Бессмертная жизнь Генриетты Лакс

12 Буря

Некролога о смерти Генриетты Лакс не было, однако весть о ее кончине быстро достигла лаборатории Гая. Пока тело Генриетты остывало в холодильнике для цветных, Гай спросил у ее лечащих врачей, будут ли они делать посмертное вскрытие. Культиваторы тканей по всему миру пытались создать «библиотеку» бессмертных клеток, подобных клеткам Генриетты, так что Гаю требовались образцы как можно большего числа органов ее тела, чтобы посмотреть, будут ли их клетки расти так же, как и HeLa. Но после ее смерти для получения подобных образцов требовалось разрешение мужа Генриетты.

И закон, и этические нормы позволяли врачам не спрашивать разрешения у живого пациента, прежде чем взять образец ткани. Однако вскрытие умершего или изъятие у него тканей без разрешения являлось незаконным.

Насколько помнит Дэй, кто-то из больницы Хопкинса позвонил ему, чтобы сообщить о смерти Генриетты, и спросил разрешение на вскрытие. Дэй ответил: «Нет». Спустя несколько часов, когда Дэй и его кузина отправились в больницу посмотреть на тело Генриетты и подписать кое-какие бумаги, врачи еще раз спросили насчет вскрытия. Они сказали, что хотели бы сделать некоторые анализы, которые могут когда-нибудь помочь его детям. Кузина убедила Дэя, что в этом нет ничего страшного, и в конце концов тот согласился и подписал разрешение на вскрытие.

Вскоре тело Генриетты уже лежало на столе из нержавеющей стали в похожем на пещеру подвале, где располагался морг. Мэри, лаборантка Гая, стояла в дверном проеме и часто дышала, чувствуя, что готова упасть в обморок. Ей никогда еще не приходилось видеть мертвое тело. И вот теперь она стоит со стопкой чашек Петри рядом с трупом и патологоанатомом доктором Уилбуром, который нагнулся над столом для вскрытия. Руки Генриетты были вытянуты так, будто она пыталась дотянуться до чего-то у себя над головой. Мэри подошла к столу, шепча про себя: «Ты же не хочешь показаться дурой и потерять сознание».

Она обошла руку Генриетты и встала рядом с Уилбуром, так что ее бедро оказалось под мышкой у Генриетты. Доктор поздоровался, Мэри поприветствовала его в ответ. Затем оба замолчали. Дэй хотел, чтобы Генриетта пристойно выглядела на похоронах, поэтому дал разрешение только на частичное вскрытие — то есть чтобы не разрезали грудную клетку и не отделяли конечности или голову. Одну за другой Мэри открывала чашки Петри и протягивала их Уилбуру, который отрезал образцы тканей с тела Генриетты, — от мочевого пузыря, кишечника, матки, почки, влагалища, яичника, аппендикса, печени, сердца, легких. Положив каждый образец в чашку Петри, Уилбур поместил в контейнеры с формалином кусочки пораженной опухолью шейки матки, чтобы сохранить для использования в будущем.

Официальной причиной смерти Генриетты считалась терминальная стадия уремии: ее кровь отравляли токсины, которые накапливались и которые в норме должны были выводиться из организма с мочой. Опухоли полностью перекрыли мочеиспускательный канал, и врачи не могли ввести в мочевой пузырь катетер, чтобы опорожнять его. Опухоли размером с бейсбольный мяч почти что заместили почки, мочевой пузырь, яичники и матку. А другие органы были так густо покрыты мелкими белыми опухолями, что казалось, будто кто-то нашпиговал Генриетту жемчужинами.

Стоявшая рядом с Уилбуром Мэри ждала, пока он зашьет брюшную полость Генриетты. Ей хотелось выскочить из морга, но вместо этого она пристально разглядывала руки и ноги Генриетты, — что угодно, лишь бы не смотреть в ее безжизненные глаза. Внезапно ее взгляд упал на ступни, и Мэри оцепенела: ногти на ногах Генриетты были покрыты облезшим ярко-красным лаком.

«Я как увидела эти ногти, — рассказывала мне Мэри годы спустя, — так чуть в обморок не упала. О боже, она же реальный человек. Я представила, как она сидела в ванной и красила эти ногти, и впервые подумала, что те клетки, с которыми мы все это время работали и которые рассылали по всему миру, были взяты у живой женщины. Никогда раньше такие мысли не приходили мне в голову».

Через несколько дней тело Генриетты отправилось в долгий путь на поезде по извилистой дороге от Балтимора до Кловера. Она ехала в простом сосновом ящике, — ничего другого Дэй не мог себе позволить. Шел дождь, когда местный гробовщик встретил гроб с телом на станции в Кловере, погрузил его в кузов ржавого грузовика и покатил через центр города, мимо магазина скобяных изделий, где Генриетта, бывало, наблюдала, как пожилые белые мужчины играли в шашки, в сторону Лакстауна, и развернулся прямо перед постройкой, где она танцевала всего лишь несколько месяцев назад. Когда гробовщик въехал в Лакстаун, кузены и кузины выходили на пороги своих домов, чтобы проводить Генриетту в последний путь: они стояли, уперев руки в бока или обняв детей, качали головами и шепотом взывали к Всевышнему.

Волоча ноги, вышел во двор Кути, глянул на дождь и воскликнул: «Боже милостивый, оставь бедную женщину в покое, слышишь? С нее и так достаточно!»

С соседнего крыльца ответили: «Аминь».

Четвертью мили ниже по дороге на сломанных деревянных ступеньках дома-пристройки сидели Глэдис и Сэди; на коленях у них лежало длинное розовое платье, а у ног стояла корзинка с косметикой, бигуди, красным лаком для ногтей и двумя мелкими монетками, которыми они должны были закрыть глаза Генриетты. Они молча смотрели, как гробовщик медленно продвигался по полю, отделявшему дорогу от их дома, как утопали в красной грязи колеса его грузовика.

Клифф и Фред стояли на кладбище за домом — комбинезоны у них промокли насквозь и отяжелели от дождя. Большую часть этого дня они вгрызались лопатами в каменистую кладбищенскую землю, копая могилу для Генриетты. Начали копать в одном месте, затем в другом, меняя его всякий раз, когда лопаты натыкались на гробы неизвестных родственников, похороненных в безымянных могилах. Наконец, рядом с могильной плитой матери Генриетты нашлось свободное место и для нее самой.

Заслышав шум приближающегося грузовика гробовщика, Фред и Клифф пошли к дому-пристройке помочь выгрузить гроб с телом. Гроб поставили в передней, и когда открыли сосновый ящик, Сэди расплакалась. Больше всего ее поразил не вид безжизненного тела Генриетты, а ногти на ее ногах: Генриетта скорее согласилась бы умереть, нежели позволила бы лаку столь ужасно облупиться.

«Боже, — воскликнула Сэди, — наверное, Хенни испытывала боль худшую, чем смерть».

Несколько дней тело Генриетты пролежало в передней дома-пристройки. Двери на противоположных концах дома открыли нараспашку, чтобы холодный влажный ветерок не давал телу испортиться. Члены семьи и соседи пробирались через поле воздать Генриетте дань уважения, и все эти дни, не переставая, шел дождь.

В то утро, когда хоронили Генриетту, Дэй шел по грязи вместе с Деборой, Джо, Сонни и Лоуренсом. Однако с ними не было Эльси, — она по-прежнему находилась в Краунсвилле и даже не знала о смерти матери.

Кузены и кузины Генриетты мало что помнят о самой церемонии — кажется, кто-то сказал несколько слов и, может быть, спели одну-две песни. Однако все помнят, что случилось потом. Как только Клифф и Фред стали опускать гроб в могилу и засыпать ее пригоршнями земли, небо вдруг сделалось черным, как ром с патокой. Застучали частые, тяжелые капли дождя. Затем раздался долгий глухой раскат грома, закричали дети, порывы ветра были такими сильными, что сорвали металлическую крышу с сарая за кладбищем. Эта крыша пролетела над могилой Генриетты, а ее длинные металлические скаты хлопали на ветру, как крылья огромной серебряной птицы. От ветра загорелись табачные поля; он выворачивал с корнем деревья, рвал линии электропередачи на многие мили, ветер сорвал с места и поднял деревянную хижину одного из Лаксов. Тот вывалился из комнаты в огород, а хижина упала прямо на него, убив наповал.

Спустя годы кузен Генриетты Питер со смехом вспоминал этот день, качая лысой головой: «Хенни никогда, как мы говорим, не ходила вокруг да около. Нам бы следовало понять, что этой бурей она пыталась нам что-то сказать».

13 Фабрика клеток HeLa

Вскоре после смерти Генриетты стали создавать фабрику HeLa — масштабное предприятие, которое дало бы возможность еженедельно выращивать триллионы клеток HeLa. Фабрику построили по одной-единственной причине — чтобы остановить полиомиелит.

К концу 1951 года мир охватила крупнейшая в истории эпидемия полиомиелита. Закрывались школы, родители были в панике. Срочно требовалась вакцина. В феврале 1952 года Джонас Солк из Университета Питтсбурга объявил, что он разработал первую в мире вакцину против полиомиелита, но не может предлагать ее детям, пока не проверит всесторонне ее безопасность и эффективность. Для этого требовались культивируемые клетки в таких огромных промышленных объемах, в каких их никогда прежде не производили.

Национальный фонд детского паралича (NFIP) — благотворительная организация, созданная президентом Франклином Делано Рузвельтом, который сам был поражен параличом в результате полиомиелита — готовил крупнейшие в истории медицины полевые испытания вакцины от полиомиелита. Планировалось, что Солк сделает прививки двум миллионам детей, а NFIP возьмет у них кровь, чтобы проверить, появился ли иммунитет. Однако придется провести миллионы тестов нейтрализации, когда сыворотка крови привитых детей смешивается с живыми вирусами полиомиелита и культивируемыми клетками. Если вакцина сработала, то сыворотка крови привитых детей должна заблокировать вирус полиомиелита и защитить клетки. В противном случае вирус инфицирует клетки и вызовет повреждения, которые ученые смогут увидеть под микроскопом.

Сложность заключалась в том, что для тестов нейтрализации использовали клетки обезьян, которые в процессе этой реакции погибали. Это было проблемой — не потому, что заботились о животных (об этом тогда, в отличие от нашего времени речь не шла), но потому, что обезьяны стоили дорого. Миллионы реакций нейтрализации с клетками обезьян обошлись бы в миллионы долларов, поэтому NFIP стал лихорадочно искать такую клетку для культивирования, которая была бы способна массово размножаться и которая стоила бы дешевле, нежели клетки обезьян.

NFIP обратился за помощью к Гаю и к некоторым другим специалистам по культивированию клеток, и Гай понял, что это поистине золотое дно. В результате благотворительности NFIP ежегодно получал в среднем 50 миллионов долларов пожертвований, и большую часть этой суммы его директор хотел передать клеточным культиваторам, чтобы те нашли способ массового производства клеток, о чем все мечтали уже многие годы.

Предложение поступило как нельзя вовремя: по счастливой случайности вскоре после звонка от NFIP с просьбой о помощи Гай понял, что клетки Генриетты растут не так, как любые человеческие клетки, которые он до сих пор встречал.

Большинство клеток в культуре растут в один слой в виде сгустка на поверхности стекла, а это означает, что быстро заканчивается свободное пространство. Увеличение числа клеток требует больших трудозатрат: ученым нужно вновь и вновь соскребать клетки из пробирки и распределять их по нескольким новым емкостям, чтобы дать клеткам новое пространство для роста. Как выяснилось, клетки HeLa очень неприхотливы: для роста им не требовалась стеклянная поверхность, они могли расти, плавая в культуральной среде, которую непрерывно помешивало «волшебное устройство» — важная технология, разработанная Гаем, сегодня ее именуют выращиванием в суспензии. Это означало, что клетки HeLa не были ограничены пространством, как все прочие; они могли делиться до тех пор, пока оставалась культуральная среда. Чем больше емкость с культуральной средой, тем больше вырастало клеток. Это открытие означало, что, если клетки HeLa чувствительны к вирусу полиомиелита (ибо некоторые клетки к нему нечувствительны), это решило бы проблему массового производства клеток и помогло бы избежать испытания вакцины на миллионах обезьяньих клеток.

И вот в апреле 1952 года Гай и его коллега из совещательного комитета NFIP Уильям Шерер — молодой научный сотрудник из Университета Миннесоты, недавно защитивший диссертацию — попытались инфицировать клетки Генриетты вирусом полиомиелита. Через несколько дней они обнаружили, что HeLa на самом деле более чувствительны к вирусу, нежели любые другие до сих пор культивированные клетки. И они поняли, что нашли именно то, что требовалось NFIP.

Они также понимали, что, прежде чем начать массовое производство любых клеток, нужно найти новый способ их транспортировки. Отправка в багажном отсеке самолета, которой пользовался Гай, отлично подходила для того, чтобы переслать несколько пробирок коллегам, но была слишком дорогостоящей для больших объемов. Миллиарды выращенных клеток не принесут пользы, если эти клетки нельзя будет доставить в нужное место. И ученые начали экспериментировать.

В 1952 году, в День поминовения, Гай взял несколько пробирок с HeLa и с достаточным объемом питательной среды, так чтобы хватило на несколько дней для жизни клеток, и поместил их в жестяную емкость, выстланную пробкой и наполненную льдом во избежание перегрева. Снабдив все это подробными инструкциями по уходу, он послал Мэри на почту отправить посылку с пробирками Шереру в Миннесоту. В связи с праздником все почтовые отделения Балтимора были закрыты, кроме центрального офиса в деловой части города. Чтобы попасть туда, Мэри пришлось сменить несколько трамваев, но в конце концов она добралась. Равно как и клетки: спустя четыре дня посылка прибыла в Миннеаполис. Шерер поместил клетки в инкубатор и начал выращивать. Впервые живые клетки успешно перенесли отправку почтой.

В последующие месяцы, чтобы удостовериться, что клетки могут перенести длительное путешествие в любом климате, Гай и Шерер отправляли пробирки с HeLa самолетом, поездом и в грузовом автомобиле по всей стране — из Миннеаполиса в Норвич (штат Нью-Йорк) и обратно. Клетки погибли только в одной пробирке.

Когда в NFIP узнали, что HeLa чувствительны к вирусу полиомиелита и могут выращиваться в больших количествах при невысоких затратах, немедленно был заключен договор с Уильямом Шерером, и он стал контролировать развитие Центра распространения HeLa в Университете Таскиги — в одном из самых престижных в стране университетов для черных. NFIP выбрал для этого проекта Университет Таскиги из-за Чарльза Байнума, директора «Мероприятий для негров» (Negro Activities) этого фонда. Байнум — учитель-естественник и активист борьбы за гражданские права, первый в стране черный директор фонда — хотел разместить центр в Таскиги ради сотен тысяч долларов финансирования, множества рабочих мест и возможности обучения для молодых черных ученых.

Уже через несколько месяцев команда из шести черных ученых и лаборантов построила в Таскиги фабрику, невиданную ранее: вдоль стен выстроились промышленные стальные автоклавы для паровой стерилизации, рядами стояли огромные чаны с механически перемешиваемой культуральной средой, инкубаторы, полные стеклянных бутылей для клеточных культур, и автоматические дозаторы клеток — высокие, с длинными тонкими металлическими ручками, впрыскивающими клетки HeLa в одну пробирку за другой. Каждую неделю команда в Таскиги готовила тысячи литров культуральной среды по рецепту Гая, смешивая соли, минералы и сыворотку крови, взятой у множества учащихся, солдат и фермеров-хлопкоробов, откликнувшихся на объявления в местной газете о сдаче крови за деньги.

Несколько лаборантов выполняли функции конвейера контроля качества и каждую неделю просматривали в микроскопы сотни тысяч культур клеток HeLa, чтобы убедиться в их жизнеспособности и здоровье. Другие строго по расписанию отправляли клетки исследователям по всей стране в 23 центра тестирования вакцины против полиомиелита.

В конце концов штат команды в Таскиги вырос до 35 ученых и лаборантов, которые производили еженедельно 20 тысяч пробирок с HeLa — около 6 триллионов клеток. Это была самая первая фабрика по производству клеток, и началась она с одной-единственной пробирки HeLa, которую Гай отправил Шереру в первой пробной посылке вскоре после смерти Генриетты.

С помощью этих клеток ученые смогли доказать эффективность вакцины Солка. Вскоре в New York Times появились фотографии склонившихся над микроскопами черных женщин, которые рассматривали клетки и держали в своих черных руках пробирки с HeLa. Заголовок гласил:

Черные ученые и лаборанты, многие из них были женщинами, использовали клетки черной женщины во имя спасения жизней миллионов американцев — большинство из которых были белыми. И происходило это в том самом университете и в то же самое время, когда государственные официальные лица проводили исследование сифилиса, получившее позорную известность.

Поначалу центр в Таскиги поставлял клетки HeLa только в лаборатории, которые испытывали вакцины от полиомиелита. Однако, когда стало ясно, что клеток HeLa хватит на всех, их стали отправлять всем ученым, готовым их приобрести за десять долларов плюс стоимость доставки авиапочтой. Если ученые хотели выяснить, как будут вести себя клетки в той или иной среде, как они отреагируют на определенный химический препарат или как они строят определенный белок, то обращались к клеткам HeLa. Хотя они и были раковыми, у них были все основополагающие характеристики нормальных клеток: они строили белок и сообщались между собой, подобно нормальным клеткам, делились и продуцировали энергию, переправляли генетический материал и регулировали этот процесс, были чувствительны к инфекциям, что делало их оптимальным инструментом для синтеза и изучения всего, что только можно, — в том числе бактерий, гормонов, белков и особенно вирусов.

Вирусы размножаются путем «впрыскивания» в живую клетку частиц своего генетического материала. Клетка радикальным образом меняет свою программу и начинает воспроизводить вирус вместо самой себя. Когда дело дошло до выращивания вирусов, то — как и во многих других случаях — злокачественная природа HeLa лишь делала их более полезными. Клетки HeLa росли намного быстрее нормальных и поэтому быстрее приносили результаты. Клетки HeLa были «рабочей лошадкой» — выносливой, недорогой и вездесущей.

Время было самое подходящее. В начале 1950-х годов ученые только начинали понимать природу вирусов, и когда клетки Генриетты появились в лабораториях по всей стране, исследователи принялись заражать их всевозможными вирусами — герпесом, корью, свинкой, ветрянкой, лошадиным энцефалитом, — чтобы изучить, каким образом вирус проникает в клетки, размножается в них и распространяется.

Клетки Генриетты помогли заложить основы вирусологии, однако это было только началом. В первые годы после смерти Генриетты, получив первые пробирки с ее клетками, исследователи по всему миру смогли сделать несколько важных научных открытий. Во-первых, группа ученых использовала HeLa для разработки методов заморозки клеток без их повреждения или изменения. Благодаря этим методам клетки стали пересылать по всему миру отработанным и стандартизированным способом, который использовался для транспортировки замороженных пищевых продуктов и замороженной спермы для разведения скота. Это также означало, что ученые могут сохранять клетки и в промежутках между экспериментами, не беспокоясь об их питании и стерильности. Однако больше всего ученых порадовал тот факт, что заморозка позволяла «зафиксировать» клетки в их самых разных состояниях.

Клетка замораживалась подобно нажатию кнопки «пауза»: деление, метаболизм и все прочие процессы останавливались и возобновлялись после разморозки, как если бы просто нажали кнопку «пуск». Теперь ученые могли приостанавливать развитие клеток с любой периодичностью на протяжении эксперимента, чтобы сравнить реакцию тех или иных клеток на лекарственный препарат через одну, две или шесть недель. Они могли наблюдать состояние одних и тех же клеток в разные периоды развития: ученые надеялись увидеть, в какой именно момент нормальная клетка, растущая в культуре, становится злокачественной — феномен, названный спонтанной трансформацией.

Заморозка стала первой в списке поразительных усовершенствований, которые появились в сфере культивирования тканей благодаря HeLa. Еще одним прорывом можно считать стандартизацию процесса культивирования клеток — область, в которой до той поры наблюдалась сплошная неразбериха. Гай с коллегами жаловались, что тратят чересчур много времени на приготовление питательной среды и на то, чтобы клетки оставались живыми. Однако более всего их беспокоило, что, поскольку все пользовались разными ингредиентами при составлении питательной среды, разными рецептами, разными клетками и разными техниками и мало кто знал о методах коллег, было сложно или практически невозможно повторить проведенный кем-либо эксперимент. А повторение — необходимая часть науки: открытие не считается действительным, если другие не могут повторить и получить те же результаты. Гай и другие ученые опасались, что без стандартизации методов и материалов может наступить застой в области культивирования тканей.

Гай и несколько его коллег уже организовали комитет по разработке процедур в целях «упрощения и стандартизации техники культивирования тканей». Они также убедили две недавно возникшие компании, поставляющие биопрепараты, — Microbiological Associates и Difco Laboratories — начать производство и продажу ингредиентов для культуральной среды, для чего обучили их необходимым техникам. Эти компании еще только приступили к продаже этих ингредиентов, и поэтому культиваторам клеток, как и прежде, приходилось готовить среду самостоятельно, используя совершенно разные рецепты.

