Бессмертная жизнь Генриетты Лакс

23 «Она жива»

Туманным днем 1973 года в коричневом кирпичном доме с террасой — пятью дверями ниже своей собственной — Бобетта Лакс сидела за обеденным столом у своей подруги Гардении. Зять Гардении приехал из Вашингтона (округ Колумбия), и они только что закончили обедать. Пока Гардения гремела на кухне тарелками, ее зять спросил у Бобетты, чем она зарабатывает на жизнь. Когда та ответила, что ухаживает за больными в городской больнице Балтимора, он удивился: «Правда? А я работаю в Национальном институте рака».

Они беседовали о медицине и растениях Гардении, которыми были заставлены окна и полки. «В моем доме они, наверное, не выживут», — сказала Бобетта, и они рассмеялись.

«Вы откуда родом?» — спросил он.

«Из северного Балтимора».

«Надо же, я тоже. А фамилия у вас какая?»

«Ну, сначала Купер, а после замужества Лакс».

«Ваша фамилия Лакс?»

«Ага, а что?»

«Забавно, — произнес он, — в своей лаборатории я уже не один год работаю с клетками, и вот только что прочел статью, где говорится, что они происходят от женщины по имени Генриетта Лакс. Никогда и нигде больше не слышал этого имени».

Бобетта рассмеялась. «Моя свекровь — Генриетта Лакс, но уверена, вы говорите не о ней — она умерла почти двадцать пять лет назад».

«Генриетта Лакс — ваша свекровь? — взволнованно уточнил он. — Она умерла от рака шейки матки?»

Бобетта перестала улыбаться и отрывисто спросила: «Откуда вы знаете?»

«Эти клетки в моей лаборатории, должно быть, от нее, — ответил он. — Они от черной женщины по имени Генриетта Лакс, которая умерла от рака шейки матки в больнице Хопкинса в пятидесятых».

«Что?! — воскликнула Бобетта, подпрыгнув на стуле. — Что значит у вас в лаборатории ее клетки?»

Он поднял руки вверх, как будто хотел сказать: «Ну вот, приехали».

«Я их заказал у поставщика, как и все остальные».

«Что значит все остальные? — резко спросила Бобетта. — Что за поставщик? У кого находятся клетки моей свекрови?»

Это было похоже на ночной кошмар. В газете она читала статью об исследовании сифилиса в Таскиги, которое только что, сорок лет спустя, прекратило правительство, и вот теперь зять Гардении говорит, что в больнице Хопкинса живет какая-то часть Генриетты, все ученые проводят на ней исследования, а семья совсем ничего об этом не знает. Казалось, вдруг стали реальностью те страшные рассказы, которые Бобетта всю жизнь слышала о больнице Хопкинса, и все это происходит именно с ней. Она подумала: «Раз они проводят исследования над Генриеттой, то скоро доберутся до ее детей и даже внуков».

Зять Гардении рассказал Бобетте, что в последнее время о клетках Генриетты говорят во всех новостях, потому что они, заражая другие культуры, вызвали проблемы. Но Бобетта лишь продолжала качать головой: «Как так получилось, что никто не сообщил семье, что часть Генриетты все еще жива?»

«Если бы я знал», — ответил он. Как и большинство исследователей, он никогда не задумывался о том, добровольно ли дала свои клетки женщина, благодаря которой родилась линия HeLa.

Бобетта извинилась, побежала домой, влетела на кухню через сетчатую дверь и крикнула Лоуренсу: «Твоя мать, она немного жива!»

Лоуренс позвонил отцу рассказать, что узнала Бобетта, и Дэй не знал, что и думать. «Генриетта жива?» — думал он. Бессмыслица. Он своими глазами видел ее тело на похоронах в Кловере. Они ее выкопали? Или, может быть, они что-то сделали с ней во время вскрытия?

Лоуренс позвонил в центральную справочную больницы Хопкинса и сказал: «Я звоню по поводу своей матери, Генриетты Лакс, — она у вас там отчасти живая». Когда оператор не смог найти записей о пациентке по имени Генриетта Лакс, Лоуренс бросил трубку. Он не знал, кому еще позвонить.

В июне 1973 года — вскоре после звонка Лоуренса в больницу Хопкинса — в Йельском университете на Первом международном рабочем совещании по картографированию человеческих генов за столом собралась группа ученых. Это был первый шаг к зарождению проекта «Геном человека». Говорили о том, как покончить с проблемой загрязнения клетками HeLa других линий. Затем кто-то заметил, что со всей этой путаницей можно справиться, если найти генетические маркеры, специфичные для Генриетты, и с их помощью отделить ее клетки от всех прочих. Однако для этого требовались образцы ДНК всех ближайших родственников, — предпочтительно ее мужа и детей, — чтобы сравнить их ДНК с ДНК HeLa и создать карту генов Генриетты.

Виктор МакКьюсик — один из ученых, впервые опубликовавших имя Генриетты — также, по счастью, был за этим столом и вызвался помочь. По его словам, муж и дети Генриетты по-прежнему были пациентами больницы Хопкинса, так что найти их не составит труда. Как штатный врач, МакКьюсик имел доступ к их медицинским картам и контактной информации.

Присутствовавшие на конференции генетики были взволнованны. Имея доступ к ДНК детей Генриетты, они смогли бы не только разрешить проблему загрязнения, но и изучить клетки Генриетты совершенно по-новому. МакКьюсик согласился и, повернувшись к одной из своих научных сотрудниц, Сьюзен Сю, сказал: «Займитесь этим сразу же по возвращении в Балтимор».

МакКьюсик не поручал Сю объяснить семье Лакс суть исследования. Она знала лишь, что Виктор МакКьюсик велел ей связаться с семьей.

«Он был как бог, — рассказывала она мне годы спустя. — Очень, очень знаменитый человек, у него училось большинство других знаменитых медицинских генетиков со всего мира. Когда доктор МакКьюсик сказал: Возвращайтесь в Балтимор и добудьте эти образцы крови, — я так и сделала».

Вернувшись домой после конференции, Сю позвонила Дэю и спросила, может ли она взять кровь у членов его семьи. Годы спустя Дэй в беседе со мной вспоминал: «Они сказали, что у них моя жена и что она частично живая. Что они ставят над ней опыты и хотят проверить моих детей, чтобы посмотреть, есть ли у них тот рак, что убил их мать».

Однако Сю не сказала ни слова о проверке детей на рак. Никакого такого теста на рак не существовало в природе, и даже если бы он и существовал, то лаборатория МакКьюсика не проводила бы его, ибо он не был исследователем рака. МакКьюсик был прославленным генетиком — основателем первого в мире отделения генетики человека в больнице Хопкинса, где он вел каталог сотен генов, включая несколько генов, которые он сам обнаружил в популяции амишей [протестантская религиозная секта]. Он собирал информацию об известных генах и проведенных над ними исследованиях в базе данных под названием «Менделевская наследственность у человека», ставшей библией в данной области, содержащей на сегодняшний день более двадцати тысяч статей и продолжающей пополняться.

С помощью гибридизации соматических клеток МакКьюсик и Сю надеялись протестировать семью Лаксов на наличие нескольких различных генетических маркеров, включая специфические белки — так называемые маркеры HLA. В результате тестирования детей Генриетты они надеялись выявить возможные маркеры HLA Генриетты и с их помощью определять ее клетки.

Сю приехала в Америку из Китая, и английский не был ее родным языком. По ее словам, когда она позвонила Дэю в 1973 году, она произнесла буквально следующее: «Мы придем взять кровь на антиген HLA, мы составляем профиль генетических маркеров, поскольку мы сможем установить значительную часть генотипа Генриетты Лакс через генотип ее детей и мужа».

На мой вопрос, понял ли Дэй смысл сказанного, Сю ответила: «Они очень хорошо понимали меня, когда я говорила по телефону. Они были очень сообразительными. Думаю, мистер Лакс уже довольно много знал о вкладе его жены и был хорошо осведомлен о ценности клеток HeLa. Наверное, они слышали, как люди говорили, насколько важна эта линия клеток. Тогда все говорили о HeLa. Это была очень милая семья, и они любезно разрешили нам взять кровь».

Сю говорила с сильным акцентом — как и Дэй. Он говорил, сильно растягивая слова, как это принято в сельской местности на Юге, причем настолько неразборчиво, что его собственные дети зачастую с трудом понимали его. Однако их разделял не только языковый барьер. Дэй был не в состоянии воспринять такие понятия, как «бессмертные клетки» или «маркеры HLA», кто бы ему о них ни рассказывал, с акцентом или без. Ведь он закончил только четыре класса школы, и он никогда не изучал естественные науки. Единственные клетки, о которых ему доводилось слышать, были клетки наподобие той, в которой обитал в Хейгерстауне Захария. И Дэй поступил так, как всегда поступал, когда не понимал, о чем говорит врач, — он кивнул головой и согласился.

Спустя годы на мой вопрос, пытался ли кто-нибудь получить информированное согласие от семьи Лакс, МакКьюсик ответил: «Подозреваю, что никто не пытался ничего особо объяснить. Однако не верю, что кто-то мог сказать им, будто мы их проверяем на рак, ибо это был не тот случай. Могли просто сказать: „У вашей матери был рак, ее раковые клетки выращивают по всему миру и тщательно изучают, чтобы лучше понять их. Поэтому мы бы хотели взять кровь у вас, как родственников“».

Когда я задала тот же вопрос Сьюзан Сю, та ответила: «Нет, мы никогда не даем форму согласия, ведь мы просто берем кровь. Мы, знаете ли, не проводим каких-либо длительных медицинских исследований. Нам было нужно только несколько пробирок с кровью, для анализа на генетические маркеры. Этот вопрос не входит в круг интересов никакого комитета по исследованиям на человеке или других подобных организаций».

Хотя в те времена подобная позиция не была чем-то из ряда вон выходящим, однако инструкции национальных институтов здравоохранения США (NIH) предписывали, что во всех исследованиях, проводимых на людях и финансируемых NIH — таковым было и исследование МакКьюсика, — требовалось как информированное согласие, так и одобрение от комиссии по рассмотрению больницы Хопкинса. Эти инструкции появились в 1966 году, после судебного процесса над Саутэмом, а в 1971 году в них было добавлено детальное определение информированного согласия. Когда Сю позвонила Дэю, они как раз были в процессе кодификации, чтобы вскоре превратиться в закон.

МакКьюсик начал исследовать семью Лакс во время резкого ужесточения контроля над исследованиями. Всего годом раньше в ответ на исследования в Таскиги и несколько других неэтичных исследований Министерство здравоохранения, образования и социальных служб США (HEW) провело расследование качества федерального контроля над исследованиями, в которых подопытными являлись люди, и обнаружило, что контроль этот был недостаточен. Как говорилось в одном государственном отчете, в то время полно было случаев, когда «царила неразбериха с оценкой рисков», «некоторые исследователи отказывались сотрудничать» с контролирующими органами, а «ответственные за проведение исследований и соблюдение их правил на местах проявляли безразличие». После прекращения исследования в Таскиги HEW предложило новые правила по защите лиц, принимающих участие в исследованиях, требовавшие, помимо прочего, получения информированного согласия. Уведомление с предложением публично комментировать предложенный новый закон будет опубликовано в Федеральном реестре США в октябре 1973 года — всего через несколько месяцев после звонка Сю Дэю.

Закончив разговор с Сю, Дэй позвонил Лоуренсу, Сонни и Деборе и сказал: «Вам надо прийти завтра утром сюда, домой, доктора из больницы Хопкинса будут брать у всех кровь и смотреть, есть ли у вас рак, как у вашей матери».

Когда умерла Генриетта, Дэй позволил врачам провести вскрытие, ведь они сказали, что когда-нибудь это может помочь его детям. «Наверное, они правду говорили», — подумал Дэй. Захария еще находился во чреве матери, когда та заболела раком, и с тех пор он такой злой и раздражительный. Деборе уже исполнилось двадцать четыре — чуть меньше, чем было Генриетте, когда она умерла. Вполне логично, что врачи позвонили и сказали, что самое время провериться.

Дебора запаниковала. Она знала, что мать заболела в тридцать лет, и потому давно со страхом ждала свой тридцатый день рождения, считая, что с ней в этом возрасте случится то же, что и с матерью. И Деборе было невыносимо представить собственных детей, растущих без матери, — как росла она сама. На тот момент ЛаТонье было два года, а Альфреду — шесть лет, и Гепард никогда не давал денег на детей. Три месяца скрепя сердце Дебора жила на пособие, но после устроилась на работу — днем в пригородном магазине игрушек Toys «R» Us, до которого приходилось добираться больше часа на трех автобусах, а ночами рядом с домом в гамбургерной Gino's.

Так как у Деборы не было денег на няню для детей, ее начальник в Gino's разрешил ЛаТонье и Альфреду сидеть вечерами в уголке зала, пока их мать работала. В половине девятого, во время перерыва на ужин, Дебора спешила в свою квартиру, чтобы уложить детей спать. Они знали, что дверь можно открывать только на секретный мамин стук, и никогда не ставили керосиновые лампы возле шторы или одеяла. Дебора проводила с ними пожарные учения на случай какого-нибудь происшествия, пока она на работе: учила подползать к окну, выбрасывать наружу канат из связанных простынь, который всегда был привязан к ножке кровати, и выбираться в безопасное место.

Дети были ее единственным сокровищем, и она не могла допустить, чтобы с ними что-нибудь случилось. Поэтому, когда позвонил отец и сообщил, что врачи из больницы Хопкинса хотят проверить, не больна ли она раком, как ее мать, Дебора, рыдая, ответила: «Боже, не забирай меня от моих малюток. Не сейчас, не теперь, когда мы уже столько всего преодолели».

Через несколько дней после звонка Сю Дэй, Сонни, Лоуренс и Дебора сидели вокруг обеденного стола в доме Лоуренса, пока Сю и врач из лаборатории МакКьюсика набирали в пробирки кровь от каждого из них.

Следующие несколько дней Дебора без устали звонила в больницу Хопкинса и говорила телефонисткам: «Я звоню узнать результаты своего анализа на рак». Однако никто из них не знал, о каких анализах идет речь, и к кому она могла бы обратиться за помощью в этом.

Через некоторое время Сю написала Лоуренсу письмо с вопросом, нельзя ли послать медсестру в тюрьму в Хейгерстаун взять образцы крови у Захарии. К письму она приложила копию статьи в память Джорджа Гая, написанную МакКьюсиком и Джонсом, и добавила, что, по ее мнению, Лоуренсу было бы приятно прочесть статью о клетках своей матери. Никто из членов семьи не помнит, чтобы кто-нибудь из них читал эту статью, — они считают, что Лоуренс просто сунул ее в ящик комода и забыл.

Мужчины семейства Лакс не очень-то задумывались о клетках своей матери или об анализах на рак. Лоуренс целыми днями работал на железной дороге и жил в доме с кучей ребятишек. Захария все еще сидел в тюрьме, а для Сонни, торговавшего наркотиками, настали трудные времена.

Одна Дебора не могла унять тревогу. Она была в ужасе от того, что тоже может быть больна раком, и беспрестанно думала о том, что ученые делали — и, возможно, до сих пор делают — ужасные вещи над ее матерью. Она слышала истории о том, как больница Хопкинса похищала черных людей для исследований, и читала статью в журнале Jet об исследовании в Таскиги, авторы которой предположили, что на самом деле врачи могли умышленно заразить мужчин сифилисом для того, чтобы потом их изучать. «Инъекции болезнетворных организмов ничего не ведающим подопытным людям уже происходили в американской медицинской науке, — разъяснялось в статье. — Восемь лет назад в городе Нью-Йорке онколог доктор Честер Саутэм делал инъекции живых раковых клеток пожилым хронически больным пациентам».

Дебора стала интересоваться: а что, если вместо того, чтобы проверять детей Генриетты Лакс на рак, МакКьюсик и Сю вводили им ту самую «дурную кровь», которая убила их мать? Она принялась задавать Дэю массу вопросов о Генриетте: как она заболела? Что случилось, когда она умерла? Что с ней сделали врачи? Ответы, казалось, только подтвердили ее страхи: Дэй рассказал, что Генриетта вовсе не казалась больной. Он сказал, что привез ее в больницу Хопкинса, там ее стали лечить, после чего живот у нее стал черным, как уголь, и она умерла. Сэди сказала то же самое, равно как и остальные двоюродные братья и сестры. Однако на вопросы Деборы, что за рак был у ее матери, какие лечебные процедуры назначали ей врачи и какая ее часть до сих пор жива, никто из членов семьи ответить не мог.

Так что, когда один из лаборантов МакКьюсика позвонил Деборе с просьбой прийти в больницу Хопкинса, чтобы еще сдать кровь, она отправилась, думая, что, раз ее семья не может ответить на вопросы по поводу Генриетты, то, возможно, это смогут сделать ученые. Она не знала, что ее кровь требовалась исследователю из Калифорнии, который хотел получить образцы для собственного исследования клеток HeLa, и не знала, почему лаборант МакКьюсика позвонил именно ей, а не ее братьям. Дебора решила, что это оттого, что болезнь, которой страдала ее мать, не поражает мальчиков. Она все еще считала, что ей делают анализ на рак.

Дебора явилась в офис МакКьюсика сдавать дополнительную порцию крови 26 июня 1974 года — за четыре дня до вступления в силу нового федерального закона, в соответствии с которым для всех исследований, финансируемых из федерального бюджета, требовались одобрение Ведомственной экспертной комиссии (IRB) и информированное согласие. Под этот новый закон, спустя месяц опубликованный в Федеральном реестре США, подпадали все «подопытные, подвергающиеся риску», то есть «любой человек, который в результате участия в исследовании в качестве подопытного может быть подвержен вероятности понести ущерб, включая физический, психологический или социальный ущерб». Однако происходили ожесточенные дебаты о том, в чем именно состоят ущерб и риск. Многие исследователи обращались в HEW с просьбой вывести из сферы действия данного закона забор крови и тканей. В конце концов, веками врачи брали кровь для постановки диагноза и, исключая боль от укола иглой, эта процедура не выглядела рискованной. Однако HEW не исключила эти процедуры из-под действия закона; более того, чуть позже министерство внесло дополнительные разъяснения в текст закона, чтобы конкретно они подпадали под его действие.

Исследование МакКьюсиком семьи Лакс совпало с началом новой эры генетических исследований, когда полностью изменится само понятие риска для пациентов. Благодаря возможности идентифицировать гены по образцу крови или даже по отдельной клетке, теперь пациент при заборе крови подвергался риску не только получить легкую инфекцию или боль от укола иглой. Эта процедура была чревата также и раскрытием его генетической информации. А это уже из области нарушения неприкосновенности частной жизни.

Дебора встретилась с МакКьюсиком лишь однажды, когда пришла в больницу Хопкинса сдавать кровь. Он пожал ей руку и сказал, что Генриетта внесла важный вклад в науку, после чего Дебора засыпала его вопросами: Отчего заболела ее мать? Как получилось, что часть ее до сих пор жива? Что это значит? Что сделала Генриетта для науки? И правда ли, что все эти анализы крови, которые сдает Дебора, означают, что она умрет молодой, так же как и ее мать?

МакКьюсик не объяснил, зачем по его распоряжению кто-то берет кровь у Деборы. Вместо этого он рассказал ей о том, что клетки Генриетты использовались для получения вакцины от полиомиелита и для генетических исследований. Также он сказал, что они принимали участи в первых полетах в космос и использовались при испытаниях атомных бомб. Дебора слушала все это и представляла свою мать на Луне или взорванной бомбами. Она была испугана и не переставала задаваться вопросом, могут ли частички ее матери, которые по-прежнему используются в исследованиях, действительно чувствовать все то, что делают с ними ученые.

Когда Дебора попросила объяснить подробнее, МакКьюсик дал ей книгу «Медицинская генетика» под своей редакцией, которая станет одним из важнейших учебников в данной области. МакКьюсик сказал, что там она найдет все, что ей нужно знать, и оставил на обороте лицевой обложки автограф. Под подписью он написал свой номер телефона и предложил звонить, чтобы договориться о времени сдачи очередной порции крови.

МакКьюсик открыл вторую страницу введения, где между диаграммами «Удельная детская смертность от заболеваний» и описанием «гомозиготного состояния врожденных пороков Гаррода» была фотография Генриетты, где та стоит, положив руки на бедра. Он указал на посвященный ей абзац:

В книге было полно сложных высказываний о клетках Генриетты, наподобие: «…с их атипичной гистологией может быть связано необычно злокачественное поведение карциномы», или что-то вроде «корреляции специфичности данной опухоли».

Чтение журналов отнимало у Деборы массу времени, ведь ей приходилось часто останавливаться и искать в словаре незнакомые слова. Теперь же она сидела в клинике в обнимку с книгой МакКьюсика и даже не пыталась ее читать. Она могла думать только о том, что никогда прежде не видела фотографии своей матери. «Как так получилось, что ее жизнь закончилась в больнице? — спрашивала себя Дебора. — И откуда у него эта фотография?» Дэй клялся, что никогда не давал фотографию МакКьюсику или кому-либо из лечащих врачей Генриетты. Братья Деборы клялись, что тоже не делали ничего подобного. Единственное, что приходило в голову Дэю, что, возможно, Говард Джонс попросил у Генриетты фотографию, а потом приклеил ее в медицинскую карту. Однако насколько Дэй помнил, никто никогда не спрашивал разрешения на публикацию этой фотографии.

Я беседовала с МакКьюсиком за несколько лет до его смерти в 2008 году. Ему было уже семьдесят девять, однако он по-прежнему проводил исследования и обучал молодых ученых. Он не помнил, откуда взял эту фотографию, однако полагал, что семья Генриетты, должно быть, дала ее Говарду Джонсу, либо другому врачу из больницы Хопкинса. Хотя МакКьюсик и помнил об исследовании, которое он проводил над семьей Лакс, он не припоминал, чтобы встречался с Деборой или давал ей свою книгу, и утверждал, что никогда сам непосредственно не контактировал с семьей. Этим занималась Сю.

В личной беседе Сьюзен Сю — теперь уже директор отделения медицинской генетики американского Красного Креста — рассказала мне, что работа с клетками HeLa вместе с МакКьюсиком была самым важным этапом ее карьеры. «Я очень горжусь этим, — поведала она мне. — Возможно, я сниму ксерокопию с этой бумаги и расскажу своим детям, как это важно». Однако она была шокирована, когда я пояснила, что Лаксы считали, что она проверяла их на рак и что они расстроены тем, что ученые используют их клетки без их ведома.

«Мне так неловко, — произнесла она. — Люди должны были им рассказать. Знаете, мы в то время даже не думали, что они не понимают».

Еще она попросила меня кое-что передать семье Лакс от ее имени при следующей с ними беседе: «Просто скажите, что я действительно им благодарна. Они должны гордиться своей матерью или женой. Я думаю, что они сердятся потому, что, вероятно, не понимают, насколько известными стали ее клетки по всему миру. То, что случилось, прискорбно, но они все равно должны гордиться. Их мать никогда не умрет, пока существует медицинская наука, она навсегда останется знаменитостью».

Под конец нашего разговора Сю упомянула, что теперь она может на основании анализа крови членов семьи узнать намного больше, поскольку технологии расшифровки ДНК с 1970-х годов значительно продвинулись. И спросила, не смогу ли я передать семье Лаксов от ее имени еще кое-что: «Если они не против, — сказала она, — я бы опять пришла и взяла бы еще раз образцы крови».

24 «Они по крайней мере могли бы»

Лаксы ничего не знали о проблеме загрязнения клетками HeLa, которая привела к ним МакКьюсика и Сю, пока в их доме не появился Майкл Роджерс — молодой журналист из газеты Rolling Stone, длинноволосый и одетый как фанат рок-н-ролла.

Роджерс был поистине прирожденным журналистом. К девятнадцати годам он получил степень по писательскому мастерству и по физике и опубликовал свой первый рассказ в журнале Esquire. Ему было чуть больше двадцати, когда он заинтересовался историей HeLa; к тому времени он уже опубликовал две книги и стал штатным сотрудником Rolling Stone. Впоследствии он стал редактором Newsweek, а затем — Washington Post.

Роджерс впервые узнал о клетках HeLa, прочтя надпись «Хелен Лейн жива!» на писсуаре в туалете медицинской школы. Он начал читать новостные статьи о клетках HeLa и о проблеме загрязнения и понял, что из этого может получиться отличный материал для Rolling Stone — идеальная смесь науки и человеческих интересов. Итак, Роджерс решил найти эту загадочную Хелен Лейн.

Он позвонил Маргарет Гай, которая охотно и дружелюбно беседовала с ним, пока он не спросил о Хелен Лейн, после чего она сказала, что не разделяет его энтузиазма по поводу личной встречи, и повесила трубку. В конце концов Роджерс нашел подход к Уолтеру Нельсону-Рису, который как бы вскользь упомянул, что на самом деле женщину — родоначальницу этих клеток звали Генриетта Лакс. Вскоре, сидя на кровати в отеле Балтимора с видом на часы с буквами B-R-O-M-O-S-Е-L-T-Z-E-R, Роджерс нашел в телефонном справочнике Лоуренса Лакса.

Стояла зима 1975 года, улицы обледенели, и на середине одного из перекрестков по пути к дому Лоуренса в такси Роджерса въехал другой автомобиль. Такси опрокинулось и пять или шесть раз перекувырнулось, как будто чья-то гигантская рука вертела его как бутылку. Роджерсу доводилось делать рискованные репортажи по всему миру; теперь же он сидел на заднем сиденье такси, вцепившись в дверную ручку, и думал про себя: «Черт! Будет действительно глупо, если я погибну в Балтиморе, работая над этим заданием. Ведь эта история — ничуть не опасная!»

Спустя десятилетия, когда я беседовала с Роджерсом в его бруклинской квартире, мы полушутя сошлись во мнении, что перевернувшееся такси, возможно, не было случайностью. Позднее Дебора скажет, что это Генриетта таким образом предупреждала Роджерса, чтобы он оставил в покое ее семью, потому что он собирался сообщить им печальные новости. Еще она скажет, что Генриетта устроила знаменитый пожар в Окленде (штат Калифорния), во время которого сгорел дом Роджерса, из-за чего погибли все записи и документы, собранные им о HeLa и семье Генриетты.

Добравшись, наконец, до дома Лоуренса, Роджерс собирался взять у Лаксов интервью о Генриетте, однако вместо этого сам очутился под градом вопросов.

«Было совершенно очевидно, что с ними нехорошо обошлись, — сказал мне Роджерс. — Они действительно понятия не имели о том, что происходит, и они действительно хотели понять. Однако врачи, ничего им не объясняя, просто брали у них образцы крови и оставляли семью в тревоге».

Лоуренс спросил: «Мне вот интересно… по поводу этих клеток… Говорят, они сильнее, они берут верх — это хорошо или плохо? Значит ли это, что если мы заболеем, то будем дольше жить?»

Роджерс ответил Лаксам, что бессмертие клеток не означает, что члены семьи тоже бессмертны или что они умрут от рака. Однако он не был уверен, что ему поверили. Он, как мог, объяснил, что такое клетка, рассказал Лаксам о своих репортажах о HeLa, которые к тому времени были уже напечатаны, и пообещал отправить им копии для ознакомления.

На тот момент никто из ближайших родственников Генриетты, за исключением Деборы, похоже, не был особенно расстроен историей с Генриеттой или фактом существования этих клеток.

«Меня не слишком заботили эти клетки, когда я впервые узнал, что они живы, — объяснил мне Сонни годы спустя. — Помогают они кому-то — ну и хорошо. Вот как я тогда думал».

Однако все изменилось в тот день, когда Сонни и его братья прочли статью Роджерса и узнали, что:

Прочтя этот абзац, братья Лаксы сразу же заинтересовались историей HeLa. И пришли к убеждению, что Джордж Гай и больница Хопкинса украли клетки их матери и нажили миллионы, продавая их.

Однако на самом деле история жизни Гая свидетельствует о том, что его не особенно интересовала наука ради прибыли: в начале 1940-х годов он отказался от предложения создать и возглавить первую коммерческую лабораторию клеточных культур. Сегодня патентование линий клеток — норма, но в 1950-х годах это было неслыханным делом. Однако в любом случае маловероятно, чтобы Гай запатентовал HeLa. Он не запатентовал даже вращающийся барабан, который по сей день используется и который мог бы принести своему изобретателю целое состояние.

В конце своей карьеры Гай получал неплохую зарплату в больнице Хопкинса, но не был богат. Они с Маргарет жили в скромном доме, который он купил у приятеля, уплатив первоначальный взнос в один доллар, а затем годами ремонтировал его и выплачивал полную стоимость. Более десяти лет Маргарет руководила лабораторией Гая, не получая за это зарплату. Порой она не могла внести плату за дом или купить продукты, потому что Джордж в очередной раз опустошил их общий счет, приобретя лабораторное оборудование, которое было им не по карману. В конце концов она заставила Джорджа открыть для лаборатории отдельный текущий счет и старалась держать мужа как можно дальше от их личных денег. На тридцатую годовщину свадьбы Джордж преподнес Маргарет чек на сто долларов и записку, нацарапанную на обертке из-под упаковки оксида алюминия: «Следующие 30 лет будут не такими суровыми. С любовью, Джордж». Маргарет так никогда и не обналичила этот чек, а их жизнь не сильно изменилась к лучшему.

За прошедшие годы представители больницы Джона Хопкинса, среди которых был как минимум один бывший президент университета, официально сообщали мне и другим журналистам, что больница никогда не получала ни цента за клетки HeLa, поскольку Джордж Гай всегда раздавал их бесплатно.

Документальных подтверждений получения больницей Хопкинса и Гаем денег за клетки HeLa нет, однако их немало относительно банков клеток и биотехнологических компаний. HeLa начала продавать Microbiological Associates, которая впоследствии стала частью Invitrogen и BioWhittaker — двух крупнейших в мире биотехнологических компаний. Поскольку Microbiological Associates являлась частной фирмой и продавала массу прочих биологических продуктов, то невозможно выяснить, какая часть ее доходов получена именно благодаря HeLa. То же можно сказать и о многих других компаниях. Известно, что на сегодняшний день компания Invitrogen поставляет продукты, полученные из HeLa, по цене от 100 до почти 10 тысяч долларов за пробирку. Поиск по базе данных Патентного ведомства США (РТО) показывает более 17 тысяч патентов, связанных с клетками HeLa, а подсчитать профессиональные достижения многих ученых, полученные благодаря использованию HeLa, вообще невозможно.

Американская коллекция типовых культур (АТСС) — некоммерческая организация, средства которой идут преимущественно на поддержание культур клеток в чистоте и предоставление их для научных целей — продает HeLa с 1960-х годов. Во время написания этой книги цена за пробирку составляла 256 долларов. АТСС не склонна раскрывать, сколько денег ежегодно приносит ей продажа HeLa. Однако, поскольку HeLa — одна из самых востребованных линий клеток, цифра эта наверняка внушительная.

Лоуренс и Сонни ничего этого не знали. Все, что им было известно, — это то, что Гай выращивал клетки их матери в больнице Хопкинса, кто-то где-то делал на этих клетках деньги и этот кто-то не имел никакого отношения к Генриетте Лакс. Поэтому, пытаясь заставить больницу Хопкинса дать им то, что они рассматривали как свою долю прибылей от HeLa, братья наделали листовок о том, что причитается семье Генриетты Лакс, и раздавали эти листовки покупателям в магазине Лоуренса.

Дебора не имела ни малейшего желания бороться с больницей Хопкинса — она была слишком занята воспитанием детей и попытками самостоятельно узнать о клетках своей матери. Она вооружилась несколькими учебниками по основам естествознания, хорошим словарем и толстой тетрадью, куда абзац за абзацем переписывала фразы из учебников по биологии. «Клетки — мельчайшие единицы живого вещества, — записывала она. — Они образуют и обновляют все части тела». Однако по большей части она делала записи в дневнике о том, что происходило:

Чем больше Дебора стремилась узнать о клетках своей матери, тем больше ужаса ей внушали исследования клеток HeLa. Увидев в Newsweek статью, озаглавленную «ЛЮДИ-РАСТЕНИЯ», в которой рассказывалось, что ученые скрестили клетки Генриетты Лакс с клетками табака, Дебора решила, что они создали монстра в виде человека-растения, который был наполовину ее матерью, а наполовину — табаком. Узнав, что ученые использовали клетки HeLa для изучения вирусов наподобие вирусов СПИДа и лихорадки Эбола, Дебора представила, будто ее мать бесконечно страдает от симптомов каждой из этих болезней: боль, сокрушающая кости, кровоточащие глаза, удушье. Она ужаснулась рассказу «духовного целителя», который, изучая, может ли духовное целительство вылечить рак, пытался убить клетки HeLa наложением рук. Он писал:

Для Деборы эту звучало как насильственное нападение на ее мать. Однако больше всего ее беспокоило, что многие ученые и журналисты по всему миру продолжали называть ее мать Хелен Лейн. «Раз уж они осмелились взять ее клетки и те оказались настолько важными для науки, — думала Дебора, — то они по крайней мере могли бы похвалить ее за это».

