Беспокойное сердце

Под колпаком

С Петром Ефимовичем Шелестом я познакомился, когда, будучи председателем КГБ, приезжал на Украину проводить там совещания, но дело имел в основном с Подгорным, тогда первым секретарем ЦК КПУ, поэтому отношения мои с Шелестом строились как вполне официальные.

А вот когда в 1964 году происходили события, связанные с освобождением Хрущева на октябрьском пленуме ЦК КПСС, мы познакомились ближе.

Ехал я на Украину, зная, что обстановка там непростая: «хозяином» в республике был Шелест, но работать мне предстояло под началом Щербицкого, у которого были с ним довольно сложные отношения.

Дело в том, что Щербицкий в душе считал: Шелест занял его место. Так, собственно, и было.

Когда в 1963 году после перевода Подгорного в Москву встал вопрос о первом секретаре ЦК КП Украины, вначале рассматривалась кандидатура Щербицкого, занимавшего с 1961 года пост председателя Совета Министров Украины, бывшего уже тогда секретарем ЦК КПУ и даже кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС.

Но на беду свою Щербицкий где-то неодобрительно и резко высказался по поводу совнархозов и ликвидации министерств. Это дошло до Хрущева, и Щербицкого быстро выслали в Днепродзержинск первым секретарем обкома (потом — промышленного обкома) партии. И только после снятия Хрущева Брежневу, и то не сразу, удалось преодолеть сопротивление Подгорного и Шелеста и вернуть своего друга Щербицкого к власти, сделав его в 1965 году вновь председателем Совета Министров Украины.

П.Е.Шелест в политике крутился немного: директор завода, он, и работая в партийных органах, занимался той же промышленностью. С 1954 года — секретарь Киевского горкома, потом — обкома партии, потом — секретарь ЦК партии по промышленности. Практику в политике стал добирать, когда уже был назначен первым секретарем ЦК КП Украины в 1963 году и когда, после активного участия в снятии Хрущева, его ввели в Политбюро ЦК КПСС. Но он быстро наверстывал и, я скажу, старался занимать достаточно принципиальные позиции.

В смысле эрудиции, и особенно гуманитарно-культурной подготовки, Шелест был, конечно, послабее, если сравнивать его со Щербицким. Тот более эрудирован и лучше формулировал свои мысли, что мне всегда нравилось в нем. Если Петр Ефимович часто присваивал себе чужие мысли — брал их из справок, подготовленных кем-то записочек, тезисов, составленных помощниками, то Владимир Васильевич такого себе не позволял.

Но Шелест был хорошим организатором и хозяйственником, требовательным человеком, любил порядок, дисциплину и вел дело правильно. Он и в кадровой политике разбирался неплохо, и в крупной политике ориентировался, и знал что к чему и почему…

Надо сказать, что уже при первой официальной встрече Шелест отнесся ко мне уважительно-корректно, и это отношение сохранилось на все время. Если на других зампредов Совмина он мог и нашуметь, и сказать что-нибудь резкое, то в мой адрес никогда не позволял себе ничего подобного. Всегда был очень сдержан, тактичен.

Тогда еще порядок был, что зампреды Совмина должны были присутствовать на всех встречах, приемах, а главное — на всех заседаниях Политбюро ЦК КП Украины, поэтому нам присылали повестку дня заседаний Политбюро. Правда, мы имели право совещательного голоса: хотя могли и выступить, и вопрос задать, но в голосовании не участвовали.

Когда первым секретарем ЦК партии Украины стал Щербицкий, порядок изменился: стали приглашать только на те вопросы, к которым зампред Совмина имел отношение.

При Шелесте существовал и такой обычай. После каждого праздника — 7 Ноября, 1 Мая или новогоднего — члены Политбюро, зампреды Совмина вместе с женами собирались где-то. на загородной даче или на даче у Шелеста.

На одной из первых таких встреч после как бы официальной части, когда все разбрелись кто куда и мы с супругой оказались одни, Шелест подошел к нам:

— А знаете, вы себя хорошо ведете и, в общем, нам нравитесь.

Я удивился:

— А вы что, ожидали, что я здесь буду создавать какую-то оппозицию или что-то в этом роде?

— Да нет, — как-то смешался он.

— Но вы же собирали старых комсомольцев и рекомендовали общаться со мною поменьше.

— Откуда вы знаете? — вскинулся он.

— Петр Ефимович, но ведь среди старых комсомольцев, которых вы приглашали, обязательно найдется хоть один порядочный, который мне все расскажет. И как бы вы ни предупреждали, а у него победят и здравый смысл, и старые дружеские чувства, старые привязанности. Поэтому я знаю весь ваш инструктаж и ваши наставления бывшим комсомольцам. Откровенно говоря, это меня и поражает. Почему я должен терпеть такое отношение к себе после своей работы в Москве и почему такие инструктажи проводятся?

— Да нет, мы вам доверяем, это я просто так. И потом это Леонид Ильич посоветовал, что, мол, надо.

— Я понимаю, что «под колпаком» нахожусь. Знаю, что нынешний КГБ на слежку за мной нацелен (а в это время на Украину приехал возглавить КГБ Федорчук, и я знал, что кроме слежки за мной его главной задачей было побыстрее убрать Шелеста, а Щербицкого сделать первым секретарем ЦК КПУ). Но знайте: Брежнев выставит и вас всех. Почище, чем меня…

Несмотря на слежку, комсомольцы оставались верны старому братству. Как-то старая комсомолия собралась отметить годовщину ЛКСМ Украины. Мы обычно сбрасывались по десятке и собирались в каком-нибудь ресторане. Был там и Петр Таранько, хороший такой парень. Мы в одно время были секретарями ЦК комсомола Украины, я потом первым стал, а он вторым. Позднее Петр закончил Академию общественных наук при ЦК КПСС. Грамотный, хороший работник. Теперь мы работали с ним в Совмине Украины.

