Беспокойное сердце

Восток-дело тонкое

Азербайджан стал первым неожиданным поворотом в моей судьбе.

До этого моя биография складывалась довольно успешно и шла как по накатанной дороге, не встречая особенных препятствий, резких поворотов, остановок и тем более откатов назад. А тут вдруг возник Азербайджан.

А возник он в результате очередной кадровой возни в верхних эшелонах власти, в руководстве партии.

Когда я стал завотделом партийных органов ЦК КПСС по союзным республикам, на положении второго секретаря находился Алексей Илларионович Кириченко. Формально в ЦК КПСС не было второго секретаря, он не избирался. Определял своего заместителя первый секретарь ЦК КПСС Хрущев. Именно он забрал в Москву Кириченко, бывшего первого секретаря ЦК компартии Украины, и тот быстро занял место второго лица, хотя и Суслов, до этого считавшийся таковым, не был официально отстранен.

Это была уловка Хрущева — иметь около себя в этой роли не одного человека, а двух или даже трех. Позже, когда появились еще Николай Васильевич Подгорный и Фрол Романович Козлов, там было такое смешение этих персон, претендующих на роль «второго лица», а значит, и преемника Хрущева, что разобраться было трудно. Хрущев же делал все это специально для того, чтобы не создавать ни у одного из этих людей лишних иллюзий.

А.И.Кириченко — довольно энергичный, несколько экспансивный человек, бывший на Украине безраздельным хозяином, еще там усвоил этакий диктаторский тон, который порой переходил в грубовато-хамский, и с этими замашками приехал в Москву.

Такой метод руководства вызвал неприятие со стороны основного состава членов Президиума и Секретариата ЦК партии. А так как Кириченко в качестве «второго лица» в партии стал вести заседания Секретариата ЦК, его метод руководства вызвал неудовольствие целого ряда секретарей, которые по существу восстали против него. Ренатов, Фурцева, Мухитдинов, Аристов, Шаталин и другие начали против него настоящую борьбу, «спихивая» с должности.

Эти люди, вероятно, подумали, что я человек Кириченко, коль мы оба с Украины. И более того — что именно Кириченко меня привел в ЦК, чтобы моими руками расставлять кадры.

А поскольку и Хрущев тоже с Украины, то тут, решили они, образовывалась настоящая украинская фракция, которая будет насаждать нужных ей людей и проводить свою линию.

В действительности я с Кириченко на Украине не был знаком близко, так как не работал с ним никогда: я заправлял комсомолом в Сталино, он был первым секретарем обкома и горкома партии в Одессе. Я с ним нигде не контактировал, да и в Москве тоже не было поводов для этого.

Повторяю: инициатива сделать меня завотделом ЦК исходила от Шелепина, и ее поддержал Хрущев. Тут Кириченко, как говорится, оказался перед фактом. Да, он со мной беседовал, да, он первый, кто предложил мне эту должность, но это было поручением Хрущева, о чем он мне сам и сказал.

Но я уже тогда заметил такую деталь. Хрущева в Москве не было в это время, а Игнатов, находился где-то за границей. Я сидел в кабинете у Кириченко, когда раздался звонок по ВЧ — звонил Игнатов. И после нескольких фраз.’Кириченко вдруг попросил меня выйти в приемную и там подождать. Я сразу подумал, что разговор идет обо мне и что, видимо, нет единодушия по вопросу моего назначения и меня не ожидают в ЦК с распростертыми объятиями, как мне только что рассказывал Кириченко.

И действительно, когда я возвратился к нему, тон разговора резко сменился. Он стал говорить, что я, мол, не единственная кандидатура на эту должность, что могут быть и другие, а потом и мнения могут быть разные. Я чувствовал, что ему трудно менять начатую линию разговора.

— Алексей Илларионович, — не совсем вежливо прервал я его, — вы со мной не хитрите и скажите прямо, что вопрос окончательно не решен.

— Вот-вот, — обрадованный моим пониманием, оживился Кириченко. — К примеру, Хрущев «за», я «за», но могут быть и другие мнения. — Он не стал уточнять. — Приедет Хрущев, зайдешь к нему.

В конечном итоге меня утвердили. Но уже тогда я понял — и потом это подтвердилось, что Игнатов, да и другие были против моей кандидатуры и что обстановка «в верхах» совсем не простая.

Смирившись с моим назначением, главный удар они направили на снятие Кириченко и своего добились. В мае 1960 года, когда тот отдыхал в Крыму, они настояли на том, чтобы Хрущев дал согласие на освобождение Кириченко. Причем, видимо, они его так прижали, что Никита Сергеевич ничего не мог сделать…

Предложение Хрущева возглавить партийную делегацию в Венгрию я встретил с недоумением, ибо считал свой статус неподходящим для такой роли: я. новый человек в партийных органах, да и должность невысокая для такого ответственного поручения — всего лишь завотделом ЦК. Поэтому сразу же предложил, чтобы возглавили эту делегацию или Мазуров, или Кириленко — оба кандидаты в члены Президиума ЦК. Но один напомнил Хрущеву, что тот обещал отпустить его в отпуск, другой сослался на недомогание и большой объем работы.

— Да ты сам поезжай, — выслушав их, сказал Хрущев. — Чего ты ищешь руководителя?

— Какой из меня руководитель делегации по передаче опыта, когда я в ЦК всего полгода? И потом это первая партийная делегация после событий в Венгрии. Могут быть доверительные разговоры с Яношем Кадаром.

— Поезжай, поезжай сам, у тебя все получится, — заключил Хрущев, и я понял, что дальнейшие препирательства не имеют смысла. Пришлось мне ехать.

В состав нашей делегации входили 15 человек. Это были секретари обкомов, горкомов, райкомов, работники аппарата ЦК. Помню Тихона Соколова — первого секретаря Целиноградского обкома, Николая Николаевича Родионова — первого секретаря Ленинградского горкома партии, Таранько — секретаря Киевского обкома партии по пропаганде. Помню, что были представители высокого уровня из Армении и других республик — мощная такая делегация. Женщин, по-моему, в ее составе не было.

Проработали мы там с 9 по 25 июля.

Янош Кадар принял нас на следующий день после нашего прибытия. Он выразил удовлетворение приездом делегации КПСС и уверенность, что визит будет способствовать дальнейшему укреплению сотрудничества наших партий; высказал пожелание встретиться вновь в конце пребывания, чтобы обменяться впечатлениями.

Я.Кадар подробно проинформировал нас о положении в стране и в партии, о стабилизации положения и желании опереться на собственные силы. Он подчеркнул, что сейчас в партии осталось лишь немногим более 40 % членов, но это люди, пользующиеся действительным авторитетом среди населения страны.

Мне запомнилось, с какой болью он говорил о том, как тяжело многие партийные работники пережили кризис, потеряли чувство уверенности, оптимизма, «Но мы, — подчеркнул Кадар, — полагаемся только на свои силы».

Подробно он рассказывал, как партия приходит в себя после всего пережитого, какими методами действует — тут и открытые партийные собрания с приглашением беспартийных, и сокращение числа освобожденных партийных работников, и привлечение в партию сознательных рабочих, и работа партийцев от дома к дому, от человека к человеку, и воспитание молодежи. Он откровенно сказал, что пока идеологическая работа — самое слабое место, и сожалел, что в стране мало знают о Советском Союзе, об опыте работы КПСС.

Навсегда запомнились мне его слова: «Коммунисты могут нанести себе более серьезный вред, чем враг. Поэтому своих ошибок нужно бояться больше, чем происков врагов». Записав себе для памяти эти слова венгерского руководителя, я не знал, что часто буду вспоминать их потом и что они окажутся для нашей страны пророческими.

Сопровождали нас в поездке по стране секретарь ЦК ВСРП Ким и заведующий отделом партийных и массовых организаций ЦК Шандор. Наши встречи и беседы проходили дружелюбно, с пользой и для них, и для нас.

В это время на фестиваль молодежи в Вену проездом через Венгрию направлялась наша делегация, и мне один из работников ЦК КПСС, который был в составе этой молодежной делегации, говорит:

— Слушай, по ЦК идет разговор, что ты едешь вторым секретарем ЦК в Азербайджан.

— Как это так? Мне никто ничего не говорил.

— Да, да, — утверждает он. — Слухи достаточно основательные…

Возвращаюсь из Венгрии и застаю такую «карусель». Видно, чтобы совсем отодвинуть Кириченко, секретари ЦК добились введения такого «демократического» новшества: вместо постоянного председательствующего на Секретариате ЦК Кириченко заседания решено вести поочередно, ежемесячно сменяясь, — месяц Игнатов, месяц Аристов, месяц Фурцева, месяц Мухитдинов и так далее. И вот как раз когда я возвратился из Венгрии, «на хозяйстве» находилась Фурцева.

Я ей позвонил: мол, делегация прибыла и я готов доложить об итогах ее работы. Она просит меня подождать.

День, два, три проходят. Я ей снова звоню:

— Екатерина Алексеевна, у меня же много других дел.

Я хотел бы вам доложить, чтобы мне развязаться с этим вопросом и приступить к основной работе.

— Да, да, я понимаю. Сегодня к концу дня вас приглашу.

В самом деле: приглашает. Я начинаю свой отчет, но чувствую, что она слушает меня вполуха, а затем вообще перебивает:

— Нет, постойте. С этим вопросом можно повременить. Тут возник другой, более важный вопрос. Мы получили телеграмму, в которой Бюро ЦК партии Азербайджана просит направить вас к ним вторым секретарем ЦК.

Напомню, что после отчета ЦК КП Азербайджана на Президиуме, в руководстве КП республики произошли крупные кадровые перестановки, так как вскрылись очень серьезные пробелы и в работе с кадрами, и в решении национальных вопросов. Было выявлено, что коррупция, взяточничество расцветали в Азербайджане пышным цветом.

— Екатерина Алексеевна, — изумился я, — а вы знаете, что сейчас у нас нет второго секретаря и в Узбекистане? А если Бюро ЦК Узбекистана попросит вас прислать вторым секретарем, как вы к этому отнесетесь?

— Как это так? — растерялась она.

— А вот так по вашей логике выходит. А если серьезно: как это заведующего отделом ЦК КПСС может попросить к себе Бюро ЦК партии республики? Ведь у нас не каждый первый секретарь республики становится завотделом Центрального Комитета. А тут заведующего отделом ЦК, которого назначили совсем недавно, сегодня просят вторым секретарем в ЦК республики. Это раз. Во-вторых, зачем вы меня сорвали тогда с комсомола? Ведь меня могли из комсомола послать вторым секретарем, а потом уже взять в аппарат ЦК. Разве я напрашивался к вам на работу? Более того, когда меня брали в отдел, я и Хрущеву, и Кириченко объяснял, что мне рано, что я только год с небольшим работаю первым секретарем ЦК ВЛКСМ, что мне всего 35 и я могу еще пару-тройку лет поработать в комсомоле. Зачем такая спешка и зачем меня в неудобное положение ставите?

— Да вот Никита Сергеевич сказал, что вы можете поехать, посмотреть, и если вам не подойдет что-то…

— Как это так? Я что, поеду присматривать себе республику? Разве это по-партийному? Все это выглядит по меньшей мере странно.

Я доказывал, что не согласен с таким решением, так как оно меня ставит в глупейшее положение:

— Ведь руководство только что доверило мне возглавлять делегацию ЦК партии в Венгрию для передачи опыта работы КПСС с кадрами, при переводе меня заведующим отделом в ЦК мне доказывали, что первый секретарь ЦК комсомола приравнен к заведующему отделом ЦК КПСС, а теперь оказывается, мне надо бы поработать в обкоме или в ЦК союзной республики. А вы раньше не знали, что большого опыта партийной работы у меня не было?

Говорил я с Фурцевой довольно резко, хотя она и была уже членом Президиума ЦК.

Она туда-сюда, крутится, а ответить ей нечем, тем более я приводил все новые и новые доказательства нелогичности и нелепости такого перемещения. Наконец она вспылила:

— Ну, если вы так себя ведете и не подчиняетесь руководству партии, будем разговаривать на Секретариате.

Вспылил и я:

— Пожалуйста! И не пугайте меня Секретариатом.

После этого разговора я попытался связаться с Кириченко, но его уже нет — он в Крыму. Зашел к Брежневу — он только возвратился из отпуска. Но Брежнев хитро ушел от вопроса и не стал меня защищать. Позвонил я и Козлову — он был в то время первым заместителем председателя Совета Министров, Фрол Романович крутил, крутил и тоже не захотел ввязываться в эту историю. Ну, собственно, больше не к кому. Разве что к Никите Сергеевичу — да его не было в стране. Я уж потом к нему пошел, после Секретариата.