25 марта 1976 года в газетных киосках появился свежий выпуск Rolling Stone со статьей Майка Роджерса — впервые миру была рассказана правдивая история Генриетты Лакс и ее семьи, и впервые одно из ведущих СМИ сообщило, что родоначальница линии HeLa была черной. Время было самое подходящее: новости об исследовании в Таскиги были еще свежи в памяти, а «Черные пантеры» открывали бесплатные больницы для черных в местных парках и протестовали против системы здравоохранения, которую они рассматривали как расистскую. Расовую подоплеку истории происхождения клеток HeLa было невозможно проигнорировать. Генриетта — черная женщина, потомок рабов и издольщиков — отправилась на Север в поисках лучшей доли, и все только для того, чтобы белые ученые использовали ее клетки как инструменты, без ее согласия. Это была история о том, как белые продают черных, о «черных» культурах клеток, заражающих «белые» культуры одной-единственной клеткой, — и это в эпоху, когда тот, в ком имелась хоть одна капля «черной» крови, лишь недавно обрел законное право заключать брак с белым человеком. Это была также и история о клетках безвестной черной женщины, ставших одним из важнейших инструментов в медицине. Это были очень важные новости.

Статья Роджерса привлекла внимание нескольких других журналистов, которые связались с семьей Лакс. В течение трех месяцев после публикации материала Роджерса статьи о Генриетте — «одной из ключевых фигур в борьбе против рака» — опубликовали журналы Jet, Ebony и Smithsonian, а также различные газеты.

Тем временем Виктор МакКьюсик и Сьюзан Сю только что опубликовали в журнале Science результаты своих исследований: в таблице примерно на полстраницы под заголовками «Муж», «Ребенок 1», «Ребенок 2», «Г. Лакс» и «HeLa». МакКьюсик, Сю и несколько соавторов представили карту сорока трех различных генетических маркеров, присутствующих в ДНК Дэя и двух детей Лаксов. С помощью этой информации они создали карту ДНК Генриетты, которую ученые планировали использовать для идентификации клеток HeLa в культурах клеток.

Сегодня ни один ученый даже помыслить не может о том, чтобы опубликовать чье-то имя с любой его генетической информацией, ибо известно, как много данных можно получить на основании ДНК, в том числе информацию о риске развития определенных заболеваний. Публикация личной медицинской информации такого рода может нарушить Закон об обеспечении доступности и подотчетности в медицинском страховании (HIPAA) от 1996 года, что влечет за собой выплату до 250 тысяч долларов штрафа и до десяти лет тюрьмы. Также в результате этого может быть нарушен Закон о недопущении дискриминации в связи с генетической информацией, созданный с целью защитить людей от потери их медицинской страховки или рабочего места из-за генетической дискриминации. Однако в то время еще не существовало подобного федерального контроля.

Адвокат мог бы рассказать Лаксам, что они могут подать в суд за нарушение тайны частной жизни или за отсутствие информированного согласия. Но Лаксы не обратились к адвокату — они даже не знали, что кто-то исследует их ДНК, не говоря уже о публикации данных такого исследования. Дебора по-прежнему ожидала известий о результатах того, что она считала анализом крови на рак, а Сонни и Лоуренс, как и прежде, пытались выяснить, как получить деньги с больницы Хопкинса. Они не знали, что на другом конце страны белый мужчина по имени Джон Мур собирался начать аналогичную борьбу. Однако он, в отличие от семьи Лакс, знал, кто и как использовал его клетки и сколько денег на этом нажил. А еще у него были средства на то, чтобы нанять юриста.

25 «С чего это вы взяли, что можете продать мою селезенку?»

В 1976 году — в год, когда Майк Роджерс опубликовал свою статью в Rolling Stone, а семья Лакс узнала, что люди покупают и продают клетки Генриетты — Джон Мур работал по двенадцать часов в сутки, семь дней в неделю инспектором нефтепровода на Аляске. Он думал, что его убивает его работа. У него кровоточили десны, вздулся живот, а все тело покрылось кровоподтеками. Выяснилось, что в тридцать один год он болен волосатоклеточным лейкозом — редким и смертельным онкологическим заболеванием, которое заполнило его селезенку злокачественными кровяными клетками так, что она раздулась, как перекачанная шина.

Местный лечащий врач Мура направил его к Дэвиду Голду — известному исследователю рака из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, который сказал, что единственный способ лечения в данном случае, — удалить селезенку. Мур подписал форму согласия, в которой говорилось, что больница может «подвергнуть кремации любую удаленную ткань или часть тела», и ему удалили селезенку. Селезенка здорового человека весит меньше фунта. Селезенка Мура весила больше двадцати двух.

После операции Мур переехал в Сиэтл, занялся продажей устриц и продолжал жить своей жизнью. Но раз в несколько месяцев в период между 1976 и 1983 годом он летал к Голду в Лос-Анджелес на повторные обследования. Поначалу Мур не задумывался об этих поездках, однако через несколько лет полетов из Сиэтла в Лос-Анджелес, где Голд брал у него анализ костного мозга, крови и спермы, Мур задумался: «А разве врач в Сиэтле не может делать то же самое?» Он сообщил Голду, что хотел бы проходить контрольный осмотр поближе к дому, на что тот предложил оплачивать билеты на самолет и размещать его в фешенебельном отеле Beverly Wilshire. Мур счел это странным, однако по-прежнему ничего не подозревал, пока в 1983 году — спустя семь лет после операции — в один из приездов медсестра не вручила ему новую форму согласия, в которой было написано:

Поначалу Мур выбрал «да». Спустя годы в интервью журналу Discover он расскажет: «Никому не хочется ставить себя под удар. Ты думаешь: А вдруг этот парень прикончит тебя, и ты умрешь, мало ли».

Однако Мур подозревал, что Голд что-то скрывает, и поэтому, когда медсестра дала ему аналогичную форму во время следующего контрольного визита, он спросил Голда, имеют ли коммерческую ценность контрольные процедуры, которые тот выполняет. По словам Мура, Голд ответил отрицательно, однако Мур на всякий случай обвел «нет» в форме согласия.

После приема у врача Мур зашел к гости к родителям, жившим неподалеку. Войдя в дом, он услышал телефонный звонок. Звонил Голд, уже второй раз с той минуты, как Мур вышел от врача. Голд сказал, что тот, видимо, случайно обвел неверный ответ в форме согласия, и попросил вернуться обратно в больницу и исправить ошибку.

«Мне было неприятно сталкиваться с ним, — рассказывал Мур журналистам через несколько лет, — и поэтому я ответил: „Вот это да, доктор! Не знаю, как это я мог ошибиться“. При этом уточнил, что вернуться не могу, потому что должен лететь в Сиэтл».

Вскоре та же форма согласия появилась в почтовом ящике Мура с наклейкой, гласившей: «Обведите „согласен“». Мур не выполнил просьбу. Через несколько недель он получил от Голда письмо с предложением прекратить валять дурака и подписать форму. После этого Мур отправил эту форму одному адвокату который выяснил, что почти все семь лет, прошедшие после оперирования Мура, Голд занимался выращиванием и маркетингом линии клеток, которую назвал Мо.

Мур поведал одному из журналистов: «Очень бесчеловечно, когда о тебе думают как о Мо и называют Мо в медицинских записях: „Сегодня видел Мо“. Я вдруг перестал быть человеком, которого лечил Голд, я был Мо, я был линией клеток, каким-то куском мяса».

За несколько недель до того, как предложить Муру новую форму согласия — после продолжавшихся годами «контрольных» осмотров — Голд подал заявку на патент на клетки Мура и на несколько крайне ценных белков, которые эти клетки продуцировали. Голд еще не продал права на этот патент; однако, как выяснилось в результате судебного разбирательства, которое в конце концов затеял Мур, Голд уже заключил соглашения с одной биотехнологической компанией, которая предложила ему долю акций и финансирование в размере более 3,5 миллиона долларов на коммерческую разработку и научное исследование линии клеток Мо. На тот момент ее рыночная стоимость оценивалась в 3 миллиарда долларов.

Биологические материалы не патентовали, пока в 1980 году, за несколько лет до судебного дела Мура, Верховный суд не принял решение по делу Ананды Мохана Чакрабарти — ученого, инженера из General Electric, который создал бактерию, ставшую в результате генной инженерии способной потреблять нефть и тем самым помогавшую убирать нефтяные разливы. Чакрабарти заполнил заявку на патент, которую отклонили на основании того, что никакой живой организм не может рассматриваться как изобретение. Адвокаты Чакрабарти утверждали, что, поскольку нормальные бактерии нефть не потребляют, то бактерия Чакрабарти не встречается в природе, — она существует только благодаря «человеческой изобретательности».

Победа Чакрабарти дала возможность патентовать и другие живые объекты, в том числе генетически модифицированных животных и линии клеток, которые в естественных условиях не встречаются вне организма. Кроме того, для патентования линий клеток не требовалось информировать доноров клеток или получать разрешение от них.

Ученые быстро выяснили, что клетки Джона Мура были необыкновенными — ведь мало какие линии клеток действительно стоило патентовать. Клетки Мура продуцировали редкие белки, которые использовались фармацевтическими компаниями для лечения инфекционных заболеваний и рака. Они также были носителями редкого вируса HTLV — отдаленного родственника ВИЧ, который исследователи надеялись использовать для создания вакцины, способной остановить эпидемию СПИДа. По этой причине фармацевтические компании были готовы платить огромные деньги за работу с этими клетками. Если бы Мур знал об этом до того, как Голд запатентовал их, то он мог бы напрямую связаться с этими компаниями и самостоятельно договориться о продаже своих клеток.

В начале 1970-х годов именно так и поступил с антителами своей крови человек по имени Тед Славин. Славин родился в 1950-х годах с врожденной гемофилией. В то время единственный доступный способ лечения предполагал переливание свертывающих факторов донорской крови, которая при этом не проверялась на наличие заболеваний. По этой причине Славина неоднократно заражали вирусом гепатита В, о чем он узнал лишь десятилетия спустя, когда анализ крови показал чрезвычайно высокую концентрацию антител к гепатиту В. Получив результаты анализа крови, лечащий врач Славина — в отличие от лечащего врача Мура — сообщил ему, что его тело вырабатывает нечто чрезвычайно ценное.

Исследователи всего мира трудились над разработкой вакцины от гепатита В, для чего требовался стабильный источник антител, подобных антителам у Славина, за которые фармацевтические компании готовы были щедро платить. Это было кстати, ибо Славин нуждался в деньгах. Он перебивался нерегулярными заработками, работая официантом и на стройке, но в конце концов с ним случилось очередное обострение гемофилии, и он опять оказался без работы. Поэтому Славин связался с лабораториями и фармацевтическими фирмами и спросил, не хотят ли они купить его антитела. Ему ответили, что хотят, и в большом количестве.

Славин стал продавать всем желающим сыворотку своей крови по десять долларов за миллилитр, до пятисот миллилитров за раз. Но он делал это не просто ради денег — он хотел, чтобы люди излечивались от гепатита В. Он написал письмо лауреату Нобелевской премии вирусологу Баруху Самуэлю Бламбергу, который открыл антиген гепатита В и разработал анализ крови, с помощью которого в первую очередь были обнаружены антитела в крови Славина. Славин предложил Бламбергу неограниченно и бесплатно использовать его кровь и ткани для исследовательских целей, так началось их многолетнее сотрудничество. С помощью сыворотки крови Славина Бламберг со временем открыл связь между гепатитом В и раком печени, а также создал первую вакцину от гепатита В, которая спасла миллионы жизней.

Славин понимал, что, возможно, он не единственный человек, чья кровь имеет такую ценность. Поэтому он привлек людей, наделенных сходными качествами, и основал компанию Essential Biologicals, которая впоследствии слилась с другой, более крупной корпорацией, производившей биологическую продукцию. Славин был лишь первым из многих, кто впоследствии превратил свое тело в источник дохода. В настоящее время почти два миллиона американцев продают плазму своей крови, и многие из них — регулярно.

Однако Мур не мог продавать клетки Мо, так как тем самым нарушил бы права Голда как владельца патента. Поэтому в 1984 году Мур возбудил иск против Голда и Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, обвинив их в обмане и использовании его тела для исследования без его согласия. Он также заявил о праве собственности на свои ткани и обвинил Голда в краже последних. Благодаря этому судебному процессу Мур стал первым, кто попытался юридически отстоять свои права на собственные ткани и предъявил иск в отношении прибылей и убытков.

Когда судья Джозеф Уэпнер, известный как судья на телешоу «Народный суд», закончил слушать показания, Мур решил, что никто не воспримет его дело всерьез. Однако ученые во всем мире запаниковали. Если образцы тканей, включая кровяные клетки, являются собственностью пациентов, то исследователи, берущие их, не имея предварительного на то согласия доноров и не обладая правом собственности на них, рискуют быть обвиненными в воровстве. В материалах прессы вновь и вновь цитировали адвокатов и ученых, заявлявших, что победа Мура в этом судебном процессе «создаст хаос для исследователей» и «[зазвучит] похоронным звоном для университетских врачей-исследователей». Это также объявлялось «угрозой разделу тканей в исследовательских целях». Кроме того, все беспокоились, что пациенты будут мешать научному прогрессу, требуя непомерных прибылей, даже если их клетки не будут стоить миллионы, как клетки Мура.

Однако много чего в науке уже было приостановлено, ибо исследователи, университеты и биотехнологические компании возбуждали судебные дела друг против друга в связи с правами собственности на разные линии клеток. Лишь в двух из них упоминались люди, от которых эти клетки были изначально получены: в первом из них, имевшем место в 1976 году, речь шла о праве собственности на важную линию человеческих эмбриональных клеток. Леонард Хейфлик — исследователь, первым вырастивший эти клетки — доказывал, что в отношении любых культивируемых клеток существует множество сторон с законными имущественными интересами, включая ученого, который их вырастил, тех, кто финансировал любые выполненные работы, связанные с этими клетками, и донора исходного материала. По его словам, без любого из этих участников культивируемые клетки попросту не существовали бы — равно как и деньги, полученные в результате их продажи. Этот судебный процесс не стал прецедентом, поскольку спор был урегулировал без судебного разбирательства: стороны, вовлеченные в эту тяжбу, поделили права на эти клетки. Причем донор клеток в данном деле не принимал участия. Аналогичным образом чуть позже закончилось и второе дело: молодой ученый забрал линию клеток, которую он помогал выращивать в США, и сбежал с ней в свою родную Японию, где заявил о своем праве собственности на нее, поскольку исходные клетки были взяты у его матери.

Общество не сознавало, насколько больших денег стоят линии клеток, пока не появились новости о судебном процессе Мура. По всей стране заголовки в прессе гласили примерно следующее:

Ученые, адвокаты, специалисты по этике и политики вели дебаты на эти темы: некоторые требовали издать закон, который сделал бы незаконным для врачей брать у пациентов клетки или извлекать с их помощью прибыль без согласия пациентов и без уведомления их о потенциальной прибыли; другие доказывали, что результатом этого может стать логистический кошмар, который положит конец прогрессу медицины.

В конце концов судья отказался рассматривать дело Мура, заявив, что оснований для этого нет. По иронии судьбы, судья в своем решении относительно линии клеток Мо сослался как на прецедент на линию клеток HeLa. По его мнению, случай с HeLa показывает, что пациенты не возражали, когда врачи брали их клетки и превращали их в коммерческие продукты. Судья счел возражения Мура странными. Однако фактически Мур всего лишь первым понял, что происходящее в принципе возможно опротестовать.

Мур подал апелляцию, и в 1988 году апелляционный суд Калифорнии принял решение в его пользу, опираясь на Закон о защите лиц, принимающих участие в медицинских экспериментах, принятый в Калифорнии в 1978 году. Согласно этому закону, исследования, проводимые над людьми, должны уважать «право индивидуума решать, что будут делать с его телом». Судья написал: «Пациент должен иметь максимальные полномочия контролировать, что происходит с его или ее тканями. Иная позиция может дать возможность для массового посягательства на частную жизнь и достоинство людей во имя медицинского прогресса».

Однако Голд подал апелляцию и выиграл дело. Каждое новое решение в этом судебном процессе порождало противоположные предыдущим заголовки в прессе:

Спустя почти семь лет после первого иска, поданного Муром, Верховный суд Калифорнии принял решение, ставшее по данному делу окончательным: «После того как ткани были удалены из вашего тела — с вашего согласия или без оного, — любая ваша претензия в отношении владения ими, которая может иметь место, становится недействительной». Оставляя ткани в кабинете врача или в лаборатории, вы избавляетесь от них, как от отходов, и любой человек может взять ваш мусор и продать. Поскольку Мур избавился от своих клеток, они не являлись более продуктом его тела. Так гласило постановление судьи. Клетки «трансформировались» в изобретение и теперь являются результатом «человеческого мастерства» и «изобретательских усилий» Голда.

Муру не присудили никаких доходов от клеток. Однако судья согласился с ним по двум пунктам: относительно отсутствия информированного согласия, — поскольку Голд не сообщил Муру о своих финансовых интересах, и относительно нарушения фидуциарных обязательств, — ибо Голд воспользовался преимуществом своего положения как врача и обманул доверие пациента. Суд заявил, что исследователи должны раскрывать свои финансовые интересы в отношении тканей пациентов, несмотря на отсутствие закона, требующего этого. Он также указал на отсутствие законов, регулирующих и защищающих пациентов, задействованных в исследованиях тканей, и предложил законодательным органам исправить данную ситуацию. Однако суд заявил, что решение в пользу Мура могло бы «уничтожить экономический стимул, побуждающий проводить важные медицинские исследования», а предоставление пациентам прав собственности на их ткани может «воспрепятствовать исследованиям из-за затрудненного доступа к необходимому сырью» и создаст условия, где «с каждым образцом клеток исследователь приобретает билет на судебную лотерею».

Ученые торжествовали и даже испытывали самодовольство. Декан медицинской школы Стэнфордского университета в интервью журналисту заявил, что, раз исследователи раскрывают свои финансовые интересы, то пациенты не должны возражать против использования их тканей. «А если бы вы возразили, — заявил он, — то, полагаю, вы сидели бы здесь со своим лопнувшим аппендиксом и вели бы переговоры».

Несмотря на широкое освещение дела Мура в прессе, семья Лакс не имела понятия о происходящем. В то время как по всей стране велись дебаты о владении человеческими тканями, братья Лакс продолжали рассказывать всем, кто их слушал, что больница Джона Хопкинса украла клетки их матери и должна им миллионы долларов. Дебора тоже стала раздавать листовки о своей матери и о ее клетках со словами: «Я только хочу, чтоб вы прочли, что тут написано! И всем расскажите! Пусть все убедятся! Мы хотим, чтобы каждый в мире знал о моей матери».

26 Нарушение неприкосновенности частной жизни

Вопреки своим страхам, Дебора не умерла, когда ей исполнилось тридцать лет. Она продолжала растить детей, работая в разных местах — парикмахершей, публичным нотариусом, техником по смешиванию компонентов на цементном заводе, продавцом в бакалейном магазине, водителем лимузинов.

В 1980 году — через четыре года после развода с Гепардом — Дебора забирала свою машину у механика по имени Джеймс Паллум, который по совместительству работал на местном сталелитейном заводе. Они поженились в 1981 году, когда Деборе исполнился тридцать один, а Паллуму — сорок шесть лет, и вскоре после этого Господь призвал его в проповедники — по вечерам. До этого у Паллума были некоторые стычки с законом, однако рядом с ним Дебора чувствовала себя в безопасности. Он разъезжал по Балтимору на «Харлее» с ножом в кармане и всегда держал под рукой пистолет. Однажды он спросил у Деборы, отчего она не познакомит его со своей матерью, и вместо ответа она положила на кровать статью из Rolling Stone. Прочтя ее, Паллум посоветовал Деборе нанять адвоката, на что она заявила, чтобы он не лез в чужие дела. В конце концов они открыли маленькую уличную церковь, и Дебора на какое-то время стала меньше переживать о клетках матери.

Захария вышел из тюрьмы, отсидев лишь семь лет из своего пятнадцатилетнего срока. Он получил сертификат монтажника-наладчика воздушных кондиционеров и работал водителем грузовиков. Однако он по-прежнему боролся с собственной гневливостью и пьянством, и в тех редких случаях, когда ему удавалось найти работу, он быстро терял ее. Ему было не по карману снять жилье, и поэтому большинство ночей он проводил на лавочке на Федерал-хилл в деловой части Балтимора или на ступеньках церкви напротив дома своего отца. Порой Дэй выглядывал из окна спальни и видел, что его сын лежит на бетоне. Однако, если он приглашал Захарию в дом, тот огрызался и отвечал, что на земле приятнее. Захария винил отца в смерти Генриетты, ненавидел его за то, что мать похоронена в безымянной могиле, и никогда не мог простить ему, что он оставил детей на Этель. В конце концов Дэй перестал приглашать Захарию в дом, даже если иногда это означало пройти мимо спящего на тротуаре сына.

Однажды Захария увидел объявление о том, что больнице Хопкинса требуются добровольцы для медицинских исследований, и понял, что может стать объектом исследования за небольшую плату, еду, а иногда даже кровать, в которой можно поспать. Когда ему были нужны деньги на очки, он разрешил исследователям заразить его малярией ради изучения нового лекарства. Он нанялся добровольцем в исследование алкоголизма, чтобы оплатить новую программу переквалификации, затем подписался на изучение СПИДа, что дало ему возможность около недели спать в кровати. Захария бросил это дело, когда исследователи завели речь об инъекциях, ибо думал, что они заразят его СПИДом.

Никто из врачей не знал, что они проводят исследования над сыном Генриетты Лакс, потому что он сменил имя. Захария и Дебора всегда считали, что в больнице не отпустили бы его, узнай они, что он — один из Лаксов.

Самую большую сумму денег, которую когда-либо приходилось видеть детям Лаксов, принес Дэй, получив компенсацию по групповому иску против производителя бойлеров в связи с вредом для легких рабочих из-за воздействия асбеста на сталелитейном заводе Bethlehem Steel. Дэй получил чек на 12 тысяч долларов, и он дал по 2 тысячи каждому из своих детей. Дебора на свою долю купила небольшой участок земли в Кловере, чтобы когда-нибудь переехать туда в деревню и жить рядом с могилой матери.

Тяжелый период в жизни Сонни только усугубился: теперь основной доход ему приносила спекуляция продовольственными купонами в ночном магазине Лоуренса. Вскоре Сонни оказался в тюрьме за торговлю наркотиками. Судя по всему, Альфред, сын Деборы, пошел по той же дорожке, что и его дяди: к восемнадцати годам его уже несколько раз арестовывали за небольшие правонарушения, такие как взлом и проникновение в помещение. Поначалу Дебора неоднократно выручала его из беды и забирала под залог, однако потом стала оставлять его в тюрьме в воспитательных целях, говоря ему: «Ты тут останешься до тех пор, пока размер залога не сократится настолько, что ты сможешь сам его заплатить». Впоследствии, когда он поступил служить в морскую пехоту и вскоре ушел в самоволку, Дебора выследила его и заставила явиться в военную полицию. Она надеялась, что, побыв в заведении общего режима, он никогда больше не захочет оказаться в тюрьме. Однако дела пошли только хуже — Альфред начал воровать и приходить домой «под кайфом», и в конце концов Дебора поняла, что ничего не может с этим поделать. Она сказала ему: «В тебя вселился дьявол, парень, эта наркота, на которой ты сидишь, сделала тебя чокнутым. Я тебя не знаю и не хочу больше тебя здесь видеть».

Примерно в то же время кто-то сообщил Деборе, что она, как ближайший родственник Генриетты, может запросить в больнице Хопкинса копию медицинской карты своей матери, чтобы узнать о причине ее смерти. Однако Дебора этого не сделала, ибо страшилась того, что может узнать, и того, как это на нее подействует. Затем в 1985 году издательство одного из университетов опубликовало книгу Майкла Голда, журналиста из журнала Science 85, о кампании Уолтера Нельсона-Риса по прекращению заражения других культур клетками HeLa. Называлась книга «Заговор клеток: бессмертное наследие одной женщины и вызванный им медицинский скандал».

Никто из членов семьи Лакс не помнит, как они узнали о книге Голда. Однако, когда Дебора раздобыла экземпляр, она со всей возможной скоростью пролистала всю книгу насчет матери. Она нашла фотографию Генриетты, где та стояла, положив руки на бедра, на внутренней передней стороне обложки и ее имя в конце первой главы. Дрожа от возбуждения, Дебора прочла вслух абзац:

Далее в десятистраничной главе Голд часто цитировал медицинские записи Генриетты: пятна крови на нижнем белье, сифилис, быстрое ухудшение состояния. Никто из членов семьи Генриетты никогда не видел этих записей, не говоря уже о том, чтобы давать разрешение больнице Хопкинса на передачу их журналисту для публикации в книге, которую будут читать во всем мире. Затем, пролистнув несколько страниц, Дебора внезапно наткнулась на подробности кончины своей матери: мучительная боль, жар и рвота; скопление токсинов в ее крови; запись врача: «Прекратить все препараты и лечение, кроме обезболивающих»; а также описание, как выглядели останки Генриетты во время вскрытия:

Прочтя этот абзац, Дебора не могла уже убрать это из своей головы. Дни и ночи напролет она плакала, представляя, какую боль должна была испытывать Генриетта. Стоило ей закрыть глаза, как она видела тело матери, разрезанное посередине, с криво поднятыми руками и полное опухолей. У нее началась бессонница, и вскоре Дебора обозлилась на больницу Хопкинса столь же сильно, что и ее братья. Ночами вместо сна спрашивала себя: «Кто дал журналисту медицинские записи моей матери?» Лоуренс и Захария думали, что Майкл Голд имел какое-то отношение к Джорджу Гаю или к какому-нибудь другому врачу из больницы Хопкинса, иначе как еще у него могли оказаться медицинские записи их матери?

Годы спустя, когда я позвонила Майклу Голду, он не мог вспомнить, откуда взял эти записи. Он лишь сказал, что «долго и с пользой беседовал» с Виктором МакКьюсиком и Говардом Джонсом и был совершенно уверен, что именно Джонс дал ему фотографию Генриетты. Однако в отношении записей он не был так уверен. «Они лежали у кого-то в ящике письменного стола, — сказал он мне. — Не помню, был ли это Виктор МакКьюсик или Говард Джонс».

Когда я разговаривала с Джонсом, он ничего не помнил о Голде либо об его книге и отрицал, что он или МакКьюсик когда-либо давали кому-нибудь медицинские записи Генриетты.

Для журналиста не считалось незаконным публиковать медицинскую информацию, полученную из какого-нибудь источника. Однако если он при этом не связывался с семьей, о которой шла речь в его материале, чтобы задать дополнительные вопросы, подтвердить информацию и сообщить им о готовящейся огласке их частной информации, то такая публикация пользовалась дурной славой. На мой вопрос, пытался ли Голд поговорить с семьей Лакс, он ответил: «Думаю, я написал несколько писем и сколько-то раз звонил, но все адреса и номера телефонов, по-видимому, были старыми. И если быть честным, эта семья на самом деле не находилась в центре моего внимания… я лишь подумал, что они могли бы добавить кое-какие интересные подробности к научной истории».

Тем не менее среди врачей не было стандартной практикой передавать репортерам медицинские записи пациента. Конфиденциальность информации о больных веками считалась этическим принципом: клятва Гиппократа, которую большинство врачей дает по окончании медицинской школы, гласит, что работа врачом требует соблюдения конфиденциальности. Ведь в противном случае пациенты никогда не раскроют врачу глубоко личную информацию, необходимую для постановки медицинских диагнозов. Однако, подобно нюрнбергскому кодексу и моральному кодексу Американской медицинской ассоциации, в которых ясно говорится, что врачи должны соблюдать конфиденциальность информации о пациентах, клятва Гиппократа не является законом.

Сегодня публикация медицинских записей без разрешения была бы нарушением федерального законодательства. Однако в начале 1980-х годов, когда кто-то дал Голду медицинские записи Генриетты, такого закона не существовало. Многие штаты — фактически более тридцати — приняли законы, защищающие конфиденциальность медицинских записей пациентов. Однако Мэриленд не вошел в их число.

Несколько пациентов выиграли судебные процессы против своих врачей, нарушивших неприкосновенность частной жизни. Один из них обвинил врача в публикации медицинских записей без его согласия, другие — в публикации фотографий или публичной демонстрации видеозаписей без их согласия. Однако все эти пациенты отличались от Генриетты в одном: они были живы. Тогда как мертвый не имеет права на приватность, даже если часть его до сих пор жива.

27 Секрет бессмертия

Спустя более чем тридцать лет после смерти Генриетты исследования HeLa, наконец, помогли выявить, как начался ее рак и почему ее клетки никогда не умирали. В 1984 году немецкий вирусолог Харальд цур Хаузен открыл новый штамм вируса, передающегося половым путем, который был назван вирусом папилломы человека-18 (Human Papillome Virus-18, HPV-18). Он считал, что данный вирус и HPV-16, обнаруженный им годом раньше, вызывают рак шейки матки. Проверка клеток HeLa из его лаборатории показала наличие штамма HPV-18. Однако цур Хаузен запросил в больнице Хопкинса исходный образец биопсии Генриетты, дабы удостовериться, что ее клетки не были заражены вирусом при их культивировании. Анализ этого образца оказался не просто положительным; он также показал, что Генриетта была инфицирована множественной копией HPV-18, которая оказалась одним из самых опасных штаммов вируса.

Существует более сотни различных штаммов HPV. Тринадцать из них вызывают рак шейки матки, прямой кишки, ротовой полости и пениса. На сегодняшний день около 90 % всего сексуально активного взрослого населения в течение жизни заражается хотя бы одним из штаммов этого вируса. В 1980-х годах ученые, используя HeLa и другие клетки, изучали вирус HPV, а также то, каким образом он вызывает рак. Они выяснили, что HPV внедряет свою ДНК в ДНК клетки хозяина, где начинает вырабатывать белки, приводящие к раку. Ученые также установили, что, если блокировать ДНК HPV, то раковые клетки шейки матки перестают быть злокачественными. Эти открытия помогли создать вакцину от HPV и в конечном итоге принесли цур Хаузену Нобелевскую премию.

Изучение HPV позволило, наконец, понять, каким образом развился рак у Генриетты: вирус HPV внедрил свою ДНК в длинное плечо ее одиннадцатой хромосомы и, по существу, отключил ген р-53 — подавитель роста опухоли. А вот что ученые до сих пор не выяснили, так это то, почему это породило столь чудовищно смертоносные клетки как в теле Генриетты, так и вне его (в особенности если учесть, что раковые клетки шейки матки являются одними из самых трудных для культивирования).

Когда я беседовала с Говардом Джонсом через пятьдесят лет после того, как он обнаружил опухоль на шейке матки Генриетты, ему было чуть больше девяноста лет, и он повидал на своем веку тысячи случаев этого заболевания. Однако на мой вопрос, помнит ли он Генриетту, Джонс рассмеялся: «Никогда не забуду эту опухоль, ибо она отличалась от всего, что я когда-либо видел».

Я говорила о HeLa со многими учеными, и ни один из них не мог объяснить, почему клетки Генриетты росли столь мощно, в то время как многие другие вообще не выживали. Сегодня ученые могут сделать клетки бессмертными, подвергнув их воздействию определенных вирусов, либо некоторых химических веществ. Однако мало какие клетки стали бессмертными сами по себе, как клетки Генриетты.

Члены семьи Генриетты придерживались своих собственных теорий о причине столь мощного роста клеток. Сестра Генриетты Глэдис так никогда и не простила ей переезда в Балтимор и того, что она оставила на Глэдис их отца, когда тот постарел. Глэдис считала, что рак был своего рода наказанием Божиим за то, что Генриетта покинула свой дом. Сын Глэдис Гэри верил, что все болезни — это гнев Божий, кара за то, что Адам ел яблоко, которое дала ему Ева. Кути говорил, что причиной были духи, вызывающие болезни. А Сэди, кузина Генриетты, никогда не знала, что и думать.

