, что хорошо бы собрать вещи и поехать домой, однако она уже не могла остановиться. Конечно, ей было любопытно: теперь ей уже не казалось, что можно посмотреть в глаза юноши и девушки с выцветших фотографий пятидесятилетней давности и сказать, чем кончится эта история. И все же ее толкало вперед не только любопытство. К нему примешивалась злость на Клэр.

Клэр могла вернуться. Она должна была вернуться. Эбби сама осталась в Лонгвуд-Фолс, чтобы сохранить «Леджер» и занять место отца. Но дело было не только в этом. Ее ничего не удерживало в Нью-Йорке. Во всяком случае, ничего, чему она позволила бы себя удержать, — и случайный звонок от взъерошенного молодого педиатра не в счет. А у Клэр был Мартин. В Лондоне ее ждала настоящая жизнь. Эбби не понимала логику решений Клэр: почему та осталась с отцом, почему вышла замуж за Дэниэла Класкера? Не могла она понять и Мартина, последовавшего ее примеру и женившегося на Френсис. Дело было именно в этом: Мартин и Клэр приняли решение, основываясь на логике, и стали жить сообразно велению разума, тогда как прежде их отношения всегда строились исключительно на любви. Любовь против логики — все сводится именно к этому.

Эбби хотелось защитить то, что было между Клэр и Мартином, хотелось оказаться в прошлом, вернуться в то самое мгновение, когда они собирались вступить в брак с другим мужчиной и другой женщиной, и сказать, чтобы они не делали этого.

Эбби вернулась в свой кабинет и снова стала перебирать вещи в портфеле. Она нашла оловянное колечко с зеленым камешком, то самое, которое попалось Клэр в десерте «Mystere» в придорожном кафе на юге Франции. Затем ей попалось объявление о свадьбе почти сорокалетней давности, вырезанное из «Лонгвуд-Фолс Леджер» — той самой газеты, где она сейчас работает, — пожелтевшее, с истрепавшимися краями, зажатое между двумя пластиковыми листами и сообщающее о бракосочетании Клэр Свифт и Дэниэла Класкера. Рядом с ним лежало еще одно, на этот раз довольно большое и иллюстрированное, помещенное на странице светской хроники в одном из лондонских изданий; на фотографии Мартин стоял рядом с потрясающе красивой женщиной. Они оба выглядели немного печальными и задумчивыми. Эбби также отыскала несколько вырезок из лондонских газет и журналов о ресторане «Беседка». Одна из них была с фотографией Мартина в белом поварском колпаке, в руках он держал запеченную курицу на серебряном подносе. Еще в портфеле лежало старое, потрескавшееся меню за восьмое марта 1958 года, в котором значилось следующее:

ЗАКУСКИ

Охлажденная дыня, украшенная засахаренным имбирем.

Салат из креветок с луком, помидорами и кориандром.

Салат с грибами и листьями латука, заправленный уксусом и оливковым маслом.

ОСНОВНЫЕ БЛЮДА

Цыпленок «Клэр». Грудка цыпленка, посыпанная орехом-пеканом. Подается с рисом со смородиной.

Макароны с сыром в классическом американском стиле, с жареными сухариками.

Бифштекс из говядины. Подается под соусом из зеленого перца и с пюре из картофеля и пастернака.

Вареный омар, очищенный от панциря и политый медовым соевым соусом в японском стиле. Подается с рисом со специями.

ДЕСЕРТЫ

Нью-йоркский сырный пирог с хрустящим печеньем и свежими ягодами.

Персиковый коктейль. Подается горячим, с домашним имбирным мороженым.

Ассорти — горячее печенье от Мартина.

Дьявольский пирог. Три коржика, покрытых горько-сладкой глазурью и политых английским кремом.

Эти блюда готовили и подавали в «Беседке» более сорока лет назад, но Эбби казалось, что она ощущает вкус каждого из них и может без труда представить Мартина, стоящего на кухне ресторана и помешивающего в кастрюльке что-то маслянистое, булькающее и кипящее. Представляла она его и дома, с Френсис Бэнкс и ее дочерью Луизой, — неулыбчивого человека, с лицом, слегка вытянувшимся от горечи расставаний, заполнивших его жизнь.

Эбби аккуратно отложила в сторону старое меню и обнаружила под ним объявление о рождении ребенка, датированное третьим апреля 1958 года и отпечатанное на твердой бумаге с нежно-розовой полосой по краям. «Мистер и миссис Класкер с радостью сообщают о рождении дочери, Элисон Мартины Класкер. 3, 2 кг, 52 см». Эбби вздрогнула, прочитав второе имя ребенка.

Она медленно опустилась обратно на кресло. Может, Клэр таила в себе нечто большее, чем думалось Эбби? Может, женщина, которая так откровенно почтила свое прошлое, действительно скрывала что-то, незаметное на первый взгляд? Эбби снова включила магнитофон. Полночь пришла и ушла, но теперь Эбби знала, что не уснет до утра.

Элисон Мартина Класкер. Первое и второе имя — вроде бы ничем не примечательный и приятный для слуха набор звуков, вполне подходящий для новорожденной, унаследовавшей светлую кожу матери, ее тонкие черты и ярко-рыжие волосы отца, Дэниэла. Но за этой внешней оболочкой скрывалась преданность Клэр Мартину. Перед тем как принять предложение Дэниэла, Клэр честно рассказала ему про то, что они с Мартином были любовниками. Теперь между ними все кончено, но они остались хорошими друзьями, и каждый год будут встречаться в беседке. Дэниэла это явно не обрадовало, но он просто кивнул, поблагодарил ее за честность и больше не захотел обсуждать ее прошлые отношения. Конечно, Дэниэл знал, откуда взялось второе имя ребенка. Об этом знала половина Лонгвуд-Фолс, но если горожане и болтали что-то — естественно, они болтали, — до Клэр подобные толки так и не дошли. Никто не осмелился распускать лживые слухи о том, что настоящим отцом ребенка был Мартин, а не Дэниэл. Одного взгляда на рыжий хохолок малышки хватало, чтобы понять, насколько глупы эти предположения, — Элисон точно была дочерью Дэниэла. Но в Лонгвуд-Фолс продолжали рассказывать историю любви Мартина и Клэр, более того, она стала чем-то вроде городской легенды о богатом юноше и бедной девушке, которые уехали за границу, жили там в грехе, попытались создать семью, но, как и у всех грешников, у них ничего не получилось.

Клэр никогда бы не изменила Дэниэлу, об этом даже речи быть не могло. И все равно, в глубине души она продолжала хранить верность именно Мартину. Он был человеком, который знал о ней все, как и она о нем. Никакое замужество не могло этого изменить.