Стандартизация в этой области была невозможна до тех пор, пока не случилось несколько событий: во-первых, в Университете Таскиги было начато массовое производство HeLa: во-вторых, исследователь Гарри Игл из Национального института здравоохранения (National Institutes of Health, NIH) использовал HeLa для разработки первой стандартизированной культуральной среды, которую можно было бы производить галлонами и поставлять готовой к использованию; а в-третьих, с помощью HeLa Гай и некоторые другие ученые выяснили, какая стеклянная посуда и какие пробки для пробирок наименее токсичны для клеток.

Лишь теперь ученые во всем мире впервые смогли работать с одними и теми же клетками, растущими в одной и той же культуральной среде, используя одно и то же оборудование, которое все они могли купить и доставить в свои лаборатории. А вскоре они смогут даже пользоваться первыми клонами человеческих клеток, к чему стремились многие годы.

Сегодня при слове «клон» нам представляются ученые, создающие живых животных целиком — как известную всем овечку Долли — используя ДНК единственного родителя. Однако, прежде чем начать клонировать целый животный организм, ученые клонировали отдельные клетки — клетки Генриетты.

Чтобы понять важность клонирования клеток, нужно знать две вещи: во-первых, что культура HeLa выросла не из единственной клетки Генриетты, а из среза ее опухоли, который представлял собой скопление клеток. Во-вторых, даже клетки из одного и того же образца зачастую ведут себя по-разному. Это значит, что некоторые из них растут быстрее других, некоторые быстрее воспроизводят вирус полиомиелита, тогда как другие обладают большей сопротивляемостью к определенным антибиотикам. Ученые хотели вырастить клоны клеток — линии клеток, произошедшие от одной-единственной клетки — и использовать их уникальные особенности. С HeLa группа ученых из Колорадо добилась успеха вскоре ученый мир пользовался не только HeLa, но и сотнями, а затем и тысячами их клонов.

Первые технологии клонирования и выращивания клеток, разработанные благодаря HeLa, привели науку к значительным успехам, включая выделение стволовых клеток, клонирование целых животных и экстракорпоральное (in vitro) оплодотворение. Тем временем клетки HeLa, будучи в большинстве лабораторий стандартными человеческими клетками, использовались для исследований, благодаря которым, возможно, появилась и новая область генетики человека.

Долгое время ученые считали, что человеческие клетки содержат сорок восемь хромосом — нитей ДНК внутри клеток, в которых собрана вся наша генетическая информация. Однако хромосомы слипались вместе, и точно сосчитать их не удавалось. В 1953 году один генетик из Техаса по ошибке смешал не ту жидкость с HeLa и некоторыми другими клетками. Эта случайность оказалась счастливой. Хромосомы в клетках набухли и отделились друг от друга, и ученые впервые смогли подробно рассмотреть каждую из них. Это случайное открытие стало первым в череде открытий, позволивших двум исследователям из Испании и Швеции обнаружить, что нормальная человеческая клетка содержит сорок шесть хромосом.

Теперь, зная, сколько хромосом должен иметь человек, ученые могли сказать, что у кого-то их больше или меньше, и с помощью этой информации диагностировать генетические заболевания. Довольно скоро исследователи во всем мире начали выявлять хромосомные нарушения. Так, было выяснено, что у больных с синдромом Дауна была дополнительная хромосома в двадцать первой паре, страдавшие синдромом Клайнфельтера имели лишнюю половую х-хромосому, а у пациентов с синдромом Шерешевского — Тернера эта хромосома отсутствовала или была дефектной.

С появлением всех этих новых разработок спрос на клетки HeLa вырос, и центр в Таскиги уже был не в состоянии его удовлетворить. Владелец Microbiological Associates — военный по имени Сэмюел Ридер — в науке не разбирался, однако его деловой партнер Монро Винсент сам был исследователем и понимал, насколько велик потенциальный рынок клеток. Клетки требовались множеству ученых, и мало кто из них имел время или возможность самостоятельно выращивать их в достаточных количествах. Исследователи хотели просто покупать клетки, и поэтому Ридер и Винсент решили использовать HeLa в качестве «трамплина» для запуска первого промышленного коммерческого центра по поставке клеток.

Все началось с фабрики клеток — как ее называл Ридер. В городе Бетезда, штат Мэриленд, посреди просторного склада, бывшего некогда фабрикой по производству чипсов Fritos, он соорудил огороженное стеклом помещение и установил движущийся ленточный конвейер с сотнями встроенных штативов для пробирок. За пределами стеклянной комнаты все было организовано почти как в Таскиги — огромные чаны с культуральной средой, только еще больших размеров. Когда клетки были готовы к отгрузке, раздавался громкий звонок и все рабочие фабрики, включая служащих отдела почтовых отправлений, прерывали текущие дела, как следует мылись в стерилизационной, надевали халат и шапочку и выстраивались у ленты конвейера. Одни наполняли пробирки, другие закрывали их резиновыми пробками, запечатывали или помещали их в переносной инкубатор, где те хранились до момента упаковки к отправке.

Крупнейшими клиентами Microbiological Associates стали лаборатории вроде Национального института здравоохранения, они постоянно заказывали миллионы клеток HeLa по установленному графику. Однако ученые из любой точки мира могли сделать заказ, заплатить менее чем пятьдесят долларов, и Microbiological Associates тотчас высылала им пробирки с клетками HeLa. Ридер заключил договор с несколькими крупными авиакомпаниями, и поэтому, откуда бы ни поступил заказ, курьер отправлял клетки ближайшим рейсом, в аэропорту их забирали и доставляли в лаборатории на такси. Так шаг за шагом зарождалась многомиллиардная отрасль по продаже человеческих биоматериалов.

Ридер нанял лучших специалистов по выращиванию клеток, чтобы те рассказали ему о самом важном в этом процессе и показали, как их надо готовить. Одним из ученых, консультировавших Ридера, был Леонард Хейфлик — возможно, самый известный из первых культиваторов клеток, который по сей день работает в этой области. Когда я беседовала с ним, он сказал: «Microbiological Associates и Сэм Ридер совершили настоящую революцию в этой области, и я не единственный, кто с легкостью называет это революцией».

По мере роста бизнеса Ридера спрос на клетки центра в Таскиги неуклонно падал. NFIP закрыла свой центр по выращиванию HeLa, ибо компании вроде Microbiological Associates теперь снабжали ученых необходимым количеством клеток. Вскоре HeLa перестали быть единственными клетками, которые продавали и покупали в исследовательских целях. Благодаря стандартизации средств и оборудования культивировать клетки стало проще, и исследователи принялись выращивать всевозможные клетки. Однако ни одна из них не выращивалась в таких количествах, как HeLa.

В период эскалации «холодной войны» некоторые ученые подвергали клетки HeLa воздействию больших доз облучения, чтобы узнать, как именно ядерные бомбы разрушают клетки, и найти способы исправить эти повреждения. Другие помещали HeLa в специальные центрифуги, которые вращались с такой скоростью, что в них создавалась сила тяжести в 100 тысяч раз больше земной гравитации, чтобы посмотреть, как поведут себя человеческие клетки в экстремальных условиях глубоководного погружения или полета в космос.

Казалось, что возможности безграничны. В один прекрасный день директор по просвещению в области здравоохранения Христианской ассоциации молодых женщин услышала о выращивании клеток и написала группе исследователей письмо, в котором выразила надежду, что их исследования помогут пожилым женщинам ассоциации. «Они жалуются, что кожа лица и шеи неизбежно говорит о возрасте и выплаканных слезах, — писала она. — Я решила, что если вы знаете, как сохранить живую ткань, то, наверное, существует также и способ перенести резервный запас на область шеи и лица».

Клетки Генриетты не могли вернуть молодость женским шеям, однако косметические и фармацевтические компании Европы и США начали использовать их вместо лабораторных животных для испытания новой продукции и лекарств, вызывавших разрушение или повреждение клеток. Ученые резали клетки HeLa пополам, и доказали, что клетки способны жить после удаления ядра, они использовали их для разработки методов впрыскивания веществ в клетку, не убивая ее. HeLa использовали, чтобы понять, как влияют стероиды, лекарственная химиотерапия, гормоны, витамины и экологический стресс; их заражали туберкулезом, сальмонеллами и бактериями, вызывающими вагинит.

В 1953 году по просьбе правительства США Гай взял клетки Генриетты с собой на Дальний Восток для изучения геморрагической лихорадки, убивавшей американских солдат. Он впрыскивал HeLa крысам и смотрел, заболеют ли они раком. Однако по большей части он пытался перейти от HeLa к выращиванию нормальных и раковых клеток одного пациента, чтобы сравнить их между собой. Ему не удавалось избежать, как казалось, бесконечных вопросов о HeLa и культивировании клеток от других ученых. Каждую неделю в его лабораторию неоднократно наведывались ученые с просьбами обучить их технике, и ему часто приходилось разъезжать по всему свету, помогая наладить работу по размножению клеток.

Многие из коллег Гая настаивали, чтобы он опубликовал данные исследований и получил заслуженное признание, однако он всегда отговаривался занятостью. Он работал дома все ночи напролет. Он опаздывал со сроком подготовки документов для гранта, зачастую месяцами тянул с ответами на письма, а однажды три месяца платил зарплату умершему сотруднику, прежде чем кто-то заметил это. Мэри и Маргарет ворчали целый год, чтобы Джордж хоть что-нибудь опубликовал о выращивании HeLa; в конце концов он написал коротенький абзац для конференции. После этого Маргарет сама писала о его работе вместо него и хлопотала о публикации.

К середине 1950-х годов уже многие ученые стали работать с культурами клеток, и Гай устал. Он писал друзьям и коллегам: «Кто-нибудь должен придумать, как обозвать то, что сейчас происходит, скажем: „Мир сошел с ума с этим выращиванием тканей и его возможностями“. Надеюсь, что хотя бы какая-то часть этой болтовни про культивирование тканей имеет под собой основание и принесла людям пользу… а больше всего мне хочется, чтобы эта шумиха немного улеглась…»

Гая раздражала шумиха вокруг HeLa. В конце концов, были и другие клетки, в том числе и те, которые он сам вырастил: A.Fi и D-1 Re, названные по имени пациентов, у которых был взят исходный образец. Гай все время предлагал их ученым, однако эти клетки было сложнее выращивать и потому они никогда не пользовались такой популярностью, как клетки Генриетты. Гай больше не распространял HeLa, так как эту задачу взяли на себя компании, однако ему не нравилось, что культивация HeLa полностью вышла из-под его контроля.

С тех пор как была пущена производственная фабрика в Таскиги, Гай рассылал письма ученым, пытаясь ограничить сферы использования клеток HeLa. Он как-то пожаловался в письме своему старому другу Чарлзу Поумрэту, что все кругом, в том числе и сотрудники лаборатории Поумрэта, использовали HeLa для исследований, провести которые Гай «был более способен», а некоторые уже и провел, но еще не опубликовал результаты. Поумрэт написал в ответ:

Поумрэт полагал, что Гай должен был закончить свое собственное исследование HeLa, прежде чем «выпускать [HeLa] в широкую публику, ибо после этого культура становится всеобщей научной собственностью».

Однако Гай этого не сделал. Как только клетки HeLa превратились во «всеобщую научную собственность», люди начали интересоваться, кто же был их донором.

14 Хелен Лэйн

Имя Генриетты знали столь многие, что неизбежно кто-то из них должен был проговориться. Гай назвал его Уильяму Шереру и его консультанту в Миннеаполисе Джерому Сайвертону, а также сотрудникам NFIP, которые, возможно, сообщили его членам команды в Таскиги. В лаборатории Гая ее имя знал каждый, равно как и Говард Джонс, Ричард Телинд и другие врачи больницы Хопкинса, занимавшиеся Генриеттой.

Поэтому нет ничего удивительного, что 2 ноября 1953 года в газете Minneapolis Star было впервые опубликовано имя женщины, от которой произошли клетки HeLa. Однако репортер неправильно указал ее имя — в публикации сообщалось, что HeLa были получены «от женщины из Балтимора по имени Генриетта Лейкс (Lakes)».

Никто не знает, как журналистам газеты стало известно имя Генриетты, оно было почти правильным. Вскоре после выхода статьи Гай получил письмо от Джерома Сайвертона, где тот писал: «Уверяю тебя, что ни я, ни Билл не сообщали Minneapolis Star имя пациентки. Как тебе известно, мы с Биллом сходимся во мнении, что культуру клеток следует называть HeLa и что имя пациентки употреблять не следует».

Тем не менее имя всплыло. Через два дня после публикации статьи Роланд Г. Берг, пресс-атташе NFIP, отправил Гаю письмо, в котором сообщал о своем намерении написать для одного популярного журнала более подробную статью о клетках HeLa. Берг писал, что он был «заинтригован научным и человеческим интересом к этой истории» и хотел бы побольше узнать о ней.

Гай ответил: «Я обсудил этот вопрос с Телиндом, и он согласился предоставить материал для статьи в популярном журнале. Однако имя пациента должно быть сокрыто».

Однако Берг настаивал:

Берг не пояснил, каким образом сообщение публике имени Генриетты защитит частную жизнь или права ее родных. Фактически с этого момента Генриетта и ее семья оказались навсегда связаны с этими клетками и с медицинской информацией, полученной в дальнейшем из ДНК этих клеток. Если имя обнародовать, то это никак не убережет от вмешательства частную жизнь Лаксов, и их дальнейшая жизнь, безусловно, станет другой. Они узнают, что клетки Генриетты живы и что их взяли, покупали, продавали и использовали для исследований без ее или их согласия.

Гай переслал это письмо Телинду и другим врачам больницы Хопкинса, включая ответственного за связи с общественностью, и спросил, что, по их мнению, следует ответить.

«Не вижу причин не сделать интересную историю, не употребляя ее имени, — ответил Телинд. — А поскольку таких причин нет, то нет и смысла разглашать имя, рискуя создать проблемы».

Телинд не объяснил, о каких именно проблемах в связи с разглашением имени Генриетты он беспокоился. Конфиденциальность информации о пациентах стала стандартной практикой, однако не была закреплена законодательно, и проблем в связи с этим не должно было возникнуть. Фактически же Телинд написал: «Если ты серьезно не согласен со мной по этому вопросу, я буду рад побеседовать лично».

Гай отправил Бергу ответ: «Интересную историю можно создать и с выдуманным именем». Тем не менее он не был категорически против раскрытия имени Генриетты. «Но у вас есть шанс. Я вполне понимаю, насколько важны основополагающие человеческие интересы в подобных историях, и потому предлагаю вам лично побеседовать со мной и доктором Телиндом».

Гай так и не сказал Бергу, что в статье в Minneapolis Star имя Генриетты было названо неверно, а Берг так никогда и не написал свою статью. Однако пресса не унималась. Спустя несколько месяцев с Гаем связался журналист из Collier’s по имени Билл Дэвидсон, который хотел написать что-то похожее на задумку Берга. На этот раз Гай держался тверже, ибо Дэвидсон, в отличие от Берга, не являлся для Гая представителем одного из крупных источников финансирования. Он согласился на интервью при двух условиях: во-первых, он получит возможность прочесть и одобрить окончательный вариант статьи, а во-вторых, в журнале не будет фигурировать история жизни или полное имя пациента, у которого были взяты клетки.

И журналист отказался. Как и Берг, он утверждал, что «человеческая история, скрывающаяся за этими клетками, вызовет огромный интерес у публики». Тем не менее Гай стоял на своем: если Дэвидсон хочет получить интервью у него или у любого из его коллег, Collier's придется публиковать статью без имени пациента.

В конце концов редактор согласился, и 14 мая 1954 года в журнале Collier’s была напечатана история о могуществе и перспективах культивирования тканей. Глядя, как на экране делятся клетки HeLa, Дэвидсон увидел «проблеск бессмертия». По его словам, благодаря культуре клеток мир стоит на пороге счастливой новой эры, когда рак, психические расстройства и фактически почти все болезни, до тех пор считавшиеся неизлечимыми, перестанут терзать людей. И большая часть этих достижений появилась благодаря клеткам одной женщины — «безвестной героини медицины». В статье она упоминалась как Хелен Л., «молодая женщина лет тридцати, у которой при поступлении в больницу Джона Хопкинса была неоперабельная форма рака шейки матки». Также говорилось, что Гай выращивал клетки Хелен Л. из образца ткани, взятого после ее смерти, а не при жизни.

Неизвестно, откуда взялись эти два ошибочных заявления, однако можно с большой долей уверенности предположить, что они родились в стенах больницы Хопкинса. В соответствии с договоренностью редактор Collier's отправил Гаю статью до ее публикации в журнале и через неделю получил исправленный вариант от Джозефа Келли, главы отдела по связям с общественностью больницы Хопкинса. По-видимому, Келли переписал статью с помощью Гая, поправив в ней несколько ошибок научного характера. Однако обе неточности — время, когда были выращены первые клетки, и имя Хелен Л. — не исправил.

Спустя десятилетия репортер из журнала Rolling Stone спросил Маргарет Гай, откуда взялось имя Хелен Лэйн, на что та ответила: «Ой, не знаю. Это издатели в Миннеаполисе ошиблись. В этой статье вообще не должно было фигурировать имя. Просто кто-то перепутал».

Один из коллег Гая рассказал мне, что это Гай придумал, чтобы журналисты в своих поисках реальной личности Генриетты пошли по ложному пути. Если это так, то его замысел сработал. С тех пор как в 1970-х годах вышла статья в Collier's, женщина, от которой были получены клетки HeLa, была чаще всего известна под именем Хелен Лэйн, иногда как Хелен Ларсон, однако ни разу ее не назвали Генриеттой Лакс. Поэтому ее семья и не подозревала о том, что клетки Генриетты живы.

15 «Слишком мала, чтобы ее помнить»

После похорон Генриетты из Кловера и со всей Станции Тернер приезжали и приходили кузены и кузины, чтобы готовить еду и заботиться о ее детях. Они являлись дюжинами, приводя с собой детей и внуков, племянников и племянниц. И кто-то из них — неизвестно, кто именно — принес туберкулез. Спустя несколько недель после смерти Генриетты у Сонни, Деборы и малыша Джо (им было от года до четырех лет от роду) тест на туберкулез оказался положительным.

Врач дал Деборе большие, похожие на пули таблетки от туберкулеза и отправил ее домой, однако с маленьким Джо было не так все просто. Ему только исполнился год, и туберкулез чуть было не убил его. Большую часть второго года жизни Джо провел в больнице, кашляя кровью в изолированной палате. После больницы он месяцами жил то у одного, то у другого родственника.

Дэй работал на двух работах, и поэтому Лоуренс бросил школу и ухаживал за братьями и Деборой. Но он так хотел покинуть дом и попытать счастья в бильярдных клубах! В свои шестнадцать он был слишком юн для этого. Тогда он солгал, заявив, что ему уже исполнилось восемнадцать, и получил карточку избирателя. Уличить его во лжи было некому, ведь Лоуренс родился на полу дома-пристройки, у него не было ни свидетельства о рождении, ни карточки социального страхования. Однако его план потерпел крах. Как раз в это время из-за войны в Корее Конгресс снизил минимальный призывной возраст до восемнадцати с половиной лет, и шестнадцатилетнего Лоуренса призвали в армию. Его отправили в Виргинию, где он и прослужил два года в медицинском подразделении в форте Бельвуар. С отъездом Лоуренса растить детей Лаксов должен был кто-то другой.

Никто не говорил Сонни, Деборе и Джо о том, что случилось с их матерью, а сами они боялись спрашивать. И раньше в доме существовало правило: «Делай, что велят взрослые, иначе не поздоровится». Дети должны были молча сидеть, сложив руки на коленях, и не произносить ни слова до тех пор, пока их не спросят. Малыши знали лишь, что мама сначала была дома, а потом ушла и больше не вернется, а вместо нее появилась Этель.

Этель была той женщиной, от которой Сэди и Генриетта однажды прятались на танцах; это она, по клятвенным заверениям Сэди и Маргарет, ревновала к Генриетте. Они называли ее «та ненавистная баба», и когда она и ее муж Гален переехали в дом Генриетты со словами, что будут помогать с детьми, Сэди и Маргарет решили, что Этель пытается окрутить Дэя. В скором времени пошли слухи, будто Этель спит с Дэем вместо Галена. Многие родственники до сих пор считают, что Этель переехала в этот дом и стала жить с Дэем из ненависти к Генриетте, чтобы мучить ее детей.

Дети Генриетты голодали. Каждое утро Этель выдавала им по холодному сухому печенью, которым приходилось довольствоваться до обеда. Она установила защелки и засовы на холодильник и дверцы шкафов, чтобы дети не лазали туда в перерывах между едой. Им не разрешали класть лед в стакан с водой, потому что он громко стучал о стенки стакана. Если дети вели себя хорошо, Этель иногда давала им кусочек колбасы или холодную сосиску, или могла полить печенье растопленным жиром от своего бекона, или дать на десерт воду с сахаром и уксусом. Однако она редко считала их поведение достаточно хорошим.