«Боже мой, — сказала она мне как-то, — когда я слышу об этих клетках, то думаю: может, это что-то живое в ней восстало, понимаете? Меня это пугало, ведь мы привыкли повсюду и всегда быть вместе. Мы с Хенни никогда не купались в этой мерзкой воде около Станции Тернер, — не так, как другие, не ходили на пляж или в подобные места, никогда не ходили без трусов и прочего. Так что не знаю, как что-то могло попасть внутрь Хенни. Но оно попало. Что-то живое попало в нее. Она умерла, а оно, на самом деле, продолжает жить. Знаете, я начинаю думать, что, может быть, что-то явилось из космоса, упало, и как раз оказалось на ее пути».

При этих словах Сэди рассмеялась, ибо понимала, что все это звучит бредово. «Однако именно это приходит мне на ум, — призналась она. — Честное слово. Все, что я могу подумать об этом. Как еще вы можете объяснить, что ее клетки так растут?»

Каждое десятилетие было ознаменовано какими-либо поворотными этапами в исследовании HeLa. В 1980-х годах одним из таких этапов стало выявление связи между HPV и раком шейки матки. В начале эпидемии СПИДа группа исследователей — включая молекулярного биолога Ричарда Акселя, будущего лауреата Нобелевской премии — заразила ВИЧ клетки HeLa. В норме ВИЧ способен поражать только клетки крови; однако Аксель встроил в клетки HeLa специфическую последовательность ДНК клеток крови, что сделало возможным заразить их ВИЧ. В результате ученые смогли определить, что требуется ВИЧ для того, чтобы поразить клетку. Это стало важным шагом к пониманию данного вируса и, потенциально, к тому, чтобы остановить его.

Исследование Акселя привлекло внимание Джереми Рифкина — писателя и активиста, усердного участника нарастающих общественных дебатов о том, следует ли ученым изменять ДНК. Рифкин и многие другие считали, что любые действия с ДНК опасны — даже в контролируемых лабораторных условиях, — ибо могут привести к генетическим мутациям и способствовать появлению «спроектированных детей». С целью положить этому конец Рифкин регулярно возбуждал иски. Для этого он использовал — ввиду отсутствия законов, ограничивающих генную инженерию — любые из существующих законов, какие только можно было применить.

Чтобы остановить исследования Акселя, он в 1987 году подал иск в федеральный суд на том основании, что Аксель нарушает Закон о государственной экологической политике от 1975 года, ибо они никогда не проходили проверку на экологическую безопасность. Рифкин обращал внимание на то, что HeLa — как это было широко известно — «чрезвычайно опасная и заразительная линия клеток», которая может заразить другие культуры. По словам Рифкина, после того как Аксель заразил клетки HeLa ВИЧ, они могут заразить ВИЧ другие клетки и исследователей лабораторий по всему миру. Это «увеличит для вируса» круг хозяев и чревато дальнейшим опасным распространением генома вируса СПИДа.

В ответ на поданный иск Аксель объяснил, что клетки не способны расти вне культуры ткани и что существует огромная разница между загрязнением культуры и ВИЧ-инфицированием. Журнал Science так отозвался об этом судебном процессе: «Даже Рифкин признает, что увязывание вместе данных событий звучит скорее как сюжет второсортного фильма ужасов, нежели как описание нормального хода дел в биомедицинских исследовательских лабораториях страны». В конце концов иск был отклонен, Аксель продолжил использовать HeLa для изучения ВИЧ, а придуманный Рифкиным сценарий фильма ужасов так никогда и не воплотился.

Однако тем временем двое ученых выдвинули в отношении HeLa теорию, которая куда больше напоминала научную фантастику, нежели все, что напридумывал Рифкин. По их мнению, HeLa уже не была человеческой клеткой.

В процессе выращивания в культуре клетки меняются, как они менялись бы и в человеческом теле. Они подвергаются воздействию химических веществ, солнечного света и разных окружающих сред. Каждое из этих воздействий может привести к изменению ДНК. Затем клетки передают эти изменения каждому последующему поколению клеток посредством клеточного деления — случайного процесса, который ведет ко все большим изменениям. Клетки эволюционируют подобно людям.

Все вышеописанное происходило и с клетками Генриетты с тех пор, как их принялись культивировать. Эти изменения клетки передавали своим дочерним клеткам, создавая новые семейства клеток HeLa, отличавшиеся друг от друга так же, как отличаются двоюродные, троюродные и четвероюродные родственники, несмотря на наличие общего предка.

К началу 1990-х годов маленький образец ткани шейки матки Генриетты, который Мэри начала культивировать в лаборатории Гая, породил многие тонны других клеток, которые по-прежнему были известны как HeLa, но при этом немного отличались друг от друга и от исходных клеток Генриетты. По этой причине Лей Ван Вален, эволюционный биолог из Чикагского университета, писал: «Итак, мы со всей серьезностью предполагаем, что [клетки HeLa] стали отдельным видом».

Ван Вален пояснил эту мысль годы спустя: «Клетки HeLa эволюционируют отдельно от людей, а наличие раздельной эволюции и есть, на самом деле, то, что делает вид отдельным видом». Поскольку видовое название Hela уже было присвоено одному виду крабов, исследователи предложили назвать новый вид клеток Helacyton gartleri, объединив HeLa с «cyton», что по-гречески означает «клетка», и gartleri в честь Стэнли Гартлера, бросившего «бомбу HeLa» двадцатью пятью годами ранее.

Никто не оспорил выдвинутую идею, однако никто и не поддержал ее, и клетки Генриетты по-прежнему классифицировались как человеческие. Тем не менее некоторые ученые до сих пор утверждают, что фактически некорректно говорить, будто бы клетки HeLa имеют отношение к Генриетте, поскольку их ДНК генетически уже более не идентичны ДНК Генриетты.

Роберт Стивенсон — один из исследователей, посвятивший большую часть своей карьеры исправлению затруднений, вызванных заражением HeLa других культур — рассмеялся, услышав этот довод. «Да это просто нелепо, — сказал он мне. — Ученые не любят считать клетки HeLa частичкой Генриетты, ибо куда проще заниматься наукой, если отделять материалы от людей, у которых они были взяты. Однако если бы сегодня можно было получить образец от тела Генриетты и сделать генетический „отпечаток пальцев“, то ее ДНК, наверное, соответствовала бы ДНК клеток HeLa».

Примерно тогда же, когда Ван Вален утверждал, что HeLa не являлись более человеческими клетками, ученые взялись за выяснение вопроса — не могут ли клетки Генриетты таить в себе ключ к увеличению продолжительности человеческой жизни или даже к бессмертию. Газетные заголовки вновь провозглашали, что ученые открыли источник юности.

В начале XX века выращенные Каррелем клетки куриного сердца, как предполагалось, доказали, что любые клетки потенциально являются бессмертными. Однако нормальные человеческие клетки — как в культуре, так и в человеческом теле — не могут расти неограниченно долго, подобно раковым. Они делятся конечное число раз, после чего перестают расти и погибают. Они способны делиться конкретное число раз. Это число называется пределом Хейфлика в честь Леонарда Хейфлика, опубликовавшего в 1961 году результаты исследования, в котором он показал, что для нормальных клеток этот предел составляет около пятидесяти раз.

Спустя годы неверия и споров со стороны других ученых исследование Хейфлика о пределах деления клеток стало одним из самых широко цитируемых работ в этой области. Наступило прозрение: ученые десятки лет пытались вырастить линии бессмертных клеток не из злокачественных клеток, а из нормальных, однако всегда безуспешно. Они считали, что проблема состояла в технике выращивания, тогда как фактически дело было попросту в том, что продолжительность жизни нормальных клеток заранее запрограммирована. Только клетки, трансформированные в результате воздействия вируса либо генетической мутации, могут потенциально стать бессмертными.

Благодаря изучению HeLa ученые знали, что раковые клетки могут делиться неограниченно долго; годами они полагали, что рак возникает в результате сбоя в механизме, который заставляет клетки погибать, когда они достигают своего предела Хейфлика. Исследователи также знали, что на конце каждой хромосомы находится нить ДНК, которая называется теломер. Каждый раз, когда клетка делится, он чуть укорачивается, — как будто часы отсчитывают оставшееся время. В процессе жизни нормальных клеток их теломеры укорачиваются после каждого деления, пока почти полностью не исчезнут. После этого клетки перестают делиться и начинают умирать. Этот процесс коррелирует с возрастом человека: чем мы старше, тем короче наши теломеры и тем меньшее число раз наши клетки могут делиться, прежде чем погибнут.

К началу 1990-х годов один ученый из Йельского университета с помощью HeLa открыл, что человеческие раковые клетки содержат фермент теломеразу, который восстанавливает теломеры клеток. Наличие теломеразы означает, что клетки могут воссоздавать свои теломеры неограниченное количество раз. Это объяснило механизм бессмертия HeLa: теломераза постоянно возвращала к исходному пункту тикающие часы на конце хромосом Генриетты, и поэтому клетки никогда не становились старыми и не умирали. В этом и состояла разгадка бессмертия, а также мощи, с которой росли клетки Генриетты. Благодаря этому клетки HeLa смогли взять верх над другими культурами — они попросту переживали и перерастали любые клетки, с которыми сталкивались.

28 После Лондона

История Генриетты Лакс в конце концов привлекла внимание продюсера ВВС в Лондоне Адама Куртиса, и в 1996 году он начал снимать документальный фильм о Генриетте, который я буду смотреть через несколько лет в салоне красоты Кортни Спид. Когда Куртис прибыл в Балтимор со своими помощниками, камерами и микрофонами, Дебора решила, что все теперь изменится и что она и весь остальной мир узнают подлинную историю Генриетты Лакс и клеток HeLa, а она, Дебора, сможет, наконец, идти дальше. Она начала делить свою жизнь на «до Лондона» и «после Лондона».

Куртис и его команда занялись историей семьи Лакс основательно, как никто другой прежде. Часы напролет они записывали интервью с Деборой, побуждая ее говорить в камеру развернутыми предложениями и не отклоняться от темы. Дебора произносила такие фразы, как: «После замужества я часто забивалась в угол. Знаете, даже муж не догадывался, почему я грустила и плакала втихую… Я все задавала себе в уме эти вопросы… Господи, почему ты забрал мою мать именно тогда, когда она была мне так нужна?»

Ведущий спрашивал: «Что такое рак?»

Команда ВВС брала у Деборы интервью перед домом-пристройкой в Кловере. Еще они фотографировали на фоне могильного камня матери Генриетты Дэя и Сонни, которые рассказывали, как хорошо готовила Генриетта и что они никогда ничего не слыхали об этих клетках, пока ученые не позвонили и не сообщили им, что хотят получить кровь. Команда ВВС последовала за семьей Лакс в Атланту на конференцию, организованную в честь Генриетты Рональдом Патилло — ученым, который вскоре направит меня к Деборе.

Патилло рос в 1930-х годах. Он был сыном кузнеца, ставшего железнодорожным рабочим в маленьком расово сегрегированном городишке в Луизиане. Он был первым в своей семье, кто пошел в школу. Когда он узнал о Генриетте, работая над диссертацией в лаборатории Гая, то сразу почувствовал себя как-то связанным с ней. С тех пор его не отпускала мысль отдать ей дань уважения за ее вклад в науку. 11 октября 1996 года Патилло организовал в медицинской школе Морхауз первый ежегодный «Симпозиум HeLa по вопросам контроля рака», на который пригласил исследователей со всего мира представить свои научные работы на тему рака среди меньшинств. Он также предложил администрации города Атланты объявить 11 октября (день проведения конференции) Днем Генриетты Лакс. Городская администрация согласилась и выдала ему официальный документ для мэрии. Патилло попросил Говарда Джонса написать статью со своими воспоминаниями о том, как была диагностирована опухоль Генриетты. Джонс ответил:

Патилло достал номер телефона Деборы через своего друга — врача из больницы Хопкинса — и позвонил ей. Услышав о его планах в отношении конференции и официального появления Дня Генриетты Лакс, она пришла в восторг: наконец-то ученые почтят ее мать. Вскоре семья Лакс — Дэй, Сонни, Лоуренс, Дебора, Бобетта, Захария и внук Деборы Дэвон набились в автофургон-кемпер, арендованный для них Патилло, и отправились в Атланту. Вслед за ними поехала и съемочная группа ВВС.

По пути на автозаправке Дебора улыбалась в камеру и объясняла, почему они направляются в Морхаус: «Там будет много врачей, будут обсуждать разные темы и области науки, — сказала она. — А еще они собираются выдать моим брату и отцу и мне почетные значки в честь нашей матери. Уверена, что это будет великое событие».

Так и случилось. Впервые с Лаксами обращались как со знаменитостями: они остановились в отеле, и люди просили у них автографы. Однако возникли и некоторые проблемы. Из-за возбужденной обстановки при подготовке к церемонии у Сонни резко подскочило давление, и в итоге он очутился в больнице и почти полностью пропустил мероприятие. Захария опустошил мини-бар в своем номере, и затем повторил это в номерах отца и Деборы. Он принялся громко кричать и кидаться программами, когда обнаружил, что в них он был назван Джозефом Лаксом, а Генриетта — женщиной, «безвозмездно пожертвовавшей» клетки HeLa.

Дебора изо всех сил старалась не обращать на все это внимания. Выйдя на сцену, она так нервничала, что подиум шатался, когда она шла по нему. На протяжении нескольких недель она боялась, что в аудитории может находиться похититель — ученый, который захочет забрать ее, чтобы исследовать ее тело, или чтобы заставить ее семью не создавать проблемы. Однако Патилло заверял ее, что она в безопасности.

«Извините меня, если я неправильно произношу слова, — повторяла она каждому участнику конференции, — но у меня проблемы, и еще меня неправильно учили в школе. Я даже не могла позволить себе слуховой аппарат, пока не выросла. Но я этого не стыжусь».

Подбадриваемая стоявшим рядом Патилло, Дебора откашлялась и начала свою речь:

Затем, почти без паузы, она обратилась к своей матери:

Казалось, для Лаксов настали лучшие времена и что Генриетта наконец-то получит признание, на которое так надеялась Дебора. Вскоре сотрудники ВВС приехали на Станцию Тернер и принялись расспрашивать местных жителей об их жизни в 1940-х и 1950-х годах. Известие об их приезде, как и всякие прочие новости Станции Тернер, быстро достигло дверей бакалейного магазина Спид. Так Кортни Спид впервые узнала историю Генриетты Лакс. По счастливой случайности, она вместе с несколькими другими женщинами недавно основала Комитет по наследию Станции Тернер. Они организовывали мероприятия, чтобы привлечь внимание к черным людям со Станции Тернер, принесшим пользу миру, это были бывший конгрессмен, ставший президентом Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения (NAACP), один астронавт, а также человек, выигравший несколько премий «Эмми» за озвучивание роли Элмо в телешоу «Улица Сезам».

Узнав о Генриетте и клетках HeLa, Спид и Барбара Уич — социолог из Государственного университета Моргана — загорелись энтузиазмом. Они писали письма в конгресс и в мэрию с требованием признать вклад Генриетты в науку. Они также связались с Терри Шеррером — куратором Национального Смитсоновского музея американской истории, который пригласил семью Лакс на небольшое мероприятие в музее. В музее Дэй восхищался старым фермерским инвентарем и настаивал, что хочет увидеть клетки своей жены. (Где-то в хранилище музея существовала колба с HeLa — субстанцией темной, как грязный пруд, однако в экспозиции ее не было.) Люди подходили к Деборе со слезами на глазах и рассказывали, что клетки ее матери помогли им справиться с раком. Дебора была потрясена. Услышав, как один из исследователей говорил о клонировании, она спросила Шеррера, можно ли ДНК клеток HeLa поместить в яйцеклетки Деборы, чтобы вернуть ее мать к жизни. Шеррер ответил «нет».

По окончании мероприятия Шеррер написал Уич письмо, в котором предложил ей и Спид подумать насчет основания музея здравоохранения афроамериканцев на Станции Тернер, дабы увековечить Генриетту. Вскоре женщины основали «Фонд Музея истории здравоохранения имени Генриетты Лакс инкорпорейтед», а миссис Спид стала его президентом. Планировалось провести мероприятия с участием двойников Генриетты Лакс — нескольких жительниц Станции Тернер с прическами, как у Генриетты, и надевших костюмы типа того, что был на ней на ее «канонической» фотографии. Чтобы как можно больше людей узнало о том, какой вклад внесла Генриетта, Спид на свои деньги заказала и раздала футболки с Генриеттой Лакс, а еще кто-то выпустил такие же ручки. В местных газетах писали об их планах создания музея за 7 миллионов долларов, и тогда Спид и Уич открыли банковский счет фонда Генриетты Лакс, указали его ИНН и стали пытаться собрать как можно больше денег и информации для музея. Одной из их первых целей было достать восковую статую Генриетты в натуральную величину.

Дебору не назначили членом фонда или его правления, однако Спид и Уич время от времени звонили ей с предложениями выступить на разных праздниках в честь ее матери, — то под небольшим навесом возле магазина Спид, то в близлежащей церкви. Наконец, кто-то предложил Деборе пожертвовать для музея Библию Генриетты и спрятанные между ее страницами локоны волос Эльси и ее матери. Говорили, что это в целях безопасности — на случай, если в доме Деборы вдруг случится пожар. Услышав такое предложение, Дебора побежала домой и спрятала Библию Генриетты, сказав своему мужу: «Это единственное, что у меня осталось от матери, а они хотят забрать!»

Обнаружив, что Спид и Уич основали фонд и открыли банковский счет имени ее матери, Дебора рассвирепела. «Нашей семье не нужен музей, и нам точно не нужна восковая Генриетта, — заявила она. — Если кто и должен собирать на что-то деньги, так это дети Генриетты на то, чтобы пойти к врачу».

Дебора согласилась помочь проекту создания музея только после того, как выяснилось, что Спид и Уич могут наткнуться на информацию о Генриетте. Они втроем расклеивали рукописные объявления в бакалейном магазине Спид и по Станции Тернер с вопросами: «Кто знает ее любимый церковный гимн? Кто знает, какую цитату из Библии она любила больше всего? Кто знает ее любимый цвет? Кто знает ее любимую игру?» Первые два вопроса придумала Спид, два последних — Дебора.

Как-то раз Спид и Уич пригласили бывшую ассистентку Гая — Мэри Кубичек — на мероприятие в подвале баптистской церкви «Новый Силом» на Станции Тернер, чтобы она рассказала о том, как выращивала клетки HeLa. Мэри стояла перед аудиторией на маленькой сцене, закутанная в шарфы, она нервничала и плохо видела, а дальние родственники Лаксов и местные жители, не являвшиеся родственниками Генриетты, выкрикивали из зала вопросы, желая узнать, кто нажил деньги на клетках, и запатентовал ли их Гай.

«О, нет, — отвечала Мэри, переминаясь с ноги на ногу. — Нет, нет, нет… тогда невозможно было патентовать клетки». Она пояснила, что в пятидесятых годах никто и представить себе не мог, что когда-нибудь такие вещи будут возможны. По ее словам, Гай раздавал клетки бесплатно, на благо науки.

По залу прошел недовольный ропот, и напряжение росло. Одна женщина встала и сказала: «Эти клетки вылечили меня от рака. Будь у меня клетки, которые могли бы помочь кому-нибудь, как ее клетки помогли мне, я бы сказала: Бери!» Другая женщина заявила, что она по-прежнему убеждена, что Гай запатентовал клетки, и затем крикнула: «Надеюсь, в будущем это смогут исправить!» Взволнованная Дебора суетливо бегала по залу и говорила всем, что это ее мать вылечила рак и что всем следует успокоиться. Затем она попросила Мэри рассказать, как во время вскрытия та увидела покрашенные красным лаком ногти на ногах Генриетты — об этом Дебора прочла в книге Голда. Мэри так и сделала, и в зале повисла тишина.

Пока Спид с помощью жителей Станции Тернер собирала воспоминания о Генриетте, Уич писала письма одно за другим, пытаясь добиться признания вклада Генриетты и привлечь спонсоров к финансированию музея. Ее старания не прошли даром: сенат штата Мэриленд отправил ей постановление, отпечатанное на красочной бумаге: «Да будет всем известно, что сенат Мэриленда передает свои искреннейшие поздравления Генриетте Лакс». 4 июня 1997 года член палаты представителей Роберт Эрлих-младший заявил в Палате представителей США: «Уважаемый спикер, я встаю, чтобы отдать дань уважения Генриетте Лакс». Он поведал конгрессу историю Генриетты и произнес: «Миссис Лакс не получила признания как донор этих клеток». По его словам, пришло время изменить это. Именно здесь, как все полагали, на сцене должна была появиться больница Хопкинса.

Этим занималась Уич: она написала подробное письмо на трех страницах Уильяму Броди — тогдашнему президенту больницы Джона Хопкинса. В письме она называла Генриетту «невоспетой местной героиней», объясняла важность клеток HeLa и цитировала слова одного историка, назвавшего судьбу HeLa «одной из самых драматичных и важных историй в исследованиях медицинского учреждения Джона Хопкинса». Еще она написала:

Спустя месяц пришел ответ от Росса Джонса, помощника президента больницы Хопкинса. Он сказал, что «неясно, какую роль больница Хопкинса может сыграть в любом плане чествования миссис Лакс», однако он хотел бы сообщить Уич следующую информацию:

Он также сообщил Уич, что передал ее письмо «другим сотрудникам больницы Хопкинса для обсуждения и комментариев». Вскоре небольшая группа сотрудников больницы начала неофициально встречаться, чтобы обсудить, каким образом Университет Хопкинса мог бы воздать дань уважения Генриетте и ее семье, не сообщив об этом Уич или Спид.

И тут они услышали о Кофилде.

Сэр лорд Кинан Кестер Кофилд был двоюродным братом бывшей падчерицы мужа Деборы или что-то в этом роде; в точности никто из членов семьи этого не помнит. Они также не знают, как или когда он узнал о клетках Генриетты. В их памяти осталось лишь то, что однажды Кофилд позвонил Деборе, представился адвокатом и заявил, что ей необходимо защитить себя и свою мать, оформив авторские права на имя Генриетты Лакс. Еще он сказал, что, по его убеждению, больница Хопкинса виновна в профессиональной небрежности с медицинской точки зрения, и пришло время подать в суд, чтобы получить часть, причитавшуюся семье Лакс, со всех денег, заработанных на клетках Генриетты с начала 1950-х годов. Процент с этой доли Кофилд собирался взять в уплату своих услуг. Он не требовал никаких денег авансом и утверждал, что, если судебный процесс не будет выигран, то Лаксам не придется ему платить.

Дебора никогда прежде не слыхала о необходимости авторских прав на что-либо. Однако в семье всегда считали, что им следует поговорить о клетках Генриетты с адвокатом, а Кофилд производил впечатление человека, услуги которого они могли себе позволить. Братья Деборы увлеклись этой идеей, и вскоре Дебора представила Кофилда Спид и Уич как своего семейного адвоката.

Кофилд начал проводить целые дни в больнице Хопкинса, роясь в ее архивах и делая заметки. Из всех людей, кто за все эти годы приходил к Лаксам поговорить о клетках, он был первым, кто рассказал членам семьи что-то конкретное о том, что произошло с Генриеттой в больнице Хопкинса. Насколько помнят Лаксы, его находки подтвердили их худшие опасения. Он поведал им, что один из лечащих врачей Генриетты не имел медицинской лицензии, а другой — был исключен из Американской медицинской ассоциации. В довершение Кофилд заявил, что врачи неверно диагностировали рак Генриетты и тем самым, возможно, убили ее чрезмерной дозой радиационного облучения.

Кофилд сообщил Деборе, что ему необходимо прочесть медицинские записи ее матери, дабы расследовать, как врачи ее лечили, а также чтобы получить документальное подтверждение всякой возможной профессиональной небрежности с их стороны. Поскольку запрашивать медицинские записи могли только члены семьи Генриетты, Дебора согласилась пойти с Кофилдом в больницу Хопкинса, где заполнила необходимую форму. Однако в тот день сломался копировальный аппарат, поэтому женщина-администратор предложила Деборе и Кофилду вернуться попозже, когда аппарат починят.

Когда Кофилд вернулся в одиночку, сотрудники больницы отказались выдать ему записи, поскольку он не являлся ни врачом, ни членом семьи Генриетты. Когда Кофилд заявил, что он — «сэр доктор лорд Кинан Кестер Кофилд», сотрудники больницы Хопкинса, ведавшие медицинскими записями, связались с Ричардом Кидвеллом — одним из адвокатов больницы. У Кидвелла возникли подозрения, как только он узнал, что некто, именовавший себя «сэр доктор лорд», вынюхивает что-то в больнице Хопкинса, и он быстро навел необходимые справки.

Кинан Кестер Кофилд вообще не был ни доктором, ни адвокатом. На самом деле, он отсидел несколько лет в разных тюрьмах за мошенничество (преимущественно за фальсификацию чеков), а во время отбывания срока посещал юридические курсы и возбуждал «несерьезные» — по словам одного судьи — судебные иски. Кофилд обвинял охранников и чиновников штата, имеющих отношение к тюрьмам, где он сидел, а сам он был обвинен в том, что звонил из тюрьмы губернатору Алабамы и угрожал убить его. Кофилд обвинял рестораны McDonalds и Burger King в том, что они отравили его организм, используя для жарки свиной жир. Также он грозился возбудить иски об отравлении пищи в отношении нескольких других ресторанов, включая ресторан «Четыре сезона» в Нью-Йорке, и это при том, что в это время он находился в тюрьме и не мог питаться ни в каких ресторанах. Он подал иск на The Coca-Cola Company, заявив, что купленная им бутылка содовой была полна матового стекла, хотя в тюрьме, где он тогда пребывал, предлагались только алюминиевые банки. Он также был осужден за мошенничество: он опубликовал собственный некролог, а затем подал иск на опубликовавшую этот некролог газету за клевету, потребовав возмещения ущерба в размере 100 миллионов долларов. Кофилд заявил ФБР, что подал как минимум 150 аналогичных судебных исков.

В разных судебных документах судьи характеризовали Кофилда как «мошенника», «не более чем кровопийцу и эксплуататора судебной системы» и как «самого сутяжного заключенного в системе». К моменту, когда Кофилд связался с Лаксами по поводу обвинения больницы Хопкинса, ему запретили подавать иски как минимум в двух округах.

Но Дебора ничего этого не знала. Кофилд называл себя доктором и адвокатом и выглядел способным добыть и понять в больнице Хопкинса больше информации, нежели когда-либо удавалось членам семьи Лакс. И его манеры не оскорбляли. Когда несколько лет спустя Кортни Спид описывала мне Кофилда, она сказала: «Харизма! Оо-оо! Я хочу сказать — ловкач, каких поискать! Очень опытный, и обо всем знает хотя бы кое-что».

Узнав правду о Кофилде, Кидвелл первым делом защитил Дебору, чего семья Лакс уж никак не ожидала от кого-либо из больницы Хопкинса. Он сообщил ей, что Кофилд — мошенник, и заставил подписать документ, запрещающий ему доступ к записям семьи Лакс. Насколько помнят все сотрудники больницы, с которыми я беседовала, Кофилд, вернувшись и узнав, что семья отказала ему в доступе к документам, поднял крик и требовал копии записей до тех пор, пока охрана не пригрозила силой выдворить его и позвонить в полицию.

Тогда Кофилд подал иск против Деборы, Лоуренса, Кортни Спид, фонда Музея истории здравоохранения имени Генриетты Лакс и многих представителей больницы Хопкинса: президента, администратора, ведавшего медицинскими записями, архивиста, Ричарда Кидвелла и главы патологоанатомического отделения Гровера Хатчинса. В общей сложности он выдвинул обвинение против десяти человек, причем некоторые из обвиненных им сотрудников больницы до получения вызова в суд никогда не слышали ни о Кофилде, ни о Генриетте Лакс.

Кофилд обвинял Дебору, Спид и фонд музея в нарушении контракта, являвшегося частью договора, в соответствии с которым ему требовался доступ к медицинским записям Генриетты, в чем ему в дальнейшем было отказано. Он утверждал, что Дебора не могла законным образом запретить ему заниматься расследованием для фонда Музея истории здравоохранения имени Генриетты Лакс, ибо она не являлась членом его совета директоров и вообще официально не имела никакого отношения к этому фонду. Он также заявил о расовой дискриминации, сказав, что его «изнурили своими действиями негры — охранники больницы Джона Хопкинса и работники архива» и что «все действия обвиняемых и сотрудников были расово мотивированными и в высокой степени направленными против черных». Он требовал доступа к медицинским записям и отчетам о вскрытии Генриетты и сестры Деборы Эльси, а также возмещения ущерба в размере 15 тысяч долларов с каждого обвиняемого плюс проценты.

Самой удивительной деталью судебного иска Кофилда было его заявление о том, что семья Лакс не имеет права на какую-либо информацию о Генриетте Лакс, так как она была урожденной Лореттой Плезант. Кофилд утверждал, что, поскольку официальных документов о перемене имени не было, то Генриетта Плезант никогда на самом деле не существовала и потому не существовала и Генриетта Лакс. Он говорил, что, кем бы она ни была, но с юридической точки зрения семья Лакс не имеет к ней отношения. В своем заявлении, пестревшем таким количеством ошибок, что его с трудом можно было понять, Кофилд назвал это дело «явным мошенничеством и тайным сговором» и заявил, что судебный процесс «в конце концов приведет к торжеству правосудия лишь для миссис Генриетты Лакс — истицы, которая стала жертвой небольшого, но долговременного мошенничества».

Теперь к двери Деборы почти ежедневно приходили кипы юридических документов: судебные повестки и петиции, исправления и ходатайства. Она запаниковала. Затем она поехала на Станцию Тернер и с криками ворвалась в бакалейный магазин Спид, требуя отдать ей все, что та собрала о Генриетте: документы, которые Спид хранила в наволочке с изображением супергероя, футболки и ручки с Генриеттой Лакс, видеозапись интервью, которое Уич брала у Дэя в салоне красоты Спид. Дебора орала на Спид, обвиняя ее в тайном сговоре с Кофилдом, и заявила, что собирается нанять Джонни Кошрана, который был адвокатом О. Дж. Симпсона, и предъявить иск на все, что есть у Спид, если та не закроет фонд и не прекратит всякую деятельность, имеющую отношение к Генриетте Лакс.

Однако у Спид ничего не было, и она была напугана так же, как и Дебора. Одинокая мать шестерых сыновей, она планировала отправить всех их учиться в колледж на деньги, заработанные стрижкой волос и продажей чипсов, сладостей и сигарет. Ее магазин регулярно грабили, и она получала от Кофилда столько же судебных извещений, что и Дебора. Вскоре Спид прекратила вскрывать письма, и они стали скапливаться в кладовке в ее магазине до тех пор, пока не выросла куча в тридцать конвертов. Тогда она принялась складывать их в новую стопку. Она молилась Богу, чтобы эти письма перестали приходить, и ей хотелось, чтобы ее муж был по-прежнему жив, чтобы помочь справиться с Кофилдом.

К моменту выхода на экраны документального фильма ВВС репортеры уже звонили Деборе с просьбами дать фотографии Генриетты и всей семьи, задавали вопросы о матери и о том, как она умерла. Однако Дебора, как и прежде, не знала ничего, кроме того, что она прочла в книге Голда. Наконец, она решила, что пришло время ознакомиться с содержанием медицинских записей матери, и запросила копию в больнице Хопкинса вместе с копией записей о сестре.

Дебора также встретилась с Кидвеллом, который сказал, чтобы она не тревожилась, и пообещал, что больница будет бороться с Кофилдом. Так оно и было. В конце концов судебное разбирательство было прекращено, однако все его участники были напуганы. Группа в больнице Хопкинса, члены которой собирались почтить память Генриетты, услышав о деле Кофилда, не поднимая шума, отказалась от своей идеи, и они никогда не говорили Лаксам, что вообще думали об этом.

Спустя годы я беседовала с патологоанатомом Гровером Хатчинсом — одним из тех, против кого подал иск Кофилд. Он покачал головой и сказал: «Все это было очень печально. Они хотели какого-то признания для Генриетты, но затем начались опасные дела с этим Кофилдом. Он говорил, что семья подозревает больницу Хопкинса бог знает в чем, и в итоге они [сотрудники больницы] решили, что лучше всего будет „оставить в покое спящих собак“, и не связываться ни с чем, что имеет отношение к Лаксам».

