МИХАИЛ ТОЛКАЧ. ЧЕРНАЯ НАКИПЬ

Фимка спустился медленно по ступеням вагона на перрон. Огляделся. Два года минуло, как увозили его отсюда, а тут вроде ничего не изменилось. Обмызганные киоски с пакетиками конфет на витринах. Облупленное, с темными потеками здание вокзала. Зеленые светящиеся буквы на его фронтоне. И запах угольно-мазутный... А душа пела: «Здесь мой причал!».

Никто не обращал внимания на его потертый чемоданчик, на серую куртку, на большие, не по ноге, ботинки из юфты, на серую же из поддельной смушки шапку, едва удерживающуюся на копне его жестких волос. А ему хотелось крикнуть на весь перрон: «Земляки, вернулся Ефим Сидорович Солуянов!».

Люди шли по перрону с чемоданами, толкались в спешке, размахивали портфелями, раскачивались по- утиному, нагруженные до предела авоськами, узлами, тюками. Несла живая волна и Фимку к тоннелю. Ему торопиться некуда и не к кому. Пока тонкая нитка времени ткалась, мать его преставилась. В минуту унынья Фимка упрекал себя: «Умерла она из-за меня. Нервы истрепал ей. Сначала в школе. Потом слонялся без дела. А мать — переживай!». Другой голос останавливал его: «Пить ей нужно было поменьше! Валялась в канаве на морозе — простудилась...». Никого из близких у него не осталось. Отца он не знал. Были ребята из интерната, куда его сбагрила мамаша на три года. Кому из них дело до него, Фимки! Кто он им, брат, сват, племянник?..

На привокзальной площади в вечерней полутьме он различил три высотных здания. Светились окна. В лоджи­ях белели пеленки. «Люди живут!» — вздохнул он и тоскливо решал: куда податься?.. Теплилась надежда: материна комната! Возле костела. На Куйбышевской. На втором этаже. Письмо о смерти матери он получил в колонии три месяца назад. Может, опечатали комнату до его приезда?..

Комнату заселили без него.

Соседка по коммунальной квартире, написавшая Фимке о похоронах матери, поеживалась под теплой шалью в коридоре.

— Айда ко мне. Мои-от в деревню за мясом умотали...

У соседки было тепло. Куртку он бросил у порога. На

нее — прокорболенную шапку. Пятерней разровнял густые волосы. Хозяйка засуетилась у стола.

Пили чай с вареньем. Похрустывали сушками.

— Как тебя засудили, матушка с горя... Без перерыва. Выселить надумали. Лечить собирались. От горячки слегла...

— Где ж вещички? Моя одежда где? — Фимка скосил темный глаз на соседку.

Она смахнула со лба седые волосы, подперла кулаками голову.

— А где ж им быть?.. Все спустила матушка. Срам был, когда обряжать хватились... Ну, какое-никакое барахлиш­ко осталось, так на склад домоуправления свезли...

— Охломоны небось уже растащили!

— Чего там тащить! — Хозяйка потрогала его щеку. Тепло ее пальцев током прошло до сердца. — Шрам-то откуда, Фимка?

— Там... — Голос сорвался на всхлип.

Допили чай в молчании. Хозяйка прислушивалась, оглядываясь на дверь.

— Фимка, прости заради бога, — молвила она, сложив руки на груди. — Не дай бог, мои застанут тебя... Помнишь, какие они? Мне хоть живой тогда ложись в гроб...

У Фимки был в городе должник. О нем помнилось на суде, в исправительной колонии.

— Понял вас, соседка!.. Спасибо за чай и приют. Мне б пиджак. А?.. Верну часа через два-три. Гадом буду! И пальтуган или плащ...

Хозяйка понятливо кивала головой, глядя на лагерное одеяние Ефима.

В кафе «Чайка» он занял место напротив эстрады. Музыканты играли что-то бесшабашное. «Узнает или не узнает?» — ломал он голову, пощипывая редкую бородку. Два года назад ее не было. И шрама на щеке. И руки были белые, ровные. Теперь — потрескавшиеся, в мозолях и отметинах. Потягивая пиво, Фимка припоминал летнюю ночь. Набережная Волги. Киоск на Полевом спуске.

Старик сторож, брыкавшийся на земле. Скрип дверец... Вдвоем заталкивали блузки и косынки в рюкзак. И вдруг свистки, топот. Крик: «Стой!». Ему подставили ногу — упал с мешком. Семен увернулся за кустами. На первый вопрос в комнате дежурного по отделу милиции: «Кто был с тобой?» — словно отрубил для себя: «Пусть Сенька живет на воле. Женился недавно. А мне что — один как перст!». Упорствовал на следствии. Не признался в суде. И «кореш» избежал кары...

Фимка видел Семена. За ударными инструментами. Выше остальных оркестрантов. Ловко махал палочками. Мелодично позванивали медные тарелки. В свете неона «кореш» выглядел худощавым. Лицо вытянутое. Глаза веселые. Повеселел и Фима: «Не пропаду!» Ему. было приятно в притемненном зале. Вдыхать запахи жареного мяса, кисловатого пива, дыма сигарет. Музыка оглушала, рождала воспоминания. В интернате их койки были рядом. Семена спровадила туда мамашка, певичка филармонии. Отец бросил их. Он был чуть художником, чуть актером, чуть музыкантом — мотался по городам и весям. И Семен пошел в родителя: рисовал, пел, барабанил... Мечтал о больших деньгах и всенародной славе. Девочки липли к нему. Он рассказывал им об известных артистах, модных писателях и художниках — все, как догадывался Фимка, со слов родителей, падких до сплетен...

Музыканты умолкли. Тишина разом оглушила Фимку. Он допил пиво. Поискал глазами Семена. «Эх, Чабан!» Он протолкался к «корешу». В школе-интернате учительница русского языка как-то бросила сердито: «Гераськин, в чабаны пойдешь, если возьмут при твоих знаниях!» Так и прилепилось прозвище.

— Чабан!

Семен резко оборотился, округлил маленькие глазки:

— Ты?! Откуда?

— По чистой! Досрочно... — Фимка увлек Семена в вестибюль, облапил, дотянувшись лишь до плеча. Волна тепла захлестнула его. Невольно уткнул кудлатую голову «корешу» в грудь. Вал за валом на мгновенной скорости прошлое ударяло по сердцу: драки, тяжелый топор на лесоповале, мороз до костей...

Семен нервно перекидывал папироску из угла в угол губ.

— Борода у тебя — не узнать.

— А? Чего ты? — встрепенулся Фимка. Оглядел «кореша». Костюм в полоску. Галстук с искрой. Волосы — завитками на вороте. Брюки в меру мятые, как модой продиктовано. Ботинки на высоком каблуке. «Пижон ты, Сенька! В болота бы тебя, пни корчевать да гати га­тить!» — раздражение суживало коричневые глаза Фимки.

— Сень, переночевать пустишь?

Выплюнул Семен окурок. Опустил прибранную голову.

— У нас угол... Хозяйка, как змея! В поселке Шмидта...

— Та-ак... Змея, значит. А киоск не забыл?. По приметам ищут. Мне что: свое отдал. А ты?.. Висит твой должок!

Семен плаксивым голосом:

— Не вороши, Фимка!.. Ночлег будет. Завтра пойдем к моему дружку на завод. Общежитие у них — блеск!

— Бле-еск! Помнишь, вязали сторожа? Лапа твоя на стекле. Пальчики твои в уголовном деле, Сень!.. Ума не приложу, почему тебя не замели?..

— Я должник — факт! — Семен крепко пожал руку Ефиму. — Век не забуду! Айда!

— Сперва сменю шкуру. — Фимка увел «кореша» к костелу, оставил во дворе. Вернулся быстро в прежнем одеянии с чемоданчиком в руке.

На троллейбусе добрались до вокзала. Перешли мостик через железную дорогу. В темноте побрели на Неверовскую.

В воскресенье утром хозяйка небольшого домика на берегу Самарки, набросив на плечи мужнин полушубок, постучалась к соседям. Уединившись на кухне с соседкой, уронила слезу. После смерти мужа, рабочего кирпичного завода, чтобы не коротать дни в одиночестве, пустила на квартиру студентку медицинского института Тамару Пигалеву. Среднего роста. Смуглявая, расторопная. Полы помыть, состирнуть, грядку вскопать, воды наносить из уличной колонки — все у нее ладно выходило. Аккуратно расплачивалась за постой. Приходила с занятий засветло. И одна. Иногда, правда, предупреждала, что заночует у подружки в общежитии. Дело молодое — танцы, киношка... В первую же неделю купила колоду карт. Вечерами часто дулись в подкидного дурака. Играла азартно, спорила и не любила проигрывать. И еще одна причуда: комнатку обклеила картинками с видами на море. Прошлым летом вернулась с каникул черная от загара. Рассказов про море, про пароходы — вагон и маленькая тележка!.. И карты на время отошли на второй план. Слушать ее было интересно — хозяйка домика никогда не видела моря и белых океанских пароходов. Только в кино да по телевизору. А тут — живой свидетель!..

— А ноне среди ночи парни пришли. Шептались долго. Высокий навроде раньше бывал у Томки. А с бородкой — в первый раз вижу. Заночевал...

Соседка посочувствовала:

— Молодые теперь — не то. Стыда не стало! Да кто он такой?

— Мол, дальний сродственник, будто из Красного Яру... А вот сердце саднит: не воровской ли человек? Чемоданишко. Одежка серая, воняет корболовкой. Не знаю, как мне быть...

— Откажи квартирантке — и делов-то! — Соседка прислушивалась к храпу за перегородкой: муж вернулся на взводе вечером, скоро потребует завтрак. — Картошки пожарить, что ль... Да огурцов соленых... Сатан мой-от проснется!

Тем временем Фимка, приведенный сюда Семеном, был уже на ногах. Он слышал как шлепала босиком хозяйка, как скрипнула калитка. Он умылся в сенях, расчесал у зеркала непокорные волосы. Сидел на крыльце, грея спину на солнце. Должен был прийти Семен...

— Приветик, мальчик!

Фимка вздрогнул от неожиданности. Позевывая и потягиваясь, рядом стояла девушка в спортивных брюках. Стрижка под мальчика. Черные тонкие брови — полудужьями. Мелкие ровные зубы. Ямочка на левой щеке. Босые открытые до колен ноги — в загаре. А ногти накрашены.

— Здравствуйте! — Фимка оробел. В своей лагерной одежде он выглядел здесь инопланетянином. И самое загадочное, сразившее его наповал: он узнал девушку!.. Она прошла по вагону, заглядывала в купе. Поясняла: часто бывает в командировках, приходится ездить в об­щих, а ей по должности положены купейные места. Если кому-то не нужны билеты для отчета, то она просит отдать их ей. Д какой Фимке отчет?.. Он взял у проводника свой билет и вручил этой солнечной девушке. Он тогда поразился: «Где живет такая красотка!». И вот, как в сказке, она — рядом. Мазнула усмешливыми глазами.

— Загляни ко мне!

В своей комнатке-коморке, обклеенной проспектами туристического бюро, она протянула ему руку:

— Тамара! Студентка. Вот так-то, Ефим Сидорович Солуянов...

И снова Фимка удивился: откуда она знает?.. Семен ночью не называл его. Просто сказал: «Дружка приютить нужно!». И цапнул себя за карман: на месте ли доку­менты?.. Она заразительно рассмеялась.

— Лопух!.. Приодеться тебе нужно, товарищ Солуя­нов...

Он сам знал об этом. В милицию за паспортом нужно прийти вольным по форме. И в отделе кадров требуется быть при параде. Зачем рекламировать свое недавнее прошлое?..

— Заработаешь, вернешь! — Тамара подала ему пачку красных десяток. — В воскресенье работает уни­вермаг «Самара»... Понял, Ефим Сидорович?..

Фимка не стал дожидаться «корешка». Ошеломленный встречей, он заспешил от Самарки на ту сторону железной дороги. Думал с признательностью о Семене: не бросил, денег оставил, на ночь пристроил... И еще занимало его будущее: поступить на завод, получить место в общаге — общежитии, научиться слесарить, как мастер, препода­вавший труд в школе-интернате, как старшина в путей­ской роте железнодорожного батальона, где служил срочную Фимка. В это солнечное утро сентября хотелось думать только о хорошем. Познакомиться б с девушкой... Где капризуля Оля?.. Как расстались в интернате — молчок! И тут мысли вернулись его к Томке. Почему Семен привел его именно к ней? Кто она ему?.. Ведь Семен был женат на Клаве, билетном кассире. И почему так запросто эти деньги? Фимка похрустел десятками в кармане. Отмел сомнения: Семен всегда был ветреным! Вероятно, очередная интрижка втайне от Клавы. А деньги... Да разве же сам Фимка не выручил бы «кореша», попади тот в переплет?.. О чем речь! А у Семена губа не дура! Где уж нам до такой! Фимка подергал пальцами свою бородку, похмыкал: сбрить или не сбрить?.. И засвистел в порыве чувства свободы...