Во время брачной церемонии Дэниэл и Клэр поклялись хранить верность друг другу. Несмотря на то что, занимаясь любовью с мужем, Клэр никогда не испытывала каких-то особенных эмоций, засыпая рядом с ним, она чувствовала уверенность и защищенность. Он приходил в их дом на Конли-Лейн после долгого рабочего дня, пропахший кедровой стружкой — такой приятный, даже вкусный запах, как иногда думала Клэр, — потом приходила домой она, ближе к ночи они забирались в высокую кровать, и тогда он бережно прикасался к ней, словно боясь, что его крепкое мужское тело может причинить ей боль. Его кожа была покрыта веснушками — сперва это отталкивало Клэр, но потом она привыкла. Дэниэл был очень милым и очень серьезным, он мог часами говорить о преимуществе циркулярных пил над обычными, если бы Клэр ему позволила, но она не позволяла. Он занимался любовью так же, как работал пилой, двигался вперед и назад в каком-то механическом ритме. Клэр была не против — иногда ей даже нравилось, — но это было так мало похоже на то, чем они занимались с Мартином, что не выдерживало никакого сравнения. И все же похрапывание Дэниэла делало долгие зимние ночи менее одинокими. Они разговаривали о том, как прошел день, или об ее отце, с которым у Дэниэла были замечательные отношения, или о ребенке, которого они часто брали к себе в кровать, чтобы убаюкать.

Клэр нравилось возиться с Элисон, она с нежностью смотрела, как малышка сжимает ее сосок и жадно сосет молоко. Через два года после появления на свет рыжеволосой дочки Клэр родила сына, Джонатана, а еще через четырнадцать месяцев в семье снова случилось прибавление, на этот раз несколько неожиданное, — сын Эдвард. Теперь Клэр была окружена детьми. Она ведь всегда об этом мечтала, не так ли? Чтобы вокруг были родные люди, чтобы каждый день был наполнен семейным многоголосьем. Дети по-прежнему нуждались в молоке, только теперь они пили его из высоких запотевших бутылок, которые в несусветную рань оставляли на пороге дома. Мальчики в особенности любили молоко, пили его стакан за стаканом. Дети росли очень быстро, вытягивались и набирались сил. Эдвард, всеобщий любимец, был самым чувствительным и восприимчивым из всех троих. Однажды, когда ему было четыре года, он спросил у Клэр:

— У любви есть цвет?

— Что ты имеешь в виду, Эдвард? — удивилась Клэр.

— Ну, когда ты думаешь про любовь, какого она цвета?

Клэр улыбнулась.

— Зеленого, — просто сказала она, подумав о сочно-зеленой траве, растущей вокруг беседки, в которой они встречались с Мартином двадцать седьмого мая.

Они не пропустили ни одной годовщины, даже во время беременностей Клэр. Дэниэлу по-прежнему не нравились эти встречи, но он не пытался остановить ее или переубедить.

— Я же не могу тебе запретить, — говорил он. — А если все остальное работает только за счет этого, то, думаю, мне не стоит жаловаться.

— Спасибо, — тихо отвечала Клэр.

Дэниэл не понимал — да и как он мог понять? — но принимал ее чувства. Двадцать седьмого мая он нагружал себя работой так, чтобы ни в коем случае не приближаться к городскому парку. Ему не хотелось видеть Клэр рядом с мужчиной, который до сих пор имел на нее влияние. Он постепенно привык к неизбежности этого дня. И весь город привык к тому, что раз в год Мартин и Клэр сидят в беседке, совершенно не таясь от чужих глаз. Слухи утихли.

Как-то она пришла на встречу в беседку, будучи на восьмом месяце беременности, когда до рождения Эдварда оставалось всего несколько недель, и хотя Мартин знал, что у Клэр будет еще один ребенок — его старый друг-нотариус Тихоня продолжал ему писать, — он все равно не мог скрыть своего изумления.

— Глазам своим не верю, — повторял он. — Господи, я не верю своим глазам.

— Ты меня смущаешь, — ответила Клэр, но в глубине души порадовалась его реакции.

Она наслаждалась беременностью, ей нравилось ощущать, как тело расширяется и увеличивается. Словно у нее был секрет, которым она делилась со всем миром, — получался немного бессмысленный парадокс, но так оно и было. Ее груди становились тяжелее, бледные щеки все время цвели румянцем, а волосы на ощупь казались более густыми и жесткими. Живот выдавался вперед, а пупок выпячивался, что ее немножко смущало. От него вниз спускалась полоска золотистых волос. Иногда Клэр стояла перед зеркалом, смотрела на себя и поражалась тому, что сейчас происходит внутри нее.

— Можно мне потрогать? — спросил Мартин.

Клэр кивнула, они сели на скамейку, и он положил руку ей на живот.

— Ох, — тихо вздохнул он, прикоснувшись к ее коже.

Клэр знала, что он отчаянно хочет ее поцеловать, снова почувствовать ее губами, руками, погрузиться в цитрусовый аромат ее волос, но его ладонь неподвижно замерла на ее округлившемся животе. Он сотни раз прикасался к ней, его требовательные пальцы исследовали каждый уголок ее тела, но теперь они двигались со сдержанным уважением, почти неловко, так как теперь это была чужая территория. Мартин закрыл глаза и глубоко вдохнул, словно пытаясь успокоиться. Под этой кожей скрывался чужой ребенок, созревало крошечное существо, двигало ручками и ножками дитя своей матери и своего отца.

Ладонь Мартина все еще лежала на выпуклом животе Клэр, когда ребенок толкнул ножками. Изумленный Мартин на секунду отдернул руку, словно от горячей печки.

— Ребенок шевелится! — сказал он, улыбаясь.

Но за этой улыбкой, за этими словами скрывалась затаенная грусть; вспышка восторга сменилась глубоким разочарованием. Несмотря на все их старания, Френсис так и не смогла забеременеть, и это обстоятельство ложилось сумрачной тенью на их отношения. Никогда прежде он не чувствовал биение будущей жизни под своей рукой. Клэр знала, что иногда Мартин рисовал в своем воображении день, когда он положит ладонь ей на живот, как он сделал это только что, и почувствует, как там шевелит ручками и ножками малыш. Вот только в этих фантазиях малыш был его.

В 1965 году Луиза, дочь Френсис и Мартина, — к тому времени девочке уже исполнилось пятнадцать лет, и она была опытной наездницей — упала с лошади, на которой каталась в Хэмпстед Хиз. Позвоночник Луизы оказался сломан в трех местах, и сначала доктора говорили, что повреждения крайне серьезные и, вполне возможно, она уже никогда не встанет на ноги. Но Френсис увезла дочь за город и на полгода поместила в реабилитационную клинику, где девочка постепенно заново училась ходить. Для них это было очень тяжелое время, и, несмотря на то, что Мартин каждые выходные приезжал в клинику и ежедневно звонил Френсис, она постоянно жаловалась, что он больше переживает за свой ресторан, чем за нее и за ребенка.