Джо Энн Роджерс, представитель по связям с прессой больницы Джона Хопкинса, сказала мне, что больница никогда не предпринимала официальных шагов для того, чтобы почтить память Генриетты. «Это были индивидуальные усилия, может быть, одного или двух человек, и когда они прекратились, то это дело тоже прекратилось. Оно никогда не было инициативой со стороны нашего учреждения».

Хотя повестки в суд и перестали приходить, Дебора не верила, что эта тяжба действительно закончилась. Она не могла избавиться от мысли, что Кофилд мог послать людей к ее дому украсть Библию ее матери или локон волос, который был спрятан между страниц. Или он мог попытаться выкрасть клетки Деборы, решив, что они могут быть столь же ценными, что и клетки Генриетты.

Дебора перестала проверять свой почтовый ящик и почти не выходила из дома, кроме как на работу водителем школьного автобуса для детей-инвалидов. Потом произошел странный несчастный случай: на нее напал сидевший в автобусе подросток. Он бросился на нее сверху, начал бить и царапать, пока в автобус не вбежали двое мужчин и не вытащили его на улицу. Спустя несколько дней тот же мальчик опять накинулся на нее, но на этот раз он повредил Деборе несколько позвоночных дисков.

Дебора попросила мужа повесить на окна темные занавески и перестала отвечать на телефонные звонки. Так, через полтора года после окончания дела Кофилда, сидя в темной гостиной своего дома, она, наконец, начала читать и перечитывать медицинские записи своей матери, где подробно описывалась ее смерть. Также Дебора впервые узнала, что ее сестру отправили в психиатрическую больницу в Краунсвилле.

Она стала переживать, что с сестрой в этой больнице случилось что-то плохое. «Может быть, ее использовали для каких-нибудь исследований, как нашу мать», — думала Дебора. Она позвонила в Краунсвилл и попросила копию записей Эльси, но ей ответили, что большая часть документов, датированных до 1955 года — года смерти Эльси — была уничтожена. Дебора немедленно заподозрила, что больница в Краунсвилле скрывает информацию о ее сестре, точно так же как — она все еще верила в это — больница Хопкинса скрывает информацию о Генриетте.

Спустя несколько часов после звонка в Краунсвилл Дебора потеряла способность ориентироваться, возникли затруднения с дыханием. Затем появилась крапивница — красные пятна покрыли ее лицо, шею, тело и даже ступни ног. Она обратилась к врачу со словами: «Все случившееся с матерью и сестрой расшатывает мои нервы», на что врач сказал, что у нее так сильно подскочило давление, что чуть не случился инсульт.

Спустя несколько недель после возвращения Деборы из больницы Роланд Патилло оставил ей на автоответчике сообщение, из которого следовало, что он беседовал с журналисткой, которая хочет написать книгу о Генриетте и ее клетках, и подумал, что Деборе тоже стоит поговорить с ней. Этой журналисткой была я.

29 Целая деревня Генриетт

Почти целый год после нашего первого разговора Дебора отказывалась вновь беседовать со мной. Я ездила в Кловер снова и снова, сидела на верандах и ходила по табачным полям с Клиффом, Кути и сыном Глэдис Гэри. Я копалась в архивах, церковных подвалах и в заброшенном разваливающемся здании, где находилась школа Генриетты. Находясь в пути, я каждые несколько дней отправляла Деборе сообщения, надеясь убедить ее, что, если она будет со мной разговаривать, мы сможем вместе узнавать о Генриетте.

«Привет, я сейчас на табачном поле твоей матери рядом с домом-пристройкой, — писала я ей. — Стою на веранде с кузеном Клиффом, он передает тебе привет», «Сегодня нашла запись о крещении твоей матери», «Тетя Глэдис оправилась после инсульта. Она рассказала мне несколько замечательных историй из жизни твоей мамы». Я представляла, как Дебора склоняется над автоответчиком и слушает мои сообщения, сгорая от нетерпения узнать, что же я выяснила. Но она никогда не снимала трубку.

Однажды после второго звонка трубку снял ее муж, Реверенд Джеймс Паллум, и, не поздоровавшись, принялся кричать: «Они хотят гарантий, что получат денежную компенсацию. И пока кто-нибудь не заключит договор или не зафиксирует все это на бумаге, они не станут больше ни с кем разговаривать. Все получили какую-то компенсацию, кроме них, а ведь она была их матерью. Им просто все это не нравится. Для моей жены это был действительно долгий путь, и она действительно его прошла. Раньше она хотела лишь, чтобы больница Джона Хопкина выразила уважение ее матери и объяснила Деборе все про эти клетки, чтобы она поняла, что произошло с ее матерью. Но они не замечают нас, и это сводит с ума». И он бросил трубку.

Через несколько дней, спустя десять месяцев после нашего первого разговора, Дебора мне позвонила. Когда я сняла трубку, она воскликнула: «Отлично, я поговорю с тобой!» Она не представилась, да этого и не требовалось. «Если я сделаю это, ты должна пообещать мне кое-что, — сказала она. — Во-первых, раз моя мать так известна в истории науки, ты должна будешь всем говорить ее настоящее имя. Она никакая не Хелен Лейн. Во-вторых, все всегда говорят, что у Генриетты Лакс было четверо детей. Это неправильно, их было пять. Моя сестра умерла, но это не причина не писать о ней в книге. Я знаю, что ты будешь рассказывать всю историю Лаксов, и там будет и плохое, и хорошее по поводу моих братьев. Тебе предстоит все это узнать, это меня не волнует. А вот что меня волнует — ты выяснишь, что случилось с моей матерью и сестрой, потому что мне нужно все это знать».

Она глубоко вздохнула и рассмеялась.

«Готовься, девочка. Ты представления не имеешь, во что сама себя втянула».

Я встретилась с Деборой 9 июля 2000 года в Балтиморе, в районе под названием Феллз-пойнт, в гостинице с полупансионом на углу мощеной булыжником улицы неподалеку от балтиморской гавани. Увидев меня, стоявшую в холле в ожидании ее, Дебора ткнула пальцем в свои волосы и сказала: «Видишь? Я седая, детка, потому что тревожусь в одиночку насчет нашей матери. Вот почему я не хотела говорить с тобой весь этот год. Я поклялась, что никогда больше ни с кем не заговорю о ней». Она вздохнула. «Однако вот… надеюсь, я не пожалею».

Дебора оказалась крепкого телосложения — ростом около пяти футов [152,4 см] и двухсот фунтов [90,72 кг] весом. Плотные, угольно-черные завитки ее волос были длиной меньше дюйма [2,5 см], и только несколько прядей естественной седины окружали ее лицо, будто обруч для волос. Ей исполнилось пятьдесят, но она казалась одновременно и старше, и младше лет на десять. Гладкая светло-коричневая кожа была испещрена крупными веснушками и ямками, а озорные глаза излучали свет. На ней были брюки капри и кеды. Она медленно шла, перенося большую часть своего веса на алюминиевую палку.

Дебора прошла за мной в мой номер, где на кровати лежал большой плоский пакет в яркой цветочной упаковке. Я пояснила, что это подарок ей от Кристофа Ленгауэра — молодого исследователя рака в больнице Хопкинса. Несколькими месяцами раньше он связался со мной по e-mail после того, как прочел мою статью в журнале Jons Hopkins Magazine о встрече с мужчинами семьи Лакс. «Мне так неловко перед семьей Лакс, — написал Ленгауэр. — Они заслужили лучшего».

По его словам, на протяжении всей своей карьеры он ежедневно работал с клетками HeLa, и теперь история Генриетты и ее семьи не выходит у него из головы. Будучи аспирантом, он использовал HeLa при разработке так называемой флюоресцентной гибридизации in situ, известной также как FISH, — техники окраски хромосом разноцветными флюоресцентными красителями, которые ярко светятся в ультрафиолетовых лучах. Опытный глаз увидит в FISH подробную информацию о ДНК человека. Для неспециалиста это просто красивая мозаика окрашенных хромосом.

Кристоф вставил в рамку фотографию размером четырнадцать на двадцать дюймов [35×50 см] с изображением хромосом Генриетты, раскрашенных с помощью FISH. Фотография была похожа на снимок ночного неба с разноцветными светлячками, сверкающими красным, синим, желтым, зеленым, пурпурным и бирюзовым цветами.

«Я бы хотел немного рассказать им о том, что значит HeLa для меня как для молодого исследователя рака и как сильно спустя годы я благодарен им за этот дар, — написал он. — Я не представляю больницу Хопкинса, но являюсь ее частью. В каком-то смысле я даже хотел бы принести официальные извинения».

Дебора бросила на пол свою черную вышитую сумку, разорвала оберточную бумагу на фотографии, подняла фотографию и принялась рассматривать ее перед собой на вытянутых руках. Она не произнесла ни слова, только выбежала через застекленные створчатые двери в небольшой внутренний дворик, чтобы увидеть картину в лучах заходящего солнца.

«Они красивы! — крикнула она с веранды — Никогда не знала, что они такие нарядные!» С раскрасневшимися щеками она вернулась в номер, прижимая к груди фотографию. «Знаешь, что странно? В мире больше фотографий клеток моей матери, чем фотографий ее самой. Думаю, именно поэтому никто не знает, кто она такая. От нее только и осталось, что эти клетки».

Усевшись на кровать, Дебора добавила: «Хочу сходить в исследовательские лаборатории и на семинары, чтобы узнать, что полезного сделали клетки моей матери, и поговорить с людьми, излечившимися от рака». Она принялась подпрыгивать, воодушевившись, как маленькая девочка. «Только подумай, чего стоило мне выкарабкаться. Только что-нибудь всегда происходит, и я опять начинаю прятаться».

Я сообщила ей, что Ленгауэр хотел пригласить ее посетить его лабораторию. «Он хочет поблагодарить тебя и самолично показать клетки твоей матери».

Дебора водила пальцем по хромосомам на фотографии. «Я действительно хочу пойти посмотреть на эти клетки, но пока что не готова к этому, — ответила она. — Мой отец и братья тоже должны были бы пойти, но они считают меня сумасшедшей уже потому, что я пришла сюда. Они всегда кричат, что „эти белые богатеют на нашей матери, а мы ничего не получаем“, — вздохнула Дебора. — Мы не станем богатыми от всего того, что связано с мамиными клетками. Она оттуда помогает людям в медицине, и это хорошо. Я только хочу, чтобы люди узнали, что мою мать, HeLa, на самом деле зовут Генриетта Лакс. И еще я хотела бы узнать кое-что о своей матери. Уверена, что она кормила меня грудью, но я никогда не знала этого точно. Люди не хотят говорить о моей матери или сестре. Как будто они обе никогда не рождались на этот свет».

Дебора схватила с пола свою сумку и вывалила ее содержимое на кровать. «Вот что у меня есть о матери», — сказала она, тыкая пальцем в кучу предметов на покрывале. Тут было немало неотредактированных документальных видеозаписей, отснятых ВВС, истрепанный английский словарь, дневник, учебник по генетике, много статей из научных журналов, патентные документы и неотправленные поздравительные открытки, — в том числе несколько поздравлений с днем рождения, которые она купила для Генриетты, и открытка ко Дню матери, которую Дебора вытащила из этой кучи.

«Я давно ношу это в сумке, — заявила она, протянув мне открытку. Белая с розовыми цветами снаружи, а внутри гладким почерком было написано: „Пусть дух Господа и спасителя нашего будет с тобой в этот день, когда мы благодарим тебя за любовь, что ты отдала своей семье и любимым. С молитвами и любовью. Счастливого Дня матери“. И подпись: „Люблю, Дебора“».

Однако главным образом ее сумка была набита газетными и журнальными статьями. Здесь хранилась статья о ее матери, напечатанная в бульварной газете The Weekly World News под заголовком «БЕССМЕРТНАЯ ЖЕНЩИНА!». Статья была помещена между заметкой о собаке-телепате и сообщением о ребенке — получеловеке-полуаллигаторе.

«Увидев это в бакалейном магазине, я испугалась до полусмерти, — поведала мне Дебора. — Думала: что они тут пишут? Что за сумасшедшие вещи произошли с моей матерью на этот раз? Все всегда говорили, что больница Хопкинса ловила черных и ставила над ними опыты в больничном подвале. Доказать никто ничего не мог, и я никогда по-настоящему в это не верила. А когда я узнала про клетки своей матери, то даже не знала, что и думать. В голову приходило только, что, может быть, все эти рассказы насчет экспериментов над людьми — правда».

Всего несколькими неделями раньше Дебора поведала мне, что Маргарет — новая жена Дэя, вернувшись после приема у врача, кричала, будто увидела что-то в подвале больницы Хопкинса. «Она нажала не ту кнопку в лифте и уехала прямо в темный подвал, — объяснила Дебора. — Дверь открылась, она посмотрела прямо перед собой и увидела все эти клетки. Тут она закричала: „Дейл, не поверишь, но клетки были полны кроликов размером с человека!“»

Дебора со смехом рассказывала мне эту историю. «Я не поверила и сказала: „Кролики в человеческий рост? Да ты спятила!“ То есть разве кто-нибудь слышал о кроликах размером с человека? Но Маргарет обычно говорит мне правду, так что я уверена, что она увидела что-то, что ее напугало. Мне кажется, все возможно».

Потом она произнесла обыденным голосом — как если бы это была обычная фраза вроде «кажется, завтра будет дождь»: «Ученые ставят всевозможные эксперименты, и никогда не знаешь, чем они занимаются. Мне до сих пор интересно, сколько человек, похожих на мою мать как две капли воды, ходит по улицам Лондона».

«Что? — переспросила я. — С чего это в Лондоне появятся женщины, похожие на твою мать?»

«Они там клонировали мою мать, — объяснила Дебора, удивившись, что я не натолкнулась на эту информацию в процессе своих поисков. — Из Англии приезжал репортер и рассказывал, как они клонировали овцу. А теперь они занимаются клонированием моей матери».

Она достала статью из лондонской газеты The Independent и указала на обведенный карандашом параграф: «Клетки Генриетты Лакс бурно растут. Теперь их вес намного превосходит вес женщины, от которой они когда-то произошли, и, возможно, их стало вполне достаточно, чтобы населить Генриеттами целую деревню». Автор статьи шутил, что, если бы Генриетта в 1951 году положила в банк 10 долларов, то сегодня ее клоны были бы богачами.

Дебора шевельнула бровями, что означало: «Видишь? Я же сказала!»

Я начала было говорить, что ученые клонировали только клетки Генриетты, а не ее саму. Однако Дебора замахала рукой перед моим лицом, призывая замолчать, как будто я говорила чепуху, затем выудила из кучи вещей видеокассету и сунула ее мне. На торце кассеты было написано «Парк юрского периода».

«Я смотрела это кино тыщу раз, — сказала она. — Там говорят про гены, и с помощью клеток возвращают к жизни динозавра, и я думаю: боже, у меня есть статья о том, что они делают то же самое с клетками моей матери!» Она достала другую кассету — на этот раз телефильм под названием «Клон», — где врач, лечивший бесплодие, тайно выращивает дополнительные эмбрионы от одной из пациенток и использует их для создания колонии клонов сына этой женщины, погибшего в молодости от несчастного случая.

«Тот врач взял у женщины клетки и сделал из них маленьких мальчиков, — в точности, как ее сын, — рассказывала мне Дебора. — Бедняжка даже не знала об этих клонах, пока не увидела, как один из них выходит из магазина. Не знаю, что бы я сделала, если бы встретила одного из клонов своей матери».

Дебора понимала, что эти фильмы были фантастикой. Однако для нее грань между научной фантастикой и реальностью сделалась нечеткой несколькими годами ранее, когда ее отцу впервые позвонили и сообщили, что клетки Генриетты до сих пор живы. Дебора знала, что клетки ее матери росли, как пресловутая Капля из одноименного фильма, пока их не стало так много, что ими можно было бы несколько раз обернуть земной шар. Звучит, неправдоподобно, но так оно и было на самом деле.

«Никогда не знаешь», — говорила Дебора, выуживая еще две статьи из кучи на диване и протягивая их мне. Одна называлась «СОЕДИНЕНИЕ КЛЕТОК ЧЕЛОВЕКА И РАСТЕНИЯ: ЧТО ДАЛЬШЕ? ХОДЯЧИЕ МОРКОВКИ?» Вторая была озаглавлена: «В ЛАБОРАТОРИИ ВЫРАЩЕНЫ КЛЕТКИ ЧЕЛОВЕКА-ЖИВОТНОГО». Обе эти статьи были о клетках ее матери, и ни та, ни другая не были научной фантастикой.

«Не знаю, что они делали, — сказала Дебора, — но для меня все это, как парк юрского периода».

Следующие три дня Дебора каждое утро приходила в мой номер, садилась на кровать и давала волю своим мыслям. Когда требовалось сменить обстановку, мы катались на катере и гуляли в районе балтиморской гавани, ели крабов, гамбургеры и картошку-фри и катались по городским улицам. Мы навестили дома, где Дебора жила ребенком. На фасадах большинства из них теперь висели таблички CONDEMNED («Под снос»). Мы проводили вместе дни и вечера, я старалась как можно больше почерпнуть из ее рассказов и все время боялась, что она передумает и перестанет со мной разговаривать. Однако на самом деле теперь казалось, что раз Дебора начала говорить, то уже никогда не остановится.

В мире Деборы не существовало тишины. Она кричала, сопровождая большую часть фраз высоким, резким смехом, и постоянно комментировала все вокруг: «Посмотри, какого размера эти деревья!», «Какой милый зеленый цвет у этой машины, правда?», «Боже мой, никогда не видела таких прелестных цветов». Идя по улице, она заговаривала с туристами, мусорщиками и бездомными, махала своей палкой каждому встречному и повторяла снова и снова: «Привет, как поживаешь?»

У Деборы было полно странных и очаровательных причуд. Она возила в машине бутыль с лизолом [обеззараживающее средство с резким запахом], который частенько полушутя распыляла, где ни попадя. Несколько раз, когда я чихала, она распыляла его прямо у меня перед носом, но чаще всего брызгала им в окно, когда мы останавливались в каком-нибудь особенно антисанитарном на вид месте — что бывало часто. Еще она размахивала своей палкой во время разговора, часто хлопала меня ею по плечу, привлекая внимание, или шлепала ею мне по ноге, если хотела подчеркнуть какой-то момент.

Впервые она ударила меня этой палкой, когда мы сидели у меня в номере. Она только что передала мне «Медицинскую генетику» Виктора МакКьюсика и сказала: «Я встречалась с этим человеком, потому что он хотел взять кровь для каких-то анализов на рак».

Я объяснила, что он брал кровь для исследования клеток Генриетты, а не для того, чтобы проверить, нет ли у Деборы или у ее братьев рака. Тут она и стукнула меня палкой по ноге.

«Черт! — воскликнула она. — Теперь ты мне это говоришь! Когда я стала спрашивать его об этих анализах и клетках моей матери, он просто дал мне эту книгу, похлопал по спине и отправил домой». Она протянула руку, быстро открыла книгу и ткнула в нее пальцем: «Он подписал ее для меня, — сказала она, вращая глазами. — Было бы лучше, если бы он еще и объяснил, о чем эта чертова книга».

Каждый день мы с Деборой часами лежали, растянувшись, на кровати, читали ее материалы и беседовали о ее жизни. На третий день, ближе к вечеру, я заметила у себя на подушке толстую пеньковую папку.

«Это медицинские записи твоей матери?» — спросила я, протягивая руку.

«Нет!» — возопила Дебора. Ее глаза вдруг сделались дикими, она подпрыгнула и набросилась на папку, как будто боялась пропустить гол, прижала ее к груди и закрыла своим телом.

Я остолбенела; рука моя осталась протянутой к подушке, где только что лежала папка, и я бормотала, заикаясь: «Я… то есть… я не…»

«Вот именно, что ты „не“! — выкрикнула Дебора. — Ты что собиралась сделать с медицинскими записями моей матери?»

«Я думала, что ты положила их тут для меня… извини… мне не нужно читать их сейчас… все в порядке».

«Мы не готовы к этому!» — резко крикнула Дебора. Ее глаза были широко раскрыты, в них была паника. Она схватила свою сумку, набила в нее обратно все свои вещи, и кинулась к двери.

Я была ошеломлена. Женщина, которая валялась рядом со мной в течение нескольких дней, с которой я смеялась, пихалась и которую утешала, теперь убегала от меня, будто от погони.

«Дебора! — крикнула я вслед. — Я не собираюсь делать ничего плохого. Я лишь хочу узнать историю твоей матери, как и ты».

Она обернулась, в ее глазах все еще была паника. Она резко прошипела: «Не знаю, кому доверять», — и выбежала из комнаты, хлопнув дверью.

30 Захария

На следующий день Дебора как ни в чем не бывало позвонила мне в номер со стойки регистрации. «Давай спускайся, — сказала она. — Пришло тебе время поговорить с Захарией. Он про тебя спрашивал».

Встречаться с Захарией я не жаждала. Неоднократно я слышала, что из всех Лаксов он, безусловно, больше всех злился по поводу случившегося с его матерью и искал любую возможность расквитаться. Я все еще надеялась отпраздновать свое тридцатилетие, и, судя по всему, этому мог помешать тот факт, что я была первым белым человеком, который пришел в квартиру Захарии задать ему вопросы о его матери.

На улице Дебора, пока мы шли к ее машине, сказала: «У Захарии, после того как он вышел из тюрьмы, дела никогда не были в полном порядке. Но не беспокойся. Совершенно уверена, что он опять может говорить о нашей матери».

«Ты совершенно уверена?» — уточнила я.

«Ну, я привыкла копировать информацию о нашей матери и передавать ему, но потом ему надоело и в один прекрасный день он послал меня к черту. Набросился на меня с криками: „Не хочу больше ничего слышать о моей матери и об этом проклятом докторе, который украл ее клетки!“ С тех пор на самом деле мы об этом не разговаривали, — она пожала плечами. — Но он утверждает, что он в порядке насчет того, чтобы ты сегодня задавала ему вопросы. Нам нужно только поймать его прежде, чем он запьет».

Когда мы добрались до машины Деборы, двое ее внуков, Дэвон и Альфред, — застенчивые мальчики восьми и четырех лет — уже сидели на заднем сиденье и кричали друг на друга. «Вот они, два моих маленьких сердца», — сказала Дебора. Это были поразительно красивые дети, с широкими улыбками и большими темными глазами. Альфред напялил на себя двое иссиня-черных пластмассовых солнечных очков, одни поверх других, которые были где-то в три раза больше его лица.

«Мисс Ребекка! — крикнул он, когда мы залезли в машину. — Мисс Ребекка!»

Я обернулась: «Да?»

«Я вас люблю».

«Спасибо».

Я повернулась обратно к Деборе, которая рассказывала, что можно и чего нельзя говорить Захарии.

«Мисс Ребекка! Мисс Ребекка!» — опять закричал Альфред, медленно опуская обе пары очков на самый кончик носа и делая мне знаки бровями.

«Вы моя», — заявил он.

«Ой, да прекрати ты, — воскликнула Дебора, отвесив ему шлепок с переднего сиденья. — Бог мой, он прямо как его отец, мистер дамский угодник».

Она покачала головой: «Мой сын все время кадрит женщин, носится по улицам, напивается и принимает наркотики, как это делал его собственный папаша. Боюсь, он доведет себя до беды, и не знаю, что тогда будет с маленьким Альфредом. Боюсь, он уже и так слишком много знает». Малыш Альфред, не переставая, лупил Дэвона, хотя тот был старше и крупнее. Дэвон ни разу не дал сдачи без разрешения Деборы.

На мою просьбу рассказать что-нибудь о дяде Захарии Дэвон выпятил грудь, втянул носом воздух, так что ноздри почти исчезли, и заорал: «Убирайтесь отсюда ко всем чертям!» самым глубоким голосом, какой, на мой взгляд, вообще возможен для восьмилетнего мальчика. Они с Альфредом рассмеялись и устроили кучу-малу на заднем сиденье. «Как борцы по телевизору!» — сказал Дэвон, переводя дыхание.

Альфред издал громкий вопль и подпрыгнул на своем сиденье. «Ты проссал! Ты проссал!»

Дебора посмотрела на меня с улыбкой. «Не беспокойся, я знаю, как с ним справиться. Просто не устаю повторять ему: не путай, Ребекка не одна из этих исследователей, она не работает на больницу Джона Хопкина. Она работает на себя. Он все время говорит: „Я в порядке, я не сделаю никаких глупостей“. Но если я замечу что-то нехорошее, мы сразу оттуда уедем».

Мы в полном молчании проехали несколько кварталов, мимо заколоченных витрин магазинов, заведений фаст-фуда и винных магазинов. Дэвон показал свою школу, рассказал нам о металлодетекторах и что во время уроков всех учеников запирают в школе. В конце Дебора наклонилась ко мне и шепотом сказала: «Младшему брату всегда казалось, что жизнь его обделила, поскольку наша мать заболела как раз на четвертом месяце беременности, когда носила его. В нем много злости. Убедись, что правильно произносишь его имя».

Это имя я выговаривала неверно, по словам Деборы, чего нельзя было допустить в присутствии Захарии. Он произносил его как «За-ка́-ри-а» вместо «Зэк-а-ри-а». Бобетте и Сонни было нелегко запомнить это имя, и поэтому они звали его Абдул — одним из его средних имен. Но только за глаза.

«Что бы ты ни сделала, не называй его Джо, — сказала Дебора. — Один приятель Лоуренса назвал его Джо на Дне Благодарения, так Захария так ударил его, что тот свалился прямо в свое картофельное пюре».

Захарии скоро должно было исполниться пятьдесят; он жил в общежитии для пожилых инвалидов, куда ему помогла устроиться Дебора тогда, когда он обретался на улице. Захария считался инвалидом из-за своей глухоты и потому, что без очков практически ничего не видел. Прожил он там недолго, но уже числился на испытательном сроке за то, что был шумным и агрессивным по отношению к другим обитателям.

Дебора, я и мальчики шли от машины к входной двери подъезда, как вдруг она громко кашлянула и кивнула на большого неуклюжего человека в штанах цвета хаки, который, прихрамывая, шел к зданию. Ростом он был пять футов восемь дюймов [172,4 см], а весил без малого сотни четыре фунтов [181,44 кг]. Одет он был в ярко-синие ортопедические сандалии, линялую футболку с изображением Боба Марли и белую бейсбольную кепку с надписью НАМ, BACON, SAUSAGE («Ветчина, бекон, колбаса»).

«Привет, Захария!» — крикнула Дебора, размахивая руками над головой.

Захария остановился и посмотрел на нас. Его черные волосы были коротко острижены под машинку, лицо было гладким и моложавым, как у Деборы, за исключением лба, испещренного складками из-за многолетней хмурости. Глаза под толстыми пластиковыми очками были припухшими, налитыми кровью и с глубокими темными кругами вокруг них. Одной рукой он опирался на металлическую палку, как у Деборы, а в другой держал большую бумажную тарелку, на которой лежала пинта, если не больше, мороженого. Под мышкой торчало несколько сложенных газет с объявлениями.

«Ты сказала, что придешь через час», — резко произнес он.

«Ах… да… извини, — пробормотала Дебора. — Дороги почти пустые».

«Я еще не готов», — сказал Захария, выхватил пачку газет из-под мышки и сильно шлепнул ею Дэвона по лицу.

«Ты чего их притащила? — громко крикнул он. — Знаешь ведь, что я терпеть не могу детей под боком».

Дебора схватила голову Дэвона, прижала ее к себе, потирая его щеку, и, запинаясь, принялась что-то бормотать о том, что родители мальчиков работают и с детьми некому остаться. Но ведь она поклялась, что они будут вести себя тихо, правда же? Не говоря ни слова, Захария повернулся и направился к скамейке перед зданием.

Дебора хлопнула меня по плечу и указала на другую скамейку — по другую сторону от входа в дом, футах в пятнадцати от Захарии. Шепнув: «Садись тут со мной», она крикнула: «Давайте, ребята, почему бы вам не показать мисс Ребекке, как быстро вы умеете бегать?»

Альфред и Дэвон носились вокруг бетонного тупика перед домом Захарии и кричали: «Посмотри на меня! Посмотри на меня! Сфотографируй меня!»

Захария сидел на лавке, поедал свое мороженое и читал газетные объявления, как будто нас не существовало. Каждые несколько секунд Дебора кидала быстрый взгляд на него, потом на меня, на внуков, затем опять на Захарию. В какой-то момент она столкнулась с ним глазами и показала язык, однако он не заметил.

Наконец, Захария заговорил.

«Журнал принесла?» — спросил он, уставившись в сторону улицы.

Захария сказал Деборе, что, прежде чем беседовать со мной, он хотел бы прочесть в журнале Jons Hopkins Magazine статью, которую я написала про их мать, и хочет, чтобы я сидела рядом с ним, пока он будет читать. Дебора слегка подтолкнула меня к скамейке Захарии, затем подскочила со словами, что она с мальчиками подождет нас наверху, поскольку нам лучше поговорить на улице, пока хорошая погода, вместо того чтобы торчать в помещении. Жара стояла за тридцать, было ужасно влажно, однако ни я, ни Дебора не хотели, чтобы я в одиночку пошла с Захарией в квартиру.

«Я буду смотреть вон из того окна, — шепнула Дебора, указав на окно несколькими этажами выше. — Если начнется что-то не то, просто помаши, и я спущусь».

Пока Дебора и мальчики заходили в здание, я села возле Захарии и стала рассказывать ему о причине своего приезда. Не глядя на меня, и не говоря ни слова, он взял журнал из моих рук и начал читать. Каждый раз, когда он вздыхал (а случалось это часто), мое сердце испуганно екало.

«Черт! — внезапно воскликнул он, указывая на подпись к фотографии, где говорилось, что Сонни был младшим сыном Генриетты. — Не он младший, а я!»

Захария резко захлопнул журнал и уставился на него, пока я говорила, что, конечно же, я знаю, что самый младший — он, и что подписи под фотографиями составляли сотрудники журнала, а не я.

«Думаю, мое рождение было чудом, — произнес он. — Я верю, что мать тянула с тем, чтобы идти к врачу, до моего рождения, потому что хотела, чтобы я появился на свет. Разве может ребенок, рожденный таким образом, от матери с опухолями и такой больной, как она, не получить какого-нибудь физического ущерба? А может быть, к этому приложил руку Господь».

Он взглянул на меня — первый раз с момента моего появления, — затем протянул руку и покрутил какое-то колесико на своем слуховом аппарате.

«Я его выключил, чтобы не слушать этих глупых детей, — пояснил он, регулируя громкость, пока не пропали помехи. — Думаю, врачи поступили неправильно. Они нам врали двадцать пять лет, скрывали от нас клетки, а потом заявили, что наша мать пожертвовала свои клетки. Эти клетки украли! Эти болваны пришли взять у нас кровь, сказали, что им нужно сделать анализы, и не сказали, что все эти годы извлекали из ее клеток прибыль! Это все равно что повесить нам на спину плакат: „Я олух, дай мне пинка!“. Люди не знают, что мы бедны как церковные крысы. Они, наверное, думают, что раз клетки нашей матери принесли столько пользы, то мы состоятельные. Надеюсь, Джордж Грай горит в аду. Если бы он был еще жив, я бы воткнул вилы в его чертову задницу».

Не подумав, почти рефлекторно, я поправила его: «Джордж Гай, а не Грай».

Он резко ответил: «Кого колышет его имя? Он всегда говорил людям, что мою мать зовут Хелен Лейн!» Захария стоял, возвышаясь надо мной, и кричал: «Он плохо поступил! Очень плохо! Пусть Бог судит. Люди говорят, что, может быть, на то была воля Божья, — чтобы они взяли ее клетки и сделали так, чтобы они жили всегда, чтобы создавать лекарства. Только я так не думаю. Если Он хочет исцелить болезнь, то исцеляет ее сам, и нечего людям тут портить. Нельзя врать и создавать клонов людей тайком от них. Это неправильно, вот в чем самое серьезное нарушение во всем этом деле. Это как если бы я зашел к тебе в ванную, когда ты там со спущенными штанами. Высшая степень неуважения. Вот почему я говорю, что, надеюсь, он горит в аду. Будь он сейчас здесь, я бы его убил».

Внезапно рядом со мной возникла Дебора со стаканом воды в руках: «Я только подумала, вдруг ты пить хочешь», — сказала она строго, будто хотела спросить: «Что происходит, черт побери?» — потому что увидела, как Захария стоит надо мной и кричит.