Обычный конец рабочего дня.

Евгений Васильевич Жуков сложил бумаги в папку, смежил веки: глаза устали от чтения. «Сменить бы стекла очков». И усмехнулся иронически: «В стеклах ли за­гвоздка?» Помнилась сценка в трамвае. Жуков ехал в гражданском, чтобы не распугать милицейской формой братию-шатию возле зоомагазина. Из-под полы торговали там опарышем, мормышками, червяками, прикормом — всем, чего нет на прилавке и без чего ты не рыбак!.. И вдруг парень поднялся с переднего места вагона: «Пожалуйста, папаша!». Как старику!..

Развел руки, разминая крутые плечи, положил очки в футляр. Угадывались скрытые радость и нетерпение, освобождение от службы — впереди два выходных дня! Запереть сейф, опечатать его — вся недолга... Звонок телефона оторвал Жукова от размышлений. В трубке голос внука:

— Дед, ты скоро домой?

— Как положено службой, товарищ внук! — Евгений Васильевич пристукивал мизинцем по столу, улыбался во весь рот.

— А как положено службой, деда?

— Передай бабушке: явлюсь ангелом с небес.

— Каким ангелом, деда?

— Выясни у бабушки. Это по ее ведомству.

— Лады, спрошу. — В трубке долгое сопение. — А рыбалка как?..

— По плану. Слово — олово, товарищ внук! Проверь свой мешок — не забыл ли чего?

Отворилась дверь — на пороге лейтенант Бардышев.

— Разрешите?

— До скорой встречи, внука! — Жуков положил трубку. — Пожалуйста, Владимир Львович.

Евгений Васильевич вышел из-за стола. Поскрипывали новые нерастоптанные сапоги, и он досадливо кривил толстые губы. Он уже отрешился от дневных забот, мысленно был рядом с пятилетним внуком. Собрались с ночевкой за Волгу. Палатка уложена. Снасти подобраны. Жена заготовила еду. Два дня порыбалить, побродить по золотистым перелескам, посидеть у костра с ухой... Жуков опустился на диван с дерматиновым покрытием, хлопнул широкой ладонью по валику-подлокотнику:

— Посидим, Владимир Львович?

— Бывает, понимаете, товарищ майор, ситуация. —

Бардышев прохаживался у стола. — Весь день удачен. Настроение небесное. И — ложка дегтю! У вас такое бывает?

— Сколько угодно — се ля ви, как теперь можно выразиться по-французски... А что за деготь, если не секрет?

— Иду по перрону. Прибыл «Южный Урал». Старушка с билетом: «Какой вагон, милок?» — «Третий, бабуся!». Но проводник загородил двери: «Мест нет!» — «У меня билет, сердешный, куплен...». Старушенция растерянно топта­лась — поклажа через плечо гнула к земле. Билет у нее действительно был в третий вагон. Бардышев о чем-то задумался, потирая острый подбородок, бросил бумажный катышек в корзину с бумагами. — Не переношу беспо­мощности таких стариков. Свою маманю вспоминаю...

— Ну, отправили ее?

— Да!.. Товарищ майор! — Бардышев воскликнул, что-то вспомнив, и опустился на стул. — А если это повторение истории с «двойником»? Как же я сразу на платформе не сообразил?

Жуков вернулся за стол, погладил свои редковатые волосы.

— Выкладывайте без загадок, товарищ лейтенант!

С месяц назад, в летний пик пассажирских перевозок,

у купейного вагона фирменного поезда «Жигули» возник скандал: на 21-е место претендовали два пассажира. Девушка с миловидным лицом, в модной красной кофточке, обвиняла железнодорожников в нерадении, в издевательстве над людьми. Бригадир поезда держал в руке два билета. Число, время, вагон, компостер — все совпадало. «Ну недотепы!» — мысленно осуждал он билетных кассиров. Модная пассажирка грозила жалобой и не собиралась уступать право ехать на нижней полке. Ее соперник, пожилой человек с отечным лицом и толстым портфелем под мышкой, соглашался миролюбиво: «По­местите меня, куда вы считаете возможным». — «У меня есть незанятое место»,— выручила проводница из седьмо­го вагона. Бригадир облегченно вздохнул...

Вернувшись из рейса, бригадир «Жигулей» зашел в линейный отдел милиции. Принял его лейтенант Бардышев.

— Знаете, товарищ лейтенант, «двойник» не выходит из головы. Запал в ум... — Он положил перед Бардышевым мятый билет. В сомнении развел руками: — Исправлено, что ль... Как мне показалось, подчистка имеется...

Лейтенант под лупой сличил бланки билета. Особых отклонений не установил. Версия бригадира представи­лась ему надуманной.

— Пассажирка вам известна? Это ее билет?

Бригадир сердито молвил:

— Оставила автограф! — И подал лейтенанту ка­зенную тетрадь.

В книге жалоб и предложений поезда «Жигули» было обстоятельное заявление о беспорядках на железной дороге, написанное косым почерком и с грамматическими ошибками. Домашний адрес, фамилия, имя и отчество, как положено формой.

Бардышеву тогда представилось: «Бригадир из амби­ции затевает возню! Если бы не жалоба, уж забыл бы конфликт — мало ли их бывает в поездах!». Если под­чистка, то кто ж оставит свой адрес в поездной книге, станет рисковать своим почерком?..

— Вами другой билет изъят? — спросил он бригади­ра. — Он не вызвал подозрения?

— Нормальный! Мужчина ехал в командировку — билет ему нужен для отчета.

«Так и есть — обида!» — неприязненно думал Бардышев.

— Заявите ревизорам отделения дороги!.. Лучше письменно.

Бригадир забрал билет и ушел явно недовольный.

Теперь лейтенант Бардышев с повинной головой рассказывал майору Жукову о том случае. Евгений Васильевич поругивал в душе лейтенанта: «Мог оставить заявление у себя... Сырой материал выдает все-таки университет!»

— Почему теперь и вы подозреваете?

— Дело в том, товарищ майор, что позднее один ревизор мимоходом сказал: «А корешка-то билета-«двойника» в кассе не оказалось!» И снова я пропустил сигнал...

— Да-а, это уж кое-что. — Жуков припомнил давний эпизод из своей милицейской практики. Сразу после войны возникло дело о подделке железнодорожных билетов. Вышел он на чертежника одного из заводов. Подозрение пало также на некоего Дудникова. Пока Жуков копался, последний был взят по делу о краже из камер хранения. Скорый суд. Срок. Исправительный лагерь. Уехал

и чертежник. Дело с билетах осталось незаконченным...

— Тридцать лет минуло — срок давности! — Бардышев снял очки и тер их чистым платком, близоруко щурясь. — Кому сегодня захочется мелочиться?..

— Время, конечно, немалое... Дудникову было где-то за тридцать. Нога у него, помню, покалечена. И горбился, как пожилой человек. Срок получил небольшой — на свободе, вероятно. Ну а насчет мелочишки — на досуге подумайте, товарищ лейтенант...

— Виноват, товарищ майор!.. Старушка, понимаете, дышала тяжело, кахикала. Такая жалость взяла меня!.. Постойте, Евгений Васильевич!.. — Бардышев согнул спину дугой, изменил голос и, словно опираясь на палку, приохивал: — Дак у кассы... кхм-кхм... людно у оконца... А он тута. Мол, самому ехать не с руки. Чтой-то приключи­лось. Кхм-кхм... рубль в рубль, сколь положено взял...

Выпрямился Бардышев, надел очки, сокрушенно повторил:

— Билет-то с рук. Как не насторожило меня?! Кое-как усадил старушку в первый вагон...

— Как бы не пришлось, Владимир Львович, поднимать архив. Вот что. Звоните в Сызрань. Обрисуйте старушку. Попросите ребят встретить ее. По билету все данные. А лучше — фотокопию. У кого купила? Адресок ее. Да чтобы поаккуратнее — ведь пока одно озарение! Не так ли, Владимир Львович?..

— Так, товарищ майор! — Бардышев взялся за теле­фон. — А не лучше ли из Чапаевска? Под видом контролеров. До Сызрани управятся. Годится, Евгений Васильевич?

— Евгений-то Васильевич годится, да из-за вас гореть мне пламенем перед внуком. — Жуков сокрушенно смотрел на часы,

— Не из-за меня, Евгений Васильевич, из-за ста­рушки, — усмехнулся Бардышев.

Нужные слова были сказаны и Чапаевску и Сызра­ни — результата можно было ждать с оказией в понедель­ник.

— Что ж, Владимир Львович, по домам или как? — Евгений Васильевич смотрел в окно. На площади го­рели электрические фонари. Над железнодорожными пу­тями густые сумерки размывали верхушки решетчатых мачт.

— Полагаю, или как... — Бардышев оторвал клочок бумаги и начал катать его пальцами. — Исправляться пора — за двадцать пять перевалило.

— Вам же пока никто не поручал дело о билетах...

— Дождусь звонка из Сызрани. Честно, зацепило меня!..

Евгений Васильевич похлопал лейтенанта по сутулова­той спине:

— Не сомневайтесь! Ребята у нас проворные: на ходу подметки ваши заменят и не почувствуете!.. Вы же собирались по грибы в Шелехметь.

— Возьму заявление бригадира. Будут данные ста­рушки, наведаюсь в архив...

— Архив беру на себя, Владимир Львович... Тьфу ты-и!.. Ну, товарищ лейтенант втянул в историю!.. — Евгений Васильевич сел на диван и вновь напомнил: — Грибы, говорю, не зачервивеют?..

— Какие грибы!.. — Бардышев досадливо махнул рукой, набирая номер телефона резерва проводников вагона. Ему ответили, что бригадир «Жигулей» в Душанбе и вернется лишь в понедельник. Потом был звонок, и Бардышев подал трубку Жукову.

— Товарищ внук, прости! Пока ложись спать, завтра рано разбужу. На первый клев попасть! Ясна задача? Ну, спокойной ночи, дружок! — Вернув трубку Бардышеву, он по-деловому закончил: — Начальства нет, Влади­мир Львович. Дело затевается вязкое. Советую пода­ваться в Шелехметь. Со свежей головой легче начинать. Айда!..

Находясь на перроне, лейтенант Бардышев не приме­тил стройную девушку в мятых узких джинсовых брючках и красной кофточке. Она медленно прохаживалась по платформе, наблюдая за пассажирами скорого поезда.

— Дочка! — Женщина опустила водяной шланг, из него сочилась вода.

— Чего тебе? — Девушка поджала крашеные губы, раздраженно стряхивая капли воды, попавшие на джинсы со шланга, стыдливо озиралась.

— Как живешь, доченька? Не заходишь почему, а? — Мать отерла руки о полу затасканной тужурки, присмыкнула застиранную косынку на седоватых волосах.

— Живу... Сама-то ничего? — Девушка отыскала глазами среди суетившихся пассажиров старушку с узла­ми через плечо. Та семенила вдоль вагонов, заглядывая на номера, что-то спрашивала.

— Какой ничего! — Женщина бросила руки на пояс­ницу. — Ломит до обморока...

— Как-нибудь... — Дочка прилепилась к переплетам осветительной мачты. К старушке с узлами подошел лейтенант в милицейской форме. Проводник что-то говорил им. Тонкий очкастый лейтенант размахивал руками, вертел билет под носом проводника. Потом увел пассажирку к первому вагону.

— Прибыл электропоезд со станции Сызрань! — объявили по радиосвязи.

Девушка стремительно нырнула в толпу и скрылась в тоннеле. Вскоре ее красная кофточка мелькнула на троллейбусной остановке.

Утром того же дня — солнце еще только коснулось верхушек домов — возле общежития завода железобе­тонных изделий на скамейке под тополями сидел Семен Гераськин. На него поглядывали с интересом. Спортивный костюм в светлую полоску, кепчонка с коротким козырь­ком, ботинки на высоком каблуке... А ребята выходили в брезентовых робах, крепких сапогах, с касками, в подшлемниках. Семен же расценивал любопытство как признак своей известности: ударник из модного в городе ВИА! И кафе «Чайка», где он играет в этом вокально- инструментальном ансамбле, считается особо престиж­ным — артистическое!.. Воспоминание о «Чайке» всегда вызывает у Семена усмешку: построено оно на месте киоска, где они с Фимкой засыпались!

