Без права на покой [Рассказы о милиции]

Эта повесть не документальная в строгом смысле слова, но в ней нашли отражение дела о валютчи­ках и спекулянтах золотом, о которых в свое время писалось в центральной и местной печати.

И хотя основные герои повести носят собирательный характер, некоторые из них имеют прототипы в реальной жизни, но, естественно, носят другие фамилии.

Конечно, не было ничего удивительного в том, что мощный скоростной экспресс обходил все «Запорожцы», «Москвичи» и даже новые «Волги». Странным было лишь то, как он делал это, — слишком уж резко, отчаянно, не соблюдая решительно никаких мер предосторожности. В таких случаях наметанный глаз автоинспектора сразу определяет: водитель в нетрезвом виде.

Но на этот раз ошибся бы многоопытный страж дорог: человек за рулем пьян не был. Лицо его было напряжено, он мертвой хваткой вцепился в баранку, не отрывая глаз от дороги. По лбу сбегали струйки пота, но водитель ни разу не позволил себе смахнуть их. Да и как смахнешь, если стрелка спидометра дрожит между цифрами 120 и 130 и автобус уже еле касается колесами земли, словно намереваясь взлететь.

Наконец за поворотом открылись приземистые строения аэропорта. И только тогда водитель чуть-чуть сбросил скорость. Взвизгнув тормозами, автобус, еще вздрагивая всем корпусом после сумасшедшей езды, замер на конечной остановке. Из кабины выпрыг­нул полный человек с чемоданчиком и бросился к зданию аэровокзала, на ходу доставая из кармана билет.

...А посадка в лайнер ТУ-104 уже закончилась. У трапа осталась одна стюардесса, проверявшая у пассажиров билеты. Но вот и она поднялась по лестнице, встала в дверях.

— Все, что ли, Ниночка? — Из салона вышел высокий парень в форме ГВФ. — Пора отправляться.

— Ну и пожалуйста. — Девушка равнодушно пере­дернула плечами.

— Как все? — Из-за спины парня в летной форме высунулась румяная физиономия молодого человека лет двадцати двух. — Уверяю вас, девушка, есть опоздавшие.

Следом за ним из салона выглянул еще один парень — невысокий, черноволосый, худощавый.

— Во-первых, опоздавших нет! — отрезала стюардес­са. — Все, кто прошел регистрацию, на месте. А во- вторых... — Она грозно посмотрела на ребят. — Сюда нельзя выходить.

— Давайте-ка, ребята, давайте, — поддержал ее пи­лот, разводя руками. — Не положено...

— Девушка! Одну минуточку! — взмолился румяный, увидев, что по знаку стюардессы трап начал медленно отплывать от борта. — Я вам все объясню...

Но девушка внезапно подняла руку.

— Глянь-ка, Эрик, — кивнув в сторону аэровокзала, бросила она пилоту, — а похоже, что наш.

От аэровокзала что есть духу бежал полный человек с маленьким чемоданчиком в руках, тот самый, что примчался в аэропорт на «сумасшедшем» автобусе. Девушка знаком вернула трап, и опоздавший птицей взмахнул по нему на борт. Сунув девушке зажатый в руке билет, он, судорожно дыша, смахнул ладонью пот со Лба и даже попытался улыбнуться:

— Фу! Успел! Лучше поздно, чем никогда, верно?

Стюардесса улыбнулась, но ответить не успела,

замерев с билетом в руках. Два пассажира, умолявшие ее подождать, дружно подступили к опоздавшему. Девушке показалось, что они кинулись пожимать ему руки, но когда парни отступили на шаг, на запястьях у человека с чемоданчиком уже поблескивали... наручники.

— Ну вот и ладно, — удовлетворенно сказал румяный, любуясь своей работой. — А то уж мы прямо волновались.

А в дверях салона, закрывая спинами все происходя­щее от любопытных взглядов, стояли плечом к плечу еще двое — руки в карманах, спокойные.

Очевидно, меньше всего ожидал опоздавший такого оборота. Все еще не справившись с дыханием, он изумленно воззрился на появившиеся на руках «украше­ния» и вдруг выронил чемоданчик, который, тяжело стукнувшись об пол, раскрылся.

Ахнула, округлив глаза, стюардесса, По полу покати­лись золотые монеты. К ногам девушки упало богатое ожерелье. Чемодан оказался набитым драгоценностями: бусами, кольцами, золотыми часами. В уголке чемодана, полузасыпанный кольцами, лежал какой-то мешочек, похожий на табачный кисет.

Румяный парень, поглядывая на эти сокровища, укоризненно покачал головой:

— Ай-ай-ай, Михаил Дмитриевич. Что же вы так неаккуратно со своими сбережениями?

Ошибка

— Что вы натворили?! Вы понимаете, что вы натворили! — с отчаянием повторял человек лет пятидеся­ти со следами ожогов на лице. Он стоял у стола и с гневом смотрел на вытянувшихся перед ним двух молодых людей, тех самых, что задержали валютчика в самолете. Один, широколицый, атлетического сложения парень со значком мастера спорта на лацкане пиджака, лейтенант милиции Александр Антонов, глядел на рассерженного начальника с деланным смирением, но в глазах виделась ирония. Другой, лейтенант милиции Геннадий Фомин, серьезный, спокойный, очень худой, хмурился, опустив глаза.

— Вы что, не поняли задание? — спросил начальник.

— Разрешите объяснить, товарищ подполковник, — с готовностью отозвался Антонов, но Геннадий Фомин бесцеремонно перебил его:

— Нечего объяснять. Промахнулись — и все. Погна­лись за дешевым эффектом.

— Вот и я думаю — погнались, — вздохнув, спокойно сказал подполковник и, пододвинув стул, сел. — Ну что ж, упущенного не вернешь... Да садитесь вы, чего там... — Он махнул рукой, одновременно указывая этим жестом на стулья, стоящие около стола. Кроме того, жест этот означал, что «разнос» окончен и разговор выходит из официальных рамок. Оба провинившихся поняли это.

— Нет, давайте все же разберемся, Иван Николае­вич, — торопливо заговорил Антонов. — В чем же траге­дия? Вы приказали взять Чубарова в самолете. Вы понимаете, самолет вот-вот взлетит, трап убирают, а его нет. Мы уж собрались выходить. И тут — поспешает, сердешный. Мы его на радостях — цап! Уж больно красиво вышло. И чемоданчик очень кстати расстегнулся. Все по науке... — Он усмехнулся.

Подполковник постучал зажигалкой по столу:

— Да, по науке... Я где вам приказал брать его?

— В самолете! — уверенно сказал Антонов.

— А точнее?

— В Адлере. После посадки, помним. Но какая разница — чемоданчик-то всё равно при нем. Не отвертит­ся. Так даже быстрее. Опять же экономия на билетах, это раз...

— Ладно, Иван Николаевич, не слушайте его, — вмешался Фомин. — Он сейчас такой базис подведет... А дело простое: переволновались — нет и нет. Может, думаем, рейс поменял... Ну, и... — Он развел руками.

— Да понятно... — протянул подполковник. — Я тоже хорош. Надо было четче поставить задачу: в Адлере — и точка. А я понадеялся на вашу... — Он внимательно взглянул на смущенных ребят и не стал продолжать. Но оба и без того все поняли. Фомин еще больше нахмурился, а Антонов обиженно дернул подбородком.

— Но если вы думаете, что у него в самолете был человек, — напрасно, — сухо сказал он. — У нас есть список пассажиров. Никого из наших знакомых. Опять же никто не заволновался, что нет его. Мы глядели.

Подполковник улыбнулся и тут же вздохнул:

— Эх, гуси вы мои лебеди, разве я об этом? Только смекните, пожалуйста: чего это я вас, четырех атлетов, вооруженных до зубов, на одного Чубарова посылаю. Да ему бы, возможно, простой повестки хватило.

— Ага! — недоверчиво сказал Саша Антонов. — Будь­те, мол, любезны, принесите чемоданчик с золотом...

Подполковник серьезно посмотрел на него.

— А что? Может быть, и принес бы. Оно ему скорей всего самому осточертело...

Саша улыбнулся — он оценил шутку. В тон подпо­лковнику сказал:

— Тем более. В конце концов, Чубаров у нас. Вещдоки налицо. — Он указал на лежащий на столе чемодан... — Открутиться немыслимо. Да он с места в карьер начнет сейчас дружков закладывать.

— Это Чубаров-то? — Подполковник насмешливо со­щурился. — Что ж, давайте пробовать. Только едва ли...

И вот он сидит перед подполковником, так торо­пившийся к своему аресту владелец сокровищ. Ни следа волнения не видно на его лице. Покуривает сигарету и доброжелательно смотрит на подполковника Хлебникова, на сидящих сбоку ребят. Кажется, он ничуть не обескура­жен арестом.

И заговорил он не как арестованный, а как давний хороший знакомый.

— Вы хорошо выглядите, Иван Николаевич. А я, вот видите, и брюшко накопил — так сказать, трудовая мозоль, — да и лысину никак не укроешь... А ведь мы, если мне не изменяет память, ровесники.

— Работа у нас здоровая, не то что у вас, — насмешливо сказал Хлебников. — На воздухе много бываем.

— Однако давление у вас было, не соврать, двести на сто двадцать.

— Ничего, притерпелся. Богатая у вас память. Вы, по- моему, четырехзначные числа в уме множите?

— Помните! — восхитился Чубаров. — Ну, спасибо. Да, способностями бог не обидел, не жалуюсь. Счастья вот недовесил всевышний малость, ну да бог с ним. Счастье — товар дефицитный, грех не нажиться, не так ли?

Он повернулся и заговорщически подмигнул ребятам.

Подполковник усмехнулся.

— Что-то у вас всевышний на плутоватого завмага похож. Союзника ищете? Свой своего в обиду не даст?

— А как же! В моем положении больше надеяться не на кого...

— Не прибедняйтесь, Михаил Дмитриевич, зачем? Чуть дело дойдет до суда, столько рычагов заработает, что всевышнему и сунуться, будет некуда. Я помню...

— Эх, Иван Николаевич, что там за рычаги! Я ведь тоже не маленький, жизнь как-нибудь знаю. Уж если мне в тот раз не удалось вас, рядового капитана милиции, закружить, что же я нынче с подполковником Хлебнико­вым сделаю? С начальником ОБХСС. Мне бы помоложе кого, а? Не по зубам вы мне, гражданин подполковник, прямо вам признаюсь. Иначе...

Он присвистнул и вдруг улыбнулся:

— Но рычаги-то, конечно, будут, не сомневайтесь, Иван Николаевич. И неприятности у вас из-за моего ареста тоже будут. И выглядеть вы будете гораздо хуже, это я вам обещаю.

— Потерпим. А коль вы так хорошо считаете, потрудитесь прикинуть, сколько получится по совокупно­сти статей? Перечислить, каких?

— Упаси бог! За кого вы меня принимаете? Я свои статьи назубок знаю, и комментарии к ним, и разъяснения. Неужели я не учитывал возможность нашей приятной встречи?

— Что же у вас насчиталось, если не секрет?

— Секрет, Иван Николаевич, глубочайший секрет. Сколько я насчитал, это мне знать. Сколько вы насчитае­те — вот вопрос. Вам-то считать будет потруднее — ваш счет в доказательствах нуждается. А у меня, между прочим, есть и программа-максимум и программа-мини­мум. Смотря по обстоятельствам. Так сказать, гибкая тактика, вы же меня знаете.

— Ну, вот что, гражданин Чубаров. На этот раз сосчитаем все. С точностью электронной машины. И мак­симум ваш тяжело тянет, Михаил Дмитриевич, куда тяжелей вашего чемоданчика...

— Давайте сразу договоримся, гражданин подполков­ник. Этот чемоданчик я вижу второй раз в жизни.

— Что вы говорите?! — притворно изумился подпол­ковник.

— Представьте себе... Нашел между сиденьями авто­буса. Дай, думаю, захвачу. Виноват, конечно, но сдать находку не было времени — опаздывал на самолет. Но в Адлере я бы сдал — это же все равно, не так ли?

Подполковник с презрительной гримасой на лице молча слушал. Чубаров, подождав секунду-другую, не скажет ли чего Хлебников, неожиданно улыбнулся:

— Иван Николаевич, вы не сердитесь, — мягко сказал он. — Я вовсе не принимаю вас за идиотов. Но обстоятель­ства сегодня исключительные: речь идет о жизни и смерти, к сожалению, не в переносном смысле. Я знаком со статьей о хищениях соцсобственности в особо крупных размерах. Соответственно этому и я буду защищаться. Только не толкуйте мне про чистосердечные признания, в данном случае — увы! — ничего не смягчает, а даже наоборот. Я лишен возможности даже объяснить вам, почему.

Поэтому и разговор у нас будет один — я приму только то, что вы сумеете до-ка-зать. И ни миллиграмма больше. В колонии жизнь не мед, я знаю, но все-таки понимаете, Иван Николаевич... — он на секунду прикрыл глаза, — все-таки жизнь...

Он открыл глаза и снова усмехнулся.

— А я как-то привык жить, гражданин подполковник, и очень не хотелось бы расставаться с этой привычкой.

— Во как, гуси-лебеди, — заметил подполковник, когда Чубарова увели из кабинета. — Вместо показа­ний — шекспировский монолог. И будет стоять на своем. Короче, не он нам, а мы ему должны рассказывать его вторую, главную жизнь. И обязательно с иллюстрациями, то бишь с доказательствами.

— Не понимаю, на что рассчитывает, — сердито сказал Саша. — Яснее ясного: прохвост — пробы ставить негде, жулик, валютчик, спекулянт.

— На нас рассчитывает, лебедь, прежде всего, на нас. На нашу недоработку, небрежность, головотяпство, если хочешь... До чего-то не докопаемся, чего-то не усмотрим, не поймем. Глядишь, и счет окажется не больно велик. Ну, и еще кое на что рассчитывает, сами скоро убедитесь. Ладно, хватит с нас психоанализа. Давайте-ка займемся презренной прозой. У вас, стало быть, список пассажиров завелся? Позвольте взглянуть.