«Все в порядке? — поинтересовалась она. — Вы все еще беседуете?»

«Ага», — ответил Захария, но Дебора положила руку ему на плечо, спросив, не пришло ли время всем нам подняться в квартиру.

Пока мы шли к парадному входу в здание, Захария повернулся ко мне. «Эти врачи говорят, что ее клетки очень важны и помогают людям тем-то и тем-то. Но ей, как и нам, они не принесли пользы. Если мне и моей сестре что-то нужно, мы не можем даже пойти на прием к врачу, ибо не можем себе этого позволить. Пользу от клеток моей матери могут получить только те, у кого есть деньги, и кто бы ни продавал ее клетки, все они разбогатели на нашей матери, а мы не получили ничего». Он покачал головой. «Все эти чертовы люди не заслуживают ее помощи так, как заслуживаю я».

Квартира Захарии представляла собой маленькую студию с длинной узкой кухней, из окна которой Дебора и мальчики наблюдали за нами. Все вещи Захарии без труда уместились бы в кузове пикапа: маленький столик фирмы Formica, два деревянных стула, большой матрас без каркаса, пустое пластиковое основание кровати и набор темно-синих простыней. Ни одеял, ни подушек. Напротив кровати стоял маленький телевизор и видеомагнитофон на нем.

Стены в квартире Захарии были голыми, за исключением нескольких копий фотографий. На одной из них Генриетта стояла, положив руки на талию, а рядом висела вторая из всего двух ее фотографий: сороковые годы, она стоит рядом с Дэем в студии, у обоих прямые, как доска, спины, широко открытые глаза пристально смотрят прямо перед собой, застывшие лица без тени улыбки. Кто-то навел ретушь на фотографию и раскрасил лицо Генриетты в неестественный желтый цвет. Рядом с ней висела изумительная фотография его сестры Эльси, стоявшей перед белыми перилами веранды рядом с корзиной засушенных цветов. Ей около шести лет, на ней платье из плотной шотландки, белая футболка, короткие белые носки и туфли, волосы выбились из кос, правая рука что-то крепко прижимает к груди. Рот немного приоткрыт, наморщенный лоб выражает беспокойство, а глаза смотрят вправо, где, по представлению Деборы, стояла ее мать.

Захария ткнул пальцем в несколько дипломов рядом с фотографиями по сварке, холодильному оборудованию и дизелям. «У меня столько этих чертовых дипломов, — заметил он — а работа обходит стороной из-за моей судимости и всего прочего, так что у меня по-прежнему куча сложностей». Захария то и дело имел неприятности с законом, с тех пор как вышел из тюрьмы. Его обвиняли в словесных оскорблениях, пьянстве и буйном поведении.

«Думаю, я такой убогий из-за этих клеток, — произнес он. — Мне пришлось начать бороться за жизнь еще до рождения. Думаю, только благодаря этому раковые клетки не заполонили меня, пока я был внутри моей матери. Я начал борьбу, будучи ребенком у нее в матке, и никогда не знал ничего другого».

Дебора считала, что была и другая причина. «Эта дьявольская женщина, Этель, научила его ненавидеть, — сказала она. — Вколачивала ненависть по капле в его маленькое тело, вкладывала в него ненависть убийцы».

Услышав имя Этель, Захария фыркнул. «Жить с этой жестокой, чокнутой теткой было хуже, чем в тюрьме! — воскликнул он, сверкнув сузившимися от гнева глазами. — Тяжело говорить о том, что она сделала со мной. Когда я начинаю об этом думать, хочется убить ее и моего отца. Потому что из-за него я не знаю, где похоронена моя мать. Когда этот болван помрет, я тоже не хочу знать, где его закопают. Ему нужно в больницу? Пусть ловит такси! То же самое и остальные из этой так называемой семьи, которые ее хоронили. Видеть не хочу больше этих ниггеров».

Дебора сжалась. «Видишь ли, — сказала она, глядя на меня, — никто не дает ему говорить, потому что он говорит так, как хочет. А я говорю, пусть выговорится, даже если то, что он скажет, нас расстроит. Он же бешеный, так пусть его злость выйдет, иначе он будет продолжать ее копить, и в конце концов она разорвет его на части».

«Мне жаль, — сказал Захария. — Может, ее клетки и принесли некоторым пользу, но лучше бы у меня была мать. Если бы ее не принесли в жертву, я мог бы стать гораздо лучшим человеком, чем сейчас».

Дебора встала с кровати, где она сидела, положив головы обеих внуков себе на колени, подошла к Захарии и обняла его за талию. «Пошли, проводишь нас до машины, — предложила она. — Хочу отдать тебе кое-что».

На улице она резко распахнула багажник своего джипа и принялась рыться среди одеял, одежды и бумаг, пока не вытащила фотографию хромосом Генриетты, которую получила от Кристофа Ленгауэра. Проведя пальцами по стеклу, она протянула фотографию Захарии.

«Наверное, это ее клетки?» — спросил он.

Дебора кивнула. «Видишь яркие цветные пятна? Там все ее ДНК».

Захария поднял фотографию на уровень глаз, и в молчании уставился на нее. Дебора погладила его по спине и прошептала: «Думаю, если кто и заслуживает ее, так это ты, Захария».

Он крутил фотографию, чтобы посмотреть под разными углами. «Ты хочешь, чтобы она была у меня?» — наконец, спросил он.

«Ага, хочу, чтоб она у тебя была, повесь ее себе на стену», — ответила Дебора.

Глаза Захарии наполнились слезами. На мгновение исчезли темные круги вокруг глаз, и вся его фигура расслабилась.

«Да, — произнес он мягко, не так, как мы слышали в течение этого дня, и положил руку Деборе на плечо. — Ну, спасибо».

Дебора обхватила его руками так широко, как только могла, и крепко стиснула. «Врач, который мне это дал, сказал, что работал с клетками нашей матери всю свою карьеру, и никогда не знал, откуда они взялись. Сказал, что очень сожалеет».

Захария посмотрел на меня. «Как его зовут?»

Я ответила и добавила: «Он хочет встретиться и показать вам сами клетки».

Захария кивнул, все еще держа руку на плече Деборы. «Ладно, — вымолвил он, — это хорошо звучит. Так и сделаем». И медленно направился к дому, держа фотографию перед глазами и ничего не видя перед собой, кроме ДНК клеток своей матери.

31 HeLa, богиня смерти

На следующий день после нашего «марафонского» визита, когда я добралась к себе домой, Деборе позвонил какой-то неизвестный ей мужчина и спросил, не хочет ли она прокатиться на платформе HeLa на родео для черных. Он сказал, чтобы она остерегалась людей, которые хотят найти могилу Генриетты, потому что они могут пожелать выкрасть ее кости, раз ее тело было столь ценным для науки. Дебора сообщила ему, что беседует со мной по поводу книги, а он предупредил ее не рассказывать белым свою историю. Дебора запаниковала и позвонила брату Лоуренсу, который сказал, что тот человек прав. В итоге она оставила мне сообщение, сказав, что не может больше иметь со мной дело. Но когда я получила это сообщение и перезвонила, она уже передумала.

«Все все время кричат: „Расизм! Расизм! Белый украл клетки черной женщины! Этот белый убил эту черную женщину!“ Бред какой-то, — заявила она мне. — Мы все черные и белые, и всякие прочие — дело тут не в расе. Есть две стороны одной медали, и как раз это мы и хотим показать. Я выясняю про мою мать вовсе не для того, чтобы казнить исследователей, наказать врачей или опорочить больницу. Я не хочу этого».

Так мы провели с Деборой целый год. Каждый мой приезд мы гуляли в районе балтиморской гавани, катались на лодках, вместе читали научные книги и говорили о клетках ее матери. Мы брали Дэвона и Альфреда с собой в Мэрилендский научный центр, где они увидели стену в двадцать футов [6 м], которую от пола до потолка покрывала фотография увеличенных под микроскопом клеток с зеленой неоновой подсветкой. Дэвон схватил меня за руку и потянул в сторону этой стены из клеток с воплями: «Мисс Ребекка! Мисс Ребекка! Это прабабушка Генриетта?» Люди поблизости недоуменно уставились на нас, когда я ответила: «Действительно, вполне может быть», а Дэвон прыгал вокруг и пел: «Бабушка Генриетта знаменита! Бабушка Генриетта знаменита!»

Как-то поздним вечером мы с Деборой гуляли по мощеным булыжником улицам района Фелл-пойнт. Вдруг она повернулась ко мне и произнесла без какого-либо намека с моей стороны: «Я принесу эти медицинские записи на своих условиях и когда сочту нужным». Она сказала, что в тот вечер, когда она схватила медицинские записи матери и убежала домой, она подумала, что я пыталась их украсть. «Мне нужен кто-то, кому можно доверять, кто бы говорил со мной и не держал меня в неведении», — призналась она и взяла с меня слово ничего от нее не скрывать. Я пообещала, что не буду.

Между поездками мы с Деборой каждую неделю часами беседовали по телефону. Порой кто-то убеждал ее, что не следует доверять белому и думать, будто тот расскажет историю ее матери, и тогда она в панике звонила мне и требовала сказать, платит ли мне больница Хопкинса за полученную от нее, Деборы, информацию, как это утверждают люди. В другое время она становилась подозрительной насчет денег, — как это было, к примеру, когда ей позвонил издатель учебника по генетике и предложил 300 долларов за разрешение напечатать фотографию Генриетты. Дебора ответила, что они должны заплатить 25 тысяч, издатель отказался, и тогда она позвонила мне, требуя сообщить, кто мне платит за то, что я пишу свою книгу, и сколько из этих денег я собираюсь ей дать.

Каждый раз я отвечала одно и то же: что я еще не продала книгу, поэтому пока что оплачиваю все расходы из студенческих займов и кредитных карт. В любом случае я не могу заплатить ей за то, что она мне сообщает. Вместо этого я обещала, что если книга когда-нибудь будет напечатана, то я открою стипендиальный фонд для потомков Генриетты Лакс. Когда у Деборы было хорошее настроение, эта идея приводила ее в восторг. «Образование — это все, — заявляла она. — Если бы у меня его было побольше, то, может быть, мне было бы легче понять все эти вещи насчет моей матери. Вот почему я всегда говорю Дэвону: давай учись, изучай все, что сможешь». В плохие дни она считала, что я вру, и опять переставала со мной общаться.

Такие моменты никогда не длились долго и всегда заканчивались просьбой Деборы снова и снова пообещать никогда ничего не скрывать от нее. В конце концов я сказала, что она может даже сопровождать меня в некоторых поездках, если хочет, и она ответила: «Хочу побывать в центрах, колледжах и все такое. Где учатся. И еще я хочу найти медицинские записи и отчет о вскрытии моей сестры».

Я стала отправлять ей массу информации, которую узнавала о ее матери, — статьи из научных журналов, фотографии ее клеток, порой даже романы, стихотворения или короткие рассказы на тему HeLa. В одном из них сумасшедший ученый использовал HeLa в качестве биологического оружия для распространения бешенства; в другом рассказывалось о желтой малярной краске из клеток HeLa, которая умела разговаривать. Я отправляла Деборе новости о выставках, где несколько художников рисовали клетки HeLa на стенах, а другая художница показывала культуру в форме сердца, которую вырастила, смешав с HeLa свои клетки. Каждую посылку я сопровождала заметками с объяснениями, что сие означает, четко подписывала, где вымысел, а где факты, и предупреждала Дебору обо всем, что могло бы ее расстроить.

Каждый раз, получив посылку, она звонила мне обсудить прочитанное, и постепенно ее панические звонки становились все реже. Вскоре, поняв, что я того же возраста, что и ее дочь, она стала звать меня Бу и заставила купить мобильный телефон, ибо волновалась, когда я вела машину на федеральных автомагистралях. Каждый раз, когда я беседовала с ее братьями, она кричала им полушутя: «Не пытайся отбить моего журналиста! Иди ищи себе своего!»

Когда мы встретились для первой совместной поездки, Дебора вышла из машины в черной юбке до колен, черных сандалиях на каблуках и черной рубашке, поверх которой накинула открытый черный жакет. Обнявшись со мной, она пояснила: «Я надела журналистскую одежду!» И, показав на мою наглухо застегнутую черную рубашку, черные брюки и черные ботинки, добавила: «Ты всегда ходишь в черном, и я решила одеться как ты, чтобы не выделяться».

К каждой поездке Дебора под завязку набивала свой джип разной обувью и одеждой, которые могли пригодиться («Никогда не знаешь, в какой момент переменится погода»). Она брала с собой подушки и одеяла, на случай если мы где-нибудь застрянем, вентилятор, если нам станет жарко, все свои инструменты для стрижки и маникюра из школы красоты, коробки с видеокассетами, диски с музыкой, канцтовары и все документы, имевшие отношение к Генриетте. Мы всегда путешествовали на двух машинах, потому что Дебора еще не доверяла мне настолько, чтобы ехать вдвоем на моей. Я ехала следом и наблюдала, как ее черная водительская кепка покачивается в такт музыке. Иногда, скругляя повороты или останавливаясь на светофоре, я могла слышать, как она громко поет «Рожденный жить на воле» или свою любимую песню Уильяма Белла «Я забыл, что я твой любовник».

В конце концов Дебора разрешила мне зайти в ее дом. Там было темно, плотные шторы были задернуты, черные кушетки, неяркое освещение, а на темно-коричневых стенах, обитых деревянными панелями, висели плакаты в черном цвете с религиозными сценами. Мы с ней все время проводили в ее кабинете, где она спала почти каждую ночь, вместо того чтобы ночевать в спальне вместе с Паллумом, — как она мне объяснила, они много ссорились, и им требовалось свободное пространство.

Комната Деборы была шириной около шести футов, у одной из стен стояла двуспальная кровать и рядом с ней, почти касаясь ее, — небольшой стол. На столе, под стопками бумаг, коробками с конвертами, письмами и счетами лежала Библия ее матери, с покоробившимися и потрескавшимися от времени страницами и в пятнах плесени, внутри которой по-прежнему были вложены локоны волос Генриетты и Эльси.

Стены комнаты Деборы от пола до потолка были увешаны цветными фото медведей, лошадей, собак и кошек, вырванными ею из календарей, с почти дюжиной ярких войлочных квадратов, которые они с Дэвоном вырезали вручную. На одном из них, желтом, крупными буквами было написано: «БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ, ИИСУС, ЗА ТО, ЧТО ТЫ ЛЮБИШЬ МЕНЯ»; другой — с надписью «СБЫВШИЕСЯ ПРОРОЧЕСТВА» — был украшен монетами из оловянной фольги. Полка в изголовье кровати была до краев завалена видеокассетами с инфорекламой: джакузи, автофургоны, путешествие в Диснейленд. Почти каждый вечер Дебора говорила: «Эй, Дэвон, хочешь поехать на каникулы?» После утвердительного кивка она спрашивала: «Куда хочешь отправиться — в Диснейленд, на курорт или в путешествие на автофургоне?» Каждую кассету они пересматривали по многу раз.

В конце одного из посещений я показала Деборе, как выходить в Сеть с ее старого компьютера, который кто-то отдал ей много лет назад, а потом научила пользоваться поисковиком Google. Вскоре она начала принимать амбиен — наркотический снотворный препарат — и просиживала ночи напролет в лекарственном тумане, набирая в Google «Генриетта» и HeLa.

Дэвон называл амбиен Деборы «дурацким лекарством», потому что после него она бродила по дому посреди ночи, как зомби, болтала ерунду и пыталась на завтрак рубить мясницким ножом злаковые хлопья. Дэвон, когда оставался с ней, зачастую, проснувшись среди ночи, находил бабушку спящей за компьютером; голова и руки ее мирно покоились на клавиатуре. Он просто стаскивал ее со стула, укладывал в кровать и укрывал одеялом. Если же Дэвона не было, то, проснувшись, Дебора часто обнаруживала, что спала лицом на столе в окружении горы распечатанных страниц, выпавших из принтера на пол: научных статей, заявок на патент, случайных газетных статей и постов блогов, включая и многое из того, что не имело ни малейшего отношения к ее матери, зато содержало слова Henrietta, lacks или Hela.

На удивление, последнее слово встречалось довольно часто. Хела — исконное название страны Шри-Ланка, где активисты носят плакаты с требованиями «Справедливости для народа хела». Еще это имя не существующей более немецкой компании — производителя тракторов, собаки-призера породы ши-цу, приморского курорта в Польше, рекламной фирмы в Швейцарии, датского судна, на котором собираются желающие выпить водки и посмотреть кино, а также героини комиксов компании «Марвел», которая действует в нескольких онлайновых играх: семи футов ростом, наполовину черная, наполовину белая богиня, которая является отчасти мертвой, отчасти живой, обладательница неизмеримого интеллекта, сверхчеловеческой силы, божественной жизнестойкости и продолжительности жизни, а также пятисот фунтов [226,8 кг] крепких мышц. На ее совести мор, болезни и катастрофы; ей нипочем огонь, радиация, яды, едкие вещества, болезни и старение. Еще она способна левитировать и контролировать мысли людей.

Когда Дебора нашла страницы с описанием Хела из комиксов «Марвел», то подумала, что речь идет о ее матери, ибо каждая из черт Хелы в какой-то мере совпадала с тем, что Дебора слышала о клетках Генриетты. Однако оказалось, что на создание этой научно-фантастической Хелы автора вдохновила древнескандинавская богиня смерти, обитающая в земле между преисподней и миром живых.

Как-то часа в три ночи, когда я, больная гриппом, спала, забывшись в лихорадочном сне, вдруг зазвонил телефон. На другом конце провода Дебора прокричала в трубку: «Говорила я тебе, что в Лондоне клонировали мою мать!» Она говорила медленно и неотчетливо из-за приема амбиена.

Оказалось, она набрала в Google слова HeLa, Clone, London и DNA (ДНК) и получила список тысяч материалов, наподобие этого отрывка из обсуждения клеток HeLa в одном из чатов: «В каждом содержится программа для создания Генриетты Лакс… Можно ли ее клонировать?» Имя ее матери попадалось в заголовках типа Cloning («Клонирование») и Human Farming («Разведение людей»), и она решила, что эти найденные тысячи материалов доказывают, что ученые создали тысячи клонов Генриетты.

«Они ее не клонировали, — ответила я. — Они просто вырастили копии ее клеток. Честное слово».

«Спасибо, Бу, прости, что разбудила, — проворковала Дебора. — Но, если они клонировали ее клетки, не означает ли это, что когда-нибудь они смогут клонировать мою мать?»

«Нет, — ответила я. — Спокойной ночи».

После того как Дэвон несколько недель подряд регулярно заставал Дебору без сознания, с телефоном в руке или лежащей лицом на клавиатуре, он сообщил своей матери, что ему нужно все время жить с бабушкой, чтобы заботиться о ней после того, как она примет лекарство.

Дебора принимала в среднем 14 таблеток в день, что обходилось ей в месяц примерно в 150 долларов с учетом всех возможных компенсаций от страховки ее мужа и программ медицинской помощи неимущим (Medicaid) и престарелым (Medicare). «Кажется, этих рецептов одиннадцать, — сказала она мне однажды. — Или двенадцать. Не успеваю следить, они все время меняются». Один препарат от кислотного рефлюкса в одном месяце стоил 8 долларов, а в следующем уже 135, и поэтому она перестала его принимать; в какой-то момент страховая компания ее мужа отказалась оплачивать выписанные лекарства, и Дебора стала резать таблетки пополам, чтобы растянуть их подольше. Когда кончался амбиен, она переставала спать до тех пор, пока не покупала новую упаковку.

Дебора рассказала мне, что врачи начали выписывать ей эти лекарства в 1997 году после одного случая, который она назвала «золотоискательской ситуацией», отказавшись сообщать подробности. Это случилось после того, как она принялась хлопотать относительно оформления инвалидности, чего ей удалось добиться только после нескольких посещений суда.

«Люди из социального обеспечения сказали, что это все у меня в голове, — поведала она. — В конце концов они отправили меня на консультацию к пяти психиатрам и куче врачей. Те сказали, что у меня паранойя, шизофрения и что я очень нервная. У меня тревожность, депрессия, дегенеративные изменения коленных чашек, бурсит, грыжа позвоночных дисков, диабет, остеопороз, высокое кровяное давление и повышенный холестерин. Я не знаю названия всех моих болезней. Может, вообще никто этого не знает. Знаю только, что, когда у меня начинается такое настроение и когда мне страшно, я прячусь».

По словам Деборы, именно это и произошло после первого моего звонка: «Я было вся загорелась, говорила, что хочу, чтобы о моей матери написали книгу. Потом в голове стали появляться разные мысли, и я испугалась».

«Знаю, что моя жизнь могла бы быть лучше, и мне бы этого хотелось, — сказала она мне. — Когда люди слышат о клетках моей матери, то всегда говорят: „Ух ты, вы могли бы стать богачами! Вы все должны подать иск против больницы Джона Хопкина, вы должны сделать то-то и то-то“. Только я всего этого не хочу, — она рассмеялась. — Честно говоря, я не злюсь на науку, потому что она помогает людям жить, без нее я была бы уже развалиной. Я ходячая аптека! Не могу сказать о науке ничего плохого, но не стану врать, мне бы хотелось иметь медицинскую страховку, чтобы не приходилось платить каждый месяц все эти деньги за лекарства, которые, может быть, клетки моей матери помогали создавать».

Мало-помалу Дебора освоилась с Интернетом и стала использовать его не только для того, чтобы пугать себя посреди ночи. Она написала для меня список вопросов и распечатала статьи об исследованиях, проводившихся над людьми без их уведомления или согласия — от испытаний вакцины в Уганде до испытания лекарств в войсках США. Информацию она теперь складывала в аккуратно подписанные папки: одна — про клетки, другая — про рак, еще одна — с определениями юридических терминов вроде «закон о давности уголовного преследования» и «врачебная тайна». Как-то она наткнулась на статью под названием «Что осталось от Генриетты Лакс?», которая привела ее в ярость из-за слов, что Генриетта, возможно, заразилась вирусом папилломы человека из-за того, что «спала с кем попало».

«Эти люди ничего не понимают в науке, — заявила она. — Наличие вируса папилломы человека в организме не значит, что моя мать была распущенной. Он есть у большинства людей, я читала об этом в Интернете».

Затем, в апреле 2001 года — почти через год после нашей первой встречи — Дебора позвонила мне, чтобы сказать, что «президент какого-то клуба по изучению рака» приглашает ее выступить на мероприятии в честь ее матери. Она пожаловалась, что боится и хочет, чтобы я узнала, все ли тут законно.

Оказалось, речь шла о Франклине Солсбери-младшем — президенте Национального фонда исследования рака, который решил провести конференцию фонда 2001 года в честь Генриетты. 13 сентября семьдесят известнейших исследователей рака со всего мира соберутся, чтобы представить свои исследования, будут сотни посетителей, в том числе мэр Вашингтона (округ Колумбия) и главный врач Службы здравоохранения США. Он надеялся, что Дебора согласится выступить и принять почетный знак в честь своей матери.

«Понимаю, что семья чувствует себя пострадавшей от злоупотреблений, — сказал он мне. — Мы не можем дать им денег, но надеюсь, эта конференция исправит историческую несправедливость и облегчит их бремя, пускай даже спустя пятьдесят лет».

Когда я объяснила все это Деборе, она пришла в восторг. Это будет как конференция Патилло в Атланте, решила она, только больше; немедленно принялась планировать, что надеть, и атаковала меня вопросами, о чем, по моему мнению, будут говорить исследователи. Она вновь стала переживать, будет ли она в безопасности на сцене, и не будет ли там ее ждать похититель.

«Что, если они решат, что я, например, собираюсь устроить им неприятности за то, что они взяли эти клетки, или что-нибудь вроде этого?»

«Не думаю, что тебе стоит об этом беспокоиться, — ответила я. — Ученые будут рады с тобой встретиться». Кроме того, я сообщила, что мероприятие будет проводиться в федеральном здании, где поддерживается высокий уровень безопасности.

«Ладно. Но сначала я хочу увидеть клетки моей матери, чтобы знать лично то, о чем все будут говорить на конференции».

Мы закончили телефонный разговор, и я отправилась звонить Кристофу Ленгауэру — исследователю рака, который подарил Деборе фотографию окрашенных хромосом. Однако, прежде чем я раскопала его номер, мой телефон опять зазвонил. Это была плачущая Дебора. Я решила, что она запаниковала и передумала насчет того, чтобы увидеть клетки. Вместо этого она прорыдала: «О, мой малыш! Боже, помоги ему, они нашли его отпечатки на коробке с пиццей».

Ее сын Альфред с другом совершили преступление — ограбили как минимум пять винных магазинов «под дулом пистолета». На видеозаписи камер системы безопасности было видно, как Альфред кричит на работника магазина и размахивает у него над головой бутылкой вина Wild Irish Rose. Он украл бутылку пива в двенадцать унций [0,355 л], одну бутылку Wild Irish Rose, две пачки сигарет Newport и около сотни долларов наличными. Полицейские арестовали его возле его дома и запихнули в машину, а его сын, маленький Альфред, стоял на лужайке и смотрел.

«Я по-прежнему хочу пойти смотреть клетки, — всхлипывая, сказала Дебора. — Эта история не помешает мне узнать о матери и сестре».

32 «Все это — моя мать»

Когда Дебора, наконец, была готова впервые увидеть клетки матери, Дэй уже не мог пойти. Не раз он говорил, что, прежде чем умереть, он хотел бы увидеть клетки своей жены. Однако ему было восемьдесят пять, он часто лежал в больнице из-за сердца и высокого давления, и к тому же только что потерял ногу из-за диабета. Сонни нужно было работать, а Лоуренс заявил, что хочет поговорить с адвокатом насчет иска против больницы Хопкинса, а не смотреть клетки, о которых он отзывался как о «многомиллиардодолларовой корпорации».

Итак, 11 мая 2001 года Дебора, Захария и я договорились встретиться в больнице Хопкинса у статуи Христа, чтобы пойти смотреть клетки Генриетты. В тот же день утром Дебора предупредила меня, что Лоуренс уверен, будто больница Хопкинса платит мне за сбор информации об их семье. Он уже звонил ей несколько раз в тот день и сказал, что заберет материалы, которые она собрала о матери. Поэтому Дебора заперла все их в своем кабинете, забрала с собой ключ и позвонила мне со словами: «Не говори ему, где находишься, и не встречайся с ним без меня».

Приехав на место, я подошла к статуе Христа; она стояла там же, где и прежде, когда Генриетта приходила сюда полвека назад, все так же возвышаясь более чем на десять футов [около 3 м] под ярусным куполом. Глаза с пустыми мраморными глазницами смотрели прямо перед собой, простертые руки задрапированы каменными одеждами. Под ноги Иисусу люди накидали кучи мелочи, положили увядшие маргаритки и две розы: одну — свежую, с шипами и вторую — тканевую, с пластмассовыми капельками росы. Статуя была потемневшей, серо-коричневой; только правая ступня, которую десятилетиями потирали «на удачу» была белой и блестела, отполированная.

Дебора и Захария еще не подошли, и я прислонилась к дальней стене, разглядывая врача в зеленом, стоявшего на коленях в молитве перед статуей, в то время как другие люди потирали большой палец на ноге Иисуса, проходя мимо к зданию больницы, даже не глядя на статую и не замедляя шаг. Несколько человек остановились, чтобы записать молитвы в огромные книги, лежавшие на деревянной подставке рядом со статуей: «Дорогой Отец небесный, если есть на то твоя воля, позволь мне поговорить с Эдди, этот раз будет уже последним». «Пожалуйста, помоги моим сыновьям справиться с их пристрастиями». «Прошу тебя найти мне и моему мужу работу». «Боже, благодарю тебя за то, что дал мне еще один шанс».

Я подошла к статуе, стуча каблуками по мрамору, и положила руку на ее большой палец. Никогда прежде я не подходила к Иисусу так близко для молитвы. Внезапно позади меня возникла Дебора, шепча: «Надеюсь, на этот раз Он был на нашей стороне». Ее голос звучал совершенно спокойно, без обычного нервного смеха.

Я ответила, что тоже была на ее стороне.

Дебора закрыла глаза и начала молиться. Затем за нашей спиной появился Захария и утробно хихикнул.

«Он теперь уже ничего не может сделать, чтобы вам помочь!» — воскликнул Захария. С последней нашей встречи Захария набрал вес, а в плотных серых шерстяных штанах и толстом синем пальто казался еще больше. Черные пластиковые дужки его очков так плотно сидели, что оставляли глубокие вмятины на голове, однако он не мог позволить себе купить новые.

Посмотрев на меня, Захария произнес: «Сестра моя вовсе спятила, раз не хочет за эти клетки денег».

Дебора сделала круглые глаза и стукнула его палкой по ноге, сказав: «Веди себя хорошо или не пойдешь смотреть клетки».

Захария перестал смеяться и последовал за нами к лаборатории Кристофа Ленгауэра. Через несколько минут Кристоф прошел через холл здания и с улыбкой направился к нам, протягивая руку. Ему было тридцать с небольшим. Пышная русая шевелюра. Одет он был в идеально потертые синие джинсы и синюю клетчатую рубашку. Пожав руку мне и Деборе, он протянул руку Захарии, однако тот не шелохнулся.

«Ладно, — произнес Кристоф, глядя на Дебору, — должно быть, вам очень тяжело прийти в лабораторию больницы Хопкинса после всего того, через что вы прошли. Я действительно очень рад видеть вас здесь».

Он говорил с австрийским акцентом, который заставил Дебору наморщить брови, когда Кристоф отвернулся нажать кнопку вызова лифта. «Я подумал, что мы начнем с морозильной камеры, где я смогу показать, как мы храним клетки вашей матери, а затем можно пойти посмотреть их живьем в микроскоп».

«Прекрасно», — ответила Дебора, как будто он предложил нечто совершенно обыденное. В лифте она прижалась к Захарии, одной рукой опираясь на свою палку и держа в другой потертый словарь. Когда двери лифта открылись, мы гурьбой последовали за Кристофом через узкий длинный холл, стены и потолок которого вибрировали, издавая низкое гудение, пока мы шли. «Это система вентиляции, — крикнул Кристоф. — Она всасывает все химикаты и клетки и выводит их наружу, чтобы нам не приходилось их вдыхать».

Он кинулся открывать дверь своей лаборатории и широким приветственным жестом предложил нам войти. «Вот здесь мы храним все свои клетки», — крикнул он, стараясь перекричать оглушающий механический гул, из-за которого слуховые аппараты Деборы и Захарии заскрежетали. Захария резко поднял руку и выдернул аппарат из уха. Дебора отрегулировала громкость своего устройства и прошла мимо Кристофа в комнату, где от стены до стены друг на друге стояли белые морозильные камеры, шумя, как море стиральных машин в промышленной прачечной. Она бросила на меня взгляд широко открытых, испуганных глаз.

Кристоф потянул ручку белого морозильника высотой от пола до потолка; тот с шипением открылся, выпустив в комнату облако пара. Дебора закричала и, отпрыгнув, спряталась за Захарию, который стоял с невыразительной миной, засунув руки в карманы.

«Не беспокойтесь, — прокричал Кристоф — это не опасно, это просто холод. В этих морозильных установках не минус двадцать по Цельсию, как в морозилках у вас дома, здесь минус восемьдесят. Вот почему, когда я открываю их, наружу вырывается пар». И он сделал Деборе знак подойти поближе.

«Он полон ее клеток», — пояснил Кристоф.

Дебора отпустила Захарию и подошла чуть ближе, пока ледяной ветер не ударил ей в лицо, да так и застыла, разглядывая тысячи пластиковых пробирок в дюйм [2,54 см] высотой, наполненных красной жидкостью.

«О Боже! — ахнула она — Поверить не могу, что все это — моя мать».

Захария смотрел молча.

Тем временем Кристоф подошел к морозильнику, вытащил одну пробирку и показал на надпись сбоку: HeLa. «Здесь внутри миллионы и миллионы ее клеток, — сказал он, — может быть, миллиарды. Они могут тут храниться всегда. Пятьдесят лет, сто, даже больше, потом их просто оттаивают, и они начинают расти».

Рассказывая, какую осторожность следует соблюдать при обращении с клетками, он покачал в руках пробирку с HeLa. «У нас есть дополнительная комната специально для клеток. Это важно. Потому что если их чем-то загрязнить, то их нельзя будет больше использовать. И нельзя допустить, чтобы клетки HeLa заразили другие культуры в лаборатории».

«Именно это и случилось в России, верно?» — уточнила Дебора.