И вдруг Шелест на заседании Политбюро обращается к Петру Таранько с довольно грозным видом:

— Петро Тимофеевич, шо це вы там собираетесь и какие-то разговоры комсомольские ведете? Мы ведь тоже были комсомольцами, но вы нас не приглашаете, а у себя устраиваете какой-то закрытый разговор?

Я сижу здесь же, прямо перед ним, — мне ни слова.

Но я чувствую, намек-то какой! Вмешиваться в разговор на Политбюро не стал, думаю, ладно, бог с ним.

Потом я узнал, что «продал» нас Василий Дрозденко, бывший первый секретарь ЦК комсомола Украины. При мне он работал где-то в Днепропетровске, кажется, секретарем комитета комсомола транспортного института. Потом вырос до секретаря ЦК партии.

Василю мы тоже звонили, мол, десятку давай и приходи, а он вместо того, чтобы прийти, вот так поступил: то ли десятку пожалел, то ли выслужиться захотелось…

Повторяю, у нас с Шелестом сложились отношения несколько настороженные и все же полуофициальные.

Иногда мне советовали для решения тех или иных вопросов сходить на прием к Шелесту. Я отвечал в таких случаях: «А для чего? У меня есть председатель Совмина. Что же я через его голову пойду к первому секретарю? Решать мои вопросы должен Совмин, его председатель, у которого я заместитель. Я что, жаловаться пойду или находить другой путь решения? Нет, я и к секретарям ЦК не вхож. Я зампред Совмина. Мне определили мой „шесток“ и приказали „не рыпаться“. Вот и сижу на этом „шестке“».

Но дело начало складываться таким образом, что меня перестали пускать в Москву, ни в какие командировки я не ездил, тем более в официальные поездки. Например, делегация едет на Урал на День культуры Украины, один из зампредов должен ее возглавлять. Меня никогда на эту роль не назначали. Тем более это касалось поездок за границу. Скоро я понял, что стал «невыездным» всюду, кроме Украины.

Я приехал на Украину членом ЦК КПСС и депутатом Верховного Совета СССР. Когда начались выборы в Верховный Совет СССР, меня, конечно, «пропустили»: ни в какие депутаты я не попал, хотя другие первые два зампреда — Кальченко и Соболь депутатами СССР были избраны.

После этого начались выборы в Верховный Совет Украины. Вот здесь долго, видно, решался вопрос, и вдруг мою кандидатуру выдвигают-таки по Сумской области. Округ там небольшой — два района. Депутатом от этой области я пробыл и при Шелесте, и после него.

При Шелесте было, по-моему, два съезда компартии Украины, были эти съезды и после него, но меня — первого заместителя председателя Совета Министров Украины — ни разу не избирали в состав ЦК партии Украины, хотя на съездах я присутствовал. Девять зампредов избираются членами ЦК, а я не избираюсь. Все подведомственные мне министры, которых я курирую, — члены или кандидаты в члены ЦК. Я — нет.

Поначалу они на второй день после съезда приходили ко мне с вопросом:

— Владимир Ефимович, вы что, уезжаете?

— Почему вы так решили?

— Вас в состав ЦК не избрали…

С членством в ЦК КПСС было более драматично.

Четвертый год работал я на Украине, оставаясь членом Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза и депутатом Верховного Совета СССР. И всякий раз, когда в столице созывался пленум ЦК или сессия Верховного Совета СССР, я получал сообщение и мог лично участвовать в их работе.

И вот в марте 1971 года в Москве должен был состояться XXIV съезд КПСС, первый после моего ухода из КГБ.

Накануне его проходил съезд КП Украины. На нем формировался ЦК компартии, и я, как мне сказали, первоначально в этот список был включен. Такие слухи до меня дошли.

Неожиданно в ходе съезда партии Украины узнаю, что назначен пленум ЦК КПСС в Москве, чтобы перед XXIV съездом рассмотреть отчетный доклад и решить все вопросы, связанные с проведением съезда партии.

После одного из заседаний съезда партии Украины вечером мы собираемся у В.В.Щербицкого в кабинете, где он нам и объявляет о предстоящем пленуме. А по дороге в его кабинет председатель Госплана Украины и тоже заместитель председателя Совмина Петр Розенко, кандидат в члены ЦК КПСС, очень разумный человек с Донбасса, мне говорит:

— Так вместе поедем?

— Куда?

— Ну, в Москву, на пленум ЦК.

— Да, если поедем, то вместе.

И я понял, что все они, кроме меня, получили вызов на пленум ЦК КПСС.

Заходим к Щербицкому. Он стал говорить, что надо обобщить все критические замечания, не дожидаясь окончания съезда, обсудили разные вопросы, в общем, как это обычно бывает — пятиминутный наряд и выдача поручений. А в конце:

— Вот мы завтра все уезжаем — я, Кальченко и Соболь, а Владимир Ефимович останется на хозяйстве.

— Чему я обязан такой честью? — спросил я иронически. — Почему именно я должен остаться?

— Но кто-то же должен остаться, — нетерпеливо ответил Щербицкий.

— А что, Владимир Васильевич, — спрашиваю я, как мне казалось, спокойно, — стихийное бедствие, что ли, произошло на Украине или еще что-то подобное? В чем дело? Почему я должен оставаться? И что за такое «особое доверие» ко мне? За такое длительное время ни разу подобный вопрос не возникал, а тут вдруг потребовалось оставить меня «на хозяйстве». Потом: вы едете на пленум ЦК?

— Нет, — торопливо, пряча глаза, ответил Щербицкий, — мы едем решать вопросы плана.

— Ну, зачем же так? Я не комсомолец и не малец в пионерских штанишках. Не надо, Владимир Васильевич, шутить со мной. Вы едете на пленум ЦК КПСС. Я член ЦК КПСС. Соболь и Кальченко — кандидаты в члены ЦК. Я с правом решающего голоса на пленуме ЦК КПСС, они — совещательного. Так, может быть, кто-то из них останется на хозяйстве, коль речь идет о том, что нужен первый зампред Совмина «на хозяйстве»? Но даже если мы все втроем поедем вместе с вами, то есть еще девять замов, и из них можно выбрать, кому остаться здесь. На Украине ведь ничего не произошло чрезвычайного.