И вот на очередном заседании Секретариата, в конце, когда приглашенные были отпущены, Фурцева стала передавать наш разговор, выставляя меня в качестве человека, не подчиняющегося партийной дисциплине. Тогда я встал и говорю:

— Я могу сам рассказать, тем более что я тут главное действующее лицо. Да, мне предложили работать вторым секретарем в ЦК Азербайджана, и я отказался. Почему? Давайте вспомним, что вы же все мне недавно, меньше года тому назад, предложили работу в ЦК и назначили завотделом по кадрам союзных республик, не считаясь с моими доводами, прекрасно зная мою биографию. Как же так можно с кадрами поступать? Теперь у партийного и комсомольского актива сложится впечатление, что я не справился с работой в ЦК. Но даже за тот небольшой срок, что у меня оставался после месячного отпуска и командировки, мой отдел подготовил два вопроса для Президиума — по Азербайджану и Латвии. Мы от отдела внесли записку о состоянии работы с кадрами в партии и государстве, в которой дали анализ по возрастному и образовательному уровню, опыту работы, и составили прогноз, что нас ожидает при таком положении, а также внесли предложения по улучшению кадровой политики…

Поспелов остановил меня, сказав с укоризной:

— Мы по-другому о вас думали, а вы, оказывается, ставите выше свои личные интересы.

— Знаете что, — разозлился я, — если вы начинаете здесь мне ярлыки навешивать, предъявлять какие-то обвинения, тогда я даю согласие. Я выполню поручение ЦК партии, поеду вторым секретарем, но пусть на вашей совести останется все то, что вы сделали со мной. А на прощанье дам вам просто добрый совет: впредь с кадрами так не поступайте.

Как я уже упоминал, освобождение Кириченко произошло вопреки желанию Хрущева. Какое-то время Хрущев даже побаивался создавшейся обстановки, так как отставка Молотова, Кагановича, Маленкова еще была свежа в памяти.

Что же касается меня, то я понял, что дальнейшее копание в случившемся не принесет мне ничего, кроме огорчений. Я махнул рукой и смирился.

На дворе стоял август 1959 года, мне тридцать пять лет. Я еще молод, полон сил. Правда, нелегко покидать Москву и начинать на новом, совсем незнакомом месте. Но я утешал себя тем, что все это не насовсем, что все еще утрясется.

И я поехал.

Накануне отъезда вечером зашел к Хрущеву. Он как раз возвратился из командировки.

— Никита Сергеевич, я хочу доложить вам, что произошло.

— Да, ты себя не очень правильно повел на Секретариате.

— Так я к вам и пришел, чтобы доложить о том, как на самом деле было, а не так, как вам это представили.

И я ему все подробно рассказал. Он выслушал меня внимательно.

— Ну, понимаешь, надо побыть тебе секретарем ЦК республики или поработать в обкоме.

— Никита Сергеевич, а вы что, не знали об этом? Ну зачем вы…

— Ну вот так сложилось… Ты знаешь, тебе это пригодится. Мы с тобой еще встретимся на большом государственном деле.

Потом, когда принимал меня при назначении на пост председателя КГБ, он вспомнил:

— Я ж тебе говорил.

— Ну почему же надо через спину ухо доставать? Вот так неудобно решать эти вопросы? Почему?

— Ну, так сложилось тогда:.. — и не стал раскрывать карты.

— Я-то все знаю, Никита Сергеевич, как сложилось. Но почему я пешкой оказался в этом раскладе? Я не жалею, что проработал в Азербайджане. Мне эти два с половиной года колоссальный дали добавок к тому, что я имел.

— Ну вот видишь… — удовлетворенно хмыкнул Хрущев.

Я понимал, почему вопрос об Азербайджане встал так остро. После проверки нашим отделом кадры Азербайджана основательно перетряхнули. Яковлева, конечно, отозвали — образовалась вакансия второго секретаря. Остро возник вопрос о кандидатуре. Ситуацией и воспользовались секретари ЦК, предложив меня на это место.

Наверное, следует объяснить, почему вторым секретарем ЦК в республиках должен был быть русский.

Вторые секретари почти всюду присылались из центра, и, как правило, русские — кроме Армении. В Армении, наверное, где-то в 1980-м вторым секретарем появился Анисимов, а до этого там всегда были армяне. Русских не помню. Да и на Украине; но там не поймешь: там мог быть по паспорту русский, а на самом деле — чистейший украинец, и наоборот. Так, как я, например: по паспорту украинец, а на самом деле русский. Живи я в Латвии — мог бы стать таким же «латышом».

А в остальных республиках на протяжении длительного времени вторым человеком в партии был русский, назначенный из Москвы. То же — ив комсомоле.

И этот порядок себя оправдывал. Я считаю, это поддерживало устойчивое равновесие в национальных республиках. Дело в том, что в каждой республике жила большая русская прослойка населения. Как правило, это были люди, которые создавали в республиках промышленность, работали инженерами, рабочими.

Велика была и русская прослойка интеллигенции. Русские учителя, врачи, ученые много сделали для образования коренного населения союзных и автономных республик и автономных областей, для подготовки национальных кадров. Многие там осели с. первых лет Советской власти. Многие — после эвакуации в годы Великой Отечественной войны.

Тысячи молодых людей, поехавших в республики по зову партии и комсомола на освоение целины, на гигантские стройки, тоже прижились на новых местах.

Русский народ был великим донором для всего Советского Союза, во всех его уголках. Отдавая силы, знания, умение, а подчас и жизнь, русские люди способствовали процветанию национальных республик.

Русских было достаточно для того, чтобы иметь даже не одного, а может быть, и больше русских секретарей ЦК, но никогда никто на этом не настаивал, и очень редко (иногда в Казахстане) появлялись два русских секретаря из пяти-шести, но там русское население составляло большинство. А в остальных — достаточно было одного второго секретаря ЦК партии республики.

Другое дело, что вторым должен быть назначен не просто рядовой, а лидер, который имел бы авторитет, силу и умение управлять, мог решать сложнейшие вопросы, быть хорошим организатором и воздействовать как на руководство республики, так и на массы.

Еще более важным было умение посланца Москвы соблюдать баланс сил, не стать ментором, не понимающим национальных нужд.

Может возникнуть вопрос: почему не использовать русских жителей той же республики? Зачем нужно было посылать второго секретаря ЦК КП республики из центра?

Практика показала, что именно на этот высокий пост местные русские не подходили. Они уже поддались влиянию окружения, и порой даже хорошее знание языка не давало оснований для того, чтобы занимать такие должности, ввиду того, что и характер, и настрой, и среда не поднимали их на уровень руководителя столь высокого ранга.

Знание языка, конечно, было не лишним. Но не всегда обязательным. Учитывались другие качества человека.

Когда я работал в Азербайджане, Хрущев приехал на 40-летие республики и компартии Азербайджана. Мы собрались узким кругом, и Никита Сергеевич спрашивает меня:

— Ну как, изучаешь язык?

— Да я уже два знаю — хватит.

— Каких два?

— Ну каких: русский, украинский.

— Ты брось хитрить, — засмеялся он.

— Когда ж я буду работать, если язык буду изучать? — не поддержал я шутливого тона. — Я с работы прихожу в двенадцать-час ночи, а в восемь-девять утра я уже на работе. А потом, зачем мне? Вы мне через два года скажете: поезжай в Узбекистан. Я что, узбекский буду учить?

— Ну, ладно, ладно, — махнул он рукой и больше к этому вопросу не возвращался.

Конечно, общение с местным населением помогало понимать их язык. Но я взял переводчика. Местного парня, русского, который прекрасно владел и азербайджанским, и армянским языками. В Азербайджане нужны были именно эти два языка, так как приходилось выезжать в Нагорный Карабах, и хотя там армяне отлично знали русский, предпочитали говорить на родном языке.

Общение в городах не представляло трудности для меня: все городские жители — и азербайджанцы, и армяне — великолепно знали русский язык и свободно на нем разговаривали. В сельской местности было сложнее: здесь чаще требовался переводчик.

Русский язык был государственным, его преподавали в школах, на нем происходило общение, радиовещание из Москвы велось на русском языке. Везде демонстрировали русские кинофильмы, широко продавалась литература на русском языке.

Когда началось широкое распространение телевидения, то в подавляющем большинстве передачи велись из Москвы. Правда, вскоре начались вкрапления национальных передач, сначала несколько часов в неделю, а в остальное время все равно на русском вещали. По мере развития телевидения время передач на национальном языке постепенно увеличивалось.

Безусловно, было бы идеальным посылать человека, свободно владеющего языком той или иной республики. Но где возьмешь такие кадры, чтобы хороший организатор и эстонский знал, и латышский, и таджикский — это не так просто было. Поэтому учитывались прежде всего деловые способности.

Конечно, немало было ошибок при подборе людей: порой посылались недостаточно дипломатичные, недостаточно гибкие, не умеющие-ладить — именно ладить, не командовать, а находить общий язык.

После того как я вернулся в Москву, я посоветовал направить вторым секретарем в Азербайджан Петра Елистратова. Он был, как мне казалось, всем хорош. А потом азербайджанцы мне рассказывают: «Вы себе никогда не позволяли после первого секретаря ЦК на Бюро выступать. А он — выступает».

В национальных республиках нет мелочей. Даже детали — и те имели огромное значение и оказывали заметное влияние на мнение людей и как-то действовали на их психику. Как они рассуждали: первый секретарь Бюро ЦК партии выступает с заключительным словом, значит, заседание кончается, а тут опять ни с того ни с сего выступает второй секретарь — а это неуважение к первому.

Я ведь не свалился с неба. Я-то прошел школу приличную. И в комсомоле не случайно поднимался по ступенькам. И как бы там Украина ни отличалась от Азербайджана, к национальным вопросам, особенно в Западной Украине после ее присоединения, когда там было засилие бандеровского отребья, сама обстановка заставляла относиться ко всему посерьезней, все учитывать.

Работая секретарем ЦК ВЛКСМ, я объездил все республики и побывал на съездах комсомола в них, видел, как непросто решаются национальные вопросы.

Взять хотя бы ситуацию в Узбекистане. Возглавлял там комсомол Хамидов, очень красивый, умный и образованный человек с дипломом энергетика. Позже он возглавил все электростанции Узбекистана. Положение у него оказалось непростым. У него вторым секретарем была Насретдинова, первая узбечка, получившая высшее образование, первая — ставшая инженером, первая — кандидатом наук, первая — секретарем комсомола Узбекистана. Она, естественно, очень этим гордилась и вела себя, как «первая».

Но этого мало: муж у нее работал в ЦК партии Узбекистана и был в курсе всех дел комсомола, причем в интерпретации своей жены. А у другого секретаря ЦК комсомола, Азизова, жена работала в ЦК партии. «Ну как мне, — жаловался Хамидов, — работать с ними? Что бы я ни сделал — мне сразу из ЦК звонок: ты что там?.. И начинаются указания». И эту ситуацию надо было решать — тактично, не вызывая недовольства ни той, ни другой стороны.

Ситуации были иногда очень острые. Приехал я раз в Казахстан на съезд комсомола и привез с собой Дыхнова на должность первого секретаря казахстанского комсомола — русского. Из чего мы исходили? Русское население там составляло подавляющее большинство — как по общему количеству, так и по количеству областей, населенных или полностью русскими, или где русских было более 90 % общего числа населения. Поэтому я привез не простого комсомольца, а заведующего отделом ЦК ВЛКСМ, которого мы хотели рекомендовать возглавить комсомольцев Казахстана, в основном русских. А нам предложили казаха, причем очень ограниченного, политически неграмотного. Брежнев, бывший тогда первым секретарем ЦК КП Казахстана, находился в Москве, а казахи, оставшиеся на хозяйстве, даже слушать меня не хотели. Я Брежневу в Москву звоню, объясняю ситуацию.

— Давай мы твоего парня вторым сделаем, — предлагает он, — а потом мы его как-нибудь передвинем на первого.

— Нет, нет, — решительно возразил я, — мы таких ребят не размениваем. Не нужен он вам — я его увезу обратно. Выбирайте своего, но я обещаю, что через год вы его снимете, потому что он тупой и глупый, не годится в руководители.

Так и случилось: они снова попросили у меня Дыхнова, и мы его послали туда первым.

Все это — накопление опыта. И обожжешься, и глупость какую-нибудь сморозишь, и потом поправишься. Но когда знаешь, что прав, — отстаиваешь свою линию до конца.

Как-то вызывает меня Хрущев, когда я был первым секретарем ЦК ЛКСМ Украины.

— Ты был во Львове?

— Был.

— Вот читай, что пишут на Западе националистические «Посевы» и другие газеты: «Первому секретарю ЦК комсомола Украины, этому москалю, которого прислали из Москвы, нельзя доверять руководство украинской молодежью, потому что он, будучи во Львове, выступал только на русском языке». Это так?

— Да, выступал на совещании секретарей райкомов на русском языке.

— А ты что, на украинском не можешь?

— Могу. Но дело такое, зубодробительный был разговор.

— Ну, имей в виду….

И это все откладывалось, откладывалось, где зарубку делаешь, где-то ты учитываешь, учишься, например, с чем идти к первому секретарю ЦК на прием, а с чем — ко второму. В этом отношении я многому научился у Шелепина.

Когда приехал в Азербайджан, я уже прошел эту школу. Да и потом семья наша была такая большая, что тоже была. хорошей школой интернационального воспитания: кого только у моих братьев в женах не было — и гречанки, и еврейки, и азербайджанки, и армянки, и все это давало возможность широко взглянуть на проблему.

