Асфальт пахнет мятой

9 сентября

Меня пугают люди, слишком уверенные в своих желаниях, а тут, в общежитии, таких людей много. Они даже спросонья перечислят свои мечты в точном порядке, от главных до второстепенных. Заодно продиктуют адреса магазинов, где их можно воплотить в жизнь – со скидкой или в рассрочку.

Мы едва познакомились с Мэтью, но я уже знаю, что он мечтает о чёрном рояле «Стайнвэй Спирио». Хочет по вечерам играть для друзей что-нибудь расслабляющее. При этом на корпусе должен стоять бокал не допитого им вина. Желательно «Шато Шеваль-Блан». Не представляю, откуда Мэтью всего этого понабрался.

Мой сосед Мэкси мечтает о полной экипировке в цветах «Чикаго Беарс», его любимой команды по американскому футболу. Он и сам играет за университет, а ещё он мечтает о семидесятидюймовой плазме. Мэкси – неплохой парень. Я обрадовался, когда узнал, что меня поселят в одной комнате с двухметровым чернокожим футболистом. Думал, будет интересно. А потом Мэкси стал возвращаться с тренировок весь взмыленный. Это было бы не страшно, если бы он первым делом шёл в душ, который, кстати, находится через одну комнату от нашей. Однако в списке дел посещение душа у него не стоит ни первым, ни вторым, ни каким-либо ещё. Он просто забрызгивает себя приторной ванилью и, довольный, идёт на занятия. Так что у нас всегда пахнет его пóтом и духами, больше похожими на освежитель воздуха. А сентябрь в Чикаго жаркий, не спасают даже распахнутые окна.

Вообще, наша комната – одна из самых убогих в Солбер-холле. Тут все обставляются как могут: привозят из дома ковры, пуфики, стереосистему и всё в таком духе. А у нас нет даже занавесок. Зато есть телевизор. Старый «Самсунг» с заляпанным корпусом и чуть более новым, но таким же заляпанным дивиди-проигрывателем. Мэкси привёз его в первый день заселения. Долго возился с проводами, настраивал каналы, а на днях я зашёл в комнату и увидел, как Мэкси развалился на кровати и радует себя, толком не прикрывшись простынёй. Я притворился, что говорю с кем-то в коридоре, – задержался на пороге, дал Мэкси возможность спешно натянуть трусы и выключить телевизор. Мне, в общем-то, всё равно, чем он тут занимается, пока меня нет, хотя всё это довольно мерзко, но закрывать дверь на ключ ему бы точно не помешало. А теперь Мэкси мечтает купить семидесятидюймовую плазму. Даже не хочу думать об этом.

Синди, с которой мы ходим на американскую литературу, мечтает… Да о чём она только не мечтает! О бордовом «Кадиллаке Флитвуд» девяносто шестого года, об абонементе в фитнес-центр на Мичиган-авеню, о домике на берегу Мичигана или Гурона – о таком, чтобы окна спальни непременно выходили на восток. Синди даже подыскала себе в интернете двухэтажный особняк с верандой, бассейном и своей огороженной пристанью. Вот только непонятно, куда там выходят окна спальни, и Синди из-за этого переживает, будто в самом деле не сегодня завтра купит этот дом с его верандами и бассейнами. У неё нет денег даже на фитнес-центр, какой уж тут дом, а она мечтает со всей серьёзностью.

От Синди можно было бы ожидать чего-то менее прозаичного. Детство она провела в Японии, её родители – миссионеры или что-то в этом духе. «Они несут слово Христово». В нашем университете такое встречается сплошь и рядом. Университет Северного парка прежде был христианским. Главное здание, Олд Мэйн, построили не то священники, не то проповедники из Миннеаполиса ещё в 1894 году, и оно оказалось самым высоким в районе. Олд Мэйн тогда стоял за чертой города, его купол служил ориентиром для самолётов, заходящих на посадку в Очард Филд, где потом, в годы Второй мировой, построили современный аэропорт О’Хара. Изначально в Олд Мэйн обучали шведских эмигрантов, а вокруг лежали самые настоящие пустыри, но за сто с лишним лет он разросся: побывал и колледжем, и академией, затем стал полноценным университетом с огромным кампусом и своей богословской семинарией. Интересно, отец, отправляя меня сюда, знал об этом?

Статуя Иисуса и большая часовня в кампусе не мешают студентам мечтать о кадиллаках, особняках и плазмах на всю стену. Послушаешь их, и становится тошно.

На прошлой неделе я звонил домой, в Москву. Говорил с мамой и немного с отцом. Сказал ему, что не знаю, чего хочу на самом деле. Вроде бы обсуждали какую-то ерунду, то, чем здесь кормят и какие преподаватели, а я взял да и сказал. Сам не ожидал. Отец тоже не ожидал. Он вообще не любит, если я резко меняю тему, говорит, что для будущего юриста это плохо. А тут промолчал. Понял, что я серьёзно. И ведь долго молчал, сосредоточенно. Может, думал, я что-то добавлю, но я ничего не добавил, и он наконец заявил, что мне нужно сходить на профориентацию. Мол, запишись на консультацию, обсуди там свои затруднения и пройди соответствующие тесты. Так и сказал: соответствующие тесты.

– В вашем университете с этим не должно быть проблем.

Ещё отец сказал, что университет подтвердил оплату за первое полугодие. Мог бы не говорить, но сказал.

Профориентация… И ведь я жда́л от отца чего-нибудь подобного. Конечно, ждал. Он всегда так говорит. И действительно думает, что это мне поможет. Вот моей сестре помогло. Теперь она работает с ним в одной компании и, кажется, счастлива. По крайней мере, голос у неё счастливый, когда я спрашиваю про работу и про новых коллег. Сестра всегда была из тех, кто твёрдо знает, чего хочет.

Ну и как я мог ответить отцу? Ответил ему, что профориентация – удачная мысль, что я обязательно схожу и пройду все тесты, а положив трубку, решил, что отступать некуда. Всё, что я задумал, ещё неделю назад казалось безумием, но теперь я точно вижу, что это единственный выход. Нужно действовать, пока трясина не засосала меня целиком. Потом будет поздно.