Геннадий Фомин вытащил из папки список, положил на стол.

— Ничего подозрительного, Иван Николаевич. Толь­ко... ерунда все это. Что такое фамилия на билете? Какую хочешь, такую назвал. Проверить бы надо.

Подполковник бросил на него быстрый взгляд.

— Ты думаешь, надо? А вот Саша считает...

Антонов обидчиво вскинул голову:

— Что Саша? Ничего я не считаю. Надо — значит, проверим. Ну, совершили глупость, что ж теперь делать- то?

— Исправлять, больше ничего, — равнодушно сказал подполковник, не отрываясь от списка. — Вот этих, пожалуй, можно исключить. — Он быстро поставил не­сколько галочек в списке. — Я их знаю. Стало быть, остается примерно половина. Тут уж ничего не подела­ешь...

— Как проверять, Иван Николаевич? Всерьез или как? — спросил Фомин.

— А-а, — протянул подполковник. — Зачем же всерь­ез? В чем, собственно, мы их подозреваем? Нам нужно одно: все ли пассажиры летели под своими фамилиями. Ну, и хотя бы чисто формальные данные.

— Понятно, — проговорил Саша и тут же показал подполковнику еще фамилию в списке. — Вот этого еще можно исключить, Гнедых А. С.

— Почему?

— Мы с Фоминым его знаем. Он режиссер, в НИИ работает, в киноотделе. Какие-то производственные филь­мы снимает. Собственно, и всю его группу можно исключить. Вот эти четверо на съемку летели.

— Откуда же у вас знакомства в киносферах? — насмешливо спросил подполковник.

— Так, встречались в Доме актера...

— Во-он вы куда вхожи! — с искусственным трепетом протянул подполковник и поставил в списке еще несколько галочек. — Сражен! Сражен!

В дверь постучали, и на пороге вырос дежурный.

— Товарищ подполковник! К вам кинорежиссер Гнедых.

Подполковник вопросительно посмотрел на ребят.

— Ваш?

Антонов коротко кивнул.

Подполковник повернулся к дежурному:

— Давай заказывай пропуск. Повращаемся и мы в киносферах.

Оля

— Скажите, в каких отношениях вы находились с этой девушкой?

— В товарищеских. Но, я думаю, это к делу не относится.

Из допроса Геннадия Фомина в судебном разбира­тельстве

Геннадий и Александр вышли из управления. Длинные тени исполосатили всю улицу. Солнце с того берега реки, словно привстав на цыпочки и ухватившись лучами за верхушки деревьев, чуть выглядывало из-за них, как из-за забора.

Друзья двинулись через площадь со сквером посереди­не, где вокруг памятника все еще «кипела» ребятня, а на скамеечках восседали отдыхающие старики: кто с газетой, кто с шахматами, кто с вязаньем, а кто просто наблюдал за прохожими. Друзьям не нравились эти пристальные изучающие взгляды, и они, не сговариваясь, прибавили шагу. Кафе находилось неподалеку — в самом устье вливающейся в площадь улицы.

Собственно, кафе не было таковым в полном смысле этого слова. Самый обыкновенный «стояк», которых немало развелось в последнее время во всех наших городах. В них почти все можно определить словом «мини». Мини-удобства, мини-выбор, но зато и мини- затраты времени. Благодаря именно последнему «мини» такие «стояки» пользуются успехом, главным образом, у молодежи.

Взяв подносы, ребята с очередью поплыли мимо витрины, уставленной небогатой снедью. И если Геннадий сумел выловить оттуда лишь бледно-розовый винегрет, пару пирожков да чашку кофе, то поднос следовавшего за товарищем Саши Антонова оказался заполненным до последнего квадратного сантиметра. Больше того, таре­лочку с куском студня Саше пришлось нести в другой руке. Кассирша так долго считала Сашины приобретения, что Геннадий почти покончил с ужином, когда Саша, балансируя подносом, подошел к столику.

— У вас свободно? — Он бесцеремонно составил на соседний столик пустые тарелки и стал расставлять свою разнообразную снедь. Геннадий, хмуро поглядев на это обилие, покачал головой:

— Опускаешься.

— Геныч, мы с тобой в разных весовых категориях. А ничего студень! — Саша отправил в рот солидный кусок.

— Между прочим, на востоке говорят: завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу. Саша мгновенно отпарировал:

— Хочешь, могу считать это обедом. Придется поужи­нать позже, только и всего. Хочешь ватрушку?

— Нет уж, опускайся один. — Фомин, улыбнувшись, отрицательно покачал головой. — Я тебе не попутчик.

На лице Саши вдруг явственно проступил ужас:

— Караул! Опускаюсь! Тону! — Он чуть не целиком отправил в рот трубочку с кремом. — Спаси, друг!

Фомин не выдержал и фыркнул. Он знал Сашину давнюю привычку много есть, доставлявшую столько хлопот тренерам общества «Динамо». Был случай, когда в самый канун спартакиады выяснилось, что Антонов почти на пять килограммов вышел за пределы своей весовой категории, и этот излишек два тренера, сменяя друг друга, выгоняли из него вениками в парной. Да, собственно, и в финал первенства Европы Саша не попал по той же причине. Перед встречей с болгарином Жечевым пришлось париться до изнеможения. А у Жечева Саша обязан был выиграть: все предыдущие схватки между ними закончились в пользу Антонова. Ну, а теперь, вдали от тренеров, удержать Сашу будет просто немыслимо. Все- таки, когда Антонов принялся за вторую чашку кофе, Геннадий заметил:

— А немцы говорят: первая чашка кофе — лекарство, вторая — яд.

— Геныч! Ты глубоко, хотя и несколько узко образо­ван, — тотчас отозвался Саша. Он задумчиво оглядел пустые тарелки и сказал с сомнением в голосе: — Повторить, что ли?

— Не дури! — уже всерьез забеспокоился Геннадий. Он быстро допил кофе. — Пошли, пошли отсюда...

— Мальчики, вы куда? — Высокая, подчеркнуто мед­лительная девушка подплыла к их столику с чашкой кофе и бутербродами. — А я надеялась, что вы составите мне компанию. Я же вас сто лет не видела.

Она уверенным движением составила на соседний столик пустую посуду и вдруг, лукаво поглядев на друзей, указала на тарелки:

— Однако...

— В среднем на двоих это немного, — скромно сказал Саша.

Девушка улыбнулась. Она спокойно начала есть бутерброд, нимало не сомневаясь, что Саша и Геннадий останутся здесь. Она привыкла, что все всегда дорожат ее обществом, и держалась соответственно этой привычке. Действительно, ребята остались. Саша повернулся к Ген­надию:

— Ну что, Геныч, теперь-то уж явно надо что-нибудь взять... Я принесу.

Неожиданно девушка сказала:

— Слушайте, мальчики, про вас говорят ужасные вещи: будто вы поймали подпольного миллионера... или даже миллиардера с полным чемоданом золота. Есть тут какая-нибудь правда?

— Это кто же говорит? — насторожился Фомин.

— Господи! — воскликнула девушка. Да все без исключения. В троллейбусах, трамваях, на крытом рынке. А больше всех, наверное, у нас в театре. Увидишь двоих разговаривающих, смело подходи и включайся. Золото, мол, золотом, а какие там были камни!

Ребята переглянулись.

— Послушайте, Оля, — неуверенно проговорил Са­ша. — Ужель и вы такой ерунде поверили?

— А как же? — удивилась девушка. — Во-первых, интереснее поверить. Во-вторых, ваш смущенный вид говорит сам за себя. И в-третьих, — насмешливо глядя на своих собеседников, заключила Оля, — наша несосто­явшаяся актриса, а ныне стюардесса рейса девятнадцать- двенадцать видела этот чемоданчик собственными глаза­ми...

Она торжествующе тряхнула головой.

— Ну и как? Хорошо мое «в-третьих»?

— Прилично, — согласился Саша. — В спорте это называется хорошо подготовленной атакой.

Оля вздохнула:

— Не говорите! Чего стоило только номер рейса зазубрить. Но я знала, что тружусь не напрасно! Так как же? Признаете себя виновными?

— Что вам сказать? — серьезно проговорил Генна­дий. — Вы же знаете: действительность всегда скучнее легенды. Должны вас разочаровать: никакого миллионера нет и в помине.

— Ну-у, мальчики, — обиженно протянула девуш­ка. — Это не серьезно. Лучше скажите — секрет. И я не буду спрашивать. Только знаете что: хороши секреты — всему свету, копия — базару.

— Базар, Оленька, ненадежный источник информа­ции, — с важным видом сказал Саша. — Лучше послу­шайте Геннадия.

— Никакого миллионера нет, а есть самый банальный, заурядный спекулянт.

— И мошенник, — уточнил Саша.

— А золото? В чемоданчике? — требовательно спроси­ла Оля.

— И золота тоже нет. Анодированные штучки, металлолом.

— Но сбывать-то собирался за золото, — словно успокаивая девушку, заметил Саша.

Оля недоверчиво глядела то на одного, то на другого и жалобно выговорила:

— Стало быть, пропала моя хорошо подготовленная атака.

— Нет, почему же, — галантно улыбнулся Фомин. — Просто противник не стоил ее. И потом... вы же узнали правду.

Девушка была откровенно разочарована:

— Ну-ну... Лучше бы и не знать. Вечно все оказыва­ется... скукой.

...Ребятам пришлось проводить девушку до самого театра. У маленькой и узкой служебной дверцы, так не гармонировавшей с вызывающей роскошью залитого светом главного входа, Оля остановилась. Заметив, что друзья несколько шокированы неказистостью служебного входа, она усмехнулась:

— А между прочим, удивляться не стоит. В сущности, точное отражение восприятия искусства. Так дорогу в него, — она указала на парадный подъезд, — пред­ставляют любители искусства, а так — служители.

«Высокий гость»

...Не умаляя значения оперативно-розыскной дея­тельности органов милиции, все же следует отдать предпочтение работе профилактической. -

...В этом смысле значение документального фильма, задуманного режиссером А. С. Гнедых, трудно переоце­нить...

Из письма, приобщенного к материалам следствия управления политико-воспитательной работы МВД

Что и говорить, идея была неплохой. Снять на кинопленку весь процесс разоблачения преступника от самых первых допросов до вынесения приговора в суде — да, ценность подобного фильма не выразить ни в каких единицах. И, конечно, не ему, начальнику отдела ОБХСС, ставить палки в колеса киношникам, задумавшим снять фильм о милиции.

Но что-то все же не нравилось Хлебникову в этой идее, и режиссера, рассказывающего ему о замысле, он слушал насупленно, недоверчиво, словно тот затевал какую-то противозаконную махинацию. И странное дело — чем ярче повествовал Аркадий Семенович о своем будущем фильме, напирая на то, что это даже не кинонаблюдение, а киноисследование, новое слово в кинодокументалистике, что фильму почти обеспечен всесоюзный экран, а скорей всего, и международный, тем больше тускнел Хлебников. Тем туже стягивал к переносице густые и жесткие, уже заметно тронутые сединой брови.

Наконец, верный своей давней, выработанной привыч­ке трезво анализировать каждое свое чувство и ощуще­ние с позиций, как он выражался, критического реализма, подполковник задал себе вопрос: а чем, собственно, он недоволен? Он отлично знал, что весь отдел политико- воспитательной работы старается установить более тесные контакты с разными творческими союзами — писателей, кинематографистов, художников, отделением Всероссий­ского театрального общества, старается привлечь их внимание к работе милиции. Да и, честно говоря, сам он с интересом посмотрел бы такой занятный фильм, о котором столь восторженно рассказывает Аркадий Семенович. А вот поди-ка — явился к нему режиссер, сам, без приглашения, предлагает интересную и не совсем обычную идею, а он, Хлебников, колеблется. В чем дело, товарищ Хлебников?

Иван Николаевич не выдержал, усмехнулся. Как всегда, сработало старое, солдатское: стоило построже спросить себя, даже чуть-чуть прикрикнуть — сразу же нашелся и четкий ответ. Ему не нравился сам режиссер. Толстенький, коротенький, чрезвычайно уверенный в себе, он обладал быстрой, прямо-таки сверхскоростной манерой говорить. А главное — говорил слишком уж выспренно, демонстрируя полный набор расхожих формулировок о милиции, газетных шаблонов и громких фраз. И все это — со значительным видом, с полной убежденностью, что говорит на профессиональном языке.

Да еще эта амикошонская манера через две-три минуты знакомства переходить на «ты». Ужасно, ужасно не нравился он Хлебникову. И эти его «поединок умов», «преждевременное торжество преступника», «момент пе­релома, кульминация», «запоздалое раскаяние» резали ухо, как музыканту-профессионалу фальшивина ресто­ранного «лабуха». «Вот так небось и фильм снимет, — с неприязнью подумал Хлебников, — треску будет много, а толку — чуть». И тут же себя одернул — а почему обязательно так? Справедлив ли он к режиссеру, не судит ли по внешнему впечатлению? Допустим; Гнедых не относится к типу людей, вызывающих у Хлебникова симпатию. Ну и что? Разве это главное? И если интересы дела ставить в прямую зависимость от своих симпатий и антипатий, эдак можно зайти далеко. «Неужели старею? — с тревогой подумал он. — Начинаю все и вся оценивать применительно к себе? Нет, так не годится». Да и чем ему не угодил режиссер? Красно говорит? Но у них там, у киношников, свои законы. Где-то он прочитал или слышал, что если автор фильма не в состоянии красочно рассказать о своей будущей работе, он никогда не пробьет ее даже через худсовет. Отсюда и его велеречивость, это вполне понятно. Да, да, конечно, все так. И все же... есть что-то еще, какая-то заусеница, неверность, не дающая ему покоя. Что бы это?

А режиссер уже с минуту молчит, ждет, с удивлением глядя на постукивающего зажигалкой подполковника. Чтобы хоть что-то сказать, Иван Николаевич вяло произнес:

— Я все же не понимаю, чем вас заинтересовало именно это дело, Аркадий Семенович. Оно только начато...