Ну а потом по характеру я не могу быть резким там, где это не требуется, это раз. Во-вторых, там, где ситуация, твое поведение связаны с дипломатией, политикой и ущемлением национального достоинства, — здесь ни в коем случае не перегибай палку, находи нужные слова и выражения, следи даже за своим поведением: и где тебе встать, и нужно ли тебе произнести речь или лучше промолчать — это все имеет колоссальное значение! Потому что народ наблюдает за тобой, члены партии, которые там присутствуют, порой не знают глубины всех вопросов, но по тому, как ты себя ведешь, они обязательно сделают какой-то вывод — в пользу дела или нет, в твою пользу или нет.

Когда я уехал из Азербайджана, мой брат отправился туда в командировку из Донбасса, чтобы договориться о битуме для асфальтирования улиц не то в Донецке, не то в Красноармейске. И вот он рассказывает: «Возвращаюсь в поезде в одном купе с азербайджанцами. Все выпили по рюмке вина, разговорились, я не представляюсь по фамилии, но они ко мне все уважительно относятся (он фронтовик, ногу еле волочит, и такой он всегда худющий был!.. — B.C.). Беседуем о том, о сем, и зашел разговор об обычаях и национальных особенностях разных народов. Один из них и говорит: „В каждой нации разные люди есть. Вот был у нас второй секретарь. Приехал с одним чемоданом и уехал от нас с одним чемоданом. А был и такой: приехал с чемоданом, а уехал с двумя вагонами“. И мне брат потом говорит: „Ни я не назвал своей фамилии и не сказал, кто я, ни он мне не сказал, кто он. Так просто, азербайджанец“. Поэтому второй секретарь все это должен учитывать.

Беда в том, что мы иногда посылали их, не научив уму-разуму по-настоящему. Это приносило вред Москве и нередко аукается и сейчас, подогревая антирусские настроения.

Когда я прилетел в Баку, был август 1959 года. В Москве остались жена, сын двенадцати лет и восьмилетняя дочка.

Я приехал с намерением не задерживаться там долго. Думал, год просижу, чтобы ребят не срывать с учебы и дать возможность жене защитить диссертацию, а потом решим, как быть. Тем более сын Олег — тот прямо сказал: „Я не поеду никуда. Я здесь буду“. И я не стал особенно настаивать. И потом была опасность, что с семьей я мог закрепиться там надолго. Мне этого не очень хотелось.

Однако я взял к себе дочь Лену — уж очень тоскливо было совсем одному — и отправил в местную русскую школу. Но вскоре пожалел об этом. Она вдруг стала круглой отличницей, фотография ее — на Доске почета, а вечером я прихожу — в ее тетрадях черт-те что. Я ей пишу записку: „Все перепиши, все переделай так-то и так-то“.

На следующий день она ничего не делает, но обиженно говорит: „Вот ты меня ругаешь, а мне учительница говорит, что я отличница“. Я вижу, что „отличницей“ ее делают как дочь второго секретаря ЦК и ни к чему хорошему это не приведет. Дальше — больше. Иду на работу пешком, а шофера прошу:

— Иван, подвезешь Лену, но не близко к школе, а высадишь подальше.

— Я так и делаю, как вы говорите, но директриса ее каждый день сама встречает у подъезда школы.

Тут мое терпение кончилось. Я тут же позвонил супруге: приезжай и поскорее забирай ее, иначе испортят нам девку совсем.

Жена с детьми приезжала ко мне на все лето, на каникулы и праздники. Приезжали и бабушки — моя мама и мама жены, жили на даче близ Баку. И вопрос, почему я не привожу туда семью насовсем, не возникал ни у руководства Азербайджана, ни в ЦК партии.

Встретили меня в Баку с величайшим уважением. Начали работать. Первый Новый год решили встречать вместе в домике для гостей. Вначале я предложил устроить там елку для детей» членов Бюро, а через час-полтора — встречу Нового года. Вежливо напомнил, чтобы все пришли с женами.

Потом только узнал, что они никогда не брали с собой жен. Во время этого новогоднего торжества меня женщины очень благодарили за то, что впервые в жизни они отмечают вместе с мужьями такой праздник. Я им потом всегда новогодний праздник устраивал.

Навел порядок и с подарками. Они там в день рождения каждого одаривали за счет партийных денег дорогущими презентами.

— Никаких подарков за счет ЦК больше не будет, — категорически заявил я. — Собираем в складчину. Вы что, не можете дать 50 или 100 рублей? Например, часы подарить. Это стоит тысячу рублей. А ну-ка, давайте соберем по 100 рублей с брата и надпишем: «От друзей — членов Бюро ЦК».

Когда я уезжал, члены Бюро ЦК партии вручили мне часы: «По Вашему образцу и по Вашему совету».

Я очень уважительно к людям относился. Шел к любому секретарю ЦК в кабинет, если мне был необходим с ним разговор, а не вызывал его к себе. Мог зайти к предсовмина и с ним провести нужную беседу, а не на ковре и не в положении: «Зайди — я тебе объясню». Заходил вроде бы для дружеской беседы:

— Мамед Абдулович, так нельзя. Ты вот в академики подал заявление, а зачем ты туда идешь? Ты доктор наук. Ты предсовмина. Тебе мало работы на этом посту? Ты еще академиком хочешь стать? Или тылы готовишь? Зачем ты это делаешь? Ты знаешь, что в Армении случилось? Секретарь ЦК подался в академики, выставил свою кандидатуру, а его провалили. Ты тоже хочешь этого? Но имей в виду, тогда мы освободим тебя от Предсовмина. Если тебя академики провалят, значит, академики тебя не уважают не только как ученого, но и как предсовмина. Так что подумай.

— Пожалуй, я не буду.

— Ну, так, может, это и лучше.

Я считал, что не надо приказывать, не надо давить на человека. Нужно действовать уважительным убеждением.

Или был такой предсовнархоза Сабиров. Потом стал министром нефтяной промышленности, человек с большим апломбом даже для восточного человека. Еще будучи начальником Управления по добыче нефти, он получил Сталинскую премию за открытие Нефтяных камней — месторождения в Каспийском море, откуда добывали и продолжают добывать нефть. Там, на Каспии, вырос город посредине моря на сваях и эстакадах. И дома там построили, и автомобили ездят по десяткам километров разветвления этих эстакад. И вот Сабиров, уже будучи министром, добился, чтобы его вновь выдвинули на Ленинскую премию за освоение этих же Нефтяных камней.

Я находился в это время не то в Нагорном Карабахе, не то в Нахичевани, и мне аж туда присылают гонца — завотделом нефтяной промышленности ЦК партии. Обрусевший армянин, очень толковый парень, бывший второй секретарь ЦК комсомола Азербайджана, разыскал меня, чтобы я подписал как член Бюро ЦК ходатайство на выдвижение Сабирова на Ленинскую премию, потому что все члены Бюро поддержали.

— А я не подпишу, — твердо сказал я.

— Почему? — искренне изумился посланец.

— Сабиров уже получил один раз премию — Сталинскую — за открытие, а сейчас хочет за освоение. Новых людей надо выдвигать, ну что же мы одних и тех же будем награждать за одно и то же? Недавно его наградили орденом. Сколько же можно одного и того же человека? Я не против него лично, он хороший человек, но надо и меру знать, друзья дорогие.

И не подписал. Ахундов потом мне говорил:

— Он обиделся.

— Ну и что. А мы что-то противозаконное сделали? Или мы дали ему отрицательную характеристику?

Так что иногда гибкость, а иногда и жесткость следовало проявлять, но там, где это надо.

Я ввел такой порядок: ни одно решение ЦК партии не выпускалось без моей визы. Даже если уже Ахундов подписал.

Дело было в том, что мне приходилось редактировать многие документы, хотя все члены Бюро были кандидатами и докторами наук, — только командующий округом ПВО Афанасий Федорович Щеглов и я были «неостепененные». Поэтому мы с ним считались самыми «неграмотными». Мы иногда звонили друг другу:

— Ну что, неграмотный, пойдем на Бюро?

— Пойдем.

Но редактировать я все должен был.

Случилось, я поехал хоронить брата, а тут пленум состоялся. Неделю меня не было. И они не выпустили решения пленума ЦК, пока я не отредактировал и не завизировал.

Началось это так. Решение по промышленности было поручено подготовить секретарю ЦК по промышленности Энверу Назаровичу Алиханову. Он подготовил его и принес мне:

— Посмотрите, пожалуйста.

И дает мне «талмуд», а к нему — десяток инструкций. Я понял, что как профессионалу-нефтянику ему все важно. Просмотрел и звоню ему:

— Энвер, можно мне проект решения подсократить и немножко его партийным сделать, потому что оно получилось сугубо профессионально-инструктивное.

— Да, но не очень.

Я сделал три страницы и посылаю:

— Энвер, посмотри.

— Все здорово.

И так пошло и укоренилось: было признано всеми и никого не обижало. Сам Ахундов к этому относился с большим пониманием.

Иногда ситуации были очень неожиданные. Секретарем ЦК партии по пропаганде был Назым Гаджиев. Знал я его раньше, так как он был в свое время первым секретарем ЦК комсомола Азербайджана. Медик по образованию, грамотный, подготовленный, высокой культуры человек, он дружил с композитором Кара-Караевым, знаменитым тогда не только в Азербайджане, но и во всем Советском Союзе. И вообще среди интеллигенции Назым пользовался очень большим уважением.

И вот я получаю приглашение на празднование 53-летия со дня рождения Самеда Вургуна. Я снимаю трубку:

— Назым, у нас в стране, по-моему, празднуют каждый год только день рождения Ленина. Или еще кого-то — не напомнишь?

— Да я понимаю, о чем вы.

— Так что, мы каждый год будем отмечать день рождения Самеда Вургуна? А Льва Толстого, а Пушкина? Как это понимать?

— Да, но уже назначено торжественное заседание в зале Академии наук.

— Ну смотри, смотри, чтобы все нормально там было и чтобы это не кончилось печально для нас с тобой и для ЦК.

— Да нет…

Я как в воду смотрел. Сам я, конечно, никуда не пошел, хотя Самед Вургун — поэт хороший, им гордился весь Союз.

Там выступил кто-то из университета и говорил совсем не о поэте, а насчет Нахичевани, заявив, что якобы армяне требуют ее себе.

Дело в том, что Нахичеванская автономная республика чисто азербайджанская, но внутри Азербайджана она автономная, потому что отрезана полосой территории Армении, чтобы дать последней выход на границу с Ираном. Таким образом, в Нахичевань надо проезжать через армянскую территорию.

В древние времена Нахичевань была армянской, но потом ее полностью заселили азербайджанцы. Не случайно даже, я думаю, какая-то связь есть между тем, что под Ростовом-на-Дону есть Нахичевань, полностью заселенная пришедшими туда армянами. Таким образом, армяне тех времен осели около Ростова, и Нахичевань там армянская, а в Азербайджане Нахичевань азербайджанская.

Поднятый на вечере, посвященном дню рождения Самеда Вургуна, вопрос о Нахичевани вызвал бурю. По городу поползли слухи. Утром мне обо всем доложили. Назым прибегает весь белый, дрожит:

— Владимир Ефимович, случилось несчастье.

— Я уже знаю. Мне уже госбезопасность доложила о том, что там стряслось.

— Это провокация!

— А я тебе что говорил? Не надо давать повод для провокаций. Но это может быть и совпадение. Ладно, давай готовь вопрос на Бюро.

На Бюро исключили из партии этого оратора, спровоцировавшего беспорядки своими провокационными заявлениями, и постановили послать решение Бюро в университет. В решении было сформулировано: исключить за националистические проявления и провокационные националистические выступления и поручить парткому университета обсудить это дело на собрании и сделать выводы. Очень кратко, конечно.

Ахундов «заболел» на это время, и Кирсанов, заведующий общим отделом ЦК, приносит решение на подпись мне. Я завизировал, но подписывать не стал:

— Ты будешь у Ахундова на квартире — пускай он подпишет.

Кирсанов приходит оттуда:

— Он больной, врачи не разрешают.

— Что? Подписать?!

— Да, вот он просил вас.

— Э, нет, так не пойдет. Знаешь что, Яков Михайлович, дорогой, подписывай тогда: бюро ЦК компартии Азербайджана.

— Как?

— Так. Я завизирую, и ты выпускай, ставь печать и посылай в университет. Он хитрый, но меня тоже не обхитришь. А придет он на работу — я ему объясню, что такое национальный вопрос, что такое национализм и что такое подставлять русского под решение, которое явно вызовет определенную реакцию. Скажут: Семичастный захотел, так как он русский, он армянам помогает. Нет, первый секретарь у нас азербайджанец Ахундов, он и подпишет это решение. А если нет, то Бюро ЦК Азербайджана. Вот весь ЦК и будет отвечать за это, а не я один.

Так что там даже эти детали имели значение. Все время надо было быть очень внимательным ко всем делам…

В Нимгачаури в свое время построили электростанцию. Ну а коль там развивают промышленность, мужиков много — нет женщин. Еще когда-то давно решили там же построить текстильный комбинат. Пошли записки в ЦК КПСС, и ЦК разрешил — построили текстильный комбинат. Все это было еще до моего приезда в Азербайджан.