В 1953 году Лоуренс вернулся со службы. Он и понятия не имел о том, как обращается Этель с его братьями и Деборой. Когда дети подросли, Этель стала будить их с рассветом, она заставляла их убираться в доме, готовить еду, ходить за покупками и стирать. Летом она забирала их в Кловер и отправляла в поле собирать вручную гусениц с табачных листьев. Табачный сок оставлял несмываемые пятна на руках и вызывал тошноту, если попадал в рот. Но они привыкли. Маленьким Лаксам приходилось работать с рассвета до заката. Им не разрешалось делать перерывы, они не получали ни еды, ни воды до самых сумерек, даже если летнее солнце нещадно палило. Иногда Этель наблюдала за ними с кушетки или из окна, и если кто-то из детей прекращал работу прежде, чем она им скажет, то бывал избит до крови. Как-то она так сильно избила Сонни шнуром от удлинителя, что он очутился в больнице. Однако больше всего от злобы Этель доставалось Джо.

Иногда она била его просто так, когда он лежал в кровати или сидел за обеденным столом. Била руками или тем, что попалось под руку: туфлями, стульями, палками. Она заставляла его стоять на одной ноге в углу темного подвала, прижавшись носом к стене, так, что в глаза Джо набивалась грязь. И если, когда Этель заглядывала в подвал, одна нога Джо не висела в воздухе, она хлестала его ремнем по спине. Порой она связывала его веревкой и оставляла лежать в подвале часами, а порой и на всю ночь. Если он плакал, она лупила его еще сильнее. Сонни и Дебора ничем не могли помочь брату. Скажи они хоть слово, и Этель стала бы бить их еще больше. Однако со временем побои перестали действовать на Джо: вместо боли он ощущал лишь ярость.

Неоднократно в дом заглядывали полицейские и советовали Дэю или Этель стащить Джо с крыши дома, где он лежал на животе и стрелял в прохожих из своего пневматического ружья. На вопрос полицейских, что он делает там наверху, Джо отвечал, что тренируется, чтобы стать снайпером, когда вырастет. Они думали, что он шутит.

Джо вырос таким скверным и злобным ребенком, каких Лаксы еще не знали, и все в семье поговаривали, что, видимо, у него что-то повредилось в голове, когда уже больная раком Генриетта носила его в своем чреве.

В 1959 году Лоуренс переехал в новый дом вместе со своей подругой Бобеттой Купер. Пятью годами раньше она увидела Лоуренса, который шел по улице в военной форме, и мгновенно влюбилась. Бабушка предупреждала ее: «Не путайся с этим парнем, у него зеленые глаза, зеленый армейский мундир и зеленая машина. Ему нельзя доверять». Однако Бобетта не послушалась. Лоуренс и Бобетта стали жить вместе, когда ей исполнилось двадцать, а ему двадцать четыре, и в тот же год у них родился первый ребенок. Узнав, что Этель избивала Дебору и ее братьев, Бобетта настояла, чтобы вся семья переехала к ней и Лоуренсу. Она воспитывала Сонни, Дебору и Джо, как если бы они были ее собственными детьми.

Деборе исполнилось десять лет. С отъездом от Этель прекратились издевательства над ее братьями, но не над Деборой. Самой большой проблемой Деборы был муж Этель Гален, который находил девочку везде, куда бы она ни пошла.

Она пыталась рассказать Дэю, что Гален трогает ее неподобающим образом, однако Дэй никогда ей не верил. А Этель попросту обзывала Дебору непонятными девочке словами «сука» и «шлюха». Когда Дэй вел машину, рядом с ним на переднем сиденье сидела Этель, и все пили, кроме Деборы. Она же сидела сзади, вжавшись в дверцу, стараясь как можно дальше отодвинуться от Галена. Но тот лишь придвигался поближе. Впереди Дэй, одной рукой он держался за руль, а второй обнимал Этель, в то время как сзади Гален хватал Дебору, совал руки под блузку, в штаны и между ног. Когда это случилось впервые, Дебора поклялась никогда больше не надевать джинсы на кнопках вместо молнии. Однако ни молнии, ни тугие ремни не могли остановить Галена. Деборе ничего не оставалось, как пялиться в окно, молясь, чтобы Дэй вел машину быстрее, пока она раз за разом отталкивала руки Галена.

В один из дней он позвал Дебору со словами: «Дейл, иди сюда возьми деньги, Этель хочет, чтобы ты принесла ей содовой».

Войдя в дом Галена, Дебора увидела, что он лежит на кровати голый. Никогда прежде она не видела мужской пенис и не знала, почему он так напряжен и почему Гален потирает его. Она лишь чувствовала, что происходит что-то неправильное.

«Этель хочет упаковку содовой из шести банок, — сказал Гален Деборе, хлопая рукой по матрасу рядом с собой. — Деньги вот здесь».

Дебора, стараясь не глядеть на него, схватила деньги с кровати и рванула со всех ног. Она понеслась вниз по лестнице, уворачиваясь от попыток Галена схватить ее. Он бежал за ней голый и вопил: «Вернись, я еще не закончил с тобой, Дейл! Маленькая шлюха! Ну, погоди, я скажу твоему отцу!» Дебора убежала, что еще больше взбесило Галена.

Несмотря на побои и приставания, Гален был Деборе ближе, чем родной отец. Когда Гален не бил ее, то оказывал внимание и дарил подарки: покупал красивую одежду и водил угощать мороженым. В такие минуты Дебора делала вид, что он ее отец, а себя чувствовала нормальной маленькой девочкой. Однако после того как он гонялся за ней голый, все это обесценилось в ее глазах. В конце концов она сказала Галену, что больше не хочет никаких подарков.

«Я куплю тебе туфли, — сказал он, затем помолчал, поглаживая ее руку. — Не стоит беспокоиться. Я надену резинку. Не бойся, ты не забеременеешь». Дебора никогда не слышала о «резинке» и не знала, что такое «беременность». Она лишь понимала, что хочет, чтобы Гален оставил ее в покое.

Дебора начала работать, за небольшую плату протирая полы и гладя белье у чужих людей. После работы она старалась возвращаться домой одна, но Гален обычно подбирал ее на полпути и лапал в машине. Однажды, вскоре после двенадцатого дня рождения Деборы, он остановил машину рядом с Деборой и сказал ей садиться. Но она шла дальше.

Гален прижал машину к газону и заорал: «Лезь в машину, чертова девчонка!»

Дебора отказалась: «Зачем мне туда садиться? Я не делаю ничего плохого, на улице еще светло, и я просто иду по улице».

«Тебя отец ищет», — рявкнул Гален.

«Так пусть он сам и явится за мной! Ты делаешь с моим телом то, чего не должен делать, — закричала она. — Не хочу больше иметь с тобой дела. Господь дал мне достаточно разума, чтобы понять это».

Она побежала, но Гален ударил ее, схватил за руку, затащил в машину и удерживал всю дорогу. Спустя несколько недель, когда Дебора шла после работы домой с соседским парнем Альфредом Картером по кличке Гепард, Гален остановился рядом с ними и крикнул, чтобы она садилась в машину. Дебора отказалась, и он рванул по дороге, не жалея визжащих тормозов. Спустя несколько минут он опять остановился рядом с ней, но только на этот раз на пассажирском сиденье был Дэй. Гален выскочил из машины с криками и бранью, называя Дебору потаскухой. Схватив ее за руку, он втащил Дебору в машину и сильно ударил кулаком в лицо. Отец же только смотрел в ветровое стекло и не вымолвил ни слова.

Всю дорогу до дома Бобетты и Лоуренса Дебора рыдала, из разбитой брови сочилась кровь. У дома она выскочила, пулей пронеслась прямо к шкафу, где она пряталась, когда бывала расстроена, и плотно прикрыла за собой дверцу. Бобетта видела, как Дебора, плача, неслась по дому, заметила кровь на ее лице и побежала к ней. Дебора рыдала в шкафу, а Бобетта стучалась в дверцу и спрашивала: «Дейл, какого черта, в чем дело?»

Бобетта давно стала членом семьи и знала, что порой кузены и кузины вступали в связь друг с другом. Однако она ничего не знала о том, что Гален обижает Дебору, ибо та никогда никому об этом не рассказывала, боясь попасть в беду.

Бобетта вытащила Дебору из шкафа, схватила за плечи и сказала: «Дейл, если ты ничего не расскажешь мне, я ничего не узнаю. Пока что мне известно, что ты любишь Галена, как родного отца, но ты должна объяснить, что происходит».

Дебора рассказала Бобетте, что Гален ударил ее и что иногда в машине он заводил с ней грязные разговоры. Она не сказала о том, что он трогал ее, ибо была уверена, что Бобетта убьет Галена, и боялась, что, если он умрет, а Бобетта будет в тюрьме за убийство, то она, Дебора, лишится двух людей, которые заботились о ней больше всех на свете.

Бобетта понеслась к дому Галена и Этель, она вломилась в дверь, крича, что убьет их, если они еще хоть пальцем тронут кого-нибудь из детей Лаксов.

Вскоре после этого случая Дебора спросила Бобетту, что означает слово «беременная». Бобетта объяснила, затем обняла Дебору за плечи и велела ей внимательно слушать. «Я знаю, что и твои родители, и все кузены и кузины спали друг с другом, но ты никогда этого не делай, Дэйл. Кузены и кузины не должны заниматься сексом друг с другом. Этого не стоит делать».

Дебора кивнула.

«Пообещай мне, — добавила Бобетта, — что ты будешь сопротивляться, если они начнут приставать к тебе, и мне наплевать, если ты сделаешь им больно. Не позволяй им тебя трогать».

Дебора дала слово, что не позволит.

«Тебе просто надо учиться, — заявила Бобетта. — Не путайся с кузенами и не заводи детей, пока не вырастешь».

Дебора и не думала заводить детей в ближайшее время, но к тринадцати годам уже подумывала выйти замуж за того соседского парня, которого звали Гепард, — она надеялась, что Гален перестанет приставать, когда у нее будет муж. Еще она хотела бросить школу.

Как и братьям, Деборе всегда было трудно в школе — она не слышала учителя. Все дети Лаксов почти ничего не слышали, если только к ним не подходили совсем близко и не говорили медленно и громко. Но детей приучили молчать в присутствии взрослых. Поэтому они никогда не рассказывали учителям, что ничего не понимают. Никто из детей не осознавал свою глухоту, слуховых аппаратов у них не было.

Бобетта, услышав от Деборы, что та хочет бросить школу, сказала: «Садись впереди, если не слышишь. Делай как знаешь, но ты должна выучиться, ведь это твоя единственная надежда».

Дебора осталась в школе. Лето она проводила в Кловере. Дебора выросла, и кузены приставали к ней. Иногда они пытались затащить ее в поле или за дом. Дебора отбивалась кулаками и зубами, и вскоре кузены оставили ее в покое, но принялись насмехаться над ней и обзывать уродиной: «Дейл противная — противной родилась, противной и останется». Однако трое или четверо кузенов все же предлагали Деборе выйти за них замуж, но она лишь смеялась в ответ: «Парень, да ты сошел с ума? Это не игрушки, понимаешь? Какой ребенок от этого получится?!»

Бобетта сказала Деборе, что проблемы со слухом у нее и братьев возникли из-за того, что их родители были двоюродными братом и сестрой. Дебора знала, что у других кузенов рождались дети-карлики или дети, чей ум так и не развился. Не случилось ли что-то подобное с Эльси?

Дебора долго не знала о сестре. Когда, наконец, Дэй поведал ей об этом, то сказал лишь, что Эльси была глухонемой и умерла в больнице в возрасте пятнадцати лет. Дебора страшно расстроилась. Она настойчиво спрашивала, пытался ли кто-нибудь обучить ее сестру языку жестов. Оказалось, что никто и никогда.

Дебора умоляла Лоуренса рассказать о сестре, но он лишь обмолвился, что Эльси была красивой, и что ему приходилось везде таскать ее с собой, чтобы оберегать. Дебора не могла вместить в себя: раз уж Эльси не могла говорить, то она не смогла бы сказать «нет» парням, как это делала Дебора, и не смогла бы рассказать, случись с ней какая-нибудь беда. Дебора донимала Лоуренса просьбами поведать ей все, что он помнит о сестре и матери. В конце концов он так расстроился, что заплакал, и она перестала спрашивать.

Став постарше, Дебора, бывало, кричала и просыпалась по ночам с мыслями об ужасных вещах, которые могли происходить с ее сестрой и матерью. Она спрашивала Дэя и кузенов своих родителей: «Что случилось с моей сестрой? Какой была моя мать? Что с ней произошло?» Но Дэй каждый раз говорил лишь: «Ее звали Генриетта Лакс, и она умерла, когда ты была еще слишком мала, чтобы ее помнить».

16 «Проведут вечность в этом месте»

Когда я в первый раз встретилась с Кути, кузеном Генриетты, он рассказал мне, пока мы сидели и пили сок, что никто и никогда не заговаривал о Генриетте. Ни пока она болела, ни после ее смерти, ни теперь. «Мы не произносили таких слов, как рак, — сказал он. — И не перемывали косточки покойникам». По его словам, в семье уже так давно не говорили о Генриетте, что как будто ее и не было никогда на свете, а существовали только ее дети и эти клетки.

«Это странно, — сказал он, — но ее клетки живут дольше, чем память о ней самой».

И добавил, что если я хочу что-нибудь узнать о Генриетте, то мне нужно подняться выше по дороге и поговорить с ее кузеном Клиффом, с которым они росли вместе, как родные брат и сестра.

Когда я пришла по тропинке к дому Клиффа, он решил, что я — или свидетель Иеговы, или страховой агент, поскольку все навещавшие его белые люди были либо теми, либо другими. Он улыбнулся, помахал рукой и спросил: «Как дела?»

Клиффу было около семидесяти, и он все еще присматривал за табачным амбаром позади фермерского дома, построенным еще его отцом десятки лет назад. Он несколько раз в день проверял топки, дабы убедиться, что в них сохраняется нужная температура — 120°. Стены дома были выкрашены в белый цвет и в цвет электрик, но они были в пятнах жира и грязи. У другой двери он навалил картонки и одеяла, чтобы удержать теплый воздух, а дыры в потолке, стенах и окнах заделал газетами и изолентой. Сам Клифф спал внизу между холодильником и дровяной плитой на маленькой тощей двуспальной кровати, стоявшей рядом со складным столом, заваленным таким количеством таблеток, что он уже забыл, для чего они нужны. «Может, от рака простаты, — сказал он, — или, может быть, от давления».

Большую часть времени Клифф проводил на крыльце в клетчатом кресле — настолько потрепанном, что сидеть приходилось на пенопласте и пружинах, торчавших из него, — и махал рукой каждой проезжавшей мимо машине. В нем было бы больше шести футов [1,8 м], если бы не сутулость. Кожа его была шершавая, обветренная, как у аллигатора, светло-коричневая; зрачки цвета морской волны окружала темно-синяя радужка. Десятилетия, проведенные на верфях и табачных полях, сделали его руки грубыми, как мешковина, ногти были желтыми, обломанными и стертыми до кожи. Разговаривая, Клифф смотрел в пол и то и дело сплетал скрюченные артритом пальцы, один на другой, будто скрестив на удачу. Потом расплетал их, и все начиналось заново.

Услышав, что я пишу книгу о Генриетте, он поднялся с кресла, натянул пиджак и пошел к моей машине, восклицая: «Ну так поехали, я покажу, где она похоронена!»

Около полумили вниз по дороге к Лакстауну Клифф велел мне припарковаться перед домом из шлакоблоков и прессованного картона — не больше трехсот квадратных футов [28 м²]. Толчком открыв ворота из деревянных столбов, обтянутых колючей проволокой, он вышел на пастбище и махнул мне рукой, чтобы я шла следом на другую сторону. На дальнем конце пастбища, скрытая деревьями, стояла бревенчатая хижина, построенная еще во времена рабства; она была обшита досками, в щели можно было хорошенечко разглядеть, что внутри. Окна хижины были без стекол, заколочены деревяшками и ржавыми вывесками Coca-Cola 1950-х годов. Домик покосился, его углы опирались на каменные глыбы разного размера, более двухсот лет державшие строение над землей, фундамент был достаточно высоким, чтобы под ним мог проползти маленький ребенок.

«Вот старый дом-пристройка, где выросла Генриетта!» — воскликнул Клифф, указывая на хижину. Мы прошли к дому, ступая по красной земле и сухим листьям, шуршавшим под ногами. Пахло шиповником, соснами и коровами.

«Генриетта содержала тут все в полном порядке — настоящий дом был. Сейчас я его с трудом узнаю».

Пол внутри был покрыт соломой и навозом. В нескольких местах он провалился под тяжестью коров, которые теперь свободно бродили по дому. Наверху, в комнате, где когда-то жили Дэй и Генриетта, по полу были разбросаны останки воспоминаний о прежней жизни: порванный в лохмотья рабочий ботинок с металлическими глазками, но без шнурков, бутылка из-под минеральной воды TruAde с красно-белой наклейкой, крошечная женская выходная туфелька с открытыми пальцами. Я спросила, не принадлежала ли она Генриетте.

«Могла! Выглядит в точности, как ее туфля!» — ответил Клифф.

Он указал на бывшую подпорную стену, обвалившуюся много лет назад, на месте которой остались лишь остовы двух высоких окон: «Вот тут спала Генриетта».

Она часто лежала на животе, глядя в эти окна на деревья и на семейное кладбище — открытый маленький клочок земли в четверть акра [10 соток] — несколько могильных плит, огороженных теперь несколькими рядами колючей проволоки. Те же коровы, что истоптали пол в доме-пристройке, повалили часть кладбищенской изгороди и оставили после себя навоз и отпечатки копыт на могилах, превратив убранство могил в груды стеблей, лент и стирофома, а также обрушили несколько могильных камней, которые теперь плашмя валялись рядом на земле.

Мы вошли в дом, и Клифф, качая головой, поднял куски сломанной таблички. На одном куске было написано «любим», на втором — «маму».

Некоторые могильные камни семейного кладбища были самодельными из бетона; другие были из мрамора и куплены в магазине. «У этих водились деньги», — пояснил Клифф, ткнув в один из мраморных камней. Многие могилы были отмечены металлическими пластинками размером с карточку из картотеки, закрепленными на палках, с именами и датами; другие же могилы остались безымянными.

«Бывало, мы помечали могилы булыжниками, чтобы потом можно было их найти, — сказал Клифф. — Но однажды по кладбищу прошелся бульдозер и снес большую часть тех камней». Теперь же, по его словам, на кладбище Лаксов похоронено столько народу, что уже давно не хватает места для новых могил и гробы ставят друг на друга.

Он указал на углубление в земле, ничем не помеченное: «Это был мой хороший друг». Затем он принялся тыкать пальцем в разные места кладбища, где в земле угадывались углубления. «Видите тут низинку… и тут яма… вот еще одна… Это все безымянные могилы. Со временем они проседают, когда раскисшая земля заполняет гробы». Время от времени он указывал на маленький плоский камень, торчавший из земли, и говорил, что тут лежит его двоюродный брат или тетя.

«А это мать Генриетты», — произнес Клифф, показывая на одинокий могильный камень на краю кладбища среди деревьев и кустов шиповника. Камень был в несколько футов высотой, передняя его часть потемнела от времени и дождей и потеряла былую гладкость. Надпись на нем гласила:

Только прочтя даты, я поняла, что Генриетте едва исполнилось четыре года, когда она потеряла мать; примерно столько же было Сонни, когда умерла Генриетта.

«Генриетта часто приходила сюда поговорить с матерью и по-настоящему ухаживала за ее могилой. Теперь она сама лежит где-то тут рядом, — сказал Клифф, размахивая руками в сторону клочка земли между могилой Элайзы и деревом в добрых пятнадцати футах от нее. — Ее могила всегда стояла без надписи, поэтому я не могу показать точное место, но всех прямых родственников хоронят рядом друг с другом. Так что она скорей всего где-то тут».

Он указал на три углубления: «В любой из них может лежать Генриетта».

Мы молча стояли, лишь Клифф стучал носком ботинка по земле.

«Не знаю, что случилось с клетками Генриетты, — произнес он в конце концов. — Никто в округе не говорит об этом. Я только знал, что она болела какой-то редкой болезнью, потому что очень быстро умерла, а ее клетки до сих пор живы, удивительное дело».

Он топнул ногой: «Слыхал, что было много исследований, и что ее клетки много сделали для лечения других болезней. Вот это чудо, что тут скажешь».

Внезапно он прокричал в землю, как будто говорил прямо с Генриеттой: «Они назвали их HeLa! И эти клетки по-прежнему живы!» — и вновь ударил ботинком по земле.