— Это неправда, — терпеливо отвечал Мартин, но понимал, к чему она клонит.

Он без раздумий бросил бы ресторан ради своей семьи — об этом даже речи не было, — но ресторан никогда бы не отпустил его. Когда он работал на большой, светлой, оборудованной по последнему слову техники кухне, которую много лет устраивал так, чтобы она отвечала всем его запросам, то погружался в состояние сродни медитации. Остальной мир отступал на второй план, так же как и мысли о том, что совсем рядом сидит множество голодных людей, с нетерпением ожидающих появления жареного люциана или сырного ассорти, что у него есть дочь, которая перенесла тяжелую травму, красавица жена, которая очень боится за девочку и порой теряет над собой контроль. Вместо этого он помнил лишь, что надо нарезать, очистить, сварить, взбить и помешать. Руки Мартина двигались с невероятной скоростью — как учила его Николь на кухне родительского дома много лет назад, — и он постепенно погружался в транс. Занимаясь готовкой, он порой грезил о Клэр, представляя ее юной, свободной и принадлежащей ему. Иногда эти грезы охватывали его до такой степени, что ему начинало казаться, будто Клэр до сих пор жизнерадостная девушка, которая терпеть не может шляпки, а он самонадеянный и страстно влюбленный в нее юноша.

Поздно вечером, когда ресторан, наконец, закрывался, и официанты расходились по домам, а в прохладном, полутемном зале, похожем на беседку, гасли последние огни и лишь на столиках, уже убранных к завтрашнему ленчу, изредка поблескивали серебряная посуда и прозрачные стаканы для воды, Мартин по булыжной мостовой Добсон Мьюс возвращался в Блумсбери, где его ждал опустевший после отъезда Френсис и Луизы дом. Первое, о чем он думал, переступая порог просторной гостиной и оглядывая ряды книг, белые диванные подушки и покрытые коврами полы, — насколько сильно это место отличается от квартиры над рестораном, где он собирался жить с Клэр. И все же, несмотря на это, он еще до женитьбы на Френсис переехал в одну из многочисленных комнат ее дома. Мартину нравилось быть вместе с ней. Френсис оказалась порядочной, доброй и ответственной женщиной, и рядом с ней Мартин чувствовал себя очень спокойно и уютно. Они играли в четыре руки на фортепиано, читали вслух, ходили в театр и иногда по вечерам даже делали друг другу массаж. Они вместе гордились успехами и красотой Луизы. Вскоре у них появился круг общих друзей и знакомых, разделявших их интересы.

В спальне Мартин садился на край кровати и медленно раздевался, роняя на пол ботинки, брюки, звеня пряжкой ремня. Он понимал, что его тело изменилось за прошедшее время, — он стал ощущать его по-другому. Он словно потерял былую силу и быстроту, с которой прежде двигался по жизни. В темных волосах Мартина то тут, то там мелькала седина, совсем чуть-чуть, что прекрасно соответствовало его образу именитого шеф-повара, но сам он знал, что она говорит о приближении неизбежного. Он видел, как с каждым годом Клэр становится старше, но только теперь он начал осознавать, что тоже стареет, что его тело будет все больше уставать в борьбе с жизненными неурядицами, седина посеребрит всю голову, годы будут бежать один за другим, а любовь его жизни по-прежнему будет далеко.

Лукас Свифт умер от удара в 1966 году у себя дома. Его дочь Клэр сидела рядом и держала отца за руку. За несколько недель до этого Лукас уже перенес удар, но отказался ехать в Олбани и ложиться в больницу. «НИ ЗА ЧТО», — написал он дрожащей рукой на листе бумаги, так как говорил уже с трудом. Лукас остался дома, и Клэр каждый день приходилось следить за тем, чтобы он делал упражнения. Она вкладывала ему в руку резиновый мячик и требовала сжимать пальцы, затем пыталась заставить его хоть немного посидеть на кровати. Но Лукас сдался. Его жена Морин умерла много лет назад, и теперь у него появилась возможность последовать за ней, так что он не видел никакого смысла бороться с напастью, оставившей его с искаженным ртом, беспомощной рукой и разумом младенца. Он пробудет дома до конца своей жизни.

Но конец оказался ближе, и после очередного удара Клэр снова переехала в дом своего отца. Дэниэл же взял на себя заботу о детях. Хотя он не был первоклассным поваром, на простое жаркое его умений хватало. Клэр сидела у кровати Лукаса, сжимала его руку и говорила об ушедших днях. Когда он умер, она подумала, что выполнила обещание, данное матери, и теперь ее работа завершена. Фирма Лукаса твердо стояла на ногах: за прошедшие годы она разрослась и теперь занимала часть просторного склада неподалеку, где хранились все материалы, инструменты и размещался главный офис. Клэр с долей иронии подумала о том, что сейчас она готова покинуть Лонгвуд-Фолс и отправиться к Мартину за океан. Но жизнь порой похожа на прыжки через скакалку — в детстве они с подружками часами прыгали на ухабистых тротуарах Бейджер-стрит, — если вовремя не прыгнешь, то проиграл.

Когда пришел сотрудник «Похоронного бюро Бейкера», худой мужчина с нервно подергивающимся веком, Клэр поцеловала руку отца. «Я люблю тебя», — прошептала она, встала и направилась к себе домой, где ее ждали дети и муж.

Двадцать шестого мая 1968 года Мартин шел по одной из шумных лондонских улиц и высматривал такси, чтобы доехать до аэропорта. С тех пор как в начале пятидесятых он впервые появился здесь, город сильно изменился: теперь он был полон молодежи, музыки, чересчур ярких цветов и самых разнообразных стимуляторов. Ничего из этого его не интересовало, зато очень интересовало его дочь, Луизу. Она была блестящей девушкой, носила мини-юбки, проводила почти все свое время в компании юнцов на мотоциклах, непрерывно слушала одни и те же рок-композиции и тратила столько туши на подводку, что становилась похожей на больного енота. Но Мартин не винил ее: Луизе потребовалось очень много времени, чтобы поправиться после падения с лошади, а теперь она была совершенно здорова, и ее переполняло желание обнять весь мир.

Мартина ни в коем случае нельзя было назвать отсталым или старомодным. На прошлой неделе, когда в «Беседку» зашли поужинать Джон Леннон, Пол Маккартни и еще несколько исполнителей, он не мог удержаться и периодически взволнованно выглядывал в зал через круглое окошко кухонной двери. К его огромному удовольствию, оба члена группы «Битлз» съели все до последнего кусочка. Мартин подумал, что надо будет обязательно рассказать об этом Клэр, ведь они скоро увидятся.