И вот приезжаю я в Нимгачаури, иду на текстильный комбинат. Меня окружают девочки и все плачут, жалуются, что их насилуют, что в общежитии жуткая обстановка, что на улицу не выйдешь и прочее. А девочки все привезены из Рязани, из Краснодара эшелонами. Привезли три или четыре эшелона. Я пошел по общежитиям и во всем сам убедился. Возмущению моему не было предела.

Вернулся в Баку, поднял все записки, которые писали в Совмин, в Политбюро ЦК КПСС о том, что не хватает женщин, а мужчин много. Докладываю на Бюро, вытаскиваю весь этот вопрос на белый свет и всех виновных вытащил на Бюро. Как же так? Привезли рязанских шестнадцати-семнадцатилетних девочек, только-только окончивших училище, и бросили их на произвол судьбы. И никто — ни горком партии, ни комсомол — не поинтересовался их судьбой! В общем, устроил на Бюро разнос! Ахундов вынужден был согласиться со всем.

Наказали мы многих. Но потом, когда остались только члены Бюро, я сказал:

— Друзья дорогие, ну одно дело — министерство отвечает за все это. Мы их наказали. Но ведь и вы подписывали, вы все, тут присутствующие, вы все разве не кричали, что нужен текстильный комбинат — для того, чтобы девочек из Рязани, из Орла, из Краснодара привезти сюда? У нас что, женщин не хватает в Азербайджане? Так зачем же вы тогда обманули Советское правительство? Текстильный комбинат можно было построить в другом месте. Там, где это действительно надо, чтобы рабочие руки — местные были. А зачем оторвали девчушек от семей, от родителей, зачем привезли сюда и бросили на произвол судьбы — во власть насильников? Над ними мужики что хотят, то и вытворяют!

Начали наводить порядок: установили строжайшую дисциплину, порядок, охрану усилили, в общежитиях создали необходимые условия — общежития запущены были до невозможности. Директора комбината сменили, секретарю горкома строгий выговор объявили, партком заменили.

Но все девочки оттуда все равно сбежали, конечно. Я не знаю, какова сейчас судьба этого комбината.

А тот эпизод заставил меня внимательнее присмотреться к положению женщин.

В конце года мне приносят сведения, что за год зарегистрировано 25 или 27 случаев самосожжения женщин. Я поручаю прокурору рассмотреть и доложить мне причины и принятые меры.

Докладывают, что где-то два или три случая осудили, а все остальные — «неумение пользоваться керосинкой и керогазами».

Я вызываю прокурора, министра внутренних дел, руководство идеологических отделов.

— Друзья дорогие, как же так: вся страна умеет пользоваться керосинками, керогазами, а у нас женщины такие неумелые? В чем дело?

В конце концов выяснили, что эти женщины были доведены мужчинами и семьей до такого состояния, что вынуждены были пойти на такую страшную смерть. Причины? Одна пошла самовольно на комсомольское собрание, другая случайно перекинулась парой слов с незнакомым мужчиной, а увидел это то ли родственник, то ли сам муж, и этого было достаточно, чтобы началась травля, и вот уже женщина доведена до состояния, когда смерть — единственный выход.

А ведь все хозяйственные хлопоты — на плечах женщин. Приезжаешь на хлопковое поле — одни женщины убирают. На хирман — ток, где перерабатывают собранный хлопок, взвешивают, оприходуют, потом грузят и отправляют на приемные пункты, — женщины приходят порой с детьми. Их привязывают к спине и таким образом собирают хлопок или работают на хирмане. Кое-где детей отводят в халупку — не убранную, не обустроенную, без игрушек, где малыши в земле копаются под присмотром дряхлой старушки.

А рядом чайхана с самоваром в рост человека, у которого сидит краснощекий мужик-чайханщик. Туда женщины не заходят, чай пьют только мужчины, которые руководят. А председатель колхоза — женщина, Герой Социалистического Труда.

— Как же вам не стыдно? — обращаюсь я к ней. — Вы что, не можете обустроить этих малышей, позаботиться о женщинах?

— Да вот, понимаете, я обещала…

— А обещала, почему же не сделала? А ну-ка в машину ко мне секретаря райкома, предрайисполкома! Поедем в Карабахский район.

А у армян в этом отношении было все организовано идеально. У них в доме для детей хозяйничают две молодицы, прямо кровь с молоком: белые передники, голубые платья, косынки. Чистые кроватки стоят на воздухе — все под белоснежной марлей. В доме игрушек полно. Две коровы прикрепили, чтобы молоко ребятишкам было свежее и без перебоев.

Для азербайджанцев ехать и учиться у армян — самое страшное наказание. И вот поездили, посмотрели.

— Как же так: там — Советский Союз и здесь — Советский Союз. Там — Азербайджанская республика и здесь — она же. Ну как не стыдно вам, азербайджанцам, так «хозяйничать» у себя в республике?

И вот только так можно было достучаться. Не просто отругать, а показать, ткнуть носом и пристыдить: «Смотрите, учитесь и исправляйте положение… А мы проверим».

Мусульманская религия наложила отпечаток на все стороны жизни азербайджанцев, в том числе и на отношение к женщине.

Правда, с другой стороны, мусульманам не разрешено пить. Вот что мне нравилось у них, так это то, что пьяных в деревне вы не увидите! Там есть ларьки, где вся стена уставлена бутылками с коньяком, водкой, вином, — так и стоит, покрыта пылью, — не берут.

Часто ездил я по колхозам. Причем не успеешь еще приехать, а у райкома партии уже ждут двадцать, тридцать человек, потому что они по номерам машины знают: приехало начальство. Беспроволочный телеграф быстро работает. Жалобщики.

Со мной всегда ездил помощник, который предварительно прослушивал и отбирал мне человек десять. Их принимаешь, а остальным объясняешь, что, если я всех буду принимать, не увижу колхоза, школы или фабрики, а значит, не смогу им конкретно помочь.

Но жалобщики очень настырные и беспардонные. Иногда принимал людей вместе с первым секретарем или предрайисполкома. Я принимаю, а они сидят рядом. И вот жалобщик начинает:

— Первый секретарь — это фашист.

Тот молчит. Я возмущаюсь:

— Ты хоть возрази. Тебя фашистом обзывают — страшнее быть не может, а ты молчишь!

— Не хочу перебивать. Да и что я буду с ними связываться? И потом — он по возрасту старше меня.

День приема в ЦК партии. Принимают все секретари в один день после обеда, с двух часов дня и до шести вечера. У меня забита приемная, человек сто, у других секретарей — никого. Причем мы с помощником всегда брали из отдела двух-трех человек, которые разбирались, кто пришел и по каким вопросам. Выхожу из кабинета и говорю:

— Половина собравшихся, пришедших из сельской местности, из колхозов, должны идти к Мирзоеву, секретарю по сельскому хозяйству, такие-то — к Алиханову, секретарю по промышленности, такие-то — к Назыму Гаджиеву — по вопросам идеологии.

— Нет, ты русский, ты приехал из Москвы, тебя прислал Хрущев, и ты по-правильному разберешься. А они все берут взятки, и они такие-сякие.

— Но я же вас всех не смогу принять.

— А на каком основании? Я пришел к тебе на прием, а принимает меня твой помощник?

— А ну-ка, давай, ты на мое место сядь и попробуй-ка всех принять подряд. Сколько я дней вас буду принимать? На то они и мои помощники, работают по моему поручению, изучают важность вопроса. Вы, два соседа, поругались, а я должен в это вникать, в то время как вам нужно прежде всего обратиться в милицию. Вот помощник мой вам и подскажет.

Тогда они переменили тактику. Выходишь из дома (обычно я ходил на работу пешком, так как жил недалеко от здания ЦК партии) — уже около дома разостлан ковер и сидят на нем Человек пять-шесть, ожидают моего выхода, чтобы сопровождать и по дороге проситься на прием. И потому я был вынужден или на машине ехать, или милицейский пост поставить, чтобы избавиться от назойливых просителей. Жил я в Баку в цековском доме, расположенном в Ереванском переулке. В нем тогда жили все работники ЦК партии. Это был обыкновенный, ничем не примечательный, не очень благоустроенный дом. Вот после меня они, говорят, там настроили даже слишком роскошные дома. Но это было уже дело рук Елистратова и других руководителей.

Конечно, азербайджанцы в самом Баку — это прежде всего рабочие-нефтяники, работяги хорошие, а вот в деревне — работают одни женщины. Мужчины шаляй-валяй, не очень напрягаются, не очень утруждают себя работой. Вот поторговать, овец попасти, шашлык смастерить — это они умеют и делают с охотой.

Вместе с тем азербайджанцы много преуспели в науке. Среди них немало ученых, и по количеству кандидатов и докторов наук, научных сотрудников они не уступали — а если уступали, то чуть-чуть — армянам и грузинам, и имели очень высокий процент образованных людей.

Отдыхать ездили в Шушу — небольшой курортный городок, расположенный в горной части Нагорного Карабаха. Даже руководство республики вывозило туда свои семьи на лето. Там прекрасный воздух и удивительная прохлада, благодаря которой легко переносится летняя жара, гораздо лучше, чем в равнинной части Азербайджана, особенно в степях и в самом Баку.

И вот приезжаю туда первый раз — в городе не дома, а развалины. Что такое? В чем дело? И в то же время там чуть ли не двенадцать или четырнадцать санаториев и домов отдыха, а население-то всего десять или двенадцать тысяч человек. Я походил, посмотрел.

Вернувшись в Баку, я после Бюро спрашиваю, почему Шуша в таком состоянии и за такой длительный период не приведена в порядок. Ахундов, не моргнув глазом, говорит, что много раз писали письма, просили помочь.

— Кому писали? Вы могли бы мне найти все копии: кому писали, когда?

Ничего мне, конечно, не нашли, потому что не писали. Выяснил я, что эти развалины — следы старой резни — оставлены в назидание потомкам.

Я говорю:

— У меня такое впечатление, что вы оставляете все это из поколения в поколение для устрашения армян. А как иначе понимать? Стоит стена неразобранная, уже заросшая, ничего не выровнено: там обрыв, там яма. Неужели все это сложно привести в порядок? Да если бы мы сами выделяли ежегодно хотя бы некоторую сумму денег, то давно навели бы порядок.

И в самом Нагорном Карабахе неоднократно возникали вопросы, связанные с национальным противостоянием.

Не раз я бывал в Нагорном Карабахе. Запомнился один из приездов на областную партийную конференцию. Там незадолго до этого построили на центральной площади новое красивое здание обкома партии и облисполкома Не успел я подъехать, как ко мне подходит пожилой армянин, частный домик которого стоял на этом месте и которого долго уговаривали, чтобы он позволил его снести.

Мужчина долго жаловался мне, как его ущемили.

— Тебе не нравится это здание?

— Да нет, но почему я должен был лишиться своего дома?

— Так тебе же выплатили всю его стоимость с лихвой.

— А мне нужна еще квартира — для дочери.

Уж выжать — так до конца…

Они хотели самостоятельности, но чтобы все вопросы за них в Баку решались.

На областной партийной конференции Нагорного Карабаха собрались около 600 делегатов.

Чувствую, обстановка недобрая. На трибуне председатель отделения Союза писателей Абрамян. Мне сказали, что обычно он выступает только на армянском языке, но здесь говорил на чистом русском. Потом я понял почему — он претензии излагал. Ну и, конечно, нанизал мне штук 12–15 всяких вопросов по поводу того, как Азербайджан зажимает Карабах, не дает ему развиваться и не решает вопросы и как они в Карабахе поэтому плохо живут…

А надо сказать, что карабахцы жили прилично. Когда произошли события в 1988 году (еще существовали и ЦК партии, и газета «Правда»), я говорил тогда: «Возьмите три района: Вологодский, один Карабахский и один чисто азербайджанский и дайте их в сравнении, кто как живет, у кого на сотню населения больше машин, кандидатов наук и людей с высшим образованием, а также школ, культурных учреждений. И я вам обещаю: вы обнаружите, что уровень жизни людей в Карабахе в два-три раза выше, чем в Азербайджане, а уж что касается Вологды, так она и в подметки Карабаху не годится».

Я у них и в домах был, и в колхозах, и видел все это…

Я внимательно слушал все выступления, делая для себя пометки, а мой помощник быстро готовил кое-какие данные по сути вопросов, пока шли выступления. Атмосфера в зале накалялась. Я решил дать всем высказаться, затем вышел на трибуну:

— Я мог бы произнести речь, которую подготовил по поручению Бюро ЦК партии, но думаю, что лучше начать с ответов на вопросы, поставленные выступающими и особенно товарищем Абрамяном.

И дальше я, не избегая ни одной, даже самой маленькой претензии, стал отвечать. А начал со следующего:

— Я вам всю правду скажу — вы меня ни в каких «из-мах» не можете обвинить, потому что сам я русский, записан украинцем, приехал из Москвы, второй секретарь ЦК партии Азербайджана, депутат Верховного Совета СССР от Казахстана (я тогда был депутатом от Уральска).