Солуянова он едва признал. Травяного цвета роба, тяжелые ботинки. Косолапил, как медведь, среди рабочих. Он отозвал его. Пошли рядом.

— Живется-можется? — спросил Семен. Щелкнул за­жигалкой и прикурил тонкую сигарету.

— Обхождение — по первому классу. И все такое прочее. Удружил!..

— Цени! Ну а на хлеб-масло дают?

— Лопатить надо. Перекурим, тачки смажем, трап наладим — и домой! Слыхал про такое? Не работа — принудиловка! Совесть во мне кипит!

— А тебя, Фимка, перековали! — удивленно протянул Семен. — На побочный заработок не тянет? Тут — на хлеб, там — на масло.

— И окно в клетку! Здравствуй, параша!.. Эх ты, Чабан!..

— Ну, лады. Будь святым, Фимка. Помоги в одном деле. Друг собрался в Ташкент. Прямых не оказалось, взял билет до Москвы, а оттуда — самолетом. Бог полагает, черт располагает. Телеграмма: мать в деревне при смерти!.. Загони билет, будь молотком! Мне на сыгровку — никак не могу сам.

— Велико дело! — Фимка цвиркнул слюну сквозь редкие зубы, положил билет в карман. — За расчетом сам придешь? Давай! До встречи, Сень!..

«Чего в такую даль перся? — запоздало удивился Фимка. — У Томки же вокзал под боком!». Собрался спросить, но Семен уж скрылся за домами.

Они шли по улице Льва Толстого. Жилистый, заметно сутулившийся, длинноногий Бардышев и медлительный, со зрелой тучностью — Жуков. Погода располагала к нето­ропливости: прохладный ветерок от Волги, шелест под ногами опавших листьев, редкие прохожие, одиночные автомашины...

— Нравится служба, Владимир Львович? — Жуков присматривался к Бардышеву не первый год и все не мог утвердиться во мнении. Грамотный, имеет чутье на розыск, а срывы и промахи до обидного часты.

— Познаю, Евгений Васильевич... Сличаю со своим принципом... И поражаюсь!..

— Чем же, если не секрет?..

— Нравственной стороной. Вот билеты. Допустим, что тут не оплошность, а умысел. Кто-то обманул старушку. Сумма, подделка, мошенничество — для меня все это второе дело, если хотите. — Бардышев увлекся рассужде­ниями, опережал Жукова, останавливался, жестикулиро­вал вольно, подергивал очки на переносице. — Обманули человека! Она думает теперь обо всех — верить нельзя!.. Вот вред наипервейший! Под корень наш кодекс: человек человеку друг и брат!.. v

— Ты сколько в милиции?.. Три года? А я — двадцать пять!.. Ты заметил темноту в обществе. В смысле гадкого больше, чем нам хотелось бы... Много дерьма — тут ты прав. Но я верующий, Владимир Львович. Чистых людей больше — в том моя вера!.. Тут важно уберечь глаз. В дерьме глаз привыкает к темноте — вот закавыка. Ох как опасно это в нашей службе, Володя!..

— Размышляю, товарищ майор... Уже почти все наши люди рождены при Советской власти, откуда что вылезает?.. Откуда обман? Откуда бандит? Откуда жулик? Откуда вор и хапуга?..

— Накипь все это, Володя. Котел работает, пока нет накипи. Потом перестает греть — чистить надобно! Отец у меня всю жизнь в котельщиках проходил. В здешнем паровозном депо.

— Надо ж!.. А у меня — механиком на пароходе. Так они антинакипин применяли. — Бардышев заразительно рассмеялся. — Как-то напился из котла — штанишки не успевал сдергивать! Мать черникой едва утихомирила живот мой...

Они расстались у ворот стадиона «Динамо». Жуков — на Арцыбушевскую, а Владимир Львович — на троллей­бус, к речному вокзалу.

Стоял Фимка у земляного холмика. Крест с краю. Под сырыми пластами покоилась давшая ему жизнь. Тишина вокруг. Созревшие гроздья рябины оттянули тонкие ветки вниз, красными комками виделись на дереве. Солнце заходное пригревало спину. Склонив голову и всхлипывая, рядом шептала что-то соседка по прежней квартире, седая женщина в темном платке. «В сухом месте положили маму, — думал Фимка. — Попрошу ребят, чтобы из арма­турного прутка сварили оградку. Крест покрасить. Скамейку вкопать. Чтобы по-хорошему, как у людей...».

— Спасибо, соседка, хорошее место выбрали мам­ке... — Он принялся подправлять углы холмика, обтоптан­ные неуклюжей ногой.

— В жизни ей не фартило... — Женщина вытерла слезы и повернула на место бумажный венок, скосившийся на могиле. Раскрошила яйцо. Хлебный мякиш рассыпала...

Фимке стало так одиноко — никого на свете родных!.. Тишина давила на сердце. Замокрело в носу, и он шмыгнул, как в детстве.

Из-за Самарки он вернулся в общежитие под вечер. Вахтерша встретила неожиданными словами:

— Тебя сестренка спрашивала. Просила обождать. Опять будет.

«Какая сестренка? Нет у меня никого!» — хотел крикнуть Фимка, но вдруг подумал: «Может, Оля из интерната?» И на душе потеплело.

— Ладно.

Когда его вызвала вахтерша, он увидел Томку, знакомую Семена. И почему-то рассердился, обманутый в своем ожидании. Где уж Оле найти его в этом закутке!..

— Приветик!

Тамара опиралась о косяк двери. Загорелая. Платье со складками. Босоножки на пробке. Ему было неловко перед ней. Старый тренировочный костюм ссудил ему парень, сосед по комнате. Фимка никак не мог поверить, что она ради него явилась.

— Семен прислал? — спросил Фимка.

Она капризно надула крашеные губы.

— Сама надумала... Выходи, кавалер!..

— Ты погоди маленько. — Фимка поднялся на второй этаж, переоделся. Без особой охоты шел к девушке. Она студентка. Вон какая ладная, броская — ребята глаза и рты разинули, увидя такую кралю. Какой ей интерес якшаться с бывшим «зэком»?.. И настроение после кладбища не для гулянки.

— Между прочим, настоящие мужчины не так встреча­ют девушек! Уловил, Фимка?..

Они медленно шли к Московскому шоссе по асфальто­вой дорожке. Трава по обочинам уже припыленная, помятая, истоптанная. Фимке представилось почему-то, что и Томка такая же. И надтреснутый голос. И яркие губы. И заметно обвислые груди под тонким платьем. И обзелененные вкруг глаза.

— Не темни, Томка! — грубо сказал он. — Хахаль послал?..

Она смело взяла его под руку, прижалась.

— Дурачок!.. Такой ты мне нравишься... Да, Сеня интересовался: «Как, мол, там наш знакомый?».

Фимка выдернул свою руку...

— Не получается у нас с тобой прогулка, Фимка. — Она придержала его возле остановки на улице Потапо­ва. — Зальемся в «Чайку»?.. Пусть Семен раскошелива­ется!..

Муторно было на душе у Фимки — согласился. Ему неприятно было смотреть на спутницу. Слова у нее ласковые, обходительные, а глаза холодные, отчужден­ные.

— Ты, Томка, знай: у него жена Клава есть. На врачиху метишь, а сама в чужую жизнь встреваешь. Не по совести поступаешь.

— Младенчик ты, лопух!

— Мы таким, как ты, в интернате темную. Неверные которые!

В тягостном молчании оказались у закрытых дверей «Чайки». Фимка прочитал: «Мест нет!» Томка постучала по стеклу. Швейцар в галунах узнал ее. Пропустил в зал, где гремела музыка. Фимка остался у входа, а Тамара прошла к эстраде. В углу под искусственной пальмой был свободный столик. Табличка: «Заказан». Она поманила Фимку, сама убрала со стола запретный знак. Семен заметил их, покивал головой, приветливо улыбнулся. Она заказала бутылку сухого вина, сыр и пачку сигарет.

На край эстрады вышел певец, мелкие черты лица, волосы до плеч, пудра на щеках. Томно закатил глаза:

«Утомленное солнце нежно с морем прощалось......

В зале погасили большой свет. Полумрак. Красные блики на музыкантах. Выше всех — Чабан, барабанщик, ударник... Фимка видел, как за соседним столом черные люди рвали зубами куски жареного мяса. Позади кто-то чавкал. Звенело стекло, ряженое под хрусталь. Взвизгну­ла женщина за столбом, подпиравшим потолок.

— Блеск! — Тамара слегка охмелела. Глаза ее расши­рились, посверкивали в красном свете. Она раскачивалась на стуле, притопывала в такт барабану.

— Сколько же нужно зарабатывать, чтобы тут кутить? — вслух подумал Фимка. Легкая волна опьянения окатила его.

— Лопух, люди по косой в день гребут!.. Сплавил одну машину — десять косых! — Она положила руку ему на плечо. — Поехать бы на море!..

Фимка вспомнил, как она ходила по вагону, собирая использованные билеты. Она ответила, что до института работала в конструкторском бюро, на командировки гроши выдавали, вот и выгадывала...

— Один мужик мне говорил: «Обсевки мы на поле социализма!» — Фимка обвел рукой притемненный зал. — Разве же это обсевки?.. Нашим парням нужно вкалывать в две смены, чтобы заработать на один такой вечер... Вот ты врачом станешь. На свою зарплату потянет сюда?..

Тамара не ответила. Лощеный, в светлой тенниске позвал ее танцевать. Фимка облокотился на стол. Вино все больше входило в кровь. Он опять вспомнил свою маму: «Могла ли она даже мечтать о таком ресторане?». С удивлением смотрел он, как за столиком девушка лет шестнадцати взгромоздилась на колени лысого усатого мужчины. Пьяно кривляясь, они обнимались и целовались. Ноги ее оголились выше колен... Фимка поймал себя на мысли, что подобное он видел в кино о годах нэпа. Случайные люди со случайными деньгами — на свои, заработанные пети-мети не расшикуешься. И ему стало не по себе: ведь гуляют по-купечески! Как же так? Вот советская студентка Тамара непристойно жмется к парт­неру, изгибается змеей. Он лапает ее без стеснения. Перед глазами встала мятая, затоптанная трава на обочине. Почему же Семен водится с такой?.. Фимка потрогал карман — там деньги, вырученные за билет. Не забыть бы вернуть их Чабану...

Стучали вилки. Звенело стекло. Зал полнился гулом голосов.

— Как, дети, живете-можете? — подходя, наигранно весело спросил Семен.

Тамара притихла, мяла в кулаке бумажную салфетку.

. — Что мы можем?.. В прошлом году в Сочи я встречала солнце в веселой компании. Пили, танцевали, пели...

Фимка пощипывал свою бороду, нетвердо держась на стуле.

— Ты ж, Чабан, прославиться хотел! А? Помнишь, в интернате?.. Чтоб весь мир сымал шляпу перед тобой. Помнишь?..

— Всему свое время, Фимка!.. Оно наш бог, время. Вон, видишь, мужик с трубой?.. Лауреат!.. Ему надо было завтра ехать в Одессу на конкурс исполнителей. А его не отпустили. Расстроен мужик в доску! — Семен вынул из внутреннего кармана билет. — Помоги, Фимка, мужику. Продай на вокзале. Сдавать в кассу — одна морока. Пока начальство найдешь, пока резолюция, очередь...

Фимка плохо понимал тягучие слова «кореша». Он сунул билет в карман. Смутно припомнил, как продавал уже билет старушке, вынул вырученные деньги, отдал их Семену.

— Велико дело!.. Ты для меня добро... Сто раз я тебе... Послушай, Чабан... Как же Клава?.. Ну-ну, молчу!..

Очнулся он на рассвете. Долго соображал, где лежит. На стене различил девушку в пляжном костюме и оранже­вое море под голубым небом. Горы и ледник. Другую девушку с лыжами на плече... Тихонько оделся. На цыпочках вышел в сени. Вязко и горько было во рту. ВыЛил ковшик холодной воды. Так же бесшумно отворил калитку. Утренний свежак тянул с реки. В редком тумане на воде в лодках сидели рыбаки. Он вспоминал вчерашнее и ругательски ругал себя...

Утром хозяйка выговаривала Тамаре Пигалевой за ночных постояльцев. Предложила освободить комнату. У Тамары болела голова. Она ответила с раздражением:

— Деньги плачу — остальное мое дело!

— Через милицию выселю! — осердилась хозяйка.