Кристоф посмотрел на нее внимательно и ухмыльнулся. «Да, — подтвердил он. — Точно. Замечательно, что вы об этом знаете». Он объяснил, как возникла проблема с загрязнением HeLa, а затем добавил: «Ее клетки причинили убытков на миллионы долларов. Как будто в некотором смысле идеальная справедливость, не так ли?»

«Моя мать просто отомстила ученым за то, что они скрывали все эти секреты от семьи, — заявила Дебора. — Не связывайтесь с Генриеттой — она нашлет HeLa на вашу задницу!»

Все рассмеялись.

Кристоф протянул руку к морозильнику у себя за спиной, схватил еще одну пробирку с клетками HeLa и подал Деборе, глядя на нее мягким взглядом. Какое-то время она стояла, не шелохнувшись, уставившись на его протянутую руку, потом взяла пробирку и начала быстро тереть ее между ладонями, как будто пыталась согреться зимой.

«Ей холодно», — сказала Дебора, сложив ладони и дуя на пробирку. Кристоф дал нам знак следовать за ним в инкубатор, где он отогревал клетки, но Дебора не двинулась с места. Захария и Кристоф ушли, и тогда она подняла пробирку и коснулась ее губами.

«Ты знаменита, — прошептала она. — Просто никто об этом не знает».

Кристоф привел нас в небольшую лабораторию, заставленную микроскопами, пипетками и контейнерами, на которых сбоку красовались надписи BIOHAZARD («Биологическая опасность») и DNA (ДНК). Указав на вентиляционные колпаки на столах, он пояснил: «Мы не хотим, чтобы рак распространился тут повсюду, поэтому эти штуки засасывают воздух в систему фильтрации, которая улавливает и убивает любые клетки, летающие вокруг».

Он объяснил, что такое культуральная среда и как он переносит клетки из морозильника в инкубатор для выращивания. «В конце концов они заполняют вон те большие бутыли сзади, — сказал он, показывая на ряды емкостей объемом в галлон. — Потом мы ставим над ними эксперименты; например, если нашли новое лекарство от рака, то наливаем его на клетки и смотрим, что произойдет». Захария и Дебора кивали, когда Кристоф рассказывал, что лекарства сначала проверяют на клетках, потом на животных и, наконец, на людях.

Кристоф встал на колени перед инкубатором, засунул руку внутрь и вытащил тарелку, на которой росли HeLa. «Они действительно очень-очень маленькие, эти клетки, — произнес он, — вот почему мы сейчас пойдем к микроскопу, чтобы я мог вам их показать». Он щелкнул выключателями электропитания, поставил тарелку на подставку микроскопа и указал на небольшой экран, закрепленный на микроскопе, который загорелся флюоресцентным зеленым светом. Дебора открыла рот от удивления.

«Какой прелестный цвет!»

Кристоф нагнулся над микроскопом, чтобы настроить фокус на клетки, и на экране появилось изображение, больше похожее на туманную зеленую воду из пруда, чем на клетки. «При таком увеличении вы мало что можете увидеть, — сказал он. — Изображение на экране такое скучное, потому что клетки настолько малы, что иногда их невозможно увидеть даже через микроскоп». Он нажал на небольшую кнопку и сделал увеличение еще больше, пока мутное море зеленого не превратилось в экран, полный сотен отдельных клеток с темной набухшей сердцевиной.

«О-о, — прошептала Дебора, — вот они». Она протянула руку и коснулась экрана, водя пальцем от одной клетки к другой.

Кристоф обвел пальцем контур клетки. «Это все одна клетка. Она похожа на треугольник с кружочком посередине, видите?»

Он взял лист черновой бумаги, и в течение почти получаса рисовал схемы и объяснял основы биологии клеток, а Дебора задавала вопросы. Захария включил свой слуховой аппарат и пододвинулся поближе к Кристофу и листочку со схемой.

«Все всегда говорят о клетках и ДНК, — сказала она в какой-то момент, — но я не понимаю, где ДНК и где ее клетки».

«А! — взволнованно ответил Кристоф. — ДНК находится внутри клетки! Внутри каждого ядра, если рассматривать его при большом увеличении, можно увидеть кусочек ДНК, примерно вот такой, — и он нарисовал длинную волнистую линию. — В каждом ядре человеческой клетки сорок шесть таких участков ДНК. Они называются хромосомами — это как раз те ярко окрашенные штуки на большой фотографии, которую я вам дал».

«О! Мой брат повесил эту фотографию дома на стену рядом с фотографиями нашей матери и сестры, — сказала Дебора и посмотрела на Захарию. — Ты знал, что это тот самый человек, который дал тебе эту фотографию?»

Захария кивнул, не поднимая глаз, и его губы изобразили вполне явную улыбку.

«Внутри ДНК на этой фотографии хранится вся генетическая информация, благодаря которой Генриетта является Генриеттой, — рассказывал им Кристоф. — Ваша мать была высокого или низкого роста?»

«Невысокой».

«И у нее были темные волосы, верно?»

Мы дружно кивнули.

«Так вот, вся эта информация хранится в ДНК, — объяснил он. — И ее рак тоже — он возник из-за ошибки в ДНК».

Лицо Деборы вытянулось. Ей часто приходилось слышать, что она унаследовала некоторые ДНК от этих клеток своей матери, и ей не хотелось думать, что рак ее матери тоже был в этих ДНК.

«Такие ошибки могут возникать при воздействии химикатов или радиации, — сказал Кристоф, — но у вашей матери ошибка была вызвана вирусом папилломы человека, — вирусом генитальных бородавок. К счастью для вас, дети не наследуют от родителей подобные изменения ДНК, которые могут возникнуть только при контакте с вирусом».

«То есть у нас нет того, что заставило ее клетки расти вечно?» — спросила Дебора. Кристоф покачал головой. «Теперь вы мне говорите, после стольких-то лет! — воскликнула Дебора. — Спасибо, Господи, потому что я хотела это знать!»

Она указала на клетку на экране, которая казалась длиннее других: «Это раковая, да? А остальные ее клетки нормальные?»

«На самом деле, все клетки HeLa раковые», — уточнил Кристоф.

«Погодите-ка, — удивилась Дебора, — вы хотите сказать, что ни одной здоровой клетки нашей матери нет в живых? Только ее раковые клетки?»

«Совершенно верно».

«О! А я-то все это время думала, что нормальные клетки моей матери по-прежнему живы!»

Кристоф опять склонился над микроскопом и начал быстро перемещать клетки по экрану, пока не воскликнул: «Вот, смотрите! Видите эту клетку? — и указал на центр экрана. — Видите, какое у нее большое ядро, которое выглядит так, будто его кто-то сжал пальцами посередине и почти разделил на две половинки? Эта клетка делится надвое прямо у вас на глазах! И обе получившиеся клетки будут содержать ДНК вашей матери».

«Господи, помилуй», — прошептала Дебора, прикрыв рот рукой.

Кристоф продолжал рассказывать о делении клеток, но Дебора не слушала. Она стояла, как зачарованная, и смотрела, как одна из клеток ее матери делится пополам, так же, как они делали, когда Генриетта еще была в утробе матери.

Дебора и Захария уставились на экран, будто в трансе, с открытыми ртами и обвисшими щеками. Впервые со времен своего детства они видели так близко свою мать живой.

После долгой паузы Захария заговорил.

«Если все это клетки нашей матери, — произнес он, — то как получается, что они не черные, хотя она была черной?»

«Клетки не имеют цвета под микроскопом, — пояснил ему Кристоф. — Они все выглядят одинаково — прозрачными, до тех пор, пока мы не окрасим их красителем. Глядя на клетки, невозможно сказать, какого цвета кожа у человека». Он предложил Захарии подойти поближе: «Хотите посмотреть на них в микроскоп? Тут они лучше видны».

Кристоф показал Деборе и Захарии, как пользоваться микроскопом: «Смотрите в окуляр вот так… снимите очки… теперь поверните эту ручку, чтобы настроить фокус». Наконец, клетки попали в поле зрения Деборы. В этот момент она видела в микроскоп только океан клеток своей матери, окрашенных в божественный светящийся зеленый цвет.

«Они красивы», — прошептала она и опять приникла к микроскопу, разглядывая клетки в полном молчании. В конце концов, не отрывая взгляда от клеток, она сказала: «Боже, никогда не думала, что увижу свою мать под микроскопом, я никогда не надеялась, что этот день наступит».

«Ну да, думаю, больница Хопкинса напортачила, как только могла», — заметил Кристоф.

Дебора резко выпрямилась и глянула на него, ошеломленная тем, что это произнес ученый, работающий — ни много ни мало — в больнице Хопкинса. Затем она вновь склонилась над микроскопом и произнесла: «Больница Джона Хопкина — школа знаний, и это важно. Но это же моя мать. Кажется, никто этого не понимает».

«Верно, — ответил Кристоф. — Во всех научных книгах пишут: „HeLa — то, HeLa — это“. Некоторые знают, что это начальные буквы имени человека, но не знают, кто этот человек. А ведь это важно».

Дебора выглядела так, как будто хотела броситься ему на шею. «Поразительно», — сказала она, тряхнув головой и посмотрев на Кристофа, как на мираж.

Внезапно Захария начал кричать что-то о Джордже Гае. Дебора сильно ударила его своей палкой по носку обуви, и он замолчал на полуслове.

«Захария очень злится из-за всего, что происходит, — объяснила она Кристофу. — Я пытаюсь заставить его сохранять спокойствие. Иногда он взрывается, но пытается держать себя в руках».

«Я не виню вас за злость», — ответил Кристоф. Потом он показал им каталог, которым пользовался для заказа клеток HeLa. Там перечислялись разнообразные клоны HeLa, которые любой мог купить по 167 долларов за пробирку.

«Вы должны взять это», — сказал Кристоф Деборе и Захарии.

«Ну да, конечно, — ответила Дебора. — Что я буду делать с пробиркой с клетками своей матери?» — рассмеялась она.

«Нет, я хотел сказать, вы должны получать эти деньги. Хотя бы часть».

«Ох, — ответила Дебора, потрясенная, — да ну. Знаете, когда люди слышат, кто такая HeLa, то первое, что они говорят, это: „Да вы все должны быть миллионерами!“»

Кристоф согласно кивнул. «Все начиналось с ее клеток, — произнес он. — Если существует лекарство от рака, то, несомненно, во многом благодаря клеткам вашей матери».

«Воистину! — ответила Дебора и с некоторой злостью добавила: — Люди всегда будут делать деньги на этих клетках, ничего нам с этим не поделать. Но мы с этих денег ничего не получим».

Кристоф возразил, что, по его мнению, это неправильно. Почему не относиться к ценным клеткам так же, как, например, к нефти. Когда на чьей-то земле находят нефтяное месторождение, оно не принадлежит автоматически владельцу земли, но он получает свою долю от прибылей. «Никто сегодня не знает, как поступить, если такое происходит с клетками, — сказал он. — В те времена, когда заболела ваша мать, врачи делали, что хотели, а пациенты не задавали вопросов. Однако сегодня пациенты желают знать, что происходит».

«Воистину!» — произнесла Дебора еще раз.

Кристоф оставил им номер своего мобильного телефона и сказал, что, если у них появятся вопросы о клетках их матери, они могут звонить ему в любое время. Пока мы шли к лифту, Захария протянул руку, коснулся спины Кристофа и сказал ему: «Спасибо!» Когда мы вышли из здания, он сказал мне то же самое, а затем свернул, чтобы сесть на автобус до дома.

Мы с Деборой молча стояли и смотрели, как он уходит. Потом она обняла меня и произнесла: «Девочка, ты только что стала свидетелем чуда».

33 «Больница для сумасшедших негров»

Я пообещала Деборе, что мы вместе сделаем несколько дел: первым было увидеть клетки ее матери, а вторым — выяснить, что произошло с Эльси. Поэтому на следующий день после посещения лаборатории Кристофа мы отправились с ней в недельное путешествие, которое началось в Краунсвилле, где мы надеялись найти медицинские записи ее сестры, продолжилось в Кловере и закончилось в Роаноке — в доме, где родилась Генриетта.

Был День матери — всегда грустный для Деборы, и этот тоже начался не очень удачно. Прежде чем уехать из города, она собиралась отвезти своего внука Альфреда в тюрьму повидаться с отцом. Однако ее сын позвонил сказать, что не хочет, чтобы Дебора или маленький Альфред приезжали до тех пор, пока ему не разрешат свидания не через стекло. Он сказал, что хотел бы узнать о своей бабушке Генриетте, и попросил Дебору отправить ему любую информацию, которую мы найдем в поездке.

«Всю жизнь я ждала, что он произнесет эти слова, — плача, сказала она. — Мне только не хотелось, чтобы для этого ему пришлось оказаться взаперти в тюрьме». Но затем повторила: «Это меня не остановит. Я хочу сосредоточиться лишь на хорошем, например что я увижу клетки своей матери и узнаю о сестре». Итак, мы отправились в Краунсвилл, каждая на своей машине.

Не знаю, какой я ожидала увидеть бывшую «больницу для сумасшедших негров», но уж точно не такой, какой она предстала перед нашими глазами. Больничный центр в Краунсвилле оказался раскинувшимся на 1200 акров [480 га] кампусом с ярко-зелеными холмами, идеально подстриженными газонами, пешеходными дорожками, плакучими вишневыми деревьями и столиками для пикников. Веранда основного здания из красного кирпича с белыми колоннами была украшена широкими креслами и люстрами. На вид это было приятное местечко, где хорошо потягивать мятный джулеп или сладкий чай. В одном из старых больничных зданий теперь находился продовольственный банк; в других располагались Отдел расследования уголовных преступлений, альтернативная средняя школа и отделение Ротари-клуба.

Войдя в главное здание, мы прошли мимо пустых кабинетов и попали в длинный пустой белый коридор, говоря: «Привет», «Есть кто-нибудь?» и «Странное место». Потом в конце коридора мы обнаружили белую дверь, покрытую многолетним слоем грязи и отпечатков пальцев. На ней кривыми печатными трафаретными буквами было выведено: «МЕДИЦИНСКИЕ ЗАПИСИ». Ниже надпись буквами помельче гласила: «ПРОХОДА НЕТ».

Дебора взялась за дверную ручку и глубоко вздохнула. «Мы готовы к этому?» — спросила она. Я кивнула. Схватив одной рукой меня за руку, второй она открыла дверь, и мы шагнули внутрь.

Мы оказались в прочной белой железной кабине, которая вела в комнату медицинских записей — пустое, размером со склад помещение, в котором не было ни персонала, ни больных, ни стульев, ни посетителей, ни медицинских записей. Окна были заперты и затянуты проволокой и грязью, а серый ковер пошел волнами из-за тысяч ног, ступавших по нему за десятки лет. Вдоль комнаты стояла стена из шлакоблоков по пояс высотой, разделявшая зону ожидания от зоны AUTHORIZED PERSONNEL ONLY («Только для сотрудников»), где стояло несколько рядов высоких пустых металлических полок.

«Не могу в это поверить, — прошептала Дебора. — Все записи пропали?» Она провела рукой по пустым полкам, бормоча: «1955-й — в этот год они ее убили… я хочу эти записи… я знаю, что это было что-то нехорошее… Иначе с чего бы им было избавляться от них?»

Не было нужды спрашивать, действительно ли в Краунсвилле произошло что-то ужасное — мы ощущали ужас, исходивший от самих стен.

«Пойдем, найдем кого-нибудь, кто сможет нам что-нибудь рассказать», — предложила я.

Мы забрели в другой длинный коридор, и Дебора принялась кричать: «Простите! Нам нужно найти медицинскую запись. Кто-нибудь знает, где это?»

В конце концов из одного кабинета высунула голову молодая женщина и указала нам на другую дверь дальше по коридору, где еще кто-то отправил нас дальше. Наконец, мы очутились в кабинете высокого мужчины с густой белой бородой Санта Клауса и дикими кустистыми бровями. Дебора бросилась к нему со словами: «Привет, я Дебора, а это мой журналист. Возможно, вы слышали о нас, о моей маме в истории с этими клетками. Нам нужно найти одну медицинскую запись».

Мужчина улыбнулся. «Кем была ваша мать и о каких клетках идет речь?» — уточнил он.

Мы объяснили причину своего визита, и он ответил, что медицинские записи хранятся в другом здании и вообще от прошлого в Краунсвилле мало что сохранилось. «Хотел бы я, чтобы у нас был архивист, — заметил он, — боюсь, что я вроде бы как выполняю его работу».

Мужчину звали Пол Лурц, по должности он был директором по развитию персонала. Однако он также исполнял роль социального работника, специализировавшегося в области истории — его основной страсти. Он пригласил нас пройти в его кабинет.

«В сороковых и пятидесятых годах на лечение черных выделялось не слишком много средств, — произнес он. — Боюсь, в те времена Краунсвилл был не самым приятным местом».

Он взглянул на Дебору: «Ваша сестра находилась здесь?»

Та кивнула.

«Расскажите мне о ней».

«Мой отец говорит, что в голове она навсегда осталась ребенком», — ответила она, достала из кошелька помятую копию свидетельства о смерти Эльси и принялась медленно читать его вслух: «Эльси Лакс… причина смерти: а) дыхательная недостаточность, б) эпилепсия, в) церебральный паралич… Провела пять лет в Краунсвилльской государственной больнице». Она передала Лурцу фотографию своей сестры, висевшую раньше на стене у Захарии: «Не верю, что у моей сестры было все это».

Лурц покачал головой. «Судя по этой фотографии, не похоже, что у нее церебральный паралич. Какой красивый ребенок».

«У нее бывали припадки, — сказала Дебора, — и она так и не смогла научиться пользоваться туалетом. Но мне кажется, она просто была глухой. У меня и моих братьев есть небольшая глухота из-за нерва, потому что наши родители — двоюродные брат и сестра и у них был сифилис. Иногда я думаю, что если бы кто-нибудь научил мою сестру языку глухонемых, то она, может быть, была бы до сих пор жива».

Лурц, скрестив ноги, сидел на стуле и рассматривал фотографию Эльси. «Вы должны быть готовы, — мягко сказал он Деборе, — иногда знание может приносить такую же боль, как и незнание».

«Я готова», — ответила она, кивнув.

«У нас были серьезные проблемы из-за асбеста, — сказал он. — Пострадала большая часть наших записей пятидесятых годов и ранее. Вместо того чтобы очистить каждую страницу записей, дабы сохранить их, администрация решила сложить все в мешки и захоронить».

Он прошел в камеру хранения рядом со своим столом, вдоль стен которой выстроились ряды полок и картотечных шкафов. В дальнем углу лицом к стене был втиснут небольшой столик. Лурц начал работать здесь с 1964 года, будучи еще двадцатилетним студентом-интерном, и имел привычку собирать документы, потенциально обладающие исторической ценностью: истории болезни, копии старых отчетов о приеме больных, которые привлекли его внимание, — наподобие малыша-сироты, поступившего слепым на один глаз и с деформациями лица, или ребенка постарше, госпитализированного без каких-либо явных психиатрических отклонений.

Лурц скрылся в хранилище, и оттуда послышалось ворчание вперемешку с громкими глухими ударами и шаркающими звуками: «Было тут несколько… я их вытаскивал пару недель назад… А! Вот они». Он вышел из камеры, неся в руках пачку распухших книг с толстыми кожаными корешками и темно-зелеными тряпичными переплетами. Все они покоробились от времени и были покрыты пылью, а толстая бумага внутри пожелтела.

«Вот отчеты о вскрытии», — произнес он, открывая первую книгу. В комнате сразу запахло плесенью. По его словам, он наткнулся на них, осматривая подвал заброшенного здания больницы где-то в восьмидесятых. Когда он впервые открыл эти книги, по столу забегали сотни жуков, прятавшихся между страниц.

Между 1910 годом, годом открытия больницы, и концом 1950-х годов, когда выяснилось, что записи повреждены, через Краунсвилльскую больницу прошли десятки тысяч пациентов. Записи о них, если бы они сохранились, могли бы несколько раз заполнить небольшое хранилище Лурца. Теперь же эта стопка — все, что осталось от Краунсвилла тех лет.

Лурц вытащил том, в котором были некоторые отчеты за 1951 год, когда умерла Эльси, и Дебора взвизгнула от волнения.

«Как вы говорите, было ее полное имя?» — спросил Лурц, ведя пальцем по списку имен, написанному аккуратным почерком рядом с номерами страниц.

«Эльси Лакс», — ответила я, внимательно разглядывая имена у него из-за плеча, в то время как мое сердце билось как сумасшедшее. Вдруг я изумленно указала на слова «Эльси Лакс», написанные на странице, и воскликнула: «О, Боже мой! Вот она!»

Дебора перестала дышать, ее лицо вдруг сделалось пепельным. Она закрыла глаза, схватила мою руку, чтобы успокоиться, и зашептала: «Спасибо тебе, Господи… Спасибо тебе, Господи».

«Ух ты. Вот так сюрприз, — сказал Лурц, — я почти не верил, что мы найдем ее в списке».

Мы с Деборой начали скакать вокруг и хлопать в ладоши. Не важно, о чем говорилось в этих записях, в любом случае мы узнаем что-то о жизни Эльси. Нам казалось, что это было лучше, чем не знать совсем ничего.

Лурц открыл страницу с данными Эльси, затем быстро закрыл глаза и прижал книгу к груди, прежде чем мы успели что-либо увидеть. «Никогда не видел фотографию из одного из этих отчетов», — прошептал он.

Он опустил книгу пониже, чтобы мы тоже могли видеть, и мне вдруг показалось, что время остановилось. Втроем мы стояли, почти касаясь головами страницы, и Дебора закричала: «О, моя малышка! Она прямо как моя дочь!.. Она прямо как Дэвон!.. Она прямо как мой отец!.. У нее гладкая оливковая кожа Лаксов».

Лурц и я молча уставились на фотографию.

На ней Эльси стояла перед стеной с нарисованными цифрами для измерения роста. Ее курчавые волосы, которые когда-то часами расчесывала и заплетала Генриетта, были с большими колтунами, которые заканчивались прямо под отметкой в пять футов позади девочки. Ее когда-то красивые глаза были выпучены, слегка налиты кровью и почти закрыты из-за отека. Она плакала и глядела куда-то чуть ниже уровня фотоаппарата, ее лицо было уродливым и почти неузнаваемым, ноздри были воспалены и в соплях; губы распухли почти в два раза по сравнению с нормальным размером и были окружены глубоким темным кольцом потрескавшейся кожи; язык распух и выдавался изо рта. Казалось, она кричит. Голова Эльси была неестественно развернута влево, ее подбородок подняли и удерживали на месте две большие белые руки.

«Она не хочет так поворачивать голову, — прошептала Дебора. — Почему они так держат ее?»

Никто не ответил. Мы все просто стояли, уставившись на эти большие белые руки на шее Эльси. Они были женственными, с тщательно сделанным маникюром, слегка розоватыми — такие руки ожидаешь увидеть в рекламе лака для ногтей, а не на горле плачущего ребенка.

Дебора положила свою старую фотографию Эльси, где она еще маленькая девочка, рядом с новой фотографией.

«О, она была красивой», — прошептал Лурц.

Дебора провела пальцем по лицу Эльси на сделанной в Краунсвилле фотографии. «Кажется, будто она задается вопросом, где я, — сказала она. — Кажется, ей нужна ее сестра».

Фотография была верхним углом скреплена с отчетом о вскрытии Эльси, который я и Лурц начали читать, произнося некоторые фразы вслух: «Диагноз „идиотия“… напрямую связан с сифилисом… самопроизвольная рвота, вызванная тем, что больная засовывала пальцы в горло за шесть месяцев до смерти». В конце говорилось, что ее «рвало кофеподобной субстанцией», которая, возможно, была сгустками крови.

Как только Лурц прочел вслух фразу «рвало кофеподобной субстанцией», в кабинет ворвался низенький толстый лысый мужчина в темном деловом костюме, который приказал мне прекратить делать заметки и потребовал сообщить, что мы здесь делаем.

«Это члены семьи пациентки, — отрывисто ответил Лурц. — Они пришли посмотреть медицинские записи больной».

Мужчина замолчал, посмотрел сначала на Дебору, потом на меня: невысокая пятидесятилетняя черная женщина и высокая двадцатилетняя белая женщина. Дебора сжала свою палку и пристально посмотрела ему в глаза; ее взгляд почти умолял его вступить с ней в бой. Она залезла в сумку и вытащила три листка бумаги: свое свидетельство о рождении, свидетельство о рождении Эльси и официальный документ, дающий ей право выступать доверенным лицом Эльси. Дебора потратила не один месяц, чтобы получить этот документ — на тот случай, если кто-то попытается помешать ей делать именно то, чем мы занимались в данный момент.

Она передала документы мужчине, который схватил книгу с отчетами о вскрытии и принялся читать. Мы с Деборой глядели на него, и обе были настолько разозлены его попыткой нас остановить, что не понимали, что перед нами — один из немногих официальных представителей больницы, кто когда-либо пытался защитить частную жизнь семьи Лакс.

«Может ли Дебора получить копию отчета о вскрытии?» — спросила я.

«Да, может, — ответил он, — если напишет письменный запрос». С этими словами он схватил со стола лист бумаги и передал его Деборе.

«Что я должна написать?» — поинтересовалась она.

Лурц начал диктовать: «Я, Дебора Лакс…»

Через несколько минут она составила официальный запрос на медицинские записи на обрывке бумаги, передала его Лурцу и сказала: «Еще мне нужна как следует увеличенная копия этой фотографии».

Прежде чем пойти снимать копии, Лурц, за спиной у которого неотступно маячил лысый мужчина, передал мне пачку фотографий и документов, чтобы я их посмотрела во время его отсутствия. Первым документом в пачке оказалась статья из Washington Post за 1958 год — три года спустя после смерти Эльси — со следующим заголовком:

Прочтя заголовок, я сразу перевернула статью текстом вниз и положила себе на колени. Сначала я решила вообще не показывать ее Деборе. Я подумала, что, возможно, мне стоит сначала прочесть статью самой, чтобы я могла подготовить Дебору к любым ужасам, которые, может быть, нам придется узнать. Но она выхватила статью у меня из рук и прочла заголовок вслух, после чего ошеломленно подняла глаза.

«Это хорошо, — заявила она, ткнув пальцем в крупную иллюстрацию, на которой была группа людей в различных состояниях, свидетельствовавших о безнадежности: некоторые держались за голову, другие лежали на полу или скучивались по углам, — хочу повесить ее дома на стену». Она вернула мне статью и попросила прочесть ее вслух.

«Ты уверена? — уточнила я — Возможно, тут говорится о таких вещах, которые могут сильно расстроить. Хочешь, я сначала прочитаю сама и расскажу тебе, о чем тут написано?»

«Нет, — резко ответила она. — Он же нам сказал, что у больницы не было денег, чтобы ухаживать за черными».

Она шла у меня за спиной и из-за плеча следила, как я читала, затем быстро просмотрела страницу и указала на несколько слов: «Отвратительные? Страшные палаты для черных?»

Больница в Краунсвилле, в которой умерла Эльси, была куда хуже, нежели Дебора могла себе представить. Больных доставляли из близлежащего заведения поездом. В 1955 году — в год смерти Эльси — население Краунсвилла достигло рекордно высокой отметки и составляло более 2700 пациентов, — то есть почти на восемьсот человек больше максимальной вместимости больницы. В 1948 году — единственном, по которому были доступны данные — на одного врача приходилось в среднем 225 больных, и уровень смертности был намного выше процента выписавшихся. Пациенты были заперты в плохо вентилируемых палатах со стоком в полу вместо туалета. Черные мужчины, женщины и дети со всевозможными заболеваниями — от слабоумия и туберкулеза до «раздражительности», «недостатка уверенности в себе» и эпилепсии — занимали любое имеющееся пространство, включая подвальные комнаты без окон и запертые веранды. Если и были кровати, то на них, как правило, на двухместном матрасе спали по двое или больше, головой к ногам. Обитателям больницы приходилось пробираться через море спящих тел, чтобы добраться до своих кроватей. Их не делили по возрасту и полу, и среди них часто попадались половые преступники. Случались бунты, попадалось самодельное оружие. Непослушных пациентов привязывали к их кроватям или отселяли в запертые комнаты.

Позже я узнала, что, когда Эльси находилась в Краунсвилле, ученые часто проводили на пациентах исследования без их согласия, включая исследование под названием «Изучение пневмоэнцефалограмм и рентгена черепа 100 больных эпилепсией». Техника пневмоэнцефалографии была разработана в 1919 году для получения снимков мозга, окруженного жидкой средой. Эта жидкость защищает мозг от повреждений, однако усложняет выполнение рентгеновского снимка, потому что изображение сквозь жидкость получается туманным. Технология пневмоэнцефалографии предполагает сверление дырок в черепе подопытных, спуск жидкости, окружающей мозг, и накачивание в череп воздуха или гелия вместо жидкости, чтобы получить четкий рентгеновский снимок мозга через череп. Побочные эффекты — сильные головные боли, головокружение, припадки, рвота — длятся до тех пор, пока организм не восстановит естественным образом внутричерепную жидкость за счет ликвора; обычно на это требуется от двух до трех месяцев. Поскольку пневмоэнцефалография может вызвать долговременное повреждение мозга и паралич, в 1973 году она была запрещена.

Нет доказательств, что ученые, проводившие исследования над пациентами Краунсвилльской больницы, получали согласие от самих пациентов либо от их родителей или опекунов. Позднее Лурц сказал мне, что, судя по числу подопытных больных, указанному в исследовании пневмоэнцефалографии, и по годам его проведения, в нем, по всей вероятности, был задействован каждый ребенок, больной эпилепсией, включая Эльси. То же самое касается как минимум еще одного исследования под названием «Использование глубоких височных отведений при исследовании психомоторной эпилепсии», при проведении которого в мозг пациентов вводились металлические зонды.

Вскоре после смерти Эльси в Краунсвилльской больнице сменился директор, и начали выпускать сотни безосновательно госпитализированных пациентов. В статье в Washington Post были процитированы его слова: «Самое худшее, что можно сделать с больным человеком, — это запереть дверь и забыть о нем».

Когда я прочла вслух эту фразу, Дебора прошептала: «Мы не забыли о ней. Моя мать умерла… никто мне не сказал, что сестра была здесь. Я бы вытащила ее».

Когда мы собрались уезжать из Краунсвилла, Дебора поблагодарила Лурца за информацию: «Я ждала этого дня долго, очень долго, доктор». Он спросил, в порядке ли она, и Дебора ответила: «Как я всегда говорю своим братьям: если собираешься узнать историю, нельзя делать это с ненавистью в душе. Нужно помнить, что времена были другие».

Выйдя на улицу, я спросила Дебору, точно ли она нормально себя чувствует, но она лишь рассмеялась в ответ, будто я сошла с ума. «Отличная была идея сделать здесь остановку, — сказала она, после чего поспешила на парковку, влезла в машину и опустила стекло. — Куда дальше поедем?»

Лурц упомянул, что все прочие сохранившиеся старые записи больницы в Краунсвилле хранятся в Аннаполисе, в Государственном архиве Мэриленда, примерно в семи милях от больницы. Он полагал, что у них ничего не осталось с пятидесятых годов, но не помешало бы выяснить это точно.

«Едем в Аннаполис посмотреть, есть ли у них еще медицинские записи о моей сестре».

«Не уверена, что это хорошая мысль, — ответила я. — Передохнуть не хочешь?»

«Ни в коем случае! — крикнула Дебора. — Нам еще нужно кучу всего узнать, мы только напали на след!» В машине она издала боевой клич, улыбнулась и помахала мне в окно новой фотографией своей сестры, пока я прыгала в свою машину, чтобы следовать за ней.

Где-то десять минут спустя, когда мы остановились на парковке Государственного архива, Дебора скакала на сиденье своей машины, а музыка в стиле госпел гремела так громко, что я могла слушать ее за закрытыми окнами своей машины. Когда мы вошли внутрь здания, она прямиком отправилась к стойке администратора, вытащила из сумки медицинские записи своей матери и помахала ими над головой со словами: «Они назвали мою мать HeLa! Она во всех компьютерах!»

Я облегченно вздохнула, когда архивариус сообщил, что медицинских записей Эльси у них нет. Не знаю, сколько еще могла вынести Дебора, и меня пугала мысль о том, что еще мы могли бы найти.