Спустя несколько минут на ровном месте, которое казалось пустым, Клифф ткнул пальцем в землю и сказал: «Знаете, тут белые и черные похоронены друг на друге. Кажется, здесь же лежат старый белый дед и его братья. Никак невозможно узнать, кто тут в земле». По его словам, единственное, в чем он был уверен, так это в том, что идея хоронить поверх белых предков-рабовладельцев их черных родственников была просто замечательной.

«Они проведут вечность в этом месте, — смеясь, промолвил он. — Теперь-то уж они наверняка решили свои проблемы!»

Прапрабабушка Генриетты была невольницей по имени Монинг (Скорбь). Белый мужчина Джон Смит Плезантс получил в наследство Монинг и ее мужа Джорджа от своего отца — одного из первых рабовладельцев Кловера. Отец Плезантсов происходил из квакерской семьи, и один из его дальних родственников первым выиграл дело в суде Виргинии и отпустил на свободу своих рабов. Однако Плезантсы не продолжили эту антирабовладельческую традицию своей семьи.

Джордж и Монинг были рабами на табачной плантации в Кловере. Их сын Эдмунд, прадед Генриетты по отцовской линии, взял фамилию своего владельца, которая потеряла последнюю букву «с» и превратилась в Плезант. В сорок лет Эдмунд получил свободу и почти сразу же попал в приют для умалишенных. Однако, еще будучи рабом, он стал отцом многих детей, рожденных в неволе, в том числе и дочери по имени Генриетта Плезант — двоюродной бабушки Генриетты Лакс.

Альберт Лакс — белый прапрадедушка Генриетты со стороны матери — унаследовал часть плантации Лаксов в 1885 году, когда его отец поделил землю между тремя белыми сыновьями: Уинстоном, Бенджамином и Альбертом.

Уинстон Лакс — дородный мужчина с бородой до живота — почти каждый вечер напивался в салуне в подвале универсального магазина. Когда Уинстон напивался и начинал драться, местные жители знали, что пришло время самому трезвому из них сходить за Фанни. О жизни Фанни ничего не известно. Скорее всего, она родилась рабыней на земле Лаксов и после получения свободы там же и осталась — подобно большинству рабов Лаксов, оставшихся на плантации в качестве издольщиков. Она часто ездила вместе с Уинстоном в пролетке, а когда он напивался, приходила в бар, стаскивала его с барного стула за длинную бороду и тащила домой.

Два других брата, Альберт и Бенджамин, вели более скрытую жизнь и мало что оставили в память о себе, помимо завещаний и земли в наследство. Большинство черных Лаксов, с которыми мне довелось беседовать, помнили Бенджамина Лакса как «старого белого дедушку», хотя некоторые из них по-прежнему, как и их родители, называли его «масса Бен».

Альберт умер 26 февраля 1889 года; к тому времени рабство уже отменили, однако мало кто из черных владел собственной землей. Альберт завещал землю пяти «цветным» наследникам, в основном участками по десять акров [4 га], и одним из этих наследников оказался дедушка Генриетты и Дэя Томми Лакс. В завещании Альберта не было ни слова о его родственных отношениях со своими наследниками, но жители Лакстауна знали, что они были его детьми от бывшей невольницы по имени Мария.

После смерти Альберта его брат Бенджамин судился, пытаясь отобрать часть земли у черных наследников. В суде он утверждал, что, поскольку изначально эта земля принадлежала его отцу, то он, Бенджамин, имеет право сам выбрать себе участок земли. Суд согласился с ним и поделил исходную плантацию Лаксов на два «равноценных» участка. Нижний участок — у реки — отошел Бенджамину Лаксу, а верхний — ныне известный как Лакстаун — получили черные Лаксы.

Через шестнадцать лет после этого судебного процесса находившийся при смерти Бенджамин Лакс продиктовал свое завещание, в котором выделил небольшие участки земли каждой из своих сестер, а оставшиеся 124 акра [49,6 га] и лошадей разделил между своими семью «цветными» наследниками, включая племянника Томми Лакса. Нет записей о женитьбе Бенджамина или Альберта Лаксов, и о рождении у них белых детей. Также в завещании Бенджамина — как и в завещании Альберта — не было ничего сказано о том, что указанные в завещаниях черные дети были его собственными. Однако Бенджамин называл их своими «черномазыми детьми», и, как гласят устные предания черных Лаксов, все жившие в той части земли Кловера, которая прежде была плантацией Лаксов, были потомками одного из двух белых братьев и их черных метресс, некогда бывших рабынями.

Когда я приехала в Кловер, расовые различия встречались повсеместно. Роузленд был «милым цветным парнем», который держал ресторан «Роузи», пока тот не закрылся; Бобкэт был «белым мужчиной», владельцем маленького магазинчика, а Генриетта ходила в «цветную церковь» Св. Матфея. Почти в первую минуту встречи Кути сказал мне: «Вы со мной говорите по-простому, хотя я черный. Вы не местная».

Все, с кем мне удалось побеседовать, клятвенно утверждали, что в Кловере отношения между расами никогда не были плохими. Однако они же рассказали, что всего в двенадцати милях [19,3 км] от Лакстауна находилось местное «дерево Линча», а на школьном бейсбольном поле, менее чем в десяти милях [16 км] от Мейн-стрит Кловера, вплоть до 1980-х годов проводил свои собрания ку-клукс-клан.

Стоя на кладбище, Клифф сказал мне: «Белые Лаксы знают, что здесь лежат все их родственники вместе с нашими, потому что мы — одна семья. Знают, но никогда не согласятся с этим. Они просто говорят: „Они — черные Лаксы, они нам не родня!“»

Когда я пришла к Карлтону и Руби Лакс — старейшим белым Лаксам в Кловере, они улыбались и болтали, пока вели меня от парадной двери в гостиную, заставленную пастельно-голубыми мягкими стульями и флагами Конфедерации. В каждой пепельнице стояло по флажку, несколько флажков — на кофейном столике, и один флаг в полную величину стоял в углу на подставке. Карлтон и Руби, муж и жена, были друг другу дальними родственниками. Оба они приходились родственниками Робину Лаксу — отцу Альберта, Бена и Уинстона Лаксов. Соответственно они были дальними родственниками также Генриетте и Дэю.

Карлтон и Руби поженились десятки лет назад, и за это время у них появилось столько детей, внуков и правнуков, что их было сложно сосчитать. Знали только, что больше сотни. Карлтону было за восемьдесят; он выглядел болезненным и хрупким, с такой бледной кожей, что она казалась прозрачной. Пучки волос, будто перезревший хлопок, торчали у него на голове, бровях, в ушах и ноздрях, а сам он сидел в большом кресле и бормотал что-то про те годы, когда работал в банке при табачном складе.

«Я выписывал чеки, — произнес он скорее для себя, — был табачным королем».

Руби тоже было далеко за восемьдесят, однако она сохранила острый ум, который казался на десятки лет моложе ее хилого тела. Она говорила одновременно с Карлтоном, рассказывала мне о своих родственниках, которые вели хозяйство на плантации Лаксов, и об их родстве с Беном и Альбертом Лаксами. На мое упоминание о том, что Генриетта была родом из Лакстауна, Руби выпрямилась в кресле и резко произнесла:

«А, так она цветная! Не пойму, о чем вы говорите. Вы же не о цветных, правда?»

Я пояснила, что хотела бы узнать и о белых, и о черных Лаксах.

«Что ж, мы никогда не были знакомы, — ответила она. — В то время белые и черные не пересекались. Не так, как теперь, и не могу сказать, что одобряю это. Не думаю, что это к лучшему».

Она замолчала и покачала головой.

«Так смешивать белых и черных, и в школе, и в церкви, и повсюду… кончится все тем, что белые с черными будут влюбляться и жениться друг на друге, и тому подобное… Не вижу в этом ничего хорошего».

На мой вопрос о родстве Руби и Карлтона с черными Лаксами супруги, сидя по разные стороны кофейного столика, так посмотрели друг на друга, будто я спросила, не марсиане ли они.

«У дяди отца было много цветных Лаксов-рабов, — ответила Руби. — Наверное, от него и пошла их фамилия. Очевидно, они взяли ее, когда покидали плантацию. Вот единственный вариант, который мне приходит в голову».

Уже после я спросила сестру Генриетты — Глэдис, что она думает об этом. И Глэдис, прожившая большую часть своих девяноста лет в миле от Карлтона и Руби, ответила, что никогда о них не слыхала.

«Черные и белые Лаксы — родственники, но мы никогда не пересекались», — пояснила она.

Она ткнула пальцем куда-то под кушетку, на которой я сидела.

«Достань письмо Лилиан», — попросила она сына Гэри.

Насколько Глэдис было известно, все родные братья и сестры Генриетты уже умерли; может быть, жива только одна, самая младшая — Лилиан. Последней весточкой от нее было письмо где-то в 1980-х годах, которое Глэдис хранила в обувной коробке под кушеткой. Лилиан писала: «Слышала, что папа погиб при пожаре» и спрашивала, правда ли это. Так оно и было: он умер в 1969 году, за двадцать лет до того, как она отправила это письмо. Однако больше всего Лилиан интересовало, кто и что рассказывал кому-нибудь постороннему о ее жизни. По ее словам, она выиграла в лотерею, она думала, что ее пытаются убить, потому что по округе ходили белые и спрашивали о ее жизни в Кловере, о семье и особенно о Генриетте. «Они знали такие вещи, о которых я понятия не имела, — писала Лилиан. — Мне кажется, нехорошо обсуждать других людей». С тех пор никто из родственников ничего не слышал о ней.

«Лилиан заделалась пуэрториканкой», — прижимая письмо к груди, сказала Глэдис.

Я взглянула на сидевшего позади нее Гэри.

«У Лилиан кожа была светлая, светлее, чем у мамы, — объяснил Гэри. — Она вышла замуж за пуэрториканца где-то в Нью-Йорке и с тех пор отрицала, что она черная, — обратилась в пуэрториканку, потому что не хотела больше оставаться черной».

17 Незаконное, аморальное и прискорбное

Покуда клетки HeLa росли в лабораториях по всему миру как сорная трава, у вирусолога по имени Честер Саутэм родилась пугающая мысль: а что, если раковые клетки Генриетты могут заразить работающих с ними ученых? Гай и другие исследователи уже доказали, что у некоторых крыс, получивших инъекцию клеток HeLa, вырастали опухоли. Так почему это не может быть у людей?

Исследователи вдыхали воздух рядом с HeLa, трогали и переносили их из пробирки в пробирку и даже обедали за столами рядом с ними. Один из ученых использовал HeLa для получения вакцины от вируса обычной простуды, которую вколол — вместе с некоторым количеством клеток HeLa — более чем четырем сотням людей. И никто по-прежнему не знал, может ли человек заразиться раком от HeLa или других раковых клеток.

«Существует возможная опасность инициирования опухолевого заболевания в результате случайной инокуляции во время лабораторных исследований или в результате инъекции таких клеток или их продуктов, если они используются для производства противовирусной вакцины», — писал Саутэм.

Саутэм считался заслуженным и уважаемым исследователем в области раковых заболеваний и заведовал отделением вирусологии в Мемориальном институте онкологии Слоан-Кеттеринг. Он, так же как и многие другие ученые, верил, что рак вызывается вирусом или сбоями в работе иммунной системы и поэтому решил воспользоваться клетками HeLa для проверки этой теории.

В феврале 1954 года Саутэм набрал в шприц физиологический раствор, смешанный с HeLa, и вколол около пяти миллионов клеток HeLa в плечо женщины, недавно госпитализированной с диагнозом «лейкемия». Второй иглой Саутэм сделал тушью татуировку в виде небольшого пятнышка рядом с маленькой шишечкой, образовавшейся на месте укола. Таким образом, он знал, какое место на плече женщины надо будет осматривать спустя дни, недели и месяцы, чтобы посмотреть, развивается ли там рак такого же типа, что и у Генриетты. Ту же процедуру Саутэм повторил с дюжиной других онкологических больных. Он говорил, что проверяет их иммунную систему. При этом он помалкивал о том, что вводит чьи-то злокачественные клетки.

Через несколько часов плечо у всех пациентов краснело и распухало, а спустя пять-десять дней в области укола появлялись твердые узелки. Саутэм удалил несколько узелков, чтобы убедиться в их злокачественной природе, а другие оставил, желая посмотреть, будет ли иммунитет больного отторгать эти узелки, или же рак будет распространяться. Через две недели некоторые узелки достигли двух сантиметров в диаметре — примерно такого же размера была опухоль у Генриетты на момент начала облучения радием.

В конце концов Саутэм удалил большую часть узелков с клетками HeLa, а те, что он оставил, исчезли сами собой через несколько месяцев. Однако у четырех пациентов узелки выросли повторно. Доктор опять удалил их, но они вырастали снова и снова. У одной больной раковые клетки Генриетты метастазировали в лимфоузлы.

Все эти пациенты еще до исследования болели раком, а Саутэм хотел для сравнения посмотреть, как отреагируют на инъекции здоровые люди. Поэтому в мае 1956 года он дал объявление в информационный бюллетень тюрьмы штата Огайо: «Врачу требуются 25 добровольцев для изучения рака». Через несколько дней у него было 96 добровольцев, и вскоре их число выросло до 150 человек.

Тюрьма штата Огайо была выбрана не случайно: ее узники уже участвовали в нескольких других исследованиях, включая намеренное заражение потенциально смертельной болезнью туляремией. Опыты над заключенными начнут проводить под наблюдением и жестко регламентировать пятнадцатью годами позже, когда заключенных сочтут уязвимой частью населения, которая не может дать действительно информированное согласие. Однако в то время заключенных по всей стране использовали для самых разных исследований — от испытаний химического оружия до выяснения того, как влияет рентгеновское облучение тестикулов на количество вырабатываемой спермы.

В июне 1956 года Саутэм начал вводить заключенным клетки HeLa, которые его коллега Элис Мур привезла из Нью-Йорка в Огайо в дамской сумочке. Шестьдесят пять заключенных — убийц, воров, грабителей и фальшивомонетчиков — сидели рядами на деревянных скамьях в ожидании уколов. На некоторых были белые госпитальные халаты, другие пришли с рабочей смены в синей рабочей одежде.

Вскоре на плечах заключенных выросли опухоли, как прежде вырастали у раковых больных. В прессе появлялись статьи об отважных мужчинах из тюрьмы Огайо, которых прославляли как «первых здоровых людей, согласившихся на столь жесткий онкологический эксперимент». Цитировали слова одного из мужчин: «Совру, если скажу, что не волновался. Лежишь на койке и думаешь, что у тебя на руке — рак… Приятель, ну и мысли лезут в голову!»

Вновь и вновь журналисты задавали вопрос: «Почему вы добровольно согласились на этот эксперимент?»

Ответы заключенных были в таком духе: «Я очень жестко обошелся с одной девчонкой, и думаю, это в некотором смысле расплата за то, что я ей сделал» или «Надеюсь этим компенсировать вред, который, по мнению общества, я принес».

Каждому заключенному Саутэм делал несколько инъекций клеток, и в отличие от смертельно больных пациентов все эти мужчины победили рак. С каждой новой инъекцией организм реагировал быстрее, и, казалось, что эти клетки усилили иммунный ответ на рак у инфицированных заключенных. Когда Саутэм обнародовал полученные результаты, пресса приветствовала его исследование как огромный прорыв, который однажды может привести к созданию вакцины от рака.

В последующие годы Саутэм в целях исследований ввел HeLa и другие живые раковые клетки более чем шести сотням людей, около половины которых были уже больны раком. Те же инъекции Саутэм начал делать каждой пациентке, обратившейся в отделение гинекологической хирургии Мемориального ракового центра Слоун-Кеттеринг или в больницу им. Джеймса Ивинга, где он работал. Если он и снисходил до объяснений, то просто говорил, что делает анализ на наличие рака. И он действительно в это верил: поскольку, по-видимому, онкологические больные отторгали введенные клетки медленнее, нежели здоровые люди, Саутэм решил, что, измерив степень такого отторжения, он мог бы выявить недиагностированные случаи рака.

В своем отчете, который позднее он будет неоднократно цитировать во время слушаний по поводу своего исследования, Саутэм писал: «Конечно, не важно, раковые это клетки или нет, так как они являются чужеродными по отношению к реципиенту и потому отторгаются. Единственная сложность в использовании раковых клеток — страх и невежество, когда люди слышат слово рак».

Из-за «страха и невежества», по словам Саутэма, он не сообщал пациентам, что клетки были раковыми, ибо не хотел вызвать ненужные тревоги. Как он скажет потом: «Слово рак применительно к любой клинической процедуре, которую проводят над больным человеком, потенциально пагубно для благополучия пациента, так как это может натолкнуть его на мысль (как верную, так и ошибочную), что он болен раком или что его шансы на выздоровление невелики… Скрывать такие подробности, которые могут встревожить человека, но которые не относятся к делу с медицинской точки зрения… в духе лучших традиций ответственной клинической практики».

Однако Саутэм не был лечащим врачом этих больных, который скрывал информацию об их здоровье, чтобы их не расстроить. Его обман был ради собственной выгоды: он скрывал информацию, потому что пациенты могли отказаться от участия в его исследовании, если бы знали, что он им вкалывает. Возможно, Саутэм еще не один год продолжал бы это делать, если бы 5 июля 1963 года он не договорился с Эммануэлем Манделем, медицинским директором Еврейского госпиталя для хронических больных (JCDH) в Бруклине о том, что привлечет пациентов больницы для своих исследований.

Планировалось, что Мандель по просьбе Саутэма поручит врачам своей больницы сделать инъекции раковых клеток двадцати двум пациентам. Однако, когда Мандель стал инструктировать сотрудников, чтобы те делали инъекции, не сообщая пациентам о том, что в шприце раковые клетки, три молодых врача-еврея отказались, заявив, что не станут проводить исследования на пациентах без их согласия. Все трое знали об исследованиях, которые нацисты проводили на еврейских заключенных. Знали они и о знаменитом Нюрнбергском процессе.

Шестнадцатью годами ранее, 20 августа 1947 года, военный трибунал, возглавляемый США, заседавший в городе Нюрнберге в Германии, приговорил семь нацистских врачей к смертной казни через повешение. Их преступление состояло в проведении немыслимых опытов над евреями без их согласия — они пришивали братьев и сестер друг к другу, чтобы получить сиамских близнецов и резали живых людей, чтобы изучить работу внутренних органов.

Трибунал сформулировал десять этических законов — так называемый нюрнбергский кодекс — для регламентирования всех экспериментов над людьми во всем мире. Первый закон кодекса гласил: «Добровольное согласие подопытного человека абсолютно необходимо». Это была революционная идея. Клятва Гиппократа, написанная в IV веке до н. э., не требовала согласия пациента. И хотя Американская медицинская ассоциация издала правила, защищающие лабораторных животных, еще в 1910 году, для людей подобных правил не существовало вплоть до Нюрнбергского процесса.

Однако нюрнбергский кодекс — подобно прочим кодексам, появившимся позже — не являлся законом. В сущности, он был списком рекомендаций. Его не преподавали в плановом порядке в медицинских учебных заведениях, и многие американские исследователи — включая Саутэма — заявляли, что не знают о его существовании. Те же, кто знал, зачастую считали его «кодексом для нацистов» — чем-то таким, что имеет отношение только к варварам и диктаторам, а не к американским врачам.

В 1954 году, когда Саутэм начал делать людям инъекции клеток HeLa, в США не существовало официального контроля над научными исследованиями. С начала XX века политики предлагали ввести законы на федеральном уровне и на уровне штатов с целью регламентации экспериментов над людьми, однако врачи и исследователи всегда выступали против. Подобные законопроекты многократно отвергались при голосовании из-за боязни помешать научному прогрессу, даже при том, что в других странах — включая, по иронии судьбы, и Пруссию — еще с 1891 года имелись законодательные нормы, регламентирующие опыты над людьми.

В США обязать ученого придерживаться этических норм научных исследований можно было только в гражданском суде. Только там адвокаты могли воспользоваться нюрнбергским кодексом, чтобы установить, действовал ли ученый в рамках этических норм своей профессии. Однако для того, чтобы привлечь исследователя к суду, требовались деньги, знание дела и, главное, знание того, что вас действительно использовали для исследований.

Понятие «информированное согласие» впервые появилось в судебных документах в 1957 году, в ходе разбирательства гражданского дела пациента по имени Мартин Сальго. Ему дали наркоз, когда врач решил провести рутинную (как думал пациент) процедуру, а очнулся он парализованным ниже пояса. Врач не сказал, что процедура связана с каким-либо риском. Судья, выносивший постановление по делу, заявил: «Врач нарушил свои обязательства по отношению к своему пациенту и поэтому несет ответственность за сокрытие любых фактов, необходимых для того, чтобы пациент дал согласие на предлагаемое лечение, понимая обстоятельства дела». Судья написал, что требовалось полное раскрытие всех фактов, необходимых для информированного согласия.