Тамара вскипела, наступая на хозяйку:

— Грозить?! А ты не видела такое... Стоял домик и — как свеча! Была хозяйка — и ногами вперед на Рубежку!..

Хозяйка безвольно опустилась на сундук:

— О господи! Спаси мя грешную!

Жуков растворил окно настежь. Явственнее слыша­лись короткие пересвисты маневрового паровоза. Лязг сцепок. Дохнуло вечерним холодком. Он прислонился к стенке, облизнул толстые губы. Кулаками потер глаза. В памяти еще не стихали разговоры с руководством. Обвинили его в медленном розыске. Напомнили и о фаль­шивых билетах. Выдумали, мол, с Бардышевым дело, а теперь сами тянете резину, повесили на отдел «самодея­тельную заботу»!.. Полковник сначала прозрачно на­мекнул: не пора ли на пенсию?.. Евгений Васильевич сперва не придал значения его «наводке», но когда тот распаленно сказал: «Возрастное это!», — обидно стало до слез. Конечно, Бардышев мог, наверное, оперативнее вести дело, но его повседневно отрывали. И сам мог, вероятно, активнее помогать молодому помощнику... И дело тут совсем-совсем не в возрасте — вязкое расследование, кончик зацепить не удается.

— Заходите, Владимир Львович с материалами по билетам, — сказал Жуков по телефону Бардышеву.

Егений Васильевич навалился на подоконник, стараясь снять душевное напряжение. Небо было усеяно первыми звездами. В бездонной сини одна прочертила к земле светлый след и угасла. Месяц падающих звезд! Яблоки созрели. Грибникам раздолье. Полгорода — на полях: желтые разливы хлебов захватили!..

Бардышев был по-спортивному подтянут, в кремового цвета водолазке. Модные плетенки на ногах. Докладывал сдержанно: ,

— Работает преступная группа. Теперь мне ясно!.. Два случая, и в обоих корешков в архиве не оказалось. Значит, билеты были первично проданы где-то. У нас их подправили и сбыли с рук как новые. Оба до Москвы... — Бардышев протер очки, ожидая вопросов Жукова.

— И это все?

— Проверка заявления в книге жалоб поезда «Жигу­ли» проведена. Пассажирка по указанному ею адресу не проживает и не проживала. Данные фамилии по адресно­му столу проверяются. Ребята из райотделов помогают. В кассовых залах на Полевой и на основном вокзале ведем круглосуточное наблюдение. Ориентированы дружинники и наши помощники из сотрудников вокзалов.

— А парень с бородкой?

— Теперь бород — пруд пруди!.. Поставила меня в тупик модная жалобщица, Евгений Васильевич. Назван фальшивый адрес. Почему? Допустим, не желала быть в роли опрашиваемой. А откуда она знала, что будет следствие? Угадала заранее, что билет негодный?..

— Не думаете же вы, Владимир Львович, что она сообщница? — Жуков прикрыл окно — мешал шум. Со стороны была заметна сутуловатость Бардышева. «С дет­ства это у него или результат травмы? — И подосадо­вал: — Может помешать службе!»

— А если дело БХСС?.. Может, сами билетные кассиры? А? — Бардышев вопросительно смотрел на Жукова. А тот даже изменился в лице, натужил крутые желваки. Заикнись он об этом, полковник разнесет в пух- прах!.. Сдержал свой порыв. Ответил сухо:

— Не отклоняю... Но тотчас вопрос к вам: зачем они «двойники» стряпают? Зачем в переполненные вагоны посылают? Зачем сами нарываются на прокол?..

— Оплошка информации. Если справки достоверны — удача в руки! — Бардышев опять принялся за очки, вызывая Жукова на спор. — Насчет «двойников». Явле­ние нередкое. В пассажирской службе, как вы знаете, на сей счет даже резерв предусмотрен. Так что преступники не слишком рискуют.

— Не скажите! Железнодорожнику, если увяз в деле с заглядом наперед, не резон привлекать сторонний глаз к поддельному билету. Не на один же билет он готовил краски, скребки, тушь, собирает использованные билеты, оборудовал мастерскую...

— Проводников мы проинструктировали: не допускать сбора старых билетов, примечать сборщиков.

— Дельно! Насчет билетных кассиров — версия, как предположение. — Жуков пролистал бумаги в папке, через лупу поглядел на билет. — А ведь расчет преступни­ков на спешку, на халатность... Внимательно рассмот­реть — изъяны выпирают сами!

Бардышев потер свой крутой подбородок. Усмех­нулся.

— Лупу каждому проводнику! У вагонов такая толкучка — свои глаза береги да береги! А вы, товарищ майор, обещали архив...

— Задание мне даете? — Жуков скрывал под строго­стью свое смущение: не побывал еще в архиве. — Кто здесь начальник— вы или я?..

— Виноват, товарищ майор. Но вы сами...

— Никаких но... Словесный портрет парня с бородой размножили?.. Ну вот, самодеятельная забота!..

— Бородка... Шрам на щеке... Не успел в картотеку...

Жуков захлопнул папку и встал.

— Итак. Начальство недовольно — первое. Дело на точке замерзания — второе. Направление главного удара: наблюдение и розыск парня с пассажиркой! Еще раз обратиться к дружинникам. Наружной службе — ушки на макушке и глаза — вширь!

— Поправка, товарищ майор. Первое — розыск и на­блюдение. И последнее — начальство!

— Вам, Владимир Львович, долго ходить в лейте­нантах. От перестановки слагаемых в жизни часто многое меняется.

— Мой принцип вам известен, товарищ майор!

— Поправка принимается, как теперь говорят, целиком и полностью! Пригласите еще раз бригадира: детали, мельчайшие подробности пассажирки. Ищите зацеп­ку! Часы не считайте — время, как правило, наш про­тивник!

— Диссертация моя горит синим пламенем! — вздох­нул Бардышев.

— Свои диссертации мы писали в протоколах допро­сов, выстрачивали пулями ТТ и автоматов, заливали кровью бандитски убитых боевых товарищей...

— Понимаю, товарищ майор! — Бардышев стал по стойке «смирно», насупил светлые брови. — Накипь ныне почти не боится антинакипина. С ней научно надо поступать. Вот ведь вытравляют ее, а она к химии привыкает, .как клоп и таракан.

Фимка был ошарашен: только вынул билет - возле толкучки у касс, как услышал:

— Пройдемте!

Он начал было хорохориться, но дружинники оказа­лись настойчивыми.

У дежурного ему велели посидеть. С билетом куда-то ушли. Он сперва не мог понять: чего к нему прицепи­лись?... Продавал билет? Что, собственно, особенного в этом? Человеку так пришлось, что ехать самому не удалось. Сдавать через кассу? Хлопот на полдня. И ему выходить на работу во вторую... Ну-у, крючки-законники!..

Чем дольше длилось ожидание, тем настойчивее кучились его мысли: неужели Семен подсунул нечистое дело? И все же не мирился с этими предположениями — Чабан предупредил бы!..

И милиционеры в форме, и приевшийся ему запах казенных коридоров, и зарешеченные окна — все напоми­нало недавнее прошлое, и сердце дрогнуло, защемило, когда его повели на второй этаж.

Лейтенант Бардышев пристально рассматривал Фим- ку. Лупой прижимал билет. Бородка, как говорят, в три волоска. Заметный шрам на щеке. И испытывал острую радость: нашелся!.. Старуха точно описала своего благо­детеля.

— Мера пресечения... Вам этот термин знаком? — спросил наугад.

Фимка встрепенулся, как заяц, схваченный за уши:

— Какая мера? Шуткуете, начальник!

— Ясно! Термин вам известен... Где покупали билет?

— Не я покупал... человек один. Ехать не может. Попросил вот.

— Фамилия? Где живет?

— А в чем, собственно, дело? Нельзя продавать билет, если отпала нужда в нем?

— Так у нас не пойдет! — Бардышев потребовал документы. Медленно прочитывал каждую страничку новенького Фимкиного паспорта. А Фимка все еще надеялся, что вышло недоразумение. С обидой вспоминал Семена: «Вот почему Чабан не посылал Томку! Оберегал от ментов!».

— За что были осуждены?.. Так, попытка грабить — ответ понятен. Освобождены досрочно? Проверим, Солуянов!... Так кто послал с билетом на вокзал?

— Что вы заладили: билет, билет, билет. В чем моя вина? — Фимка сердился на себя: зачем связался с этим Чабаном?! Всегда с ним наколешься!..

— Придется побыть у нас, покамест вспомните хозяина билета.

— А если не вспомню?

— Будете отвечать за мошенничество по закону! А это — опять баланда и срок! — Бардышев не верил Фимке. И чем-то нравился ему этот взъерошенный парень: Рабочие руки у него: пальцы в ссадинах, ногти облома­ны — такими тонкой кисточкой владеть трудно в мастер­ской фальшивобилетчиков!..

Оставив Фимку в комнате, Бардышев пошел к Жукову посоветоваться.

Фимка окончательно уверовался: дело нечистое! В новом свете обрисовались просьбы Чабана, сбор билетов Томкой в поезде, шикарный стол в кафе «Чайка». Тоска охватила Фимку: и на волю толком не посмотрел!.. Опять укрывать Семена. Ведь они в интернате дали слово: друг друга не выдаватьни при каких обстоятельствах!.. А зацепят Семена — выплывет киоск на Полевой... И протестовало все существо Фимки: как мог Чабан подсунуть такую свинью?! Он ведь знал, что с билетами можно погореть, — не предупредил. Предал! Предал, как тварь последняя!..

Жуков не стал скрывать от Фимки суть дела:

— Кем-то открыта подпольная мастерская по подделке железнодорожных билетов. Такие билеты вам всучили дважды. Первый раз вы продали негодный билет ста­рушке. Со вторым вас взяли сегодня. Я допускаю, что вы не знали об этом. Так кто же использует вас в своих преступных целях? — Евгений Васильевич терпеливо ждал ответа.

Молчал Фимка. «Эх, Чабан!.. Веру мою порушил! Пойти б сейчас же да набить рожу!..» Фимку отправили в КПЗ. Билет его приобщили к делу.

Не заметили дружинники, уводившие Фимку из кассового зала, девушку в светлом плаще. Она проводила их тревожными глазами. «Сгорели!» — решила Тамара. Припомнилось, как было, когда Фимка продал билет старухе. Она помчалась тогда в «Чайку», встретилась с Семеном. Он посчитал, что Фимка переслал вырученные деньги. Тамара рассказала ему про лейтенанта.

— Подошел он к старухе, а у меня живот повело!.. Влипли! Слушай, Семен, а не валяет дурака твоя Клава?..

Прошлый раз место занятым оказалось. Теперь сунула вагон без места. Как это понимать?.. Может, она на милицию работает?..

— Не психуй, Томка! — Семен огляделся, заученно поулыбался. — Милиции положено охранять стареньких пассажиров. А ты уж подумала!.. Лечиться тебе приста­ло... И на Клаву не вали!..

И вот новый «прокол». Она взяла такси — ив мастер­скую к Семену. Ее обуял страх: Фимка расколется! Нужно заметать следы. Теперь и Семен трухнул: настроение Фимки ему сразу не поглянулось. Он и сам понимал: зарвались!...

— Пойду к Знакомому! — сказал он Тамаре. — Тебе лучше всего смыться. На квартиру не показывайся.

— У меня там все — вещи, деньги, документы! — Тамара комкала поясок платья под распахнутым пла­щом. — По-твоему, бросить?

Семен презрительно косил на нее глаза:

— Не ходи!.. У тебя уже засада милиции, дура!.. Встретимся в магазине «Самара», в колбасном отделе. Иди на набережную Волги, а через два часа — в ЦУМ, как штык!.. — Он оглядел мастерскую в раздумье. — Зря, наверное, доверились Фимке! Колония подломала его. Зарвались! Выход один — рвать когти!.. Но и мне нельзя показываться домой, если Фимка «пополз»...

Они разошлись. В смятении. В панике. С надеждой на Знакомого.

***

На очередном допросе Фимка отмалчивался. Он обреченно думал: «Все, Ефим Сидорович, гуляй снова на Север!». Им владело одно желание: встретить Чабана и рассчитаться! За подлость. За предательство...

Жуков и Бардышев поглядывали на календарь: через сутки нужно брать санкцию прокурора на арест Солуянова.

— Давайте рассуждать житейски, Владимир Льво­вич, — говорил Жуков. — Теперь мы знаем: Солуянов одинок. Как это он ловко сказал?.. «Я сам себе возок — куда хочу, туда и качу!». Бардышев думал: «Почему не отвечает Фимка? Чувство товарищества? Боязнь мести?.. Его подставили как вернувшегося из ИТК, можно считать, подбросили, как для приманки...»