Остаток дня прошел как в тумане. Всякий раз, когда мы останавливались по пути в Кловер, Дебора выпрыгивала из машины, прижав груди новую фотографию своей сестры, и совала ее в лицо каждому встречному: какой-то женщине на перекрестке, мужчине, заправлявшему нас бензином, пастору в небольшой церкви и нашей горничной. Каждый раз она произносила: «Привет, меня зовут Дебора, а это — мой журналист. Наверное, вы слышали о нас, моя мама вошла в историю из-за этих клеток, и мы только что нашли вот эту фотографию моей сестры!»

Каждый раз реакция людей была одинакова: полнейший ужас. Однако Дебора этого не замечала. Она лишь улыбалась, смеялась и говорила: «Я так счастлива, что наши поиски продвигаются так успешно!»

В тот же день история с этой фотографией мало-помалу стала обрастать деталями. В какой-то момент Дебора заявила: «Она немного опухшая от слез, потому что скучает по моей матери». В другой раз она сказала одной женщине: «Моя сестра расстроена, потому что искала меня, но не могла найти».

Время от времени она останавливалась на обочине и жестом предлагала мне остановиться рядом, чтобы поведать разные идеи, которые пришли ей в голову, пока она вела машину. В какой-то момент она решила, что ей нужно обзавестись сейфом в банке для хранения ценностей, чтобы класть туда Библию ее матери и локон ее волос; в другой раз спросила, стоит ли оформить авторские права на подпись Генриетты, чтобы никто не мог ее украсть. На автозаправке, пока мы стояли в очереди в туалет, она достала из своего рюкзака молоток и произнесла: «Мне бы хотелось, чтобы семья отдала мне дом-пристройку, где я могла бы устроить историческое место. Но они не дадут, поэтому я заберу дверную ручку, чтобы у меня осталось хоть что-нибудь на память».

Была минута, когда она вылезла из своей машины, чуть не плача. «Я с трудом следила за дорогой, — пожаловалась она. — Все время смотрела на фотографию моей сестры». Она вела машину, положив обе фотографии Эльси на пассажирское сиденье рядом с собой, и одновременно смотрела на них. «Не могу выкинуть все эти мысли из головы. Все время думаю, через что она должна была пройти за все эти годы, прежде чем умерла».

Я хотела забрать у Деборы фотографию, чтобы она перестала мучить себя, но попытайся я — она бы не позволила. Вместо этого я продолжала повторять, что, может быть, нам стоит вернуться домой, что эти два дня были очень насыщенными и, возможно, она не готова для столь обширных расследований за одну поездку. Но каждый раз Дебора отвечала, что я сошла с ума, если полагаю, будто она теперь остановится. И мы продолжали двигаться вперед.

Несколько раз в течение дня Дебора говорила, что мне стоит взять медицинские записи ее матери в свой номер в гостинице, когда мы остановимся на ночлег. «Знаю, что тебе нужно читать каждую страницу, делать пометки и все такое, потому что тебе нужны все факты». Наконец, когда около девяти вечера мы зарегистрировались в гостинице где-то между Аннаполисом и Кловером, она дала мне эти записи.

«Я спать пойду, — сказала она, заходя в номер рядом с моим. — Разбирайся тут сама».

34 Медицинские записи

Через несколько минут у моей двери появилась Дебора. Она переоделась в безразмерную белую футболку, свисавшую ниже колен, на которой был изображен контур женщины, вытаскивающей из духовки печенье, с надписью GRANDMA («БАБУШКА») крупным детским почерком.

«Я решила не ложиться, — деловито пояснила она. — Хочу посмотреть на все эти штуки вместе с тобой». Она дергалась, как будто только что выпила несколько чашек кофе эспрессо. В одной руке она зажала фото Эльси из Краунсвилла, другой вытащила сумку, полную медицинских записей ее матери, из комода, куда я ее положила. Все содержимое сумки она вывалила на мою кровать — как и в первый вечер нашей встречи.

«Давай займемся», — предложила она.

Там было больше сотни страниц, многие из них помяты, сложены или порваны, и все разложены не по порядку. Довольно долго я стояла, ошеломленно уставившись на них, затем сказала, что, наверное, мы могли бы вместе отсортировать страницы, и потом я смогу найти то, что нужно скопировать.

«Нет! — воскликнула Дебора и нервно улыбнулась. — Мы можем только прочитать их здесь, и ты сможешь записывать, что надо».

«На это потребуется несколько дней», — ответила я.

«Ничуть», — не согласилась Дебора, перебравшись на четвереньках через гору бумаг, и села, скрестив ноги, в центре кровати.

Я выкатила кресло, открыла свой ноутбук и принялась сортировать. Тут был документ на собственность на небольшой участок земли в Кловере, который Дебора купила за две тысячи долларов — долю Деборы от денег, полученных Дэем в качестве компенсации по асбестовому иску; была полицейская фотография сына Лоуренса из газеты за 1997 год с заголовком: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ. ЛОУРЕНС ЛАКС, ОГРАБЛЕНИЕ С ПРИМЕНЕНИЕМ СМЕРТЕЛЬНОГО ОРУЖИЯ»; были формы заказа на приобретение клеток HeLa по Интернету, квитанции, информационные бюллетени из церкви Деборы и казавшиеся нескончаемыми копии фотографии Генриетты, где та стоит, положив руки на бедра. Еще там были дюжины тетрадных страниц, на которых Дебора писала определения научных и юридических терминов, а также стихи о своей жизни:

Пока я читала, Дебора схватила несколько скопированных страниц руководства по составлению генеалогического древа и протянула их мне со словами: «Вот откуда я научилась, как обратиться за помощью к юристу и собрать все эти штуки, чтобы получить информацию о моей сестре в Краунсвилле. Они не знали, с кем связались!» Она рассказывала и наблюдала, как мои руки пролистывают кучу записей.

Я поднесла близко к глазам одну из страниц, чтобы разобрать мелкий шрифт, и начала читать вслух: «Эта двадцативосьмилетняя… что-то… не могу разобрать почерк… резус-фактор положительный». Запись была датирована 2 ноября 1949 года.

«Ух ты! — внезапно воскликнула я. — Это за три дня до твоего рождения — твоя мать беременна тобой».

«Что? Боже мой! — закричала Дебора, схватила страницу и уставилась на нее, приоткрыв рот. — Что там еще написано?»

Я ответила, что это был плановый осмотр. «Смотри, — добавила я, ткнув пальцем в текст, — шейка ее матки расширилась на два сантиметра… Она собирается тебя родить».

Дебора запрыгала на кровати, хлопая в ладоши, и схватила другую страницу медицинских записей.

«Читай эту!»

Запись от 6 февраля 1951 года. «Примерно спустя неделю после ее первого визита в больницу с раком шейки матки, — сказала я. — Она просыпается от анестезии после биопсии. Написано, что чувствует себя хорошо».

Следующие несколько часов Дебора доставала мне из кучи документы для чтения и сортировки. В какой-то момент она взвизгнула от радости из-за факта, который я обнаружила, потом паниковала из-за другого, который ей не понравился, или из-за того, что увидела, как я держу страницу медицинских записей ее матери. Каждый раз, начиная паниковать, она хлопала по кровати и спрашивала: «Где отчет о вскрытии моей сестры?» или «О, нет, куда я сунула ключ от своего номера?»

Время от времени она прятала бумаги под подушку, затем вытаскивала их, когда решала, что мне было бы хорошо их увидеть. «Вот отчет о вскрытии моей матери», — произнесла она в какой-то момент. Через несколько минут она передала мне страницу, которую назвала своей любимой, потому что на ней была подпись ее матери — единственный образец почерка Генриетты, присутствовавший в записях. Это оказалась форма согласия, которую она подписала перед началом лечения радием, в процессе которого и был взят исходный образец HeLa.

В конце концов Дебора успокоилась, легла на свою сторону кровати и замерла там, свернувшись вокруг фотографии Эльси из Краунсвилльской больницы, — так надолго, что я решила, что она уснула. Затем она прошептала: «О, боже. Не нравится мне, как ее держат за шею», вслед за чем показала мне фотографию, указывая на белые руки.

«Да, мне это тоже не нравится», — ответила я.

«Знаю, что ты надеялась, что я этого не заметила, да?»

«Нет. Я знала, что ты обратила внимание».

И она опять положила голову на кровать. Так мы провели несколько часов: я читала и делала заметки; Дебора разглядывала фотографию Эльси в тишине, лишь иногда прерываемой ее редким комментарием: «Моя сестра выглядит испуганной…», «Не нравится мне это выражение ее лица…», «Она себя душила?», «Подозреваю, что когда она поняла, что больше никогда не увидит мою мать, то просто сдалась». Порой Дебора сильно мотала головой, будто пытаясь от чего-то освободиться.

Наконец, я откинулась на стуле и потерла глаза. Была уже середина ночи, а у меня еще оставалась большая кипа документов для сортировки.

«Ты могла бы подумать о том, чтобы сделать себе еще одну копию медицинских записей твоей матери и прошить ее, чтобы все страницы располагались по порядку», — заметила я.

Дебора покосилась на меня, внезапно что-то заподозрив. Она пересекла комнату и подошла к другой кровати, легла на нее и принялась читать отчет о вскрытии сестры, но через несколько минут вскочила и схватила свой словарь.

«Они поставили моей сестре диагноз „идиотия“?» — сказала она и принялась читать вслух определение. «Идиотия: чрезвычайно бестолковый или глупый». Она отшвырнула словарь. «И они говорят, что в этом и заключалась болезнь моей сестры? Она была глупой? Идиоткой? Как они могли сделать так?»

Я пояснила ей, что врачи используют слово «идиотия» для обозначения умственной отсталости, а также поражений мозга, сопутствующих наследственному сифилису. «Это было общее слово для обозначения того, кто отстал в развитии», — уточнила я.

Дебора села со мной рядом и указала на еще одно слово в отчете о вскрытии ее сестры. «Что оно значит?» — спросила она, и я ответила. Лицо Деборы вытянулось, челюсть отвисла, и она прошептала: «Не хочу, чтобы ты вставляла это слово в книгу».

«Не буду», — пообещала я и в это мгновение допустила ошибку. Я улыбнулась. Не потому, что считала, будто это смешно, а потому что подумала, как это мило, что она защищает свою сестру. Она никогда не говорила мне про ограничения для моей книги, и это слово я бы никогда не вставила в текст — оно не казалось мне важным. И я улыбнулась.

Дебора уставилась на меня. «Не вставляй это в книгу!» — произнесла она отрывисто.

«Не буду», — ответила я честно. Но я продолжала улыбаться — уже скорее из-за нервозности, нежели из-за чего-либо иного.

«Ты врешь», — закричала Дебора, перевернув мой магнитофон и сжав кулаки.

«Не буду, клянусь. Смотри, я сейчас запишу это на пленку, и ты можешь потом подать на меня в суд, если я вставлю это слово в книгу». Я нажала кнопку записи, произнесла в микрофон, что не буду вставлять это слово в книгу, и выключила магнитофон.

«Ты врешь! — опять крикнула Дебора, спрыгнула с кровати и встала передо мной, тыча пальцем мне в лицо. — Если ты не врешь, то почему улыбаешься?»

Она принялась яростно пихать бумаги в свои брезентовые сумки, пока я пыталась объясниться и отвлечь ее. Вдруг она швырнула сумку на кровать, кинулась ко мне, ударила меня кулаком в грудь так сильно, что отбросила меня к стене. Удары не давали дышать, а моя голова билась об штукатурку.

«На кого ты работаешь? — крикнула она. — На Джона Хопкина?»

«Чего? Нет! — закричала я, пытаясь сделать вдох. — Ты же знаешь, что я работаю на себя».

«Кто тебя прислал? Кто тебе платит? Кто оплатил этот номер?» — продолжала кричать она, все еще прижимая меня рукой к стене.

«Мы уже говорили об этом! Помнишь? Кредитные карты! Студенческие займы!» — сказала я.

И тут, впервые со дня нашей встречи, у меня лопнуло терпение. Я резко отбросила ее от себя, послала ее куда подальше и сказала, чтобы она заткнулась. Она стояла в нескольких дюймах, дико уставившись на меня в течение, кажется, нескольких минут. Затем она вдруг усмехнулась и протянула руку, погладив меня по волосам со словами: «Никогда еще не видела тебя в ярости. Я уже начала думать, человек ли ты, потому что при мне ты никогда не выражалась».

Затем, как бы объясняя случившееся, она рассказала мне о Кофилде: «Он отлично притворялся. Я ему сказала, что живьем пройду через огонь, прежде чем позволю ему взять медицинские записи моей матери. Не хочу, чтобы они были еще у кого-нибудь. У всякого в мире есть ее клетки, у нас же от матери остались только эти записи и ее Библия. Вот почему меня так расстроила история с Кофилдом. Он пытался отобрать одну из двух вещей, которые у меня действительно остались от матери».

Дебора показала на мой ноутбук на кровати и сказала: «Еще я не хочу, чтобы ты перепечатывала каждое слово из этого в свой компьютер. Печатай, что тебе нужно для книги, а не все подряд. Хочу, чтобы все записи целиком были только у членов моей семьи».

После моих обещаний не копировать записи полностью Дебора опять сказала, что идет спать, однако в течение нескольких следующих часов каждые пятнадцать-двадцать минут стучалась в мою дверь. В первый раз она пахла персиками и сказала: «Мне нужно спуститься к машине за лосьоном, вот я и решила поздороваться». Каждый раз причина менялась: «Забыла в машине пилку для ногтей!», «Сериал Секретные материалы начался!», «Я вдруг подумала о блинчиках!» Каждый раз она стучала, я широко открывала дверь, чтобы она могла видеть номер и медицинские записи, которые выглядели в точности так же, как на момент ее ухода.

В последний визит она пролетела мимо меня в ванную и наклонилась над раковиной, приблизив лицо к зеркалу. «Меня обсыпало?» — прокричала она. Я вошла в ванную, где она стояла и показывала мне пятно на лбу размером с монету в 25 центов. Похоже, что это была крапивница.

Дебора повернулась и приспустила футболку с шеи и спины, покрытых красными пятнами.

«Помажу кремом, — заявила она. — Наверное, мне стоит принять таблетку снотворного». После чего вернулась в свой номер и увеличила громкость телевизора. Всю ночь из ее комнаты с экрана раздавались крики, плач и стрельба, но больше я ее не видела до шести часов утра, — ровно через час после того, как я легла спать, она постучалась ко мне в дверь, крикнув: «Бесплатный континентальный завтрак!»

У меня были красные глаза с темными кругами под ними, и я была в той же одежде, что и накануне. Взглянув на меня, Дебора рассмеялась.

«Ну мы и команда! — заявила она, указывая на крапивницу, покрывавшую теперь все ее лицо. — Господи, я вчера так нервничала. Ничего не могла с собой поделать, так что накрасила ногти».

С этими словами она показала мне свои руки. «Ужасно получилось! — призналась она со смехом. — Думаю, я их красила после того, как приняла таблетку».

Ногти и большая часть кожи вокруг них были ярко-красного цвета, как пожарная машина. «Издалека смотрится нормально, — сказала Дебора, — но, если бы я до сих пор работала маникюршей, меня бы за такую работу уволили».

Мы спустились в холл на бесплатный завтрак. Дебора, заворачивая в салфетку на потом пригоршню маленьких кексов, посмотрела на меня и сказала: «У нас все хорошо, Бу».

Я кивнула и ответила, что знаю. Однако на тот момент я ни в чем не была уверена.

35 Очищение души

В тот же день, чуть позже, крапивница распространилась по спине Деборы, ее щеки покраснели и пошли пятнами, а под обоими глазами появилась длинная кайма. Оба века опухли и блестели, как будто она нанесла на них кроваво-красные тени. Я снова и снова спрашивала, все ли с ней в порядке, и говорила, что, может быть, нам стоит остановиться где-нибудь, чтобы она могла показаться врачу. Но она лишь смеялась.

«Такое постоянно случается, — успокаивала она меня. — Я в порядке, мне просто нужен бенадрил». С этим словами Дебора купила флакон бенадрила, который положила в сумочку и пила на протяжении всего дня. К полудню часть пятен исчезла.

По приезду в Кловер мы пошли гулять вдоль реки, вниз по Мейн-стрит (главной улице) и через табачное поле Генриетты. Подошли мы и к дому-пристройке, где Дебора сказала: «Хочу, чтобы ты меня тут сфотографировала с моей сестрой».

Она встала перед домом, развернула обе фотографии Эльси изображением ко мне и прижала их к груди. По ее просьбе я снимала ее и Эльси на пне, который остался от любимого дуба Генриетты, и перед могилой матери Генриетты. Затем она встала на колени на землю рядом с просевшими полосками земли, где, как ей представлялось, были похоронены ее мать и сестра.

«Сними меня с сестрой у ее могилы и могилы матери, — попросила Дебора. — Это будет единственная в мире фотография, на которой мы втроем почти что вместе».

Поездка в Кловер закончилась в доме Глэдис, сестры Генриетты, — в небольшой желтой ветхой постройке с креслами-качалками на веранде. Войдя, мы увидели Глэдис сидящей в гостиной, обитой темными деревянными панелями. На улице было тепло — можно было ходить в трикотажных футболках с длинными рукавами; однако Глэдис так сильно растопила свою черную дровяную печь, что, сидя рядом, утирала струившийся по лбу пот. Ее руки и ноги были изуродованы артритом, спина была согнута так сильно, что грудь почти касалась коленей, пока она не выпрямлялась, опираясь на локоть. Она не носила нижнего белья, — только тонкую ночную рубашку, которая задралась выше талии после долгих часов, проведенных в инвалидной коляске.

Завидев нас, Глэдис попыталась поправить на себе рубашку, чтобы прикрыться, но никак не могла ухватиться за нее руками. Дебора помогла ей и спросила: «А где все?»

Глэдис ничего не ответила. В соседней комнате на койке стонал ее муж, которому оставалось жить считанные дни.

«Наверно, они на работе»? — предположила Дебора.

Глэдис опять ничего не ответила, и Дебора заговорила громче, чтобы убедиться, что Глэдис ее точно услышит: «У меня есть Интернет! — прокричала она. — Я собираюсь завести веб-страничку о своей матери и надеюсь, получу какие-нибудь пожертвования и взносы, чтобы вернуться сюда и поставить памятник на ее могиле, и превратить тот старый дом-пристройку в музей, который будет напоминать людям о моей матери!»

«Что ты там поставишь?» — переспросила Глэдис так, как будто Дебора была сумасшедшей.

«Клетки, — ответила Дебора, — чтобы люди могли видеть, как она размножается».

На мгновение она задумалась и добавила: «И ее фотографию крупным планом, и, может быть, одну из этих восковых фигур. Еще какую-нибудь старую одежду и ту туфлю, которая лежит в доме. За всеми этими вещами — целая судьба!»

Вдруг входная дверь открылась, и вошел Гэри — сын Глэдис, воскликнув: «Привет, сестрица!» Гэри было лет пятьдесят, его кожа была гладкой, как у всех Лаксов, он носил тонкие усы и эспаньолку а щелка между его передними зубами была такой, какая нравится девушкам. На нем была красная с синим спортивная рубашка с короткими рукавами, которая отлично подходила к джинсам и кроссовкам того же оттенка.

Дебора взвизгнула, обвила руками шею Гэри и вытащила из кармана фотографию Эльси. «Смотри, что мы достали в Краунсвилле! Это моя сестра!» Гэри перестал улыбаться и взял фотографию.

«Неудачный снимок, — объяснила Дебора. — Она плачет, потому что ей холодно».

«Может, покажешь ему фотографию, где она еще совсем ребенок и стоит на веранде? Та лучше», — предложила я. Гэри взглянул на меня, будто хотел спросить: «Что за чертовщина тут творится?»

«Эта фотография немного ее расстроила», — сказала я.

«Я понимаю почему», — прошептал Гэри.

«К тому же она впервые увидела клетки своей матери», — добавила я.

Гэри кивнул. На протяжении нескольких лет я часами беседовала с ним; он больше, нежели кто-либо другой в их семье, понимал Дебору и испытания, через которые она прошла.

Дебора показала на свое лицо в пятнах крапивницы: «У меня случилась реакция, я вся распухла и покрылась пятнами. И плачу, и счастлива одновременно». Она принялась ходить взад-вперед, ее лицо блестело от пота; гудящая дровяная печь, казалось, высосала весь кислород в комнате. «Все эти вещи, о которых я узнаю, — продолжила Дебора, — помогают мне осознать, что у меня действительно была мать, и что с ней произошла ужасная трагедия. Это больно, но я хочу больше узнать о ней — как и о моей сестре. Так я ощущаю себя ближе к ним, но мне их не хватает. Хотелось бы мне, чтобы они были здесь».

Не отрывая глаз от Деборы, Гэри пересек комнату, сел в огромное кресло с откидной спинкой и жестом предложил нам сделать то же самое. Но Дебора не села. Она металась взад и вперед по линолеумному полу, обкусывая красный лак со своих ногтей, и без умолку бессвязно рассказывала об убийстве, о котором слышала в новостях, и об уличном движении в Атланте. Гэри внимательно и невозмутимо следил глазами за ее перемещениями из одного конца комнаты в другой.

«Сестрица! — вымолвил он, наконец, — сядь, пожалуйста».

Дебора добежала до кресла-качалки недалеко от Гэри, бросилась в него и принялась бешено раскачиваться, совершая движения вперед-назад верхней частью тела и стуча ногой, будто пытаясь опрокинуть кресло.

«Не поверишь, что мы узнали! — заявила она. — Они делали в клетки моей матери разные инъекции — ну, яды и все такое, — чтобы проверить, смертельны ли они для человека».

«Дейл, сделай что-нибудь для себя», — посоветовал Гэри.

«Ага, пытаюсь, — ответила она. — Ты знаешь, что они вкалывали ее клетки убийцам в тюрьме»?

«Я хотел сказать расслабься, — уточнил Гэри, — сделай что-нибудь, чтобы расслабиться».

«Ничего не могу поделать, — сказала Дебора, отмахиваясь от него. — Все время переживаю».

«Как говорится в Библии, — шепотом произнес Гэри, — нагим человек приходит в этот мир и нагим уходит. Порой мы слишком много беспокоимся о вещах. Мы волнуемся, когда не о чем волноваться».

Тут, будто очнувшись, Дебора согласно кивнула и сказала: «И делая так, мы разрушаем собственное тело».

«Ты не очень хорошо выглядишь сейчас, сестрица. Отдохни немного, — сказал Гэри. — Когда я сажусь в свою машину и еду, мне никуда не нужно идти, все крутится и без меня. Просто есть время, чтобы расслабиться, пока под тобой дорога. Каждому нужно что-то похожее».

«Если у меня когда-нибудь будут деньги, — заявила Дебора, — я куплю автофургон, на котором смогу ездить туда-сюда, и я не буду приезжать дважды в одно и то же место. Когда ты в движении, никто тебя не донимает».

Она встала и вновь принялась расхаживать.

«Я по-настоящему расслабляюсь, только когда еду сюда, — сказала она. — Только на этот раз я ехала и все время думала о том, что случилось с моей сестрой и матерью».

Как только Дебора произнесла слова «сестра» и «мать», ее лицо покраснело, и она принялась паниковать. «Ты знаешь, что они запускали клетки моей матери в космос и взрывали их атомными бомбами? Они даже сделали это… как его… э-э-э… клонирование!.. Точно, они ее клонировали».

Мы с Гэри нервно переглянулись, и оба одновременно заговорили, пытаясь вернуть ее оттуда, где она блуждала.

«Нет никаких клонов, — заявила я. — Помнишь?»

«Тебе не нужно пугаться, — сказал Гэри. — В слове Божьем сказано, что если мы почитаем отца своего и мать свою, то Господь продлит наши дни на земле, и ты выполняешь это, ты почитаешь свою мать». Он улыбнулся и закрыл глаза. «Мне нравится один отрывок из книги Псалмов, — произнес он, обращаясь к Деборе. — В нем говорится, что, даже если ваши отец и мать заболели, Господь позаботится о вас. Даже если вы потеряете всех, как ты потеряла мать и сестру, любовь Господа не оставит тебя».

Но Дебора не слышала его.

«Не поверишь. Представляешь, они смешали ее с мышами, чтобы сделать человекомышь! Говорят, она и не человек уже больше! — она издала громкий, безумный смешок, бросилась к окну и воскликнула: — Святые угодники! Дождь идет, что ли?»

«Дождь очень нужен», — шепотом заметил Гэри, качаясь взад-вперед в кресле.

Дебора схватилась за синюю вязку для ключей из тесьмы, которая все время была у нее на шее. На ней красовалась надпись «WWJD». «Что это? Радиостанция? Никогда не слыхала о „WWJD“», — заявила она и принялась стаскивать ее с шеи.

«Брось, сестрица, это означает „Как бы поступил Иисус?“, — ответил Гэри. — И ты это знаешь».

Дебора перестала возиться с ключами и рухнула обратно на стул. «Поверишь ли, они даже заразили ее вирусом СПИДа и вкалывали ее обезьянам!» — уставившись в пол, она яростно раскачивалась, а ее грудь с каждым вздохом быстро вздымалась и опускалась.

Гэри сидел, спокойно покачиваясь в кресле, и наблюдал за каждым движением Деборы — будто доктор, изучающий пациента. «Не изводи себя тем, чего не можешь изменить, — прошептал он Деборе, пока она терла пятна под глазами. — Оно того не стоит… Тебе следует предоставить Господу разобраться с этим». Он закрыл глаза и забормотал: «Что Дебора делает для Деборы?»

Она не ответила, и тогда он посмотрел на меня и сказал: «Я только что беседовал с Богом — он пытается заставить меня сказать что-то, пытается заставить действовать». Дебора прозвала Гэри Апостолом за его обыкновение во время разговора вступать в общение с Господом. Все это началось лет двадцать назад, когда ему было около тридцати. Он увлекался выпивкой и женщинами, а потом вдруг несколько сердечных приступов и шунтирование — и в нем проснулся проповедник.

«Я пытался удержать Его от вмешательства, поскольку мы собрались компанией, — пояснил Гэри, одарив меня застенчивой улыбкой, — но иногда Он просто не позволяет мне Его сдерживать».

Карие глаза Гэри смотрели отрешенно и рассеянно. Он медленно встал с кресла, широко развел руки и приблизился к Деборе, которая с трудом встала на ноги, подошла к нему, нетвердо ступая, и обняла его за талию. Как только она коснулась его, он вцепился в нее, будто наэлектризованный. Его руки сомкнулись, запястья сжали голову Деборы с обеих сторон, а ладони охватили челюсть, пальцы легли от затылка до переносицы. Затем он начал раскачиваться. Он прижал лицо Деборы к своей груди, а ее плечи содрогались в безмолвных рыданиях, а из глаз Гэри катились слезы.

Так они раскачивались взад-вперед; Гэри обратил лицо к небу и начал петь незабываемо красивым баритоном:

«Добро пожаловать сюда… Добро пожаловать в этот разбитый сосуд». Его пение, поначалу тихое, становилось с каждым словом все громче, пока не заполнило собой весь дом и не разлилось по табачным полям. «Ты хочешь жить в молитвах своего народа, я подымаю руку и возношу свое сердце и эту молитву во славу тебе, Господи».

«Добро пожаловать в этот разбитый сосуд, Господи», — прошептал он, сжимая в ладонях голову Деборы. Он принялся молиться, то открывая, то закрывая глаза, и пот струился по его лицу.

«Ты говорил, Господи, что ВЕРУЮЩИЙ возложит руки на страждущего, и тот ИСЦЕЛИТСЯ!» Голос его нарастал и затихал — от шепота до крика и обратно. «ПОНИМАЮ, Господи, что СЕГОДНЯ есть некоторые вещи, КОТОРЫЕ НЕ ПО СИЛАМ врачам!»

«Аминь, Господи», — приглушенно пробормотала Дебора, прижимаясь лицом к груди Гэри.

«Сегодня мы благодарим тебя, — прошептал Гэри, — ибо нам нужна помощь с этими КЛЕТКАМИ, Господи… нам нужна помощь, чтобы ты снял БРЕМЯ этих клеток с этой женщины! Сними это бремя, Господи, забери его, оно нам не НУЖНО!»

Дебора начала конвульсивно вздрагивать в руках Гэри, рыдая и шепча: «Благодарю Тебя, Господи… Благодарю Тебя, Господи». Гэри крепко зажмурил глаза и закричал вместе с ней: «БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ, ГОСПОДИ! БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ ЗА СЕГОДНЯ!» Вместе их голоса становились все громче, пока Гэри не остановился; пот с его лица капал прямо на Дебору, и тут она воскликнула: «Благодарю Тебя, Иисус!», дав волю многочисленным «аллилуйя» и «слава Богу». Гэри раскачивался взад и вперед и вновь затянул песню глубоким старообразным голосом, который как будто исходил от прежних поколений, работавших на его табачных полях до него: «Знаю, что Господь благ, да-ааа… Знаю, что Господь благ».

«Воистину благ», — прошептала Дебора.

«Он кладет пищу на мой стол…» — Гэри понизил голос до гудения, в то время как Дебора произнесла: «Господи, укажи мне путь, которым идти. Укажи, куда ты хочешь, чтобы я пришла с этими клетками, Господи, пожалуйста. Я сделаю все, что ты хочешь, Господи, только помоги мне с этой НОШЕЙ. Я не могу делать это одна. Я думала, что смогу. Но я не могу ВЗЯТЬ ее, Господи».

«М-ммммм-мммм», — гудел Гэри.

«Благодарю Тебя, Господи, за то, что дал мне информацию о матери и сестре, но, пожалуйста, ПОМОГИ МНЕ, ибо я знаю, что сама не снесу эту ношу. Сними с меня эти КЛЕТКИ, Господи, сними эту НОШУ Сними ее и ОСТАВЬ здесь! Я больше не в силах выносить это, Господи. Ты хотел забрать ее раньше, а я не соглашалась, но сейчас ты можешь ее забрать, Господи. Ты можешь ЗАБРАТЬ ЕЕ! Аллилуйя, аминь».

Тут Гэри посмотрел прямо на меня — первый раз с тех пор, как встал с кресла.

Я глядела на происходящее, сидя в высоком кресле в нескольких футах от него, обалдевшая, боясь пошевелиться или зашуметь, и судорожно делала пометки в блокноте. При иных обстоятельствах я бы решила, что все это сумасшествие. Однако происходящее в этот момент между Гэри и Деборой было более далеким от помешательства, нежели все, что я видела в этот день. Глядя на них, я могла лишь думать: «Боже мой… это я довела ее до этого».

Гэри пристально смотрел мне в глаза, сжимая в объятиях рыдающую Дебору, и прошептал ей: «Ты не одинока».

Глядя на меня, Гэри сказал: «Она не может больше нести бремя этих клеток, Господи! Она не может делать это!» Затем он поднял руки над головой Деборы и воскликнул: «ГОСПОДИ, Я ЗНАЮ, что ты прислал мисс Ребекку СНЯТЬ БРЕМЯ этих КЛЕТОК!» С этими словами он протянул ко мне руки, будто обхватывая ими мою голову с обеих сторон, и крикнул: «ОТДАЙ ИХ ЕЙ! ПУСТЬ ОНА НЕСЕТ ИХ».

Замерев, я уставилась на Гэри, думая про себя: «Погодите минутку, я не думала, что так получится!»

Дебора высвободилась из объятий Гэри, покачала головой, вытирая глаза, и воскликнула: «Уф!» Они оба рассмеялись. «Спасибо, братец, — сказала она, — мне так полегчало!»

«Есть вещи, от которых нужно избавляться, — произнес Гэри. — Чем дольше ты держишь их в себе, тем тебе хуже. А когда избавишься от них, они куда-нибудь уйдут. В Библии говорится, что Он может нести все это бремя».

Она протянула руку и коснулась его лица. «Ты всегда знаешь, что мне нужно. Ты знаешь, как позаботиться обо мне».

«Это не столько я вижу, сколько Он видит, — ответил Гэри с улыбкой. — Я не знал, что исходило из моих уст. То Господь разговаривал с тобой».

«И правда, аллилуйя! — сказала Дебора, хихикая. — Вернусь завтра получить это еще! Аминь!»

На улице уже не первый час моросил дождь; вдруг он обрушился на жестяную крышу, и его шум стал больше напоминать аплодисменты. Втроем мы подошли к входной двери посмотреть наружу.

«Это Господь сообщает, что услышал нас, — улыбаясь, произнес Гэри. — Он открыл кран на полную мощность, чтобы очистить тебя, сестрица!»

«Слава Богу!» — воскликнула Дебора.