Понятие информированного согласия относилось прежде всего к тому, что врачи должны были рассказывать пациентам. При этом практически не обсуждалось другое: как все это применить к исследованиям, подобным исследованию Саутэма, ведь подопытные не являлись пациентами данного врача. Пройдут еще десятилетия, прежде чем кому-нибудь придет в голову спросить, применимо ли понятие информированного согласия к случаям, подобным случаю Генриетты, когда ученые проводят исследования на тканях, уже не являющихся частью тела человека.

Однако три врача, отказавшиеся помогать в исследованиях Саутэма, считали инъекции раковых клеток людям без их согласия явным нарушением основных прав человека и нюрнбергского кодекса. Мандель считал иначе. Он нашел местного жителя, согласившегося вместо них делать инъекции, и 27 августа 1963 года три врача написали заявления об увольнении, причиной которого указали несоблюдение этических законов в исследовательской практике, и отправили их Манделю и как минимум одному журналисту. Получив письмо, Мандель созвал совещание с участием одного из этих врачей и обвинил всех троих в чрезмерной чувствительности вследствие их еврейского происхождения.

Однако один из членов совета директоров больницы — адвокат Уильям Хаймэн — не считал, что они были чрезмерно чувствительны. Узнав об увольнении врачей, он изъявил желание увидеть записи о пациентах — участниках данного исследования. В просьбе ему было отказано. Тем временем, спустя всего несколько дней после увольнения врачей, на одной из страниц New York Times появилась крохотная статья под заголовком «Швеция наказала онколога», посвященная исследователю Бертилю Бьёрклунду. Он вводил внутривенно себе и пациентам вакцину, созданную на основе клеток HeLa, которые он получил из лаборатории Джорджа Гая в таких огромных количествах, что мог бы, как шутили в статье, наполнить клетками HeLa бассейн или даже озеро и плавать в нем для повышения иммунитета. За эти инъекции HeLa Бьёрклунда выгнали из лаборатории, и Хаймэн надеялся на аналогичный исход для Саутэма. Итак, в декабре 1963 года он возбудил против больницы иск о доступе к медицинским записям, связанным с данным исследованием.

Хаймэн сравнивал исследование Саутэма с исследованиями нацистов и представил данные под присягой письменные показания трех уволившихся врачей, где те описывали исследование Саутэма такими словами, как «незаконное, аморальное и прискорбное». Также Хаймэн взял письменное свидетельство под присягой у четвертого врача, который объяснил, что пациенты не смогли бы дать информированное согласие, даже если бы Саутэм спросил их: один из пациентов страдал тяжелым случаем болезни Паркинсона и не мог говорить, другие говорили только на идише, еще один пациент страдал рассеянным склерозом и депрессивным психозом. Тем не менее Хаймэн писал: «Мне сообщили, что согласие было необязательно… и что маловероятно, чтобы пациенты-евреи согласились на инъекции живых раковых клеток».

Это привлекло внимание СМИ. Администрация больницы отвечала, что все происходящее «вводит в заблуждение и ошибочно», однако газеты и журналы печатали материалы со следующими заголовками:

Они утверждали, что, похоже, нюрнбергский кодекс не распространяется на США, где отсутствуют законы, защищающие подопытных в научных исследованиях. Журнал Science назвал происходящее «самыми жаркими публичными дебатами о медицинской этике со времен Нюрнбергского процесса». В журнале говорилось: «Нынешняя ситуация представляется скорее опасной для любого человека». Репортер Science спросил Саутэма, почему он не делал инъекции себе самому, если они были такими безвредными, как он клятвенно утверждал.

«Давайте посмотрим правде в глаза, — ответил Саутэм. — Квалифицированных исследователей рака достаточно мало, и явно глупым было бы идти даже на малый риск».

Пациенты, без их ведома получившие от Саутэма инъекции раковых клеток, прочли статьи и начали связываться с журналистами. Генеральный прокурор штата Нью-Йорк Луи Лефковиц, как и многие, узнал об исследовании Саутэма из СМИ и немедленно начал свое собственное расследование. В пятистраничном документе, полном восклицательных знаков, он обвинил Саутэма и Манделя в мошенничестве и непрофессиональном поведении, а также потребовал, чтобы попечительский совет Нью-Йоркского университета аннулировал их медицинские лицензии. Лефковиц писал: «Каждое человеческое существо имеет неотчуждаемое право решать, что будут делать с его собственным телом. Поэтому эти пациенты имели право знать… о содержимом шприца, а если это знание вызвало бы у них страх и беспокойство или испугало бы их, они имели право устрашиться и испугаться и соответственно отказаться от участия в эксперименте».

Многие врачи свидетельствовали в пользу Саутэма перед попечительским советом и СМИ, говоря, что они десятки лет проводили похожие исследования. Они доказывали, что не было необходимости открывать подопытным всю информацию об исследовании или получать их согласие во всех случаях, и поэтому поведение Саутэма считалось этичным. Адвокат Саутэма заявлял: «Если все — профессионалы в данной области поступают так же, то как вы можете называть это непрофессиональным поведением?»

Это заявление привело попечительский совет в замешательство. 10 июня 1965 года Комитет по медицинским жалобам признал Саутэма и Манделя виновными в «мошенничестве или обмане, а также в непрофессиональном ведении медицинской практики» и рекомендовал приостановить действие их медицинских лицензий на один год. В решении совета было написано: «В ходе данного судебного разбирательства была письменно засвидетельствована позиция некоторых врачей, согласно которой они могут и впредь делать что угодно… и что согласие пациента является пустой формальностью. Мы не можем с этим согласиться».

Было высказано требование более детально регламентировать клинические исследования: «Мы верим, что данная дисциплинарная мера послужит строгим предупреждением, что страсть к исследованиям не должна доходить до нарушения основных прав и неприкосновенности человеческой личности».

Приостановку действия лицензий Саутэма и Манделя было решено заменить годовым испытательным сроком для обоих. Этот случай, похоже, мало повлиял на профессиональную репутацию Саутэма — вскоре по окончании испытательного срока он был избран президентом Американской ассоциации исследований в области рака. Тем не менее этот прецедент привел к одному из крупнейших изменений в сфере контроля над научными исследованиями за всю историю экспериментов на людях.

Еще до оглашения решения попечительского совета негативная информация в прессе о работе Саутэма привлекла внимание национального института здравоохранения (NIH), который финансировал это исследование и требовал от исследователей получать согласие от всех принимавших в нем участие. NIH отреагировал на ситуацию с Саутэмом, проверил все институты, получавшие его гранты, и выяснил, что лишь девять из пятидесяти двух имели хоть какую-то политику по защите прав испытуемых в исследованиях. Только шестнадцать организаций использовали формы для получения согласия пациентов. Заключение NIH гласило: «В обстоятельствах, при которых пациент был привлечен к участию в эксперименте, решение, принятое исследователем, не является достаточной основой, чтобы делать выводы об этических и моральных вопросах, которые относятся к данному исследованию».

После расследования NIH заявил, что для получения финансирования все предложения о проведении исследований над испытуемыми-людьми должны быть одобрены экспертными советами — независимыми учреждениями, состоящими из профессионалов и присяжных, относящихся к разным расам, классам и имеющих разный жизненный и профессиональный опыт, — дабы удостовериться, что они удовлетворяют этическим требованиям NIH, включая подробное информированное согласие.

Ученые утверждали, что медицинские исследования обречены на провал. В письме редактору журнала Science один из них предупреждал: «После того как нас лишили возможности совершенно безопасно изучать рак у людей… мы можем считать 1966 год годом, когда был прекращен всякий прогресс медицины».

Чуть позже в тот же год анестезиолог из Гарварда Генри Бичер опубликовал в New England Journal of Medicine исследование, которое показало, что эксперименты Саутэма были лишь частью из сотен подобных неэтичных исследований. Бичер опубликовал подробный список из двадцати двух наихудших преступников, включая исследователей, делавших инъекции гепатита детям, и тех, кто травил углекислым газом пациентов, находившихся под наркозом. Исследование Саутэма шло в списке под номером 17.

Вопреки страхам ученых этические «карательные меры» не замедлили научный прогресс. На самом деле, исследования процветали. И многие из них — благодаря HeLa.

18 «Самая странная гибридная форма жизни»

К 1960-м годам ученые шутили, что клетки HeLa настолько жизнестойки, что, возможно, могли бы выжить в водостоке или на дверной ручке. Они встречались повсюду. Обыватели могли выращивать HeLa у себя дома с помощью инструкций из статьи типа «сделай сам» в журнале Scientific American. И русские, и американские ученые выращивали HeLa в космосе.

Клетки Генриетты отправились на орбиту на борту второго в истории спутника, запущенного в 1960 году в рамках русской космической программы. Почти сразу же после этого события НАСА (Национальное управление США по аэронавтике и исследованию космического пространства) запустило в космос со спутником «Дискаверер-18» несколько пробирок с HeLa. Благодаря исследованиям на животных в условиях имитации нулевой гравитации исследователи знали, что космическое путешествие может привести к изменениям в сердечно-сосудистой системе, ослаблению костей и мышц, а также к уменьшению количества эритроцитов в крови. Они также знали, что выше озонового слоя уровень радиации значительно повышается. Однако они не знали, как это может повлиять на людей: не вызовет ли это изменения на клеточном уровне или даже гибель клеток?

Когда первые люди отправились на орбиту, клетки Генриетты отправились вместе с ними, и исследователи смогли изучить воздействие космического путешествия, равно как и потребности клеток в питании в условиях космоса, а также различие в реакциях раковых и здоровых клеток на невесомость. Результаты взволновали ученых: при повторных полетах здоровые клетки росли на орбите как обычно, в то время как клетки HeLa становились все более жизнеспособными и делились все быстрее с каждым последующим полетом.

Но странно себя вели не только клетки HeLa. С начала 1960-х годов ученые отмечали два процесса, которые затронули все культивируемые клетки. Во-первых, создавалось впечатление, что все здоровые клетки в культуре рано или поздно погибали либо подвергались спонтанной трансформации и превращались в раковые. Этот феномен очень воодушевил исследователей, пытавшихся понять механизмы раковых заболеваний, поскольку он наводил на мысль, что они могли бы поймать момент превращения здоровой клетки в злокачественную. Однако это же мешало тем, кто стремился использовать культуры клеток для разработки лекарственных средств.

Врач ВМС США Джордж Хайэтт, работавший в Национальном институте онкологии, одним из первых столкнулся с этим феноменом. Для лечения тяжелых ожогов у солдат он вырастил клетки человеческой кожи, затем сделал рану на руке молодого военнослужащего-добровольца и нанес на нее выращенные клетки в надежде, что они вырастут и образуют новый слой кожи. В случае удачи врачи могли бы использовать трансплантаты клеток кожи для лечения ран в полевых условиях. Клетки выросли, однако результаты взятой спустя несколько недель биопсии показали, что все они раковые. Хайэтт запаниковал, удалил все клетки, и с тех пор больше не пытался трансплантировать клетки кожи.

Второй необычный факт, отмеченный учеными при работе с культурами клеток, заключался в том, что, став злокачественными, все клетки вели себя одинаковым образом — одинаково делились и продуцировали в точности те же самые белки и ферменты, хотя, прежде чем стать злокачественными, они продуцировали разные. Знаменитый культиватор клеток Льюис Кориэлл опубликовал исследование, в котором предложил возможное объяснение этому факту. По его мнению, трансформировавшиеся клетки, возможно, вели себя одинаково не потому, что стали раковыми, но потому, что они были чем-то заражены, — скорее всего, вирусами или бактериями, — которые заставили их вести себя сходным образом. Почти мимоходом он указал на еще одну возможность, не рассмотренную другими исследователями: все трансформировавшиеся клетки, похоже, вели себя идентично клеткам HeLa, что, по его мнению, могло означать, что именно эта культура заразила их.

Вскоре после выхода этой публикации Кориэлл вместе с несколькими ведущими культиваторами тканей созвал срочное совещание, чтобы обсудить состояние дел в их области, которое, как они опасались, приобретало характер бедствия. Они овладели техникой выращивания клеток и упростили ее до такой степени, что, как сказал один из исследователей, «теперь даже простой любитель может вырастить некоторые культуры».

На протяжении последних лет с помощью образцов тканей, взятых у себя, членов своих семей и своих пациентов, ученые вырастили самые разные виды клеток — рака простаты, аппендикса, крайней плоти и даже кусочки человеческой роговицы, — и зачастую с удивительной легкостью. С помощью этой растущей коллекции клеток исследователи совершили исторические открытия, узнав, что сигареты приводят к раку легких и каким образом рентгеновские лучи и некоторые химические вещества превращают здоровые клетки в злокачественные, а также почему нормальные клетки прекращали расти, а раковые — нет. Национальный институт онкологии использовал различные клетки, включая HeLa, для проверки более тридцати тысяч химических веществ и растительных экстрактов, благодаря чему были получены некоторые из наиболее широко используемых и эффективных современных лекарств для химиотерапии, в том числе винкристин и таксол.

Несмотря на важность этих исследований, многие ученые, по-видимому, были небрежны со своими культурами клеток. Мало кто из них должным образом записывал, из тканей какого донора какая культура выросла. Многие неверно маркировали свои культуры, если вообще удосуживались это сделать. Ученые, проводившие исследования, при которых было не важно, какие именно клетки используются, — например, те, кто изучал влияние радиации на ДНК, — могли не знать, с какими именно клетками они работали, ибо это не влияло на результаты исследования. Однако при исследовании конкретного типа клеток (а таковыми было большинство исследований) в случае загрязнения или неверной маркировки результаты могли оказаться лишенными всякой ценности. В любом случае, как заявили собравшиеся культиваторы, в науке важна точность, и исследователи должны знать, что за клетки они использовали и не были ли эти клетки загрязнены.

По мнению Роберта Стивенсона, одного из участников совещания, их целью было не допустить в данной области «дегенерации до полного хаоса». Ученые из этой группы пытались побудить исследователей использовать меры безопасности — например, работать под вытяжным шкафом, который всасывал бы воздух и потенциальные загрязнители в систему фильтрации. Участники совещания также рекомендовали данному национальному институту здравоохранения (NIH) создать справочно-информационный фонд клеток: центральный банк, в котором все клетки будут проверять, каталогизировать и хранить, придерживаясь максимальных мер безопасности, с использованием современных технологий стерилизации. Руководство NIH согласилось и сформировало комитет по сбору культур клеток, членами которого стали культиваторы тканей, в том числе Уильям Шерер, Льюис Кориэлл и Роберт Стивенсон. В их задачи входило организовать некоммерческий федеральный банк клеток на базе Американской коллекции типовых культур (АТСС), которая с 1925 года занималась распространением и контролем чистоты бактерий, грибов, дрожжей и вирусов, но никогда прежде не культивировала клетки.

Ученые из комитета по сбору культур клеток занялись созданием своего рода «Форта Нокс» чистых, незагрязненных клеточных культур. Они перевозили культуры в закупоренных чемоданчиках и разработали перечень критериев, которым должны были отвечать все клетки, прежде чем попасть в банк: каждая культура должна быть проверена на наличие любых возможных загрязнений и должна поступить непосредственно из первоисточника.

Первой клеткой в коллекции АТСС стала L-клетка — подлинная бессмертная линия клеток мыши, выращенная Уилтоном Эрлом. За вторым экспонатом коллекции комитет обратился к Гаю и попросил у него образец исходной культуры HeLa. Однако тот в самом начале в порыве воодушевления отдал все исходные клетки HeLa другим исследователям, ничего не оставив себе. В конце концов он нашел некоторое количество их в лаборатории Уильяма Шерера, который использовал часть исходного образца HeLa в своих исследованиях полиомиелита.

Поначалу комитет мог только проверять образцы на наличие вирусного или бактериального загрязнения, однако вскоре был разработан тест на загрязнение образца клетками другого вида, теперь можно было определить, не относится ли культура, маркированная как происходящая от одного вида животных, к какому-нибудь другому виду. Они быстро выяснили, что из десяти линий клеток, которые, как предполагалось, принадлежали девяти различным видам животных — в том числе собаке, свинье и утке, все, кроме одной, были на самом деле взяты у приматов. Эти культуры они быстро перемаркировали и, судя по всему, взяли ситуацию под контроль, избегая нежелательной огласки.

Как оказалось, СМИ значительно больше интересовали новости, связанные с клетками HeLa, которые были почти так же знамениты, как «бессмертное» цыплячье сердце Алексиса Карреля. А началось все с «клеточного секса».

В 1960 году французские исследователи обнаружили, что выращенные в культуре клетки, инфицированные определенными вирусами, собирались вместе и иногда сливались друг с другом. В процессе слияния генетический материал обеих клеток смешивался, как при встрече сперматозоида с яйцеклеткой. Официально это явление называлось «слиянием (гибридизацией) соматических клеток», однако некоторые исследователи прозвали его «клеточным сексом». От слияния сперматозоида с яйцеклеткой он отличался по нескольким важным параметрам: во-первых, соматические клетки были клетками тела — например, клетками кожи — и в результате слияния порождали потомков каждые несколько часов. И что, возможно, является самым важным — «клеточный секс» всецело контролировался учеными.

С точки зрения генетики человеческие существа — ужасные объекты для исследования. Мы генетически неразборчивы — спариваемся с тем, кого выберем — и не настолько расположены к ученым, чтобы спрашивать у них, с кем нам лучше размножаться. Кроме того, в отличие от растений и мышей нам требуются десятилетия на то, чтобы воспроизвести достаточное количество потомков, которых хватило бы ученым для получения большого количества значимых данных. С середины XIX века ученые изучали гены путем размножения животных и растений особым образом: гладкий горошек скрещивали с морщинистым, коричневых мышей — с белыми, потом выращивали их потомков и наблюдали, каким образом генетические признаки передавались из поколения в поколение. Однако таким образом нельзя изучать генетику человека. «Клеточный секс» решил эту проблему, ибо давал ученым возможность комбинировать клетки с любыми желаемыми признаками и потом изучать, каким образом эти признаки передавались.

В 1965 году два британских ученых — Генри Харрис и Джон Уоткинс сделали еще один важный шаг в отношении «клеточного секса». Гибридизировав клетки HeLa с мышиными, они создали первый гибрид животного и человека — клетки, которые содержали равное количество ДНК от Генриетты и от мыши. Теперь можно было изучать, как гены функционируют и как они оказывают свое воздействие.

В дополнение к гибриду HeLa и мыши Харрис гибридизировал HeLa и клетки цыпленка, уже потерявшие способность к воспроизводству. Он подозревал, что, когда эти деактивированные клетки сольются с HeLa, то нечто внутри HeLa отторгнет эти цыплячьи клетки. Он оказался прав. Харрис не знал механизма этого процесса, однако его открытие показало, что нечто в клетках управляет генами. И если бы ученым удалось выяснить, как избавляться от генов, ответственных за заболевания, они могли бы создать некую разновидность генной терапии.

Вскоре после эксперимента Харриса с клетками HeLa и цыпленка двое исследователей из Нью-Йоркского университета обнаружили, что человеческо-мышиные гибриды со временем потеряли свои человеческие хромосомы и сохранили только хромосомы мыши. Это позволило ученым начать картографировать человеческие гены в конкретных хромосомах путем отслеживания порядка, в котором исчезали генетические признаки. Если при исчезновении хромосомы прекращалось продуцирование определенного фермента, то исследователи знали, что ген, отвечавший за продуцирование данного фермента, должен был находиться на хромосоме, исчезнувшей самой последней.

В лабораториях Северной Америки и Европы ученые начали гибридизировать клетки и использовать их для картографирования генетических признаков по конкретным хромосомам, создавая предшественника карты генома человека, которую мы имеем сейчас. Они пользовались гибридами для создания первых моноклональных антител — специальных белков, которые использовали впоследствии при создании таких лекарств для лечения рака, как герцептин, и для определения групп крови с целью снижения риска при переливаниях крови. С помощью гибридов также изучали роль иммунитета при трансплантации органов. Благодаря гибридам удалось доказать, что ДНК двух неродственных особей, и даже относящихся к разным видам, могут выживать вместе внутри клеток без взаимного отторжения, а это значит, что механизм отторжения трансплантируемых органов находился вне клеток.

Ученые были в восторге от гибридов. Однако широкая публика в США и Великобритании запаниковала, когда в СМИ одна за другой стали появляться статьи с сенсационными заголовками:

The Times в Лондоне назвала клетки, полученные слиянием HeLa и мышиных, «самой странной гибридной формой жизни, когда-либо существовавшей в лаборатории или за ее пределами». Редактор Washington Post изрек: «Нельзя допустить появления искусственно созданных человеко-мышей». Он назвал это исследование «ужасающим» и предложил ученым «вернуться к своим дрожжам и грибам» и оставить людей в покое. В одной статье поместили изображение получеловека-полумыши с длинным чешуйчатым хвостом; в другой была карикатура, на которой женщина-гиппопотам читала газету на автобусной остановке. Британская пресса назвала гибриды HeLa «оскорблением жизни» и живописала Харриса как «безумного ученого». Сам Харрис никак не способствовал улучшению ситуации: он заявил в документальном фильме ВВС, что теперь можно соединить яйцеклетки человека (man) и человекообразной обезьяны (ape) и создать человеко-обезьяну (таре), это вызвало общее негодование.