— Едет мужик из колонии. Ни близких, ни родных. Квартира занята. Куда податься с вокзала? — Жуков думал вслух. — Дело к ночи. Допустим, к соседке. Но, как вы выяснили, у соседки он не ночевал. Зачем переоде­вался?.. Где-то нельзя было появляться в серой одежде. Где?.. Кино?.. Театр? Учтем, что было это поздним вечером. Может, ресторан?.. А?

— С кем-то он встретился, — продолжил Барды­шев, — вернул соседке одежду в половине двенадцатого ночи. Пора закрытия ресторанов и кафе. С кем встре­тился?.. С лучшим дружком. Кто он?

И опять перед Бардышевым Фимка. Лицо осунулось. Шрам на щеке четко обрисовался. А в глазах — злое напряжение.

— Вы приехали вечером. У кого ночевали?

— Нашел место. Сказал вам: своих не продаю!

— А они вас — прямым путем в тюрьму!.. Не упрямьтесь!.. Не надоело скрывать?.. Вы оказываетесь преступником. В первый раз скрыли дружка. Не он ли вновь вмешался в вашу судьбу?..

— Выдавать не учен! — устало отозвался Фимка. Он понял, что следователь уже знаком с его прежним делом.

В тот же день Бардышев наведался в школу-интернат, где учился Солуянов. Там помнили толкового, понятливого мальчишку. Замкнуто жил — понять можно: без материн­ской ласки!..

— С кем дружен был? — спросил Владимир Львович.

— С Гераськиным. Сенькой кликали. Чабан его кличка ребячья была-к. — Пожилая няня пожевала блеклые губы. — Намедни сторож наш видел его в городе. Иваныча он не признал. С обидой рассказывал мне: дескать, лощеный такой! Другой бы без всяких-яких обнял бы Иваныча, чать, оберегал он его в интернате... А эн- тот — шасть в ресторан!.. Будто и не видывал никогда — вот вам нонешняя молодежь!

Бардышеву явно везло. Вернулся он в отдел, и тут звонок. Знакомый участковый.

— Слыхал, завяз ты, Володя... Ну-ну, если так, то ладно. А то мне вчера попался вечером пьянчуга с той стороны. «Проводи, милиция, домой. Боюсь! Баб таскают — Томка бандитом обзавелась. А у меня по­лучка в кармане». Какая, спрашиваю, Томка? «Ну, студентка! Ай не знаешь?» Запиши адресок авось пригодится.

По следу участкового инспектора Бардышев метнулся в поселок Шмидта, на берег Самары. Правда, к Фимке это могло и не относиться, а если...

— Ничего девка была, — причитала хозяйка. — В по­следние недели — пьяная!.. Как ночь, так с хахалем. Студентка — и пьяная в лоск. Не приведи господь! Я сказала ей, так она, знаешь, что врезала: «Убью и спалю!» Во молодые пошли!..

Бардышев осмотрел комнату, яркие плакаты рекла­мы на стенках, увидел на стуле броскую красную коф­точку...

— Ночевала в камере, где пьяные валяются, — говорила хозяйка. — Слыхала я, как она парню сказыва­ла. Он ругал ее матерно!

Из поселка Бардышев проехал на Венцека. Дежурный в медвытрезвителе вспомнил девушку с ямочкой на щеке.

— В прошлое мое дежурство из «Чайки» привезли на автобусе несколько человек пьяных. Она ярче всех вела себя — курила, плевалась: кураж, одним словом. А утром слезно молила не посылать документ в институт...

Он водил толстым пальцем по страницам журнала регистрации.

— Ага. Вот. Пигалева Тамара Федоровна. Рождения 1960 года. Проживает — поселок Шмидта...

Владимир Львович готов был расцеловать усатого сотрудника.

— Заговоришь, Фимка!..

Молча выслушал Жуков сообщения лейтенанта Бардышева и позавидовал: молодые ноги, здравый ум!..

— Ни Пигалевой, ни Гераськина дома не оказалось! — огорченно окончил лейтенант. — Не исключено, что дружинники открыто задержали Солуянова, а сообщник засек. Могут заметать следы. Могут уехать, затаиться...

— Могут, — повторил Жуков. — Нужно срочно предупредить сберкассы. Немедленно! Счета на имя Гераськина и Пигалевой...

Бардышев вышел как в воду опущенный. И тотчас вернулся.

— Товарищ майор, комнату Солуянова заселили не по закону, как мне думается. Это первое. Второе: я запросил домоуправление о вещах умершей Солуяновой.

Жуков досадливо повел плечами:

— Опять доброта?.. На что теряете время!..

Бардышев покинул комнату. Жуков углубился в чтение архивной справки.

— Дудников Ермил Кузьмич. Рождения 1910 года. Русский. Уроженец села Переволоки. Из крестьян-рыбаков. Окончил 4 класса в селе Рязань. В 14 лет взял у соседа сеть ночью. Переправил в село Малая Рязань. Продал. Его уличили. Обошлось поркой. Тянуть сети. Мокнуть в холодной воде. Мерзнуть. До крови сдирать ладони, травя верхнюю тетиву. Мозоли от весел. Не по нутру все это пришлось Ермилке. Подался в Самару. На Троицком рынке стащил хомут. Зачем он ему, рыбаку?.. Попытался сплавить возле Дома крестьянина. Схватили, побили — милиционер не дал расправиться. Назавтра в садике нашел его одноглазый мужчина: «Хочешь иметь монету?». Кто же не желает!.. Среди ночи ограбили лавку на Дворянской. Свезли все в лес к Рождествено. Спрятали товар. Научили пить, курить, скрываться — покатился! Легкая деньга манила, как колдунья, как удав манит кролика. Суд. Тюрьма. Исправительная колония. Как в отпуск — на волю. Самое большее три месяца. Опять воровской круговорот...

В семидесятом, когда случайно был на воле, стукнул пенсионный год. Работал временно грузчиком в магазине на Самарской площади. Заведующая ему: «Оформляйся в собесе!». Пошел. Считали стаж долго. Хмурились. Но не упрекали, не положено: перевоспитывается в труде правонарушитель! Назначили 45 рублей в месяц. Трудно таскал он покалеченную ногу — след побега... Часовой заметил — пуля задела сухожилие.

Дали комнатку в старом городе, в бывшем коопера­тивном доме. На втором этаже. Туалет — в углу двора. Вода — на общей кухне. Газовая плита. Живи! Покашли­вать стал — северные края давали знать. Поднимался с трудом по лестнице к себе. Жильцы — в хлопоты. Мается человек. Трудная у него судьба!.. Прислушались к голосу трудящихся — перевели во флигель. Отдельная комна­тенка с отдельным входом. Когда-то купец, владелец подворья, надо полагать, прислугу тут держал. Ермил Кузьмич посадил хмель. Оплело листом весь угол. Не любил он, чтобы в окна заглядывали. Знакомства не водил. Изредка к нему наведывались дружки, такие же грузчики, люди без запроса. Выпивали. Курили. Вспоми­нали всяк свое.

— Вор-рецидивист. Мошенник. Разбойные нападения.

Торговля краденым. — Жуков стал замечать, что частень­ко сбивается на размышления вслух. Вздохнул: «Старик, мил человек!». Вернулся к справке, перечитал эпизод с подделкой билетов...

Вероятно, в то же время на берегу Самары сидели Гераськин и Знакомый. Сутуловатый морщинистый старик говорил осевшим с годами голосом:

— Сморкачи!.. Жадничали! Сколько раз предупреж­дал: стряпайте в общие вагоны! И только на проходящие поезда. Эх, паразиты, угробили такое дело!..

Знакомый приметил в винном отделе парня: каждое утро зыркал в поисках третьего. Пил сквозь зубы, медленно и тягуче. Хукал. И уходил. Стороной разузнал: ударник из кафе «Чайка». Так и связался узелок.

— Один выход — покинуть город! И твоей лярве! — Серые, обесцвеченные годами глаза остро щурились. Он покашливал, как ветеран-курильщик. Татуировки на руках выдавали его прошлое.

— А деньги? — Гераськин заискивающе смотрел на Знакомого и, глотая слова, просил: — На дорогу и на первое время... Ни Томке, ни мне нельзя и нос сунуть домой, я так думаю...

— Думаешь законно... Только прежде нужно было думать!.. У меня нет сармака!.. Придется попросить должок. Слушай сюда!

Двое сблизили плечи, тихо разговаривали...

Каждый вечер Кузина выходила на платформу и ждала электричку. Дочка ездила с работы в третьем вагоне. За время стоянки мать успевала передать гостинцы внукам, обменяться новостями. Дочь Кузиной, Галина Архиповна, лет пять назад рассталась с мужем. Тогда она работала продавцом в Оренбурге. Обнаружи­лась недостача. Суд определил ее вину — два года!

Муж ее покинул, детишек растила мать. По амнистии Галину Архиповну освободили досрочно. Она переехала на Волгу. Мать продала домик на Урале и купила на Самарке, рядом с кирпичным комбинатом. За дочерью ухаживал вдовец, и сегодня должно состояться решитель­ное объяснение.

Кузина нетерпеливо прохаживалась под навесом электроплатформы. Поезд медленно показался на поворо­те, его прожектора высветили скамейки, помещение кассы.

Первый вагон, второй, третий... Она кинулась к двери. Милиционер преградил путь.

— Нельзя!

— Галя! — Кузина дотянулась до окна слабо осве­щенного вагона. Вдруг обмякла, сползла на платформу. Какой-то мужчина оттащил ее и положил на скамейку.

Электричка отправилась в город. В третьем вагоне на полу лежала Галина Архиповна. Белая кофточка на ней была в крови.

Бардышев докладывал Жукову о ходе поиска пре­ступников. Фотографии размножены и розданы. Посты милиции на вокзалах всех видов транспорта оповещены. Установлено наблюдение за квартирами Пигалевой и Гераськина. Выявляется круг их родных и близких знакомых... При обыске в мастерской самодеятельного художника Гераськина обнаружены .краски, химикаты, скребки и пачка использованных железнодорожных биле­тов на разные поезда.

— Без сомнения можно считать, что Гераськин — фальшивобилетчик! Хозяйка квартиры Пигалевой узнала на фотографии его. Так что связь с Тамарой — факт.

— Нашелся и мой давний знакомый, — сказал Жуков, выслушав сообщение Бардышева. — Помните, шла речь об архиве, Годков под семьдесят Ермилке. На пенсии мужик. Живет прилично, тихо. С законом, как считает участковый инспектор, в ладах. — Евгений Васильевич назвал адрес Дудникова, показал снимок рецидивиста.

— В записной книжке Гераськина на букву «Д» записан этот же адрес и ряд цифр. Значение их пока неясно. Скорее всего, доля Дудникова. — Бардышев довольно протирал очки чистым платком.

— Это уж кое-что для начала беседы! — обрадовался Жуков.

А тем временем оперативные сотрудники, участковые инспектора, их добровольные помощники, дружинники, общественный актив милиции опрашивали оркестрантов из «Чайки», мать Пигалевой, жену Гераськина, наблюда­ли за пассажирами...

Фимка же в КПЗ терзался над своим вопросом: назвать следователю или не назвать Семена и Тамару?.. А если вместе с ними завалишь и Знакомого? Это опасение, как железные клещи, сжимало ему губы, угнетало до головной боли.

— Не отпустить ли нам Солуянова? — спросил Барды­шев.

— Надеетесь, что наведет? А если побежит предупреж­дать хозяина?..

— С ним нужно на чистоту, Евгений Васильевич. И задать задачку. Мужиком он показался мне стоящим. Захвачен чувством ложного товарищества, показного воровского братства... Нарисовать картинку: его преда­ли!..

— Вызывайте! Попробуем рискнуть.

Фимка настроился воинственно: или ордер прокурора на арест—или свобода!

— До каких пор...

Бардышев не дал ему закончить:

— Вспомнили приятелей? Имена, адреса, клички?

В голосе следователя Фимке почудились нотки

торжества. Заговорил менее пылко:

— Мне нечего вспоминать. Прокурор над вами — сроки жмут, а вы на нулях!

— Не скажите, Ефим Сидорович. — Жуков присел на стул напротив. Широкое лицо его было утомленным. — Зря, Фимка, ерепенишься. Поверь мне, старому воробью. С вашим братом без малого тридцать лет воюю. Как считаешь, могу кое-что?

— Вам виднее...