— Ну, зачем вы вот так начали? — досадливо и даже с ка-кой-то обидой попрекнул меня Щербицкий.

— Это не я начал, это вы начали. И, как я понял, вы сказали, что мне в чем-то не доверяют и на пленум ЦК я не еду.

— Я так не сказал.

— А почему тогда меня на пленум не пускают? Кто решил, что одни члены ЦК едут на пленум, а другие нет? Может быть, есть утвержденный список, кому ехать, а кому не ехать? Тогда покажите его и назовите причины, по которым вы меня настоятельно оставляете здесь. Любопытно узнать, кто его утвердил? Даже если это решение Президиума, я имею право его оспорить на пленуме.

Щербицкий растерялся:

— Нет, так нельзя. Зачем вы — в присутствии всех?..

— А где здесь посторонние люди? Здесь сидят члены и кандидаты в члены ЦК КПСС, члены ЦК компартии Украины. Неужели есть члены ЦК, которым не доверяют? И потом, почему бы им не знать, что происходит? Нет, Владимир Васильевич, так не пойдет, — сказал я твердо. — Я поеду на пленум как член ЦК. Для этого не требуется вызова. Тем более я знаю, что это последний для меня пленум как для коммуниста, еще состоящего в партии.

— Ну, ладно, ладно, — замахал он на меня руками и быстро всех отпустил.

Я пошел к себе. Вскоре в кабинете раздался звонок Щербицкого по правительственной связи:

— Владимир Ефимович, вы у себя еще будете?

— Да, пожалуйста, сколько надо.

Через некоторое время снова звонок:

— Знаете что, если мы с вами встретимся завтра в девять утра?.. Или нет, зайдите ко мне сейчас.

Он снова пытался мне повторить что-то о моей «незаменимости».

Я его перебил, сказав, что я не меняю своих решений, и вернулся в свой кабинет.

Новый звонок — уже со скрытой угрозой в голосе:

— Раз так, завтра с Шелестом будете встречаться!

— Ну, с Шелестом так с Шелестом. Где и когда?

— В девять часов утра.

— У него в кабинете в ЦК?

— Нет, в «Украине», в зале, где съезд проходит. Там у него кабинет есть, и там он вас примет. В девять часов утра, — повторил он.

Я удивился:

— А ведь на девять утра назначено совещание представителей делегаций по комплектованию ЦК компартии Украины.

— Нет-нет, перенесли на десять.

— Ну, если даже это предусмотрено…

— Нет, это не в связи со встречей с вами…

Подъезжаю к девяти в «Украину». Шелест принимает новые кадры: тогда избирался секретарем ЦК партии Погребняк и членом Политбюро — Сологуб, председатель украинского профсоюза. После них подошла и моя очередь.

Шелест, как я уже говорил, никогда прежде не был со мной в панибратских отношениях. Даже Брежнев порой обращался ко мне на «ты», по имени, мог обнять, допускал всякие шутки — создавал видимость, что мы с ним на равных.

Но Шелест никогда себе этого не позволял. Он со мной всегда был на «вы», всегда по имени и отчеству. А тут, смотрю, перешел на «ты». Стал по имени называть. Меня это очень насторожило.

— Так мы договоримся с тобой, Володя?

— О чем, Петр Ефимович?

— Да вот, что ты не поедешь. Я сейчас сниму трубку, позвоню, что мы оставляем тебя и что ты согласен.

— А зачем вам снимать трубку? Вам уже позвонили и сказали, что я должен остаться здесь. Этот вопрос уже решен в Москве. Только я не понимаю: на каком уровне он решался? Если на уровне Политбюро, тогда вы мне разъясните как член Политбюро ЦК, какие обвинения имеются в мой адрес, какие ко мне претензии, и покажите список приглашенных или, наоборот, тех кому запрещено быть на пленуме.

— Да нет, ну что ты, — он старался перевести разговор в шутку. — Давай договоримся, ударим по рукам, ты оставайся, мы съездим, и все будет нормально.

— Нет, Петр Ефимович, так не выйдет. Я все же не тот, кого может понукать всякий кому не лень. Я поеду.

— Значит, мы с тобой не договоримся?

— Нет, не договоримся.

И я тут же вышел от него. Буквально через час на еще не закончившемся съезде партии мне сказали, что после моей беседы с Шелестом из предварительного списка членов ЦК партии Украины мою фамилию исключили.

Конечно, это была воля Брежнева, Шелест — только исполнитель.

Я связался по телефону с Шелепиным и выяснил, что никакого официального списка «нежелательных» участников пленума никто не обсуждал и не утверждал. Я сказал Александру Николаевичу, что на пленум ЦК прибуду, несмотря ни на что.

Вскоре после этого мне позвонили из аппарата ЦК КП Украины и сообщили о приглашении на пленум в Москву. Очевидно, мой разговор с Шелепиным услышали и кто-то решил, что дело заходит слишком далеко…

Я уже больше не ждал ничьих разрешений, сел в самолет и вылетел в Москву. Было воскресенье. И больше, чем своей «победе», я радовался предстоящей встрече с семьей.

Конечно же, в составе членов ЦК у меня было немало друзей и хороших знакомых. Одним из них был первый секретарь Мордовского обкома партии, заменивший меня в свое время в Азербайджане, Елистратов. Он позвонил мне, и мы условились встретиться.

Идти к нему в гостиницу не хотелось, встреча у меня дома тоже была нежелательной. Так что часа два мы с ним гуляли у нас перед домом в парке.

Говорили о разном.

Он рассказал о своей встрече с Шелепиным и поделился намерением выступить на пленуме с критикой Брежнева.