Харрис и Уоткинс писали редакторам письма с жалобами на то, что их слова цитировали вырванными из контекста, а из их открытия сделали сенсацию с целью «извратить, представить в ложном свете и вселить страх». Они уверяли публику, что всего лишь создавали клетки, а не «пытались породить кентавров». Однако ничего не помогало. Мнение общественности, согласно опросу, оказалось преимущественно негативным. Исследование называли бессмысленным и опасным, как если бы «люди пытались стать собаками». И «проблема PR» в области культивирования клеток с тех пор только усугублялась.

19 «Сейчас самый решающий момент на этой земле»

Когда 16-летняя Дебора училась в предпоследнем классе средней школы, она забеременела своим первым ребенком. Бобетта, узнав об этом, устроила скандал. Дебора перестала ходить в школу, но Бобетта сказала: «Не очень-то расслабляйся, ты закончишь школу». В ответ Дебора закричала, что не может ходить в школу вся такая большая и беременная.

«Это не важно, — сказала Бобетта, — ты пойдешь в специальную школу для девочек, где у всех учениц такие же огромные животы, как у тебя».

Дебора отказалась, однако Бобетта заполнила заявление на прием вместо нее и притащила ее на первое занятие в школе. 10 ноября 1966 года у Деборы родился сын Альфред-младший, которого она назвала в честь отца мальчика, Альфреда Картера по кличке Гепард, — парня, к которому ее когда-то ревновал Гален. Каждое утро Бобетта собирала Деборе обед, отправляла ее в школу, а сама нянчилась с Альфредом весь день и большую часть ночи, чтобы дать Деборе возможность ходить на занятия и учиться. По окончании школы Бобетта помогла Деборе устроиться на ее первую работу. Нравилось это Деборе или нет, но Бобетта была настроена помогать ей и ее ребенку.

Старшие братья Деборы хорошо устроились сами. Лоуренс завел собственный бизнес, открыв ночной магазин в подвале старого городского дома. Сонни окончил среднюю школу, отслужил в ВВС и превратился в представительного дамского угодника. Он вел довольно беспорядочную жизнь, но при этом всячески избегал неприятностей. Чего не скажешь о Джо, младшем брате.

Начальству с Джо не было сладу. Он спорил с учителями и скандалил с другими учениками, бросил школу в седьмом классе и, наконец, предстал перед судом за «оскорбление побоями» сразу же после своего семнадцатого дня рождения. В восемнадцать лет он пошел в армию, но там его злость и душевный настрой доставили ему еще больше неприятностей. Он дрался со старшими по званию и с солдатами. Иногда он в результате оказывался в госпитале, однако чаще всего драки заканчивались для Джо в карцере — темной дыре с грязными стенами, пугающе похожей на подвал, в котором Этель некогда запирала его, когда он был ребенком. Джо предпочитал карцер, там ему никто не досаждал. Как только Джо выпускали, он устраивал драку с другим солдатом или нарывался на конфликт с офицером, и его бросали обратно. Он провел на военной службе девять месяцев, большую часть из которых просидел в карцере, становясь все злее и злее. После многочисленных психиатрических обследований и курсов лечения Джо был освобожден от службы за неспособность эмоционально приспособиться к армейской жизни.

В семье Джо надеялись, что армия поможет ему контролировать свой гнев и научит его некоторой дисциплине и уважению к властям. Нет, Джо вернулся из армии еще злее, чем был.

Спустя примерно неделю после его возвращения из армии длинный и тощий соседский мальчишка по имени Айви подошел к Джо с ножом и поинтересовался, не хочет ли тот «пройтись». Мало кто отважился бы на такое. Хотя в свои девятнадцать лет Джо был как минимум на четыре дюйма [10,16 см] ниже Айви и весил всего 155 фунтов [70,37 кг], однако в округе его прозвали Сумасшедшим Джо, ибо казалось, насилие доставляло ему наслаждение. Но Айви было на это наплевать. Уже не первый год он много пил и кололся героином, и все его тело покрывали шрамы от драк. Айви заявил Джо, что собирается убить его.

Поначалу Джо не обращал на Айви внимания. Примерно три месяца спустя, 12 сентября 1970 года Джо с подругой Джун шел по улице Восточного Балтимора. Был субботний вечер, они уже успели выпить. Едва они заговорили с группой юных девушек, как к ним подошли трое мужчин. Одним из них был Элдридж Ли Айви.

Увидев, что Джо и Джун беседуют с девушками, он завопил, что одна из них — его родственница, и лучше бы им держаться от нее подальше.

«Надоел ты мне, барахло», — крикнула в ответ Джун.

Они начали препираться, и когда Айви стал угрожать Джун, что ударит ее кулаком в лицо, Джо встал между ними и спокойно объяснил Айви, что делать этого не стоит.

Айви схватил Джо за шею и принялся душить, в то время как двое его друзей пытались оттащить его. Джо лягался и кричал: «Убью тебя, жопа ублюдочная!» Но Айви бил его в кровь, а Джун с ужасом наблюдала.

В тот вечер Джо постучался в дверь Деборы. Он смотрел прямо перед собой, весь в крови, глаза горели ненавистью, в то время как сестра промыла ему израненное лицо и положила Джо на кушетку, чтобы приложить лед к ушибам. Всю ночь он лежал, уставившись в стену, он выглядел ужаснее и злее, чем любой человек, которого Деборе приходилось когда-либо видеть.

На следующее утро Джо зашел на кухню к Деборе и взял ее добротный разделочный нож с черной деревянной ручкой. Двумя днями позже, 15 сентября 1970 года, он отправился на работу — он работал водителем в одной из местных компаний грузовых перевозок. К пяти часам вечера Джо вместе с товарищем по работе уже распили на двоих бутылку [примерно 0,9 л] виски Old Granddad, потом взяли еще пинту [0,47 л]. Было еще светло, когда Джо вышел с работы и направился к пересечению авеню Лэнвейл и Монтфорд в Восточном Балтиморе, где на крыльце своего дома стоял Айви, разговаривая с приятелями. Джо перешел улицу, сказал «Привет, Айви» и ударил его в грудь ножом Деборы. Лезвие вошло прямо в сердце. Шатаясь, Айви дошел по улице до соседнего дома, следом за ним шел Джо, Айви упал лицом прямо в лужу собственной крови, крича: «О, я умираю, вызовите скорую!» Но было слишком поздно: когда через несколько минут прибыл пожарный, Айви был мертв.

Джо ушел с места убийства, бросил нож в соседнем переулке и направился к телефону-автомату позвонить отцу, но полиция успела первой сообщить Дэю, что его сын убил парня. Сонни и Лоуренс посоветовали отцу увезти Джо в Кловер, на табачные фермы, где он сможет спрятаться от правосудия и будет в безопасности. Дебора сказала, что они сошли с ума.

«Ему придется вывернуться наизнанку, — объяснила она. — У полиции ордер на его арест живым или мертвым».

Но мужчины не послушали ее. Дэй дал Джо двадцать долларов и посадил его в междугородный автобус до Кловера.

В Лакстауне Джо целыми днями пил, дрался с кузенами и угрожал убить некоторых из них, включая Кути. К концу первой недели Кути позвонил Дэю и сказал, что лучше бы кто-нибудь забрал Джо, прежде чем он убьет еще кого-нибудь или сам словит пулю. Сонни одолжил машину Дэя, забрал Джо из Кловера и привез его пожить к одному своему приятелю в округ Колумбия. Но и здесь Джо не смог ужиться. На следующее утро он позвонил Сонни и попросил: «Приезжай и забери меня, я хочу сам сдаться».

Утром 29 сентября 1970 года Джо пришел в главное полицейское управление Балтимора и спокойно произнес: «Я Джо Лакс. Меня разыскивают, потому что я убил Айви», после чего заполнил следующую форму:

Джо закончил писать и ждал. Он явился сюда, чтобы признать себя виновным — он именно этого и хотел. Проведя пять месяцев в тюремной камере в ожидании суда, Джо написал письмо в уголовный суд судье:

Наконец, 6 апреля 1971 года — через семь месяцев после смерти Айви — в зале суда Джо признал себя виновным в убийстве второй степени. Все это время Сонни наблюдал за ним неподалеку. Судья несколько раз предостерегала Джо, что признание себя виновным означает отказ от своих прав на судебное разбирательство, свидетельские показания и на апелляцию по поводу судебного решения. Пока судья говорила, Джо отвечал «да, мэм» и «нет, мэм». Он говорил, что это алкоголь заставил его так поступить, и он вовсе не собирался убивать Айви.

«Я пытался ударить его в плечо, а он испугался и повернулся, и удар пришелся прямо в грудь, — сказал Джо. — Я хотел ранить его — так, чтобы он не мог меня ударить… он сказал, что убьет меня в тот субботний вечер, когда мы поспорили. Надеюсь, вы видите, что я пытался защитить свою жизнь. Я вовсе не хотел причинить кому-то зло».

Однако четырнадцатилетний сосед Айви, который видел, как все произошло, утверждал, что Джо подошел прямо к Айви и ударил его в грудь, а затем попытался ударить еще раз в спину, пока Айви уходил, шатаясь.

Когда Джо закончил давать показания, назначенный ему судом адвокат приблизился к судье и сказал заключительно слово:

Ничего не зная ни о жизни Джо, ни о жестоком обращении, которому тот подвергался в детстве, адвокат сказал: «Он испытывает большую потребность защищать себя, нежели обычный человек. И может быть, по этой причине он „заводится“ там, где обычный человек остался бы спокоен».

— Люди называли вас Сумасшедшим Джо? — спросила судья.

— Так звали меня некоторые друзья, — ответил Джо.

— Знаете ли вы, почему они так вас звали?

— Нет, мэм.

Судья приняла заявление Джо о признании его виновным, но изъявила желание, прежде чем выносить приговор, посмотреть акты его медицинского и психиатрического освидетельствования. Эти акты скрыты за семью печатями, но их содержание заставило судью приговорить Джо лишь к пятнадцати годам заключения вместо максимальных тридцати. Его отправили в исправительное учреждение штата Мэриленд в Хэйгерстауне — тюрьму общего режима примерно в семидесяти пяти милях [120 км] от Балтимора.

Поначалу большую часть времени в тюрьме Джо проводил так же, как и в армии, — в карцере, куда его отправляли за неповиновение и драки. Однако в конце концов он перестал драться и направил всю свою энергию внутрь себя. Джо принял ислам и все свободное время, будучи в камере, изучал Коран. Вскоре он сменил имя и стал Захарией Бари Абдул Рахманом.

Тем временем на воле дела двух других братьев Лаксов выглядели неплохо. Сонни только что вышел в почетную отставку после службы в ВВС, а у Лоуренса была хорошая работа в железнодорожной компании. Но у Деборы дела были не столь хороши. К тому моменту когда Захария оказался в тюрьме, она в голубом шифоновом платье уже вышла замуж за Гепарда в гостиной в доме Бобетты и Лоуренса.

Деборе исполнилось восемнадцать. Когда они впервые встретились, Гепард кинул в Дебору шар для боулинга прямо на тротуаре перед ее домом. Она тогда решила, что это просто игра, однако после свадьбы стало только хуже. Вскоре после рождения их второго ребенка — ЛаТоньи — Гепард подсел на наркотики и начал бить Дебору, когда был под кайфом. Затем он начал шляться по улицам и проводить ночи с другими женщинами, и возвращался лишь затем, чтобы торговать наркотиками на дому, а Дебора и дети сидели и наблюдали это.

В один из дней Дебора мыла на кухне в раковине тарелки и ее руки были в мыльной пене. Гепард влетел на кухню, вопя что-то типа того, что она ему изменяет, и вдруг ударил ее.

«Никогда больше не делай этого», — сказала Дебора, застыв на месте, как каменное изваяние, так и не вынув руки из раковины с тарелками.

Гепард схватил тарелку с сушилки и разбил ее прямо перед лицом жены.

«Не смей больше ко мне прикасаться!» — воскликнула она, резко выдернула руки из раковины и схватила зазубренный столовый нож.

Гепард занес было руку для следующего удара, но оказался неповоротливым после принятых наркотиков и выпивки. Дебора успела подставить свободную руку и прижала его к стене. Острием ножа она ткнула его в грудь ровно настолько, чтобы проткнуть кожу, и провела лезвием вниз до пупка, в то время как Гепард орал и обзывал ее чокнутой.

После этого случая он оставил ее в покое на несколько дней, но потом опять пришел домой пьяный и под кайфом, и вновь принялся избивать ее. Как-то вечером в гостиной после очередного удара Дебора воскликнула: «Почему ты со мной все время ссоришься и споришь?» Не получив ответа, она поняла, что хочет его смерти. Гепард повернулся и побрел, шатаясь, к лестнице, по-прежнему крича, и Дебора изо всех сил толкнула его. Скатившись по ступенькам до самого низа, он лежал там, истекая кровью. Дебора смотрела на него сверху и не ощущала ничего — ни страха, ни волнения. Когда он зашевелился, она спустилась по ступенькам и вытащила его через цокольный этаж на тротуар. Была середина зимы, шел снег. Дебора бросила его на землю перед домом без верхней одежды, хлопнула дверью и ушла наверх спать.

Наутро она проснулась с надеждой, что он замерз насмерть, однако Гепард сидел на крыльце дома, в синяках и озябший.

«Такое чувство, что какие-то парни скакали по мне и били», — пожаловался Гепард.

Дебора пустила его в дом, дала ему помыться и накормила, не переставая думать при этом, какой же он непроходимый дурак. Пока Гепард отсыпался, она позвонила Бобетте и сказала: «Все, хватит, сегодня вечером он умрет».

«О чем это ты?» — спросила Бобетта.

«У меня есть разводной ключ, — ответила Дебора. — Размажу его мозги по стене. Мне надоело».

«Не делай этого, Дейл. Посмотри, что случилось с Захарией — он в тюрьме. Если убьешь этого мужика, что будет с твоими детьми? Так что убери ты этот ключ».

На следующий день, после того как Гепард ушел на работу, перед домом остановился мебельный фургон. Дебора взяла детей, собрала свои пожитки и приютилась у своего отца, пока не найдет себе отдельное жилье. Она тянула на двух работах, с трудом приспосабливаясь к новой жизни матери-одиночки. Дебора даже не подозревала, что вскоре узнает такие новости, что справиться с ними ей будет сложнее, чем с любыми выходками Гепарда.

20 Бомба HeLa

В сентябре 1966 года генетик Стенли Гартлер взошел на подиум аудитории в отеле города Бедфорд (штат Пенсильвания), где объявил перед Джорджем Гаем и другими гигантами в области культивирования клеток, что в их работе есть «техническая проблема».

Дело происходило на Второй десятилетней обзорной конференции по культивированию клеток, тканей и органов, на которую собралось более семисот ученых. Многие представляли биотехнологические компании и академические учреждения; они приехали из Нью-Йорка, Англии, Нидерландов, с Аляски, из Японии и других мест, чтобы обсудить будущее культуры клеток. Аудитория гудела от возбужденных голосов — все говорили о клонировании клеток и гибридах, о составлении карты человеческих генов и об использовании культур для лечения рака.

Мало кто из присутствующих слышал о Стенли Гартлере, но вот и он, и скоро дело примет иной оборот. Придвинувшись к микрофону, он поведал аудитории, что во время поиска новых генетических маркеров для своего исследования обнаружил, что восемнадцать из наиболее широко используемых клеточных культур содержали один общий компонент: редкий генетический маркер глюкозо-6-фосфатдегидрогеназу-А (G6PD-A), который встречается почти исключительно у черных американцев, причем даже у них достаточно редок.

«У меня не было возможности выяснить расовое происхождение всех восемнадцати линий клеток, — заявил Гартлер слушателям. — Известно, однако, что по крайней мере некоторые из этих линий происходят от доноров кавказской [европеоидной] расы, и что как минимум одна линия — HeLa — негритянского происхождения».

Он знал об этом, так как несколькими месяцами раньше написал Джорджу Гаю:

Когда Гай ответил, что клетки HeLa были взяты у «одной цветной женщины», Гартлер понял, что нашел источник проблемы. «Мне кажется, самое простое объяснение состоит в том, что все эти линии клеток были заражены HeLa», — объявил он аудитории.

Ученые знали, что они должны не допускать заражения своих культур клеток бактериями и вирусами; они также знали, что клетки могли загрязнять друг друга при их смешивании в культуре. Однако в случае с HeLa они не понимали, с чем столкнулись. Оказалось, что клетки Генриетты могли переноситься по воздуху вместе с частицами пыли, могли путешествовать из одной культуры в другую на немытых руках или использованных пипетках, могли переезжать из лаборатории в лабораторию на куртках и ботинках исследователей, либо через систему вентиляции. Клетки HeLa были невероятно жизнеспособны: если хотя бы одна из них попадала в чашку для культивирования, то она захватывала ее, потребляя всю культуральную среду и заполняя все свободное пространство.

Открытие Гартлера произвело на ученых удручающее впечатление. С тех пор как пятнадцать лет назад Джордж Гай вырастил первую партию HeLa, число опубликованных статей на тему культивирования клеток ежегодно возрастало более чем втрое. Ученые тратили миллионы долларов на проведение исследований клеток, чтобы изучить, как ведет себя каждый тип тканей, сравнивали их друг с другом, проверяли специфические реакции различных типов клеток на те или иные лекарственные препараты, химические вещества и окружающую среду. А если все эти клетки были на самом деле клетками HeLa, это означает, что миллионы долларов были потрачены впустую, а исследователи, выяснившие, что разные клетки в культуре ведут себя по-разному, должны были бы как-то это объяснить.

Спустя годы Роберт Стивенсон — к тому времени президент Американской коллекции типовых культур (АТСС) — так описал мне выступление Гартлера: «Он появился на этом собрании, не имея отношения к культивированию клеток, и принялся гадить в чашу для пунша».

Стивенсон и другие члены Комитета по сбору культур клеток сидели в зале, совершенно ошеломленные, в то время как Гартлер тыкал указкой в висевшую на стене схему с перечнем восемнадцати линий клеток, зараженных HeLa и с именами людей или мест, откуда он их получил. По крайней мере шесть зараженных линий поступили из АТСС. Итак, HeLa проникла в «Форт Нокс».

К тому времени коллекция АТСС выросла до дюжин различных типов клеток. Все они гарантированно не были заражены вирусами и бактериями, и они были проверены на загрязнение клетками других видов живых существ. Однако не существовало еще теста, с помощью которого можно было бы узнать, не были ли клетки, взятые от одного человека, загрязнены клетками другого человека.

В сущности, теперь Гартлер сообщил аудитории, что все эти годы исследователи считали, будто создают коллекцию человеческих тканей, тогда как на самом деле, возможно, они всего лишь вновь и вновь выращивали HeLa. Он отметил, что несколькими годами ранее, когда ученые начали принимать меры по предохранению от межвидового загрязнения (например, стали работать под стерильными вытяжками), вдруг стало сложнее выращивать новые линии клеток. И фактически «с тех пор было описано очень мало [новых линий человеческих клеток]». Более того, по его словам, с тех пор не было новых случаев «так называемой спонтанной трансформации культур человеческих клеток».

Все присутствующие в аудитории понимали, что это значит. Помимо того, что они, возможно, потеряли более десяти лет и миллионы долларов, выделенных на исследования, Гартлер предположил, что спонтанной трансформации — одного из самых знаменитых перспективных направлений поиска лекарства от рака — возможно, попросту не существует. По его мнению, нормальные клетки не превращаются спонтанно в раковые, а просто замещаются HeLa.

Он закончил свое выступление словами: «Если исследователь предполагал, что конкретная линия клеток происходит от конкретной ткани — например, печени… или костного мозга, — то результаты его работы оказываются под серьезным вопросом и, с моей точки зрения, должны быть отвергнуты».

Над ошеломленной аудиторией повисла гробовая тишина, — пока слово не взяла Тао Чу Сю — председатель отделения конференции, на котором выступал Гартлер. Сю была генетиком в Техасском университете, чьи ранние эксперименты с HeLa и другими клетками позволили определить точное количество хромосом у человека.

«Несколько лет назад я высказала некоторые подозрения относительно загрязнения линий клеток, — произнесла она. — Так что я рада докладу доктора Гартлера. Я также уверена, что этот доклад многих людей сделал несчастными».

Она была права, и от этих бедолаг посыпались вопросы:

«Как долго вы держали их в вашей лаборатории?» — спросил один из ученых, предположив, что Гартлер сам заразил клетки уже после того, как они поступили в его лабораторию.

«Анализ клеток проводился до того, как они стали выращиваться в моей лаборатории», — ответил Гартлер.

«Не отправляли ли вам клетки в замороженном виде?» — поинтересовался ученый, зная, что заражение могло произойти в процессе разморозки.