— Тогда слушай, где совру — поправляй. С поезда вы явились на материну квартиру. Там сменили одежду. Прямым ходом в кафе «Чайка». Там встретили Семена Петровича Гераськина, по кличке Чабан. Он отвел вас к Пигалевой Тамаре Федоровне, кличка ее Томка-фикса. Правильно излагаю?

Фимка не скрывал удивления. Хлопал глазами, все больше вжимая голову в плечи. Загорелое лицо его покрывалось серым налетом. Облизывал сухие губы. Билась, как муха в паутине, горячечная мысль: «Влип! Прощай, свобода!». Противно хлюпало в носу.

— Ага.

— Не ага, а так точно! — жестко заключил Жуков, вставая и переходя за стол. — Не был с нами откро­венным, себе повредил, гражданин Солуянов. Как слышали, обошлись без вас. Билеты вы реализовали фальшивые!

— Как же кореш мог?! — всхлипнул Фимка. — Он что, раскололся?.. Сам на меня?..

— Мог! Он вор и мошенник. Любитель пожить за счет ближнего своего. Под себя гребут и Томка, и Сенька, и хозяин твой!

— Вы и Знакомого забрили!

Вмешался Бардышев, видя растерянность Солуянова:

— У вас есть шанс, Фимка, помочь следствию.

— Что делать?

— Пока немного. Дадим вам справку, что вызывались как свидетель в милицию. Это для завода. Сами сейчас пройдете в кассовый зал и обязательно покажетесь жене Гераськина. Вот, мол, я — на свободе.

— А вы следом? — понял Фимка. — Подсадной уткой, выходит...

— Считайте, что так. Если нет, вот ордер, подписанный прокурором. Вы так хотели его видеть! А дальше вам дорога ведома: черный ворон, окна в клетку. Позабыт- позаброшен...

Согласился Фимка. Вдогонку Бардышев кинул:

— Комнату твоей матери, Фимка, обещали освободить.

Мимо ушей пропустил Фимка слова следователя.

Владело им одно страстное желание: встретить Чабана и избить до смерти, как шкодливую собаку! Отлупить его кралю!.. А там — будь что положено. Притопал в кассо­вый зал. Потолкался в очереди перед оконцем, где сидела Клавка. Потом — к окну дежурного по вокзалу, чтобы получше приметила, как свободно он разгуливает. И слов­но прирос к полу. Замер на полушаге, втянул голову в плечи. Заспешил вон из зала.

Бардышев огляделся: чего испугался Фимка?.. Возле оконца билетной кассы, припадая на согнутую ногу, топтался согбенный старик в темном плаще.

Дудников!

Испытание, лейтенант Бардышев! Что это, место заранее обусловленной явки? Или встреча случайная?.. Куда умелся Фимка?.. Что делает здесь Дудников?.. И все же Бардышев выскочил из кассового зала.

Фимка, увидя знакомого, струсил до онемения. Он знал: позади милицейский «хвост». А если Знакомый посчитает, что Фимка специально навел милицию на него? Это смерть! И он бежал по первой платформе, позабыв договор с Жуковым. Ему не было дела до Чабана и Томки-фиксы. Стремление исчезнуть из города оттеснило все другие чувства. По второму пути двигался грузовой состав. Фимка ловко зацепился за поручни, забрался на тормозную площадку, пугливо огляделся и присел на пол. Бардышев дождался, пока хвостовой вагон скрылся за поворотом к железнодорожному мосту через Самару. Вернулся в кассовый зал, но Дудникова там уже не обнаружил.

Полковник сердито глядел на Жукова. Пухлое лицо налилось краской.

— Кончили лирику! Беритесь за расследование убий­ства — весь сказ. Сами знаете, Евгений Васильевич, половина отдела в отпусках. Билеты вы размотали. Бардышев, кажется, толковый малый?..

— Приживается.

— Ну и ладненько. За дело!

— Фальшивобилетчики...

— Кончили! Теряете минуты, товарищ майор. Проку­рор извещен. Дежурный следователь, судмедэксперт — на месте. Труп — в электричке.

Жуков забежал в кабинет за сумкой. Там — Барды­шев.

— Убита женщина в электричке, — потерянно со­общил Евгений Васильевич. — Нам с вами, товарищ лейтенант, вести это «мокрое» дело.

— А билеты? А преступники?..

Жуков поморщился, как от зубной боли.

— Не акайте, Владимир Львович!.. Как повел себя Солуянов?..

— Фимка столкнулся у касс... с кем бы вы думали? С самим Дудниковым и сбежал.

— Ермилка брал билет?

— Не успел понять. За Фимкой, а он — на грузовом поезде, как полоумный.

— Де-ела-а-а!.. Берите машину, толковых дружинни­ков — и к Дудникову! Ищите зацепки по билетам. Вот ордер на обыск... А самого — сюда!

Вернулся Жуков с места происшествия часов в один­надцать вечера. Просматривал первичные бумаги, рапорт милиционера, сопровождавшего труп.

— Товарищ майор, помощник машиниста явился.

Жуков оторвал глаза от бумаг, снял очки в роговой оправе.

— Пригласите! — сказал он сержанту.

Молодой парень в форменном пиджаке с отличитель­ными нашивками на рукавах мял берет в ладонях.

— Садитесь!.. Давайте-ка вспомним, что вам известно по данному случаю. — Жуков включил магнитофон, предупредив об этом свидетеля. — Видели ли вы, где села в вагон Кузина?

— На этот рейс пассажиров бывает мало. Одета она была празднично — трудно не заметить. Уже включили фонари, и я обратил внимание на блеск украшений на ее шее. Это было в Водинской. А когда тронулись, машинист послал меня по составу проверить освещение. В третьем вагоне женщина сидела одна. Это точно! Остановились на сто семьдесят втором километре. Я уже был в хвостовом вагоне. Смотрю, из дубнячка метут двое. Рослый мужик и тоненькая, как гимнастка, девушка. Она — в темных очках. А ему я, признаюсь, позавидовал: туфли на высоком каблуке! Давно мечтаю иметь такие. Успели они сесть. Пошел в голову поезда. В третьем вагоне увидел троих. Женщина в украшениях и те двое. Говорили громко, но как я приблизился, замолчали. Женщина была расстро­енная, на лице красные пятна. Парень отвернулся к окну. Только длинные волосы завитками по вороту синей поролоновой куртки...

— Узнали бы их? — спросил Жуков.

— Наверное... Полусвет был в вагоне, да и торопился я — к Козелковской подъезжали.

Жуков отпустил железнодорожника.

За полночь вернулся Бардышев.

— Дудникова застали на пороге. В Читу собрался. — Лейтенант подал Жукову железнодорожный билет. — Не поддельный, кажется...

— Владимир Львович, какой сегодня день?

Не тотчас отозвался лейтенант. Сел на диван, протер очки, наморщил лоб.

— То-то же! — Жуков потянулся и вызвал дежурную машину. — С рассветом поезжайте, Владимир Львович, в дубравку, что на сто семьдесят втором километре перегона Козелковская — Водинская. Там должны быть следы парня и девушки. Ожидали электричку. Затем — продмаг, где Кузина была заведующей. Максимум внимания!.. Опросите жителей. А моему старому знакомому полезно побыть наедине. Утром с ним речи. За его флигельком, надеюсь, наблюдают? Бардышев кивнул головой.

В дубраве Бардышев с досадой ходил по десятку тропинок, видел сотни следов людей — обрывки бумаги, жесть консервных банок, лоскуты полиэтилена, яичная скорлупа... Он не выспался, продрог в открытой машине. На взлобке хозяйничал ветер, накрапывал дождик. Он мысленно ругал тех пассажиров, которые накануне сели в злосчастную электричку. С тем и выбрел на опушку. Двое мальчишек с корзинками спускались по косогору в лощину с озерком.

— Эй, грибники! Есть улов? — Владимир Львович догнал ребят. В лукошках лежали мокрые сыроежки и рыжики. Он полюбовался находками, похвалил мальчи­ков.

— А вы чего же? — Дети смотрели на его пустые руки.

— Не встречали девушку в темных очках? Отбился вот от напарницы!..

Ребята переглянулись, пожали плечами.

— Не-е... Сегодня нет. Вечером вчера жгли тут костер... Он в куртке... Точно! Она в черных очках...

— Где это было?

— Жарили колбасу! Точно! Вон, в чаще. Видите кучу мусора?

— Ладно, молодцы! Увидите мою грибницу, скажите, что жду ее у вчерашнего костра.

Ребята, укрывавшиеся от дождя под развесистыми дубами, поплелись вниз, к озерку.

Лесная поляна в чапыжнике. Куча серого пепла. Прутик с обгорелым концом. Порванная газета «Во­лжская коммуна» за вчерашнее число. Под кустом, на примятой траве, — две бутылки из-под «Саян». В траве он отыскал металлические пробки со свежими вмятинами. И обрывок, и пустые бутылки, и пробки бережно перенес в машину.

По скользкой дороге доехали до магазина в поселке. Кирпичная хибара с покатой крышей и горой порожних ящиков. Молоденькая продавщица скучала за прилавком.

— Бутылку бы напитка «Саяны», девушка.

— Кончились. Вчера продали последний ящик.

— Поговорить бы надо. — Бардышев показал ей служебное удостоверение. Она попросила уборщицу поскучать за прилавком и увела лейтенанта в подсобку.

— К Галине Архиповне вчера к обеду заявились двое, — рассказывала продавец, сгорая от нетерпения: зачем это знать милиции? Карие глазки ее жадно посверкивали. — Симпатичный парень с золотым обру­чальным кольцом. Лет за двадцать примерно. С ним крашеная девица в темных очках-черепахах.

— О чем они говорили?

— Не знаю. - Галина Архиповна выпроводила их с сердитым лицом. Нашли когда!.. У нее такой день!

— А потом что?

— А что случилось? Зачем вам все это?

Бардышев молча протирал вспотевшие стекла очков, тихо попросил:

— Продолжайте. И подробнее, пожалуйста.

— А что дальше?.. Девушка купила две бутылки «Саян» и двести граммов любительской колбасы по два десять... Хотели хлеба, но у нас кончился. Обошлись кульком пряников, в газету завернули.

— Кузина не говорила, кто у нее был? Что это за люди?

— Талдычу вам: не до того ей!.. Она и ключи мне доверила. Говорит: вдруг загуляю! — Продавец покраснела до слез, склонила голову. — К жениху собралась она. Перстень с камнем — на палец. Золотую цепочку — на шею. Позолоченный браслет — на руку. Завивку классную сделала. Надела новые часы «Луч» — высшей пробы золото. Такая красивая вся... Мы позавидовали ей по- хорошему... Может, судьба ее решалась. На двоих детей найди-ка мужика!..

Бардышев едва сдерживал волнение, уже догадываясь, кто были посетители Кузиной.

— У девушки не заметили ямочку на щеке?

— Извините, темно тут. Стрижка — под мальчишку. По-моему, золотая коронка слева...

В магазине было мрачно. Сквозь запыленные оконца едва пробивался дневной свет. С крыши текла вода, и ветром ее захлестывало в двери.

— Не с Галиной ли Архиповной что? К обеду дело, а ее все нет.

— Раньше вы эту пару видели?

— По-моему, они городские. По одежде если...

— Узнали б их?

— Думаю, что узнала б...

Поблагодарив девушку, Бардышев уехал, окрыленный удачей.

Солнце к обеду вышло из-за тяжелых туч, и кабинет Жукова был залит светом.

— Можно войти? — На пороге стоял старик, опираясь на толстую трость. Заметно горбатый, с сединой в бороде. Поношенный армейский китель был расстегнут. Темно- синий плащ—на руке. Зимняя серая шляпа чуток набекрень.

— Входите, Ермил Кузьмич. Вы свободны, товарищ сержант. — Жуков отпустил охрану.

Приохивая, покашливая, старик сел на стул. Шляпу — на острое колено. Прядки седых волос кустились на висках и затылке.

— Тридцать, никак, годков не виделись, Евгений Васильевич, а вы все майор, — покачал старик головой. — Скуповато начальство!

Жуков просматривал канву предстоящего допроса. Доказательств причастности Дудникова к поддел­ке билетов собрано пока мало. Не рано ли изолировали его?.. Фимку он наверняка заметил — воробей стре­ляный!.. Знает он и о том, что Солуянова держали в милиции...

— А вы, Ермил Кузьмич, уже в законе? — Жуков поддержал легкий разговор.

— Само собой! У нас без бюрократии. — Старик разомкнул в усмешке тонкие малокровные губы. — Значит, пенсия вам грозит, Евгений Васильевич?