— Именно этим, именно, — обрадовался режиссер. — Мы хотим идти от истоков. Я еще выскажу свое «фе» вашим ребятам. Не могли в самолете шепнуть мне на ушко, что сейчас произойдет... Мы бы прямо задержание сняли.

— Они не могли, — хмуро сказал подполковник. — Служебная тайна.

Режиссер поморщился:

— Ох ты, опять тайна! Ну до чего же вы любите в тайны играть, спасу нет! Да нынче об этом на всех углах кричат. Все равно на суде все будет оглашено.

— На суде — другое дело. А пока...

— Да поймите вы, потом будет поздно снимать. Это же документальный фильм. Не могу же я заставить пре­ступника играть сцены допросов, да и вас тоже не могу. Вы же не актеры, вы не сыграете, фальшь поползет из каждого слова! А Чубаров просто откажется — и вся любовь.

— А вы полагаете, сейчас он...

Режиссер отчаянно замахал руками.

— Ни в коем случае!. Только скрытой камерой! Чтоб даже следователь не знал. Иначе он невольно потеряет естественность, зажмется — и прощай правда жизни!

— Чем же все-таки вас заинтересовал Чубаров? — уже настойчивее спросил подполковник.

Гнедых ответил, не задумываясь:

— Хочется создать обобщенный кинопортрет стяжате­ля. Конкретного носителя тех пережитков, против которых мы ведем борьбу. Так сказать, живое воплощение их. Это немало...

— Да... — задумчиво подтвердил подполковник, — немало...

— Вот видите! Даже вы это понимаете. Еще неизве­стно, от чего будет больше пользы: от нашего фильма, воздействующего на миллионы, или от изоляции одного- двух мерзавцев. Не обижайтесь, пожалуйста.

— Я не обижаюсь, на что же... — равнодушно сказал Хлебников. Его беспокоило, что он никак не мог выявить таинственную заусеницу, тем не менее, реально существу­ющую и немало мешающую их разговору о фильме. Во всяком случае, дело было уже не в симпатиях и антипати­ях. В процессе беседы он не то чтобы изменил первое впечатление о режиссере, а скорее примирился с ним. В конце концов, Гнедых не в друзья ему набивался и не в штатные сотрудники. Надо его принимать таким, каков он есть. А дело свое он, кажется, знал, по крайней мере отчетливо представлял, что он хочет видеть в своей картине. Это уже неплохо. И если дать ему толкового консультанта...

Аркадий Семенович некоторое время следил за подполковником и вдруг, улыбнувшись, сказал:

— Есть такой романс у Чайковского — «Я вам не нравлюсь».

— Да не в этом дело, — досадливо пристукнул зажигалкой Хлебников и тотчас же спохватился: — Что вы сказали?

Режиссер засмеялся — искренне, без всякой натуги.

— Не хитри, Иван Николаевич, — просто сказал он. — Тебе это все равно не удастся. Но не любовником я пришел к тебе, Великий Новгород! — с пафосом процитировал он и резко меняя тон заключил: — Давай лучше дело делать — это в наших общих интересах. А остальное... — Он беспечно махнул рукой. — Стерпится-слюбится.

«Ух ты, черт глазастый», — с невольным уважением подумал Хлебников и сразу же испытал некоторое облегчение. Показалось, что он ущупал-таки проклятую заусеницу.

— Ответьте-ка мне еще на один вопрос, Аркадий Семенович. Почему именно вы снимаете такой фильм? У вас же, насколько я понимаю, совсем другой профиль?

Гнедых разочарованно присвистнул:

— Э, дорогой Иван Николаевич, это в тебе говорит ведомственная узость. У нас ведь не контора: этот — то, а тот — другое. Я профессиональный режиссер. Неужели я буду снимать одни железки? Да пропади они! Вам угодно мандат? Пожалуйста...

Он вытащил из кармана членский билет Союза кинематографистов, а уже из него — вчетверо сложенную бумажку.

— Видите? Студия телевидения поручает мне съемки документальных фильмов, сюжетов и прочая, прочая. Я им знаете сколько фильмов сделал. Я ведь почему в НИИ-то пошел? Времени — вагон. Да и зарплату не сравнить. А это еще пока тоже имеет значение, верно?

— Я понимаю, — увядшим голосом сказал подпол­ковник, снова почувствовав, что беспокойство его не исчезло, выявленная было причина оказалась явно не той. Он встал, показывая, что беседа окончена. — Словом, ничего вам не скажу, Аркадий Семенович. Надо ваше предложение обсудить.

— Посоветоваться с народом? — Гнедых насмешливо указал пальцем в потолок.

— А что ж, — спокойно согласился подполковник, — тоже надо.

И только полчаса спустя, раздумывая над визитом «высокого гостя», Хлебников понял причину своего беспокойства: ему не хотелось допускать этого легко­мысленного человека к материалам расследования.

Оправдательный аргумент

— Мне позвонил мужской голос и сказал, что должен срочно поговорить со мной... об отце. Я ждала в магазине минут пятнадцать. Потом появились эти...

Из протокола допроса Тани Чубаровой в судебном разбирательстве

— Да, махнули мы лихо, — говорил Фомин, когда ребята, проводив Ольгу, неторопливо шли по набережной. — Еще эти наручники дурацкие. За­чем ты их вообще-то приволок? Тоже мне — старший группы... Пижон.

— Приволок... А я знаю, зачем? Выдали — я взял...

— Брось, Санька, — серьезно сказал Фомин. — А то я не знаю. Наручники выдают по особому требованию. Как ты их выпросил — ума не приложу!

При последней фразе Фомина Саша даже остановился.

— Старик! Можешь верить или не верить. Даю честное слово: я не просил. Мне приказал их взять сам Хлебников!

Фомин удивленно присвистнул.

Они подошли к ярко освещенному «Гастроному». Саша схватил товарища за локоть:

— Геныч, яви божескую милость. Давай конфеточек каких-нибудь.

Фомин погрозил кулаком:

— Ты... тип, не удовлетворенный желудочно. Когда ты уймешься?

— Перед зарплатой, Геныч, денька за два, не раньше. Обожди, это еще что за представление?

Из дверей магазина вывалилась группа подвыпивших парней. Они увлекали за собой испуганную девушку, которую цепко держал за руку высокий парень в берете.

— Что вам надо? — отбивалась девушка. — Пустите меня.

— Отпустить такую киску! Плохо вы о нас думаете, — насмешливо говорил парень в берете. — Да не бойтесь... Прогуляетесь с нами — и порядок.

— Оставьте меня! — Девушка попыталась вырваться. Компания пьяно захохотала.

— Ого! Классная чувишка...

— В порядке.

— Ты, козел, пусти ее в натуре...

Хохот.

Фомин грустно покачал головой:

— Ну вот, снова врезались. Теперь опять неприятно­стей не оберешься.

— Здрасте, пожалуйста! — возмутился Саша. — За что же, неприятности? Мы все же в первую голову милиционеры, а все остальное потом.

— Ага! — язвительно согласился Геннадий. — А что в прошлый раз сказал Хлебников: «Ходите-бродите, сами всех задираете. Бравируете своим чемпионством. Надо уметь наводить порядок спокойно, без методов Жана Маре». Помнишь?

— Так что же? — зло сказал Саша. — Может, заво­пим: милиция!?

— Пустите! Милиция! — тоненьким голосом выкрик­нула девушка.

— Ну вот, прямой и ясный призыв, глас трудящего­ся, — усмехнулся Саша, наблюдая, как редкие прохожие стараются обойти сторонкой опасную компанию. Двое мужчин, бормоча «хулиганье, распустились», прямо около друзей деловито перешли на другую сторону набережной, к парапету.

Ребята молча направились к веселящимся пар­ням.

— Только без драки, слышишь, Сань, — торопливо сказал Геннадий.

Саша, не отвечая, раздвинул парней и шагнул в самую середину. Сказал уверенно и властно:

— Стоп! Детские игры отменяются из-за позднего времени. Участников просят расходиться по домам!

Парни, ошеломленные столь внезапным и дерзким вмешательством, на минуту растерялись, и Саша неторопливо вывел девушку из круга. Рядом с ней тотчас же стал Геннадий. Но, сообразив, что добыча ускользнула, парни грозно надвинулись на Сашу, поскольку он стоял ближе. Послышались возгласы:

— А это что за фраера?

— Вас кто сюда звал?..

— Ну-ка валите отсюда!

Парень в берете властно поднял руку:

— Парни, цыц! С этими заступничками мы сейчас потолкуем!

Саша, не оборачиваясь, бросил через плечо:

— Старик, развлекай девушку, а со мной тут хотят о чем-то потолковать. Любопытно будет узнать.

Геннадий прикинул: противник не из опасных, его помощь Александру едва ли потребуется.

— Пойдемте отсюда, — предложил он девушке. Та посмотрела на него с удивлением и гневом.

— Вы что, с ума сошли? Они же его изобьют.

Геннадий с сомнением покачал головой:

— Вряд ли... Но смотреть тут действительно не на что. Пойдемте, пойдемте... — Он попытался взять ее за рукав. Девушка резко выдернула руку.

— Эх вы! Это же ваш товарищ! А вы... Это же бандиты... с ножами!

— Да ну, какие там бандиты, — пренебрежительно сказал Геннадий. — Так, шантрапа. А ножи, ножи... не знаю. Сейчас увидим...

Он стоял спокойно, не изъявляя ни малейшего желания броситься на помощь товарищу. Девушка растерянно смотрела на него.

— Вы что ж, так и будете стоять? — тихо спросила она.

— Ага! Мне приказано вас развлекать, — как можно беззаботнее ответил Геннадий.

— Тогда я пойду! — Она рванулась к Саше, но Геннадий схватил ее за руку:

— Стоп! Это нечестно. Вы нарушите нормальное соотношение сил. Их же только пятеро. — Он пристально следил за событиями.

Между тем парни все плотнее обступали Сашу, и он был вынужден попятиться. В центре наседал парень в берете.

— Ты, фраер тухлый! Стоишь?

— Точно подмечено, — улыбнулся Саша. — Вы чело­век наблюдательный.

— А сейчас будешь лежать! — Медленно, значительно он вынул из кармана финку. Веселость с Сашиного лица мгновенно испарилась, глаза зло сощурились. Парни как по сигналу бросились на Сашу. Раздался мучительный стон, крик боли. Девушка вскрикнула, Геннадий невольно сделал шаг вперед. Но почти в ту же минуту все и окончи­лось. На ногах — один Саша Антонов, а вокруг в нелепых позах валялись все пять парней. Двое из них стояли на четвереньках, не решаясь подняться. «Берет» — на спине, широко раскинув руки, как убитый. Все произошло очень быстро: Саша встретил ударом снизу в подбородок «Берета», рубанул ладонью по шее нападавшего справа, ногой ударил в коленную чашечку левого и, сделав захват, перекинул через плечо четвертого, обрушив его на набегавшего пятого.

— Вот и верь вам после этого, — слегка вздрагиваю­щим голосом, но вполне миролюбиво сказал Саша двум стоящим на четвереньках парням, чем-то очень похожим на побитых собак. — Говорили — потолкуем, а вы нате-ка, пожалуйста, драться. Нет, драться я не согласен! Вот мотопатрулю вас сейчас сдам. Это определенно.

Можно было подумать, что Саша нечаянно произнес таинственное заклинание из старых арабских сказок. Во всяком случае, всю компанию вдруг подбросило вверх, как единой пружиной, и не успел Саша хоть как-нибудь среагировать на столь стремительное исцеление, как парни улепетывали уже в ворота проходного двора, находивше­гося по меньшей мере в полусотне метров. И первым нырнул туда «Берет», только что не подававший призна­ков жизни.

— Эх, ты! — Саша изумленно глядел им вслед. — Покойнички-то мои... до чего шустрые!

Подошел он со сконфуженным видом, бормоча:

— Так себе сработал, на «троечку».

Девушка, закрыв ладонями лицо, плакала, Геннадий неловко топтался около нее, держа в руках носовой платок и не решаясь его предложить. Сделал Саше «глаза»: мол, что делать-то? Саша пожал плечами — по успокоению девушек он тоже не был специалистом. На всякий случай вступился:

— Ну, успокойтесь, девушка, что теперь-то плакать? Они теперь сами, наверное, в три ручья рыдают где-нибудь в сточной канаве. — Он старался говорить о них как можно обиднее, считая, что это должно понравиться девушке. Но та вдруг затрясла головой, не отрывая ладоней от лица, с трудом выговорила:

— Нет... не рыдают... не вышло здесь... к другим пристанут... Подонки... и трусы к тому же! Господи! Ходит же такая погань по земле! — Это она выкрикнула отчетливо, со злостью.

— Нет, сегодня они, пожалуй, не пристанут, — раздумчиво сказал Саша. — При всей моей недобросове­стности им все же немного досталось...

— Что же ты? — укоризненно шепнул Геннадий. — Хотели без драки...

— Не беспокойся! На этот раз есть оправдывающий аргумент, — шепнул Саша. Он похлопал себя по карману, где лежала финка. — Повезло...

Самое удивительное поджидало ребят в финале этого инцидента. Когда, знакомясь, Таня назвала свою фами­лию, друзья так и застыли. И было от чего: фамилия Тани оказалась... Чубарова!

Хождение по людям

Бутурлин Петр Степанович, 1933 года рождения, контролер пассажирских перевозок управления ГВФ. Дисциплинирован, морально устойчив, замечаний по службе не имеет. В прошлом — пилот 2-го класса, полеты оставил по состоянию здоровья...

Из характеристики П. С. Бутурлина, затребованной народным судом

Два последующих дня были набиты делами, что называется, под завязочку. Легко сказать: надо — значит, проверим. На практике это означало: надо объехать не меньше тридцати адресов, находящихся порой в самых противоположных концах города. А между прочим, подполковник, распорядившись проверить пасса­жиров, в машине друзьям решительно отказал. И, конечно, сделал это не без задней мысли, рассчитывая на личный Сашин выезд — прекрасную, бесшумного хода «Яву».