Несмотря на то, что он вполне утешился благодаря своей жене, дочери и профессиональным успехам — о нем и его ресторане писали в самых разных газетах и журналах, а вскоре он собирался выпустить поваренную книгу под названием «Рецепты из „Беседки“», — ему часто казалось, что он грезит наяву. Его спящее «я» находилось в Англии, в то время как настоящее, живое, активное бродило по узким итальянским улочкам вместе с Клэр.

Френсис мирилась с ежегодными поездками Мартина в Лонгвуд-Фолс, хотя они ей никогда не нравились. Она знала, что встречи были совершенно невинными, но продолжала переживать, и у нее были на то причины. Мартин бесконечно радовался возможности увидеть Клэр. Именно этот день делал его по-настоящему счастливым и живым. Был бы он так же счастлив, если бы они все время были вместе? Трудно сказать. Перед отъездом Мартина Френсис всегда позволяла себе немножко пожаловаться. Вот и в этот раз она села перед маленьким зеркалом, стоявшим на туалетном столике в их спальне, приподняла свои густые тяжелые волосы (длинная коса, которую она носила, когда они только познакомились, сменилась элегантным шиньоном) и спросила:

— Неужели она настолько красивее меня? Неужели это так?

— Нет, — ответил Мартин, складывая все необходимое в портфель и небольшую сумку для поездок. — Вовсе нет.

— Значит, она умнее, — продолжила Френсис.

— Она даже в колледж не ходила, — отозвался Мартин. — А ты закончила философский факультет Кембриджа.

Френсис тихо фыркнула.

— Это, конечно, очень помогло мне в дальнейшем, — сказала она. — Тяжело философствовать, делая покупки в «Хэрродсе».

— Но ты сама выбрала такую жизнь.

Френсис посмотрела в зеркало и встретилась взглядом с мужем.

— Да, — согласилась она. — Ты тоже выбрал такую жизнь, Мартин.

— И я прекрасно об этом знаю, — ответил он. — Разве я плохой муж? Разве нам плохо вместе?

— Нет, — признала Френсис. — Нам очень хорошо.

И это было правдой. Им действительно было хорошо вместе.

— Все, чего я хочу, так это иметь возможность один раз в году спокойно уехать, — продолжил он. — Мне кажется, я не прошу о многом, и все равно ты постоянно устраиваешь сцену.

— Прости, дорогой, — вздохнула Френсис, как она вздыхала уже много раз, потом вдруг встала, повернулась к Мартину и неожиданно поцеловала его в губы.

Она всегда целовалась страстно и самозабвенно. Мартин краем глаза заметил их отражение в маленьком зеркале и поцеловал ее в ответ — он был мужем Френсис и действительно любил ее.

На следующий день Мартин был уже по другую сторону океана: он выходил из поезда на прогретую жарким майским солнцем платформу Лонгвуд-Фолс. В шестидесятые годы весь мир изменился почти до неузнаваемости, но в этом маленьком уголке, казалось, все осталось прежним. Та же дремотная атмосфера, то же неспешное течение жизни. Первое, о чем подумал Мартин, входя в парк: «Это город, где живет Клэр». Эта мысль вытеснила из его головы тот факт, что и сам он вырос в Лонгвуд-Фолс. Образы из далекого детства бледнели с каждым днем, и воспоминания о большом белом доме со скользкими мраморными полами постепенно таяли.

Но когда Мартин брел по тропинке к беседке — на этот раз он приехал на полтора часа раньше, и Клэр еще не было в парке, — прошлая жизнь снова дала о себе знать. Навстречу ему шли его родители. Невозможно было избежать столкновения. Они еще не заметили Мартина, но шли прямо на него, и он почувствовал, как отчаянно заколотилось сердце. Многие годы он упрямо гнал прочь мысли о родителях, хотя иногда мать и отец снились ему по ночам.

Интересно, а они видели его во сне и вообще думали о нем? Они никогда не пытались связаться с ним, своим единственным сыном, а если бы и попытались, он не знал, что стал бы делать. И вот они перед ним, мать и отец, которых он не видел шестнадцать лет, и он по-прежнему не знает, что делать.

Ему сразу бросилось в глаза, как располнела миссис Рейфил. Прежде стройная и светловолосая, мать Мартина огрубела от выпивки, что неизбежно происходит со всеми, кто посвящает свою жизнь виски и коктейлям. Блуждающий взгляд, нетвердая походка — не потому, что она напилась, но потому, что ее организм был безнадежно расстроен. На миссис Рейфил, как всегда, была шляпка, на этот раз свекольного цвета. Она сидела криво, словно опустилась на голову Люсинды с другой планеты.

Но перемена, произошедшая с отцом, удивила Мартина куда больше: мистер Рейфил утратил свое блестящее великолепие и неистовость. Он выглядел слабым, стареющим человеком. Возможно, Эш Рейфил по-прежнему отличался скверным, жестким нравом и был полон желания мстить многочисленным врагам, но гнев, который безудержно гнал его вперед, был похоронен в морщинах на его лице. Волосы, когда-то густые и темные, как у Мартина, стали совсем жидкими и приобрели тот тускло-серый оттенок, что порой достается старикам вместо серебристой седины. Его кожа покрылась возрастными пятнами, походка стала медленной и нерешительной. Мартин подумал, что больше никто не испытает страха перед этим человеком, и ему было трудно поверить в то, что большую часть своего детства он боялся отца.

Вот они увидели его. Это произошло в одно мгновение. Люсинда Рейфил вскрикнула, сжала руку мужа и сказала:

— Смотри.

Они стояли на тропинке в нескольких метрах друг от друга. Родители смотрели на своего ребенка, и он не отводил взгляда.

— Мама, — сказал Мартин. Потом добавил, кивнув: — Отец.

— О, Мартин! — Мать бросилась к нему и прижала к своей груди. — Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— Я приехал повидаться с другом, — осторожно ответил он.

— Ммм… С хорошим другом?

— Да. С очень хорошим.

— Вы только посмотрите на него! — продолжала она. — Такой взрослый, такой элегантный.

Мартин обнял мать и ласково погладил ее по спине, словно успокаивал ребенка. И она, словно ребенок, всхлипывала, прижавшись к нему, будто лишь в этот миг осознала, что потеряла за все эти годы молчания. Ее слезы смущали Эша Рейфила, который засунул руки в карманы и стоял с таким видом, будто вся эта сцена не имеет к нему никакого отношения. Нельзя сказать, чтобы Мартин был очень тронут, и все же… Ему не хотелось плакать, но было искренне жаль, что он потерял мать. Хотя, конечно, он потерял ее задолго до того, как уехал в Европу.