— Если бы только пенсия!.. Закон природы — никуда не уйти.

— Да-а, и у нее закон. Как у людей. — Выцветшие глаза подследственного обегали кабинет, щурились от яркого света.

— Трудновато на пенсии, Ермил Кузьмич?

— Само собой. У пенсионеров ведь как? Сегодня — жив, а завтра — жил!

— Мрачноватая философия. Ермил Кузьмич, не вам мне говорить, за что попали вы к нам... Догадаться не трудно?

— Основательный вы человек — знаю вас. По пустя­кам, без причины не потревожили бы старика. — Ермил Кузьмич закашлялся, прикрывая рот шляпой. Умерив дыхание, добавил: — Ордерок на обыск прокурор за так не подпишет, само собой.

— Помните давний эпизод с билетами?.. Не забыли, поди?

— Биографию срисовали без меня. Вы человек дотошный!

— Наша любезная беседа будет записываться на ленту. Обязан предупредить, гражданин Дудников. Итак. По нашим сведениям, образовалась преступная группа фальшивобилетчиков. Что вам известно по данному вопросу?

— В ваших сведениях, Евгений Васильевич, у меня нет основания сомневаться. Говорите образовалась, значит образовалась. Меня увольте, само собой.

— Не увольняется!.. Гражданин, рисовавший билеты, отдавал часть прибыли вам. По десять рублей. По двадцать... От выручки зависимо. Вот такие пироги, Ермил Кузьмич!

— Раскололся, сморкач!.. Во молодежь пошла.

— Не нравится?

— Жадная, Безоглядная. В свое удовольство лишь бы пожить. До подделки, говорите, докатился?.. — Дудников затягивал разговор, явно выведывая у Жукова, что тому известно:

— Докатились. Словесная разминка, как в КВН, закончена, Ермил Кузьмич. Вам известен гражданин под кличкой Чабан?..

— Вы его взяли?.. Он указал на меня?

Жуков кипел от возмущения: этот вор в законе играет в поддавки!..

— Разминка кончилась!

— Хорошо. Хорошо. Не отрицаю. Приметил его в магазине. Слава, деньги, женщины, вино — подавай!.. Думаю себе: пригодится. Художник немного — тоже ладно. Пенсия не украшает человека. И душевно ограни­чивает. Перебиваешься с хлеба на воду. А кому не хочется масла!..

— Отвлеклись, гражданин Дудников. Кто еще вошел в преступную группу?

— Кому приходится доверять!... Мне, вору в законе!.. Эх, старость! Немощь моя проклятая!.. Девка одна. Полагаю, Фимка назвал ее.

— Кто такой Фимка?

— Евгений Васильевич!.. За что обижаете старика?..

Я чистосердечно, по своей воле... Солуянова будто не знаете?..

— Довольно, Дудников, уклоняться.

— Мы по овощам, на базе, само собой. Хотели ее кладовщиком. Грамотешка у нее подходящая. Разбитная на вид. Фыркнула — пахнет гадко!.. Марафет, безделье за счет ближнего, кутежи на весь свет — вот ее бог!.. И, знаете, Евгений Васильевич, слепилась пара, как близ­нецы. Потянули возок!

— Технология и идея, конечно ваши, Дудников?

— Девочке хотелось на море, в круиз по Европе, роскоши, шикарной жизни... А где сармак? Виноват, пети-мети то есть? — Дудников потер пальцами, собранными в щепоть. — Должности приличной к т. В торговле не прижилась. На пиво не взяли. С овощами — ногти нужно обрезать. А тут — езди за любо-дорого, собирай у проста­ков билеты. Немного нахальства, чуточку химии. В день — полсотка, если с умом да старанием, само собой. Делай они билеты на общие места в проходящие поезда — век бы ходили в королях!..

— Преувеличиваете, Ермил Кузьмич!... Значит, в груп­пу входили Чабан, Пигалева и вы?..

— Стоит ли отрицать, зная вашу, Евгений Васильевич, дотошность и проницательность? Они у вас уже, в КПЗ?..

— И вы запросто, из блатного братства, выдали им идею?

Солнце дошло до стула, где сидел Дудников, он прикрывал глаза шляпой.

— Насчет братства вы преувеличиваете! Рационализа­торское предложение оплачивается?.. По закону! А здесь — идея! За какой-то червонец в день. На пенсию ноги протянешь.

— И давно работает преступная группа?

— А сморкачи скромничают? Не назвали дату своего рождения? Виноват, здесь вопросы задаете вы. Память дырявая. Не месяц, не два — само собой. Чужих денег не считаю. Размер мошенничества — доказывайте, доиски­вайтесь. В этом, пардон, вам не помощник. — Дудников шумно чихнул, высморкался и, благостно жмурясь, ожидал вопросов.

— Куда вы собрались ехать? Среди ночи? Из города? И почему именно сегодня?

— Резонно заметили. На старые места потянуло. В отпуске!

— Несерьезно! — У Жукова накапливалось раздраже­ние, и ему стоило большого труда сдерживать себя. — На овощной базе нет приказа об отпуске. Лично проверил. Нелегальный отпуск?.. Потому утром директриса искала вас. Неувязочка!

— Узнаю почерк Шерлока Холмса! Восхищен — школа!

— Кончайте балаган! .

— Слушаюсь!.. Думаю себе: шухер полыхает. Не обгореть бы. Смывайся, Ермилка! Ну, боялся, признать­ся... Билет вот ваш лейтенант попросил у меня.

Жуков улыбнулся, услышав изысканность выражения мошенника.

— Брали бы на первый проходящий, а то — до Читы.

— Ваш лейтенант испортил дело. Вижу — Фимка. Считаю, «хвост» рядом. И верно — стреканул лейтенант за Фимкой. Думаю себе: уноси ноги, Ермилка! Отложил всю затею на утро. Ночь. Слякоть. По свету способнее. На авиацию надеялся.

— Зачем вернулись домой?

— Кое-что взять с собой. Немолодой начинать с нуля. И не поспел. Ноги и грудь — старость! Лейтенант проворнее меня оказался — молодость!

— Где расстались с сообщниками? Где они теперь?

— А у вас их нет? — Рассмеялся Дудников, распря­мился, опираясь подбородком на трость. — Я ведь от всего на суде отопрусь, Евгений Васильевич. Доказательств моего участия в подделке билетов у вас — тю-тю-тю! Улетели пташки!..

Зазвонил внутренний телефон. Жуков нервно поднял трубку. Он понимал, что проигрывает, что напрасно поторопился с допросом, не собрав веских улик против Дудникова, не изловив Чабана и Пигалеву, не задержав Фимку. И все потому, что навалились два уголовных дела. И еще, скорее всего, утрачена гибкость поиска, замедлена реакция — неумолимая старость! Полковник Яковлев немилосердно, но реально оценил пригодность его, Жуко­ва, к дальнейшему несению службы... Услышав в трубке голос Бардышева, обрадовался. Тот просился на прием.

— Лады. — Жуков положил трубку, вызвал охрану.

Дудникова увели. Он церемонно откланялся.

Бардышев докладывал с видом победителя. Частенько улыбался, поламывал тонкие, нервные пальцы. Солнце падало ему в лицо, он счастливо жмурился, готовый расхохотаться. Жуков тем временем читал показания продавщицы, пробежал взором опись вещей, снятых с погибшей Кузиной, сличал его со списком обнаруженно­го на квартире Дудникова.

— Как я понял, Знакомый макнул руки в кровь? — спросил он полуутвердительно. Чувство облегчения захва­тило его. Ему становилось понятно поведение Дудникова. Прикидывался, морочил голову.

— Еще раз проверьте, Владимир Львович, перекрыты ли наблюдением вокзалы? Курумоч. Смышляевка. Речной порт. Автовокзалы. Предупредите посты ГАИ. Доложите срочно прокурору. А я — к полковнику! Вот и «самодея­тельная забота»!..

Часа через два, когда солнце перевалило за полдень, допрос Дудникова продолжили. Ермил Кузьмич пообедал. Его побрили. Он выглядел менее дряхлым, чем утром. В кабинет пришел без трости, лишь припадал на искале­ченную ногу. Армейский китель был распахнут на груди, открывая татуировку, выглядывавшую из-под сиреневой майки.

— Кормят ваши прилично. Вполне прилично! — благодушно говорил он, умащиваясь на стуле.

— На допросе присутствует следователь, лейтенант Бардышев Владимир Львович. — Жуков нажал кнопку магнитофона. — Допрос фиксируется на пленку.

— Это ваши часы, гражданин Дудников? — Бардышев вынул из стола и положил перед стариком ручные женские часы марки «Луч». Лучи солнца заиграли на их золотых гранях.

Дудников потер рукавом часы, отвел их от глаз, прищуренно полюбовался.

— Красивая вещица! Взяты у меня при обыске.

Бардышев насторожился. Ответ ускальзывающий, позволяющий толковать его вкривь и вкось.

— Точнее, Дудников! — вмешался Жуков. — Ваши часы?

— Были мои, а теперь у вас...

— Не крутите, Дудников! — Жуков пристукнул ла­донью по столу. — Повторяю вопрос: где вы приобрели часы марки «Луч»?

Дудников пожевывал бескровные губы. Лицо его посуровело. В глазах отражалось напряжение. Он догадался, что у Жукова появились веские причины требовать точности ответов. И он искал в своем поведении просчеты, вспоминал слова, сказанные в этом кабинете прежде.

— Вчера вечером Томка-фикса продала...

Бардышев не удовлетворился ответом.

— Тамара Федоровна Пигалева. Так? А у нее они откуда?

— Спросите что-либо полегче. Чужое не считаю. За тридцатку спустила часики. Он попробовал торговаться...

— Кто он?

— Известно — Чабан. Гераськин Сенька. А сам обру­чальное кольцо за полсотку загнал.

— Обручальное кольцо пробы пятьсот восемьдесят три вам принес Гераськин Семен Петрович, и вы купили его за пятьдесят рублей. Подтверждаете?

— Подтверждаю. — Беспокойство Дудникова достиг­ло предела. Он понял: следователи узнали про Кузину! — Сознались сморкачи! Во молодежь пошла!

— Указанные вами Гераськин и Пигалева объяснили вам, откуда у них названные золотые вещи? — снова спросил Бардышев.

— Тонкое это дело... не хотел впутывать женщину...

— Отвечайте, Дудников! — Жуков насторожил голос.

— Когда, значит, вы повязали Фимку, сморкачи запсиховали. С билетами дело завоняло. Обнахратились: купейные лепили, плацкартные — само собой, самые провальные...

— Ермил Кузьмич! А как по-вашему, почему они стали на путь преступления? — перебил Дудникова Жуков. Сделал он это сознательно, уводя его от мысли о Кузиной. Пусть помучается, разгадывая, что им известно о ней...

— Я не социолог, Евгений Васильевич. Ум старого человека — что песок. К легкой жизни рвались. Жить от пуза, а пальцем шевелить должен дядя...

— У вас полна комната журнала «Человек и закон», — напомнил Бардышев. — Чем это объяснить?

Дудников мелко засмеялся, потер ладонями колени.

— Приятно вспомнить пройденный путь, молодой человек! Статьи УК там растолковывают. А я изучил их собственной шкурой. Интересно было искать расхождения науки и практики.

— Вернемся к золотым вещам! — сказал Жуков.

— Учтите: чистосердечное и добровольное признание! Пусть мотает магнитофон! — Дудников вспотел от напря­жения. Нервы его начали сдавать. Он попросил попить. Вытер платком лоб. — Пришли они просить денег. А отку­да они у пенсионера, свободные деньги? Рокфеллера нашли!.. — Дудников закрыл глаза, похватал ртом воз­дух, будто собираясь нырять.

— Смелее, Ермил Кузьмич! Знал вас отчаянным мужиком...

— На примете есть одна цаца. Виделись с ней когда-то на пересылке. Знакомые, само собой. Срок оттрубила, сюда перекочевала. Скрыла судимость. Мужика под­гребла. На жизнь нацелилась. В самую точку попросить денежек!.. Заведующая магазином — монета сама в руку течет. Ну и послал сморкачей. Мол, откроем и в торге и ненаглядному, кто ты есть! Три куска на бочку — мы рот на замок!..

— А ведь это подло! — не утерпел Бардышев, в возму­щении прошелся по кабинету. — Это грязный шантаж! Человек находит свою судьбу, а вы грязным сапогом по сердцу!..

— Евгений Васильевич, это оскорбление личности!.. Я чистосердечно... Во молодежь пошла!