Сначала друзья собирались разделить адреса пополам, но Саша отверг это намерение как несправедливое: у Геннадия-то мотоцикла не было. Да и веселее ездить вдвоем, что ни говори.

В эти дни ребят можно было видеть то в солидной, благополучно-унылой конторе «ОблзерНостройпроект», беседующими с человеком средних лет в нарукавниках канцеляриста, то в ресторане «Плес» около тамошнего кумира — аккордеониста Дмитрова, то у дантиста-надомника Иванова.

Последним в их списке был Петр Степанович Бутурлин. И, направляясь к нему домой, в дачный поселок Шестереновка, ребята уже жалели, что не отправились прямо в аэропорт, на его службу. Пусть было бы дальше, но зато ехали бы хорошей асфальтированной дорогой, а не преодолевали то песок, то глину, то всякую проселочную грязь, поминутно соскакивая с седла и вытаскивая буксовавший мотоцикл.

— Угроблю! Непременно угроблю я тут свою «явушку», — ругался Саша, с трудом удерживая в равновесии фыркающую машину. — Это же пес знает что за дороги!

— «Жигули» купишь, — успокоил Геннадий. — Всем отделом будем приветствовать.

— Да? — на мгновение обернувшись, саркастически произнес Саша. — Между прочим, мои уважаемые род­ственники решили, что теперь при моей гигантской зарплате инспектора ОБХСС я живу как бог. Или как полубог, что, по мнению Остапа Бендера, было одно и то же. И соответственно считают, что вот эта керосинка — их последний взнос в дело моего становления.

Геннадий засмеялся.

— Я из самолюбия года два оставлял их в этом приятном заблуждении, но, кажется...

Мотоцикл окончательно забуксовал. Дальше ехать было немыслимо: на всю ширину улочки, вьющейся между сплошными изгородями и свесившимися через них куста­ми, разлилась лужа. Лишь сбоку, вдоль ограды, лепилась узенькая тропинка.

— Слезай с коня, джигит, приехали, — заявил Генна­дий. — Пусти его пастись и топаем.

— Думаешь? — не сходя с седла, рассеянно спросил Саша, лихорадочно озираясь: он все же надеялся проехать. Убедившись, что пути действительно нет, он со вздохом заглушил мотор.

— Не упрут? — с тревогой сказал он, ставя машину на подставку.

— Вряд ли. Тут воров не любят. Да и близко, наверно. Видишь — уже шестьдесят восемь. — Геннадий показал на номер дома. — А то оставайся здесь, я один сбегаю.

— Еще чего! — сердито сказал Антонов и первым направился в обход лужи. — И чего люди забираются в такую дичь? Тоже мне, землевладельцы. Экономический противник — частный сектор. «Хычники».

Он указал на таблички, висевшие почти на каждой калитке: «Во дворе злая собака».

— Ну, конечно, «хычники», — возразил Геннадий. — Всякие есть: пенсионеры, инвалиды, больные. И вообще — любители.

Саша засмеялся:

— Знаем этих «любителей», — и кого-то зло пере­дразнил: — «Клубнички, клубнички моей отведайте! Рубчик — кулечек, для сынков, для дочек. Налетай — подешевело...» Нет, в самом деле, ты кинь взгляд, старик.

Они стояли так, что им была видна почти вся эта кривая и густая улочка: на заборах — колючая про­волока, всюду собачьи морды на предупредитель­ных табличках, где-то в глубине дворов действительно слышалось звяканье цепей и глухое ворчание. Заборы — высоченные, добротные, как крепостные стены.

— Укрепления по последнему слову техники... средне­вековья, — негромко сказал Саша. — А вот и для нашей идеологии, — насмешливо заметил он, указывая на узкую щель в массивной калитке. Над щелью синей краской было выведено: «Для писем и газет». Ниже наклеены выре­занные заголовки: «Здоровье», «Работница», «Советский экран», «Пионерская правда».

Геннадий глядел молча. Кажется, и его чем-то задела открывшаяся картина. Он было нахмурился, потом резко тряхнул головой, словно отгоняя наваждение:

— Хватит символику разводить! Тоже мне — большой мастер социальных обобщений. У тебя чего было по истмату?

— Четыре балла, старик, ваш номер не пляшет...

— Завысили! — уверенно изрек Фомин.

— Угу! — насмешливо согласился Саша, шагая сле­дом за Фоминым. — Ты что, забыл нашего Арона? Он завысит... — И тут же без перехода спросил:

— Чего ж этот Бутурлин сюда забрался? Что ли, тоже «хычник».

— Глупости. Он же в аэропорту работает. Тут до него — рукой подать. С какой стати ему из города каждый день мотаться?

Друзья подошли к дому, стоящему несколько ближе к ограде, чем другие. Да и сама ограда была не столь внушительна, как соседние, — скорее загородка пали­садника. Саша открыл калитку.

— Хоть здесь без собак, — удовлетворенно заметил он. — С этой минуты начинаю уважать Бутурлина.

Он зашагал через двор к крыльцу.

— Санька! — вдруг крикнул несколько отставший Фомин и бросился вперед.

Из-за сарая, прижав уши и низко стелясь над землей, молча неслась устрашающих размеров овчарка. Она уже готова была прыгнуть на спину Антонову, но Геннадий перехватил разъяренную собаку в воздухе и с неожи­данной в нем силой отбросил в сторону. Овчарка взвизгнула и, только теперь зарычав, снова ринулась на ребят. Но они уже стояли плечом к плечу и дружно встретили ее пинками.

На крыльцо поспешно выбежала полненькая мило­видная женщина лет тридцати пяти.

— Рекс! — закричала она. — Нельзя! Рекс! На место!

Пес, сжавшись, как пружина, глухо рычал. Он не решался повторить нападение, но и отнюдь не собирался отправляться «на место».

— Петя! — Закричала женщина. — Уйми же его...

— Это мы еще поглядим! — послышался изнутри спокойно-насмешливый голос, и из дверей вышел корена­стый, крепкого телосложения человек с густой, неухо­женной шевелюрой. Кажется, он был немного навеселе. Недружелюбно оглядев гостей, спросил:

— Что вам здесь надо? Если, по-вашему, не заперто, стало быть, можно врываться?

— Вот что, гражданин Бутурлин, — официальным тоном сказал Геннадий. — За такие штучки... можно ответить!

— Ох ты! — Бутурлин расплылся в ухмылке. — Напу­гал! Честное слово, напугал! Поглядите на них: врыва­ются ко мне во двор да еще начинают угрожать. Рекс! — грозно закричал он.

— Стоп! — Саша поднял руку. — Пожалейте собаку, Бутурлин. Я ее сейчас ка-ак хвачу вон о тот столбик! А мне она нравится. Отличный зверь!

Бутурлин недоверчиво посмотрел на ребят, но, кажется, вид Саши Антонова вполне подтвердил угрозу.

— Попробуйте только! — глухо пробормотал он. — За собаку ответите!

Геннадий невольно ухмыльнулся:

— Железная логика!

— Да кто вы такие? — колюче уставившись на ребят, спросил хозяин.

— Из УВД. — Фомин показал ему красную книжечку.

— А что же вы сразу не говорите! — Бутурлин неожиданно зевнул, прикрыв рот ладонью. — Откуда я знаю, кто тут шляется? Места у нас смутные...

Он кинул косой взгляд на Рекса, все еще находившего­ся в полной боевой готовности, без всякого выражения обронил:

— На место.

Боевое выражение на морде собаки тотчас испарилось без следа, она поднялась на лапы, вильнула хвостом и отправилась к своему сарайчику.

— Как я его забыл запереть! — сокрушенно сказал Бутурлин. — Неужели склероз начинается? Вроде бы рано...

Он размышлял вслух, не обращая никакого внимания на гостей. Потом резко обернулся к ним: — Ну, блюстители закона, зачем пришли?

Оставим вплоть до выяснения

Нож иностранной марки, судя по свастике на рукоятке, — немецкий, обоюдоострый, наточенный, дли­на клинка 25 см, ширина 3,5 см, рукоятка светлая, костяная, инкрустированная...

Из описания предъявленных суду вещественных доказательств

Утром, в десять ноль-ноль, ребята дружно щелкнули каблуками в кабинете подполковника Хлебнико­ва. Тот, не отнимая от уха телефонной трубки, указал глазами: мол, проходите, садитесь. Ребята уселись около стола, стали с интересом прислушиваться к телефонному разговору. Собственно, разговор носил односторонний характер. Хлебников слушал невидимого собеседника, иногда роняя лаконичные, уставные фразы: «Так точно, товарищ комиссар», «Слушаюсь, товарищ комиссар», «Понятно, товарищ комиссар». Закончился разговор столь же коротко: «Хорошо, товарищ комиссар. Сейчас прине­су»...

Хлебников положил трубку, вздохнул:

— Ну, началось! Высокое начальство заволновалось. Впрочем, ничего не попишешь, гуси-лебеди, дело не ординарное, не каждый день валютчики объявляются. Резонанс...

Он взял «дело» и, обронив: «Посидите, я сейчас», — вышел из кабинета.

Вернулся он не скоро. Саше уже надоело сидеть, и он подошел к небольшому книжному шкафу — единственно­му украшению кабинета, если не считать украшениями массивный старомодный стол, сейф да дюжину стульев. Посмотрел названия книг, присвистнул:

— Глянь-ка, Геныч, какие шедевры литературы: «Бухгалтерский учет», «Функции промбанка», «Акцептное и аккордное кредитование». Хочешь, зачту?

Он взял толстенную, страниц в семьсот, книгу, раскрыл наугад и, путаясь, прочитал длинную, с многочисленными придаточными предложениями фразу, наполовину состоящую из финансовых терминов. Поднял глаза на приятеля, задумчиво покачал головой:

— Потрясающе! Легкость и изящество стиля не затушевывают всю глубину содержания.

Геннадий зловеще ухмыльнулся:

— Рано потешаешься, Сашенька. Не иначе как эти томики нам приготовлены.

Саша сразу потерял веселость, обеспокоенно спросил:

— То есть?

— А помнишь, что он говорил? Без знания основ бухгалтерии в ОБХСС делать нечего. А это, — Геннадий кивнул на шкаф, — претворение теории в практику.

— Это дудки! — решительно возразил Саша. — Слуга покорный! Хватит с меня финансового права!

— Угу... Так он тебя и спросит — хватит или нет.

— Да я скончаюсь от иссушения мозгов на второй странице! — с отчаянием воскликнул Саша.

В этот момент и появился подполковник. Проходя на свое место, он мельком глянул на книгу в Сашиных руках, одобрительно кивнул:

— Уже заинтересовались? Похвально.

Внимательно посмотрел на лица ребят — растерянное и испуганное Сашино и преувеличенно серьезное Генна­дия, прилагавшего титанические усилия, чтобы ненароком - не фыркнуть, — закончил:

— Бесценные, скажу вам, книги для нашей работы.

Сел, неловко сгорбившись над столом. Секунду-другую помолчав, приказал:

— Теперь давайте к делу. Что скажете?

— Все, товарищ подполковник! — отчеканил Саша.

— Что все?

— Проверили весь список...

— Ага... Обошлись, стало быть, и без машины. Вот видите. Итоги?

— Все правильно, товарищ подполковник, никаких «инкогнито».

— Так, так, интересно.

Разглядывая списки пассажиров, он быстро ставил птички против оставшихся фамилий. Потом, отложив бумажку, испытующе поглядел на ребят:

— Ну, а все-таки? Ничего вам не бросилось в глаза... особенного?

— Нет, товарищ подполковник, ничего особенного не бросилось, — отчеканил Саша.

— Да, да. Собственно, и не должно было броситься.

Он встал, заходил по кабинету. Сам крупный, грузноватый, он и зашагал крупным, тяжелым шагом. Кабинет был явно тесен ему — так и казалось, что он что- нибудь растопчет на пути. Даже атлетически сложенный Саша невольно сторонился, когда Хлебников проходил мимо него.

— Я вот все думаю про этого Чубарова. Ну, почему, спрашивается, он угнал автобус?

— Как почему? — удивленно спросил Геннадий.— Опаздывал.

— Но почему не машину какую-нибудь? Ведь за «Экспресс» обязательно придется отвечать. И серьезно. А он человек с положением...

— Ну, Иван Николаевич, — засмеялся Саша. — С его художествами угон автобуса — семечки. Скорей все­го, это и в совокупность не войдет. Что там полагается — мелочь.

— Да? — сощурился подполковник. — А он что, уже знал, что ли, что его судить будут?

— Нет, конечно, — растерялся Саша.

— Так почему же он решился угнать «Экспресс»? — чуть не закричал подполковник.

— Первое, что подвернулось, — высказал предположе­ние Геннадий, — У него времени было в обрез.

— Так, — коротко кивнул Хлебников. — А почему времени в обрез?

Ребята недоуменно переглянулись, на всякий случай промолчав.

— Вы не гримасничайте. Я спрашиваю: почему у него образовался такой цейтнот?

— Кто ж его знает, — глубокомысленно высказался Саша.

— Я знаю, — внезапно успокоившись, заявил под­полковник. — Во сколько рейс?

— В восемь сорок пять.

— А в восемь открывается сберкасса, где он снял с книжки девять с половиной тысяч рублей.

— Ну вот и ответ, — невольно вырвалось у напря­женно слушавшего Фомина.

Подполковник отрицательно покачал головой.

— Обождите. Вы обратили внимание, что накануне вечером, покупая билет на рейс девятнадцать-двенадцать, он не взял билет на автобус к этому рейсу? Значит, он уже знал, что будет в цейтноте, что придется мчаться сломя голову с очень реальным риском опоздать?

— Видимо, знал, — медленно выговорил Геннадий.

