Бессонница

20 сентября

Лучше не признаваться вслух в том, что тебя действительно волнует. Люди начинают считать тебя странным, становятся какими-то неспокойными: им хочется над тобой посмеяться или унизить тебя, будто им вдруг делается страшно, что они тоже станут странными, и они пытаются себя защитить. Не то чтобы меня ранили насмешки, нет, я уже привык, тут другое. А может, и ранят, не знаю. Но в любом случае мне жалко этих людей. То, как они пугаются, то, как начинают защищаться… Я ведь стараюсь сдерживаться, а тут на американской литературе не сдержался, сказал, как думаю, и даже не сомневался в том, что поступаю правильно. Это на меня Эшли повлияла. С ней можно говорить всякое и не бояться, что она не так поймёт, вот я и подумал, что с её дедушкой можно говорить так же свободно.

Мы обсуждали «Великого Гэтсби», и профессор Джей сказал, что весь текст очень музыкальный, что это настоящий джаз со всеми его синкопами, только переведённый с языка нот на язык букв, а я заявил, что тут всё наоборот, что на самом деле музыка – тоже текст:

– Да и вообще всё вокруг – это текст. И люди, дома, и то, как летят птицы. Даже картины. Это всё текст, который ты читаешь.

– Картины – это картины, – возразила Синди, та самая, что провела детство в Японии. Она всегда подвязывает волосы цветной лентой и, в общем-то, выглядит не очень серьёзно, поэтому я удивился, что она решила со мной спорить. – При чём тут текст?

– При том, – я пожал плечами. – Это тоже набор символов, который мы читаем как прозу. Ну, или как поэзию.

Я ещё много чего сказал, а потом добавил:

– А когда понимаешь, что мир вокруг – это набор строчек, и вообще, чем больше об этом думаешь, тем отчётливее видишь, что ты сам – тоже текст.

Мне бы стоило остановиться. Я уже сказал достаточно, чтобы показаться странным, но никто меня не останавливал и даже не смеялся надо мной. Наверное, все подумали, что на занятиях по американской литературе это звучит вполне допустимо – не то что на международной политике или на какой-нибудь социологии. Скажи я такое где-нибудь в столовой – на меня, уверен, посмотрели бы косо, но тут даже Ти Джей не стал отпускать свои плоские шутки, а ведь это единственное, что ему действительно удаётся. Так что я честно и без опасений закончил:

– Поначалу это пугает. А потом успокаивает. Когда становишься текстом, когда весь обрастаешь цитатами, у тебя ничего не болит. Да и вообще жить проще, потому что понимаешь, что как текст ты всегда можешь совершенствоваться.

Вот это уже точно было слишком, даже для занятий по американской литературе. В аудитории ещё долго молчали, а потом профессор Джей вернул нас к обсуждению Фицджеральда. Он никак не отреагировал на мои слова, но я был только рад. С меня хватит и того, что я всё это сказал вслух.

Вообще, дедушка Эшли неплохой. Весь худой, я бы сказал иссохший, с короткими седыми волосами. И у него длинные холёные ногти на правой руке. А на левой – остриженные под самый корень. И я знаю, что это значит. И даже хотел рассказать об этом Синди, но сдержался. Решил, что эта деталь останется моей. Приятно, когда ты знаешь чуть больше, просто потому что видишь и считываешь то, чему другие, может, и не придают значения.

Профессор Джей продолжал говорить про то, как музыкальный строй «Великого Гэтсби» пересекается с «Ночь нежна», а я думал, что дедушка Эшли мне нравится куда больше, чем профессор Тёрнер, хотя занятия у него, в общем-то, проходят интересно. Профессор Тёрнер ведёт психологию. И он толстый. Когда он садится на стул, поначалу ставит ноги вместе, а на них почти до колен ложится живот. Постепенно ноги расходятся, и живот опускается всё ниже. К середине лекции ноги у профессора Тёрнера всегда стоят по сторонам, а живот выпучивается до самого сиденья – пуговицы на рубашке готовятся выстрелить, и в щели проглядывает майка. Профессор Тёрнер всегда читает лекции сидя. Думаю, ему было бы трудно провести полтора часа на ногах.

Я вообще не очень люблю толстых людей. Как будто в их тяжёлом животе прячется всё то, что я не люблю в людях: удовлетворённость и бессмысленность. Всегда считал, что для настоящего счастья нужно поменьше есть, хотя это, наверное, глупо. А ещё я не люблю, когда едят в метро или просто на ходу. Как будто все эти люди очень голодные. Почему-то их жизнь мне представляется пустой, даже не могу объяснить почему.

И всё же мне нравится то, что профессор Тёрнер рассказывает о межличностном общении. Мне даже нравится это словосочетание – «interpersonal communication», будто речь не о простых семейных ссорах, а о какой-то сложной науке. Смешно подумать, что вот ссорятся где-нибудь муж с женой из-за какой-нибудь ерунды, обсуждают поцарапанную машину или нашествие термитов и не знают, что это они участвуют в «межличностном общении» и что в Университете Северного парка с полсотни студентов со всей серьёзностью разбирают их фразы и рисуют подробную поведенческую модель, по которой живут эти самые ссорящиеся муж с женой. На занятиях профессора Тёрнера всегда смешно представлять именно живых людей за игровыми схемами и моделями Эрика Берна или кого-то ещё.

Мы теперь с Эшли садимся за соседние парты. Иногда обмениваемся записками. Я написал ей про то, как расползаются ноги профессора Тёрнера. Она ответила, что раньше этого не замечала. А потом я поступил очень глупо. Профессор дал всем задачку, и я уже знал, как её решить. Суть задачки простая – нужно соединить девять точек, используя четыре прямые, но так, чтобы провести их не отрывая руки:

Тут весь секрет в том, что люди сами загоняют себя в рамки, которые для них никто не устанавливал, – все пытаются проводить линии внутри условного квадрата. Люблю эту задачку. Она не про логику, а про свободу. Про то, как люди боятся перейти через черту, которой на самом деле нет. И не потому что опасаются какого-то наказания, а потому что привыкли, что нельзя за флажки, даже если они ненастоящие. Я так и сказал, когда меня вызвали к доске. Никто не решил задачку, поэтому я поднял руку. И всё это подробно объяснил. Наверное, даже слишком подробно.

Вообще, получилось нечестно, ведь я уже знал решение – года три назад наткнулся на эту задачку в одной не самой интересной книге. Но ведь я и вправду тогда сам решил её и подумал о свободе, о флажках, а теперь лишь притворился, что сделал это сейчас, на занятиях. Всё равно я почувствовал себя обманщиком, и чем больше меня хвалил профессор Тёрнер, тем мне становилось паршивее. А потом и Эшли меня похвалила, и я ей всё рассказал – сразу, как только мы вышли на Кармен-авеню и отправились на обед в Магнусон-центр. И она поняла. Сказала, что это не ложь, что я вообще молодец, потому что справился с задачкой ещё три года назад, а профессор Тёрнер сказал, что даже для нашего возраста она сложноватая.