Я кивнул в знак поддержки такого намерения и оглянулся по сторонам. Мой опытный глаз заметил штук пять автомобилей с чекистами. Было ясно, что запрет подслушивать и следить за членами Центрального Комитета и другими высокопоставленными функционерами, строго соблюдавшийся в мое время, предан забвению. Подозрение переходило в уверенность. Даже соседский сын, увидев из окна всю эту картину, поспешил в парк с детской коляской и предупредил нас о слежке. Мы откровенно стали рассматривать чекистов, чтобы те поняли, что раскрыты.

Елистратов вернулся к себе в гостиницу. На другой день он не пришел на пленум. Ночью к нему в номер спустились его «друзья» по работе в Азербайджане — генерал Цвигун и Алиев, пришли вроде бы проведать и поговорить. Заказали ужин. А ночью «скорая помощь» увезла Елистратова в больницу, где он и находился до конца пленума. Официальный диагноз: «тяжелое отравление алкоголем». Что же касается Цвигуна и его друга Алиева, то они на другой день были в полнейшем порядке и присутствовали на заседании. Более того, они сели слева и справа от меня как старые знакомые, но мне-то была понятна эта «рассадка».

Елистратова в итоге не избрали в новый состав ЦК, а потом и вовсе отправили экономическим советником в Афганистан.

Еще не зная всего, что случилось с Елистратовым, по дороге из дома на пленум я был в высшей степени осторожен. У меня было недоброе предчувствие, да я и имел на это право. А разве трудно устроить так, думал я, что по пути в Кремль случится небольшое дорожно-транспортное происшествие, и мне придется остаться на месте как свидетелю или — в худшем случае — отправиться в больницу для осмотра или лечения? И все, из-за чего я так стремился в Москву, потеряло бы свой смысл.

От моего дома до Кремля недалеко, примерно полчаса ходьбы. Когда вышел из дома, вроде бы ничего особенного не заметил, а выйдя на улицу Герцена, которая прямо идет на Манежную площадь перед Кремлем, вдруг обнаружил, что за мной следят.

Одного из тех, кто шел за мной по пятам, я знал в лицо. Это был сотрудник КГБ, я его видел на каком-то инструктаже. Потом обратил внимание на женщину на другой стороне улицы. Хотя шли они порознь, но работали вместе.

Так мы дошли до самой Манежной площади, а у перехода к Кремлю задержались. Здесь всегда много машин, да я и нарочно остановился. Моим наблюдателям спрятаться было некуда — недалеко был только табачный киоск. Мужчина, чтобы чем-то заняться, подошел к киоску. «Хорошо же, — злорадно подумал я про себя, — сейчас я тебя проучу!» Молниеносно ушел за угол здания и там остановился.

Все это длилось несколько мгновений. Мой преследователь, выйдя из-за киоска и не обнаружив меня, заметался. В тот момент, когда он мчался мимо моего укрытия, я вышел и остановил его:

— Теперь отправляйся к своему начальнику и скажи ему, что плохо работаешь, — приказал я ему, как в старые времена. — Ты потерял объект наблюдения, и более того — я тебя разоблачил!

Само пленарное заседание стало чистейшей воды комедией. На пленуме отсутствовали более пятидесяти человек, которых не пожелали пригласить. Вначале было решено раздать отчетный доклад всем членам ЦК, а затем собраться и обсудить его. Но произошло непонятное: Брежнев за пятнадцать минут доложил основные тезисы, то же самое сделал Косыгин, и пленум, который должен был работать целый день, завершился через сорок минут после начала. Дискуссии не было.

На XXIV съезд КПСС меня уже не позвали, мотивируя это тем, что члены ЦК, не избранные делегатами съезда, не приглашаются. Так мне объяснил Щербицкий. Идти же туда по удостоверению члена ЦК, без приглашения я счел для себя унизительным.

От мысли выступить открыто с критикой Брежнева, если она и возникала у меня в голове, я окончательно отказался. Кто бы меня поддержал? Опубликовать что-то подобное в печати тоже было невозможно.

Но я по-прежнему верил в советскую систему, верил даже тогда, когда ее высший руководитель немногого стоил…

Почему Брежнев так боялся, что кто-то из нас — я, Шелепин или Елистратов — появится на пленуме?

Брежнев опасался, что кто-то из бывших комсомольцев, а особенно А.Н.Шелепин или я, при обсуждении отчетного доклада выступит и расскажет о методах управления, руководства и обо всем прочем — то что знали мы с Шелепиным, знали больше, чем сам Брежнев знал о себе, потому что такова наша участь, как и у всех тайных советников.

Но тут уже было так — «мавр сделал свое дело, мавр должен удалиться», исчезнуть с глаз долой и не мельтешить.

Петр Ефимович Шелест только подыгрывал Брежневу, он был исполнитель. Это он потом осознал, и в дневнике записал, как мне говорил, и сокрушался, что неправильно поступили и с Шелепиным, и со мною особенно. Но это уже было потом…

Некрасиво расстался Брежнев с Шелестом, служившим ему верой и правдой. И прежде всего потому, что Шелест, да и Подгорный имели привычку высказывать свое мнение, задавать вопросы, которые не нравились Брежневу и его окружению.

Но главное — это продолжение той войны, которую Шелест вел с Щербицким.

Щербицкий был лучшим другом Брежнева. Оба из Днепродзержинска, из одного, как говорят, хутора. Они друг друга всегда поддерживали.

Не один раз споры между Шелестом и Щербицким возникали на самом Политбюро. Трения были и в процессе работы. Нет-нет да и у Щербицкого иногда прорывалось недовольство, и среди министров шли разные разговоры. Проблема заключалась в том, что министры иной раз оказывались между молотом и наковальней: Шелест одну линию гнул, Щербицкий — другую.

«Победил» в этом противостоянии в конце концов Щербицкий.

Когда Шелест покидал Украину, мы с ним не попрощались: он понимал, что должен будет мне что-то сказать… И правильно сделал — не поставил и меня в ложное положение…

Шелест не был авторитарным руководителем, как некоторые сейчас хотят его представить. Да в тех условиях, при наличии Политбюро ЦК КП Украины, это было не так просто. И со стороны ЦК КПСС контроль осуществлялся такой, что куда там! Шаг лишний не мог сделать первый секретарь республики — все было под контролем.

Правда, директорские замашки у Шелеста остались: позволял себе и недопустимую резкость тона, и недипломатические выражения. Даже иногда на заседании Политбюро мог очень грубо отчитывать.

Шелест не очень корректно вел себя и с министрами Союза, которые довольно часто приглашались при рассмотрении какого-нибудь вопроса по Украине. Он мог и отчитать их, и предъявить претензии в довольно резкой форме, я бы сказал, довольно бестактно. Причем иногда по делу, а иногда и без дела — просто для демонстрации своей власти.

Помню, был громкий скандал, когда Шелест решил, что Украине хорошо бы самой заняться внешнеторговыми делами, выйти из-под опеки Внешторга и всех внешнеэкономических учреждений и ведомств Москвы. Мол, Украина способна сама вести внешнеторговые операции без оглядки и согласования с Москвой, с центром.

Это вызвало резко негативную реакцию в Москве. На Политбюро ЦК КПСС состоялся, насколько мне известно, довольно серьезный разговор, где Шелеста здорово «повоспитывали».

Как раз в то время на Украине произошел еще целый ряд событий. Например, у оперного театра в Киеве стоял на постаменте бюст Пушкина. Его снимают и переносят к заводу «Большевик», на окраину Киева, а на это место водружают памятник Лысенко. Ряд улиц переименовывают. В частности, вместо фамилий русских писателей появились фамилии писателей украинских.

На официальных больших заседаниях — пленуме ЦК или профсоюза, если кто-то выступал на русском языке, Шелест мог из президиума на весь зал спросить:

— А почему вы на русском языке говорите? Надо бы на украинском.

Так происходило несколько раз, и запомнилось, расползлось по Украине. Воспринялось сразу как противопоставление украинцев русским.

И сами украинцы масло в огонь подливали: они всегда на первое место ставили свою «самостийность», «незалэжнесть» и прочие националистические штучки. Это было для них главным. Они считали, что их все время кто-то_.обижает, объедает, обирает. (А сейчас сами народ свой прокормить не могут.)

Примеров тому много. Как-то прихожу в оперный театр. Директор встречает меня. Идет «Пиковая дама» на украинском языке. Я спрашиваю:

— А в Киеве разве не знают русского языка, поэзии Пушкина? Тем более и музыка русского композитора. Вы пытаетесь итальянские вещи петь на плохом итальянском языке, а русскую оперу на украинскую мову переводите. Почему?

— Ну, если этого не делать, — вполне серьезно говорит директор, — то украинцы никогда не будут знать русской культуры.

— А вы по-русски им объясните, они поймут…

Потом, когда Щербицкий стал первым секретарем, он занял определенную позицию: на каком хочешь языке, на таком и выступай.

Шелест же мог сказать членам Политбюро ЦК КПСС, что-де они не знают, что такое Украина, или что-то подобное.

Недовольство центра вызвало издание его книжицы «Украина моя советская». Сделали ему книжку помощники и отдел пропаганды ЦК во главе с Кравчуком. В какой-то мере участвовали в ее написании Шевель и Коробчук. Причем написали явно с националистическим уклоном. Предложили все это Шелесту, а тот, не подумав, подписал и издал на украинском, потом на русском языках. Это было воспринято очень негативно и поставлено ему в вину.

Но я никогда не считал его националистом. Никогда не считал его и подверженным влиянию западников, что произошло позже с Кравчуком и тем более сейчас — с Кучмой.

И Шелест никогда не мыслил себе Украину вне Советского Союза, как сейчас пытаются доказать. Проработав многие годы на заводах России, зная хозяйство Советского Союза изнутри, его авиационную промышленность, будучи убежденным коммунистом, он и в мыслях не держал ничего подобного.

Но, как говорится, в копилочку сбрасывались все «мелочишки», и когда Федорчук приехал, все это стало внимательно собираться.

Широкий резонанс получила злополучная поездка Шелеста на отдых в Трускавец, куда он прибыл со «своим» молоком: повез с собой корову и сено. К поезду специально прицепили товарный вагон. Все это разнеслось, конечно, по республике, да и в центре стало известно.

Не уехал он и из особняка, когда было принято такое постановление Политбюро ЦК. В Москве все подчинились — и Хрущев, и Микоян, и Кириленко, и другие выехали из особняков на Ленинских горах (мы их еще называли «Заветы Ильича»).

Потом эти особняки использовались для официальных приемов космонавтов, секретарей ЦК компартий зарубежных стран, глав правительств, президентов.

А вот Шелест в Киеве не подчинился. Это была большая парковая зона внутри города, и особняк там стоял хороший. Позже там сделали детскую больницу, как на ближней даче Сталина. Я еще, по-моему, докладывал Хрущеву о том, что Шелест не собирается уезжать, а тот меня успокаивал — ничего, уедет, мы с ним проведем работу.

Но Шелест так и не уехал, и это еще больше обострило негативное отношение к нему.

В Москве к национализму вообще относились очень настороженно, даже болезненно, и иногда из мухи делали слона. Да и к интеллигенции относились с подозрением.

А Шелест в чем-то заигрывал с интеллигенцией. Украинская же интеллигенция всегда была испорченной в том смысле, что они много говорили об этой самой «самостийности, незалэжнести» — «свободе» так называемой.

И они домитинговались сейчас до того, что впустили в Киев всю интеллигенцию Западной Украины. Те заграбастали все посты и теперь Украиной управляют. А интеллигенция, которая выросла при Советской власти, сейчас где-то на задворках.

Я же помню, как, будучи секретарем ЦК ВЛКСМ, за уши тащил Павлычко. Каждое его стихотворение для публикации в «Комсомольской правде» переводили на русской язык лучшие поэты, и таким образом вытащили Павлычко на уровень «ведущего поэта» Украины. А теперь он, забыв обо всем, стал одним из самых ярых, самых злых, самых враждебно настроенных к «москалям» украинцев.

С приходом Щербицкого всех этих национальных (кто-то их называет националистических) проявлений меньше не стало. Но их не собирали, их не аккумулировали, не подводили под конкретную фигуру.

А при Шелесте все шло целенаправленно против него. Федорчук собирал все факты национальных и националистических проявлений по крохам, и все это ставилось в строку Шелесту, и только ему.

Отставка Шелеста, в общем-то, уже была подготовлена, и Украина, и актив — все ее ждали. И все видели, что идет в открытую борьба за кресло первого секретаря, что Щербицкий безудержно рвется в это кресло. В то же время всем было ясно: руководят его действиями из Москвы, а на Украине только подливают масла в огонь…

С Шелестом мы потом уже по-хорошему встречались в восьмидесятых годах в Москве. Мы, как бойцы, вспоминали минувшие дни. Обсуждали, осуждали…

Тему снятия Хрущева затронули после того, как Шелест в каком-то интервью выразил сожаление, что участвовал в этой акции, и назвал ее «заговором». Я ему тогда сказал:

— Петр Ефимович, вы-то участвовали во всем и согласились, чтобы на пленуме, когда Хрущева освобождали, не открывать прений. Не пожелали этого Брежнев да и другие члены Политбюро, в том числе и вы, я думаю. А многие сидевшие в зале были не согласны с этим. Делегаты явно хотели услышать его выступление и, может быть, сказать о том, что не во всем Хрущев виноват, могли и назвать членов Политбюро, которые подсовывали Хрущеву решения. А всех собак на одного Хрущева повесили. Те же «елочки» для дойки коров, о которых кричали, разве Хрущев силой вводил? — Полянский ответ должен был держать. И вы знаете, что не случайно не открыли прения на октябрьском пленуме ЦК — побоялись, что еще кому-то достанется. Вы торопились голосовать и избрать Брежнева…

Шелест, который сам разъяснял первым секретарям обкомов партии и членам ЦК КП Украины, приехавшим на пленум в октябре 1964 года, как, зачем и почему снимают Хрущева, вдруг потом в интервью говорил, что якобы он стоял за то, что не стоило снимать Хрущева, что Хрущев мог бы еще поработать, и прочее…

Многое я тогда ему высказал. Но это уже потом я ему говорил, что и он был виновен, что нужно было быть более принципиальным. И он это осознал, но было поздно…

Щербицкий ко мне относился неплохо даже при Шелесте.

И после отставки Шелеста отношение его ко мне оставалось нормальным. То же — в аппарате Совета Министров, на местах, в областях — везде и всюду меня принимали хорошо. Никаких таких вещей, которые бы меня не удовлетворяли, унижали или оскорбляли, не допускалось.

Так как Щербицкий интересовался больше спортивными делами, а я курировал Комитет по спорту, то он мог мне прямо позвонить, посоветоваться, обсудить успехи спортсменов.

Мог даже посоветоваться по кадровым вопросам. Это было однажды и при Шелесте, но то особый случай.

Когда у нас не стало первого секретаря Киевского обкома партии, Шелест неожиданно выдвинул на это место Цибуль-ко, завотделом парторганов ЦК партии Украины. Володю Цибулько я хорошо знал, так как он был секретарем Центрального райкома комсомола в Донецке.

Парень он неплохой, но у него была нелегкая судьба: он горел в танке, у него обожжено лицо, хромает, и это наложило определенный отпечаток на его характер. Такие люди всегда к здоровому человеку относятся несколько обозленно, придирчиво. И Володя с кадрами расправлялся, как бог с черепахой, — приходилось его много раз останавливать.

Захожу к Щербицкому, и тот меня спрашивает:

— Как ты как считаешь, правильно ли назначили этого Цибулько?

— Видите ли, у меня свое мнение о Цибулько. Я его знаю как хорошего работника. Но думаю, что его нельзя было выдвигать даже заведующим отделом ЦК партии, который занимается в основном кадрами, потому что он с людьми работать не умеет, у него нет достаточного такта и всех остальных качеств, нужных для кадровика, а тем более для первого секретаря столичного обкома.

— Нет, я не об этом. Вы знаете, когда вы приехали сюда, то у нас с Шелестом был разговор о том, чтобы при первой же освобождаемой должности первого секретаря обкома партии вас послать на это место. И тут вдруг утром я узнаю, что не вы идете на Киев, а Цибулько.

Я искренне удивился его наивности:

— Так я никогда не могу быть первым!

— Почему?!

— Потому что меня тогда нужно избирать в состав ЦК КПСС и депутатом Верховного Совета СССР, чего Брежнев не поддержит.

— Ну, это вы напрасно, — неуверенно произнес он.

— Нет, Владимир Васильевич, если вы завели разговор, то вы должны это знать. Ни Шелест этого никогда не сделает, ни вам не будет дозволено (он еще тогда не был первым секретарем, а только предсовмина, а я у него — первый зам).

Вот такой состоялся разговор. Что на самом деле Шелест думал, что он говорил Щербицкому, что тот отвечал — не знаю. Это то, что Щербицкий мне передал. Я за что купил, за то и продаю. Вот такой был момент…

Как-то Щербицкий звонит:

— Слушай, — это когда первым он стал, — что если мы Ельченко выдвинем секретарем ЦК по пропаганде? (А.Ельченко был в то время министром культуры.)

Я говорю:

— Ну, почему бы и нет. Он, правда, не гуманитарий, он политехнический институт заканчивал, но прошел хорошую школу.

Правда, эти разговоры мало влияли на мою работу или работу других органов. Щербицкий придерживался своей линии и мнения своих прямых советчиков, и линия эта была строго брежневской, особенно в кадровой политике.

В последующем, когда Шелест ушел, Щербицкий позволял себе держаться со мной ближе и более душевно, может быть, и потому, что он был благодарным человеком и помнил доброе к себе отношение в минуту трудную.

Когда Щербицкого освободили от должности предсовмина Украины, кандидата в члены Политбюро ЦК и отправили обратно, в Днепродзержинск, я, будучи председателем КГБ, принимал его всегда в Москве на том же уровне, что и прежде, когда он был кандидатом в члены Политбюро: та же охрана, те же номера в гостинице, те же квартиры, телефоны, машины — все, как положено. Он мне даже сказал однажды:

— Владимир Ефимович, ну зачем вы берете на себя такой риск, это же вам может боком выйти.

— Вы за меня не беспокойтесь. Если я посылаю машину и все прочес, то так надо: так я решил.

И у него было ко мне такое отношение, будто он мне чем-то обязан.

Но тем не менее и при нем в состав ЦК меня не избирали, ни с одной делегацией не посылали. Дружба с Брежневым и поддержание своего положения «на Олимпе» ему были куда дороже.

Щербицкий по эрудиции и по культуре стоял выше Шелеста, но что касается политических качеств, масштаба руководителя, Шелест, конечно, был выше. Щербицкий — это служака и холуй, верой и правдой служивший Брежневу. Его преданность доходила до того, что он не возражал ни на одно, даже глупое, предложение Брежнева. Именно за эту преданность Щербицкий дважды получил звание Героя Социалистического Труда. Но интриганом Щербицкий не был. На Украине хватало и без него такого сорта людей. Там кого угодно втянут в интригу, сами заварят кашу, а потом могут даже выдать главаря этой интриги.

Шелест, хоть он и харьковский, может быть, одного-двоих из Харькова пригласил на работу, и то тех, кто действительно этого заслуживал: Никитченко он взял в ЦК в отдел транспорта, а потом тот стал председателем КГБ Украины; потом Соколова — впоследствии он стал вторым секретарем ЦК партии.

А при Щербицком ни одного министерства Украины не было, чтобы министром или его первым замом не стал бы днепропетровец. Не было ни одного отдела ЦК КП Украины, чтобы завотделом или первым замом его не был человек из Днепропетровска.

Доходило до смешного.

Снимают председателя Днепропетровского горисполкома и назначают его же председателем Комитета по экологии Украины.

Я курирую спорт, вхожу с запиской в ЦК партии по поводу того, что необходимо ввести дополнительно должность зампреда Комитета по физкультуре и спорту. Там рассматривают, и мне звонят: «Можно. Если вы возьмете на это место заведующего отделом культуры Днепропетровского обкома партии».

Меня эта политика возмущала, и я откровенно, полушутя-полусерьезно, не самому Щербицкому, но так, чтобы до него дошло, говорил, что дешевле перенести столицу Украины из Киева в Днепропетровск. Ведь это же связано с назначением, передвижением, а значит, с квартирами, обустройством, переживаниями массы людей, семей.

Или его звезды Героя Соцтруда: Украина получила богатый урожай, а звезду Героя получает не предсовмина Ляшко, не те, кто действительно вырастил урожай, а Щербицкий. Это выглядело оскорбительным для всей Украины, для ее актива.

Со временем у Щербицкого стали проглядывать черты самовосхваления — кстати, появились они еще в его бытность предсовмина: «Я день и ночь вынужден за всех работать, все бездельники» — и далее в том же духе.

Пышным цветом цвела на Украине «днепропетровская клюква». Людей снимали с должности, чтобы заменить днепропетровцем.

Как-то водитель мой мне рассказывает:

— У нас сегодня разговор был. Обсуждали, почему шесть месяцев уже нет замминистра здравоохранения.

— Ну, и к какому выводу пришли?

— Говорят, что в Днепропетровске еще не родился тот человек, который должен быть этим министром.

И действительно, потом назначили этого министра — им стал бывший заместитель завотделом Днепропетровского обкома. Это не выдумки, а факт.

Мы в одном доме жили с Сахловским, министром финансов. Это был разумный человек, но большой шутник. Когда машина подъезжала за ним к подъезду, он открывал дверь и спрашивал шофера:

— Петро, меня ще не знялы з работы?

— Нет.

— Ну, тогда поехали.

Водители всегда первыми узнавали о перемещениях.

Закончился мой последний украинский период обширным инфарктом. Выйдя из больницы, где лежал полгода, решил: хватит! Так дальше продолжаться не может!

Я написал Брежневу письмо и стал ждать. Прошло несколько месяцев — реакции никакой.

Новое письмо тоже осталось без ответа.

Тогда я, оставив в стороне вежливый тон, написал резкое, возмущенное послание. В нем я напомнил Брежневу и о том времени, когда он во мне нуждался: «Я не знаю, что я такое преступное совершил, но когда Вы во мне нуждались, я поддержал Вас, и Ваше отношение ко мне было самое теплое. А ныне Вам трудно даже ответить мне».

Я написал о своей болезни и настаивал на возвращении в Москву.

Через две недели меня пригласил Щербицкий:

— Леонид Ильич позвонил и просил передать, что намерен решить ваш вопрос после XXVI съезда партии.

— А почему не сейчас?! Чего еще ждать? Я четырнадцать лет отслужил, инфаркт заработал. Все. Хватит!

— Нет-нет, он действительно обещал заняться…

До съезда оставалось еще целых полгода. Я подумал: неужели он все еще боится, что у меня есть стремление попасть в состав ЦК? Ну что ж, сказал я себе. Горбатого могила исправит. Нужно ждать…

Весной 1981 года, после съезда, дела действительно пришли в движение. Щербицкому позвонил секретарь ЦК Константин Устинович Черненко, тогда второе лицо в партии, и велел мне передать, чтобы на следующий день я был у него в Москве.

— Но ведь предстоит заседание Верховного Совета республики, — напомнил я Щербицкому.

— Теперь тебя это не касается, — устало сказал он.

До меня окончательно дошло, что час отъезда действительно настал…

«Днепропетровец» Черненко встретил меня довольно холодно:

— Так, где бы вы хотели работать?

Я удивился: неужели они об этом заранее не подумали? Значит, снова какая-то игра?.. Ответил спокойно:

— Всю жизнь я работал там, куда меня посылала партия. И ныне я готов подчиниться. Вам известен мой послужной список, мой опыт. Но когда я в предварительном порядке попытался войти в контакт с отделом партийных органов ЦК, никто не откликнулся.

— Хорошо, я распоряжусь. Посмотрите вместе и определите, где вам работать, — сказал Черненко. — Вы поразмышляйте, и мы будем думать. Встретимся завтра или послезавтра.

Я был разочарован. И этого момента я ждал столько лет! Наверное, всю тяжесть тех минут не выдержало и мое сердце, и вместо очередного визита к Черненко я снова попал в больницу…

Вышел оттуда недели через три.

Когда в конце концов снова оказался в кабинете Черненко, мне был предложен подготовленный список должностей.

Список был довольно пестрый. Здесь были должности и заместителя министра культуры РСФСР по памятникам и музеям, и заведующего отделом кадров Агентства по охране авторских прав, и что-то еще. В общем, одно предложение «лучше» другого.

Последним значился пост зампредседателя общества «Знание», занимавшегося просветительской работой, распространением политических и научных знаний. Для того чтобы в Центральном Комитете найти все эти варианты и составить такой список, нужно было приложить «великие» усилия.

Я попробовал обратить внимание Черненко на то, что все последние четырнадцать лет я работал заместителем председателя Совета Министров Украины и кое-чему за это время научился.

— В Совете Министров СССР вакантных должностей нет. И в Комитете народного контроля — тоже, — с отсутствующим видом заявил Черненко.

Разговоры относительно моего будущего заняли еще две или три недели. Я боялся, что вопрос сознательно затягивается для того, чтобы в конце концов, сославшись на мой отказ, меня могли отправить обратно в Киев.

Да, возвращение в Москву я представлял себе иначе. Не знаю, каким, но в любом случае иным. В свои пятьдесят семь лет я чувствовал себя способным на большее. Однако не я сам, а Брежнев решал мою судьбу. Решал так, как хотел, по-своему…

Взвесив все, я согласился пойти в общество «Знание».

Там я быстро почувствовал невидимую руку КГБ. Куратор комитета осуществлял контроль за деятельностью всех работников, за содержанием их лекций. Меня это немало удивило. Зачем, казалось бы, Комитету государственной безопасности следить за Обществом, объединяющим интеллигенцию и лекторов, пропагандирующих коммунистическую идеологию, успехи в политике партии? Однако возможности КГБ, очевидно, позволяли это делать.

Главное — я был все-таки снова в Москве, в своей семье…

Мой новый рабочий кабинет находился в здании, находившемся всего в нескольких сотнях метров от лубянского центра КГБ и ЦК комсомола. Новый символический круг моей жизни замкнулся.

В обществе «Знание» я спокойно дожил до пенсионного возраста. А когда пришло это — время, не стал ждать особых приглашений, написал заявление и ушел сам…

О моей жизни и работе на Украине мне пришлось вспомнить еще раз в 1999 году по не очень приятному для меня поводу.

За годы работы на Украине в комсомоле, а затем в правительстве я своими глазами видел, как много хорошего было сделано руками украинцев, русских, представителями других национальностей за время Советской власти, особенно после Отечественной войны.

Есть в этом и доля моего личного труда.

Поэтому можно понять мое глубокое возмущение и гнев после прочтения книги Ф.Моргуна «Перепаханное поколение».

Моргун презентовал мне эту книгу с весьма обязывающей дарственной надписью: «Семичастному Владимиру Ефимовичу — одному из честнейших людей второй половины XX века — эпохи, когда человеческая порядочность оказалась не слишком частой. С глубоким уважением Ф.Моргун».

Вручая мне книгу, Моргун просил меня:

— Ефимыч, ты только прочитай все — от корки до корки!

И я заставил себя прочитать эти пятьсот страниц лжи, замешанной на украинском национализме, измышлениях Резуна (В.Суворова) и мистике. И все это написал Герой Социалистического Труда, бывший секретарь обкома партии, бывший заведующий отделом ЦК КПСС, бывший первый заместитель председателя Совмина Киргизии, бывший целинник!!!

Правильно пишет в предисловии к этой книге некий И.Бокий, что у автора «была и другая, тщательно скрываемая от людей, прикрываемая наградами и почестями жизнь» — жизнь «перевертыша», скажу я!

Позднее я встретил Моргуна в Москве. И как же мы сцепились!

Моргун стал оправдываться, мол, я что-то не так понял.

— Если ты считаешь, что я не понял, какую гадость ты написал, — ответил я, — я разъясню свою позицию публично, в печати.

Я встретился с Масленниковым, бывшим секретарем Красноярского крайкома комсомола, ныне доктором экономических наук, профессором, академиком Международной академии наук высшей школы, и мы с ним написали статью для «Советской России». Она была опубликована под заголовком «Как Федор Моргун жизнь страны проморгал. Человек с перепаханной совестью» 20 апреля 1999 года.

Позже в журнале «Диалог» мы поместили более развернутую статью — «Перепаханная совесть автора», где привели и его дарственную надпись мне.

В этих статьях мы доказали на фактах всю тенденциозность, лживость, необъективность автора, который считает книгу своей «исповедью».

После этого Моргун стал названивать мне на квартиру — просил вернуть книгу: видимо, хотел вырвать дарственную надпись. Но я решил оставить на память этот «поцелуй Иуды»…