В зале раздался смех, и, чувствую, напряжение спало и зал начал относиться ко мне с симпатией. (Кстати, я на практике уже понял, что для того, чтобы залом немножко управлять, надо всегда начинать выступление с полушутки.)

Ну, а дальше пошло посерьезнее, по делу.

— Вот вы тут ставили вопрос, что у вас нет молодежной газеты на армянском языке в Карабахе. Мы в Баку издаем три партийные газеты — на русском, азербайджанском и армянском языках. Хотите, чтобы мы в эти газеты ввели, хотя бы раз в неделю, странички молодежи? Мы это сделаем. Хотите у себя газету открыть? Открывайте. Только я вам скажу, и мне помощники дают расчет: себестоимость каждого номера будет три рубля, а продавать газету нужно за две копейки, значит, два девяносто восемь — за счет вашего бюджета. (В зале начался шумок.)

Вы сетуете, что нет в Степанакерте театра. Пожалуйста, можно открыть театр, но я не пойму, какой репертуар будет у него. В городе всего десять тысяч населения. (Это сейчас там тридцать тысяч населения, а тогда был 1960 год.) Ну хорошо, у вас посмотрят за одну неделю весь репертуар, а дальше что? Театр не может каждый день готовить по спектаклю… И — какую дотацию нужно? Хотите взять на дотацию театр — учтите, это тоже ляжет на местный бюджет. Почему Баку должен оплачивать ваш театр?

У вас нет музыкальной армянской школы. Даю справку, что армянская музыкальная школа есть в соседнем Агдамском, азербайджанском, районе. Они готовы были бы открыть здесь свой филиал. Вы отказались, сославшись на то, что нет преподавателей. Ну не смешно ли, что армяне не нашли бы преподавателей для музыкальной школы! Не верю я в это. У вас есть облисполком, а значит, областной отдел народного образования — обратитесь туда.

Еще проблема: нерегулярно поступают армянские учебники из Баку. Друзья мои, да тот же облоно всегда снарядит вам две машины в Ереван — ведь туда раза в три как минимум ближе ехать, чем в Баку, — и двумя машинами вы привезете на весь Карабах сколько угодно учебников, изданных в Армении.

Вы жалуетесь, что у вас нет тяжелой промышленности. А я бы поставил вопрос по-другому: у вас нет железной дороги. (Тогда еще железная дорога до Степанакерта не была доведена.) Я был вчера у вас на шелкоткацком и на мебельном комбинатах. На шелкоткацкий комбинат вам 80 % кокона дает Азербайджан, а вы только 20 %. На мебельном комбинате своей древесины вы вообще не имеете — вам дают Россия и Азербайджан. О какой промышленности вы говорите? Что значит — дать вам тяжелую промышленность? Привозить руду, уголь, вы будете металл варить, а мы будем его отвозить отсюда? Вы представляете, сколько этот металл будет стоить?

Я знаю союзные республики, которые не имеют тяжелой промышленности, Молдавия, например. Она развивается на том, чем богата. Там ведущие отрасли — пищевая, виноделие, переработка сельскохозяйственной продукции. У них нет тяжелой промышленности, даже машиностроение у них не очень развито. А вы хотите в автономной области развивать тяжелую промышленность, чтобы, как вы говорите, выйти в люди, выйти на большую дорогу. И во всем вините азербайджанцев…

Вот так я разбирал их вопросы — резко критиковал и стыдил их местное руководство. И к концу в зале начали уже меня поддерживать.

— Так что мне Бюро ЦК партии доложить? — задал я вопрос в конце выступления. — Вы поддерживаете Абрамяна или меня? (В зале шум, аплодисменты.) Так я и доложу, что мы с вами обо всем договорились. И работать надо, а не бегать по инстанциям жаловаться. Да, у нас есть недостатки. И все, что относится в наш адрес, мы — обещаю вам — будем исправлять.

Национальный вопрос кавалерийским наскоком не решишь.

Проблема заключалась в том, что в царской России не было национальных образований. Страна была поделена на губернии, управляемые губернаторами. Послереволюционное разделение страны по национальному признаку вызвало волну территориальных претензий. Нравится или не нравится это армянам, но Нагорный Карабах расположен на территории Азербайджана и заселен он не только армянами.

И когда в 1988 году начались события в Карабахе, среди обвинений в адрес Азербайджана были и такие, что якобы Баку хочет утверждать для работы в Карабахе любую должность, даже, например, медсестры. Я там работал и помню, что никто никогда не требовал, чтобы Баку утверждал такие должности. Это придумано лишь для обострения ситуации.

А главный и тогда был вопрос, и сейчас — это присоединение к Армении, создание «Единой Армении». Но азербайджанцы говорят: «А на каком основании? Это наша территория».

Этот вопрос еще при Ленине возник. Ленин сначала Карабах отдал Армении, а затем изменил решение и возвратил в Азербайджан. Совершенно не простой вопрос, как это некоторые считают сейчас.

Национальный вопрос всегда — очень не просто… Он относится к наиболее чувствительным во всех странах — это мы теперь видим воочию. Стоит его задеть, как разом возникает угроза существованию самого государства. Притом в каждой стране он имеет свою, только данному региону присущую специфику. Это я осознал особенно остро в Азербайджане.

Вот его и решаем — по Карабаху — восемьдесят лет. И он не закрыт до сего времени.

Еще проблема — Кировабад, второй город после Баку в центре Азербайджана. Половина города — армянская, половина — азербайджанская. Много приходилось уделять ему внимания: не один раз возникала ситуация, когда девушка из армянской части, отправившаяся в азербайджанскую с подружками в кино, подвергалась изнасилованию, другим издевательствам, а то и вовсе исчезала, и начиналось противостояние одной части города другой. Нам приходилось прилагать много усилий, чтобы уладить ситуацию, примирить жителей…

Но тогда была партия. Я, второй секретарь, мог, собрав людей, найти с ними общий язык, договориться тихо, мирно, без выстрелов, без драки.

В наших республиках, в том числе в Азербайджане, много мест, где половина или треть населения — не коренной национальности. С этим нужно считаться и уважать сложившуюся историческую ситуацию.

Вот приехал к нам в Азербайджан И.Х.Баграмян, маршал Советского Союза. Оказывается, он родился в армянской деревне в Азербайджане. Где-то километрах в тридцати от Кировобада, высоко в горах, две с половиной тысячи метров над уровнем моря, есть деревня Чардахлы, что в переводе — «Пять вершин». Удивительно, но из этой деревни Чардахлы вышли более шестидесяти военачальников, из них — два маршала СССР: дважды Герой Советского Союза Иван Христофорович Баграмян, бывший замминистра обороны страны, и Герой Советского Союза Амазасп Хачатурович Бабаджанян, главный маршал бронетанковых войск СССР. Два маршала и шестьдесят три военачальника! Вот деревня-то какая! А расположена она в середине Азербайджана. Как же ее присоединить, чтобы создать «Единую Армению»? Ее же не присоединишь.

А половина Кировабада армянская — как здесь быть? Три района в Баку армянских — с ними как быть? Ну, Карабах присоединили, а остальные армяне? Ведь в Баку примерно такой национальный расклад был, когда я там жил: одна треть русских, одна треть армян, остальные — азербайджанцы, тоже одна треть или чуть больше. Армяне рассыпаны по всему Азербайджану. А как быть со смешанными браками, а их там много? Или с семьями других национальностей, живущих не одно поколение в Азербайджане или Армении и считающих эту землю родной? В самом Баку это проще, спокойнее все переносилось, а вот там, в Карабахе! Кировабаде…

Я сопровождал Ивана Христофоровича Баграмяна в его приезд. В Кировабаде он разыскал свою школьную учительницу, старушку такую древнюю, причем русскую. Очень трогательная была встреча.

Ездили мы и в его родную деревню. Бог ты мой, нас встретили километров за пять-семь от деревни — с танцами, бубнами, со всеми этими дудками — и сопровождали до деревни. Мы там заночевали. Очень богатый колхоз, живут хорошо. Они как раз убирали урожай картофеля, и я понаблюдал, как у них все здорово организовано. Молодцы. Потому и колхоз богатый, что умеют работать.

И таких, армянских, два или три сельских района. Как с ними быть?

Национальные амбиции присутствовали почти везде. Иногда даже до смешного доходило. Когда ереванский «Арарат» приезжал в Баку играть в футбол с азербайджанским «Нефтчи», это было событие. Мне милиция докладывает:

— Владимир Ефимович, идет старушка армянка на стадион, несет с собой стульчик складной, ее спрашиваешь: «Бабушка, куда идешь?» — «Да наши приехали, так я хочу на них посмотреть».

Она идет на стадион посмотреть на армян, приехавших в футбол играть, — «наши приехали»!

Но мне в эти дни было не до смеха. Я вынужден был давать команду автоинспекции, чтобы они на дорогах, начиная от границы с Арменией до самого Баку, устраивали в этот день усиленный досмотр автомобилей, идущих из Еревана, и, по моей просьбе, держали их подольше, до конца футбольного матча. А дело было в том, что как только игра с «Араратом», так драка на стадионе: доказывали на кулаках, кто лучше играет. Причем быстро зажигались и те, и другие — ведь южане очень экспансивны.

Я взял себе за правило под праздники объезжать город. Украшенный кумачом, иллюминацией, он представлял собой красивое зрелище. Но не только поэтому. Первый такой объезд был под 1 Мая — мне было интересно посмотреть, как украшается город к празднику. Город большой — одиннадцать районов, и каждый очень красив, особенно когда смотришь с моря. Он чем-то Неаполь напоминает, поднимается вверх уступами, галереями. Особенно красив, расцвеченный огнями, вечером. Еду по Баку — всюду портреты вождей: мода тогда была весь этот иконостас вывешивать. Вывешивали портреты всех членов Политбюро ЦК и кандидатов, а их много было. Смотрю, на первом плане — Микоян. Ясно: или директор завода или секретарь парткома — армянин. А на другом — Нариманов на первом месте, один из партийных деятелей, который еще при Ленине настаивал на том, чтобы Карабах оставить Азербайджану. Смотрю дальше: члены и кандидаты в члены Политбюро — все перепутаны, кандидат назван членом Политбюро и наоборот — полная путаница. Еду к первому секретарю горкома Тофику Алахвердиеву.

— Тофик Алахвердиевич, собери первых секретарей райкомов партии, поговорить надо.

— А что случилось?

— Надо поговорить перед праздником 1 Мая. Я ездил по городу, и у меня есть ряд соображений в связи с этим.

Собрали секретарей райкомов партии, и я им начинаю рассказывать о том, что видел, — смеются первые секретари. Договорились, что к 1 Мая наведут порядок. Снова еду, смотрю: один кандидат так в членах Политбюро и остался. Ну да ладно, бог с ними — не портить ведь из-за этого праздник.

Я не занимался сельским хозяйством и идеологией. Моим делом были кадровые и организационные вопросы. Но на деле все шли ко мне. У меня дверь ни перед кем не закрывалась. Если я в районе был или в другом городе, то вообще никогда не делил вопросы на «мои» и «не мои».

Приезжаю в один из районов рядом с границей Армении. Прихожу в райком партии. Посидели мы, и я предложил поехать по району. Секретарь райкома, председатель райисполкома вышли со мной, а рядом, в полубараке, оказывается, расположен клуб, и стоит стайка людей, в основном женщины: какой-то семинар не то бухгалтеров Колхозов, не то счетоводов. Я решил ними посмотреть клуб.

— Ой, — застеснялись руководители, — клуб у нас плохой.

— Ну, ладно, какой есть. Другого же вы не сделаете сейчас.

С женщинами поговорили, расспросили о житье-бытье и зашли в клуб. Смотрю — плохонький зал, сцена, над сценой висит лозунг: «Под руководством партии Ленина — Сталина вперед к победе коммунизма»… И это — шестидесятый год! После XX съезда партии!

Я первому секретарю райкома говорю:

— А ну-ка, читай.

Он прочитал.

— Нет, ты вслух мне прочитай.

— Под руководством партии Ленина — Сталина вперед к победе коммунизма. Все правильно.

— Все правильно?

— А что?

— А какая у нас партия?

— A-а, ну это я не видел.

— А ты что, не бываешь в клубе?

— Бываю, конечно.

— Так ты что, ни разу глаза не поднимал?

— Нет, я прямо в президиум захожу.

— Ну так ты, с женой или сам, хоть раз в кино был?

— Был. Но во время фильма там темно.

Вот так. Я приезжаю и на Бюро ЦК рассказываю о поездке. Все, конечно, хохочут:

— Владимир Ефимович, вы каждый раз какой-нибудь анекдот привозите.

— Поезжайте в Тирибиджан, вы там увидите наяву этот анекдот.

— Мы верим. Но надо же заметить…

— Дело тут не в лозунге, а в том, что он ходит только в президиум и больше никуда. Вот тебе и первый секретарь райкома, и его характеристика, на что он способен.

Конечно, в укреплении моего авторитета, в реализации многих начинаний мне помогали тесные связи с Москвой.