Гартлер сказал, что это не имеет значения, ибо для проведения анализа нет необходимости размораживать клетки.

Другой ученый желал знать, не являлось ли замеченное Гартлером сходство разных линий клеток просто следствием спонтанной трансформации, заставляющей все клетки вести себя сходным образом.

В конце концов слово взял Роберт Стивенсон из Комитета по сбору культур клеток: «Судя по всему, требуется более тщательное расследование, чтобы понять… не придется ли нам начинать все сначала, чтобы выделить некоторые новые линии человеческих клеток».

Тут вмешалась Сю, добавив: «Хотелось бы дать высказаться первыми тем, кто положил начало этим линиям клеток, — тем, кого атаковал доктор Гартлер. Если им есть что сказать в свою защиту, мы хотели бы это выслушать».

Роберт Чанг из Гарварда, чья широко использовавшаяся «линия клеток печени Чанга» числилась в списке Гартлера среди прочих зараженных HeLa линий, сердито глянул со своего места. Он использовал эти клетки для открытия ферментов и генов, специфичных для клеток печени. Если Гартлер был прав, и эти клетки действительно происходили из шейки матки Генриетты, то исследование печени, проведенное Чангом с их помощью, оказывалось лишенным всякой ценности.

Леонард Хейфлик имел особую личную связь со своей линией клеток WISH, которую Гартлер тоже назвал в числе зараженных: он вырастил ее из клеток, взятых из амниотической оболочки, в которой когда-то плавала его неродившаяся дочь. Хейфлик спросил Гартлера, возможно ли обнаружить G6PD-А в образцах, взятых у белых людей.

«О субъектах кавказской [европеоидной] расы с G6PD-A сообщений не поступало», — ответил Гартлер.

Чуть позже — во время беседы под председательством Джорджа Гая — Хейфлик сделал доклад о «фактах и теориях» спонтанной трансформации клеток в культуре. Прежде чем начать речь, Хейфлик поднялся на подиум и заявил, что, поскольку при тестировании клеток линии WISH предположительно был выявлен генетический маркер, обнаруженный только у черных людей, он во время перерыва позвонил своей жене и поинтересовался, действительно ли он был отцом своей дочери. «Она заверила меня, что мои наихудшие страхи были необоснованными», — сказал он. Аудитория разразилась смехом, и больше никто ничего не сказал публично об открытиях Гартлера.

Однако некоторые люди приняли Гартлера всерьез: прежде чем покинуть конференцию, Стивенсон встретился за обедом с несколькими лучшими культиваторами клеток и попросил их по возвращении в свои лаборатории заняться проверкой клеток на наличие генетического маркера G6PD-A, чтобы понять масштаб проблемы. Проверки показали, что многие линии клеток содержали G6PD-A, включая клетки кожи, которые Джордж Хайэтт несколько лет назад трансплантировал на руку солдата. Поскольку в лаборатории Хайэтта в то время не было клеток HeLa, то использованные в его эксперименте клетки могли быть заражены еще до того, как они к нему попали. И хотя мало кто осознавал это, то же самое происходило в лабораториях по всему миру.

И все же многие ученые по-прежнему отказывались верить в реальность заражения клетками HeLa. После конференции, на которой Гартлер «сбросил» то, что стало известно как «бомба HeLa», большинство исследователей продолжали работать с клетками, которые, по утверждению Гартлера, были зараженными. Тем не менее Стивенсон и несколько других ученых осознали потенциальный масштаб проблемы заражения клетками HeLa и потому начали разрабатывать генетические тесты, которые могли бы идентифицировать клетки HeLa в культуре, вместо того чтобы просто проверять культуру на наличие G6PD-A. И в конце концов эти тесты привели их к семье Генриетты.

21 Ночные доктора

Спустя два месяца после того, как Сонни Лакс меня «продинамил», я вновь поджидала его, на этот раз в холле гостиницы Holiday Inn в Балтиморе. Было 1 января, и Сонни уже опаздывал на два часа. Решив, что он опять уклонился от встречи, я стала собираться к отъезду, как вдруг услышала мужской голос, воскликнувший: «Так это вы мисс Ребекка?!»

Неожиданно рядом со мной вырос Сонни с широкой и застенчивой щербатой улыбкой, делавшей его похожим на пятидесятилетнего подростка. Он рассмеялся и похлопал меня по спине.

«Вы же не отстанете, верно? — спросил он. — Признаться, я знаю только одного человека еще упрямее вас — это моя сестра Дейл».

Ухмыльнувшись, он поправил свою черную шоферскую кепку: «Я пытался убедить ее встретиться с вами сегодня, но она даже слышать не хотела».

Смеялся Сонни оглушительно. Его озорные глаза превращались в узенькие щелки, когда он улыбался. Лицо его было доброжелательным и приятным, открытым миру. Он был худ, ростом самое большее пять футов и девять дюймов [175,26 см] и носил тщательно подстриженные усы. Протянув руку к моей сумке, он сказал: «Что ж, пора в путь».

Я последовала за ним к «вольво», который он оставил незапертым и со включенным двигателем прямо на парковке рядом с гостиницей. Машину он одолжил у одной из дочерей. «Никто не хочет ездить в моем старом потрепанном фургоне, — пожаловался Сонни, включая передачу. — Готовы ли вы к встрече с Большим Кахуной?»

— Большим Кахуной?

— Ага, — ухмыльнулся Сонни. — Дебора говорит, чтобы вы сначала поговорили с нашим братом Лоуренсом, прежде чем с вами будет говорить кто-то другой. Он проверит вас и решит, что к чему. Если он скажет, что все в порядке, то, может быть, и остальные из нас тоже поговорят с вами.

Несколько кварталов мы проехали в полном молчании.

«Лоуренс — единственный из нас, детей, кто помнит мать, — в конце концов сказал Сонни. — Ни Дебора, ни я ничего о ней не знаем».

Затем, не отрывая глаз от дороги, он поведал мне все, что знал о своей матери.

«Все говорят, что она была очень милая и хорошо готовила, — сказал он. — И еще красивая. Ее клетки взрывали в ядерных бомбах. Из ее клеток появились все эти разные открытия — чудеса медицины, вроде вакцины от полиомиелита, какие-то лекарства от рака и прочих болезней и даже от СПИДа. Ей нравилось заботиться о людях, так что понятно, почему так поступили с ее клетками. То есть люди всегда говорили, что она — само радушие, понимаете? Все приведет в порядок, приберется, встанет, приготовит завтрак для всех, даже если в доме двадцать человек народу».

Он въехал на пустую дорожку позади выстроившихся в ряд домов из красного кирпича и впервые взглянул на меня с тех пор, как мы сели в машину.

«Вот сюда мы привозим ученых и репортеров, которые хотят узнать про нашу мать. Как раз тут на них ополчается вся семья, — произнес он со смехом. — Но вы вроде бы хорошая, так что я окажу вам услугу и на этот раз не привезу сюда своего брата Захарию».

Я вылезла из машины, и Сонни уехал, крикнув напоследок из окна: «Удачи!»

О братьях Сонни мне было известно только, что они были сердитыми, а один из них кого-то убил — кто именно и почему, я не знала. Несколько месяцев тому назад, давая мне телефон Лоуренса и поклявшись никогда со мной больше не разговаривать, Дебора сказала: «Братья выходят из себя, когда приходят белые выспрашивать про нашу мать».

Пока я шла через узкий, наполовину зацементированный двор к дорожке, которая вела в дому Лоуренса, через сетчатую дверь кухни, где на складном столике громко шумели помехи в маленьком телевизоре, потянуло дымком. Я постучалась, подождала. Тишина. Тогда я просунула голову на кухню, где на плите жарились жирные свиные отбивные, и крикнула «здрасьте». Опять никого.

Сделав глубокий вдох, я вошла внутрь. Лоуренс возник, как только я закрыла дверь за собой, и показался более чем вдвое больше меня самой; его фигура весом в 275 фунтов [124,85 кг] и шести футов [182,88 см] ростом заполнила всю небольшую кухню — одной рукой он касался кухонного стола, другой опирался о стену напротив.

«Ну, здравствуйте, мисс Ребекка, — сказал он, бегло взглянув на меня. — Будете пробовать мясо, которое я приготовил?»

Последний раз я ела свинину лет десять назад, но это вдруг показалось неважным, и я ответила: «Как я могу отказаться?»

Лицо Лоуренса расплылось в усмешке. Ему исполнилось шестьдесят четыре года, однако, если не обращать внимания на седину его вьющихся волос, он казался моложе на несколько десятков лет благодаря гладкой орехово-коричневой коже и молодым зеленым глазам. Он подтягивал мешковатые синие джинсы, болтал и вытирал руки о футболку в жирных пятнах.

«Ну ладно, — сказал Лоуренс, — хорошо. Очень хорошо. Я щас еще пожарю вам яичницу. А то вы слишком тощая».

Пока он готовил, я слушала о том, как раньше жили у них в деревне. «Когда взрослые ехали в город продавать табак, то всегда привозили детям кусок болонской колбасы. А иногда, если мы хорошо себя вели, нам дозволяли собрать хлебом жир от жареного бекона». Лоуренс помнил неимоверное количество деталей: описывал фургон, в который запрягал лошадей, который Дэй смастерил сам из подручных материалов. С помощью салфеток и веревки показал мне, как ребенком нанизывал табак в связки для просушки.

Однако стоило мне спросить о его матери, как Лоуренс замолчал. В конце концов он произнес: «Она была красивой» и снова заговорил про табак. Когда я вновь спросила про Генриетту, он ответил: «Мой отец с друзьями, бывало, устраивали лошадиные скачки вверх и вниз по дороге мимо Лакстауна». Так мы ходили вокруг да около, пока, наконец, Лоуренс не вздохнул и не ответил, что не помнит свою мать. По его словам, он практически ничего не помнил о тех годах, когда был подростком.

«Я вычеркнул их из памяти, потому что это печально и болезненно», — промолвил он. И добавил, что не желает вновь вспоминать те годы.

«Единственное, что я помню о матери, так это ее строгость», — произнес Лоуренс. Он помнил, как она заставляла его вручную стирать в раковине пеленки; он развешивал их сушиться, а она сбрасывала их обратно в воду со словами, что они недостаточно чистые. Но лупила она его только за купание с пирса на Станции Тернер. «Она посылала меня за хворостиной для порки, затем отправляла за хворостиной побольше, потом — еще больше, а затем связывала их в пучок и вдруг принималась хлестать меня по заднице».

Пока Лоуренс рассказывал, кухня опять наполнилась дымом, ибо мы оба забыли о готовившейся на плите еде. Он прогнал меня от кухонного стола в гостиную, где посадил за стол, положил передо мной пластиковую рождественскую подставку и поставил на нее тарелку с яичницей и ломтем обуглившейся свинины размером с мою кисть, только толще. После чего, бухнувшись на деревянный стул рядом, положил локти на колени и уставился в пол. И не проронил ни слова, пока я ела.

Наконец он произнес: «Вы пишете книгу о моей матери».

Я кивнула, продолжая жевать.

«Ее клетки выросли такими большими, как этот мир, ими можно покрыть всю Землю, — сказал Лоуренс. Он размахивал руками в воздухе, как бы изображая планету вокруг себя, на его глазах были слезы. — Так прям странно… Они просто упорно растут и растут, упорно борются со всем, с чем они борются».

Он придвинулся ко мне на стуле, так что его лицо оказалось всего в нескольких дюймах от моего, и прошептал: «Знаете, что я слышал? Что к 2050 году детям будут вкалывать сыворотку из маминых клеток, чтобы они жили по восемьсот лет, — и улыбнулся так, как будто хотел сказать: Спорим, вашей маме такое не по силам. — Они избавят от болезней. Они — чудо».

Лоуренс откинулся на стуле и уставился на свои колени. Его улыбка погасла. Помолчав, он обернулся и посмотрел мне в глаза.

«Вы можете мне рассказать, что на самом деле сделали мамины клетки? — прошептал он. — Знаю, что что-то важное, но никто нам ничего не говорит».

На вопрос, знает ли он, что такое клетка, он уставился на свои ботинки, как будто бы я вызвала его к доске, а он не выучил урок.

«Ну, вроде… на самом деле, нет».

Я выдернула страницу из своего блокнота, нарисовала большой круг с маленькой черной точкой посередине и объяснила, что такое клетка, затем рассказала кое о чем из того, что клетки HeLa сделали для науки, а также о том, как далеко вперед с тех пор продвинулось культивирование клеток.

«Сегодня ученые могут вырастить даже роговицу глаза», — сказала я, вытащив из сумки вырезанную из газеты статью, протянула ее Лоуренсу и пояснила, что с помощью техник культивирования, разработанных благодаря HeLa, ученые теперь могут взять у человека образец роговицы, вырастить ее в культуре, и затем трансплантировать ее человеку, тем самым помогая ему избавиться от слепоты.

«Вот это да, — произнес Лоуренс, качая головой. — Вот так чудо!»

Вдруг в сетчатую дверь влетел Сонни, крича: «Мисс Ребекка тут еще жива?» — и встал, изогнувшись вбок, в дверном проеме между кухней и гостиной.

— Похоже, вы прошли проверку, — сказал он, указывая на мою наполовину пустую тарелку.

— Мисс Ребекка рассказывает мне о маминых клетках, — произнес Лоуренс. — Удивительные вещи она рассказала. Ты знаешь, что клетки нашей матери будут использовать для того, чтобы вернуть зрение Стиви Уандеру?

— Ну, на самом деле, в глаза людям помещают не ее клетки, — уточнила я, запнувшись. — С помощью ее клеток была разработана технология, чтобы выращивать роговицы других людей.

— Удивительно, — сказал Сонни. — Я об этом не знал, но как-то президент Клинтон сказал, что появление вакцины от полиомиелита стало одной из важнейших вещей, случившихся в XX веке, и ее клетки тоже приняли в этом участие.

— Удивительно, — повторил Лоуренс.

— Так и есть, — Сонни медленно развел руками и шагнул в сторону, дав дорогу своему восьмидесятичетырехлетнему отцу Дэю, который пошатывался позади сына на нетвердых ногах.

Дэй почти неделю не выходил из дома из-за носового кровотечения, которое не удавалось остановить. Теперь он стоял в дверях в выцветших джинсах, фланелевой рубашке и голубых пластиковых шлепанцах, хотя на дворе стоял январь. Худой и болезненный, он с трудом удерживал себя в вертикальном положении; его светло-коричневое лицо с годами загрубело и покрылось морщинами, но осталось мягким, будто пара сильно поношенных рабочих ботинок. Его серебристые волосы покрывала такая же, как у Сонни, черная кепка.

«У него гангрена ступней, — сказал Сонни, указывая на пальцы Дэя. Они были несколько темнее кожи на других частях тела и покрыты болячками. — В обычной обуви у него очень болят ноги».

Гангрена уже распространялась от пальцев к коленям, и врач посоветовал Дэю ампутировать пальцы. Однако тот отказался, сказав, что не хочет, чтобы врачи кромсали его, как Генриетту. В свои пятьдесят два года Сонни вел себя так же: доктора сообщили ему о необходимости проведения ангиопластики [операции по восстановлению нормального просвета в сосудах], однако он поклялся, что никогда на это не пойдет.

Дэй присел рядом со мной; коричневые пластмассовые солнечные очки скрывали его постоянно слезящиеся глаза.

«Пап, — прокричал Лоуренс, — ты знаешь, что мамины клетки помогут вернуть зрение Стиви Уандеру?»

Дэй медленно качнул головой. «Не-а, — пробормотал он. — До сих пор не знал. Меня уже ничем не удивишь».

Неожиданно раздался глухой удар в потолок и шум, как от чьих-то шагов, и Лоуренс вскочил со стола и бросился на кухню. «Без утреннего кофе моя жена — сущий огненный дракон, — объяснил он. — Так что лучше я его приготовлю». Было два часа пополудни.

Через несколько минут Бобетта Лакс спустилась по лестнице вниз и медленно прошла в гостиную в линялом голубом махровом халате. Все замолчали, пока она шла на кухню, не произнеся ни слова и даже ни на кого не глянув.

Бобетта производила впечатление шумной персоны в спокойном состоянии, женщины — обладательницы громового хохота и буйного нрава, которые могут прорваться в любую минуту. От нее так и исходило «Не лезьте ко мне». Ее лицо было суровым, и она смотрела прямо перед собой. Она знала, зачем я оказалась здесь, и много чего могла сказать на эту тему. Однако казалось, что сама мысль говорить со мной — с очередным белым, которому что-то понадобилось от семьи — чрезвычайно утомила ее.

Она скрылась на кухне, и Сонни сунул Дэю в руку помятый клочок бумаги — отпечатанную на принтере копию фотографии Генриетты, где та держит руки на бедрах. Сонни схватил с центра стола мой магнитофон, передал его Дэю и сказал: «Ладно, пап, у мисс Ребекки к тебе вопросы. Расскажи ей, что знаешь».

Дэй принял магнитофон из рук Сонни и не вымолвил ни слова.

«Она просто хочет знать все, о чем тебя всегда спрашивает Дейл», — уточнил Сонни.

Я спросила Сонни, может ли он позвонить Деборе и узнать, придет ли она, но Лаксы рассмеялись и покачали головами.

«Дейл сейчас ни с кем не хочет говорить», — ответил Сонни.

«Это потому, что она от этого устала, — проворчал Дэй. — Они всегда задают вопросы и спрашивают о всяких вещах, она все отвечает и отвечает, а в обмен ничего. Даже открытку не дали ей».

«Угу, — подтвердил Сонни, — верно. Все они хотят все узнать. И мисс Ребекка хочет того же. Так что давай, папочка, расскажи ей, чтобы уж покончить с этим делом».

Но Дэй не хотел говорить о жизни Генриетты.

«Сначала я услышал, что у нее рак, — произнес он, почти дословно повторяя то, что уже многие годы рассказывал уже дюжинам журналистов. — Мне позвонили из больницы Хопкинса и сказали прийти, потому что она умерла. Они спросили разрешения оставить Генриетту у себя, но я не согласился. Я сказал: „Не знаю как, но вы ее убили. Не дам еще ее резать“. Но позже моя кузина сказала, что это никому не повредит, ну, я и разрешил».

Дэй стиснул три оставшихся зуба. «Я не подписал бумаги, — сказал он. — Я только сказал им, что можно делать скрытие. И ничего больше. Эти доктора никогда ничего не говорили о сохранении ее живой в пробирках или о выращивании клеток. Они сказали мне, что хотят сделать вскрытие и посмотреть, вдруг это может помочь моим детям. А я всегда попросту твердо знал: они — это доктора, и надо делать так, как они сказали. Я не знаю столько, сколько они. И эти врачи сказали, что, если я отдам им мою старушку, они могут использовать ее для изучения этого рака и, может быть, это поможет моим детям, моим внукам». «Ага, — воскликнул Сонни. — Они сказали, что это может помочь его детям, если те тоже заболеют раком. У него было пятеро детей, и что ему еще оставалось делать?»

«Когда я пришел туда после ее смерти, они знали, что эти клетки уже росли, — произнес Дэй, тряся головой. — Но они ничего мне об этом не сказали. Они только спросили, можно ли ее разрезать и посмотреть насчет того рака».

«Так что еще нам ждать от больницы Хопкинса? — крикнула Бобетта из кухни, где она смотрела по телевизору мыльную оперу. — Я бы туда даже ногти стричь не пошла».

«М-ммм, хм-хммм», — громко промычал ей в ответ Дэй, ударяя по полу своей серебристой палкой, как восклицательным знаком.

«Раньше они делали дела, — сказал Сонни. — Особенно с черными. Больница Джона Хопкинса была известна своими экспериментами над черными людьми. Они похищали их на улице…»

«Это верно! — подтвердила Бобетта, появившись в двери кухни со своим кофе в руках. — Это всем известно».

«Они попросту похищали их на улице», — повторил Сонни.

«Хватали людей!» — еще громче крикнула Бобетта.

«Опыты на них ставили!» — воскликнул Сонни.

«Вы бы удивились, если бы знали, сколько людей пропадало в Восточном Балтиморе, когда я была девчонкой, — сказала Бобетта, качая головой. — Говорю вам, я здесь жила в пятидесятых, когда они заполучили Генриетту, и нам не разрешали вообще приближаться к больнице Хопкинса. Когда мы были маленькими, с наступлением темноты мы должны были сидеть на ступеньках, иначе Хопкинс мог до нас добраться».

Лаксы не были единственными, кто в свои юные годы слышал истории о том, что больница Хопкинса и другие больницы забирали черных людей. Как минимум с XIX века устные предания черных изобиловали рассказами о «ночных докторах», похищавших черных людей для исследований. И за этими историями крылась тревожная правда.

Некоторые из этих историй были инспирированы белыми владельцами плантаций, которые хотели воспользоваться издавна бытовавшей у африканцев верой в духов, приносящих болезни и смерть. Чтобы отбить у рабов желание встречаться друг с другом или убегать, рабовладельцы рассказывали истории об отвратительных исследованиях, проводимых с телами черных, после чего облачались в белые простыни и крались в ночи, изображая духов, пришедших заразить черных болезнью или похитить их для исследований. Позднее эти простыни превратились в ку-клукс-клановские белые плащи с капюшонами.