А Клэр была хорошей матерью. Мартин знал об этом от Тихони — тот продолжал ему писать. Тихоня, у которого к тому времени уже был свой собственный ребенок, на несколько лет младше меньшего сына Клэр, писал, что она была преданной и неутомимой матерью, с удовольствием шила совершенно невообразимые костюмы к каждому Хеллоуину, с радостью спешила на все школьные постановки, в которых участвовали ее дети, гордо слушала их скрипение на кларнетах и в любой момент была готова разучивать с ними роль в пьесе или корпеть над каким-нибудь проектом, вроде тех, что включают в себя фасоль и ватные шарики. Она отдавала им всю себя и старалась всегда быть рядом. Если бы у Мартина с Клэр были дети, о чем они так часто мечтали, то и им она не смогла бы дать больше.

Люсинда отстранилась, и Мартин заметил виноватое выражение на ее лице. Оно ясно читалось в блуждающем взгляде матери и слегка кривоватой улыбке, приподнявшей дряблые, болезненно-красные от лопнувших сосудов щеки.

— Мартин, как бы я хотела начать все сначала.

— Я тоже, — ответил он.

— Мы слышали, что дела у тебя идут хорошо, — сказала мать. — У нас есть друзья в Лондоне: Билл и Норма Бэббингтон из клуба. Помнишь их?

Мартин кивнул, хотя не имел ни малейшего представления о том, кто это такие.

— Так вот, несколько лет назад они переехали в Лондон и часто пишут нам о том, какой важной персоной ты стал, — продолжала она. — Однажды они прислали нам статью из «Таймс»! Конечно, мы невероятно гордимся тобой и даже хотели позвонить, но твой отец решил, что будет лучше… — Ее голос сорвался, она отвела взгляд.

Теперь Эш смотрел прямо на сына, бесстрастно и равнодушно, как прежде. Он сухо заметил:

— Что будет лучше дать тебе жить так, как ты хочешь. Не вмешиваться. Ты никогда этого не любил.

— Правильно, никогда, — ответил Мартин.

Но он знал, что отнюдь не вежливость заставляла отца молчать столько лет, а неприязнь, почти ненависть, которую тот испытывал по отношению к сыну. Со стороны этого не было заметно, поскольку окружащие видели всего лишь стареющего, угасающего мужчину в дорогом костюме, но Мартин чувствовал, что гнев до сих пор полыхает в душе отца.

— Ты заглянешь домой? — спросила мать. — Алекс ждет нас в машине за углом.

— А что случилось с Генри? — Мартин вспомнил добродушного шофера, возившего его на «бентли».

— Генри умер несколько лет назад, — ответила Люсинда. — Опухоль мозга. Мы все были очень расстроены.

— Мне так жаль слышать об этом, — глухо сказал Мартин.

Если бы он знал, то обязательно приехал бы на похороны и навестил жену Генри, которая работала экономкой в одном из поместий на Вершине. Генри умер, как и дородная швейцарская кухарка, одержимая сыром, а кроме них еще тетя и два дяди.

— Прости, мама, я не могу поехать с вами, — обратился он к Люсинде. — Мне уже пора на встречу с другом. Но вы можете заглянуть ко мне, когда будете в Лондоне. Я знаю, что вы с папой любите путешествовать.

— Спасибо, Мартин, — улыбнулась она — Вообще-то, мы теперь редко куда выбираемся, но, может быть, приедем к тебе.

Он поцеловал ее на прощание, коротко кивнул отцу — и они разошлись в разные стороны: он направился к беседке, а они продолжили прогулку по парку. Мартин знал, что родители никогда не приедут к нему в Лондон, он также осознавал, что, возможно, видит их последний раз в жизни.

Мартин сидел в беседке и пытался привести мысли в порядок. Вскоре к нему присоединилась Клэр. Теперь у нее была короткая стрижка, и волосы мягкими локонами обрамляли лицо, а руки казались длинными и изящными на фоне ванильной блузки. На шее у нее блестела нитка ярких бусин — подарок ее дочери, Элисон, как сказала Клэр.

— Ты пахнешь точно, как раньше, — сказал Мартин, утыкаясь носом ей в шею.

Клэр отстранилась и улыбнулась. На другом конце лужайки стоял какой-то мужчина и без стеснения наблюдал за ними. На Мартина и Клэр, пару, которая встречалась в беседке каждый год, часто кто-нибудь смотрел, но им никогда не мешали. Дети Клэр ничего не знали о Мартине.

— Ты знаешь, как трудно найти это цитрусовое мыло? — улыбнулась Клэр. — Мне пришлось все магазины обойти. Его перестали завозить в аптеку Спичера, так что теперь за таким мылом надо ездить в Олбани. Но я знаю, как тебе нравится этот запах.

— Очень, — сказал Мартин. — Спасибо, что съездила за ним в Олбани.

Сев рядом с Мартином на скамейку, Клэр начала рассказывать о том, что произошло в ее жизни за последний год. Кое о чем он уже знал из писем Тихони, но делал вид, что слышит об этом в первый раз.

— У тебя остается время на скульптуру? — спросил Мартин, когда она замолчала.

— Иногда, — уклончиво ответила Клэр.

Она всегда старалась уходить от ответа, когда Мартин спрашивал ее о занятиях скульптурой. Наверное, напоминание о таланте, который она так и не смогла развить, смущало ее. Мартин боялся, что она совсем забросила искусство и не хотела в этом признаться. Впрочем, он не настаивал.

— Как дела в «Беседке»? — поинтересовалась Клэр. — Я имею в виду ту, где подают еду.

Он было принялся рассказывать о ресторане и о том, что скоро выйдет его книга, но не выдержал. Это был ничего не значащий светский разговор. Он видел Клэр так редко и проводил с ней так мало времени, что сама мысль о том, чтобы тратить драгоценные минуты на пустые слова, казалась ему невыносимой.

— Клэр, — внезапно сказал Мартин, — давай не будем разговаривать друг с другом, словно два незнакомца, купивших билеты на соседние места в поезде. Пожалуйста, — добавил он.

— Хорошо, — кивнула Клэр.

Он внимательно посмотрел на нее, потом сказал:

— Ты помнишь, как мы первый раз поехали в «Сторожку»?

Она улыбнулась смущенно и вместе с тем иронично:

— В тот день ты запятнал мою честь.

— Даже сейчас твоя честь не запятнана. Я вообще не знаю, что означает это слово, — покачал он головой.

Клэр посмотрела на дощатый пол беседки, словно пытаясь отыскать нужные слова.

— Тот день… он изменил мою жизнь, — наконец сказала она.

Несмотря на то, что, в конце концов, она вернулась в свой родной город, вышла замуж за одного из местных парней и занялась семейным бизнесом, и ее жизнь, в сущности, была тихой, спокойной и вполне предсказуемой, как жизнь многих знакомых ей людей, Клэр по-прежнему чувствовала, как сильно изменил ее тот день. Не может быть, чтобы все это было напрасно. Иногда Мартин боялся, что она именно так и думает, что их короткая совместная жизнь была абсолютно бессмысленной.

— То есть ты не жалеешь? — осторожно спросил он. — Не жалеешь о том, что произошло в тот день и потом?