Ко мне Москва хорошо относилась, но я ей не давал покоя. И потом я пользовался тем, что я все же был бывший завотделом ЦК и напрямую звонил и секретарям ЦК, и в отделы ЦК. В Совмин СССР и к министрам я тоже запросто обращался, потому что многих знал лично, да и меня знали, так что многие работники Азербайджана, когда ехали в Москву, просили меня позвонить министру или кому-то из Совмина, чтобы их приняли и посодействовали в решении вопросов. Это я всегда делал.

Приходилось мне и конфликтовать с Москвой. В связи с бесконечными выступлениями Хрущева нас забросали из Москвы различными указаниями: обсудить на партийных собраниях, рассмотреть и дать отзывы. Я не выдержал, звоню в отдел ЦК:

— Вы хоть немного думайте, что вы делаете. Первичная парторганизация из-за ваших указаний не может свою повестку дня иметь. Вы уже на год вперед нам указали, что мы должны обсуждать на партийных собраниях. Ваше ли дело нам из Москвы диктовать, что мы на нефтеперерабатывающем заводе должны делать? Да у меня «воют» секретари первичных парторганизаций, секретари райкомов. Они не могут отчитаться, потому что и у нас есть отдел, аналогичный вашему, требует от них всяких сведений, справок по поводу того, «как прошли, как обсудили выступления Хрущева, какие выводы и предложения поступили от трудящихся». А где их наберешь, этих выводов, соображений, уже не говоря о том, что своих вопросов нет времени обсуждать?

Москва несколько умерила свой пыл.

Еще нам повезло, что хорошие кураторы у нас были: и по отделу парторганов ЦК партии — Старченко (мы с ним до сего времени в очень хороших отношениях), и по сектору Закавказья — Шиманский (потом он стал министром торговли России).

Потом я и сам бывал в Москве, и двери для меня ни у кого не были закрыты. Мне не надо было особенно пробиваться. Помогало, конечно, и бытовавшее тогда мнение, что я могу выйти прямо на Хрущева. Меня тогда считали «человеком Хрущева», буквально приклеили к нему. Каждый держал подспудно мысль: его куда-то там послали, а все равно он возвратится.

Так же думали и азербайджанцы. Это имело большое значение. Я не скажу, что злоупотреблял, но не отказывался воспользоваться этим для пользы дела.

Особенно это явно проявилось во время приезда Хрущева на 40-летие Азербайджанской Советской республики и 40-летие КП Азербайджана.

Торжество проходило на стадионе. Я весь план посмотрел, утвердил церемонию торжества. Все мне понравилось. Единственное мое предложение было: на самом поле посадить девушек шахматным порядком — чтобы занять его, потому что я предвидел, что жалобщики побегут через поле, а если будут сидеть девушки, то это будет сделать трудно — трибуна далеко, а поле занято.

Приезжаю на стадион за полчаса-час до торжества, а поле чисто.

— Где девушки?

— А Алахвердиев сказал; не надо девочек сажать. Некрасиво.

Что-либо делать было поздно. Как и следовало ожидать, только начался митинг, как, смотрю, через все поле бежит человек, размахивая чем-то и крича: «Никита Сергеевич, Никита Сергеевич!»

— Это что значит? — грозно спросил Хрущев.

— Да жалобщик бежит, Никита Сергеевич.

— Пусть пропустят.

Но с поля к трибуне не было прямого выхода, надо было обежать поле. Просителя нет и нет.

— Где он? — опять сурово спрашивает Хрущев.

— Так его ведут.

— Это ты придумал, — напустился он опять на меня, — это ты его не пропускаешь, заслоны везде наставил.

— Никита Сергеевич, пожалуйста, успокойтесь! Он просит квартиру.

— Откуда ты это знаешь?

— Почитаете сейчас его жалобу.

Буквально через минуту подходит Самашуйский, помощник:

— Никита Сергеевич, это с квартирным вопросом.

— Ну и интуиция. Ты что, читаешь мысли на расстоянии? — уже шутливо спросил Хрущев.

А при чем здесь интуиция, когда практика моей работы подсказала, что обязательно придут и с чем придут. Я таких просителей принимал уже сотни: от порога дома и до кабинета у 90 % просивших были квартирные вопросы.

Да и приходят они не по одному разу. Одной просительнице не выдержал и сказал (дважды ей квартиры меняли, а она третий раз пришла и опять «в положении», а у нее уже четверо детей):

— Ну ты подожди немножко. Мы не можем каждый год тебе менять квартиры, другие тоже очереди ждут.

— А-а-а, — вдруг завопила она. — Вы против рождения детей и роста народонаселения, против политики партии! — и ее понесло. Это было что-то ужасное.

Потом мы смеялись, но в тот момент мне явно было не до смеха.

Поэтому я знал, с чем побегут к Хрущеву.

После митинга я «выдал» Алахвердиеву, а он извинялся: признал, что «не учел такого варианта».

— А ты что учитывал?!

— Красоту.

— Вот тебе красота. Ты и получил «красоту». И я получил. Нас с твоей «красотой» чуть за Можай не загнали. А так сидели бы девушки, никто бы не побежал. Или побежал бы по дорожке, а там есть кому его за хвост цапнуть, никуда бы он не добежал, и крика бы не было.

Местные руководители даже на этом примере видели, что представители Москвы ко мне относились по-товарищески. Поэтому все удавалось решать более или менее прилично.

Именно в Азербайджане я увидел, что Советы не выполняют своих обязанностей по той причине, что подавляющее большинство вопросов партия взвалила на себя и тем самым подкосила Советы. Они выродились в придаток партийных органов, хотя по содержанию это должны быть органы трудящихся.

Солженицын сейчас говорит: мол, отстранили население от управления: И он правильно говорит.

Дело в том, что, постепенно набирая силу, партия считала, что ей необходимо знать все, что делается на территории района, области и т. д. Поэтому она не позволяла исполкомам Советов и шагу сделать по собственной инициативе. Она заорганизовала все до такой степени, что Советы стали бессловесным придатком партийных органов.

Размышляя сейчас над всем, что происходило, я думаю, что когда-нибудь историки придут к выводу, что в условиях нашего государства, с учетом его огромной территории, многонационального населения, климатических условий и прочего, Советы — наилучшая форма управления.

И в то же время, я думаю, они согласятся с тем, что в самые тяжкие для Родины времена партия с полным основанием брала на себя ответственность за решение всех вопросов.

Другое дело, что она слишком увлеклась этим. Она должна была иметь первейшего помощника с очень большими правами — Советы и дать им возможность работать, не вмешиваясь в их дела.

Получив такую власть, секретарь райкома партии старался убрать сильного, умного председателя райисполкома, боялся конкуренции. Поэтому он подбирал и выдвигал такого «серого» председателя, который сидел бы у него в кармане и из кармана выглядывал.

Отношения между партией и Советами нужно было по-умному и хорошо отладить. А ситуация доходила до абсурда заведующему отделом обкома партии ничего не стоило вызвать к себе заместителя председателя облисполкома и отчитать его. Например, даже инструктор ЦК партии Украины отчитывал министра. Я столкнулся с такой ситуацией, когда работал заместителем председателя Совмина Украины. Приходилось звонить секретарю ЦК:

— Слушайте, до каких пор министров будут отчитывать инструкторы? Или вызывать министра к себе? Где, в каком уставе записано это его «право»?!

А ведь дело-то доходило до того, что за таким инструктором ЦК, курирующим какую-то отрасль, министр закреплял машину этого министерства, а иногда и свою собственную. Мне жаловался на такой произвол министр автомобильной промышленности: «Моей машиной инструктор пользуется. Я — не вправе». Партийные чиновники такого рода нахально превратили свои должности в откровенную кормушку.

Партия должна была бы заняться идеологией и лишь направлять работу по решению экономических вопросов. А она затмила весь божий свет: все лучшие кадры — в партии, лучшие специалисты — в партии, в ЦК и обкомах, и лишь остатки или неугодных посылали в Советы.

Это сказывалось даже на обеспечении работников ЦК и работников Советов, например, в Азербайджане: касалось и квартир, и отдыха, и пользования поликлиниками, больницами, да и в заработной плате иногда была разница. Правда, Советы добивались «подтягивания» зарплаты, но этого надо было уже добиваться. То есть их сделали, к великому сожалению, второстепенным органом.

Пожалуй, только санатории, которые были в ведении Четвертого управления Министерства здравоохранения, обслуживали и правительство, и ЦК партии на одинаковом уровне.

Другим пороком была чрезмерная заорганизованность — надоевшие всем торжества, годовщины, юбилеи вместо живого общения непосредственно с людьми.

Это особенно бросалось в глаза после работы в комсомоле. Поэтому я по старой своей традиции старался больше встречаться с людьми на местах. Интересны были встречи с рабочими, например, на Нефтяных камнях. Это был народ, увлеченный своей профессией, инициативный.

Азербайджан, как и Среднеазиатские республики, Армения и Грузия, был особо поражен коррупцией.

На встречах со мной, на приемах в ЦК люди говорили мне о взяточничестве высших чиновников. Как реагировать? Ведь взятку не установишь, если за руку не поймаешь.

Но часто и доказательств особых не надо было. Например, у нас, секретарей ЦК, зарплаты одинаковые. У меня детей двое, у них по пять-шесть, а размах жизни куда богаче. В общем, видно было, кто из какого кармана какие деньги доставал, какие машины заводил.

В моем ведении была и судебная система. Собрался я как-то в Верховный суд на партийное собрание. А мне завотделом административных органов ЦК говорит:

— Будете на том партсобрании, поинтересуйтесь, почему там весь внутренний двор так заставлен личными машинами, что председателю суда государственную машину негде ставить.

И вот я на партсобрании выступаю и, помимо всего прочего, говорю:

— А теперь давайте поговорим о вашей честности, о вашей бескорыстности как членов Верховного суда республики. Я извиняюсь за такую лобовую постановку вопроса. Я второй секретарь ЦК партии, жена у меня кандидат наук, доцент института, у меня всего двое детей. У каждого из вас, насколько мне известно, не меньше четырех детей. Жены у вас не доценты, не кандидаты, и зарплата у вас поменьше моей, ну не в два раза, но на треть меньше. Но у каждого из вас машина, а у меня — нет. Я не могу ее купить не потому, что не люблю такой способ передвижения, а потому, что нет возможности. Это дорогое удовольствие.

Уже анекдоты ходят по городу, что машины членов Верховного суда заняли весь внутренний двор, а председателю негде служебную машину ставить. Позвольте мне думать, что вы не на зарплату все это имеете, что у вас есть какие-то побочные доходы, но вы о них-то ничего никому не говорите. А вы все коммунисты. В партбилет вы какую записываете зарплату?..

Они все сидят, головы опустили. Но промолчали.

Я потом пришел к Ахундову:

— Ждите: завтра-послезавтра, наверное, будут возмущения.

Проходит неделя, месяц. Никто из них не обратился с жалобой, что я кого-то оскорбил, ничего подобного.

Да, республика была очень серьезно поражена коррупцией.

К примеру, я столкнулся в Баку с таким явлением (а это наблюдалось и в Узбекистане, и во всех хлопковых республиках): завод должен переработать тот хлопок, который вырастили и завезли за сезон. Но ни один завод полностью не перерабатывает хлопок, не зачищают остатки до конца. Ожидают, когда новый хлопок поступит, чтобы накрыть остатки и не дать, как говорят, подвести баланс и выяснить, сколько же приписано было хлопка и сколько переработано. А это ведь немалые деньги шли в карман тех, кто в этом участвовал.

Правда, когда удавалось такое выявить, наказывали строго. Это сейчас — объявят, нашумят, а до конца не доведут. Да и масштабы воровства, прямо скажем, теперь космические. Тогда были поскромнее.

Помню, когда я работал в КГБ, возникло «дело Рокотова». Мы всего-то насчитали тогда двести тысяч у одного и где-то сто пятьдесят тысяч у другого коррупционера. В ту пору это считалось хищением в особо крупных размерах, каралось по закону вплоть до расстрела. Одного и расстреляли тогда по суду. Доводили дело до конца.

В те годы остро ставился вопрос о развитии мясного производства, скотоводства; в Азербайджане даже насильно заставляли разводить свиней. Правда, нанимали для этого русских или украинцев, где-то отводили в степи кусок земли. В аул, в деревню не пускали, потому что по мусульманским обычаям свинья — грязное животное.

Я в колхоз какой-то приехал, и председатель мне рассказывает, что заколол несколько свиней, продал мясо, привез распределять на трудодни деньги, а один старик встает и говорит: «Ты мне эти грязные деньги не давай, вот когда будут другие, тогда дашь».

Ходишь, бывало, по колхозу. Хозяин зовет обедать домой — у него во дворе одних цесарок бегает штук сорок, не говоря о гусях, курах, утках.

При Советской власти жили хорошо. А сейчас, думаю, деньги имеют только те, кто занимается торговлей.

Я их вижу у нас в Москве на рынке. Некоторые на английском языке свободно разговаривают — бывшие инженеры, кандидаты наук, а торгуют здесь уже не первый год. Они все со мной здороваются, потому что знают, что я работал в Азербайджане, зазывают:

— Папаша, подойди, что тебе надо — возьми, по дешевке отдаю.