Гэри крепко обнял Дебору на прощание, потом обнял меня. Дебора схватила свой длинный черный плащ, широко развернула его, подняла над головой, как зонтик, и кивнула мне, предлагая идти под ним вместе. Плащ накрыл наши головы, и тогда она крепко обняла меня за плечи.

«Ты готова к небольшому очищению души?» — распахивая дверь, крикнула она.

36 Тела небесные

На следующее утро крапивница Деборы отчасти сошла, однако глаза ее были по-прежнему опухшими, и она решила вернуться домой и сходить к своему врачу. Я же осталась в Кловере, ибо хотела поговорить с Гэри о вчерашнем вечере. Когда я вошла в его гостиную, он стоял на складном пластиковом стуле в ярко-бирюзовой рубашке и менял лампочку.

«У меня не выходит из головы эта красивая песня, напеваю ее целое утро, — и я промурлыкала несколько строк: Добро пожаловать сюда… Добро пожаловать в этот разбитый сосуд».

Смеясь, Гэри соскочил со стула и, глядя на меня, удивленно вскинул брови.

«И почему же это засело в вашей голове, как вы думаете? — поинтересовался он. — Знаю, что вам не нравится об этом думать, но это Господь говорит вам нечто».

Он сказал, что это был церковный гимн, потом выбежал из гостиной и вернулся, неся в руках Библию в синей мягкой обложке с крупными золотыми буквами. «Хочу, чтобы у вас это было, — сказал он, постукивая пальцем по обложке. — Он умер ради нас, чтобы мы могли получить право на вечную жизнь. Многие люди не верят в это. Но вы можете жить вечно. Просто посмотрите на Генриетту».

«Вы верите, что Генриетта есть в этих клетках?»

Он улыбнулся и посмотрел на меня свысока, как на глупого ребенка. «Эти клетки и есть Генриетта», — произнес он, забрав Библию и открыв ее на Евангелии от Иоанна. «Прочтите это», — предложил он, показывая на отрывок текста. Я начала читать про себя, но он накрыл Библию рукой. «Вслух», — попросил он.

Впервые в жизни я читала Библию вслух: «Кто уверует в Меня, будет жить и после смерти, и всякий, кто живет и верует в Меня, никогда не умрет» [Иоанн 11:25–26].

Гэри пролистал книгу и попросил прочитать другой отрывок: «Но скажет кто-нибудь: как воскреснут мертвые? И в каком теле придут? Безрассудный! То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет. И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое; но Бог дает ему тело, как хочет, и каждому семени свое тело» [1 Кор. 15:35–38].

«Генриетта была избрана, — прошептал Гэри. — А когда Господь избирает ангела для своих дел, никогда не знаешь, в каком обличье он придет».

Гэри показал другой отрывок и велел читать еще. «Есть тела небесные и тела земные; но иная слава небесных, иная земных» [1 Кор. 15:40].

Когда несколько дней назад Кристоф показывал на мониторе у себя в лаборатории клетки Генриетты, Дебора сказала: «Они прекрасны». И была права. Прекрасные и не от мира сего — светящиеся зеленым светом и движущиеся как вода, спокойные и изысканные, выглядящие в точности так, как могли бы выглядеть неземные тела. Они даже могут летать по воздуху.

Я продолжала читать: «Так и при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в уничижении, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное, восстает тело духовное. Есть тело душевное, есть тело и духовное» [1 Кор. 15:42–44].

«HeLa? — спросила я Гэри. — Хотите сказать, что HeLa — ее духовное тело?»

Гэри улыбнулся и кивнул.

В эту минуту, читая отрывки из Библии, я окончательно поняла, как некоторые из Лаксов могли без всяких сомнений верить, что Господь избрал Генриетту, чтобы она стала бессмертной. Если верить, что Библия — буквальная истина, то бессмертие клеток Генриетты вполне понятно. Несомненно, они росли и выживали на протяжении десятилетий после ее смерти; несомненно, они летали по воздуху; и несомненно, они приносили избавление от болезней и были запущены в космос. Подобными свойствами обладают ангелы. Так говорит нам Библия.

Для Деборы и ее семьи — равно как и для многих других людей со всего мира — такой ответ был куда более конкретным, нежели объяснение, предлагаемое наукой: что бессмертие клеток Генриетты каким-то образом связано с теломерами и с тем, как вирус папилломы человека взаимодействовал с ее ДНК. Мысль, что Господь избрал Генриетту в качестве ангела, который должен был возродиться в виде бессмертных клеток, намного логичнее объяснения, которое несколькими годами ранее Дебора прочла в учебнике по генетике МакКьюсика — с его клиническими обсуждениями «атипичной гистологии» и «поразительно злокачественного поведения» HeLa. В этом учебнике писали об «уникальности данной опухоли», а клетки называли «резервуаром морфологической, биохимической и иной информации».

Иисус сказал своим ученикам: «И я даю им жизнь вечную, и не погибнут вовек» [Иоанн 10:28]. Прямо, просто и точно.

«Вы бы поосторожнее, — посоветовал Гэри, — очень скоро вы обнаружите, что стали новообращенной».

«Сомневаюсь», — ответила я, и мы оба рассмеялись.

Взяв Библию из моих рук, он пролистал ее до другого отрывка и вернул мне, указав на одно предложение: «Что же? Неужели вы невероятным почитаете, что Господь воскрешает мертвых?» [Деяния 26:8].

«Понимаете, к чему я?» — спросил он с озорной усмешкой.

Я кивнула, и Гэри захлопнул Библию в моих руках.

37 «Бояться нечего»

Когда Дебора пришла на прием к врачу, давление и уровень сахара в крови у нее были настолько высокими, что тот удивился, как это ее не сразил инсульт или сердечный приступ, когда мы были в Кловере. Он сказал, что с такими показателями с ней в любую минуту может случиться и то и другое. Странное поведение Деборы во время путешествия вдруг оказалось не таким уж и странным. Замешательство, паника и бессвязная речь — все это симптомы очень высокого давления и повышенного уровня сахара в крови, что может вызвать сердечный приступ и инсульт. По этой же причине могут развиться краснота и отечность. Отсюда понятно, почему не исчезли красные пятна, невзирая на выпитый ею бенадрил.

Врач сказал, что Деборе необходимо полностью избегать стрессов. Поэтому мы решили, что ей больше не стоит ездить со мной в исследовательские поездки. Тем не менее она настояла, чтобы я звонила ей по пути и рассказывала обо всем, что она пропустила. На протяжении нескольких последующих месяцев, продолжая свои изыскания, я сообщала Деборе только хорошие новости: как Генриетта танцевала и наблюдала за мальчишками, игравшими в бейсбол возле дома Клиффа, а также подробности истории ее семьи, почерпнутые из завещаний и окружных архивов.

Однако мы обе знали, что передышка с HeLa продлится недолго — Дебора по-прежнему собиралась выступить на конференции Национального фонда исследования рака, устраиваемой в честь Генриетты. Она решительно на это настроилась, даже при том, что ее пугала сама мысль о том, что нужно будет подниматься на сцену, — так что она принялась целыми днями планировать свою речь.

Как-то днем в разгар подготовки к конференции она позвонила мне, чтобы сказать, что решила пойти в школу. «Думаю, что если я немножко постигну науки, то, может быть, история сестры и матери не будет настолько сильно меня пугать, — заявила она. — В общем, так и собираюсь сделать». В ближайшие же дни она обзвонила несколько местных общественных центров, нашла один, где предлагались образовательные занятия для взрослых, и записалась на вступительные тесты по математике и чтению.

«Вот дойду до уровня десятого класса и смогу поступать в колледж! — говорила она мне. — Представляешь? Тогда смогу понять все эти научные штуки про свою мать!» Она подумывала стать помощником стоматолога, но все же больше склонялась к тому, чтобы стать техником в радиологическом кабинете, чтобы изучать рак и помогать пациентам, проходящим, как и ее мать, курс лечения облучением.

По мере приближения конференции Дебора сохраняла спокойствие, в отличие от меня. Я без устали спрашивала: «Ты уверена, что хочешь это сделать?», «Как твое давление?» и «А твой врач в курсе, что ты собираешься выступать?» Она повторяла, что хорошо себя чувствует и что даже врач утверждает то же самое.

Дебора сдала вступительные тесты для школы и записалась на занятия, которые ей требовались, чтобы дойти до уровня десятого класса и подготовиться к поступлению в местный колледж, в котором она хотела учиться. Она позвонила мне в эйфории и воскликнула: «Начинаю учиться через неделю!»

Однако все прочее, похоже, шло наперекосяк. За несколько дней до конференции позвонили Лоуренс и Захария и опять принялись кричать, что она не должна ни с кем разговаривать, и заявили, что хотят возбудить иск в отношении каждого ученого, который когда-либо работал с клетками Генриетты. Сонни уговаривал их не вмешиваться: «Пока все, что она делает, — это ездит в разные места, чтобы разговаривать и узнавать, чего ни один из вас не хочет делать. Так что оставьте ее в покое». Однако Лоуренс настаивал, чтобы Дебора отдала ему все записи, которые собрала об их матери.

Потом из тюрьмы позвонил ее сын Альфред и сказал, что, наконец, состоится суд — причем сразу после конференции — и что теперь его обвиняют также и в вооруженном ограблении и попытке убийства. В тот же день Деборе позвонил один из сыновей Лоуренса, арестованный за ограбление и находившийся в той же тюрьме, что и Альфред.

«Дьявол работает не покладая рук, девочка, — заявила мне Дебора. — Я люблю этих мальчиков, но именно сейчас не дам никому меня расстраивать».

На следующее утро было 11 сентября 2001 года.

Около восьми утра я позвонила Деборе и сказала, что выхожу из своего дома в Питтсбурге и направляюсь на конференцию в Вашингтон (округ Колумбия). Не прошло и часа, как первый самолет врезался в Международный торговый центр. Приятель-журналист позвонил мне на мобильный и сообщил новости, предупредив: «Не езди в округ Колумбия, там небезопасно». Я повернула свою машину обратно, когда ударил второй самолет, и к тому времени, когда я вернулась домой, все новостные телеканалы были наполнены видеоматериалами о разрушении Пентагона. Были эвакуированы здания по всему округу Колумбия — включая здание им. Рональда Рейгана, где предполагалось провести конференцию в честь Генриетты.

Я позвонила Деборе, она была в панике. «Прямо как второй Перл-Харбор, — сказала она, — и Оклахома-сити! Теперь мне нет пути в округ Колумбия». Да это и не требовалось. Из-за отмены авиарейсов и закрытия Вашингтона Национальный фонд исследования рака отменил конференцию в честь Генриетты Лакс, не планируя при этом провести ее в другое время.

В течение следующих нескольких дней мы с Деборой не один раз разговаривали, пытаясь вдвоем найти смысл в этом нападении, а Дебора пыталась смириться с мыслью об отмене конференции. Она была подавлена и переживала, что пройдет еще лет десять, прежде чем кто-нибудь почтит ее мать.

Воскресным утром, спустя пять дней после 11 сентября, Дебора пошла в церковь помолиться за Альфреда, суд над которым прошел несколько дней назад, и попросить, чтобы конференция в честь Генриетты Лакс все-таки состоялась в другое время. Она сидела в первом ряду в красном платье и жакете, сложив руки на коленях, и слушала, как ее муж выступает с проповедью на тему 11 сентября. Примерно через час после начала службы она поняла, что не может пошевелить рукой.

Дэвон, которому уже исполнилось девять, всегда сидел на хорах, и во время службы смотрел на бабушку. В какой-то момент лицо Деборы расслабилось, а тело обмякло, и он подумал, что, может быть, она случайно приняла снотворное перед тем, как идти в церковь. Дебора видела, как его маленькие глаза смотрели на нее, и пыталась помахать, дать ему знать, что ей нехорошо, но не могла пошевелиться.

В конце службы присутствующие встали, и рот Деборы перекосился от попыток закричать. Единственный звук издал Дэвон, который закричал: «С моей бабушкой что-то случилось!» и бегом бросился с хоров — как раз в тот миг, когда Дебора упала вперед на одной колено. Он закричал: «Дед! Дед!» — и Паллум, бросив один лишь взгляд на Дебору, крикнул: «Удар!»

Услыхав слово «удар», Дэвон схватил бумажник Деборы, раскопал в нем ключи от машины и побежал к машине. Широко открыл все двери, насколько можно разложил пассажирское сиденье, и запрыгал за рулем, свесив ноги, которые сильно не доставали до педалей. Затем он завел мотор, так что Паллуму оставалось только сесть за руль и вести машину.

Вскоре они неслись по петляющей дороге от церкви. Дебора на пассажирском сиденье то приходила в себя, то опять теряла сознание, а Дэвон сидел рядом, прижавшись к ней, и кричал: «Не засыпай, ба!» и махал руками у нее перед лицом каждый раз, когда она закрывала глаза. Паллум все время кричал ему прекратить со словами: «Парень, ты убьешь свою бабушку!» Но Дэвон продолжал.

Когда они, наконец, добрались до пожарной станции, врачи вытащили Дебору из машины, надели на нее кислородную маску и вкололи лекарства, установили ей на руке внутривенную капельницу и погрузили в машину «Скорой помощи». Она уже отъезжала, когда пожарный сказал Дэвону, что тот молодец, раз тормошил Дебору в машине.

«Парень, ты оказал своей бабушке услугу, — произнес он. — Всего-навсего спас ей жизнь».

Почти первым, что сказала Дебора, придя в сознание, было: «Мне нужно сдать тест». Работники больницы решили, что она имеет в виду компьютерную томографию мозга или анализ крови. Однако речь шла о школьном тесте.

Когда, наконец, врачи разрешили семейству Деборы навестить больную, вошедшие в палату Дэвон, Паллум и дочь Деборы Тонья увидели ее сидящей, прислонившись, на кровати, с широко открытыми глазами. Уставшую, но живую. Левая сторона ее тела все еще была слаба, и она не могла как следует двигать руками, но врачи говорили, что ей повезло и что, возможно, она полностью восстановится.

«Слава Господу!» — воскликнул Паллум.

Спустя несколько дней Дебора, выйдя из больницы, оставила мне голосовое сообщение. Был мой день рождения, и в это день мы собирались встретиться в Кловере. «С днем рождения, Бу! — поздравила она меня совершенно спокойным голосом. — Извини, что не могу поехать праздновать с тобой за город, но со мной недавно случилась пара ударов. Это должно было случиться, но, слава Господу, я в порядке. Я пока еще не особенно хорошо разговариваю одной стороной рта, но врачи говорят, что я поправлюсь. Продолжай свое репортерство и не беспокойся обо мне — я хорошо себя чувствую. Лучше, чем до того, как узнала, что они взяли клетки моей матери. Знаешь, мне так легко. С меня сняли ношу. Благодарю Господа, что это случилось».

Врач сообщил Деборе, что второй удар бывает почти всегда тяжелее первого. «Поверьте мне, — сказал он, — второго раза не надо». Он заметил, что ей необходимо пополнить свои знания, а также следует запомнить тревожные признаки и знать, как снижать себе давление и контролировать уровень сахара в крови.

«Вот еще одна причина, по которой я должна все-таки пойти в школу, — объяснила она мне. — Я уже записалась на лекции о диабете и инсульте, чтобы лучше разобраться во всем этом. Может быть, я смогу еще посещать занятия по питанию, чтобы научиться правильно питаться».

Казалось, что этот инсульт также ослабил напряженность в семье: братья стали звонить Деборе каждый день, чтобы узнать, как она, а Захария даже изъявил желание зайти в гости. Дебора надеялась, что это значило, что братья, наконец, смирятся с ее жаждой добыть информацию об их матери.

Она позвонила мне, смеясь в трубку: «Девочка, мне нужно то, что мне осталось узнать, так что нам можно возобновить наши поиски и продолжать расследование по горячим следам! Но отныне я буду ездить с тобой. Все будет хорошо. Я поняла это, когда очнулась. Мне просто нужно помедленнее двигаться, нужно обращать внимание на всякие вещи и не позволять себе пугаться. Ведь в том, что касается моей матери и ее клеток, — тут бояться нечего. Не хочу, чтобы что-то и дальше мешало мне узнавать о ней».

На самом деле, Деборе помешала учиться другая причина — нехватка денег. Деньги от социального обеспечения покрывали только расходы на жизнь, куда не входили книги и посещение занятий. Ей пришло в голову несколько идей, как заработать денег, включая разноцветную одноразовую детскую бутылку со шкалой объема воды и молочной смеси — такую бутылку занятая мамаша могла бы встряхивать одной рукой, держа при этом другой рукой малыша. Дебора нарисовала аккуратные схемы и отправила их вместе с заявкой на патент. Однако она отказалась от этой идеи, когда узнала, что для изготовления опытного образца потребуется несколько тысяч долларов.

В конце концов она перестала думать о том, чтобы пойти в школу самой, и взамен этого сосредоточилась на том, чтобы получили образование ее внуки, внучки и внучатые племянники и племянницы.

«Детям Генриетты уже слишком поздно учиться, — сказала она мне как-то раз по телефону. — Эта история уже не про нас, а про новых детей семьи Лакс».

Через два месяца после инсульта Деборы мы пошли с ней в церковь Паллума, чтобы присутствовать на крещении ДжаБри — девятимесячной внучки Сонни. К началу церемонии еле-еле можно было найти хотя бы одно свободное место. Паллум стоял за своей проповеднической кафедрой в длинном черном облачении с красными крестами спереди, его лоб был покрыт каплями пота. Слепой пианист пробрался к своему инструменту и начал играть, в то время как собравшиеся прихожане запели: «Будь рядом со мной, пока я иду по этому пути, ибо я не хочу идти по нему напрасно».

Паллум указал на меня и лукаво усмехнулся.

«Подойди и будь рядом со мной!» — крикнул он.

«О, детка, ты попала», — прошептала Дебора, пихнув меня локтем в бок.

«Я не собираюсь туда идти, — шепотом ответила я. — Просто сделай вид, что мы не видим его».

Паллум замахал над головой руками, а затем знаком предложил мне встать рядом с ним за кафедрой. Мы с Деборой уставились на хоры за его спиной с совершенно безучастными лицами, изображая, что ничего не видим. Паллум округлил глаза и гаркнул в микрофон: «Сегодня с нами гость! Ребекка Склут, выступишь ли ты этим утром перед нами?»

Дебора прошептала: «Ой-ой», в то время как все прихожане повернулись вслед за указующим перстом Паллума, чтобы взглянуть на меня.

Я встала.

«Сестра Ребекка Склут, — произнес Паллум, — я знаю, что сейчас, возможно, не самое подходящее для тебя время, однако сейчас самое подходящее время для меня».

«Аминь», — внезапно ставшим серьезным голосом сказала Дебора со своего места по соседству со мной.

«Больница Джона Хопкинса забрала тело матери моей жены и использовала для своих нужд, — прокричал он в микрофон. — Они продавали ее клетки по всему миру! А сейчас я приглашаю сестру Ребекку Склут подняться сюда и рассказать о том, чем она и моя жена занимаются, и об этих клетках».

Никогда прежде мне не приходилось сидеть в собрании прихожан, не говоря уже о том, чтобы выступать перед ними. Кровь бросилась мне в лицо и горло перехватило, когда Дебора толкнула меня в спину, заставив сдвинуться с места. Паллум попросил прихожан поприветствовать меня, и собравшиеся разразились громкими приветствиями. Я подошла к кафедре и взяла микрофон из рук Паллума, а он похлопал меня по спине и прошептал на ухо: «Просто объясни это своими словами». Так я и сделала. Рассказала историю клеток Генриетты и о том, что они сделали для науки, и мой голос становился все громче, в то время как прихожане кричали: «Аминь!», «Аллилуйя» и «Господи, помилуй!»

«Большинство людей думают, что ее звали Хелен Лейн, — сказала я, — но ее имя — Генриетта Лакс. У нее было пятеро детей, и один из них как раз сидит сейчас здесь». Я указала на Дебору, которая, улыбаясь, держала Джа-Бри на руках, и слезы текли по ее лицу.

Паллум сделал шаг вперед, взял микрофон, положил руку мне на плечо, и сжал его, чтобы я не ушла.

«Я был очень сердит на сестру Ребекку, когда она начала нам звонить, — сказал он, — и моя жена тоже. Наконец, мы согласились, но предупредили ее: ты должна разговаривать с нами как с обычными людьми, ты должна рассказать нам, что происходит».

И он посмотрел на Дебору. «Мир узнает, кем была твоя мать. Но ни ты, ни Сонни, ни другие дети Генриетты, возможно, не увидят реальной пользы от этих клеток». Дебора согласно кивнула, в то время как Паллум поднял свою длинную руку и указал на ДжаБри — ошеломляюще красивого младенца, в белом кружевном платье и с обручем в волосах.

«Когда-нибудь этот ребенок узнает, что ее прапрабабушка Генриетта помогла миру! — воскликнул Паллум и стал указывать на Дэвона и других кузенов и кузин ДжаБри, — и этот ребенок тоже… и этот… и этот. Теперь это их история. Они должны усвоить ее и благодаря ей узнать, что они тоже могут изменить мир».

С этими словами он поднял руки над головой и прокричал: «Аллилуйя!» Малышка ДжаБри замахала ручками и испустила громкий радостный клич, и все прихожане воскликнули: «Аминь!»

38 Долгая дорога в Кловер

Холодным солнечным воскресеньем 18 января 2009 года я съехала с шоссе на дорогу, которая вел к Кловеру. Проезжая мимо одного зеленого поля за другим, я подумала: «Не припоминаю, чтобы дорога до Кловера была такой длинной». Затем я осознала, что только что проехала мимо почтового отделения Кловера — оно было через дорогу от большого пустого поля. «Но раньше оно располагалось через дорогу от остальной центральной части города». Я ничего не понимала. Если это было почтовое отделение, то где все остальное? Какое-то время я продолжала ехать, думая: «Почтовое отделение переехало?» И вдруг до меня дошло: Кловера больше не было.

Я выскочила из машины и побежала по полю на то место, где некогда стоял старый кинотеатр, в котором Генриетта и Клифф смотрели фильмы с Баком Джонсом. Он исчез. И бакалейный магазин Грегори и Мартина, и магазин одежды Эбботта. Я стояла, зажав рот рукой, и недоверчиво смотрела на пустое поле, пока не увидела вдавленные в землю и траву обломки кирпича и маленькие белые кафельные плитки. Опустившись на колени, я принялась собирать их, наполняя свои карманы тем, что осталось от города, где прошли юные годы Генриетты.

«Нужно послать несколько штук Деборе. — подумала я. — Она не поверит, что Кловера больше нет».

Я стояла на Мейн-стрит, разглядывая останки центральной части Кловера, и у меня появилось ощущение, что исчезает все, что связано с историей Генриетты. В 2002 году — всего лишь через год после того, как Гэри держал руками Дебору за голову и перекладывал с нее на меня бремя клеток — он внезапно умер от сердечного приступа в возрасте пятидесяти двух лет. Он шел к машине Кути, собираясь положить в багажник свой лучший костюм, чтобы тот не помялся по дороге на похороны матери Кути. Еще спустя несколько месяцев Дебора позвонила мне сказать, что брат Клиффа Фред умер от рака горла. Следующим был Дэй, скончавшийся от инсульта в кругу семьи. Потом покончил с собой Кути, выстрелив себе в голову из ружья. Каждый раз, когда кто-нибудь умирал, Дебора звонила мне в слезах.

Я думала, что эти звонки никогда не кончатся.

«Смерть просто преследует нас и эту историю повсюду, куда бы мы ни направились, — сказала она, — но я держусь изо всех сил».

За годы, последовавшие за церемонией крещения, в жизни Лаксов мало что изменилось. Бобетта и Лоуренс продолжали жить вместе. Лоуренс уже меньше думал о клетках, хотя время от времени они с Захарией по-прежнему лелеяли мысль судиться с больницей Хопкинса.

В 2003 году пятидесятишестилетнему Сонни поставили пять шунтов; последнее, что он помнил, прежде чем потерял сознание, получив наркоз, был стоявший над ним врач, который говорил, что клетки его матери относятся к числу самого важного, что когда-либо происходило в медицине. Сонни очнулся с долгом более чем на 125 тысяч долларов, потому что не имел медицинской страховки для оплаты этой хирургической операции.

Захарию выгнали из общежития для престарелых инвалидов, а затем и из жилого комплекса «Восьмой параграф», где он ударил одну женщину по спине бутылкой пива на 40 унций [1132 грамма] и затем швырнул бутылку в зеркальное окно. Порой он работает вместе с Сонни — водит грузовики.

В 2004 году Дебора рассталась с мужем и переехала в отдельную квартиру в общежитии для престарелых инвалидов, что собиралась сделать уже на протяжении нескольких лет: она устала сражаться с Паллумом, и к тому же в их доме было слишком много лестниц. После переезда, чтобы оплачивать свои счета, она стала работать полный рабочий день у своей дочери Тоньи, которая организовала у себя в доме общежитие для престарелых. Каждое утро Дебора уходила из общежития для престарелых, где жила и проводила весь день, готовя и убирая для пяти или шести мужчин, проживавших в доме ее дочери. Через два года Дебора ушла с этой работы — ее тело больше не выдерживало постоянного хождения по лестницам в течение дня.

В 2006 году, после официального развода с Паллумом, Деборе потребовалось перечислить по пунктам все свои доходы, чтобы судья не брал с нее плату за услуги. Она указала 732 доллара в месяц социального пособия по нетрудоспособности и на 10 долларов в месяц продовольственных купонов. Ее текущий счет был пуст.

На тот момент, когда я вернулась в Кловер и обнаружила Мейн-стрит полностью уничтоженной, мы с Деборой не разговаривали уже несколько месяцев. В последнем разговоре я сообщила ей, что книга готова, и она сказала, что хочет, чтобы я приехала в Балтимор и прочла ей ее, чтобы мы могли обсудить трудные места. С тех пор я несколько раз звонила ей, чтобы спланировать свой визит, но она не перезванивала. Я оставляла сообщения, но не давила на нее. «Ей требуется время, чтобы подготовиться. Она позвонит, когда будет готова», — думала я. Вернувшись домой из Кловера, я опять позвонила ей, оставив сообщение: «Я тебе кое-что привезла из Кловера. Не поверишь, что там случилось». Но Дебора не перезвонила.

21 мая 2009 года, оставив кучу сообщений, я позвонила вновь. Ее голосовой почтовый ящик был переполнен, поэтому я позвонила Сонни, намереваясь сказать ему то же самое, что неоднократно говорила за эти годы: «Не мог бы ты попросить свою сестру перестать валять дурака и ответить на мои звонки? Мне действительно нужно с ней поговорить. У нас не осталось времени». Когда он снял трубку, я произнесла: «Привет, Сонни, это Ребекка», и на несколько секунд повисла полная тишина.

«Я пытался найти твой номер телефона», — сказал он, и слезы застили мне глаза. Я знала, что существует только одна причина, по которой Сонни стал бы звонить мне.

За полторы недели до моего звонка, на День матери, Дебора отправилась в гости к своей племяннице: Сонни приготовил для нее крабовых котлет, собрались внуки, все смеялись и рассказывали разные истории. После обеда он отвез Дебору домой в квартиру, где ей нравилось, и пожелал спокойной ночи. Следующий день она провела дома, ела оставшиеся крабовые котлеты, которые Сонни взял с собой для нее, и разговаривала по телефону с Дэвоном — тот учился водить машину и хотел как-нибудь утром приехать попрактиковаться. Он позвонил на следующее утро, но Дебора не сняла трубку. Через несколько часов Сонни заехал проведать ее, как делал почти каждый день, и обнаружил ее в кровати, со сложенными на груди руками и улыбкой на губах. Она решил, что она спит, коснулся ее руки и сказал: «Дейл, пора вставать». Но она не спала.

«Она теперь в лучшем мире, — сказал мне Сонни. — Сердечный приступ как раз после Дня матери — лучшего она не могла бы и пожелать. Она много претерпела в жизни и теперь счастлива».

Найдя Дебору лежащей в кровати, Сонни отрезал у нее локон волос и вложил его в Библию ее матери вместе с локонами Генриетты и Эльси. «Она теперь с ними, — сказал он мне. — Знаешь, на свете нет другого места, где бы она хотела быть».

Дебора умерла счастливой: ее внуку Альфреду-маленькому исполнилось двенадцать, он перешел в восьмой класс и его дела в школе были в порядке. Внучка Лоуренса и Бобетты Эрика поступила в Государственный университет Пенсильвании, написав экзаменационное эссе о том, как история ее прабабушки Генриетты вдохновила ее изучать естественные науки. Переведясь в Университет Мэриленда, Эрика получила степень бакалавра и продолжила обучение по программе магистратуры в области психологии, став первым аспирантом из потомков Генриетты. Семнадцатилетний внук Деборы Дэвон заканчивал среднюю школу и пообещал ей, что пойдет учиться в колледж и продолжит изыскания о Генриетте, пока не узнает о ней все, что только можно. Она сказала мне: «Теперь я действительно могу умереть спокойно, когда бы ни пришло мое время».

Сонни рассказывал мне подробности о смерти Деборы, а я сидела, уставившись на ее фотографию в рамке, которая стояла на моем столе почти десять лет. На этой фотографии у нее тяжелый взгляд, а лоб сердит и наморщен. На ней розовая рубашка, а в руках розовая бутылочка бенадрила. Все остальное вокруг в красных тонах: ее ногти, пятна на ее лице, и земля у нее под ногами.

Дни напролет после ее смерти я вглядывалась в эту фотографию, часами слушая записи наших разговоров и перечитывая заметки, которые делала в нашу последнюю встречу. Во время того визита в какой-то момент я, Дебора и Дэвон сидели бок о бок на ее кровати, вытянув ноги и прислонившись спиной к стене. Мы только что закончили смотреть один за другим два любимых фильма Деборы — «Корни» и мультфильм «Дух» о дикой лошади, плененной армией США. Дебора хотела, чтобы мы посмотрели эти фильмы вместе и увидели сходство между ними: она говорила, что Дух боролся за свободу — подобно тому, как это делал Кунта Кинте из «Корней».

«Люди все время пытались подчинить их и старались помешать им делать то, что они хотят; точно так же они все время поступали со мной и с историей моей матери», — сказала она.

Когда фильмы закончились, Дебора спрыгнула с кровати и поставила еще один. Нажала кнопку Play, и на экране появилась она сама несколько лет назад. Это оказалась одна из примерно дюжины кассет, записанных ВВС, которые так и не превратились в документальный фильм. На экране Дебора сидела на кушетке с раскрытой Библией матери на коленях, в ее волосах еще не было седины, ее глаза блестели и под ними еще не было мешков. Она говорила и одновременно поглаживала длинный локон волос своей матери.

«Я часто смотрю на ее волосы, вложенные в эту Библию, — произнесла Дебора в камеру. — Когда я думаю о них, мне не так одиноко. Я представляю, как это могло бы быть, будь у меня мать, к которой можно прийти, с которой можно смеяться, плакать и обниматься. Дай Бог, когда-нибудь я смогу быть с ней. С нетерпением ожидаю этого дня».

Молодая Дебора сказала, что рада тому, что, когда она умрет, ей не придется рассказывать своей матери обо всем, что случилось с ее клетками и семьей, потому что Генриетта уже знает обо всем этом. «Она смотрела на нас и видела все, что происходило здесь, внизу, — произнесла Дебора. — Она терпеливо ждет нас. Не будет никаких слов, только много объятий и слез. Я действительно верю, что она на небесах, и что у нее все хорошо, потому что она достаточно настрадалась за всех здесь, внизу. С другой стороны, говорят, что боли и страданий не существует… Я бы хотела быть там с моей матерью».

Сидя на кровати между мной и Дэвоном, Дебора кивнула своему более молодому изображению на экране и произнесла: «Небеса похожи на Кловер в Виргинии. Моей матери и мне всегда нравилось там больше, нежели в любом другом месте в этом мире».

Она погладила волосы Дэвона. «Не знаю, как я буду уходить, — сказала она. — Просто надеюсь, что это произойдет легко, прилично и спокойно. Но скажу вам одну вещь — я не хочу быть бессмертной, если это значит жить вечно, потому что очень печально, когда все остальные умирают и старятся у тебя на глазах, тогда как ты остаешься прежней». Потом она улыбнулась: «Но, может быть, я вернусь в каких-нибудь клетках вроде HeLa, как моя мать, и тогда мы вместе сможем принести пользу этому миру». Помолчав, она опять кивнула: «Думаю, что так я и сделаю».