Помолчали, Дудников вновь отпил из стакана воды. Бардышев поражался: как можно вести себя так, имея за плечами убийство человека, вина которого лишь в том, что он хотел жить в покое и счастье?!

— Продолжайте, Дудников! — Жуков листал в папке материалы допросов и показаний. Солнце катилось к закату, и на пол падали косые полосы света.

— Бабенка денег им не дала.

— Как фамилия женщины? — спросил Бардышев.

— Разве я не назвал?.. Кузина ее фамилье. Соврала она им, само собой, — навар всегда имеет! Иногда истратишься — тридцатку безо всякого давала. А тут — нет! Это я со слов Пигалевой... Сам в рабочий поселок не ездил. Сморкачи пояснили мне, что она решительно отказала: нет денег, и все тут!..

— Давайте уточним, Дудников, — опять вмешался Жуков. — Полные данные по Кузиной!

— Узнаю вас, Евгений Васильевич, школа! Учитесь, молодой лейтенант! — Дудников мелко засмеялся, тряс­лись кустики волос на его круглой голове. Скрюченными болезнью пальцами он скреб татуированную грудь под кителем. — Кузина Галина Архиповна. Заведует продово­льственным магазином в рабочем поселке. Зарплата едва за сотню перевалила... Откуда, само собой, у нее столько золота?.. Это не подлость — обдирать простого советского труженика! Как это, молодой человек?..

— Вернемся к золоту, Дудников! — Жуков, присталь­но наблюдавший за подследственным, не замечал в его поведении признаков тревоги. Или адская выдержка, или полная уверенность уйти от ответа?..

— Томка-фикса сказала, что Кузина денег не дала, а отбоярилась часами и кольцом. А сморкачам нужны были наличными. Они мне вещи, я им — рубли. Это ведь по статье вымогательства пойдет, Евгений Васильевич?.. Само собой, совокупность — гм-м... сколько же это зим и весен...

— Жестокая совокупность, -гражданин Дудников!.. И кольцо и часы сняты с убитой Кузиной! — резко сказал Бардышев.

Сжался Дудников. В глазах его откровенный испуг: не может быть.

— Евгений Васильевич, вы мою жизнь знаете вдоль и поперек. Ну, припугнуть. Ну, вытянуть кусок-другой... Ох, падлы! Заложить меня, вора в законе! Это им за так не выйдет. Перо в бок!... Пришили, выходит, Кузину?.. Учтите — чистосердечно и добровольно. Адресок назвал надежный, как порядочным. Пишите, гражданин майор!

— Назовите еще раз преступников! — требовал Бар­дышев. Жуков взвешивал мысленно, причастен ли Дудников к убийству. Ответа не находил.

— Пигалева и Гераськин. Клички — Чабан и Томка- фикса. В Чите они. Улица Песчаная, угловой дом под сос­нами... Меня там ждут!.. Но я не знал о «мокром» деле... Они подчищали билеты. Они продали мне часы и кольцо. Во молодежь! — Дудников заплакал, понимая, что над ним нависла ВМН — высшая мера наказания!

В кабинете сгущались вечерние сумерки. Дудникова увели с охраной.

В домике под сосками волжские беглецы обретались вторые сутки. Старая хозяйка кормила их, расспрашивала про Дудникова. Молодые сетовали: «Почему долго не едет?».

— Ермил Кузьмич, сколько знала его, слов на ветер не бросает, — успокаивала хозяйка гостей, потчуя пельме­нями.

Гераськин томился в страхе. В каждом шорохе ему чудились милицейские шаги. Приоткрыв занавеску, он следил часами за улочкой. Редкие прохожие мерещились ему переодетыми сотрудниками МВД. В минуты успокое­ния он думал о родителях. Ему хотелось быть рядом с ними. Они научили бы его, как поступить, где укрыться от людей... Но отец затерялся на подмостках мелких театров — не то в Бугуруслане, не то в Бугульме. Кто-то обмолвился: в станице Георгиевской на Северном Кавказе заведует самодеятельностью на винном заводе. А мать связалась с цирковым жонглером...

Перебирал Гераськин в памяти свою жизнь. Сперва его отличили в художественном кружке. Позднее, когда вышел из музыкального училища, упоминали в докладах организации художников как молодого живописца и графика с будущим. Это льстило ему, вселяло надежду. Вращался в кругу художников. Всякий раз испытывал неловкость: пиджачишко так себе, туфли массового пошива, галстук заурядной расцветки. И завидовал «мэтрам» — этакая барственная небрежность!.. На пер­вых порах ему ссужали под будущие гонорары.

Он упрекал себя за раннюю и неудачную женитьбу. Девушка из поселка Шмидта. Мать и отец ее работали на парфюмерном комбинате — мыловары оба. А Клава, жена его, — билетным кассиром на железной дороге. Попада­лись выгодные партии, он почему-то отказывался. Дочь генерала вешалась на шею — отшил!.. Дурак неоте­санный!.. В пьяном угаре частенько бывал.

Встретил приятеля по интернату, Фимку Солуянова. Одет прилично. Перстень на пальце. Выпили в «Чайке» — смело пошли на «дело» и завалились. При воспоминании о Дудникове холодело внутри: какой выйдет встреча?..

Пигалева вела себя уверенно. Ее мало волновало прошлое. Она побывала в местном кино. Перекинулась словами с чернявым капитаном, договорились встретиться возле кафе «Шилка».

В обед Гераськин попросил у хозяйки двести рублей взаймы. Объяснил, что ждать Дудникова больше не имеет смысла. Им нужно сменить место жительства.

— Друзья Кузьмича, однако, мои друзья, — говорила хозяйка, отсчитывая червонцы. — Шибко надежный чело­век. Всяко-разно бывало с ним, а не обманул ни разочка... Гераськин, терзаемый страхом, силой увез Пигалеву в аэропорт. Взял билеты до Усть-Неры.

— Где ж это находится? — Пигалева послушно шага­ла за ним к стойке регистрации багажа.

— Север Якутии — сам черт туда за год не доска­чет! — Гераськин храбрился, но постоянно осматривался.

В очереди Пигалеву вдруг окликнули:

— Томка!

Она вздрогнула, едва не сронив с переносицы черные «черепахи». Рядом стоял молодой человек с острыми глазами. Взял ее чемоданчик.

— Вас ждут на берегах Волги!

Гераськин с ужасом услышал слова незнакомца, шагнул из очереди, но его с двух сторон взяли под локти.

— И вас, Чабан, тоже.

Из аэропорта Курумоч Пигалеву привезли в зубопро­тезный кабинет. Она терялась в догадках: что за этим кроется?.. Охрана осталась у двери. С ней к креслу подошел лейтенант. Врач снял слепок, передал его технику, а сам продолжил обследование зубов.

— С таким ртом сто лет жевать вам корки! — шутливо пророчил дантист. Подмигнул, как давней знакомой.

Слиняла Томка-фикса без белил и румян, без краски и массажных масок. Увяло ее лицо. От корней волос проклюнулся натуральный цвет — голова казалась пегой.

Пигалева ходила по камере, сжимая виски, убеждала себя: «Это еще не конец!». Она готовилась к допросу, как актриса перед дебютом. Из мыслей не уходил Чабан — не раскис бы! Он еще в Чите запаниковал, как поросенок при виде волка. В сопровождении сержанта покинула камеру. Закружилась голова. Она прислонилась к стенке, ощутив спиной холод камня. Нервное напряжение ослабило ее вконец. Хотелось кричать, царапать стены. Что им известно? Где Знакомый? Неужели предал? Главного-то он не знает!.. Как повел себя Фимка?.. Притвориться идиоткой? Сидеть неподвижно, таращить глаза, пускать слюну через губу...

— Фамилия? — ровным голосом спросил Бардышев. Она отмолчалась. Он повторил вопрос. Она сорвалась на крик:

— Вы же знаете!

Вся подготовка к дебюту пошла насмарку. Она комкала пояс своего светлого платья. Зубы выбивали чечетку. Волновался и следователь: первое дело об убийстве! Он мусолил в пальцах катышек бумаги. Жалел, что нет рядом Жукова. Бессонные ночи и колготные дни свалили его в постель. Бардышев сквозь очки изучал Пигалеву. Вот он, человек, умертвивший Кузину! Злые мятущиеся глаза. Растрепанные короткие волосы. Лицо без «штукатурки» — сероватое, пятнистое. Первые косые морщинки в уголках рта. Нос чуток вздернут. Мелкими зубами покусывает губы. Во всем облике Бардышев не прочитал раскаяния — один страх за себя.

Она не выдержала долгого молчания.

— Меня обвиняют в соучастии в мошенничестве. Давайте протокол. Подпишу, не читая ни строки! Гоните меня в тюрьму, но оставьте в покое! — Она сама схватила со стола пачку сигарет. Закурила, жадно глотала дым. Пускала его через нос.

— Не спешите, Пигалева. Нам с вами придется о многом говорить.

— Только без морали! Что я должна сказать?

— Этого я не знаю. Предупреждаю: допрос записыва­ется на ленту магнитофона. — Бардышев положил на стол часы «Луч». День был пасмурным, и они не выделились своей красотой.

— Где вы их взяли?

Глаза Пигалевой на миг округлились. Губы побелели.

— Первый раз вижу!

Она запиралась с упорством и ожесточением. Бардышеву пришлось вызвать на очную ставку Дудникова. И тут она осталась верной своей тактике отказываться от всего.

— Ну, стерва! — Дудников безнадежно махнул ру­кой. — Молоко материнское на губах не обсохло, а ря­дится под урку! Во молодежь пошла!

Она метала злые взгляды на Дудникова, мяла зубами огарыши сигарет, выплевывала на пол. Бардышев с брез­гливостью отодвинул от нее пачку сигарет.

— На что вы рассчитываете, Пигалева?.. Зачем жили? Мать жилы тянула из себя, чтобы обуть-одеть доченьку. Так вы ее отблагодарили! Сердце у вас из камня, что ли? Ведь могли сами стать матерью...

— Почему могла? — снова взорвалась Пигалева. — Захочу и буду! Буду!..

— Дай вам бог, как говорят старики! — Бардышев напомнил ей о бутылках «Саян», о дубравке на 172-м километре, о костре и жареной колбасе на палочке. Показал ей этот дубовый шампурок.

Она молча перекатывала мысли. «Гераськин — гад! Клялся в верности. Скоро же раскололся! И старый хрыч — «воры не выдают друг друга». А сам «поплыл», как неврастеник. Каждый за свою шкуру дрожит».

Она с отчаянием искала оправдание себе. «Где доказательства, что именно я была в лесу у костра? Что именно я продала часы Знакомому?.. Мало ли что наговорят! Им верите, а мне — нет».

Суматошно лопотала Пигалева и сама уже не верила, что может выкарабкаться. Бардышев показал ей отпе­чатки пальцев на бутылках из-под «Саян».

— На фототаблице они несколько увеличены. Ваши пальчики! А вот следы зуба на пробке. Экспертиза установила — ваш зуб. Таким образом доказано: вы были в дубравке и в рабочем поселке. Кто с вами был?

— Знаете же! Гераськин! — Она пила воду, и зубы стучали о край стакана. — Дайте сигарету!

— Кто убил Кузину?

— Не я! Я там не была.

— Вот следы ваших пальцев на туфле покойной! — Бардышев показал фототаблицу. — У Кузиной осталось двое детей. На кого оставлены малыши? Они спрашивают: «Где наша мама?...». Кто им ответит? Кто их согреет и накормит?..

— Я держала за ноги — она брыкалась. Почему не отдала сразу золото?! Золото ей дороже своей головы! Гераськин вынужден был...

— Дудников знал?

— Знал! Знал! Знал! Научил! — Пигалева ударилась в истерику. Бардышев вынужден был отправить ее в камеру. Он не поверил последним ее выкрикам.

Жуков осунулся за дни болезни. Седина снегом лежала на висках. Подперев кулаком голову, выслушал доклад Бардышева.

— Разрешите, товарищ майор, писать заключение? — Владимир Львович поглаживал два тома уголовного дела.

Вышел из-за стола Жуков, сжал плечо Бардышева.

— Молодцом, лейтенант! Приживешься в милиции. Ты любишь людей. В нашем деле это главное.

— Спасибо, Евгений Васильевич!

— А Фимка где? — вдруг спросил Жуков.

— А Фимка где? — эхом повторил Бардышев. И грустно поглядел сквозь толстые стекла очков на опись имущества Солуяновых, на разрешение Фимке вселиться в комнату матери, в дом возле костела, на Куйбышевской улице...

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги