Без наказания

Эдвардз сознался, что их компания часто собиралась в заброшенном коттедже в поселке Плэтта, но упорно твердил, что о смерти Роуки Джоунза узнал уже в полиции.

— И это все? — спросил Твикер у Эдвардза.

— Все, — едва слышно пролепетал тот.

— Этого мало. Продолжите с ним, Норман.

— Слушаюсь, сэр.

— Не надо, прошу вас. Я больше не выдержу. Прошу вас, не заставляйте его продолжать, — скулил Эдвардз. — Прошу вас… Я тут ни при чем.

— Ты замешан в одном убийстве, если не в двух. — Твикер разорвал листок с показаниями Эдвардза. — А теперь говори правду.

— Я не знаю, чего вы от меня хотите.

— Когда я скажу «сидеть», вставай, а когда скажу «стоять», садись, — велел Норман. — Стоять.

Эдвардз медленно встал.

— Ах ты вонючий уэльский ублюдок, неужели ты не понимаешь человеческого языка?!

Норман пнул Эдвардза кулаком в живот. Тот упал на стул.

— Думаешь, мне это доставляет удовольствие? — Лицо Твикера было сурово и бесстрастно. — Но нам нужна правда. У тебя был при себе нож в ночь Гая Фокса? Отвечай!

— Я ничего не знаю.

— Говори «сэр», когда разговариваешь со мной. Стоять.

Эдвардз встал. Норман с размаху ударил его по щеке.

— Кретин, забыл, что я тебе говорил? Бестолочь несчастная. Был у тебя в тот вечер нож? Отвечай!

— Не было.

— Ты присутствовал при убийстве Роуки Джоунза?

— Нет, нет.

— Стоять, — сказал один из детективов.

— Это значит сидеть, — пояснил Норман.

Эдвардз разрыдался.

Твикер вышел.

В половине десятого к нему в кабинет вошел улыбающийся Норман. Эдвардз дал другие показания, где признался в том, что в четверг вечером у него был нож. Кроме того, он сказал, что слышал, как Гарни с Гарднером угрожали Роуки Джоунзу в пятницу ночью, после того как их освободили.

— Он уже наслаждается покоем в своей камере, — сказал Норман.

— Следов нет?

— Мальчишка будто из каучука. Мне кажется, и Боган готов.

Норман ушел, и Твикер долго смотрел в пустоту. Сделанного не воротишь, это он прекрасно знал, поэтому глупо думать о том, что все могло быть иначе. В молодости Твикер считал себя миссионером, насаждающим правду и справедливость. Но можно ли насаждать их руками таких людей, как Норман? В последние годы он скрепя сердце пришел к выводу, что можно. Зазвонил телефон, и Твикер снял трубку.

— Говорят из лаборатории.

— Я вас слушаю.

В лаборатории исследовали одежду, которая была на подростках, а также брюки и куртки, найденные у них дома.

— До того, как вы получите наш официальный рапорт, вам, я думаю, небезынтересно узнать основные положения. Боган, Жарков, Эдвардз — ничего интересного. Следов крови не обнаружено. Куртка Богана местами прожжена, очевидно фейерверками. Теперь что касается Гарни и Гарднера. Начнем с Гарни. Он был в кожаной куртке с «молнией», перед которой весь забрызган кровью. Не в пятнах, а именно забрызган. На брюках тоже обнаружено два пятна, довольно больших. Все они свежие. Мы их исследовали и выяснили, что они принадлежат к группе О. У Корби тоже группа О. А у Гарни группа А. Левая штанина слегка разорвана возле колена. Так что ищите подходящий гвоздь.

— Возьму на заметку.

— Теперь что касается Гарднера. Был в черной куртке. На ней обнаружены пятна крови, причем довольно значительные. Слева, у самого плеча. Та же группа О. Но в данном случае это ни о чем не говорит. У самого Гарднера тоже группа О. Как вы знаете, это самая распространенная группа.

— Знаю. А у Джоунза?

— У него тоже группа О. Кстати, одна деталь, касающаяся брюк Гарднера. Очень хорошие модные габардиновые брюки, недавно отутюженные и, судя по всему, только из чистки. На обшлагах обнаружена странная пыль: смесь угольной с чем-то еще. Не думаю, чтобы это имело большое значение, но я доложу вам о результатах детального анализа.

Гарни и Гарднер, положив трубку, подумал Твикер. Всегда Гарни и Гарднер. Ему нужно лично побеседовать с ними, и, если они не захотят признаться добровольно, откуда эти пятна крови на их одежде, из них вырвут это признание силой.

Чем полиция и занялась.

— Твикер, кажется, допустил оплошность, — сказал помощник начальника управления, кладя шефу на стол рапорт.

— Так и есть, — кивнул шеф. — И не в первый раз.

Помощник нахмурился. Он уважал Твикера, хотя и не питал к нему особой симпатии. Начальник, который его чувств не разделял, апеллировал конкретными фактами:

— У нас в руках шестеро подростков, которые, что совершенно очевидно, по уши замешаны в преступлении. Зачем же было отпускать их на волю?

— Но ведь пока еще точно неизвестно, кто из них совершил преступление.

Это прозвучало неубедительно.

— Они все виновны, и это не вызывает никакого сомнения, как и то, что я не Ален Делон (это действительно ни у кого не вызывало сомнения). Просто ума не приложу, что это ему взбрело в голову?

— Хотите его отозвать?

— Пусть уж остается, — буркнул шеф. — Я дал ему хороший нагоняй.

— Который, я уверен, он вполне заслужил. — Помощник не любил лишних хлопот. — Теперь весь вопрос в том, что мы рекомендуем прокуратуре. Вы уловили ход мыслей Твикера?

— Больно уж он примитивен.

— Ну, я бы не сказал. Мы располагаем, если так можно выразиться, значительной огневой мощью, но ее не хватит для того, чтобы прикрыть всю линию фронта. Так что придется выбрать конкретные объекты, на которых следует сосредоточить огонь. Мое предложение сводится к следующему… — Эти предложения были направлены для рассмотрения в прокуратуру. Ими занимались два чиновника, один серьезный, второй с ветерком в голове.

— Против Гарни с Гарднером уйма улик, — сказал серьезный.

— Вот и давайте остановимся на этих двоих, — подхватил тот, что с ветерком в голове. — Тем более что остальные совсем еще сопляки и их не посадишь на хлеб с водой. Согласны?

— И все-таки у меня на душе не совсем спокойно, — сказал серьезный. — Я понимаю, эти трое нужны нам как свидетели, к тому же против них недостаточно улик, но на душе у меня не совсем спокойно.

Легкомысленный вздохнул. Он понимал, что для того, чтобы поставить все точки над «и» в этом деле и внести свои поправки в другие дела, потребуется не менее получаса. К счастью, до ленча оставалось еще сорок пять минут.

— Целиком разделяю ваше беспокойство, — сказал он. — Но нам следует отдавать себе отчет в том…

К концу их совещания было отпечатано и вложено в конверт заключение по этому делу. Поскольку полицейский суд не представил доказательств, на основании которых можно было бы завести уголовное дело против Эрнста Джона Богана, Владимира Жаркова и Хайвела Дэвида Эдвардза, они фигурировали только как свидетели. Слушание дела Джона Аллена Гарни и Лесли Чарльза Гарднера было назначено на следующую выездную сессию суда. Против них было выдвинуто обвинение в убийстве Джеймса Рестона Корби и Фрэнка Джоунза.

— И вы поделились этой мыслью с отцом мальчика? — спрашивал у Фэрфилда Кроли.

— Пока нет. Один молодой человек по фамилии Беннет…

— Репортер «Гэзетт», что ли?

— Да. Он дружит со старшей сестрой этого мальчика. Ей года двадцать два — двадцать три. Девушка серьезная — преподает в начальной школе — и вместе с тем миловидная. Он поговорит сперва с ней. Думаю, она ухватится за это предложение. Ведь они рассчитывали, что до суда дело не дойдет, но теперь, когда назначен суд…

Фэрфилд закашлялся. В Лондон он вернулся накануне вечером, крепко выпил с приездом, и теперь у него саднило в горле.

На столе у Кроли стоял стакан с водой, и, когда Фэрфилд снова раскашлялся, Кроли сделал из него небольшой глоток.

— А других детей у них нет? Поменьше?

— Нет. Миссис Гарднер пять лет назад умерла от рака.

— Жаль. — Фэрфилд понял соображение Кроли: на суде маленькие дети выбивают у жюри слезу. — А кто отец?

— Настоящая дубина, причем из левых. Член местного совета. Гордится своими детками, нас считает посланцами сатаны. Денег у них ни гроша. Конечно, папаша может вытолкать нас в шею, но, если за него возьмется дочка, до этого дело не дойдет.

— Понимаю. А что представляет собой этот Беннет?

— Беннет? Отличный малый, совсем молод, но прыток., Очень помог нам. Мне он нравится.

Воцарилось молчание, после чего Фэрфилд всей своей кожей ощутил холодное прикосновение улыбки Кроли.

— Благодарю вас, Фрэнк. О дальнейшем сообщу вам в течение дня. Постарайтесь быть под рукой.

В те короткие секунды молчаливой созерцательности Кроли пришел к выводу, что идея не стоит того, чтобы специально ради нее беспокоить лорда Брэкмена. Он решил приберечь ее на десерт к их каждодневной беседе.

Кроли терпеливо выдержал беглый огонь едких замечаний босса по поводу нескольких текущих материалов. Стоит ли в такую минуту лезть с Гарднером? И все-таки он решил, что стоит.

— Теперь по поводу убийства в ночь на Гая Фокса, — начал Кроли. — Вы, вероятно, обратили внимание на то, что дело Гарни и Гарднера передано в суд.

— Да. Это происшествие себя исчерпало. Довольно о нем до процесса.

— Фэрфилд не исключает возможности, что им удастся уговорить Гарднера-старшего дать свое согласие на то, чтобы мы оплатили его сыну адвоката. Разумеется, при том условии, если мы рискнем пуститься в крестовый поход.

Кроли хорошо преподнес это дело. Вышло так, что идея принадлежит ему, но тем не менее в случае неудачи всю ответственность можно будет спихнуть на Фэрфилда.

Лорд Брэкмен громко сопел в трубку.

— Расскажите мне об этом подробней, Эдгар.

Кроли доложил ему все, что узнал от Фэрфилда. Его рассказ прерывался похрюкиваниями на другом конце провода. Выслушав, Брэкмен засопел еще громче.

В моменты эмоционального возбуждения он обычно выражался односложно. Как и сейчас:

— Во, Эдгар, во. По-моему, идет.

— Да, Брэк.

— И знаете, что больше всего мне импонирует? То, что отец этого парнишки лейборист. Покажем им, что у нас нет пристрастий. Нам нет дела, кто он и за кого голосует. Мы за маленького человека. Хотим помочь ему не упустить свой шанс. Эдгар, я бы хотел, чтобы вы ко мне заехали. Обсудим детали. Жду к ленчу. Пока.

Кроли положил трубку, снял свои очки с толстыми стеклами и тщательно их протер. Без очков его глаза казались маленькими и тускло-водянистыми. Он вызвал секретаршу и сказал, что едет к лорду Брэкмену.

Во время их переговоров тема виновности или невиновности Лесли Гарднера не всплыла ни разу.

Городок приютился в самом устье реки. В нем была хорошая средняя школа, отличная больница. Он расчленялся на четыре улицы, сходившиеся к центральной площади, как спицы к ступице колеса. По словам местных жителей, здешние магазины ничем не отличались от лондонских. В центре ничего не напоминало о доках и консервных фабриках, вокруг которых сосредоточилась вся жизнь города. Один из двух ресторанов работал до десяти вечера, в последний год появилось три кафе-экспресса. Хью Беннет и Джилл Гарднер сидели в одном из таких кафе, называвшемся «Минутка».

— Сегодня мы с папой были у Лесли, — рассказывала девушка. — Я никогда не видела его таким подавленным. От франка слышно что-нибудь?

Оба уже называли его просто Фрэнком.

— Слышно. Он звонил мне в редакцию. «Бэннер» собирается взяться за это дело, то есть оплатить защиту.

— Никак не могу разобраться, хорошо это или плохо. Хотя, впрочем, решать не мне, а папе.

— Фрэнк хочет, чтобы мы вместе с ним поговорили. Я убежден, дело стоящее. Постарайтесь убедить отца. Конечно, шумиха подымется громкая. Ну, сами понимаете, в газетах появятся семейные снимки, интервью по личным вопросам и так далее. К тому же они покупают право на рассказ Лесли.

— Это если его оправдают, да?

— Какой он из себя, Джилл? Только честно? Мог ли он быть пособником убийцы?

— Не знаю. Но если мог, в этом виноваты отец и я.

— Не надо себя терзать.

Он потянулся и накрыл ладонью ее руку, лежавшую на мраморной крышке стола.

— Не бойтесь. Я не заплачу. Я никогда не плачу. Года два тому назад мы с одним парнем собирались пожениться. Он уезжал в Родезию, а я не захотела с ним поехать. «Ты размазня, Джилл, — сказал он мне. — И всю жизнь такой останешься». Он был прав, да?

— Я бы этого не сказал. Но, если даже и так, разве это плохо?

Около них стояла официантка, с интересом слушая их разговор.

— Восемь часов, — сказала она. — Мы закрываем.

Они вышли под открытое небо, с которого без устали сеял мелкий осенний дождь, точно лаком покрывший мостовые. Шурша и хлюпая по лужам, мимо проносились редкие машины. Хью Беннет шел рядом с Джилл в каком-то блаженном трансе; его рука изредка и как бы невзначай касалась руки девушки, а та все рассказывала о себе, о своей семье.

— Лесли был прелестным ребенком. Глаза такие же, как и у меня, серо-голубые, только куда больше. Ласковый, смышленый. Он еще и сейчас ребенок — ведь ему всего семнадцать. Просто диву даюсь, что с ним стряслось. Думаю, это началось с тех пор, как умерла мама. Понимаете, она его избаловала. После ее смерти он стал плохо учиться, все твердил: хочу пойти работать, чтобы иметь свои деньги. Как только ему сравнялось пятнадцать, бросил школу. В общем, со смертью матери в жизни Лесли что-то переменилось. С виду все осталось по-прежнему: мы жили в том же доме, и наш образ жизни не изменился, но изменилась ее суть. После смерти матери он стал якшаться с Джеком Гарни.

— А что из себя представляет этот Гарни?

— Кроме него, в семье еще шестеро детей, и все младше него. Отец католик, работает в доках, имеет хорошие деньги. Бьет мать. — Джилл горестно поджала губы и вдруг напомнила Хью своего отца. Поймав на себе его взгляд, улыбнулась: — Ужасные вещи я говорю, правда? Вот что значит вырасти на Питер-стрит — здесь ты либо в одном лагере, либо в другом. Либо за Гарни и Джоунзов, либо против них.

Джордж Гарднер ужинал на кухне. Перед ним на тарелке лежал кусок пирога с мясом и соленый огурец. В маленьком камине тлели угли, и на кухне было тепло и уютно. Он поцеловал дочь, кивнул Хью и снова принялся за пирог, который разрезал на маленькие кусочки и макал в рассол.

— Как прошло собрание? — поинтересовалась Джилл.

— Нормально. Налей-ка, дочка, молодому Беннету чайку, там в чайнике осталось. И себе тоже. Что у вас нового?

— Хью хочет потолковать с тобой о деле, — сказала она, наливая в чашки чай.

Гарднер внимательно слушал, что ему говорил Хью, не спеша жуя пирог. Покончив с пирогом, взял из вазы яблоко и стал медленно счищать с него ножом кожуру, потом разрезал яблоко на четыре части и ловким движением выковырял из каждой дольки сердцевину.

— А почему ваш Фэрфилд сам не изложил идею? Небось побоялся, что я залеплю ему по шее. Значит, вы тот самый троянский конь.

— Он сейчас в Лондоне и…

— Итак, вы предлагаете мне согласиться на то, что «Бэннер» заплатит за адвоката для моего сына в процессе по делу, сфабрикованному против него полицией. Давайте прикинем, кто и какую выгоду извлекает из этого предприятия. Выгоду «Баннер» я вижу невооруженным глазом. Добрая слава, душещипательные статейки литературных бабенок на тему, какой жуткий образ жизни мы ведем на Питер-стрит, какие там отвратительные условия и так далее. Все будут мусолить одно и то же: Питер-стрит — это трущобы, где нельзя сохранить порядочность. Одним словом, начнется подрывная пропаганда против лейбористского движения, которое я представляю в своем лице. А какую выгоду буду иметь от этого я? Как по-вашему, что скажут обо мне те, кто голосовал за меня на выборах в местный совет, когда до них дойдет, что мне оказывает финансовую поддержку газета тори?

— Кончай выпендриваться, папа, — спокойно сказала Джилл.

— Что? Что ты сказала?

— Судят не тебя за твои принципы, а Лесли за убийство.

Гарднер опустился за стол, застланный белой в красную полоску клеенкой.

— Ты хочешь сказать, что я должен принять предложение? Хочешь, чтобы наши фотографии печатались в газетах?

— Я хочу, чтобы ты взглянул на это дело с точки зрения Лесли, вот и все, — говорила между тем Джилл. — Хоть раз не думай о том, что тебе могут предъявить обвинения, будто ты продался тори. А вдруг это поможет вызволить Лесли? Не все ли равно, как это сделать? Откуда мы возьмем деньги для адвоката?

— Я обращусь в профсоюз.

Джилл расхохоталась.

— К тому же ему полагается бесплатный защитник. Они ведь не так уж и плохи, правда? — обратился он к Хью.

Джилл села и положила локти на стол.

— Ты пытаешься убедить меня в том, что адвокат, которого нам дадут в соответствии с законом о правах бедняков, будет таким же хорошим, как и тот, за которого заплатит «Бэннер»?

— Выходит, ты не веришь в то, что мой сын не виновен? Ты думаешь, он совершил это преступление? — Гарднер встал, держа в руке тарелку и чашку, и направился к раковине, но на полпути обернулся. — Виноват, дочка, я зря это сказал.

— Неважно. Наш Лесли в тюрьме только потому, что дружил с Джеком Гарни. Но почему он выбрал себе в дружки именно этого Гарни? С меня еще спросится за это, но даю слово, папа, с тебя еще больше. Разве не ты вдалбливал нам в головы, что от среды, в которой ты вырос, не денешься никуда?

Гарднер стремительно обернулся. У него был взгляд затравленного зверя.

— Джилл, ты ведь знаешь, у меня всегда были самые лучшие намерения.

— Одних намерений мало. А теперь запомни, что я скажу: когда Лесли освободят, он не останется на Питер-стрит. «Бэннер» собирается купить право на его рассказ. Сколько бы они ни заплатили… Кстати, сколько платят эти газеты? — спросила она у Хью.

— Не знаю. Может, пятьсот фунтов, а может, и тысячу.

— Думаешь, Лесли скажет тебе спасибо, если ты откажешься от такой суммы?

— Все не так просто, Джилл. Не так просто, как ты себе представляешь.

— Для меня все просто. Либо ты думаешь о себе, либо о Лесли. Проще некуда.

— Кажется, мне пора, — поспешил откланяться Хью. Ес спокойный голос производил на него более гнетущее впечатление, чем крик.

— Теперь вы поняли, что я подразумевала, говоря об ответственности? — спросила она у него в узком и темном, насквозь пронизанном сквозняками коридоре.

— Думаю, что понял.

— Он согласится. Я сама за этим прослежу.

Они стояли совсем рядом. Он протянул руку и сжал ее плечо. Оно было упругое и податливое. Она коснулась его губ в мимолетной и равнодушной ласке и пожелала ему спокойной ночи. Он очутился на Питер-стрит, темной, мокрой, зловеще тихой.

На следующее утро Джилл позвонила ему в редакцию и сообщила, что отец согласен.

Из «Дейли Бэннер» от 10 декабря:

ЗНАМЕНИТЫЙ КОРОЛЕВСКИЙ АДВОКАТ ПОЛУЧИЛ ПРИГЛАШЕНИЕ ВЫСТУПИТЬ ЗАЩИТНИКОМ В ДЕЛЕ ГАЯ ФОКСА.

«Бэннер» поручила Магнусу Ньютону защиту Лесли Гарднера.

Мистер Магнус Ньютон, королевский адвокат, который в последние десять лет был барристером в целом ряде нашумевших процессов по делу об убийстве, согласился взять на себя защиту Лесли Гарднера. Говорят, в настоящее время мистер Ньютон является самым высокооплачиваемым адвокатом в уголовной практике. Подсчитано, что в последние пять лет его годовой доход превысил 25 тысяч фунтов стерлингов. Все расходы по защите берет на себя «Дейли Бэннер».

Обнародуя вчера это решение, владелец газеты лорд Брэкмен, в частности, сказал: «Проблема детской преступности остро стоит в современном обществе. Я глубоко убежден в том, что обвиняемому должна быть предоставлена привилегия иметь самого лучшего защитника, чей гонорар оплатит моя газета. Я восхищен тем, что мистер Магнус Ньютон, барристер с мировым именем, счел возможным взяться за это дело. Что касается политического аспекта, то здесь он полностью отсутствует. «Бэннер» остается лишь уповать на то, что правосудие не просто свершится, а свершится самым справедливым образом».

Конечно же, лорду Брэкмену известно то, что мистер Джордж Гарднер, отец обвиняемого, член местного совета лейбористской партии. Вчера вечером мистер Гарднер сказал: «Я не согласен с «Бэннер» в политических вопросах, но благодарен газете за щедрость, которую она проявила, наняв для моего сына адвоката».

(Фотографии семьи Гарднеров у себя дома и портрет Магнуса Ньютона в профиль смотрите на 6-й странице.)

Для Хью Беннета эти несколько недель общения с Фрэнком Фэрфилдом прошли будто в тумане, таком же густом и вязком, как и тот, что висел в зимнем воздухе. Уличный туман проникал во все щели, и даже репортерская в «Гэзетт» плавала в легкой дымке. И лицо Фэрфилда он видел словно сквозь эту дымку. Они общались только в барах, а может, ему так казалось задним числом. Еще ему казалось сквозь дымку времени, что Фэрфилд, как правило, ничего не ел, если не считать сжеванную на ходу сосиску или сандвич, но пил по-страшному, причем без заметного эффекта. Лишь к концу вечера его подернутые поволокой глаза начинали как-то странно поблескивать. Он всегда говорил, что угощает «Бэннер», и репортеры «Гэзетт», привыкшие к тому, что каждый шиллинг жалованья приходится буквально выколачивать у брюзгливых бухгалтеров, завидовали щедрости, с которой их угощали.

— Ты знаешь, кто твой друг Фэрфилд? — спросил как-то у Хью Майкл. — Алкоголик. Самый настоящий законченный алкоголик. А я их не перевариваю.

— Просто не понимаю, как этот Фэрфилд еще держится на работе, — как-то после долгих посиделок в «Козле» сказала Клэр. — Он ведь пьет днями напролет и, как мне кажется, ни черта не делает.

Однако откровенней всех высказался Фермер Роджер. Однажды, просидев с Фэрфилдом в каком-то кабаке до самого закрытия, он нетвердой походкой вернулся в редакцию и зазвал Хью в закуток, служивший ему кабинетом.

— Давно я наблюдаю за твоим развитием, юный Хью, и считаю тебя парнем, который далеко пойдет, ибо есть у тебя журналистская хватка, да и стремлением к совершенствованию не обидел тебя господь. Однако жизни, мой мальчик, присущ естественный ритм. В ней все идет своим чередом, без резких взлетов.

— Что-то я не ухватил вашу мысль.

— Я не сомневаюсь в том, что этот твой приятель из большой прессы парень хоть куда, но только гляди не преувеличивай его возможностей. Он, Хью, человек без корней, несомый течением по морю людскому, любитель покопаться в чужой грязи, паразит, присосавшийся к акуле. — Роджер икнул. — Как видишь, мои сравнения выходят за рамки сельской тематики.

— Чего нельзя сказать о ваших мыслях.

Но Хью не мог всерьез обижаться на Фермера Роджера за его глупости. Он лишь подивился внезапности, с какой в его глазах глубокомыслие превратилось в бесконечно нудное брюзжание. Постепенно менялось его отношение и к остальным коллегам: Лейн теперь уже не казался всемогущим колоссом, а всего лишь озлобившимся неудачником, крикливым и высокомерным; болтовню Майкла про «кобылиц» и «куколок» он больше не считал изысканной, а безнадежно провинциальной и избитой; погоня Клэр за всем модным лишь говорила о ее беспросветной серости. И этим прозрением он был обязан общению с Фрэнком Фэрфилдом, хотя за все время их знакомства репортер уголовной хроники не сказал ни одного худого слова ни о «Гэзетт», ни о ее сотрудниках. Казалось, смысл его жизни составляли эти бесконечные попойки в барах, где он молча восседал у стойки, улыбаясь шуткам друзей и изредка бросая отрывочные фразы. И тем не менее этот потрепанный жизнью человек, на котором, точно знамя на древке, болтался старый замызганный плащ, казался Хью самим воплощением журналистской совести.

— А знаешь, Хью, ты какой-то уж больно неуверенный в себе парень, — сказал ему Фэрфилд как-то вечером. — А уверен ли ты в том, что на самом деле видел в тот вечер Лесли?

Хью в который раз прокрутил в мозгу события той ночи. Лицо Лесли (они оба называли его теперь только по имени), освещенное призрачно-зеленым светом, потом это же лицо на Питер-стрит, полное напрасной решимости обрести волю. Па него тут же наплыло лицо его сестры.

— Да, — выдавил Хью.

— А после нащупал в его кармане что-то твердое, что могло оказаться ножом. Знаешь, а ведь парень отрицает, что у него был нож.

— Знаю.

Лицо, выхваченное в отблесках призрачного света, какой-то предмет, которого лишь на короткую долю секунды коснулись пальцы, — от таких вот случайностей зависела свобода мальчишки.

— Понимаешь, все дело против Лесли построено на одних случайностях, — выразил вслух его мысли Фэрфилд. — Если бы он не был другом Гарни, вряд ли бы ему пришили дело. Спору нет, все уголовные дела так или иначе построены на случайностях, однако в данном деле больно уж расплывчаты письменные показания. Эти дурные мальчишки, которые, к тому же, еще и выдают своих сообщников, никогда не пользуются симпатией у присяжных. С другой стороны, я бы не сказал, что Гарни можно на что-либо надеяться. Хорошо, если бы их судили по отдельности.

— На это есть шансы?

— Ну, я бы сказал, шестьдесят против сорока. Но нам до зарезу нужен свидетель, который заявил бы во всеуслышание, что все эти опознания гроша ломаного не стоят, потому как пятого вечером темень стояла кромешная.

— Там был один тип в байковом пальто, — неожиданно вспомнил Хью. — Он сказал, что все видел, но было слишком темно, чтобы разглядеть лица. Как же его звали?.. Ах, да, Морган.

Они двинулись в Фар Уэзер во взятой Фэрфилдом напрокат машине, которую он вел с возмутительной небрежностью. Джордж, хозяин «Собаки и утки», хорошо знал Моргана.

— Этот парень всегда ходит в байковом пальто. Такой длиннолицый и вечно небритый. Да, живет на шоссе, в двух милях отсюда. Ферма «Прозрачная вода». Развалюха из красного кирпича.

Ворота фермы были распахнуты настежь, но в доме, казалось, нет ни души. Фэрфилд трижды постучал в дверь. Наконец она распахнулась. На пороге стояла женщина под сорок, красота которой роняла свои последние лепестки. На ней было грязное домашнее платье и сатиновые шлепанцы. Зато красивые руки женщины были выхолены.

— Миссис Морган? Не могли бы мы поговорить с вашим мужем?

— Он возится со своими грибами. — Она указала в сторону трех железнодорожных вагончиков, ярдах в тридцати от порога. — А что вы от него хотите?

— Я из «Бэннер». Моя фамилия Фэрфилд. А это мой коллега, Хью Беннет.

Лицо женщины оживилось.

— Подождите меня минутку, и я помогу вам его найти.

Они прождали минут десять, наконец она появилась на пороге, принарядившаяся, с накрашенными губами.

Моргана не оказалось ни в первом, ни во втором вагончике. Здесь пахло сыростью, сквозь рыхлую поверхность перегноя проклевывались толстые мясистые ростки.

Не успели они взяться за ручку третьей двери, как она распахнулась сама. На пороге стоял Морган.

— Дорогой, вот джентльмены из прессы, — сказала миссис Морган, неестественно жеманничая.

Морган даже не удостоил их взглядом.

— Ты оставила дверь открытой, — сказал он, указывая на вход в вагончик. — .Вчера вечером.

Она прижала к накрашенным губам свои пальцы с кроваво-красными ногтями, изображая тревогу.

— Не может быть. Это ветер.

— Пропал мой урожай. Коту под хвост целая неделя труда.

— Прошу тебя, дорогой, не ругайся. По-моему, вы, мистер Фэрфилд, сказали, что вы из «Бэннер»?

— И что вам от меня нужно? — уныло спросил Морган.

— Может, пройдем в дом и обсудим все за чашечкой кофе? — предложила миссис Морган и кокетливо хихикнула.

Вся гостиная была завалена журналами для женщин. Их груды громоздились на подоконниках и на столах, валялись на каждом стуле. Через открытую дверь гостиной была видна кухня, заваленная грязными тарелками и сковородками, и Хью с удивлением отметил, что и туда проникли журналы для женщин, точно какой-то монстр из научной фантастики.

— Догадываюсь: это по поводу того происшествия в ночь Гая Фокса, — сказал Морган. — Но я уже разговаривал с полицией, и она ничего путного от меня не добилась.

Фэрфилд опустился на стул, который заскрипел и зашатался под ним.

— Мы не из полиции. Моя газета «Бэннер» наняла Гарднеру защитника.

Фэрфилд сделал знак Хью.

— Я сам был на лужайке в тот вечер, — сказал тот. — И видел вас. Помню, вы сказали, что, хоть и стояли совсем рядом с Корби, все равно никого не разглядели в темноте.

— Правильно, а я стоял от него в какой-нибудь парочке ярдов.

— После, в пивной, когда Джо Пикетт стал хвалиться, что смог бы узнать двоих из тех подростков, вы сказали, что было темно и ни черта не видно.

— А вот и я.

На пороге гостиной появилась миссис Морган с подносом, на котором стояли четыре чашки с дымящейся жидкостью и тарелка с бисквитами. Но это был не кофе, а какой-то синтетический заменитель.

— Тебе удалось помочь этим джентльменам, дорогой? — спросила она у мужа.

Моргай даже не взглянул в ее сторону.

— Я мог ошибиться, — сказал он.

— Или же ошибся Пикетт, — ввернул Фэрфилд.

— Я принадлежу к породе людей, которые не любят зря трепать языком. И я бы ни за что не сказал, что Корби сам на это напросился, если бы знал, что он испустит дух. Понимаю, это оставило неприятный осадок. А то, что я говорю, вы напечатаете в газетах?

— Нет. Мы попросим помощника адвоката заехать к вам и записать ваши показания. Потом вас попросят выступить в суде.

— Значит, в газетах про нас не напишут, — разочарованно протянула миссис Морган.

— Ты лучше не лезь куда не следует, — огрызнулся муж. — И так уже натворила делов в теплице.

— Ну, что же, если ты хочешь, чтобы этому Джо Пикетту все сошло с рук, пусть будет по-твоему.

— Не в том дело. Просто я сам не желаю лезть в петлю.

— Значит, было слишком темно, чтобы разглядеть лица?

— Да. Ни я, ни Джо Пикетт не могли их разглядеть. Я знаю, где в эту минуту стоял Джо, — футах в двух от меня.

— Решайте сами, — равнодушно сказал Фэрфилд.

Морган захрустел бисквитом, отхлебнул из своей чашки и свирепо уставился на жену.

— Это не кофе. Если не умеешь варить кофе, так и скажи.

Он шагнул к окну, сбросил с подоконника кучу женских журналов и выплеснул кофе в палисадник.

Миссис Морган разрыдалась и кинулась к двери.

Морган приблизился к Фэрфилду.

— Я это сделаю. Присылайте своего адвоката. Я выйду и скажу на суде, какой врун этот Джо Пикетт.

Отъезжая, они слышали всхлипывания, долетавшие из верхнего окна.

Хью Беннету казалось, что с той самой минуты, как он познакомился с Фэрфилдом, началось его духовное освобождение, которое повлекло за собой переоценку былых ценностей. Фэрфилд умел раздвигать горизонт, подниматься над обыденностью, чего нельзя было сказать о его коллегах из «Бэннер». Действительно, у Фрэнка не было ничего общего с двумя фотографами и женщиной из отдела очерка, Сэлли Бэнстед, которые как вихрь налетели на их город. Сэлли была красотка хоть куда: стройная, подвижная, в девять утра уже накрашенная и причесанная как картинка. Сэлли пила виски, но отнюдь не была выпивохой. Отыскав Фэрфилда в «Козле» или в «Гранд» (что ей приходилось делать не раз за три дня пребывания в городе), она разговаривала с ним уважительно и в то же время как-то раздраженно. Нет, она не осуждала таких людей, как Фрэнк, — просто у нее не было времени решать бесполезную загадку их личности.

Куда ходила Сэлли и чем она там занималась, Хью узнал от обычно сдержанной и спокойной Джилл.

— Это было просто ужасно, Хью, — взволнованно рассказывала девушка, зайдя к нему домой на Пайл-стрит. — Они налетели на нас как смерч. Это все равно как если бы тебя… ну… окатили какой-то гадостью. Так что пусть уж Магнус Ньютон приложит все силы.

И она рассказала ему то самое, о чем он не раз слыхал, но чего никогда не видел своими глазами. Оказывается, Сэлли Бэнстод поручили взять интервью у родственников всех ребят, замешанных в преступлении, а также их сфотографировать. Боганы отказались давать интервью и сниматься. Пока миссис Боган объясняла, почему они не хотят давать интервью, Сэлли сумела стащить из гостиной фотографию Эрни Богана. Отцу Гарни она задавала такие интимные вопросы, что тот замахнулся на нее палкой. Фотограф успел снять Гарни-старшего, стоящего у двери с поднятой палкой, а Сэлли попыталась отомстить ему, вытащив на свет божий его прошлые грешки.

— Нас и раньше недолюбливали на Питер-стрит, но теперь их просто передергивает, когда упоминают нашу фамилию. Нам придется оттуда съезжать — даже папа об этом поговаривает.

— А как он все это воспринял?

— Мы сами знали, во что ввязываемся, так что приходится терпеть. Она спрашивала, есть ли у меня любовники, а еще они обыграли тот факт, что отец принадлежит к оппозиционной партии, а я работаю учительницей, — дескать, он был полон решимости воспитать из своих детей порядочных людей. — Она вздрогнула. — Почему это журналисты так любят копаться в грязи?

Он пропустил ее вопрос мимо ушей.

— Как Лесли?

— Не знаю. Когда мы у него бываем, он лишь смотрит на нас и твердит, что у него все нормально. По-моему, он не хочет с нами видеться. — Она опустила глаза. — Я не плачу. Я ведь говорила тебе, что никогда не плачу.

Он обнял ее и поцеловал нежно, но не страстно.

— Эта Сэлли Бэнстед не женщина, а тихий ужас. Я знала, что на свете существуют такие люди, начисто лишенные всего человеческого, но встречаться с ними до сего времени не приходилось.

Фэрфилд замотал головой, когда Хью повторил ему рассказ Джилл.

— Она ошибается. Сэлли не такая уж и машина. Она заботится о своих родителях. Ее отец ослеп, мать парализовало, но она не отдает их в дом престарелых. Сама платит человеку, который за ними присматривает.

— А если бы с ней такое случилось? Если бы кто-то ворвался к ним в дом и украл бы фотографии? Что бы она подумала про того человека?

— Она бы расстроилась. Но сама бы ни капельки не изменилась. Жизнь нельзя переделать, с ней можно лишь примириться. — И, как бы в продолжение своих рассуждений, Фэрфилд стал рассказывать про Твикера: — Пятнадцать лет тому назад он был младшим детективом-суперинтендантом в уголовно-следственном отделе, где числился человеком умным и перспективным. Отличительная особенность Твикера заключается в том, что он страстно ненавидит преступления и преступников. Он не просто выполняет свою работу, а вкладывает в нее весь свой пыл. Твикер кристально честен, неподкупен, лишен всякого тщеславия, чего не скажешь о его коллегах по Скотленд-Ярду, и до мозга костей предан делу служения справедливости.

— Одним словом, идеальный полицейский.

— Я бы этого не сказал.

И Фэрфилд поведал Хью о событиях минувшей давности. Человека по фамилии Уэстон подозревали в убийстве девушки. Расследование поручили Твикеру. Против Уэстона была собрана масса улик, но этого не хватало, чтобы предать его суду. Твикер был убежден в виновности Уэстона, и тот факт, что убийца разгуливает на свободе, переполнял его душу благородной яростью. Он старался всеми возможными способами испортить Уэстону жизнь, доводил до сведения его квартирных хозяек, что человек, который снимает у них комнату, все еще подозревается в убийстве, наносил неофициальные визиты людям, у которых Уэстон работал, чтобы те знали, кого пригревают под своим крылышком. Уэстон терял работу за работой, переезжал с одной квартиры на другую, ибо его хозяйкам всегда почему-то вдруг требовалась его комната. Он пробовал жаловаться, но Твикер уж больно ловко заметал следы. Наконец Уэстон сдался. Он пошел в полицейский участок и сказал, что хочет видеть суперинтенданта Твикера, чтобы сделать ему добровольное признание. В присутствии Твикера Уэстон сознался в убийстве девушки, сообщил подробно детали преступления и даже сказал, что кинул оружие в ближайшую канаву. В канаве ничего не нашли, но Уэстона арестовали, и вот он предстал перед судом.

На суде Уэстон сказал, что признание сделал только для того, чтобы доказать свою невиновность. Последнее время он подвергался страшному преследованию и поэтому хотел раз и навсегда очистить свое имя от грязи и стать свободным человеком. Он сказал, что в его признании нет ни одной невыдуманной детали.

Явных улик против Уэстона не было, если не считать его собственного признания, и судья, прежде чем дать слово прокурору, обратился с речью к жюри, в которой намекнул, что обвинительный приговор чреват последствиями. Жюри оправдало Уэстона, даже не удаляясь на совещание.

— А Твикер?

— Твикер оказался в дураках. И так с тех пор в них и сидит.

— Теперь я понимаю, почему он отпустил в ту ночь ребят.

— Да. Один раз он уже ошибся и не хотел повторять ту же самую ошибку.

— Ошибка — это слишком мягко сказано. Ведь он преследовал невинного человека.

— Это не совсем так. Твикер и все остальные знали, что Уэстон виновен. Три года спустя он убил другую девушку, за что и был отправлен на виселицу.

В середине декабря наступила оттепель, и на улице было сыро и мрачно. Фэрфилд, Сэлли Бэнстед и все остальные репортеры центральных газет отбыли в Лондон. Большинство из них собирались вернуться к процессу, объявленному на январь, сейчас же у них были другие дела. Хью пошел проводить Фрэнка Фэрфилда. Они зашли на вокзале в бар.

— Только ты, Хью, не забудь сообщить мне, если раскопаешь что-либо полезное для Лесли, — напутствовал своего младшего коллегу Фэрфилд. — Я тут же примчусь.

— А что думает об этом деле Магнус Ньютон?

— Сильные мира сего таких, как я, в советники не берут. Говорят, Магнус настроен радужно. — Он отхлебнул из своего стакана и зажег сигарету. — Предположим, Лесли оправдают, ты тогда признаешь, что игра стоила свеч?

— Конечно.

— А твоя подружка Джилл?

— Джилл тоже, я в этом уверен.

— Она девица с характером. А что говорит по этому поводу ее отец, наш наивный лейборист, который так не любит «Бэн-нер»?

— Не знаю. Он очень огорчен из-за всей этой шумихи. Но если все кончится хорошо, как-нибудь переживет.

— Что ж, если хочешь поесть омлета, приходится разбить яйца. Так-то, мой юный Хью.

Фэрфилд подхватил свою сумку и был таков.

К своему удивлению, Хью почувствовал себя одиноким.

Через пару дней его пригласили на Питер-стрит поужинать. Джилл подала поджаренные на гриле отбивные, которые они запивали пивом. Джордж Гарднер почти все время молчал, и ужин прошел уныло. Уже под самый конец он спросил у Хью:

— Итак, ваш друг Фэрфилд собрал всю падаль и улетел вместе с остальными стервятниками?

Возившаяся у раковины Джилл с грохотом уронила сковородку.

— Гляди, не понравилось, — сказал Гарднер. — Она считает, что мне надлежит быть благодарным.

— Я не прошу тебя быть благодарным. Но ведь мы заключили сделку, верно? Выходит, мы знали, на что идем.

— Я не представлял себе, как это будет выглядеть на самом деле. Мне и в голову не могло прийти, что старик Слэттери, этот примерный лейборист, скажет, что на следующих выборах в совет он будет голосовать за тори. Или Боган, этот бездельник Фрэд Боган, станет трепаться на каждом углу, будто я накликал беду на всю улицу.

— Но ты ведь знал, кто они такие. Сам нам рассказывал, что представляет из себя капиталистическая пресса.

— Да, но то я говорил отвлеченно, а теперь, когда столкнулся воочию…

— Не надо так много думать о себе. Думай о Лесли. Как будто мне нравится, что говорят в школе? — Она поставила на полку миску и сказала Хью: — Пошли пройдемся.

Конечно, мне жаль папу, — сказала Джилл уже на улице. — Но ему не станет лучше, если он об этом узнает.

— Далеко не всегда делаешь так, как лучше. Правда?

— Но надо стараться. Стараться контролировать свои чувства, быть сильным. Я всегда восхищалась отцом за то, что он был сильным. А теперь…

Они зашли на Пайл-стрит, и он сварил кофе. Расставаясь, Джилл крепко его поцеловала.

— Прости. Я так жутко себя веду. Когда все кончится, я буду другой. Мы его спасем, да?

— Спасем.

Дело Гая Фокса было на время забыто. О том, что рождество на носу, забыть было невозможно. За одну неделю Хью Беннет посетил семнадцать различных базаров, ярмарок, распродаж и благотворительных мероприятий. Он догадывался, что Лейн умышленно подверг его такому марафону, а Майкл с Клэр лишь злорадствуют, глядя на его безумную беготню. Другу великого лондонского репортера указали его место в иерархии «Гэзетт». Но он сдержался даже тогда, когда Лейн, обнажив в ехидной усмешке свои желтые зубы, начал нахваливать его за удачное преподнесение материала:

— Ты правильно уловил рождественскую тональность, мой мальчик, — сказал Лейн, пребывающий в превосходном расположении духа. — Впервые встречаю человека, от которого прямо-таки брызжет диккенсовским весельем. Ну а теперь, мой мальчик, разнообразия ради валяй-ка в Уэлби, где сегодня днем состоится выпускное мероприятие религиозного учебного центра. И дай нам по этому случаю небольшой отрывочек из своей бессмертной прозы.