Однако «ночные доктора» были не просто выдуманы для запугивания. Многие врачи испытывали на рабах лекарства и оперировали их, разрабатывая новые хирургические техники, — зачастую даже не применяя обезболивания. Страх перед «ночными докторами» еще более возрос в начале 1900-х годов, когда черное население мигрировало на север в направлении Вашингтона (округ Колумбия) и Балтимора.

Вскоре стали распространяться известия о медицинских школах, предлагавших деньги в обмен на тела. Тела черных в плановом порядке извлекались из могил для исследований, и существовала целая подпольная индустрия по поставке в учебные заведения Севера тел черных с Юга для занятий по анатомии. Порой тела прибывали одновременно дюжинами в бочках с надписью «Скипидар».

Из-за подобных историй черные, жившие близ больницы Хопкинса, долго верили, что эту больницу построили по соседству с бедным черным районом в интересах ученых — чтобы обеспечить им легкий доступ к потенциальным объектам исследований. На самом же деле она была построена для блага всех бедняков Балтимора.

Джон Хопкинс родился на табачной плантации в Мэриленде. Его отец освободил своих рабов почти на шестьдесят лет раньше официальной отмены рабства. Хопкинс нажил миллионы, будучи банкиром и бакалейщиком и продавая собственную марку виски. Но он никогда не был женат и не имел детей. В 1873 году, незадолго до смерти, он пожертвовал 7 миллионов долларов на создание медицинской школы и благотворительной больницы. Свои пожелания Хопкинс изложил в письме, адресованном двенадцати членам совета попечителей, которых он собственноручно выбрал. В письме он разъяснял, что цель больницы Хопкинса — помогать тем, кто не может получить медицинскую помощь иным путем:

Хопкинс уточнил, что плату дозволяется брать только с пациентов, которые легко могут себе это позволить, а все полученные с них деньги следует употребить на лечение тех, кто лечится бесплатно. Он также выделил собственность стоимостью 2 миллиона долларов и 20 тысяч долларов ежегодно наличными специально на помощь черным детям:

Хопкинс умер вскоре после написания этого письма. Его совет попечителей — большинство из которых были его друзьями и членами его семьи — создал одну из лучших медицинских школ страны и больницу, в бесплатных палатах которой неимущие, многие из которых были черными, получали медицинскую помощь на миллионы долларов.

Однако история больницы Хопкинса отнюдь не безупречна, если говорить о черных пациентах. В 1969 году исследователь из этой больницы использовал образцы крови более семи тысяч детей из окрестностей больницы — по большей части из бедных черных семей — с целью выявить генетическую предрасположенность к преступному поведению. Согласия на это он не получал. Американский союз защиты гражданских свобод (АСШ) предъявил иск, заявив, что данное исследование нарушало гражданские права мальчиков, а также конфиденциальность взаимоотношений между врачом и пациентом, поскольку его результаты были представлены в суд штата и в суд по делам малолетних. Исследование было остановлено и возобновлено спустя несколько месяцев, но уже с использованием форм для получения согласия.

В конце 1990-х годов две женщины подали в суд на больницу Хопкинса, заявив, что ее исследователи сознательно подвергали их детей воздействию свинца и не информировали сразу их родителей о том, что анализы крови показали повышенный уровень свинца в крови детей, даже когда у одного из детей развилось отравление свинцом. Данное исследование являлось частью исследований по изучению методов снижения содержания свинца. Все семьи, которые были в нем задействованы, были черными. Исследователи обработали несколько домов свинцом в различной степени, а затем побуждали домовладельцев сдавать эти дома в аренду семьям с детьми, чтобы затем можно было отслеживать уровень свинца в крови детей. Поначалу судебное дело было закрыто. При апелляции один из судей сравнил это исследование с инъекциями клеток HeLa, которые делал Саутэм, с исследованием Института Таскиги, и с исследованиями нацистов. В конце концов это дело было урегулировано без суда. Министерство здравоохранения и социального обеспечения провело собственное расследование и пришло к выводу, что формы для получения согласия, которые использовали в данном исследовании, «не обеспечивали адекватного описания» различных уровней снижения содержания свинца в домах, подвергшихся обработке.

Однако сегодня, когда люди говорят об истории взаимоотношений больницы Хопкинса с черным населением, многие из них считают самым ужасным оскорблением случай с Генриеттой Лакс — черной женщиной, чье тело, по их словам, эксплуатировали белые ученые.

Сидя в гостиной Лоуренса, Сонни и Бобетта около часа на все лады поносили больницу Хопкинса, похищающую черных людей. Наконец, Сонни откинулся на стуле и сказал: «Больница Джона Хопкина не дала нам никакой информации. Вот что плохо. Не печально, но плохо, потому что непонятно, то ли они не дали информации, потому что делали на этом деньги, то ли просто хотели держать нас в неведении. Думаю, они делали на этом деньги, потому что они продавали ее клетки по всему миру и поставляли их за доллары».

«В Хопкинсе говорят, что у них не осталось больше клеток, — воскликнул Лоуренс, — но ведь они нажили миллионы! Нечестно это! Она — самый важный человек в мире, а ее семья живет в бедности! И если наша мать так нужна для науки, то почему мы не можем получить медицинскую страховку?»

У Дэя был рак простаты, а его легкие были полны асбестовой пыли; у Сонни было больное сердце, а у Деборы — артрит, остеопороз, глухота, связанная с поражением слухового нерва, повышенная тревожность и депрессия. Помимо всего этого, у всех членов семьи были повышенное давление и диабет. Лаксы считали, что они изрядно поддерживают фармацевтическую промышленность и некоторых врачей. А страховка у Лаксов была да сплыла. Некоторые из них пользовались федеральной программой медицинской помощи престарелым, лечение других время от времени оплачивали супруги. Но в целом все Лаксы так и перебивались — ни постоянной медицинской страховки, ни денег на лечение.

Пока Лаксы-мужчины говорили о больнице Хопкинса и о страховке, Бобетта, фыркнув от отвращения, отправилась в свое откидное кресло в гостиной. «У меня давление подымается, и вообще я не буду из-за этого помирать, вы понимаете?» По ее словам, все это попросту не стоило того, чтобы злиться и выходить из себя. «Все знали, что черные исчезали из-за того, что врачи из Хопкинса экспериментировали над ними! — крикнула она. — И я верю, что во многом так оно и есть».

«Возможно, что и так, — подтвердил Сонни. — Но многое может быть и мифом, никогда этого не знаешь. Но одно мы знаем точно: что клетки моей матери — никакой не миф».

Дэй опять стукнул своей палкой.

«Знаете, что на самом деле тут миф? — Бобетта вскочила с кресла. — Все всегда говорили, что Генриетта Лакс подарила эти клетки. Она ничего не дарила. Их просто взяли без спросу, — она сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться. — Что на самом деле могло расстроить Генриетту, так это то, что доктор Гай никогда ничего не рассказывал семье — мы ничего не знали об этих клетках, а его это не заботило. Для нас это было как „глажение против шерсти“. Я просто постоянно спрашиваю у каждого: „Почему они не сказали ничего семье?“ Они же знали, как с нами связаться! Думаю, если бы доктор Гай не умер, я бы сама убила его».

22 «Наслаждаться славой, которую она вполне заслуживает»

В один из дней в конце весны 1970 года Джордж Гай в своих любимых болотных сапогах стоял на берегу реки Потомак, куда он уже не первый год каждую среду ездил на рыбалку вместе с несколькими коллегами-исследователями из больницы Хопкинса. Внезапно он ощутил такой упадок сил, что с трудом смог удержать в руках удилище. Приятели дотащили его через дамбу до белого джипа, который Гай купил на деньги с премии за изучение рака.

И вскоре после той поездки на рыбалку — ему был семьдесят один год — он узнал, что у него заболевание, с которым он пытался бороться всю свою жизнь. Джордж нашел у себя одну из самых убийственных форм рака — рак поджелудочной железы. Он знал, что без операции проживет всего несколько месяцев, а скальпель хирурга, возможно, подарит ему немного времени. Или не подарит…

8 августа 1970 года около 6 утра Маргарет вызвала всех сотрудников лаборатории Гая — включая докторанта, только что прилетевшего утренним рейсом из Европы.

«Приходите как можно быстрее в лабораторию. Сегодня утром будет выполняться срочная процедура», — попросила она их, не уточнив, о какой именно процедуре идет речь.

Прежде чем пройти в операционную, Джордж заявил хирургам, что хочет, чтобы они взяли образцы его опухоли, как это сделал с опухолью Генриетты несколько десятилетий назад доктор Уортон. Гай снабдил лаборантов подробными инструкциями по выращиванию GeGe — линии раковых клеток из его поджелудочной железы. Он надеялся, что эти клетки станут бессмертными — как клетки Генриетты.

«Работайте день и ночь, если потребуется, но добейтесь результата», — увещевал он молодых научных сотрудников и лаборантов.

Вскоре Гай уже лежал в глубоком наркозе на операционном столе. Хирурги вскрыли его брюшную полость и обнаружили, что рак уже неоперабелен, так как многочисленные новообразования покрыли желудок, селезенку, печень и кишечник больного. Они побоялись, что, отрезая образец от раковой ткани, они могут убить Гая, и поэтому, вопреки его желанию, зашили все обратно, не взяв образцов. Проснувшись после наркоза и узнав, что линии GeGe не суждено появиться на свет, он пришел в ярость. Раз уж раку суждено его убить, Гай хотел, чтобы это способствовало научному прогрессу.

Достаточно оправившись после операции, чтобы начать путешествовать, Гай принялся связываться с исследователями по всей стране, изучавшими рак. Он спрашивал, кто из них занимается раком поджелудочной железы и кто нуждается в пациенте для постановки экспериментов. Его засыпали ответами — от неизвестных ему ученых, от друзей и коллег.

На протяжении трех месяцев после операции и до самой смерти Гай ездил в Миннесоту в клинику Мэйо, где проходил недельные курсы лечения экспериментальным японским препаратом, после которых он чувствовал себя гораздо хуже. Его сын Джордж-младший, только что окончивший медицинскую школу, постоянно находился при отце и следил за тем, чтобы у него каждый день был свежевыглаженный костюм. После клиники Мэйо Джордж проводил несколько дней в Нью-Йорке, в Мемориальном раковом центре Слоан-Кеттеринг (MSKCC), где принимал участие в другом исследовании, а также проходил курс химиотерапии в больнице Хопкинса, в котором применялся препарат, еще не утвержденный в качестве средства для лечения людей.

При постановке диагноза Гай весил около 215 фунтов [97,61 кг] при росте шесть с половиной футов [198,12 см], однако теперь он быстро худел и слабел. Часто он скрючивался от болей в животе, у него постоянно возникала рвота, и вскоре в результате курсов лечения он оказался прикован к инвалидному креслу. Однако Гай по-прежнему появлялся в своей лаборатории и писал письма коллегам. Как-то раз незадолго до смерти он сказал своей бывшей лаборантке Мэри Кубичек, что она может наконец-то раскрыть имя Генриетты, если кто-то спросит, ибо с тех пор прошло уже столько лет. Тем не менее Мэри не открыла эту тайну ни одной живой душе.

Джордж Гай умер 8 ноября 1970 года.

Несколько месяцев спустя после смерти Гая Говард Джонс и несколько врачей из больницы Хопкинса — в их числе ведущий генетик Виктор МакКьюсик — решили отдать дань уважения научной карьере Гая и написать статью об истории линии клеток HeLa. Прежде чем приняться за статью, Джонс достал медицинскую карту Генриетты, чтобы освежить в памяти относящиеся к ее случаю детали. Увидев фотографии ее биопсии, он тут же понял, что врачи ошиблись в диагнозе опухоли. Для пущей уверенности он откопал исходный образец биопсии, который с 1951 года хранился на одной из полок.

В декабре 1971 года Джонс и его коллеги опубликовали в качестве дани уважения Гаю статью в журнале Obstetrics and Gynecology («Акушерство и гинекология»), в которой сообщили, что патолог, изначально ставивший диагноз, «неверно понял» и «неверно обозначил» рак Генриетты. Ее опухоль была инвазивного типа и не была эпидермоидной карциномой, как она была определена в изначальном диагнозе. Напротив, в статье говорилось, что имела место «чрезвычайно агрессивная аденокарцинома шейки матки». Это означало, что рак зародился из железистой ткани шейки матки, а не из эпителиальной.

Ошибки в диагнозе подобного типа в то время не были редкостью. В 1951 году — в тот же год, когда Джонс взял у Генриетты биопсию опухоли — исследователи из Колумбийского университета сообщили, что два типа рака легко и часто путали между собой.

Согласно Говарду Джонсу и другим онкологам-гинекологам, с которыми я говорила, правильный диагноз никоим образом не изменил бы метода лечения рака Генриетты. К 1951 году как минимум двенадцать исследований обнаружили, что аденокарциномы шейки матки и эпидермоидные карциномы одинаково реагируют на облучение, которое было предпочтительным лечением для опухолей обеих типов.

Пусть это никоим образом и не изменило бы метода лечения Генриетты, однако новый диагноз помог объяснить, почему ее рак распространился по всему телу куда быстрее, чем предполагали врачи. Известно, что аденокарциномы шейки матки зачастую более агрессивны, нежели эпидермоидные карциномы. (Как оказалось, сифилис, которым страдала Генриетта, также мог стать одним из факторов, ибо он мог подавить иммунную систему и дать возможность раку распространяться быстрее обычного.)

В любом случае, по словам Джонса и его коллег, новый диагноз «только лишний раз говорит о неопровержимой гениальности Джорджа Гая… Часто говорят, что научное открытие происходит тогда, когда правильный человек оказывается в правильном месте в правильное время». По их мнению, именно таким человеком и был Гай, а клетки HeLa стали результатом его удачи. «Если бы клеткам HeLa позволили беспрепятственно расти в оптимальных условиях культивирования, к сегодняшнему дню они уже заполонили бы весь мир», — говорилось в статье. «Данная биопсия… обеспечила пациентке Генриетте Лакс бессмертие в качестве [линии клеток] HeLa, которой исполнилось уже 20 лет. Станет ли она жить вечно, если будет получать питание из рук будущих работников? Уже сейчас Генриетта Лакс — сначала как Генриетта, а затем как HeLa — прожила в общей сложности 51 год».

Так истинное имя Генриетты впервые появилось в печати. Тогда же впервые была напечатана вездесущая ныне фотография Генриетты, где она стоит, положив руки на бедра. В подписи под фотографией она была именована как «Генриетта Лакс (HeLa)». Вот так лечащий врач Генриетты и его коллеги навсегда связали Генриетту, Лоуренса, Сонни, Дебору, Захарию, их детей и все будущие поколения Лаксов с клетками HeLa и с содержащейся в них ДНК. А знание о подлинной личности Генриетты вскоре стало распространяться из лаборатории в лабораторию так же, как и ее клетки.

Как раз три недели спустя после того, как имя Генриетты было впервые обнародовано, Ричард Никсон утвердил своей подписью Закон о борьбе с раком и положил начало «войне с раком», выделив 1,5 миллиарда долларов на исследования рака в течение ближайших трех лет. Этот шаг, по мнению многих, был призван отвлечь внимание от войны во Вьетнаме. При этом Никсон объявил, что ученые за пять лет найдут способ лечения рака — как раз к двухсотлетию США.

Новое финансирование вызвало со стороны политиков сильное давление на ученых, которые должны были уложиться в отведенный президентом срок. Исследователи в спешке искали то, что считали неуловимым вирусом рака, надеясь разработать вакцину для его предотвращения. А в мае 1972 года Никсон пообещал, что американские и русские ученые будут совместно работать в рамках программы биомедицинского обмена с целью найти этот вирус.

Несмотря на то что в основе «войны с раком» были исследования с использованием клеточных культур, немногие люди знали, что эти культуры были заражены HeLa. Один репортер из Washington Post присутствовал на конференции, когда Гартлер объявил о проблеме заражения линий клеток, однако он не осветил это событие, а большинство ученых по-прежнему вообще отрицали существование этой проблемы. Более того, некоторые из них даже проводили исследования, стремясь опровергнуть открытие Гартлера.

Однако проблема никуда не делась. В конце 1972 года русские ученые объявили, что нашли вирус рака в клетках, взятых у русских онкологических больных, и передали правительству США образцы этих клеток, которые, в свою очередь, были переданы в Научно-исследовательскую биомедицинскую лабораторию ВМС в Калифорнии для анализа. Как выяснилось, эти клетки вообще не были клетками русских онкологических больных. Это были клетки от Генриетты Лакс.

Выяснил это Уолтер Нельсон-Рис — специалист по хромосомам, занимавший пост директора по культивированию клеток в лаборатории ВМС. Нельсон-Рис был в аудитории, когда Гартлер доложил о своем скандальном исследовании, и был одним из немногих ученых, кто поверил в его правоту. После того Нельсон-Рис был нанят Национальным институтом рака, чтобы помочь справиться с проблемой заражения. Позднее он станет известен как истинный «бдительный», автор списка линий, загрязненных клетками HeLa, который он публиковал в журнале Science. В этот список он помещал все обнаруженные им зараженные линии клеток вместе с именами исследователей, от которых он эти клетки получил. Он не предупреждал исследователей, если обнаруживал, что их линии заражены HeLa. Он попросту публиковал их имена, будто выжигал алую букву «Н» на двери их лаборатории.

Несмотря на очевидные факты, большинство исследователей все еще отказывались верить в то, что проблема существует. Пресса тоже не уделяла внимания этому вопросу — до тех пор, пока не появилась ошеломляющая новость о заражении русских клеток американскими. Только после этого газеты Лондона, Аризоны, Нью-Йорка и Вашингтона запестрели заголовками вроде «КЛЕТКИ ДАВНО УМЕРШЕЙ ЖЕНЩИНЫ ЗАХВАТИЛИ ДРУГИЕ КУЛЬТУРЫ». Газеты сообщали о «серьезной путанице», «вводящем в заблуждение исследовании» и миллионах долларов, потраченных впустую.

Внезапно, впервые после статьи в журнале Collier's, появившейся в 1950-х годах, пресса весьма заинтересовалась женщиной, благодаря которой родились эти клетки. Одна за другой выходили статьи о ее «необычного рода бессмертии», где ее называли то Хелен Ларсен, то Хелен Лейн, но ни разу не назвали ее реальным именем — Генриеттой Лакс, поскольку Джонс и МакКьюсик опубликовали статью с ее именем в маленьком научном журнале, который мало кто читал.

По поводу личности загадочной Хелен Л. поползли слухи. Некоторые считали ее секретаршей Гая или, возможно, его любовницей. Другие полагали, что она была уличной проституткой из окрестностей больницы Хопкинса или вообще плодом воображения Гая — фиктивным персонажем, который он придумал с целью скрыть истинную личность женщины, у которой взял клетки.

По мере того как Хелен вновь и вновь появлялась в журналах под разными фамилиями, некоторые ученые понимали, что необходимо внести ясность в этот вопрос. Итак, 9 марта 1973 года в журнале Nature было опубликовано письмо Дж. Дугласа — биолога из Университета Брюнеля:

Дугласа завалили ответами. Неизвестно, затрагивали ли читатели вопросы медицинской этики, однако они исправили грамматические ошибки Дугласа и употребление им слова «негр» (negro) вместо «негритянки» (negress). Во многих ответах предлагали женские имена, которые, по мнению читателей, скрывались за клетками HeLa: Хельга Ларсен, Хизер Лэнгтри и даже актриса Хеди Ламарр. В повторном письме от 20 апреля 1973 года Дуглас объявил, что всем этим женщинам следует «как можно грациознее удалиться», так как он получил письмо от Говарда У Джонса, которое «не оставляет сомнений, что клетки HeLa получили свое имя от Генриетты Лакс».

Джонс был не единственным, кто внес ясность в поиски настоящего имени Генриетты: вскоре один из соавторов Джонса — Виктор МакКьюсик — отправил журналистке из журнала Science похожее письмо, в котором исправил использованное этой журналисткой имя «Хелен Лейн». В ответ она поместил в Science короткую повторную статью под заголовком «HeLa (то есть Генриетта Лакс)», где объяснила, что по невнимательности неверно «воспроизвела сведения о происхождении этих клеток». Затем в одном из самых широко читаемых научных журналов мира она исправила свою ошибку: «Судя по всему, Хелен Лейн никогда не существовало. Однако существовала Генриетта Лакс, долгое время скрывавшаяся под псевдонимом Хелен Лейн». Она также сообщила, что опухоль Генриетты была неверно диагностирована.

«Все это никоим образом не влияет на ценность и достоверность работ, выполненных с использованием клеток HeLa, — писала она. — Однако об этом, возможно, стоит упомянуть — для официального оглашения».