— Конечно, знал, — уверенно подтвердил подполков­ник. — На сберкассу, на дорогу к автовокзалу надо по меньшей мере пятнадцать минут. Остается полчаса. Добраться за это время до аэропорта почти немыслимо. Так почему же он взял билет именно на этот рейс, восемь сорок пять? А, скажем, не на следующий — в десять пятнадцать?

Ребята молча глядели на него.

— Вывод может быть только один: ему надо было попасть именно на этот самолет — и ни на какой другой.

Он помолчал и очень тихо, каким-то отрешенным голосом произнес:

— Но если не пассажирами, чем же еще он мог привлекать его, а? Гуси-лебеди?

Ребята огорошенно молчали.

Он потер виски, глядя словно бы сквозь ребят, затем лицо его приобрело обычное невозмутимое выражение.

— Ладно, как говорится, оставим вплоть до выяснения. А времени у нас ой как немного — дело-то скоро следователю передавать.

— Ага! Вот они где, разбойники! Оба сразу!

В кабинет бесцеремонно вторгся майор Хмелевский, заместитель начальника отдела службы. Это был довольно тучный, пожилой, весьма добродушного вида человек, тем не менее очень подвижный, что совсем не согласовывалось с его внешним обликом. Говорил он громко и возмущенно, и невозможно было понять — искренне его возмущение или притворно.

— Вот, Иван Николаевич, сам как его, полюбуйтесь, что твои мальчики опять наработали. Сам как его, повздорили на набережной с какими-то юнцами и отдела­ли их по первое число. До каких же пор, сам как его, это будет продолжаться. Вам что — для этого звание чемпио­нов Европы присвоили? Терроризировать улицу?

— Я не чемпион, — скромно опустив глаза, уточнил Саша. — Третий призер. Геннадий вон чемпион. — И тут же не преминул уточнить: — Правда, моя весовая катего­рия труднее.

— Вот посажу вас на пятнадцать суток, — зловеще выговорил майор, — там разбирайтесь в категориях. И в ЦС «Динамо» сообщу, что тут их, сам как его, спортсмены выделывают. Получите пожизненную дисква­лификацию — вот тогда запоете!

— Это правда? — Хлебников сурово уставился на ребят.

— Еще бы не правда! — подхватил майор. — На­ружная служба задержала минувшей ночью двоих из этих, сам как его, потерпевших. Ну, кое за что... Вы бы послуша­ли, Иван Николаевич. Прямо легенду рассказывают. У этих безвинных юношей до сих пор, сам как его, от страха зубы стучат. Чей же еще почерк?

— Я спрашиваю, — не повышая голоса, потребовал ответа Хлебников, — ваша работа?

— Так точно! — хмуро отвечает Фомин.

— Не совсем точно и совсем не так! — возразил Саша.

Он выскочил из кабинета и вернулся, держа в руке финку.

— Вот, полюбуйтесь. Не успели еще сдать. Вот с чем эти «безвинные юноши» кидаются!

Майор взял у Саши финку. Это было настоящее оружие, отнюдь не кустарного производства, с остро отточенным лезвием. На рукоятке распластал крылья фашистский орел, держа в лапах кружок со свастикой. Майор с кривой усмешкой глядел на гитлеровскую эмблему.

— Мда... сам как его, — выговорил он, — серьезная игрушка.

Подполковник в свою очередь взял финку, взглянул на нее и брезгливо швырнул на стол:

— Знакомая штука. Снаряжение немецкой разведки. Последнюю такую выбил 10 мая, в Будапеште, уже после победы. Какой-то свихнувшийся фанатик кинулся...

Он еще раз покосился на финку, не беря ее в руки, вздохнул:

— Признаться, не думалось, что кто-нибудь подхва­тит... Да еще у нас... Эх, ребята, ребята...

Было видно, что он сильно взволнован. Пальцы, достающие из пачки сигарету, прыгали. Заметив состояние Хлебникова, Геннадий с горячностью заговорил:

— При чем тут ребята, Иван Николаевич? Совершенно незачем тут обобщать. Это же не ребята! Так... подонки! Сколько их? Горсточки — плюнуть и растереть. Да и сами они... если бы подумали... Это же все от полной безответ­ственности... Честное слово!

Майор*поглядел на Геннадия:

— А что? Я думаю, тут он, сам как его, в самое яблочко, Иван Николаевич, а?

Подполковник внезапно улыбнулся, покачал головой:

— Ах, гуси вы мои лебеди! Уже начальника воспиты­вать взялись. Так сказать, летучий урок политграмоты. Да не обвиняю я ваше поколение, успокойтесь! Просто обидно стало. За них же в войну... Впрочем, ладно. Хватит об этом. Тем более что, насколько я понял, вы тоже умеете финки выбивать.

— Даже слишком умеют! — снова возвысил голос майор. — Не мешало бы убавить прыти! Предупреждаю: если еще раз услышу...

Он вдруг засмеялся и махнул рукой:

— А впрочем, правильно вы их отделали. Эти юнцы, сам как его, уже по нескольку приводов имеют... Видно, хватит их воспитывать, пора и честь знать.

— За что же вы нас-то тогда? — с обидой в голосе спросил Саша.

— Для профилактики! — спокойно ответил майор. — Чтоб поменьше это, сам как его, свое чемпионство в ход пускали. Ясно? А этого фашиста я заберу! — Он уложил финку в портфель. — Хватит ему, сам как его, по белу свету гулять.

«Первая колонна марширен»

Считаю необходимым отметить успешную работу всего коллектива ОБХСС, обеспечившего разносто­ронний характер дознания по этому важному делу.

Из приказа начальника УВД

Сколько раз уже Хлебников убеждался: даже самым тщательным образом разработанная схема операции при ее проведении начинает обрастать такими подробностями, отклонениями и изменениями, что порой ее самое уже трудно становится и узнать. Однажды ему пришлось присутствовать на установке перед игрой местной футбольной команды «Динамо». Тренер, воору­жившись указкой, с профессиональным видом расхаживал перед магнитным стендом, передвигал фишки, обозна­чавшие игроков, определял каждому задание с учетом характера действий противника и его возможностей. По тренерскому расчету выходило, что динамовцы должны победить с внушительным счетом — 4:0 или даже 5:0. Поддавшись железной логике тренера, а главное, логике магнитного стенда, Иван Николаевич с уважением думал: «Ух ты! Футбол-то, оказывается, целая наука!». Увы! На зеленом поле все было наоборот: вместо последо­вательного наступления динамовцы демонстрировали паническую оборону, мяч отбивался куда попало, никто и не думал, чтобы «через правого полузащитника мяч передать в центр, откуда, выманив на себя опекуна, сделать передачу на левый фланг, выйти на прострел и забить гол». В итоге динамовцы пропустили три «сухих» мяча от сравнительно несильного противника, так и не показав осуществления ни одной из плановых задумок.

Иван Николаевич не удержался и вскоре после игры ехидно спросил тренера: «Ну а как же ваш план?» Тренер только отмахнулся: «А-а, не выполнили. Что поделаешь: мяч круглый». Та игра его уже не волновала: на очереди был новый противник и новый план.

Ну как было тут не вспомнить Толстого с его злой насмешкой над кабинетными диспозициями... «Первая колонна марширен туда-то, вторая колонна марширен туда-то». Это толстовское «марширен» и стало у Хлебни­кова окончательным приговором всякому нереальному прожектерству.

Когда в поле зрения ОБХСС появился «старый знакомый» Ивана Николаевича директор ювелирторга Чубаров, насторожился весь отдел. Что ни говори, а дела о валютчиках стали редкостью. Все понимали, что это так и должно быть, это правильно. Сотрудникам ОБХСС часто приходилось ковыряться то в бумажках какого-нибудь Гортопа, то в квитанциях дровопилочного склада, то в отчетности магазина хозинвентаря. Да, конечно, эти «ковыряния» вскрывали порой и злоупотребления, и хище­ния, и разбазаривания государственных средств, да, никто не отрицал важности этой работы и, разумеется, не уклонялся от нее, но... Словом, не было в отделе сотрудни­ка, который не мечтал бы заняться «делом Чубарова».

К счастью, работа нашлась многим. Во-первых, срок на производство дознания закон оговаривает строго — де­сять дней. А поскольку Хлебников не любил сдавать в следственный отдел полуфабрикаты, «копать» приходи­лось глубоко и быстро. Во-вторых, всем своим опытом, всей выработанной за долгие годы службы интуицией Хлебников чувствовал, что Чубаров — не одиночка, что арест не заканчивает дела, а, скорее всего, только начинает его. Оперативные группы, возглавляемые наибо­лее опытными сотрудниками, двинулись в глубокий поиск. Чубаров уже пребывал в тюремной камере, тщательно отшлифовывал свои программы — минимум и максимум, а вокруг его биографии шла напряженнейшая работа — выявлялись связи, изучались его знакомства, маршруты и цели командировок. Папка с «делом Чубарова» в сейфе у Хлебникова толстела буквально не по дням, а по часам, и очень любопытные начинали проглядывать факты.

В общем, все шло по плану, который, казалось бы, ничем не напоминал «первая колонна марширен». И все- таки с первого же дня возникла в нем одна неувязка.

Касалась она, главным образом, обоих новичков — лейтенантов Антонова и Фомина. Поначалу, учитывая серьезность и важность операции, Хлебников намеревался вообще обойтись без них. «Пусть чуть-чуть нарастят мясца», — коротко выразился он, обсуждая первоначаль­ный план операции, когда стало известно, что Чубаров вылетает завтра в Адлер, имея при себе золото и драго­ценности. Но Саша, уже бывший на дружеской ноге буквально со всеми сотрудниками отдела, тут же, конечно, узнал об этом решении подполковника и чуть ли не со слезами на глазах упросил его поручить и им с Фоминым что-нибудь. Зная прекрасную спортивную подготовку своих чемпионов и их недюжинную физическую силу, Хлебников поручил им самое подходящее — задержать Чубарова в самолете, после посадки в Адлере. И тут выдержки ребятам не хватило — арестовали Чубарова сразу, едва тот взбежал по трапу.

Собственно, это было единственной функцией Антоно­ва и Фомина. Дальнейшее их участие в «деле Чубарова» планом не предусматривалось. Но оказалось, что теперь не так-то легко отстранить ребят от этого дела. Во-первых, они уже со свойственной молодости горячностью сами заклокотали. Но это еще полбеды. Куда сложнее другое: видимо, они все-таки основательно пошумели при аресте Чубарова, в итоге привлекли к себе чье-то внимание. Надо сказать, что Хлебников ждал проявления интереса к делу Чубарова и даже рассчитывал на него. Он только никак не мог предположить, что объектом этого интереса окажутся новички-лейтенанты. Поначалу это его даже задело. Что ж эта, за дурачков, что ли, нас принимают? Впрочем, почему же? Задерживали Чубарова Антонов и Фомин, сделали это не слишком тонко, почему бы не попытаться использовать их в своих интересах? Парни они совре­менные, должны любить «изящную жизнь», коньяк, красивых женщин. И, конечно, стесняются своей службы в милиции. Нет, нет, это не годится, слишком уж прими­тивно. Так или иначе, а ребят надо подготовить. Оба неглупые, кажется, наблюдательные, что же, пусть ведут игру. Во всяком случае, узнать, откуда идет этот странный интерес к Чубарову, будет очень даже не вредно. Конечно, может быть, эти расспросы актрисы... как ее, да, Оля... просто случайность. И ее появление в том же кафе — тоже случайность? И это странное приглашение посетить больного друга Ольги — тоже? Что ж, может быть. Парни молодые, интересные. Только ребята говорят, что раньше она им такого внимания не уделяла. Хм... А может, и вправду, как говорят рыбаки, первая поклевочка? А? Что ж, гуси-лебеди, тогда роль ваша значительно возрастает.

Бывший князь, а ныне трудящийся Востока

— Такие люди на дороге не валяются.

Из допроса свидетеля — начальника областного управления бытового обслуживания

Комната претендовала на восточную роскошь. На полу — большой, во всю комнату ковер с затейливым рисунком. Стену, у которой стояла низкая тахта, тоже украшал ковер с характерным восточным орнаментом. Здесь же, над тахтой, — оленьи рога, на которых крест-накрест висели охотничье ружье и длинный кинжал в узорчатых ножнах.

Впрочем, здесь было кое-что и от современности. Вдоль одной из стен протянулся полированный застекленный стеллаж, уставленный книгами. Их было много, не меньше тысячи томов. Судя по богатым одинаковым переплетам, большинство книг относились к благородным подписным изданиям. Но, конечно, были и полки с разнокалиберными книгами. Здесь же — шахматные часы, несколько статуэ­ток, изображающих каких-то воинов в доспехах, вос­точных танцовщиц, музыкантов. В углу-—громоздкий цветной телевизор «Электрон».

На тахте лежал человек в мохнатом халате, с перевя­занным горлом — лет сорока, с тонкими чертами лица, матово-бледной кожей и выделяющимися на лице породи­стыми черными бровями. Он вяло держал телефонную трубку с длинным витым шнуром, протянувшимся от молочно-белого телефона, и раздраженно говорил, иногда покашливая:

— Но послушай, милый, значит, ты меня понял совершенно превратно... Я же специально подчеркнул — нужна белая спальня. Понимаешь — белая. Просто натуральное дерево, полированное, конечно. А за тем­ной — чего бы я стал к тебе обращаться? По-моему, я тебе пустяками не докучал, так? Нет, ты скажи — так или не так? Ну вот... Темная — это уже не современно. Господи, тоже мне новость. Следить надо за пульсом жизни, вот так-то, милый. А меня не интересует, что хотят другие. Я надеюсь, что понимаю несколько больше. Ну, а что ж ты дуришь?

Внезапно над головой у него загорелось, погасло и снова загорелось бра, изображающее филина. Человек торопливо проговорил в трубку:

— Ну, целую, милый, тут ко мне пришли. Словом, я жду. Конечно, конечно! — Привстав, положил трубку и щелкнул каким-то переключателем. — Кто там?

Из того же филина, сверкающего рубиновыми глазами, отчетливо послышался голос Оли:

— Георгий Георгиевич, это мы. К вам можно?

— Оленька! — слабым, но обрадованным голосом заговорил человек в халате. — Вы еще спрашиваете? Ради бога, наберите на диске три семерки и входите. Прошу простить меня — я не встаю.

— Хорошо, хорошо, Георгий Георгиевич, я пони­маю, — поспешно сказала девушка.

...Она стояла перед обитой кожей дверью на лестнич­ной клетке. Рядом с ней, чуть сзади — Геннадий Фомин и Саша Антонов. Видимо, впервые столкнувшись с по­добной бытовой техникой, ребята с недоумением погляды­вали то на странный запор, то друг на друга. Оля обернулась к ним, развела руками: мол, ничего не поделаешь, у каждого свои странности. Затемуве­ренно набрала на телефонном диске, вмонтированном вдверь на месте замка, три цифры — и дверь бесшумно открылась. Компания вступила в прихожую.

— Раздевайтесь, мальчики! — Девушка по-хозяйски указала на вешалку, быстро сняла плащ, уклонившись от Сашиной помощи, мимоходом глянула на себя в зеркало, поправила прическу — Проходите.

Георгий Георгиевич, приподнявшись с подушек, при­ветствовал их слабой улыбкой:

— Входите, входите. Еще раз прошу извинить меня — загнали вот доктора в постель и не выпускают. Это очень мило с вашей стороны — навестить болящего. Истинно говорят: друзья познаются в беде. Рад, сердечно рад вашему визиту. И вашим друзьям.

Он вопросительно посмотрел на девушку. Она тотчас представила ребят:

— Саша Антонов... Гена Фомин. Юные детективы. Гроза преступного мира.

Георгий Георгиевич приветливо улыбнулся:

— Признаюсь, неравнодушен к представителям истин­но мужских профессий. — Он бросил лукавый взгляд на девушку. — И, как мне кажется, Оленька — моя едино­мышленница?..

Оля дернула плечом:

— При чем тут профессия? Настоящий мужчина...

— Состоит из мужа и чина, — улыбаясь, перебил Георгий Георгиевич. — Знаем, знаем, классиков читыва­ли, вернее, прорабатывали, как говорили в наше время...

— Простите, а какое время — ваше? — спросил Саша Антонов.

— О-о, — воскликнул хозяин. — Сразу видна профес­сиональная хватка — никакой недоговоренности. Но я не женщина — мне возраст скрывать ни к чему. Где-то конец тридцатых годов. Прорабатывали классиков со всей строгостью — только перышки от них летели. А вы, насколько я понимаю, еще и не замышляли в то время свою главную операцию — родиться?

— Да, — вежливо сказал Саша. — Это произошло несколько позже. Лет на десять.

— Ну вот и разобрались с возрастом, — засмеялся хозяин. — Однако Оленька забыла меня представить. Георгий Георгиевич Орбелиани. Увы! Всего-навсего инже­нер -текстильщик...

— Ну почему же «всего-навсего»? — укоризненно ска­зал Саша. — Наоборот, самая необходимая профессия.

Хозяин снова засмеялся:

— Полно, полно вам, Саша. Не надо меня утешать. Во- первых, я и сам люблю свое дело, а во-вторых, все равно поздно переучиваться. Правда, я когда-то и сам был такой. Разговариваешь с человеком, подхваливаешь, а сам себе думаешь: бедный, как же это можно — жить на земле и не быть инженером-текстильщиком, а? Не угадал?

— Не угадали, — вдруг серьезно сказал молчавший до этого момента Геннадий. — В сущности, это означает всех подряд примерять к себе. И соответственно поднимать себя над другими.

— Странно! — протянул Георгий Георгиевич. — А как же тогда насчет любви к своему делу, которое мы всегда ставим превыше всего?

— Разве любить и ставить превыше всего — это одно и то же?

— Господи! — в сердцах воскликнула Оля. — До чего же вы правильный, аж противно. Вы напрасно с ними спорите, Георгий Георгиевич. Их же нашпиговали пропи­сями: «Всякий труд полезен и почетен, а мы должны оберегать людей труда! Милиционер — слуга народа, моя милиция меня бережет». Что, не так?

Она насмешливо посмотрела на него, и Геннадий нахмурился:

— А что же прикажете — думать иначе? Тогда для чего идти в милицию?

— Не задирайте их, Оленька, — мягко попросил Георгий Георгиевич. — Может быть, я не прав — у них действительно своя специфика. Сыграйте-ка нам лучше роль хозяйки — сварите кофе. Вы знаете, как там что найти... А пока, может быть, по рюмочке чего-нибудь крепкого, а? Вы что предпочитаете — коньяк, ром, джин, виски? Или, может, родную рабоче-крестьянскую?

— У вас такой выбор? — удивленно спросил Саша.

Георгий Георгиевич улыбнулся и, приподнявшись, нажал какую-то кнопку, скрытую в тахте. Внезапно одна из полок книжного стеллажа с мелодичным звоном, в котором нетрудно узнать мелодию «Шумел камыш, деревья гнулись», отъехала в сторону, открыв батарею бутылок, выстроившихся в этом замаскированном баре. Тут же хранились самые разнообразные рюмки, дере­вянные пивные кружки. Саша очень естественно изобра­зил восхищение:

— Вот это я понимаю! Класс!

Пожалуйста, не считайте меня горьким пьяницей, — сказал хозяин, явно довольный произведенным на ребят впечатлением. — Я один почти не пользуюсь этой игруш­кой. Но все же, знаете, кавказский обычай — для гостей...

— У вас громкая фамилия, — заметил Саша.

— Да, да, представьте себе, — смущенно улыбнулся хозяин. — Все по Ильфу и Петрову: бывший князь, а ныне трудящийся Востока. Последний представитель рода князей Орбелиани. Имел в свое время массу неприятно­стей. Теперь вот, как видите, не боюсь признаться даже представителям власти. — Он засмеялся. — Так что же будем пить? Разберитесь там, Саша. На ваш вкус. Не рекомендую только американские напитки... Это не из квасного патриотизма, а просто дрянь несусветная. Только этикетки эффектные. В этом им не откажешь — умеют. Когда же мы-то научимся себя подавать, а, ребята? Ведь умеем, умеем делать, иногда и не хуже, а вот подавать не научимся, хоть убей!

— Ну, почему же, — вяло возразил Саша, рассматри­вая бутылки. — Я видел в «Березке»... Такие стоят бутылочки! Не сразу и признаешь в них «Столичную» или «Старку».

— А-а... — Хозяин понимающе кивнул. — Когда надо валюту взять — все умеем. А разве для нас, смертных, реклама не нужна?

— Ну, если речь идет о «Столичной», то какая ей нужна реклама? — вмешался Геннадий. — Скорее уж антирек­лама нужна. Предлагали вон, я где-то читал, череп и две косточки рисовать на этикетке. Как на денатурате...

— Что, впрочем, не мешает нашим согражданам вливать его в себя в непомерных количествах, — усмех­нулся Орбелиани. — Кстати, знаете, как называют денатурку?

Геннадий пожал плечами.

— Коньяк «Три косточки»! Каково, а? Скажут, как припечатают!

Саша, выбрав наконец, достал бутылку, крохотные рюмки.

— Ого! — восхитился Георгий Георгиевич. — Узнаю знатока! Армянский коньяк! Лучшего напитка не знаю! Думаю, рюмочка и мне не повредит...

Он подержал рюмочку, грея ее в руках, затем задумчиво проговорил:

— Вы, ребята, не принимайте всерьез весь этот ка­муфляж— автоматы, микрофоны, всю эту ерунду. Так, украшаю свой быт, как могу. От неустроенности это, от одиночества. Сидишь, как сыч, в своем дупле, думаешь, думаешь, ну и надумаешь что-нибудь. Я ведь почти все это своими руками... И все-таки всю зарплату иной раз вбухаешь. Потом до следующей получки пятерки стреля­ешь. Верите — жалованье получаю солидное, а рубля не накопил. И знаете — ни на йоту не жалею...

Вошла Оля с подносом. На нем — четыре дымящиеся чашки кофе.

— Ну, спасибо, Оленька! Признаюсь, если я и алкого­лик, то кофейный. Прямо не могу без трепета и в руки взять чашку хорошего кофе. А у меня кофе фирменный, знаменитый — вот, извольте-ка попробовать.

Он бережно взял чашку, отхлебнул и прикрыл глаза.

— Не понимаю, как люди могут жить без кофе? Да и вообще без разных там маленьких радостей жизни... Глушат водку или того хуже — занимаются накопитель­ством. Отказывают себе во всем, сидят на свежезаморо­женном хеке, зато сберкнижка пухнет. Сначала на «черный день», потом — на всякий случай, потом — на гостиный гарнитур, потом — на машину... А на какой пес она сдалась — машина? Лежать под ней целыми днями?

— Это вы напрасно, — возразил Саша, прихлебывая кофе. — Автомобиль, опять же по Ильфу и Петрову, не роскошь, а средство передвижения. А если аккуратно ездить — чего же под ней лежать? Распространенное заблуждение.

Георгий Георгиевич проницательно посмотрел на него.

— А-а... вы, я смотрю, тоже автомобилистов душе, — догадался он. — Ну, желаю исполнения желаний. Нет, все-таки мир устроен ужасно: в юности, когда машиной буквально болеешь, она, увы! как правило, недоступ­на. А когда становится доступна, увы! болеешь уже совсем другими болезнями и, к сожалению, в буквальном смысле. А?

— Каждому свое, — хладнокровно заметил Саша. — А кофе у вас и вправду замечательный!

— Вы находите? — расцвел хозяин. — Я же не случай­но обнаружил у вас хороший вкус. Да, Оленька, ради бога простите за невнимательность — все никак не спрошу: как прошла премьера? Я, к сожалению, не мог быть.

— Я заметила. И сразу же позвонила вам на работу. Мне сказали, что вы больны. Вот мы и заявились...

— И прекрасно сделали. Вы прямо оживили меня, честное слово. Но как же все-таки премьера?

— Ничего. Принимали, во всяком случае, шумно. Но я не играла.

— Не играли? Почему?

— То есть как почему? Как будто это зависит от меня. Не поставил Игорь Захарович — и все. Я же, по сути дела, дублерша, второй состав.

— Странно... — задумчиво сказал Георгий Георгие­вич. — А мне он гарантировал, что вы будете играть. Неужели забыл? Вообще-то на него похоже. Он будет завтра в театре?

— Конечно. У нас с утра репетиция.

— Пожалуйста, Оленька, передайте ему, чтобы он позвонил мне. Часов в двенадцать. Скажите, я жду его звонка.

— Хорошо... — неуверенно проговорила девушка. — Только... если это насчет меня, то, ради бога, не надо!

— Что вы, Оленька! Разве я могу вмешиваться в дела заслуженных деятелей искусств? Что я за меценат такой?

— Этого я не знаю. Но почему-то все, что вы предполагаете, становится фактом.

Орбелиани пожал плечами.

— Но это же вполне понятно. Просто Игорь Захарович немножко прислушивается к моему мнению — как зрите­ля, что ли. И потом — я неплохо знаю ваш театр. Вот и все.

— Хорошенькое «все»! — со смехом воскликнула де­вушка. — Мальчики, поверьте мне: это страшный человек! У нас актеры стараются понравиться в первую очередь ему, а уж потом режиссеру.

— Ох, уж эти мне актерские языки! Злее крапивы, честное слово!

Тем временем Саша снова вернулся к бару, с любопыт­ством разглядывая выставленную там посуду.

— Богатый у вас арсенал, Георгий Георгиевич! — Он внимательно рассмотрел один фужер на свет. — Это что же — чешское стекло?

— Нет, Саша, на этот раз ошибаетесь — настоящий хрусталь. Причем отличный, уверяю вас. Только сделано грубовато...

— Отечественный?

— Ну, что вы! Импорт, конечно. Не помню только чей. Давно покупал, лет пятнадцать назад. Сейчас ведь хорошего хрусталя не найдешь. Но вы смотрите далеко не лучший экземпляр. Там как будто есть и поинтереснее...

— Я вижу, — сказал Саша, закрывая бар. — Завидую я вам, Георгий Георгиевич. Как-то вы удивительно обставили свою жизнь. Все у вас красиво.

— Э-э, Саша, — метнув на него острый взгляд, спокойно сказал Орбелиани. — Поживите с мое — и у вас все будет не хуже. Важно только приобретать эти блага трудом — тогда они вдвойне дороже будут. Кстати, говорят, что вы поймали лжемиллионера? С медными побрякушками под золото?

— Нет, почему же? — удивился Саша. — Золото впол­не настоящее, есть заключение экспертизы. Это мы сначала думали, что медяшки, — торопливо добавил он, заметив негодующий взгляд девушки. Геннадий, сидевший за журнальным столиком и что-то листавший, встал:

— Однако пора и честь знать. Нам надо идти, Георгий Георгиевич.

Тот понимающе улыбнулся:

— Виноват, Геннадий. И приношу глубокие извинения. Вот оно — обывательское любопытство. Больше ни о чем не спрашиваю!

Глядя на простодушную, открытую, почти виноватую улыбку Орбелиани, Геннадий явственно почувствовал, что словесная прелюдия окончилась, что вот он начинается, главный разговор, из-за которого их и привели сюда. Вспомнив наставления подполковника: «ни в коем случае не преувеличивать свою роль — они не дураки, сразу раскусят, но и не давать им потерять интерес совсем», он спокойно сказал:

— Да не в этом дело, просто мы ведь этим делом почти не занимаемся, так что и сами пока не много знаем. Мы же, в сущности, новички...

— Но ведь это вы его задержали, так Оленька говорила? — Орбелиани неуверенно посмотрел на девушку, словно ища поддержки.

— Вот-вот... Кого задержать, привезти, увезти — это по нашей части. Мы же еще и года не служим, — словно оправдываясь, пояснил Геннадий.

Очень естественно Орбелиани, словно разговор о дра­гоценностях исчерпал себя, перешел на другую тему:

— Простите, а что вы окончили, если не секрет?

— Да какой же секрет? Школу милиции в Волгограде.

— Господи! Волгоград... Как это странно звучит. Досих пор не привыкну. Я там воевал еще совсем маль­чишкой. В дивизии генерала Родимцева — не слышали такого?

— Как же не слышать? — удивленно воскликнул Саша. — В Волгограде-то?

Над головой хозяина вдруг вспыхнул филин и послы­шался веселый голос:

— Георгий Георгиевич, принимаешь?

— Аркадий Семеныч! — просиял хозяин. — Ради бога! Как будто тебя можно не принять!

Голос добродушно проворчал:

—Да уж, попробовал бы. Что у тебя тут?

— Три семерки.

— Узнаю старого пьяницу, — бормотал голос, — са­мый паршивый портвейн выбирает...

Дверь открылась, и в комнату вошел кинорежиссер Гнедых. Увидел Ольгу, ребят, заулыбался:

— Ого! У тебя компания. Стало быть, дадут выпить.

Он галантно подошел к девушке и поцеловал ей руку, сердечно поздоровался с ребятами. Затем без лишних слов налил себе рюмочку коньяку, лихо опрокинул ее в рот.

— Последний анекдот: присылает одному нашему вахлачку родственник из-за кордона бутылку виски и банку красной икры. Ну, тот все потребил и пишет ответ: самогонка, дядя, ничего, а вот клюква рыбой пахнет, пришлось выбросить.

Георгий Георгиевич засмеялся, закашлялся, схва­тившись рукой за горло. Еле выговорил:

— Самое смешное — виски и вправду напоминает самогон.

— Хуже! — подхватил Гнедых. — Я в прошлом году в Каире высосал на каком-то банкете целую бутылку — так неделю во рту керосин стоял. Хорошо, наши догадались «Столичной» отпоить! — Он коротко хохотнул. И вдруг, сразу посерьезнев, обратился к ребятам.

— Слушайте, парни, чего ваш шеф ломается — не дает следствие снимать? Я рассказал на телевидении — они там аж заплясали. И потом, ему что — плохо? Просла­вится на весь Союз, третью звезду на погон получит...

Вот покатилась чья-то звезда Вам на погоны, — пропела Оля.

— Всю, всю, Оленька! — мгновенно обернулся к ней Гнедых. — Я же ушибленный этой песней! Умоляю! «В небе горит, пропадает звезда. Некуда падать», — тихо пропел он. — Ну, Оленька.

Девушка сняла гитару, тронула струны, потом внезапно повесила ее снова на стену.

— Нет, не хочу петь. Я лучше почитаю немного, можно?

— Ну, Оленька, — заканючил было Гнедых, но хозяин решительно прервал его:

— Табу, Аркадий Семенович! В этом доме всякое принуждение исключается. Что это ты?

— А-а, забыл... принципы, — иронически произнес Гнедых, подмигивая ребятам. Но настаивать больше не стал, заметив, как нахмурился хозяин.

— Зажгите свечи, Оленька, — попросил Георгий Ге­оргиевич.

— Убедите шефа, — наклонившись к ребятам, шепо­том проговорил Гнедых. — Это же и в его интересах.

Саша с сомнением покачал головой:

— Попробуйте его убедить!

— Не простучишь? — тихонько постучав по столу, участливо спросил Гнедых.

— Нет, не то... — отозвался Саша. — Просто упрям. Да и кто мы такие — убеждать?

— Ну как — все же сотрудники. А впрочем, мы наверх стукнули. На него так нажмут — сам ко мне прибежит.

— Не прибежит, — сказал Геннадий. — Не надейтесь.

— Ну, посмотрим, — угрожающе сказал Гнедых. — Все под одним богом ходим.

— Тихо, публика, кончать суетные разговоры! — приказал хозяин, когда Оля уже зажгла свечи в под­свечниках и, выключив электричество, стала у портьеры — бледная в тусклом свете, таинственная и красивая. Читала она хорошо, тонко чувствуя мысль поэта.

Внезапно снова вспыхнул над тахтой филин. Хозяин, разведя руками, — мол, ничего не поделаешь, — щелкнул переключателем, и из динамика сразу послышался молодой голос:

— Георгий Георгиевич, я вернулся. Что у тебя тут набирать сегодня?

Хозяин словно уксусу хватил. Досадливо сморщив­шись, он сказал в микрофон:

— Рад тебя слышать, Костенька. Но что ж ты не позвонил-то?

— Откуда это я позвоню? Ты что, не знаешь?

— Ну вот, видишь, — поспешно перебил хозяин. — Атак... извини, милый, не могу я тебя принять. Не сердись.

— Георгий Георгиевич! — взмолился голос. — Да лад­но тебе! Замерз как собака. И выпить хочу.

— Ну что ты — дитя малое? — заговорщически подми­гивая присутствующим, проговорил хозяин. — Бывают обстоятельства... Ну, не один я, понимаешь? Все тебе надо объяснять?

— Да понял я! — не унимался голос. — Развлекайся на здоровье! Ты мне цифирь свою скажи. Я тихонько на кухню пройду, пожру хоть.

— Нельзя, милый, нельзя! Ясно сказано. Позвони попозже — видно будет. Привет!

Он щелкнул переключателем и, улыбнувшись, пояснил:

— Сосед мой. Парень неплохой, но нахал редкий. Вернется из рейса — он шофер — и сразу ко мне. Коньячку пропустить. Заодно старыми анекдотами угоща­ет. Что-то он мне сегодня противопоказан. В общем, инцидент испорчен. Почитайте еще, Оленька.

Та медленно покачала головой.

— Нет. Больше не хочу. Да и поздно уже. Мне пора, Георгий Георгиевич.

— Да и нам тоже, — поднялся Геннадий.

Хозяин с досадой хлопнул ладонью по тахте:

— Ну, Костя, ну, погоди! Явился!

Потягивая коньяк и развалившись в кресле, Гнедых насмешливо процитировал:

— Испортил песню, дурак!

Нет, не клеился разговор, когда компания возвращалась от Георгия Георгиевича. Ни первый по-настоящему весенний вечер — с мягким теплом, бодрящим ветром и светло-сизой дымкой, укутавшей Волгу, ни изрядный запас свободного времени, ни выпитый совсем недавно «фирменный» кофе — ничто не действовало. Компания уныло продвигалась по тротуару вдоль трамвайных путей, направляясь по инерции к Олиному дому. Девушка ушла в себя, о чем-то напряженно размышляя, не проявляли обычной веселости и ребята.

Уже на подходе к Олиному дому Геннадий вдруг спросил:

— Оля, а где у него семья?

Девушка изумленно посмотрела на него, словно он подслушал ее тайные мысли. Ответила с неохотой:

— Не знаю. Кажется, в Тбилиси. Они давно уже не живут.

— А где он работает? — не унимался Геннадий.

— И этого не знаю, — уже равнодушно ответила Оля. — На каком-то производстве.

Геннадий нахмурился, и девушка тотчас это заметила.

— Что с вами, Гена? Вам что-нибудь не нравится?

— Да, — решительно сказал Геннадий, — не нра­вится.

Девушка даже остановилась, с любопытством уста­вившись на него.

— Что же именно?

— Вы говорите неправду, — отводя глаза, тихо сказал Геннадий. — Вы же звонили ему на работу...

Оля всплеснула руками:

— Господи! С этими начинающими детективами с ума сойти! Что ж, буду с вами разговаривать языком фактов, так у вас полагается? — Она покопалась в сумочке, достала записную книжку. — Ну-ка, посмотрим... так... Орбелиани Г. Г. Вот его домашний телефон, вот слу­жебный. Я просто звоню и прошу Георгия Георгиевича, не интересуясь его титулами. Вам ясно?

Геннадий, улыбнувшись, кивнул. Саша тотчас же поддел приятеля:

— Да-а... Похоже, Геннадий болен подозрительностью в тяжелой форме. Это надолго.

— Излечимо? — заботливо спросила Оля.

— Только оперативным путем. Например, голову за такие штучки оторвать, — высказался Саша.

— Впрочем, раз уж Гену так интересует личность

Георгия Георгиевича, могу добавить: по моим непрове­ренным данным, он или директор или какой-нибудь другой начальник... Во всяком случае, у него есть секретарша. С весьма милым голоском... — Последнюю фразу девушка выговорила почти враждебно. — Есть еще вопросы, граж­данин начальник?

Геннадий поднял руки.

— Сдаюсь, — голосом раскаявшегося грешника взмо­лился он. — Информация исчерпывающая.

— Стало быть, я могу быть свободной? — с издевкой спросила Оля.

Саша галантно поклонился:

— Увы, можете!

Девушка подала ребятам руку и пошла к дому. Отойдя на несколько шагов, обернулась:

— Понадобятся дополнительные сведения — заходи­те, — крикнула она. — Могу дать подписку о невыезде.

— Ну, до этого дело еще не дошло, — с наигранной бодростью сказал Геннадий.

Оля махнула рукой и скрылась в подъезде. Геннадий, поглядев ей вслед, сказал с досадой:

— И дернуло же меня... Тоже мне... Обличитель нашелся...

Саша как-то странно поглядел на товарища, при­щелкнул языком:

— Да, старик, не- там бдительность проявляешь. Ты мне лучше другое скажи: как тебе понравился голосок соседа?

Геннадий удивленно посмотрел на него, и Саша пояснил:

— Ну, который ломился к Георгию Георгиевичу?

— А почему он мне должен нравиться? Довольно нахальный голос, вот и все.

— Нет, не все, — со значением возразил Саша. — И что нахальный — это не важно. Важно, что знакомый, вот что...

— Знакомый?

— Ага! — Саша встал вдруг в «блатную» позу и довольно удачно скопировал: «Ты, фраер тухлый! Стоишь? А сейчас лежать будешь!»

— Не может быть! — вырвалось у Геннадия.

— Вот тебе и «не может быть»! — покровительственно сказал Саша. — А то пристал к девушке, с кем он живет да где работает. Это-то выяснить — раз плюнуть. А вот зачем тот милый мальчик пожаловал к этому аристократу и что у них может быть общего — вот бы что я хотел узнать. Ух как хотел, прямо спасу нет! — И, полюбовавшись расте­рянным видом товарища, заключил: — Ну, хватит изобра­жать монумент. Все равно в театр не возьмут.

Версия или химера?

Надо признать, действия преступной группы были порой достаточно расчетливыми.

Из обвинительного заключения

Они рассказывали горячо, волнуясь и пере­бивая друг друга.

— Понимаете, Иван Николаевич, как-то это не вяжется: рафинированный интеллигент, театрал, гурман, как сам он говорит — бывший князь, а ныне трудящийся Востока, — и этот парень, Костя Строкатов. Ну, у которо­го я тогда финку выбил...

Подполковник слушал ребят и предполагал, что дальше последуют не только факты, а глубокомысленные выводы из того, что ребятам кажется фактом. И тут же сами собой в сознании выплыли возражения «правоте» скептиков. Почему обязательно учить на простеньких и ясненьких делах? Каким образом и когда, в таком случае, они научатся главному — думать?

И потом — у ребят, в конце концов, свое особое задание. Пусть присматриваются, фантазируют, а вдруг в самом деле докопаются до чего-то интересного? Им все- таки виднее, чем ему, поскольку они ближе к противнику.

А начинающие Мегрэ продолжали.

— И этот подонок — я о Косте Строкатове — с ним на «ты», как с равным. Это раз! — Саша многозначительно загнул палец. — Нам он его не хотел показывать! — это два. Даже растерялся немного, точно. Прогнал его от дверей за милую душу. Что-то про женщину намекнул, мол, не один он. Это при Ольге-то! Ее всю так и передерну­ло, я заметил. Значит, он знал про драку у магазина, не иначе. А откуда?

Он с торжеством уставился на подполковника. И Хлебников стал с большей заинтересованностью вслушиваться в эту историю. Глаз-то у ребят, выходит, острый и сметка есть. По сути дела, они сейчас коготки точат — что ж, и это благо.

— Ну-ну, — поощрительно произнес он. — Давайте дальше.

— Звонок, Саша! — нетерпеливо подсказал Геннадий.

— Да-да! — радостно отозвался Саша. — Между про­чим, турнуть-то он его турнул, а все же велел позвонить. Попозже. Стало быть, нуждался в нем. И вообще, этот Костя явно по его делам куда-то ездил. Он так и доложил: Георгий Георгиевич, я вернулся. Тот ему: почему, мол, не позвонил. Так Костя даже обиделся: откуда это я позвоню, ты же, мол, знаешь. Нам он его как соседа представил, а на самом деле ничего подобного. Совсем наоборот: Костя в микрорайоне живет...

— Уже проверили? — улыбаясь, заметил подполков­ник. — Хорошо.

— А то как же? — с ноткой хвастовства отозвался Саша. — Мы и других проверили. Этот всемогущий князь, а ныне трудящийся Востока — точно инженер-текстиль­щик. И точно большой начальник. Ужас, до чего большой! Директор ателье «Экстра». Заказы на год вперед, стоимость пошива — месячная зарплата.

Надо было признать: ребята развернули кипучую деятельность вокруг своего открытия. Пора было спустить их с небес на грешную землю.

— Непостижимо, — искренне восхитился подполков­ник. — Как же вам удалось это установить? Дедукция?

— Ну, вот, — разочарованно протянул Саша. — Что же, выходит, не надо было проверять?

— Что вы, что вы! — с деланным испугом замахал руками подполковник. — Разве я говорю — не надо? Тем более что этого Орбелиани знает полгорода. Как же вам-то не знать?

Удар точно пришелся в цель: Саша растерянно взглянул на Хлебникова, затем перевел взгляд на товарища, ища у него поддержки. Но Геннадий о чем-то напряженно размышлял.

А подполковник задал, наконец, главный «убий­ственный» вопрос:

— И, наконец, может, вы мне скажете, какое отноше­ние вся таинственная история имеет к нашему делу?