— Мартин, — удивленно посмотрела на него Клэр, — не могу поверить, что ты мог такое подумать.

— Как же я рад это слышать, — сказал он и держал ее руки в своих до тех пор, пока она не засобиралась домой.

В 1975 году старшего ребенка Клэр, ее дочь Элисон Мартину Класкер, которая была чемпионкой по бегу в лонгвудской старшей школе и обладала потрясающими способностями к живописи, приняли в качестве стипендиата в нью-йоркскую школу искусств. Клэр, сама не имевшая возможности изучать искусство, никак не могла прийти в себя от счастья. Каждый раз, когда она видела Элисон у мольберта — специально для этого Клэр расчистила место на захламленном чердаке, — у нее сердце сжималось от радости при мысли о том, какие горизонты открываются перед ее дочерью. К тому времени Элисон уже встречалась с задумчивым парнем по имени Джеф. После занятий в школе он подрабатывал в магазине Бекермана: продавал мягкое мороженое, которое выдавливалось из специального автомата. Клэр старалась не мешать Элисон и Джефу и позволяла им ночи напролет просиживать в семейной машине и заниматься бог знает чем. Но в последнее время Элисон все чаще выглядела несчастной, иногда она без каких-либо видимых причин начинала плакать прямо за обеденным столом, отталкивала свою тарелку и убегала из комнаты.

— Переходный возраст, — спокойно говорил в таких случаях Дэниэл. — Мне ее очень жалко, но ведь они все должны пройти через это? Думаю, что для них это как ритуал посвящения во взрослую жизнь.

— Наверное, — отвечала Клэр, но на сердце у нее было неспокойно.

Однажды вечером, после того как Элисон во второй раз за неделю выбежала из-за стола в слезах, Клэр постучалась в ее комнату и попросила разрешения войти. Сперва ей не ответили, но, в конце концов, дверь распахнулась, и она увидела покрасневшее лицо дочери с мокрыми дорожками на щеках.

— Что? — несчастным голосом спросила Элисон.

За ее спиной можно было разглядеть обклеенные плакатами стены комнаты, погруженной в творческий беспорядок. Повсюду были разбросаны свечи, книги, кисточки, тушь, помада и горы одежды. На спинке стула висело старое яблочно-зеленое платье от Шанель. Клэр отдала его дочери, потому что ей самой оно давно уже было мало. Элисон любила это платье, называла его винтажным и старомодным и обычно носила с парой шведских сандалет и каким-нибудь необычным украшением из медной проволоки и бусинок, которые делала сама на уроках искусств в школе.

— Я просто хотела узнать, все ли у тебя в порядке, милая, — сказала Клэр. — Если тебе нужно о чем-то поговорить, то я…

— Мам, — перебила ее Элисон, — поверь, тут нет ничего, о чем бы я могла поговорить с тобой. В смысле, просто посмотри на себя и папу. Вы явно ни разу в жизни не испытывали того, что со мной сейчас происходит.

— Неужели? — подняла бровь Клэр.

— Да, — настаивала Элисон. — То, что со мной происходит… любовь. Чувства переполняют меня и сводят с ума. Без обид, но тебе этого не понять.

Клэр едва сдержалась, чтобы не шагнуть в комнату, захлопнуть за собой дверь, усадить дочь на кровать и сказать: «Послушай, уж я-то точно знаю, что ты сейчас чувствуешь. Твоей матери всю жизнь пришлось скрывать такую любовь и страсть, что у тебя волосы встали бы дыбом, если бы ты узнала». Но Элисон вряд ли поверила бы ей. Как в душе обычной женщины среднего возраста, матери троих детей, ничем не примечательной жительницы провинциального городка, могли кипеть такие страсти? Иногда Клэр и сама не могла ответить на этот вопрос. Поэтому она всего лишь сочувственно посмотрела на дочь и сказала:

— Ну что ж, если я тебе понадоблюсь, то я рядом. — И вышла из комнаты, зная, что уже через несколько минут Элисон позвонит Джефу и будет шептать, плакать, смеяться и мурлыкать слова, которые никто, кроме них, никогда не услышит.

Когда в 1979 году миссис Рейфил умерла от панкреатита, развившегося из-за хронического алкоголизма, Тихоня немедленно позвонил Мартину, и тот успел приехать на похороны. Всю церковную церемонию Мартин просидел неподвижно. Он думал, что люди начнут шептаться по поводу его приезда, но потом вдруг понял, что почти все, кто мог бы это сделать, уже умерли. Два года назад, когда Эш Рейфил скончался от аневризмы в своем кабинете на фабрике шляп, его сына не было на похоронах. Позже Мартин узнал, что очень мало народу пришло проводить его отца в последний путь. Дом на Вершине был продан, и все деньги Рейфилов отошли Принстону; одно из его новых зданий намеревались назвать в память об Эше Рейфиле. Мартину было все равно, он и не ждал, что ему достанутся эти деньги. К тому времени он сам стал достаточно богатым и успешным человеком; у него была любимая работа и множество друзей не только в Лондоне, но и по всей Европе. Почти каждый месяц они с Френсис приглашали друзей в ресторан и устраивали грандиозный обед за большим круглым столом. В «Беседке» до поздней ночи звучал смех и раздавался звон посуды. Когда все немного утихало, наевшиеся гости откидывались на спинки стульев и разглядывали потолок зала, будто парящий в воздухе.

Жена и дочь Мартина также процветали. Френсис на добровольных началах работала в Британском музее: проводила экскурсии, — а Луиза, поступившая в Кембридж и с блеском его закончившая, ко всеобщему удивлению, стала профессором философии в своем родном университете, совсем как ее родной отец, Джеймс Бэнкс. Она давным-давно забыла о енотовом макияже и отказалась от вызывающих мини-юбок в пользу более солидного, но по-прежнему стильного гардероба.

К тому времени как Мартину исполнилось пятьдесят пять лет, он был уже совсем седым. Когда в мае 1986 года он зашел в беседку, глаза Клэр расширились от удивления. До этого Мартин и представить не мог, насколько сильно изменился внешне за прошедший год.

— Я выгляжу очень старым? — спросил он.

— О нет, — поспешила заверить его Клэр. — Просто теперь ты кажешься солидным. Хотя, конечно, ты всегда был таким. Только теперь твой возраст соответствует этому качеству.

— Спасибо, — улыбнулся Мартин.

Он протянул руку и погладил Клэр по плечу. Оно было покрыто веснушками, которых раньше не было. Возрастные пятна, подумал он, но его это ничуть не обеспокоило — они лишь прокладывали путь к пятидесятипятилетней Клэр, красивой женщине, старевшей, как и все остальные люди. Мартин любил ее несовершенство, то, что делало ее настоящей.

— Знаешь, — тихо сказал он, — ничего не дарит мне большего счастья, чем наши встречи.