Хью снял с крючка свой плащ и направился в Уэлби. Впервые за все это время он позволил себе признаться в том, что ему наскучила редакционная рутина. Во время ужина он поделился этой мыслью с Майклом.

— Ты заразился лондонской лихорадкой. Говорил я тебе: не забивай себе голову всякими идеями.

— Ты так думаешь?

— Ну-ка, только честно, разве ты не лелеял мечты о том, что тебе предложат работу в Лондоне?

— Может, ты и прав. Но это не всерьез.

— Мы все прошли через это, мой мальчик, все до единого. Помню, какое меня охватило возбуждение, когда «Нью-Стайтс-мен» напечатала мою статью о репертуаре местных драмкружков. Я видел сны, я грезил наяву, и вот я отправился в Лондон. Мне дали отрецензировать книгу, посвященную театру. Написать всего пятьсот слов. Я написал блистательнейшую рецензию, над которой изошел кровавым потом. И что ты думаешь? Забастовка печатников. Моя рецензия так никогда и не увидела света.

Хью вздохнул. Он уже несколько раз слышал эту историю, причем в различных вариантах.

— Может, ты и прав.

— Конечно, я прав. Забудь про дело Гая Фокса. Ты заработал на нем построчно, и больше ничего. Давай выйдем и спрыснем это дело.

— Я готов.

Даже себе он не смел признаться в том, что ему скучно и что он с нетерпением ждет процесса.

Ровно за неделю до рождества Магнус Ньютон и его поверенный Чарльз Эрл почтили своим присутствием город. Они сидели в отдельном кабинете в «Гранд», ожидая Гарднера и его дочь. Магнус Ньютон прошелся на своих коротких ножках по комнате, выглянул из окна на мокрые улицы и недовольно проворчал себе под нос:

— Отец — пламенный лейборист-активист. Верно?

— Говорят.

— Но нам ни к чему путать сюда политику. И без того дело запутанное. Однако, коль папаша член совета, мальчишка должен быть неплохо воспитан. Во сколько у нас с ним встреча?

— В четыре часа.

— Хорошо, что я надел толстое пальто — в наших тюрьмах собачий холод. Здесь тоже. Почему бы им не затопить камин вместо этих проклятых радиаторов?

Поверенный отлично знал причину недовольства Ньютона. В наши дни мало кто из барристеров имеет желание беседовать с клиентом, интересы которого он защищает в деле об убийстве. Они предпочитают посредничество поверенных. В данном же случае «Баннер» настояла на том, что Ньютон должен навестить своего клиента самолично. В отеле ждал фотограф из «Бэннер», который должен был сфотографировать Гарднеров, беседующих с Ньютоном и Эрлом, сделать снимки барристера и солиситора возле тюремных ворот, а также запечатлеть их в Фар Уэзер и в поселке Плэтта. Это будет целый сюжет в картинках, а Ньютон был очень охоч до рекламы. И тем не менее вел себя весьма неучтиво.

Обмениваясь рукопожатиями с Гарднерами, Ньютон постарался составить о них впечатление. Отец ему, в общем, понравился, да и дочка ничего, только уж больно скромна и проста. Ньютон, преклонявшийся перед броской красотой, не удостоил ее особым вниманием.

Минут через пять в комнату заглянул фотограф.

— Ну, можно уже? — спросил он.

— Можно, — сказал Эрл.

— Пожалуйста, сядьте потесней. Мистер Ньютон пусть будет посередине. Занят беседой с мистером Гарднером.

Ньютон стряхнул пепел, который почему-то всегда собирался на его жилетке. Гарднер встал.

— Что все это значит?

— Этот джентльмен из «Бэннер», — пояснил Эрл. — Он будет нас снимать.

— Новый фокус с вашей рекламой?

— Просто он щелкнет пару снимков, вот и все.

— Пару снимков. Они только тем и занимаются, что делают свои бесцеремонные снимки и суют носы в чужие дела. У меня прямо-таки руки чешутся разбить эту проклятую камеру. — Гарднер шагнул в сторону фотографа, и тот в испуге попятился назад. — А я-то думал, это будет серьезное совещание по делу моего сына. На самом же деле мы снова прыгаем через обруч, а «Бэннер» щелкает бичом. Вот что: я не намерен сниматься. Либо он уйдет отсюда, либо я.

— Мистер Гарднер. — Ньютон вскочил со своего места и теперь смотрел на Гарднера снизу вверх — маленький краснолицый бычок, собравшийся поддеть противника рогом. — Вы вступили в соглашение с «Бэннер».

— Да, но я и представить не мог, во что все это выльется.

— Тем не менее вы знали, что это так или иначе повлечет за собой гласность. Если не хотите соблюдать уговор, так и скажите. Мы с мистером Эрлом откажемся от этого дела. Если же хотите, чтобы мы продолжали защищать интересы вашего сына, извольте сесть на место.

Гарднер сел и скрестил на груди руки.

Совещание продолжалось двадцать пять минут. Говорить им было действительно не о чем. Когда оно кончилось, Эрл поздравил Ньютона с успехом.

К тюрьме они подкатили в такси, фотограф ехал следом. Од сделал пару снимков на фоне тюремных ворот: задумчивый Ньютон стоит под дождем с непокрытой головой, а рядом Эрл с портфелем под мышкой.

Ньютон беседовал с Гарднером наедине, в малюсенькой комнате с двумя стульями. Лесли Гарднер был очень бледен и выглядел моложе своих семнадцати. Ньютон уже знал основные моменты его рассказа, однако снова пробежался по ним. Итак, в четверг вечером они поехали в Фар Уэзер, где бросали фейерверки. Он не сбивал никакой девчушки и не боролся ни с каким молодым человеком. Он не кричал: «Всыпь ему, Король!» На следующую ночь, в пятницу, когда убили Роуки, он был освобожден полицией одновременно с другими ребятами, отправился прямо домой и лег спать.

— Теперь, что касается пятен крови на твоей кожаной куртке. Они той же группы, что и твоя кровь. Группы О. Не припомнишь, когда мог их посадить?

— Должно быть, раньше, на той неделе.

— А если точней? Может, в одну из своих поездок на мопеде? Может, ты носишь эту куртку дома?

— Нет. Вроде бы никогда не носил.

— Могла она лежать в таком месте, что, когда ты порезал палец, на нее капнула кровь?

— Могла, наверно.

— Ну, так что же? — Ньютон мысленно обругал себя за то, что позволил разговору направиться в это русло. Реакция Гарднера произвела на него такое впечатление, о котором лучше не вспоминать на барристерском месте.

— Вроде бы не припомню.

— Если вспомнишь, немедленно свяжись с мистером Эрлом. Это может оказаться очень важно для тебя. Понял? — И Ньютон с удовольствием переменил тему: — А теперь я бы хотел поговорить о Гарни.

Мальчик впервые за все время их разговора оживился.

— Король замечательный парень. Он ко мне замечательно относился.

— Он имел на тебя влияние?

— Он на всех влиял, кто его знал. Король все делает лучше всех. Я сам видел, как он запросто спрыгнул с двадцатифутовой стены, глазом не моргнул. И нож он может бросать…

Ньютон кашлянул.

— К чему я и веду разговор. Выходит, в вашей… компании ты был его лучшим другом?

— Ясное дело. Мы с Королем лучшие друзья. А все остальные просто прилипалы.

— Во время процесса тебя, возможно, постараются заставить сказать, как будто бы ты так восхищался Гарни, что мог ради него сделать все, что угодно.

Лесли вскинул на Ньютона глаза и быстро отвел их в сторону.

— Например, мог держать этого мальчика Джоунза, когда Король наносил ему удары ножом. Но мне кажется, ты не похож на подростка, который станет выполнять приказы своего сверстника. Твой отец и сестра воспитали тебя в другом духе.

— Я их ненавижу.

— То есть как?

— Джилл-то ничего, а вот отца я ненавижу. Он покоя мне не дает. День и ночь читает морали про образование, про работу и разное такое. Не хотел, чтобы я школу бросал. А она у меня давно в печенках сидит. Ну, в общем, они обращаются со мной как с младенцем.

— Понимаю.

— В общем, он и дома разговаривает так, будто на митинге выступает. Говорит «ради тебя, твоего блага» и разное такое. А я никогда и ничего не просил делать для меня. Джилл тоже другой раз как заведется, но с ней хоть разговаривать можно. В ней человеческое есть.

— Я виделся сегодня с твоим отцом. Знаешь, ведь это он договорился насчет твоей защиты.

— Я его об этом не просил. А кто Короля будет защищать?

— Ну, это уже не моя печаль, — чопорно ответил Ньютон. — Лучше не забудь про эти пятна на куртке. Это важно.

Он вернулся к Эрлу, и они побрели через тюремный двор к выходу.

— Отвратительная погода, отвратительный город, отвратительные люди. Удивляюсь, почему здесь так мало убийств, — жаловался он Эрлу уже в такси.

На следующий день его снимали на лужайке в Фар Уэзер. Из-за плавающих в воздухе клочьев тумана не получилась задуманная композиция а-ля Наполеон с Ньютоном в главной роли, окидывающим взглядом поле битвы. Другой снимок был сделан в поселке Плэтта. На нем Ньютон указывал пальцем в сторону коттеджа и что-то говорил Эрлу. Затем барристер с солиситором отбыли в Лондон.

Сразу же после рождественских каникул Твикер сделал то самое открытие, которое, как предполагалось, должно было намертво опутать сетью Лесли Гарднера. Он в который раз изучал образцы пыли, взятые с обшлагов брюк мальчика, при этом помня брошенные мимоходом слова лаборанта: «Очень хорошие, модные габардиновые брюки, недавно отутюженные и, судя по виду, только из чистки». Про пыль он сказал, что она необычная, с примесью угольной. На самом же деле она оказалась еще необычней, чем можно было предположить. Она содержала примерно поровну желтых и черных крупинок, и в окончательном рапорте говорилось, что в ее состав входит мелкая угольная пыль и песок. Где можно отыскать песок? На строительной площадке. У Твикера была хорошая зрительная память, и он попытался окинуть мысленным взором лужайку в Фар Уэзер с пятном от костра посередине и буйными зарослями старого мокрого бурьяна вокруг. Никакой угольной пыли и песка. Тогда откуда она? Твикер вынул из памяти этот слайд и заменил его другим, на котором был запечатлен интерьер заброшенного коттеджа в поселке Плэтта. Он прошелся по коттеджу: передняя, кухня, верхние комнаты. Везде полы покрыты коркой засохшей грязи. А снаружи? Снаружи так грязно, что ноги разъезжаются. Ну а сзади? Что там сзади?

И тут Твикер громко вскрикнул.

После ленча Твикер с Норманом сели в машину, прихватив с собой эти самые габардиновые брюки, а также образец пыли, обнаруженной на их обшлагах. Полицейская машина остановилась возле коттеджей, и Твикер выпрыгнул из нее с прытью молодого терьера, учуявшего самку. Впервые за много дней с неба не капало, но стоило им вылезти из машины, как ноги разъехались в грязи. Норман, скривив губы в презрительной гримасе, едва поспевал за своим слишком уж прытким шефом.

Твикер не пошел внутрь, а сразу же направился на задний двор. «Вот оно!» — услышал Норман торжествующий крик суперинтенданта.

Когда-то в этом коттедже жили дети, и любящие родители соорудили для них песочницу. Рядом с песочницей был угольный бункер. Твикер поднял крышку. Бункер оказался почти пуст. Его деревянное дно прогнило от сырости, и подхваченные потоками дождя частички угольной пыли смешались с остатками песка. Твикер наклонился и стал собирать в полиэтиленовый мешок верхний слой песка.

— В ту ночь, в пятницу, мальчишка проник сюда с заднего хода, — сказал он. — Скорей всего это и есть его обычная дорога. Стояла кромешная темень, и он угодил ногой в песочницу. Конечно же, туфли тоже запачкались, но он, очевидно, вычистил их; а вот про брюки забыл.

— Может быть, — кивнул Норман. — Но это зависит от того, когда их отдавали в чистку.

— Вот это вы и выясните. Если удастся сделать это втайне от Гарднеров, тем лучше. Прежде всего выясните, какой прачечной они пользуются. Захватите с собой брюки и узнайте на месте, ведется ли там учет сданных вещей. Если не узнаете ничего в прачечных, зайдите в ближайшие химчистки.

— Ясно.

— Пара габардиновых брюк, недавно отутюженных и только из чистки, — медленно повторил Твикер. — Старая песочница, старый угольный бункер. Если эти брюки и в самом деле только что из чистки, они могут оказаться тем самым звеном, которого так недостает в нашей цепи.

В каждом деле рано или поздно наступает такая минута, когда все наконец-то становится на свои места. От родных Тэффи Эдвардза Норман узнал, что Гарднеры сдают вещи в химчистку-прачечную «Быстро и чисто» на Лэмб-авеню. Управляющая прачечной оказалась на редкость услужливой дамой.

— Мы собираем белье в районе Райской Долины по субботам, а в следующую пятницу развозим заказы, — рассказывала она. — На каждую сданную в чистку вещь выписываем отдельную квитанцию. К тому же делаем запись в своем реестре.

— У вас есть реестр Гарднеров?

— Думаю, что да. Хотите взглянуть?

— Хочу, — с видом заговорщика сказал Норман. — Только пусть это останется между нами. Не надо, чтобы про это знал кто-то третий.

— Понимаю.

Управляющая была пухлая жеманная дама неопределенного возраста, но все еще привлекательная. Принесли реестр, на котором было написано: «Гарднер, Питер-стрит, 24», и она молча вручила его Норману.

Он отыскал запись, помеченную 31 октября. Она была сделана аккуратным почерком, и он понял, что это рука Джилл. Внизу прочитал: «В чистку. Одна пара серых брюк».

— И эти брюки были вручены заказчику в следующую пятницу, то есть шестого ноября? — спросил он.

— Совершенно верно.

— Что, существует соответствующая квитанция?

— Я же сказала вам, что на каждую сданную в чистку вещь выписывается квитанция. Хотите взглянуть на ее копию?

Он кивнул. Она вышла и вернулась с какой-то книгой.

— Пожалуйста. Перед вами копии всех квитанций. А вот и ваша. Фамилия: Гарднер, 24, Питер-стрит; название предмета: серые брюки; номер заказа: 41 622. С доставкой. И дата, то есть день развоза готовых заказов, 6 ноября.

— А можно каким-либо образом проверить, те ли это брюки? Можно ли получить какое-то доказательство того, что 31 октября в чистку была сдана именно эта пара габардиновых брюк?

Она покачала головой.

— Мы не записываем, из какого материала вещь. Пара серых брюк, и больше ничего.

— Вы потеряли этот реестр, — сказал управляющей Норман.

— Позвольте…

— Вы его потеряли, — решительно повторил он и положил реестр себе в карман. — Так им и скажите. И выдайте новый.

— А это на самом деле важно?

— Очень. — Норман присел на краешек стола и улыбнулся. — Но важно не только это. Важно и то, чтобы о потере этого реестра не знал и даже не подозревал кто-то третий. По-моему, такая девушка, как вы, умеет хранить секреты.

Он больно ущипнул ее за пухлую руку.

— Все сходится, — сказал Норман, переступив порог кабинета Твикера. — Гарднер отдал их в чистку 31 октября, назад получил 6 ноября, так что, по-видимому, до вечера надеть не успел. Выходит, наше дело выгорело.

Твикер молчал, храня бесстрастный вид.

— И что мы будем делать с этой уликой? — поинтересовался Норман. — Я хочу сказать, поставим их в известность или нет? Такое открытие их здорово потрясет.

Твикер ничего не ответил, даже не потрудился напомнить Норману, что все вещественные улики, обнаруженные в ходе следствия, должны быть доведены до сведения защиты. Документ, озаглавленный «Кое-какие дополнительные улики по делу», попал на стол Магнуса Ньютона лишь за три дня до начала процесса, и барристер не без тревоги стал читать о том, что «показывает под присягой Чарльз Джеймс Норман, сержант уголовно-следственного отдела». От Ньютона сведения о дополнительных уликах просочились к Эдгару Кроли, а от него к Фрэнку Фэрфилду.

«Дейли Бэннер» от 11 января:

«СЕГОДНЯ НАЧИНАЕТСЯ ПРОЦЕСС ГАЯ ФОКСА. ДВА ПОДРОСТКА ОБВИНЯЮТСЯ В ДВОЙНОМ УБИЙСТВЕ».

Галерея для публики была забита до отказа. Фрэнк Фэрфилд и Майкл Бейкер вошли в здание суда, предъявили свои удостоверения и заняли места за невысоким барьером, на котором было написано «Пресса». Накануне процесса Лейн объяснил Хью елейным голоском, что, раз его вызывают в суд в качестве свидетеля, ему неловко появляться там заранее. В силу этих обстоятельств главный редактор решил, что ход событий будет освещать Майкл. В день открытия процесса Хью все утро проторчал на малых сессиях в Уэлби, где разбиралось восемь дел о нарушениях уличного движения, три о задолженности алиментов и два о сквернословии в публичных местах. Однако про него не забыли. Ровно в половине одиннадцатого Майкл наклонился к Фэрфилду и шепнул: «Жаль бедного Хью».

Подсудимые, смуглый и нагловатый Гарни и бледный и робкий Гарднер, заняли свои места за загородкой.

— Джон Аллен Гарни, вы признаете себя виновным? — спросил клерк.

— Я не виновен, — громко и отчетливо ответил Гарни.

— Лесли Чарльз Гарднер, вы признаете себя виновным?

— Не виновен, — мрачно буркнул Гарднер.

Клерк сел. Со своего места медленно встал Магнус Ньютон. Судья Брэклз свирепо глянул на него поверх своих очков с полулинзами и сказал скрипучим голосом, так не подходившим к его благородному морщинистому лицу:

— Мы вас слушаем, мистер Ньютон.

— Милорд, я представляю интересы Гарднера. Он поручил мне обратиться к вам с просьбой, которую считает очень серьезной. Он просит, чтобы ваше величество дало указание слушать каждое дело по отдельности…

— Ну, началось, — прошептал Фэрфилд. — Теперь развезет на целый час.

На самом деле мелодичный баритон Ньютона три четверти часа сотрясал своды зала, перечисляя противоречия и разногласия в показаниях свидетелей, касающихся одного и другого обвиняемых, делая основной упор на то, что, если оба дела будут слушаться вместе, на Гарднера неминуемо падет тень Гарни. Ньютон пространно цитировал своих авторитетов, открывая книги на заложенных страницах. Судья время от времени задавал ему односложные вопросы.

— Разумеется, все это на усмотрение судьи, — продолжал нагнетать Ньютон. — Однако в свете тех обстоятельств, которые я довел до сведения вашего величества, прошу ваше величество дать указание рассматривать каждое дело по отдельности.

Он с размаху плюхнулся на свое место. Тут же на ноги вскочил Гэвин Эдмондз, вертлявый, безвкусно одетый человек лет сорока, представляющий интересы Гарни.

Эдмондз тоже выступил в поддержку этого прошения. Он говорил сухим, сдавленным голосом, резко контрастирующим с сочным баритоном Ньютона. И тоже цитировал своих авторитетов. Судья начал проявлять признаки нетерпения, и Эдмондз ограничился двадцатиминутным выступлением. Вслед за ним со своего места медленно и величественно поднялся Юстас Харди, королевский прокурор. Судья Брэклз уставился на него поверх своих очков.

— Мне кажется, у меня нет причин беспокоить вас, мистер Харди.

Юстас Харди с довольным видом опустился на свое место.

— Прошения подобного рода удовлетворяются в тех случаях, когда со стороны подсудимых могут быть выдвинуты взаимные обвинения или хотя бы со стороны одного из подсудимых. В данном деле таковых не имеется. Напротив, как мне кажется, обвиняемые близкие друзья. А тот факт, что показания до некоторой степени противоречивы, еще не является причиной для удовлетворения просьбы о раздельных процессах. В таком случае огромное количество свидетельских показаний придется повторять перед двумя жюри. Таким образом, я вынужден отказать в этой просьбе.

В галерее зашаркали ногами, за судейским столом зашуршали бумажками. Джилл Гарднер обменялась мимолетным взглядом с братом, улыбнулась ему и отвернулась. Гарднер-старший сидел, положив руки на колени, и не мигая смотрел на облаченного в парик и мантию судью.

Наконец настала очередь Юстаса Харди. Он заговорил голосом, не похожим ни на сдавленное шипение Эдмондза, ни на сочное, но монотонное жужжание Ньютона. У Харди был голос, который и по сей день называют серебряным, нежный и звонкий голос. В его манере сквозило истинное превосходство, естественное высокомерие по отношению к тем, кто стоит ниже его на социальной и интеллектуальной лестницах, что обычно возбуждало против него непримиримое предубеждение. Однако его слегка смягчала присущая Харди особая ясность формулировок, язвительность, а также поразительная виртуозность в ведении перекрестного допроса.

— Ночь стояла темная, но место преступления освещалось светом костра, а также зелеными вспышками фейерверков, горевших в ту минуту. Освещения было вполне достаточно для того, чтобы те, кто стоял рядом с Корби, могли разглядеть атакующих. Вы услышите, что Джо Пикетт, местный садовник, видел, как на Корби напали двое подростков, в которых он узнал обвиняемых. Вы услышите показания доктора Макинтоша, видевшего, как совершалось нападение, и опознавшего Гарни. Вы услышите показания Морин Дайер, девочки, которую Гарднер сшиб с ног, направляясь в сторону Корби, а также показания местного репортера по фамилии Беннет, вступившего в борьбу с Гарднером и впоследствии его опознавшего. Все названные свидетели играют существенную роль в вынесении окончатель-кого решения по поводу того, кто из подростков нанес Корби смертельные ранения.

Далее, леди и джентльмены, обратите внимание на поведение этих шестерых подростков после преступления, особенно четверых из них, которые в тот вечер были в танцклубе «Ротор», и вы поймете, что их разговоры, увещевания и даже угрозы, употребленные Гарни, считавшимся, по общему признанию, их главарем, проливают свет…

Фэрфилд что-то писал в своем блокноте, и Майкл, глядя на него, тоже взялся за ручку.

— …Теперь мы знаем, что Роуки Джоунз никуда не убегал, — продолжал Харди. — Он был слишком напуган для того, чтобы убегать. На самом деле он отправился на назначенную встречу в заброшенный коттедж в поселке Плэтта, который служил подросткам штаб-квартирой, где был зверски убит. На его теле засвидетельствовано восемь ножевых ранений, нанесенных одной или несколькими руками.

В соответствии с показаниями медицинского эксперта, леди и джентльмены, Джоунз был убит между полуночью в пятницу и шестью утра в субботу. Исходя из того, что подростки были отпущены полицией после допроса уже за полночь, вытекает, что убийство имело место рано утром в субботу. Я не стану предпринимать попыток проследить за перемещением подсудимых в этот отрезок времени, когда они, по логике вещей, должны были спать в своих постелях. Но я предоставлю в ваше распоряжение то, что мне кажется неопровержимой уликой их виновности, уликой, основанной на лабораторном исследовании одежды Гарднера и расследованиях, произведенных детективом суперинтендантом Твикером и детективом сержантом Норманом, из которой вытекает, что Гарднер в ту ночь побывал в коттедже. Именно в ту ночь, леди и джентльмены, а не в какую-то другую. А это означает, что Гарднер присутствовал при убийстве Джоунза.

Харди сделал короткую паузу и перешел к изложению очередного аспекта. Кто бы мог подумать, что в ходе суда возникнет сенсация? Вряд ли нашлись бы такие. Судья Брэклз, возвышавшийся над всеми в своей красной мантии, поднес руку ко рту и ловко подавил зевок.

— Разрешите к вам подсесть? — спросил Фэрфилд у Гарднера.

— У нас свободная страна, — буркнул тот.

— Знаю, вы не любите меня.

— Не вас лично, а газету, на которую вы работаете.

У Гарднера было что-то с речью.

— Все из-за зубов, — пояснила Джилл. — Сегодня утром он сломал челюсть. Она почему-то оказалась на полу, и он на нее наступил.

Теперь Фэрфилд заметил, что у Гарднера запали щеки, от чего полностью изменилось выражение его лица. Когда он отрезал от своего пирога кусочек и осторожно положил его в рот, Фэрфилд даже почувствовал к нему жалость.

— Я бы хотел поговорить с вами по поводу этих серых брюк. Наверно, к вам уже заходили поверенные защитника. А, вот и Хью.

— Как дела? — спросил тот.

— Все еще только началось… Так что про эти брюки? — допытывался Фэрфилд у Джилл.

— К нам заходил кто-то из юристов. Но я ничего толком не поняла. Лесли тоже.

— В пятницу ночью Лесли отправился прямо в постель и проспал там до самого утра, — прошамкал Гарднер.

Фэрфилд даже не удостоил его взглядом.

— Послушайте, а полиция не спрашивала у вас про брюки? Выходит, они получили информацию прямо из чистки.

— Они спрашивали у миссис Эдвардз, матери Тэффи, в какую прачечную мы сдаем белье, — сказала Джилл.

— Выходит, они действовали за вашей спиной. Я видел эти новые улики, и защита представляет, куда клонит полиция, но, сумей мы выяснить точно, каким образом получена эта информация, мы бы оказались на коне.

— А как ты собираешься это выяснить? — поинтересовался Хью.

— Одни человек из «Бэннер», некто Кроли, был когда-то знаком с хозяином чистки-прачечной «Быстро и чисто». Его фамилия Бостик. Я договорился, что подъеду к нему в половине шестого. Хсчешь со мной, Хью?

— Конечно.

— Вы так много для нас делаете, — сказала Джилл. Только не подумайте, что мы неблагодарные.

Она перевела взгляд на отца. Джордж Гарднер только что положил в рот последний кусочек пирога и теперь облизывал пальцы.

С изяществом балетного танцовщика Харди воссоздал перед собравшимися события ночи Гая Фокса. После скучных отчетов полиции и медика на свидетельское место был вызван доктор Макинтош, который, по его словам, в момент нападения стоял примерно в шести ярдах от Корби.

— Расскажите нам, пожалуйста, все, что вы видели.

— Я уже говорил, что подростки швырялись зажженными фейерверками. Потом двое или трое из них набросились на Корби, и завязалась драка. Я слышал, как кто-то крикнул: «Всыпь ему, Король!», потом вопль.

— Вы сказали, двое или трое. А если поточней?

— Затрудняюсь сказать. Была страшная сутолока.

— А света было достаточно, чтобы разглядеть их лица?

— Да.

— Вы были на опознании и опознали одного из тех подростков, которого видели в ту ночь. Верно?

— Да.

— Этот подросток здесь присутствует?

— Вот он.

Доктор указал пальцем на Гарни.

Гэвин Эдмондз устроил перекрестный допрос, цель которого сводилась к тому, чтобы доказать, будто бы доктор мог узнать Гарни по снимкам в газетах. Ньютон был краток, но впечатляющ.

— Значит, вы не смогли опознать второго подростка, напавшего на Корби. Так я вас понял?

— Так.

— К тому же вы не можете с уверенностью сказать, сколько подростков участвовало в потасовке, двое или трое.

— Верно. Ночь стояла темная.

— И вы стояли от Корби примерно вот на таком расстоянии.

Ньютон шагнул вперед и оказался почти рядом с доктором. Юстас Харди приподнялся со своего места и теперь презрительно взирал сверху вниз на адвоката.

— Милорд, обвинение не предприняло никакой попытки утверждать, что этот свидетель мог распознать и подсудимого Гарднера. Так неужели мой ученый друг считает необходимым развлекаться тем, что, по его представлению, называется сценическим искусством?

— Эта демонстрация преследует какие-то определенные цели, мистер Ньютон? — поинтересовался судья Брэклз.

— Совершенно верно, милорд. Но если вы позволите, я бы задал свидетелю свой последний вопрос.

— Прошу вас, мистер Ньютон, продолжайте.

— На таком примерно расстоянии? — повторил Ньютон обращенный к Макинтошу вопрос.

— Кажется, на таком, — неуверенно ответил тот. — При свете дня все видится совсем по-иному.

Ньютон устремил свой взгляд в сторону жюри, будто стараясь прочертить в их умах эту воображаемую черту.

Похожий на кособокий портновский манекен, Джо Пикетт не внушал никакого доверия как свидетель, однако, ведомый уверенной рукой Харди, рассказал довольно связную историю. По режиссерскому сценарию Харди этому свидетелю была отведена главная роль: еще бы, он имел возможность видеть подростков вблизи, когда те приезжали на танцы; он стоял возле Корби, когда на того напали два подростка, видел, как блеснул нож, и сумел на опознании узнать и Гарни и Гарднера.

Что касается самого опознания, то тут Гэвин Эдмондз сумел нанести болезненный удар, но Харди был к нему готов.