А сам загибает цены, не дай бог. Торгует картошкой, свеклу продает и морковь. Откуда в Азербайджане картошка? Он перекупает здесь, у местных, и не дает возможности подмосковному крестьянину торговать.

Зарабатывают они много, но хорошей жизнью это тоже не назовешь: от хорошей жизни не бросают родные дома, не торгуют на английском языке картошкой за тридевять земель.

Я регулярно посещал бакинскую оперу. По понедельникам у них выходной, и, как мне рассказали, они там организовывали концерты мугамной музыки. Увидев однажды объявление, я решил заехать.

Раньше я уже слышал об этом пении. Эта простонародная музыка исполняется обычно на пастушечьих угодьях, на пастбищах. И там, как мне рассказывали, не обходится без наркотиков — курения анаши. Мы уже раскрыли пару кланов, которые занимались сбытом анаши и перевозкой ее из Средней Азии. Дикую коноплю перерабатывали и пересылали в Дагестан, а оттуда перевозили к нам. Распространением, продажей анаши занимались обычно древние старухи. Каждая папироска стоила по рублю, так же, как и пучок травы. Накурившись, начинали обычно во время пения что-то выкрикивать, подбадривая друг друга, и получался такой полубредовый крик и монотонные завывания вместо пения. Но это обычно не в залах делается, а в степи, а тут — в опере. Я говорю своему водителю Ивану:

— Давай завернем, посмотрим, что это за концерт мугамной музыки. Что-то никто ни разу меня на такой концерт не приглашал.

Зашел я в правительственную ложу и за занавесочкой сел. В зале и на балконе немного народу, не более ста зрителей. Выступали ведущие артисты (а у них и некоторые оперные артисты исполняли мугамную песню).

И вдруг — из зала какие-то нечленораздельные крики. Смотрю, а в зале дымок стоит. И это в оперном театре! Посидел, послушал…

На следующее утро звоню Назыму Гаджиеву. Назыма, секретаря ЦК партии по идеологии, я знал давно, еще с начала пятидесятых годов, когда его при Багирове на съезде комсомола избирали первым секретарем ЛКСМ республики. Это давало мне право через десять лет после первого нашего знакомства так откровенно с ним разговаривать:

— Назым, это что за концерт мугамной музыки в опере?

— По просьбе трудящихся.

— Ты хоть раз был на этих концертах?

— Да был я когда-то, но не в опере.

— А в опере ты был на концерте мугамной музыки? Дело ведь не в концерте, не в исполнении. Да, это народная музыка, народ ее любит, пожалуйста, исполняйте. Но ты знаешь, что в это время в зале делается? Ты видел, что зал, а особенно балкон, весь в дыму от курения анаши? Там же наркоманы! А все эти завывания, выкрики и все прочее ты слышал? Ты же парень с головой, должен соображать. Имей в виду, я не против концертов мугамной музыки, а против того, чтобы вы превращали оперный театр в хлев, и если уж вы так стараетесь что-то сделать для народа, то обеспечьте культуру проведения таких концертов. А то после вчерашнего вечера два дня оперный театр проветривать надо. Нельзя путать оперный театр с пастбищем.

Любил я ходить в театр русской драмы, просмотрел все спектакли, которые там шли. Этот театр пользовался большим успехом — всегда был переполнен, и билеты было трудно купить.

Помню, приезжали на гастроли к нам московские театры. Гастролировал у нас и Харьковский театр русской драмы. Хороший, добротный театр. Я у них пересмотрел весь репертуар.

В азербайджанский театр я не ходил, потому что без перевода ничего не понимал, а перевод слушать мне было неинтересно.

В свой азербайджанский театр бакинцы сами редко ходили. И опера не всегда была заполнена, может быть, потому, что по составу не очень сильной была. Магомаев тогда еще не пел, он только-только начинал в ансамбле пограничников. Я, помню, отругал нашего министра культуры за то, что такого талантливого парня не посылают учиться.

При мне начал свои выступления Бюль-Бюль оглы. Еще отец его был жив, и они друг другу по очереди аккомпанировали и пели. Ему тогда было лет 15. Отец его в старой азербайджанской опере пел женские партии — тогда все женские роли мужчины исполняли. Это правилом было для всех мусульманских стран. А теперь Бюль-Бюль оглы стал министром культуры Азербайджана.

Любил я музыку Кара-Караева. Он был очень тогда популярен в стране. Его балеты «Семь красавиц» и «Тропою грома» ставили во многих театрах Союза.

У меня были хорошие отношения со всеми. Но, будучи знаком со многими выдающимися деятелями культуры Азербайджана, относясь к ним с глубоким уважением, а подчас и восхищением, я не искал тесных контактов с ними, потому что с этой публикой аккуратно нужно себя вести. Иначе можешь попасть в неприятную историю.

Что касается ученых, работников высшей школы (в Баку было более десяти высших учебных заведений, среди них наиболее крупные — университет, нефтяной, медицинский институты), то здесь у нас общение были самое широкое, самое активное. Прежде всего по вопросам развития образования, финансирования, создания условий для работы преподавателей, жизни студентов. Подавляющее место занимали хозяйственно-финансовые вопросы.

Там, безусловно, сильная техническая интеллигенция, прежде всего нефтяники. Ведь подавляющее большинство руководителей нефтяной и газовой промышленности — выходцы из Азербайджана. Это они потом осваивали татарские месторождения нефти, активнейшим образом участвовали и в первоначальной разработке Тюменского месторождения.

Секретарем ЦК по промышленности был Энвер Назарович Алиханов. Настоящий нефтяник и хороший человек. Он потом все-таки получил Ленинскую премию за освоение Нефтяных камней и позвал в гости всех секретарей ЦК — одних мужчин. Женщин не было. Меня поразило тогда поведение его жены: она только приоткрывала дверь, просовывая новые блюда и забирая грязные тарелки. Наконец я не выдержал, с трудом зазвал ее в комнату, и мы выпили и за ее здоровье.

Долго не мог успокоиться: даже у секретаря ЦК и такого крупного инженера, интеллигента, каким я его считал, так сильны мусульманские традиции.

Членом Бюро ЦК и председателем Совнархоза был Визиров — тоже крупный руководитель нефтяной промышленности и ученый..

Прекрасным руководителем был и председатель Бакинского горисполкома (Баксовет) Лемберанский — крупный строитель и хороший хозяйственник. Очень деятельный человек. В городе вел широкое строительство, набережную обустраивал. И все у него спорилось, вплоть до голубятен — сделал на проспектах такие красивые многоэтажные голубятни, чтобы птицам было где приютиться.

Дельным секретарем горкома был Тофик Алахвердиев.

А вот армян, хотя их была почти треть населения города и республики, в руководстве было мало — их не очень-то выдвигали. Скорее русского выдвинут. В Совете Министров Азербайджана был всего один армянин — министр строительства. В ЦК партии лишь один армянин — завотделом ЦК. Больше армян я не помню.

В Баку тогда состоялось мое знакомство с Г.Алиевым. Он занимал должность начальника отдела контрразведки. При мне его выдвинули на этот пост. Я занимался кадрами, а его должность входила в номенклатуру ЦК партии — поэтому я с ним и встретился.

Вижу, вроде парень ничего, но перед утверждением было получено анонимное письмо о том, что у него где-то есть женщина с ребенком, на которой он не женился, бросил без помощи, завел другую семью, что морально он недостоин и пр. Пришлось поинтересоваться, посмотреть.

Ну, в общем, и правда, и нет. Правда — что так было на самом деле, а нет — что сама женщина слишком добивалась, чтобы он мужем стал; поэтому кто там прав, кто виноват — трудно сказать. Тем более что Алиев сказал при встрече: он не убежден, что это его ребенок. Поэтому мне надо было занимать позицию такую: или новую семью разрушать (и там не склеишь, и тут разрушишь), или закрыть на этот факт глаза, тем более что там брак не был официально зарегистрирован.

Короче — утвердили.

Потом, через некоторое время, появилась у нас вакансия генерального прокурора. Мне снова говорят, что можно рассмотреть кандидатуру Алиева на эту должность. Но в беседе со мной он честно сказал:

— Владимир Ефимович, я не юрист по образованию, я оперативный работник. Кончил школу оперативную, поэтому я не хочу браться за эту работу — могу подвести и вас, и себя, и дело пострадает.

Мне тогда понравилась его позиция, и я его оставил в покое.

А когда я возглавил КГБ, мне представляют Алиева на утверждение уже заместителем председателя Комитета ГБ в Азербайджане. Ну и, конечно, снова появляется это дело о его внебрачной семье и ребенке.

Тут я кадровикам сказал, что я этот вопрос уже изучил: «Если у вас есть новые факты — давайте, если нет — утверждайте». И он стал заместителем председателя КГБ республики, обязанности которого тогда исполнял С.К.Цвигун.

То, что с ним произошло позже, это уже смесь и восточного, и мусульманского, и кавказского — всего на свете.

Г.Алиев оказался человеком, который умел расположить к себе начальство: и уловить его настроение, и вовремя подарки преподнести. Так он втерся в доверие к Брежневу. Да еще ему помог Цвигун, который был близок к Брежневу.

Кстати, супруга Алиева возглавляла медицинский институт, и после ее смерти ей присвоили звание академика. Хоронили ее с необычайными почестями. Я как раз попал в Баку, уже будучи заместителем председателя общества «Знание», и мне показывали газеты — «Бакинский рабочий» и другие, где целые страницы были посвящены супруге Алиева.

После ухода Цвигуна Алиев занял его место, а потом перешел в ЦК и возглавил КП республики. Конечно, его прошлое чекиста несколько наводило страх на азербайджанцев, и он пользуется этим до сего времени.

Сейчас он то покушения на себя организует, то заговор какой-то, то арестует министра или бывшего председателя Совмина. На них с Шеварднадзе (тоже из бывших чекистов) все время вроде бы покушаются.

Недавно я слушал и читал Игоря Георгадзе, сына бывшего первого секретаря компартии Грузии, который рассказывает об этих покушениях. Он заявил, что его оскорбляет единственное: его обвиняют в двух покушениях, и ни одно не сработало. «Но я же, — резонно говорит он, — высококвалифицированный специалист, я окончил Высшую школу КГБ и высшие диверсионные курсы КГБ. И чтобы я вот так бездарно организовал покушения, этого просто не может быть! Именно это меня и оскорбляет. Взрывается машина, чуть ли не пятьдесят килограммов взрывчатки, и у Шеварднадзе только царапины на лбу. Как это может быть? Второй раз стреляют из миномета по машине чуть ли не семнадцать раз — и все в целости и сохранности уезжают. Что вы, я не мог бы так бездарно и так непрофессионально все это сделать». И он правильно говорит.

Баку — интернациональный город. С русскими все — и азербайджанцы, и армяне — жили очень мирно и спокойно. Они, скорее, поссорятся друг с другом, чем с русскими. И я чувствовал себя там неплохо. Бывали иногда курьезные случаи. Например, во время обеда члены Бюро ЦК, случалось, вдруг переходили на азербайджанский язык. Мы переглянемся с генералом:

— Это вы нас обсуждаете?

— Как — вас?

— Тогда, значит, секреты от нас появились?

— Ох, извините, мы просто увлеклись и перешли на азербайджанский.

Пошутим по этому поводу, и все. Мы чувствовали, что это не специально.

Я наблюдал и за жизнью русских в Азербайджане, в Баку. Никогда не слышал жалобщика, который бы сказал что-то вроде: «У нас директор завода — русский, нас притесняет, потому что мы азербайджанцы». Ни армяне, ни азербайджанцы не жаловались на русских.

Хорошо относились и к нашим морякам, солдатам. В Баку была расположена Каспийская флотилия, моряков много. Я с ними был достаточно близок, бывал у многих и дома. Они чувствовали себя среди местных жителей вполне комфортно, их ни в чем не ущемляли. Там даже представить было невозможно ситуацию, типичную для Прибалтики: в магазине задаешь вопрос по-русски, а продавец отвечает на латышском. В Азербайджане, в Баку этого никогда не было. Если на русском спрашивают, то на русском и отвечают, на ломаном, может быть, ответят, но ответят по-русски. И никогда не будут издеваться, противопоставлять себя русским. Русские там хорошо уживались — многие женились на местных девушках и оседали в республике.

Провожали меня из Азербайджана тихо, спокойно. У меня по-настоящему и проводов-то не было, так как я уехал на XXII съезд партии. Мне накануне сделали операцию, сидеть на съезде после операции было тяжко, но ничего не поделаешь. А после съезда я уехал в Барвиху отдыхать, тем более что в отпуске до этого не был.

Вернулся в Баку уже после утверждения меня председателем КГБ. Тут уж встречало само руководство. Потом Ахундов собрал аппарат ЦК и устроил хорошее прощание. Я высказал им все свои добрые чувства, пожелания. Они мне тоже наговорили много хороших слов.

Мы с Ахундовым были в добрых отношениях. По всем принципиальным вопросам всегда находили общий язык. Человек высокой культуры, он прекрасно представлял республику на самом высоком уровне. Если же иногда у меня возникали какие-то претензии, я оставался после заседания Бюро ЦК и говорил: «Вы либо исправляйтесь, либо я вынужден буду поправлять вас, чего бы мне не хотелось делать». И мы всегда договаривались.

Он никогда не выражал недовольства моими действиями при людях, но и я при членах Бюро или при народе никогда не позволял себе открыто сказать, что он не прав, никогда не высказывал своего несогласия с его мнением. Я мог сказать, что «над этим надо еще подумать. Это не окончательный вариант, мы еще обсудим этот вопрос». И все — я закрывал вопрос.

После отъезда из Азербайджана я не забывал бакинцев и, когда нужно было провести совещание работников КГБ Закавказья, предложил собрать его в Баку. Прошло оно успешно. Ахундов всюду сопровождал меня. Помню, я тогда поинтересовался у него: как, мол, Цвигун?

— Да, Владимир Ефимович, Цвигун-то, ладно, бог с ним, вот Роза Михайловна, жена Цвигуна, она здесь царствует.

А я знал, что Цвигун и стал близок-то к Брежневу через Розу Михайловну. Когда Брежнев был в Молдавии первым секретарем ЦК партии, а Цвигун — заместителем председателя КГБ в Молдавии, Роза Михайловна сумела расположить к себе неравнодушного к женщинам Брежнева. Я видел ее в Баку мельком раза два.

Цвигун был туповатый, хоть он и писал сценарии и по ним создавались фильмы, например, «Фронт без флангов». Я не знаю, сам ли он писал или Роза Михайловна там старалась. Она ведь была сотрудником «Огонька», и я думаю, что больше все сочинялось там, в редакции.

Меня потом и Елистратов упрекнул:

— Ну ты и наградил нас председателем КГБ.

— А почему?

— У него же на лице написано, что он, кроме букваря, в руках ничего не держал.

У него действительно был такой внешний вид…

Перед совещанием я прилетел вначале в Тбилиси, где меня на аэродроме встречали все три председателя КГБ Закавказья. Я прилетел туда на нашем специальном кэгэбистском самолете, который подрулил к одиноко стоящему домику, рядом с которым находились все три председателя. Как и я, председатели КГБ Грузии и Армении были в гражданской одежде, только Цвигун — в генеральской форме и длиннющей шинели. Когда я к ним подошел, он чеканным шагом двинулся ко мне и во весь голос начал рапортовать. Все это происходило недалеко от центрального аэровокзала. Я был вынужден ему в ответ честь отдать, а сам говорю: «Прекратите». Он не слышит, рапортует громким голосом, пока я его не оборвал:

— Ты чего полез отдавать рапорт? Я же не на твоей земле, а на грузинской.

— Но совещание же у нас. Я должен был…

Махнул я рукой.

И потом уже в Баку, куда бы ни поехали (а передвигались мы в старом «ЗИСе»: мы с Ахундовым — сзади, Цвигун — впереди), где бы мы ни останавливались, он в генеральской форме выскакивал и бросался открывать мне дверцу. Раз, два, потом мы заехали в особняк, где я жил, и он снова выскочил открывать. Терпению моему пришел конец:

— Ты что, в холуя превратился? Думаешь, я сам не смогу дверцу открыть? Да если б мне надо было дверцу открывать, я бы попросил не тебя, а рядового или сержанта. Ты ж генерал. Как тебе не стыдно перед людьми? Водители смотрят. Ты себе цену-то знаешь или нет?

Ну, отчитал я его. Ахундов тоже отвел его в сторону и поговорил с ним, объяснил: мол, Владимир Ефимович здесь работал, он не позволял себе таких вещей, а вы зачем же так себя ведете?

Вот такой, топором сделанный был парень…

Когда я работал в Азербайджане, Ахундов стоял очень высоко. А когда я приехал от общества «Знание», его уже освободили от всех постов и вовсю поливали грязью: началась «перестройка», камни летели в кого попало.

В Баку уже, как мне рассказали, никто не поворачивался в его сторону. Узнав об этом, я немедленно поехал к нему на квартиру, и со мной вынужден был поехать республиканский председатель общества «Знание».

Как же радостно он нас встречал! Супруга у него умерла, и принимала нас его дочь, которую я хорошо знал, так как наши дачи в прежние времена были рядом. Встреча была очень трогательной. Председатель республиканского общества «Знание» вынужден был пригласить его к себе на ответный обед. Ахундов был на седьмом небе, хотя он был уже тяжело болен. Его дочь мне потом говорила с радостным удивлением: «От нас, как от прокаженных, отворачиваются. И вдруг — вы! И никого не послушались — просто сами приехали!»

Такая вот у меня была с ним последняя встреча…

Работа в Азербайджанской республике, эти два года и четыре месяца, что я там пробыл, многое мне дали. И не только в смысле познания самой республики, ее обычаев, взаимоотношений между людьми. Я узнал там много приятных, хороших и воспитанных людей, которых до сих пор вспоминаю с удовольствием.

Я следил за развитием Азербайджана и радовался, что он вошел в первую пятерку союзных республик, обогнав по промышленному уровню Грузию, Армению и Среднеазиатские республики. Наверное, в этом был и мой небольшой вклад.

Время работы в Азербайджане — достаточно короткий период моей биографии, но заметный. Я получил определенный толчок в своем развитии, обогатился опытом работы с национальными кадрами, что мне потом, конечно, пригодилось.

Годы знакомства со Среднеазиатскими республиками в период освоения целины побудили меня посмотреть на политику, проводимую центральными московскими органами, как бы извне.

Уже в Баку я ощутил признаки недовольства некоторыми методами хрущевского руководства. Функционерам более низких уровней не нравились частые и длинные выступления Хрущева, во время которых он занимался импровизацией, уходил мыслью в заоблачные выси и обрекал тем самым специалистов на тяжкие размышления о том, как возвышенные мысли замечтавшегося первого секретаря уложить в русло практики. Только из Москвы последует одно указание, как за ним спешит другое. Низовые организации не успевали обсуждать их и тем более анализировать и претворять в жизнь.

В сельском хозяйстве и в промышленности в то время стало часто появляться слово «реформа». Призывали к реформам, готовились к реформам, проводились реформы, критиковались реформы. Необходимость реформирования сельского хозяйства ощущалась уже давно. При Сталине деревню буквально обобрали, из нее выжали все, что только могли, но не спешили возвращать ей долги. Плохое состояние сельского хозяйства оказывало влияние на всю экономику.

К концу пятидесятых — началу шестидесятых годов Хрущев сделал немало позитивного для развития сельского хозяйства. Если вспомнить, до чего довел сельское хозяйство Сталин, то понятно, почему Хрущев как человек и политический деятель проявил себя именно в этой области. Я бы даже сказал, что из всех когда-либо возглавлявших Советское государство руководителей Хрущев больше всего думал о селе. Его имя в наибольшей мере связано с крестьянством, с сознанием необходимости обеспечить население продовольствием. Еще со времен Гражданской войны Хрущев понял, что одна индустриализация, как бы ни была она необходима, не сможет дать для страны и её граждан полного удовлетворения потребностей. Благосостояние общества немыслимо без обеспечения населения качественным продовольствием.

Он изменил систему оплаты труда, увеличил инвестиции, изменил подход к планированию, улучшил положение с кадрами. Были, понятно, и неудачи. Провалилась кампания по выращиванию повсюду кукурузы как основы кормовой базы. Под давлением из центра работники села были вынуждены отводить под эту культуру самые лучшие земли, в результате чего пострадали все остальные культуры.

Хрущев действительно попытался ослабить власть центра, однако дальше попыток дело не пошло. Постепенно вновь стали принимать множество различных дополнительных инструкций, и вся зарождавшаяся на местах инициатива снова заглохла.

Положение в промышленности тоже было нелегким. Хотя в 1957 году мы и потрясли мир, отправив в космос первый спутник, а затем последовал столь же знаменательный полет Гагарина, дело внедрения достижений науки и техники в народное хозяйство по-прежнему хромало.

Бюрократическая система душила ростки нового. Верховный Совет работал совершенно формально. Здесь не проходило никаких дискуссий, а если и случалось нечто подобное, то, какие бы соображения ни высказывались, на деле это никак не отражалось: план, как правило, был уже принят.

В октябре 1961 года в Москве состоялся внеочередной, XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза.

Одним из событий, которое мне запомнилось, было захоронение тела Сталина. До того времени Сталин лежал рядом с Лениным в Мавзолее на Красной площади. О предстоящем событии мало кто знал. Решение принималось узким кругом руководства. Делегаты съезда одобрили это решение.

Останки Сталина были похоронены у Кремлевской стены ночью при свете прожекторов. Надпись на фронтоне «Ленин — Сталин» удалили, оставив лишь одно имя — Ленин. Внутри Мавзолея посередине зала, там, где проходила линия, разделявшая два гроба, отныне находился один саркофаг — с телом Владимира Ильича Ленина.

На утро следующего дня никакой заметной реакции общественности не последовало. Появились только любопытные — посмотреть, как стал выглядеть Мавзолей.

Однако нельзя сказать, что на погребение Сталина народ вообще не обратил никакого внимания. Приходили письма от несогласных с решением людей, в них отмечалась огромная роль Сталина в исторической победе над фашистской Германией.

Долго никто не хотел брать на себя ответственность за установку давно готового бюста. В течение многих лет могилу Сталина украшали цветы. Каждый день — свежие…

На пленуме, состоявшемся после съезда, Александра Николаевича Шелепина избрали секретарем Центрального Комитета партии. Этот пост был выше, чем тот, что он занимал, будучи во главе КГБ. Ему было поручено возглавить Комитет партийно-государственного контроля, и, кроме того, его назначили заместителем председателя Совета Министров СССР.

После съезда я поехал отдыхать в подмосковный санаторий «Барвиха». Я уже радовался, что наконец-то как следует отосплюсь, да и подлечусь после операции. Но надежды мои оказались преждевременными.

В первую же ночь мне позвонил Шелепин:

— Будь завтра утром в Москве, и все, что привез с собой, прихвати также.

— Так я только что распаковал чемодан!

— Запакуй снова, — был короткий совет.

На мой вопрос, что все это значит, ответил уклончиво:

— Узнаешь утром у товарища Козлова в Москве.

Остаток ночи я провел в размышлениях о том, что меня ждет. Заинтригован был основательно.

На следующее утро я был в кабинете Козлова. С первых же слов стало ясно, что ничего неприятного не грядет — уж слишком дружески начал со мной разговор Фрол Романович. Козлов сразу перешел на «ты»:

— Как тебе известно, Шелепин опять переходит к нам в ЦК. Президиум Центрального Комитета рекомендует тебя председателем КГБ вместо него.

У меня перехватило дыхание.

— Возражать бессмысленно, — с ходу оборвал Козлов мою попытку что-то сказать. — Все решено. В четыре часа дня тебе надо быть у Никиты Сергеевича, — и на этом со мной распрощался.

Я ожидал всего чего угодно, но только не этого. КГБ нельзя было сравнить ни с чем в моей прошлой политической жизни.

Я поспешил к Шелепину. У того было полно работы, и он не мог уделить мне много времени. Мы выпили чаю, я поострил по поводу его конспиративных методов, того, что снова иду по следам, которые он проложил, высказал свою тревогу.

Для деталей времени не оставалось.

— Не бойся, — сказал он мне на прощанье. — У меня в свое время были такие же чувства. Это нелегкая работа, но ничего страшного в ней нет. Это политическая должность.

В четыре часа я предстал перед Хрущевым в его кабинете. Мне было тридцать семь, ему на тридцать больше. Он подал мне руку и сказал:

— Я же говорил вам, что надо поработать в областном или республиканском комитете партии, а уж потом занять большую государственную должность.

— Такая высота мне представляется опасной, — сказал я ему прямо. — Представить не могу, что я там буду делать.

— Шелепин там начал расчищать, а вы продолжите, — последовал ответ.

— Я не профессионал, не специалист, — взмолился я.

— А мы и об этом думали. Профессионалов там и так более чем достаточно. Не раз мы уже на них обжигались, они дров наломали столько… Нам нужны политики, люди, которые проводили бы в КГБ партийную линию: честные, добросовестные, на которых партия может полностью положиться и с которыми может быть уверенной, что они не заведут ее в сложные лабиринты, как уже было раньше. Инструкций и конкретных советов давать вам не буду. Шелепин все вам скажет, знает дело лучше меня. Так что вопрос решен. Советую согласиться. Президиум ЦК единогласно поддерживает ваше назначение.

Дома меня ждала с нетерпением жена, а вместе с ней брат и сестра, жившие в Москве.

— Ну как? Какие новости? — накинулись они на меня прямо у дверей. Особенно горела нетерпением сестра.

— Меня назначают председателем КГБ.

Настала гробовая тишина.

— Шутишь?.. — сказала наконец сестра.

— Нет, говорю совершенно серьезно, — заверил ее я.

Остальные продолжали немо сидеть, не зная, что сказать.

Только сестра покачивала головой и негромко повторяла:

— Ты вместо Берии… Подумать только! И ты будешь решать такие же вопросы, что и Берия?

Знал бы я тогда, что ответить…