— Мне тоже, — ответила она.

— Забавно, — улыбнулся Мартин. — У каждого из нас своя жизнь, ведь так? У тебя дети, Дэниэл и фирма Свифтов. У меня «Беседка» — с большой буквы «Б», — жена, Луиза-философ. Но мы все равно продолжаем приходить сюда, словно все остальное не имеет никакого значения.

— Правильно, — сказала Клэр. — Я чувствую то же самое.

Они сидели, прижавшись друг к другу, переплетя руки и не думая о том, что кто-то может их увидеть. Их история больше никого не интересовала.

Когда Мартин делился с Клэр рецептом холодного томатного супа с укропом, она поднесла его руку к своим губам и стала целовать кончики пальцев один за другим.

Им обоим казалось, что подобная неопределенность будет длиться вечность, что они так и будут видеться раз в год, сидеть, взявшись за руки, разговаривать обо всем на свете и дарить друг другу уверенность в том, что их любовь никуда не исчезла, что она рядом, как знакомый цитрусовый аромат, и останется с ними до конца. Но двадцать седьмого мая 1998 года, когда Клэр было шестьдесят шесть лет, она встретила поднявшегося по ступеням беседки и севшего рядом с ней Мартина не так, как встречала раньше.

— Что случилось? — спросил он, испуганно вглядываясь в ее печальные глаза, но сердце уже подсказывало ему ответ.

Она тоже боялась и не знала, как ему сказать. Она боялась намного сильнее, чем когда говорила об этом Дэниэлу и детям. В конце концов, Кластеры были очень дружной и крепкой семьей, они обязательно поддержат друг друга и справятся с бедой. Но у Мартина в Лондоне не было никого, с кем бы он мог поговорить об этом или кому мог свободно выплакаться.

— Мартин, — начала Клэр, — послушай меня.

И она рассказала о том, что произошло.

Все началось за десять недель до их встречи, когда Клэр и Дэниэл собирались лечь спать. Он сидел на своей стороне кровати и натягивал верх от пижамы, она сидела на своей стороне, втирая в лицо увлажняющий крем и застегивая сорочку. Они с Дэниэлом были счастливы в браке. Их связь лишь окрепла за прошедшие годы, и теперь Клэр была искренне предана этому стеснительному работящему человеку, который до сих пор, несмотря на то, что ему было уже шестьдесят шесть лет, иногда крутил колесо, совсем как в молодости. Он был спокойным, надежным мужем, хорошим отцом их детей. Сами дети к тому времени успели вырасти и завести свои собственные семьи. Серьезный Джонатан жил в Северной Калифорнии с женой и дочерью и разрабатывал компьютерное обеспечение; задумчивый Эдвард и его жена — оба виолончелисты — жили в Бостоне с двумя сыновьями и выступали в составе симфонического оркестра. А Элисон Мартина, оставившая девичью фамилию Класкер и вышедшая замуж за своего возлюбленного из старших классов Джефа, переехала в Вермонт, где они с мужем воспитывали двух дочек и сына. Элисон занималась живописью, а Джеф преподавал в школе. Внуки приезжали в Лонгвуд-Фолс на рождественские и летние каникулы и не давали Клэр и Дэниэлу скучать. Клэр души не чаяла в малышах и каждому из них прошлой зимой связала по красивому разноцветному шарфу.

Так вот, Клэр сидела на своей стороне кровати и готовилась ко сну. Она стала ощупывать грудь, как делала это каждый месяц, чтобы проверить, не появилось ли там что-то, чего быть не должно. Обычно она тратила на это не больше минуты, но в тот вечер что-то привлекло ее внимание. Что-то крошечное, размером с горошину. Может, ей всего лишь показалось? Клэр слегка встревоженно ощупывала левую грудь.

— Дэниэл, — прошептала она. — Кажется, я что-то обнаружила.

Операция помогла лишь отчасти — врачи сказали, что рак проник в подмышечные лимфоузлы. Когда Клэр проснулась после наркоза в больнице Олбани, ей хватило одного взгляда на лицо мужа, чтобы все понять. Теперь у нее осталась только одна грудь, и ее это очень расстраивало. Дэниэл говорил, что это не важно, главное, что с ней все в порядке, но у Клэр было стойкое ощущение, что с ней не все в порядке.

Курс химиотерапии вытянул из нее последние силы. Клэр так сильно похудела, что едва узнавала себя в своем отражении в зеркале. Как ни странно, теперь она выглядела моложе и напоминала скорее хрупкую девушку, чем больную шестидесятишестилетнюю женщину, которой была на самом деле. Рак продолжал разрушать ее тело — рак, сорок четыре года назад сведший в могилу ее мать. Клэр не забыла, как страдала мама, как закатывала глаза и отворачивалась, чтобы дочь не видела ее исказившегося от боли лица.

«Мама, мамочка, — думала Клэр, — вот она я, твоя шестидесятишестилетняя дочка, которую ты никогда не увидишь, и мне придется испытать те же муки, что и тебе. Скажи — что мне делать?..» Но Морин Свифт не могла ответить ей, и Клэр оставалась один на один со своей бедой. Химиотерапия, окончательно измучив ее, не принесла никаких результатов, поэтому Клэр решила: достаточно, с нее хватит.

Она сообщила о своем решении Дэниэлу, который плакал и просил ее передумать. Она обнимала его, пока он рыдал на ее груди, и шептала, что так надо, что, конечно, будет трудно, но он справится. У него останутся дети, внуки и целый город друзей.

— Мы столько лет любили друг друга…

— Да, — глухо ответил Дэниэл. — И любим до сих пор.

Клэр было тяжело говорить о своей болезни с мужем и детьми, но она выдержала. Мартин — другое дело. Она стояла в беседке после операции, курса химиотерапии и отказа от лечения и рассказывала ему о том, что произошло за последние десять недель. Мартин сидел неподвижно, и лишь изредка кривившиеся губы выдавали его волнение. Когда Клэр закончила, он некоторое время ничего не говорил. Потом тяжело вздохнул и встал перед ней на колени.

— Я хочу, чтобы ты знала, — медленно проговорил он, — я по-прежнему люблю тебя. — Его голос сорвался.

Волосы Мартина совсем поседели. Клэр говорила ему о своей болезни, о своей смерти, но думать могла лишь о том, как это удивительно и грустно — видеть постаревшим его, человека, чьи волосы когда-то были темными, тело худым, мальчишеским, а глаза — полными надежды.

— Я по-прежнему люблю тебя, — продолжил Мартин, — и что бы ты ни сделала, знай, я рядом. И даже если тебе будет страшно…

Он не мог дальше говорить, он закрыл лицо ладонями, и Клэр увидела, как трясутся его плечи от прорвавшихся рыданий. Потом он успокоился и снова посмотрел на нее.

— Я всегда, всегда буду с тобой, — сказал Мартин и крепко сжал ее руку. — Просто помни о том, что я держу тебя. Держу за руку так же, как тогда, когда мы были вместе. Только ты и я, бесконечно влюбленные друг в друга. Помни все кровати в европейских отелях, наши ужины и долгие прогулки. Помни о том, как мы целовались перед каждым памятником. Нам всегда было мало друг друга.

— Всегда, — прошептала Клэр; теперь она тоже плакала.

— Ничего не изменится, — говорил Мартин. — Смерть не помешает нам, как она может? Я всегда буду думать о тебе, любовь моя. И перед тем, как я уйду, я сделаю так, чтобы люди помнили нашу историю: то, что было между нами, время, которое мы провели вместе. И наша любовь останется в этом мире.

Они крепко прижались друг к другу и плакали, уже не скрываясь и не сдерживаясь, целовались и чувствовали, как их лица намокли от слез.

— Я люблю тебя, Мартин, — сказала Клэр. — Я люблю тебя с той самой секунды, как мы впервые встретились здесь.

— Я пришел с подбитым глазом, — улыбнулся он сквозь слезы.

— А я была в персиковом платье, — подхватила Клэр, потом вдруг замолчала. — Что случилось с теми людьми? — спросила она, вспоминая бесконечные десятилетия, которые они прожили вдали друг от друга — и все-таки рядом.

Мартин ответил не сразу.

— Они никуда не исчезли, — тихо сказал он. — Они здесь.

Церковь была переполнена — на похороны Клэр в июле пришло столько людей, что все сидячие места оказались заняты. Мартин узнал о ее смерти от Тихони и, буквально онемев от горя, вылетел в Америку. Он успел на похороны в самый последний момент и во время церемонии стоял позади всех, чтобы муж Клэр не увидел его, хотя и не был уверен в том, сможет ли Дэниэл его узнать. Самые разные люди становились за кафедру и с жаром говорили об этой обычной и в то ясе время необычной женщине, которая родилась, прожила свою жизнь и умерла в Лонгвуд-Фолс. Мартин заметил детей Клэр — ее высоких, статных сыновей и красавицу Элисон, чье сходство с матерью в первый момент поразило его до глубины души.

Когда дочь Клэр встала и начала говорить, Мартин на мгновение задержал дыхание. Голос Элисон был совсем как голос Клэр, несмотря на то, что дрожал от еле сдерживаемых рыданий. Сейчас ей было гораздо больше лет, чем Клэр в тот момент, когда Мартин в нее влюбился.

— Моя мать, — начала Элисон, подойдя к кафедре, — была обычным человеком. Иногда она решала тесты в женских журналах, вроде «Насколько вы восприимчивы?» или «Сколько в вас необузданности?». И ее результаты были… средними. Это всегда ее немножко бесило.

По церкви прокатился легкий смешок. Элисон коротко улыбнулась, утирая слезы платком.

— Конечно, — продолжила она, — те, кто хорошо знал мою мать, прекрасно понимают, насколько это смешно и глупо. Кого из присутствующих здесь можно назвать обычным средним человеком? У кого нет чего-то, отличающего его от других? В ком нет ни капли оригинальности? — Элисон обвела взглядом собравшихся в церкви людей. — Как и все здесь, моя мать была необыкновенным человеком. В свое время она шила для меня и моих братьев совершенно невообразимые костюмы на Хеллоуин. Однажды Эдди выпрашивал сладости у соседей, одетый в костюм микеланджеловского Давида — с фиговым листочком, если кто не понял.

Люди снова засмеялись.

Наверное, она была разочаровавшимся художником, — сказала Элисон. — Но мы, ее дети, никогда не видели ее разочарованной или расстроенной. Она всегда была полной энергии, веселой, улыбающейся и бесконечно терпеливой. Мне всегда казалось, что другие матери слишком беспокоятся за своих детей, но моя мама позволяла нам быть… свободными. И я всегда буду благодарна ей за это. — Элисон замолчала, уже не пытаясь сдержать слезы, текущие по щекам — Мама, — всхлипнула она, — прости, что я так отвратительно вела себя, когда была подростком. И прости, что не всегда понимала, сколько сил ты отдавала другим людям. Потому что дело не только в том, чего человек успел добиться за свою жизнь, пусть это внушительный список поразительных достижений, и даже не в том, смог ли он прожить ее так, как всегда об этом мечтал. Дело в том, способен ли он стать таким, чтобы другим людям хотелось быть рядом с ним. Сможет ли он быть великодушным по отношению к самому себе. Как вы все знаете, моя мама смогла. И мне ужасно жаль, что я столько лет этого не замечала.

Элисон остановилась, глубоко вдохнула, чтобы успокоиться, и снова заговорила:

— Только в последние годы я, наконец, поняла, сколько мама дала нам, и я сумела взять частичку этого. Как и вы все. Она действительно хотела, чтобы было именно так. Конечно, она не была всемирно известной, не была блестящим художником, не жила «в большом мире», где бы это ни было. Но она была рядом с нами — в нашем мире. И нам бесконечно повезло, что мы были рядом с ней.

Элисон закончила говорить и тихо села на свое место, рядом с отцом и братьями, которые тут же потянулись обнять ее. Мартину казалась, что на похоронах Клэр слезы лились бесконечной рекой; люди плакали, не скрывая своего горя. Через некоторое время гроб украсили полевыми цветами, и все собравшиеся в один голос запели церковный гимн.

У Мартина было такое чувство, будто он сейчас потеряет сознание, но он прижался к церковной стене, глубоко вздохнул и, не обращая внимания на слезы, текущие по щекам и капающие на рубашку, позволил печальной музыке унести себя.

«Я с тобой, — молча говорил он Клэр, повторяя слова обещания. — Я здесь, я рядом. И я никогда-никогда не забуду о том, кем мы были, что мы сделали, и как мы стали теми, кто любил друг друга на протяжении долгих-долгих лет так, как могли любить только мы».

Когда служба была окончена, кто-то распахнул двери и впустил в церковь солнечный свет. Именно в этот момент Дэниэл Класкер встал и посмотрел прямо на Мартина, а Мартин ответил на его взгляд. Через несколько секунд Дэниэл кивнул, признавая его право быть здесь и по-прежнему не говоря ни слова. В их молчании не было злости или ревности, а лишь тихое согласие между двумя мужчинами, которые любили одну женщину. Потом Дэниэл отвернулся, и кто-то обнял его. Люди по всему залу вставали и обнимали друг друга, не желая уходить, стремясь хоть чуть-чуть задержаться в прохладном полумраке церкви, где еще жила память о чудесной женщине, которая навсегда их покинула. Но Мартин Рейфил не мог остаться. До того как его успели заметить, он вышел на солнечный свет, уводя за собой Клэр, державшую его за руку.