— Итак, на опознании вы узнали обоих подсудимых, — сказал Эдмондз. — Вы совершенно уверены в том, что не ошиблись?

— Уверен совершенно.

— Вы опознали еще нескольких подростков, — Эдмондз говорил медленно и неестественно громко, точно разговаривал с дебилом, к тому же еще тугим на ухо. — Вы всех опознали правильно? Мистер Пикетт, я вас спрашиваю.

— С двумя вышла осечка, — буркнул Пикетт.

— Выходит, вы опознали четверых подростков, из коих двое оказались совершенно невинными людьми, не имеющими никакого отношения к преступлению. Так, что ли, мистер Пикетт?

Пикетт через силу выдавил «да».

С места медленно поднялся Магнус Ньютон.

— В тот вечер вы стояли рядом с Корби, не так ли? — спросил он своим слегка глуховатым мелодичным баритоном.

— Да, это так.

— На каком расстоянии? — вкрадчиво поинтересовался Ньютон. — Смогли бы дотронуться до него рукой?

— Нет, не смог бы, как мне кажется. Нет, не думаю, чтобы смог дотянуться.

— Но вы стояли ближе, чем доктор Макинтош?

— Ага, ближе, чем доктор. Так близко, что мог их разглядеть.

Наступила гробовая тишина, и тут Ньютон важно шагнул в сторону той воображаемой линии, которую недавно прочертил.

— Скажем, я Корби. Вы на таком расстоянии от него стояли?

— Может быть. А может, на фут или парочку подальше.

— На фут или парочку подальше. Но ближе доктора Макинтоша?

— Ага, ближе доктора.

Ньютон мотнул головой. Его физиономия налилась кровью.

— Это то расстояние, на котором, если верить доктору Макинтошу, он стоял от Корби в момент убийства. Вы стояли ближе?

Пикетт точно воды в рот набрал.

Ньютон повторил свой вопрос.

— Может, ближе на парочку футов, — выдавил Пикетт.

— На пару футов ближе доктора? Но не больше чем на пару?

— Нет, наверно.

— Доктору Макинтошу удалось опознать только одного подростка. Мне кажется, что и вам удалось разглядеть не больше.

— Нет же, я нормально их разглядел.

— Выходит, вы считаете себя наблюдательней доктора Макинтоша?

Джо Пикетт прищурил свои маленькие глазки и ухмыльнулся.

— Вообще-то нет. Но доктор был тогда без очков. А он без них плохо видит.

По залу прокатился легкий шумок. Ньютон измерил Джо Пикетта свирепым взглядом и медленно вернулся на свое место, откуда и продолжал задавать вопросы. Но эффекта, на который он рассчитывал, не получилось, хотя не исключено, что он заронил в умах жюри зерно сомнения.

Генеральный директор прачечной-химчистки «Быстро и чисто» мистер Бостик, цветущий и с виду добродушный толстяк, встретил гостей крепким рукопожатием, усадил в полукруглые кресла с металлическими подставками, обивка которых была чуть светлей ковра, и открыл бар. Наливая розовый джин для себя и Фэрфилда и «Дюбонне» для Хью, Бостик все говорил и говорил:

— Давненько я не получал весточки от Эдгара Кроли. Мы с ним раньше дружили и все знали со школьной скамьи, что он парень выдающийся. Я помню то небольшое эссе, которое он написал о франко-прусской войне. Вы мне не поверите, джентльмены, но, помню, все мы говорили, что у Эдгара прекрасное будущее. И мы оказались правы. Заметьте, мы все знали, что у Эдгара зоркий глаз.

— Таким он у него и остался, — сказал Фэрфилд.

— Когда я услышал по телефону голос Эдгара, я понял, что раз уж он вспомнил про такого старого труженика, как я, значит, ему от меня что-то нужно.

На этот раз он рассмеялся так безудержно, что Хью с Фэрфилдом были вынуждены разделить его веселье, правда, не так бурно.

— И вы не ошиблись, — сказал Фэрфилд.

— Эдгар сказал, что дело это важное. Значит, оно так или иначе связано с убийством в день Гая Фокса. Угадал?

— Угадали. — Фэрфилд резко подался вперед и расплескал свой джин. — Вы читали отчет о событиях сегодняшнего дня?

— Я занятой человек. И газеты читаю уже дома, у камина.

— А к вам не заходили из полиции по этому делу?

— Нет. А что им здесь делать? — Внезапно его радушие куда-то делось. Хью понял, что Бостик принадлежит к разряду людей, которые от всех ждут подвоха и поэтому стараются первыми его подложить. — Вы Беннет из «Гэзетт»? — в упор спросил он у Хью. — Мне кажется, я вас где-то видел.

— Прошу прощения, но в данный момент мы с Хью проводим неофициальное расследование, — как-то смущенно сказал Фэрфилд.

— Разумеется, для защиты. Я читал, что «Бэннер» поддерживает Гарднера. По-моему, ловко придумано, только парню не выкрутиться. Но, ей-богу, не пойму, какое все это имеет отношение ко мне.

— Часть дела против Лесли Гарднера зиждется на уликах, представленных вашей прачечной.

— Что за улики?

— Касающиеся чистки пары серых брюк.

— У нас?

— У вас.

— И вам бы хотелось знать, кто их представил. Мне тоже.

— Гарднеры пользуются услугами вашей прачечной.

— Да? Что ж, одно могу сказать вам: ко мне полиция не обращалась. — Бостик нажал кнопку на своем столе и сказал в микрофон: — Попросите ко мне мисс Плай. Пожалуйста, срочно. Она управляющая, — пояснил он Хью с Фэрфилдом и не проронил ни слова, пока та не вошла в кабинет. Лишь постукивал кончиком карандаша по зеленой коже стола.

— А, мисс Плай, — приветствовал Бостик вошедшую толстуху издевательски-добродушным тоном демократичного начальника. — Не ответите ли вы на один мой вопросик?

— С удовольствием.

— Не обращалась ли к вам полиция по поводу одного дела, касающегося нашей прачечной? — Он испытующе глядел на толстуху. Ее пухлые щеки покрылись пунцовым румянцем. — Ну так как?

— Я вам все объясню.

— Был бы вам очень признателен, особенно если вы потрудитесь объяснить, почему сочли необходимым скрыть это от меня.

— Они велели хранить это в тайне.

— Кто «они», мисс Плай?

— Человек из Скотленд-Ярда. Сержант Норман. Я думала, он сам с вами свяжется.

— Поэтому и решили хранить это в строгой тайне?

— Естественно, я встревожилась. Но мне не хотелось нарушать данное слово.

— Да что вы говорите? В вашем понимании это называется проявить личную инициативу. Так это у вас называется?

— Я…

— Да? Так это у вас называется? А теперь послушайте, как это называется у меня. У меня это называется предательством по отношению к делу, которое вас кормит и поит. Хотите, я расскажу вам о последствиях вашего поступка? Благодаря вам наша прачечная оказалась замешанной в серьезном деле об убийстве. Вы нанесли ущерб нашему делу, пока трудно сказать какой. — Бостик говорил громко, сжимая своими жирными ладонями крышку стола. Потом резко откинулся в кресле. — Гордитесь содеянным?

Мисс Плай разрыдалась. Фэрфилд, скривясь, смотрел на пустой стакан в своей руке, будто только что проглотил отраву.

— Быть может, еще не все потеряно. Если только вы, мисс Плай, подробно расскажете нам, как все было, — вмешался Фэрфилд.

— Если ее это не очень затруднит. И если это не значит нарушить слово, данное сержанту Норману, — съязвил Бостик.

Всхлипывая, мисс Плай пересказала все дословно. Бостик сидел, скрестив на груди руки, и сверлил ее презрительным взглядом.

— Значит, Норман взял себе книжку Гарднеров, — медленно сказал Фэрфилд. — И на него произвели впечатление даты. Понимаю.

— Он ее не брал — мисс Плай сама любезно вручила ее, — сказал Бостик. — Хотите еще что-нибудь узнать? Все? Тогда вы свободны, мисс Плай. Я побеседую с вами позже.

Когда она вышла, Бостик воздел к потолку руки.

— Ну что ты с ними поделаешь? Только дубиной по шее. Клянусь вам, старина Эдгар не вытерпел бы ее и пяти минут.

— Разумеется, она должна была доложить об этом вам. Но, надеюсь, вы не захотите…

— Не захочу от нее избавляться? Они все кретины, так что какой толк одного заменять другим? Но, уверяю вас, ее ждет несколько черных денечков. — Бостик злорадно потер руки. Хью почувствовал, что ему жаль мисс Плай. Бостик открыл бар, нэ Фэрфилд впервые за все время их с Хью знакомства отказался от выпивки.

Со стен нежилой гостиной на Питер-стрит на них смотрели репродукции картин Ван-Гога и Утрилло. Выслушав рассказ Фэрфилда, Джилл нахмурилась.

— И что все это означает? — спросила она.

— Это означает, что полиция уверена в том, будто она нашла неопровержимое доказательство причастия Лесли к убийству Роуки Джоунза. Брюки были доставлены из чистки в пятницу днем. Вы помните, что получали их?

— Я помню, как подъехал фургон из прачечной.

— И привез пару серых брюк?

— Этого я не помню. С тех пор прошло два месяца. Пропасть у нас ничего не пропадало. Могу справиться с книжкой.

— Она у полиции. Разве вы не поняли, что она утеряна? Ведь вам выдали новую.

— Ах, да. Но я об этом как-то не подумала.

Наблюдая за Фэрфилдом, который с мрачной решимостью дергал за ниточку, медленно разматывая клубок мерзостей, за Фэрфилдом, чей затуманенный взор вдруг прояснился, а на бугристый лоб упала прядка прямых волос, Хью наконец понял, чем этот репортер уголовной хроники обязан своей громкой славе.

— Итак, допустим, брюки были получены в пятницу днем. Полиция взяла Лесли прямо после работы. На нем был старый коричневый костюм. Домой он вернулся после полуночи. В субботу утром его взяли прямо из постели, а обшлага его брюк уже были выпачканы в этой смеси песка с углем. Откуда могла появиться на них эта грязь, если он не надевал их в пятницу ночью?

— Вы считаете, Лесли это сделал, — вдруг сказала Джилл. — Вы считаете, он выходил из дома для того, чтобы убить Роуки Джоунза. Да?

— То, что считаю я, не имеет никакого значения. Я говорю вам, что думают полицейские. Ведь именно из этого мы и должны исходить. Как вы, Джилл, того не поймете?

Джилл спрятала лицо в ладонях. Хью обуревали сомнения. Лесли Гарднера он считал ничтожеством, как, впрочем, и всех уголовников, так к чему мучить себя вопросом, могло ли это ничтожество принимать участие в убийстве чужого человека и своего товарища? «Главное — факты, — любил повторять Лейн. — Остальное — ерунда». Но как быть, если эти факты намертво запутаны?

— А что все-таки думаешь по этому поводу ты? — в отчаянии спрашивал он у Фэрфилда.

Фэрфилд, сидевший под автопортретом Ван-Гога, которого отдаленно напоминал своей житейской умудренностью, вещал точно оракул:

— Я ведь сказал, что в данный момент это не имеет никакого значения. Играя в игру, мы должны придерживаться ее правил. Иначе нельзя в нее играть, иначе нельзя выиграть.

— Вы еще надеетесь, что мы можем выиграть? — спросила Джилл.

— Конечно, мы можем выиграть. А теперь, Джилл, я бы хотел, чтобы вы описали мне одежду Лесли, что он носит, когда, как часто отдает ее в чистку. Одним словом, все, что вспомните. Ничего не упускайте, даже мелочей.

— Постараюсь. — Из кухни послышался свист. — Это чайник. Сейчас я заварю чай.

Хью вышел за ней в кухню. Джилл прижалась к нему, крепко поцеловала.

— Хью, ведь это не конец?

— Если кто и сможет нам помочь, то только Фрэнк.

Он и сам понимал, как уклончив его ответ.

— Да. Хью, я так беспокоюсь за папу. Он переменился. На прошлой неделе пропустил собрание — я такого не припомню.

— Может, это из-за зубов?

— Это еще до того, как он сломал протез. Он теперь ведет растительный образ жизни: ходит на работу, ест, пьет и спит. Он взял отпуск на эту неделю, но, мне кажется, его не больно интересует процесс, то есть я хочу сказать то, что там происходит. Сегодня вечером он поужинал и сразу же лег спать. Хью, что я ему сделала?

— А нас когда-нибудь напоят чаем? — спросил Фэрфилд, просунув в приоткрытую дверь голову. Они вернулись в гостиную, и он с терпеливой неумолимостью продолжил свои расспросы.

— Итак, что Лесли обычно надевал, отправляясь в тот заброшенный коттедж?

— Откуда мне знать? Я понятия не имела, что он туда ходит.

— Ну, скажем, когда он не садился на свой мопед, а говорил, что идет к ребятам?

— Главным образом свой коричневый рабочий костюм. Если мне не изменяет память.

— А сколько у него пар серых брюк?

— Две. Одни шерстяные, другие габардиновые…

Они ушли уже за полночь, и Хью чувствовал, что ничего полезного разведать не удалось.

Майкл, облаченный в красный в зеленую полоску халат, сидел с ногами в кресле.

— Как дела, Ромео? — поинтересовался он.

— Заткнись.

— Ты был сегодня в роли Ромео или любимого сына сыщика? А знаешь, ты не пропустил ничего по-настоящему интересного в суде. Если не считать этих сладеньких интерлюдий между защитой и обвинением, которые в народе называют стычками. На сцене они проходят так бурно, а в жизни, оказывается, довольно мирно.

— Я про это слышал.

— Ах, я совсем забыл. Ведь ты получаешь все сведения, что называется, из первоисточника. Кстати, как он поживает? А «Бэннер» уже предложила тебе работу?

— Пока нет.

— А если предложит, что ты ответишь?

— Не знаю…

— А я знаю, что ответил бы я. Меня бы отсюда как ветром сдуло. Послушайся меня, мой мальчик: если тебе выпадет удача выбраться из этой дыры, хватайся за нее руками и ногами и не обращай внимания ни на чьи пересуды. — На Майкла иной раз накатывали моменты удивительной откровенности. Он уронил на пол «Пьесы для пуритан» Бернарда Шоу, его взор стал мечтательным. — Сегодня вечером я познакомился с восхитительной «кобылкой». Знаешь, при каждой больнице, оказывается, есть свой радиоузел. Так вот, меня попросили выступить и рассказать про наши театральные новости, и когда я зашел в студию, там сидела эта рыжая и зеленоглазая, с восхитительными длинными ногами…

Хью приготовил себе чашку шоколада и минут тридцать слушал на сон грядущий болтовню Майкла про его новую «кобылку».

Существует веками отработанная практика обращения с детьми на свидетельском месте. Их нельзя пугать, принуждать и даже торопить. Если они почему-то теряют дар речи, их лучше отпустить, чем силой вытягивать каждое слово. Юстас Харди ни на минуту не забывал сб этих правилах (которые, разумеется, относились только к хорошим деткам, но не к малолетним преступникам — с теми можно было обращаться как угодно). С детьми он вел себя безукоризненно. Был им снисходительным (в меру, конечно) отцом, который никогда не опускался до сюсюканья. Ходили слухи, вне всякого сомнения, не такие уж и преувеличенные, что Харди брался лишь за те дела, в которых, по крайней мере, хоть одним свидетелем был ребенок. Он знал, что во время его допроса, прямого или перекрестного, ему удастся временно или даже навсегда склонить жюри на свою сторону. Вот и сейчас Морин Дайер оттаивала на главах, осыпанная легкими вопросиками, пропетыми серебряным голоском, и уже спокойно рассказывала про дядю, который сбил ее с ног, про ножик, блеснувший в его руке.

— Вот он, этот дядя. — Морин указала пальцем на Лесли Гарднера. Она отвечала уж слишком охотно, и Харди понял, что, задай он ей еще несколько вопросов, и девчонка покажется болтуньей. Он сел на место.

Наступила очередь Магнуса Ньютона. Он принял важную позу и заулыбался Морин как дядя, у которого припасено в кармане полкроны для девочки, правильно ответившей на все его вопросы.

— Морин, а какие у тебя были фейерверки в ночь Гая Фокса?

— Желтые драконы, хлопушки и еще бенгальские огни.

— И когда этот дядя сбил тебя с ног, они все упали на землю?

— Нет. Бенгальские огни не упали. Я уже сожгла их тогда. Я их меньше всего люблю.

— Значит, самое лучшее ты оставляешь напоследок, — сказал Ньютон, деланно рассмеявшись. Было ясно, что в обращении с детьми ему далеко до Харди. — А потом твои золотые драконы попадали на землю, да?

— Желтые. Да. Но один хороший дядя помог мне их собрать и зажечь. Они ярко горели.

— Замечательно. Значит, тебя больше всего интересовали твои фейерверки, и у тебя было мало времени разглядеть того дядю, который тебя сшиб. Верно?

— Нет, я его разглядела. Ведь я узнала его после.

— И ты уверена, что не ошиблась? Ведь у тебя было совсем мало времени на то, чтобы его разглядеть?

— Нет, я его разглядела. Он был очень близко от меня.

— Вот ты сказала, что почувствовала у него в кармане что-то твердое и острое. А как ты узнала, что оно острое?

— Узнала, вот и все.

— Может, ты порезала через одежду руку?

— Нет. Просто я почувствовала через одежду, что оно острое.

— Но как можно почувствовать через одежду острое?

— Не знаю. Я почувствовала. А после увидела. Это был ножик.

С каждым вопросом тон Ньютона становился все меньше и меньше похож на тон веселого дяди. Полкроны могли вот-вот ускользнуть из-под носа.

— Значит, тебя сшибли с ног. А когда ты встала, сразу же занялась поисками своих желтых драконов. Верно?

— Да.

— Когда же ты могла видеть ножик?

— Он вытащил его, когда бежал от меня. Я видела, как он блеснул.

— Ты могла увидеть это, только когда встала. А не кажется ли тебе, что ты могла ошибиться?

— О, нет.

Ни о каких полкронах уже и речи быть не могло — в воздухе вот-вот мог засвистеть кнут.

— Тогда почему ты не сказала про ножик, когда у тебя спрашивали про все это в первый раз?

Нижняя губа девочки задрожала, но она не заплакала.

— Просто, наверно, я об этом не подумала.

— Не подумала, — нараспев повторил Ньютон, обращаясь к жюри.

Больше он не рискнул задавать ей вопросы. Харди же решил, что ему стоит загнать на свои места еще пару гвоздей.

— Когда ты, Морин, была на опознании, ты сразу узнала того дядю?

— О, да. Их там было много, но я его сразу узнала.

— Значит, ты ни капельки не сомневалась?

— Нет, нет, — решительно замотала головой девочка.

— И ты так же точно уверена в том, что видела нож?

— Да. Он ведь блестящий.

Харди кивнул, улыбнулся девочке и сел.

— Можете идти на свое место, молодая леди, — проскрипел судья.

Морин Дайер вышла из-за загородки и направилась к отцу. Тот вручил ей огромного игрушечного медвежонка. Магнус Ньютон наклонился к Тоуни Бэндеру и прошептал: «Проклятая маленькая бреховка».

Хью Беннет точно во сне шел на свидетельское место, на ходу подбирая нужные слова. Он чувствовал, что не может смотреть на ребят на скамье подсудимых, боясь… чего боясь? Что он на лице Лесли Гарднера прочтет обвинительный приговор тому, кто тоже несет ответственность за его теперешнее положение. Разумеется, ерунда, но не без привкуса правды.

Хью медленно припоминал события того злосчастного дня: разговор с Корби, знакомство с Морин Дайер. Все это не представляло никакого интереса для суда.

— Скажите, пожалуйста, а что вы сделали, когда увидели, что этот юноша показывает на Корби?

— Я положил ему на плечо руку, он ее сбросил. Тогда я обхватил его обеими руками и нащупал в его кармане что-то твердое. Он вырвался от меня и налетел на девочку. Потом бросился к Корби.

— Вот вы нащупали в его кармане что-то твердое. Это могло быть ножом?

— Затрудняюсь ответить.

— Но вы, очевидно, представили себе очертания этого предмета. Ведь вы же его нащупали.

— На какую-то долю секунды. Вся наша борьба длилась считанные мгновения. Это был твердый предмет с твердыми краями. Но я не могу сказать с уверенностью, что это был именно нож.

— Несколько дней спустя вы были на опознании и узнали того подростка, с кем боролись, верно?

— Да.

— Он сейчас здесь?

— Да. — Хью указал пальцем на Лесли Гарднера и произнес те слова, которые давно рвались с языка: — Но я больше не уверен в этом.

В зале воцарилась гробовая тишина. Хью Беннет глядел прямо перед собой. О своем решении он не сказал никому, даже Фрэнку Фэрфилду, считая, что обязан принять его без чужого участия.

— Я не уверен, что правильно вас расслышал, — нарушил тишину судья Брэклз.

— Я сказал, что больше не уверен в том, что это он, — дерзко повторил Хью. — Я не могу утверждать, что Лесли Гарднер тот самый человек, с которым я боролся вечером пятого ноября на лужайке в Фар Уэзер.

По залу прокатился гул изумления.

Мозг Юстаса Харди напоминал прекрасно сконструированную машину, умеющую мгновенно взвешивать все «за» и «против». Краем уха он слышал, что этот молодой человек связан каким-то образом с «Бэннер», этой падкой до сенсаций газетой, которая оплатила Гарднеру адвоката. Конечно, он мог добиться разрешения у вопросительно глядящего на него судьи обращаться с Беннетом как с враждебным свидетелем, но ведь Беннет не был основным свидетелем по этому делу, к тому же, судя по всему, отличался решительным характером. Уж лучше задать ему несколько уничтожающих вопросов, и пусть себе катится на все четыре стороны. Однако на решение, к которому он пришел, прежде всего повлияло его искреннее отвращение ко всякого рода сценам. Юстас Харди был полной противоположностью великим адвокатам-актерам первой четверти нашего века, обожавшим сценические эффекты.

— И когда вы приняли это решение, мистер Беннет? — спросил Харди без тени иронии.

— В последние дни меня все больше и больше одолевали сомнения. Однако к окончательному решению я пришел всего два дня назад.

— Но во время опознания у вас не было никаких колебаний, так?

— Нет, не было.

— Чем вы это объясните?

— Я присутствовал при аресте Гарднера, — медленно сказал Хью. — К тому же познакомился с его сестрой. Они очень похожи.

— Вы, разумеется, состоите с мисс Гарднер в дружеских отношениях?

Это была всего лишь блистательная догадка, основанная на чистой интуиции.

— Да.

— Благодарю вас. Если мисс Гарднер присутствует в зале, я попрошу ее встать, чтобы жюри могло видеть, насколько велико ее сходство с братом.

Джилл встала и прошла вперед. Хью показалось, что сейчас она особенно похожа на своего мертвенно-бледного брата. Юстас Харди кивнул и сел на место, довольный тем, что избрал правильную тактику в этом щекотливом, но несущественном вопросе. Однако его помощник Картер считал (о чем говорил впоследствии в тесном кругу), что старик здорово поскользнулся, не захотев разнести этого молодого нахала Беннета в пух и прах.

Хью встретился с Джилл и ее отцом уже на улице.

— Я хочу тебя поблагодарить, — сказала девушка.

Ему хотелось объяснить ей, как все на самом деле сложно, сказать, что ее лицо настолько заслонило в его глазах лицо ее брата, что он больше ни в чем не уверен и ему, очевидно, следовало с самого начала заявить, что он некомпетентный свидетель в этом деле. Но, конечно же, у него ничего не получилось.

— Это было смело. Правда, папа?

— Я никогда не сомневался в Хью, никогда, — прошамкал Гарднер.

— Мы пойдем перекусим. Тебе, я думаю, лучше держаться подальше от нас.

Она пожала ему руку, и в ее взгляде ему почудилось что-то заговорщицкое.

Передав по телефону только что написанную статью, Фэрфилд вернулся в «Козел», где его поджидал Майкл со стаканом пива в одной руке и сандвичем с ветчиной в другой. Дрожащей рукой Фэрфилд поднял свой стакан с розовым джином, выпил его в два глотка и заказал еще.

— Ваш мальчик оказал вам сегодня хорошую услугу.

— Он не мой мальчик.

— Да бросьте вы. Только не говорите мне, будто ничего не знали. Вы ведь на пару рыскали в поисках добычи.

— Я ничего об этом не знал.

— Я тоже, а ведь живу с ним под одной крышей. Выходит, нас таких обманутых двое, наш Хью себе на уме, не так ли?

— У нашего Хью есть своя точка зрения, — торжественно изрек Фэрфилд.

Примерно в то же самое время Эдгар Кроли говорил то же самое лорду Брэкмену, только иными словами. Столовая длиной в тридцать футов казалась еще больше из-за огромного окна, открывающегося на природу. Брэк с Кроли сидели на черных металлических стульях за столом из белого мрамора. Лорд Брэкмен ел свой обычный ленч: тонкий кусочек вареного мяса, салат из свежих протертых овощей и запивал минеральной водой. Кроли возился с бифштексом, который запивал превосходным кларетом.

— Интересно, очень интересно, — комментировал Брэк. Важнейшие положения из статьи Фэрфилда были сразу же переданы по телефону ему на квартиру. — Этот мальчик Беннет… Что он из себя представляет?

Кроли решительно ничего не знал об этом Беннете, но прекрасно понимал, что тут не обойтись расплывчатым ответом. Редактор «Бэннер» обязан знать все и по любому вопросу иметь свое мнение, на основании которого Брэк составит свое. Вот почему Кроли, не колеблясь, сказал:

— Мне он представляется интересным.

— На него повлиял Фэрфилд?

— Нет. Мы и предположить не могли, что дело примет такой оборот. — Кроли отпил из рюмки кларет. — Честно говоря, он сам до этого дошел. Без посторонней помощи.

— Прекрасно сработано. Мне пришла в голову хорошая мысль. Вы ведь знаете, я люблю людей независимых. Этот мальчик может оказаться находкой. — Брэк рывком встал со стула, отшвырнул салфетку и прошел в противоположный угол комнаты, где плюхнулся в оправленное в металл кресло-качалку. — Мальчик губит свою жизнь в провинции. Когда все кончится, вызовите его сюда. — Он неожиданно перескочил на другую тему: — А этот пожар? Почему мы не напечатали про него в утреннем выпуске? «Мэйл» напечатала, «Экспресс» тоже.

Кроли понял, что ему не суждено доесть свой бифштекс и допить кларет. Он встал от стола, придвинул свой стул к Брэку и пустился в объяснения. По его словам, редактор отдела новостей неважно справлялся со своей работой.

Порой случается, что самая важная часть уголовного процесса оказывается наименее драматичной. Так было и в деле Гая Фокса. Днем на свидетельском месте по очереди побывали Жарков, Тэффи Эдвардз и Эрни Боган и рассказали каждый свою версию той шутки, которая, как они выразились, неожиданно для них обернулась трагедией. Харди терпеливо, шаг за шагом, воссоздавал картину преступления: вот подростки, набив карманы фейерверками, садятся на свои мопеды и едут в Фар Уэзер. Он ненавязчиво, но в то же время настойчиво убеждал жюри в том, что эти ребята, отставшие в умственном развитии от своих сверстников, были лишь послушными орудиями в руках их признанного вожака Гарни-Короля и его доверенного «лейтенанта» Лесли Гарднера. Он не старался вызвать к ним симпатию, а просто представил их как недоумков, подвластных чужой воле. Жарков и Эдвардз признались, что у них были при себе ножи, от которых они избавились по дороге из Фар Уэзер. Они это сделали по приказу Короля. Король и Лесли Гарднер тоже выкинули свои ножи. Они бросили их в реку Фарлоу, протекающую возле дороги. Все трое твердили, что не видели, как Гарни с Гарднером напали на Корби, но привели изобличающие фразы из их разговоров.

— Когда вы остановились возле речки, чтобы выбросить ножи, было ли сказано что-нибудь такое, имеющее отношение к убийству? — спросил Харди у Тэффи Эдвардза.

— Да. Король мне сказал: «Ты про это никому, Тэффи. Нас там не было, понял?» Я сказал, что не скажу, но спросил, что там случилось, потому что не знал. И Король мне ответил: «Мы пришили этого скота».

— Что он хотел сказать этой фразой?

— Как, разве не понятно? Он сказал, что они пришили Корби.

— Что они на него напали, да?

— Ну да, вроде так.

— А что он подразумевал под этим «мы»?

— Что это сделали они с Лесом.

— То есть с Лесли Гарднером. Ну а вернувшись, вы расстались?

— Ага.

— И условились встретиться снова?

— Ага, в «Роторе». А Роуки Джоунз и говорит, что ему это дело не нравится и что он, наверно, не придет. Король ему тогда: «Придешь, если дорожишь своей шкурой. Мы должны вместе держаться. «Ватаге с Питер-стрит» доносчики не нужны».

— А Гарднер что-нибудь сказал?

— Да. Он сказал: «Делай, как Король велит, Роуки, не то накличешь на свою голову беду».

— Про случившееся в Фар Уэзер было что-нибудь сказано?

— Роуки спрашивает, что там такое случилось, говорит, не понял он толком, а Король тогда: «Мы угостили его ножом». А потом говорит: «Не удивлюсь, если старик коньки отбросит. Значит, — говорит, — не повезло ему».

После того как на свидетельском месте побывали все трое подростков и Джин Уиллард из «Ротора», дело против Гарни было готово. Гэвин Эдмондз изо всех сил старался смягчить сказанное ими, даже постарался обыграть тот факт, что Джин Уиллард была подружкой Гарни, которой дали отставку, и все равно дело против Гарни разбухало прямо-таки на глазах. Сам же Гарни стоял, вцепившись своими смуглыми руками в край загородки, и презрительно взирал на происходящее.

Что касалось этих свидетелей, то тут задача Магнуса Ньютона была не так уж и сложна, поскольку никто из них не привел прямых улик против Гарднера.

— А когда Гарни сказал: «Мы этого скота пришили», он не назвал имени Гарднера? — спросил Ньютон у Эдвардза.

— Нет. Но ведь они были закадычные дружки.

— А ты видел, как Гарднер нападал на Корби? — зычно спросил Ньютон.

— Нет.

— А Гарни говорил, что Гарднер нападал на Корби?

— Нет. Он никакую фамилию не называл.

Ньютон сделал паузу, окинул испытующим взглядом жюри и понесся дальше. Если до них не дошло в этот раз, то дошло потом, когда Ньютон спрашивал то же самое у Жаркова и у Богана. Чего он достиг этим, или, по крайней мере, хотел достичь, так это отмежевать Гарднера от Гарни.

Если Магнус Ньютон, в общем-то, был доволен развитием событий, то и Юстас Харди тревоги не проявлял. Что касалось убийства Корби, то тут действительно в деле Гарднера не хватало той определенности, которая могла бы убедить жюри в его виновности. Но ведь вся надежда возлагалась на эти проклятые серые брюки. Первый выстрел этой смертельной схватки прогремел уже к концу дня, когда на свидетельское место был вызван криминалист, коротко рассказавший о результатах анализа «значительных пятен крови на куртке подростка» и обнаруженной на обшлагах его серых габардиновых брюк смеси песка с угольной пылью.

— Вы указали в своем рапорте о состоянии этих брюк? — спросил Харди.

— Да. Я указал, что это были очень хорошие модные брюки, отутюженные и, судя по всему, только что побывавшие в чистке.

— Однако их носили после чистки?

— Да, носили. Но очень недолго.

Харди с самодовольным видом уселся на свое место. Встал Ньютон и, выпятив вперед живот, так долго раскачивался на своих коротких ногах, что судья не выдержал и проскрипел:

— Мы вас слушаем, мистер Ньютон.

— Да, милорд. Итак, мистер, мистер… — Ньютон нагнулся и посмотрел в свой блокнот, разыгрывая забывчивость. — Ага, мистер Прайс. Прежде всего давайте займемся вопросом о так называемых «значительных пятнах крови на куртке Гарднера». Слово «значительные» чисто технический термин, не так ли?

— Я бы не сказал. Это означает, что пятна не микроскопически малые, а могут быть заметны невооруженным глазом.

— Ха. Благодарю вас. Но это, насколько я понял, ни в коем случае не означает — не так ли? — что эти пятна, где бы и когда бы их ни посадили, имеют прямое отношение к нашему делу.

— Это не мне решать.

— Пятна имеют ту же группу крови, что и кровь Гарднера, верно?

— Да.

— Из чего вытекает, что он мог когда-то порезаться сам и посадить на свою куртку пятна.

— Только не «когда-то». Эти пятна были посажены незадолго до того, как я проводил анализ.

— А именно? Можете назвать точную дату?

— Нет. Это сделать невозможно.

— Значит, они вполне могут оказаться кровью самого Гарднера, что можете подтвердить вы как научный эксперт. Реально?

— Да, вполне.

— Благодарю вас. А теперь, мистер Прайс, я бы хотел возвратиться к брюкам. Насколько я понимаю, суть этой улики сводится к тому, что Лесли Гарднер якобы надевал эти брюки в ночь шестого ноября, когда был убит Джоунз. А не сумели бы вы, опираясь на свои научные знания, сказать, в какой именно день эта смесь песка и угольной пыли попала на обшлага?

— Нет. Оно основано на моей наблюдательности.

— По-вашему, это могло произойти и шестого ноября, и шестого октября?

— Да.

— А это ваше наблюдение относительно того, что брюки только что из чистки, оно тоже основано на ваших научных познаниях?

— Нет. Оно основано на моей наблюдательности.

— Благодарю — вас. А теперь, мистер Прайс, представьте себе, что вы приходите домой за полночь, после того, как вас несколько часов поджаривали, да, да, именно поджаривали в полиции, а потом выходите из дому с намерением кого-то убить, станете вы надевать только что вычищенные и отутюженные брюки?

Прайс ухмыльнулся и пожал плечами. Судья Брэклз укоризненно взглянул на Ньютона и уже собрался было сделать ему едкое замечание, как тот вдруг плюхнулся на свое место.

Это выступление дало Юстасу Харди повод задуматься над тем, куда может клонить защита. Однако Харди был не из той породы людей, которые отдаются делу душой и сердцем, поэтому эксцентричные выходки защиты его нисколько не обеспокоили. К тому же он придерживался классических канонов в юриспруденции, а в жизни был романтиком, далеким от действительности. В тот вечер, забыв про все па свете, он с упоением читал в кровати третий том «Истории Англии» Маколея.

Твикер же почувствовал сильное беспокойство. В шесть тридцать он провел совещание с Норманом, Лэнгтоном и начальником полиции. Они решили, что эта улика, касающаяся брюк, неопровержимо доказывает вину Гарднера и тут все зависит лишь от них самих. Просто Ньютон цепляется за все, что попало, и вовсю паясничает. Однако Твикера не больно удовлетворили эти аргументы. В ту ночь он, можно сказать, не сомкнул глаз.

Хью Беннет не почувствовал облегчения, на которое так уповал, признавшись на свидетельском месте, что не может опознать Гарднера. Казалось бы, последняя мимолетная встреча с Джилл должна была подготовить его к тому приему, какой оказали ему в редакции, и все-таки он был застигнут врасплох, когда Лейн, выпустив клубы синего сигарного дыма, изрек:

— Значит, ты все-таки отважился на этот шаг. Когда же отходит твой поезд?

— Вы о чем?

— Я слышал, они собираются учредить «Беннет спешиал экспресс», — сказал Лейн. — Для молодых репортеров, пробивающихся наверх. В Лондон, я имею в виду.

Хью все понял. Он молча сел за пишущую машинку, достал блокнот и стал ожесточенно печатать абзац из светской хроники.

— Еще один мальчик из провинции унюхал сладкий запах успеха, — продолжал Лейн. — Ну, ладно, ладно, Хью, я молчу. Только не забудь в следующее рождество положить монетку в шляпу старого Лейна, побирающегося на углу, — большего я от тебя не прошу.

Через полчаса в комнату вошла Клэр и положила ему под нос номер «Ивнинг стандарт».

— Ты попал на первую полосу.

Хью пробежал глазами заголовок: «СЕНСАЦИЯ В ПРОЦЕССЕ ГАЯ ФОКСА. МЕСТНЫЙ РЕПОРТЕР ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ СВОИХ СВИДЕТЕЛЬСКИХ ПОКАЗАНИЙ». Он кивнул и сложил газету. Клэр уселась на его стол и вытянула свои длинные ноги.

— Мне кажется, твой друг Фэрфилд обладает прекрасным даром убеждать. Чего же он наобещал тебе, Хью? Место дублера? Сказал, тебе осталось подождать совсем недолго до той поры, когда у него начнется белая горячка?

— Фэрфилд ничего про это не знал.

— Ну, скажу тебе, ты и рванул. Знаешь, я бы тоже хотела попасть в Лондон, но есть вещи, на которые я не отважусь даже во имя карьеры.

Хью вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. В коридоре лицом к лицу столкнулся с Грейлингом.

— Вижу, вы снова в гуще событий, — без малейшего намека на улыбку сказал Грейлинг. — Похоже, вы жить без этого не можете.

— Меня вызвали дать свидетельские показания.

— Да, тягостная необходимость. Но сказать сначала, что вы кого-то опознали, а потом вдруг сказать, что не опознали, это, скажем прямо, довольно сенсационное событие.

— Ио ведь я не покривил душой.

— Приведу вам высказывание нашего председателя, с которым только что говорил по телефону. Он сказал: «Да, Грейлинг, все это указывает на тревожный симптом, а именно: отсутствие у молодых людей чувства ответственности». И я был вынужден с ним согласиться.

— Вы хотите сказать, что если я когда-то сделал ошибочное утверждение, то так и должен его отстаивать?

— Молчу, Беннет, молчу.

Дверь в комнатушку Фермера Роджера была открыта настежь.

— А, Хью, мой мальчик, заходи, — окликнул его тот. — Перед тобой художник, испытывающий муки творчества. Оттачивание, оттачивание и еще раз оттачивание — вот первая и главная заповедь стилиста. Кажется, это Стивенсон сказал? А кто из наших читателей это оценит, спрашиваю я тебя? Мы делаем это ради собственного удовольствия, ради того, чтобы удовлетворить это загадочное нечто, которое вынуждает нас лезть вон из кожи, устремляясь на штурм вершин. — Фермер Роджер хитро прищурил глаза. — А что это болтают о тебе, мой мальчик? Не уходи, мне нужно с тобой серьезно поговорить.

«Как так может вдруг случиться, что человек, совсем недавно казавшийся мудрецом, выходит на поверку старым трепливым занудой?» — мучительно спрашивал себя Хью. Он старался отгородиться от стремительного потока обрушившихся на него фраз, но кое-что оседало в мозгу: «…сияющая мечта, вечно ускользающая от нас… Честертон сказал, что ее блеск так же ярок, как блеск золота… дурное влияние этого дьявольского отродья… прибегая к грубому сравнению, это называется гадить в собственное гнездо… Что там сказал Хаксли об этой шлюхе, богине Успеха?..»

— Да заткнись ты, старый лицемер! — неожиданно для себя крикнул Хью. — Я изменил свои показания только потому, что сам в них больше не уверен. Неужели ни у одного из вас не хватает порядочности это понять?

В тот вечер он впервые в жизни напился в стельку. Он осушал стакан за стаканом в американском баре «Гранд», и даже сам Фэрфилд едва за ним поспевал. По пути зашел в несколько пивных. Хью не помнил почти ничего из того, что говорил в тот вечер, но одна фраза напрочь засела в мозгу:

— Ведь ты, Фрэнк, знаешь правду. Ты не знал, что я скажу на свидетельском месте. Правда ведь, да? — весь вечер твердил он.

— Правда. Ты сам на это решился.

Хью грохнул ногой по стойке.

— Но почему этому никто не верит?

— Я думаю, Майкл этому поверит, — серьезно сказал Фэрфилд.

— Дружище Майкл. Но почему Джилл мне не верит? Если бы ты только видел, как она на меня посмотрела.

Он весь вечер долдонил одно и то же, Фэрфилд говорил очень мало — казалось, он спрятался за завесой алкоголя. До Хью дошло задним числом, что это тактичное молчание было лучше любых слов утешения. Фэрфилд отвез его домой в такси. Хью казалось, что лестница под ним колышется как студень. На верхней ступеньке его встретил Майкл.

— А, пропащий свидетель. Заходила твоя подружка. Оставила записку. Да ты, я вижу, набрался.

— Где записка?

Слова прыгали у него перед глазами, но, к счастью, их было немного: «ХЬЮ, МНЕ КАЖЕТСЯ, Я СКАЗАЛА СЕГОДНЯ ЧТО-ТО НЕ ТО. У ТЕБЯ БЫЛ ТАКОЙ ВИД. ПРОСТИ. ТЫ БЫЛ ВЕЛИКОЛЕПЕН. Я НЕ ДО КОНЦА ТЕБЯ ПОНЯЛА. ВЕДЬ Я ГОВОРИЛА ТЕБЕ, ЧТО Я РАЗМАЗНЯ. ЛЮБЛЮ. ДЖИЛЛ.»

Осилив эти строки, Хью плюхнулся в кресло и расхохотался. Фэрфилд с Майклом уложили его в постель.

На следующее утро Харди наконец раскрыл свои карты, обнародовав улики, о которых не сообщалось в печати. Первым номером он выпустил Твикера, подтянутого, мрачного и взволнованного, который рассказал о посещении им поселка Плэтта, о Пробе песка и угольной пыли, взятой с обшлагов брюк Гарднера. Его место занял грузный и развязный Норман, рассказавший о расследованиях, проведенных им в прачечной-химчистке «Быстро и чисто».

— Вы представите суду реестр, который вам дала мисс Плай? — поинтересовался Харди.

— Да.

— Ив этом реестре помечено, что пара серых брюк была доставлена Гарднерам в пятницу, шестого ноября?

— Совершенно верно.

— А есть ли в реестре другая запись, касающаяся поступления в чистку серых брюк?

— Да.

— И что вы скажете относительно этой записи?

— Она всего одна и сделана в июне.

Чтобы стянуть узел обвинений еще туже, был вызван водитель фургона, который показал, что в пятницу шестого ноября он, как обычно, вручил брюки мисс Гарднер. Они были в отдельном пакете из оберточной бумаги.

— Не вижу, с какого боку сможет копнуть Ньютон под эту улику, — говорил Харди своему помощнику накануне открытия утреннего заседания. — Все выстроено в изумительной последовательности. Логично, ясно.

— А если бы вы были на месте Ньютона, за что бы вы зацепились?

Лицо Харди выражало предельное удовольствие. Такая софистика была ему очень даже по душе.

— Я бы на его месте ограничился бы минимумом вопросов. Не касаясь главного, проделал бы небольшие бреши по мелочам, а потом постарался бы убедить жюри в том, что все это яйца выеденного не стоит. — На лице Харди появилось то самое выражение презрительного превосходства, из-за которого у него почти не было друзей. — Но, мне думается, Ньютон ни за что не догадается подойти к делу именно с этого бока.