— К нашему делу? — удивленно переспросил Саша.

— Да, к делу Чубарова? — Подполковник усмехнул­ся. — Вот вспомнилось. В молодости моей гремело «дело Чубарова». Не этого, разумеется. О вредительстве. Во всех ячейках изучалось. А у нас... так... уголовщина.

— Простите, товарищ подполковник, неточно квалифи­цируете, — щегольнув знаниями, поправил Саша. — При чем тут уголовщина? Скорее, это...

— Ладно, ладно, там видно будет, — перебил Хлебни­ков. — Так какое же отношение к этому имеет ваш князь?

Саша, окончательно смутившись, отвел глаза.

— К этому, разумеется, никакого. Само по себе интересно.

— А самим по себе нам пока заниматься некогда. Как ни крути, гуси-лебеди, а суровая действительность такова: топчемся на месте, строим воздушные замки — и ни шагу вперед.

— Как это замки? — возмутился Саша. — Преступник пойман, вину не отрицает, ценности изъяты.

— Товарищ подполковник! — вдруг очень серьезно сказал Геннадий. — Разрешите задать вам два вопроса?

— Можешь задать и три.

— Вы пошутили или в самом деле Орбелиани так известен в городе?

Хлебников хмыкнул:

— Еще бы не известен! Директор самого модного ателье. Все заказы — только через него.

— Ателье мужское или женское? — спросил Геннадий.

— И то и другое... А что?

— Да так... — как-то вдруг сразу сникнув, неохотно проговорил Геннадий.

Что-то в его тоне не понравилось Хлебникову. Он решительно потребовал:

— Нет, ты уж договаривай.

— Странно все это... Полгорода знает Орбелиани, а Оля, его приятельница, даже не знает, где он работает. Хотя одевается более чем модно. Вот что странно...

— Ну, это, в общем-то, может быть... — настороженно заметил Хлебников. — А что именно тебя смущает?

— Все смущает, товарищ подполковник, — вдруг рез­ко сказал Геннадий. — Это поразительная неосведомлен­ность Оли, и его стремление произвести на нас впечатле­ние, и этот Строкатов, и даже драка у магазина.

— Вот как! — Посерьезнев, Хлебников испытующе поглядел на юношу. — Давай обосновывай.

— Мне кажется, что Орбелиани страшно интересуется ходом следствия по Чубарову, вот что! — заявил Фо­мин. — Иначе зачем мы ему нужны? Кто мы такие, чтобы весь этот спектакль в духе Монте-Кристо перед нами разыгрывать? Олины вопросы в кафе, затем странный визит к самому Орбелиани, весь этот супер-модерн, опять- таки интерес к Чубарову.

— Забавно, — сквозь зубы проговорил подполков­ник. — А при чем тут драка?

— Не знаю, может, у меня сверхмнительность. Только вряд ли она случайна. Больно уж легко их Саня уложил. Как в поддавки играли...

— Ну-у, Геннадий, ты уж в мистику вдарился, — изумленно выговорил Саша.

— Смысл, смысл? — требовательно сказал Хлебни­ков. — Ищи смысл...

— Не знаю, Иван Николаевич, — хмуро проговорил Геннадий. — Больно уж это все детективно, что ли.

— Давай без комментариев.

— Может быть, им зачем-то надо представить нас спасителями Тани Чубаровой?

— Ого! — присвистнул Саша. — Ну, гигант!

— А что, эта Таня появлялась потом в поле зрения? — оборвал его Хлебников.

— Нет! — уверенно сказал Геннадий. — Не вяжется как-то.

Тут Саша почему-то отвернулся к окну, и подполковник это заметил.

— Антонов! — строго сказал он. — Ну-ка, нечего в кусты лезть. Выкладывай как на духу.

— А что выкладывать-то? — вяло возразил Саша. — Ну, встречались мы пару раз. Во Дворец спорта сходили. Это же мое личное дело. Никаких разговоров об отце не вели.

— Пижон несчастный! — возмутился Геннадий. — Ты что, с ума сошел?

Подполковник встал, подошел к Саше.

— Саша! — тихо сказал он. — Я не буду тебе грозить никакими карами... Неужели ты сам не понимаешь, какую серьезную служебную ошибку ты совершил? Личное дело? Ты видишь, как оно оборачивается?

— Вы что, не верите мне, да? Очень хорошо! Пожалуйста: Таня сказала мне, что живут они вдвоем с отцом и он сейчас в командировке. Ну, я стал в гости напрашиваться.

— И?

Саша вспыхнул:

— Получил решительный отказ!

— Вот он в чем признаться не может! — насмешливо произнес Геннадий. — Действительно: такому парню — и от ворот поворот. Вот если бы наоборот!

— Скажи-ка мне, Саша, кто из вас был инициатором встреч? Она?

— Я, честное слово! — горячо отозвался. Саша. — Мой звонок сначала не понравился ей, я понимаю. Хорош спаситель — тотчас же назначает свидание. Пришла так, из благодарности, скорей всего. Да уж очень она мне нравится, честное слово.

— Та-ак, — задумчиво протянул подполковник. — А что? На такой вариант тоже можно рассчитывать. Я имею в виду тех, кто его затевал.

— Как это рассчитывать?! — возмутился Саша. — Рассчитывать на то, что я сам позвоню?

— Или Геннадий, — уточнил подполковник. — Что же тут нереального? Два интересных парня выручили из беды интересную девушку. Должен кто-то проявить инициати­ву?

— Стало быть, Таня с ними заодно? — язвительно спросил Саша. И без стеснения выпалил. — Дичь это, вот что я вам скажу!

— Может быть, и дичь, — не обижаясь, согласился Хлебников. — А может быть, вас всех, в том числе и Таню, использовали как дичь. Подсадную. Если, конечно, следовать версии Геннадия.

— Она ведь может и не догадываться о своей роли, — заметил Геннадий.

— Да кому это нужно? — почти закричал на товарища Саша. — Чего ты накручиваешь?

— Раскручиваем, Саша, раскручиваем, — добродушно сказал Хлебников. — По крайней мере, пытаемся раскру­тить. А накручивают за нас другие.

Он погрыз карандаш, глядя в одну точку. Затем медленно выговорил:

— Однако непонятно... Вся эта химера имела бы какой- то смысл, если бы... если бы... А ну, где у нас списки пассажиров самолета? Поглядим еще разок.

Он достал из папки с делом Чубарова листок, внимательно вгляделся в него.

— Нет! — со вздохом произнес он. — Саша, к сожале­нию, прав: дичь мы с тобой несем, Геннадий, стопро­центную дичь. Не было вашего Орбелиани среди пассажиров. А это, гуси-лебеди, такой факт, что стирает в порошок все наши домыслы. Так-то!

Объяснение

— Товарищ прокурор! Этот вопрос рассмотрен составом суда. Причины неявки свидетельницы в су­дебное заседание признаны уважительными. Суд распо­лагает ее письменными показаниями, которые будут оглашены в процессе заседания. Нет смысла настаивать на ее вызове.

Реплика судьи на заявление государственного обви­нителя в ходе судебного заседания

В то время как в одном из кабинетов управления внутренних дел на разные лады склонялась фамилия Орбелиани, сам ее обладатель, нимало не подозревая об этом, благодушествовал на своей тахте. Казалось бы, провести целый день в горизонтальном положении — с короткими перерывами на завтрак, обед и ужин, ради чего приходилось шлепать на кухню, — труд нелегкий. Но Георгий Георгиевич недаром утверждал, что чувствует себя человеком лишь тогда, когда облачится в халат и, закрыв ноги пледом, возляжет на тахту.

Он считал это лучшим отдыхом, во-первых, и наиболее удобным положением для умственной работы, во-вторых. Когда тело пребывает без каких-либо движений, вдвойне трудится мозг. Георгий Георгиевич самым серьезным образом утверждал, что все мало-мальски стоящие идеи пришли ему именно здесь, на тахте.

Он мог лежать целыми часами с какой-нибудь толстенной книгой, то вяло прочитывая страничку-другую, то отложив том и подолгу всматриваясь неподвижным взглядом в потолок.

Впрочем, вечером его одиночество было прервано приходом Ольги.

В самом ее появлении не было ничего особенно странного, хотя Оля и не баловала его своими визитами. Но как-никак положение больного имеет и некоторые преимущества.

Но вот состояние девушки, сразу отмеченное его опытным глазом, несколько встревожило и насторожило.

Была она непривычно резка, взвинчена, разговаривала как-то отрешенно, без интереса. А потом стала к окну и долго смотрела на затянутую дымом улицу — какие-то темные фигуры суетились у костров, сжигая оставшийся от зимы мусор. Георгий Георгиевич не выдержал молчания, позвал:

— Оля!

Девушка не шелохнулась, не отозвалась.

— Оля!— в голосе Георгия Георгиевича прозвучала настойчивость.

— Я слушаю, — она ответила, не оборачиваясь.

— Я понимаю, что слушаете. Но еще и о чем-то думаете — вот это меня не устраивает.

— Серьезно? — с вызовом сказала Ольга. — Я уже и думать не имею права... бесконтрольно?

Георгий Георгиевич укоризненно покачал головой.

— Оленька! По-моему, я такого упрека не заслужил.

Девушка резко дернула плечом.

— Прошу прощения! Вы вообще ни в чем не заслуживаете упрека. Как рыцарь, который еще и без страха, — в тоне ее явственно звучала насмешка.

— Мда... — задумчиво произнес Орбелиани. — Мы давно не говорили откровенно, девочка. Кажется, я в чем- то провинился перед вами...

Оля, быстро обернувшись, деланно улыбнулась.

— Нет, что вы, Георгий Георгиевич! Как вы можете провиниться! Все «о'кей», все в ажуре, как говорит ваш великолепный приятель Костя.

Георгий Георгиевич поморщился.

— Не надо, Оленька! Я же вам объяснял...

— Помню, помню. Потрясающий педагогический эк­сперимент: превратить подонка в мыслящую личность. Исключительно методом личного магнетизма.

— Оля, — строго сказал Орбелиани. — Не надо над этим смеяться. У парня, кроме меня, никого нет. Он же пропадет, если я оттолкну его. И его тотчас подхватит улица. А между прочим, какой бы он там ни был, а тянется он пока явно к нам.

— К кому — к нам?

— Ну, ко мне, да и к вам тоже, в общем, к людям с духовностью.

Девушка села в кресло, взяла сигарету, помяла ее в пальцах, положила. Внимательно посмотрела на Орбе­лиани, покачала головой.

— Не знаю, Георгий Георгиевич... То ли вы совсем за дурочку меня принимаете, то ли ошибаетесь сами. Нужна ему ваша духовность, как рыбке зонтик. Ему ваш коньяк нужен, не больше. А ко мне он точно тянется, это вы верно подметили. Вчера вышла на кухню, за кофе, — он тут как тут. Только он человек деловой, без лишних слов — хвать.

— Что вы говорите! — вскинулся Орбелиани, но тут же увял, проговорил со вздохом. — Трудно с ним, Оленька, очень трудно. Никак не могу отучить его от дурных привычек. Нет-нет да и проявятся. Но и вы тоже... что же вы не сказали-то?

— Ну, конечно! Этого только не хватало. Просто мы сыграли с ним сценку без слов. Он попытался меня поцеловать или что там, не знаю, а я пыталась разбить о его голову кофейник. Обе наши попытки были безуспешными. Ничья, ноль-ноль.

Георгий Георгиевич усмехнулся:

— Да, не завидую этому нахалу. Кофейник достаточно увесистый. То-то он сразу ушел, не простившись...

— Почему же, — зло ухмыльнулась девушка, — со мной простился — показал кулак.

— Ну, вы не обращайте на него внимания. Я с ним поговорю.

— Знаете, Георгий Георгиевич, кого вы мне напомни­ли? Мне мои милицейские рыцари рассказали анекдот. Идет по улице интеллигент в пенсне. Навстречу — хулиган. Подставил интеллигенту ногу, столкнул в грязь и грозит пальцем: «Ты чего это, а? Смотри у меня!». И пошел. А интеллигент отыскал в луже пенсне, нацепил и говорит задумчиво: «А действительно... Чего это я?!».

Георгий Георгиевич нахмурился.

— Вы мне устраиваете настоящую экзекуцию. За что, Оленька?

Оля пожала плечами.

— Не знаю. Просто, наверное, зло срываю по-бабьи.

— Нет, похоже, что не просто, — уверенно заключил Георгий Георгиевич. — Может быть, объяснимся?

— Как хотите, — тихо сказала девушка.

— Сядьте ко мне, Оля, — властно произнес Орбелиа­ни.

Девушка молча встала, присела на край тахты. Георгий Георгиевич взял ее руку, спрятал между ладоня­ми.

— Что случилось? — мягко спросил он, заглядывая ей в глаза.

— Ничего, честное слово, ничего, я же вам сказала, — тихо ответила Оля.

— Тогда что же?

— Просто... Я не могу так больше, Георгий Георгиевич. Я измучилась, издергалась, начинаю думать бог знает что... Я хочу какой-то определенности, вот!

— Определенности... — с горечью повторил Орбелиа­ни. — А разве я не хочу определенности? Только что же мы с вами можем определить, девочка? В нашем-то положе­нии?

— Я ничего не понимаю, Георгий Георгиевич. Вы всегда говорите о каком-то нашем странном положении, но в чем же его странность? Обычное положение.

— Оля! — взволнованно сказал Георгий Георгие­вич. — Когда-то мы с вами условились говорить друг другу только правду. Чтобы никакая, самая крохотная ложь не стояла между нами.

— Я понимаю, — негромко отозвалась девушка.

— Поэтому давайте поставим все точки над «и». Оленька, не сердитесь, что я скажу сейчас за вас... Я знаю, что вы меня любите.

Девушка, опустив голову, молчала.

— Больше того: я знаю, что если бы я сделал вам предложение, вы бы могли его принять. Так?

— Да, Георгий Георгиевич, — вдруг громко выговори­ла Оля. — И не фарисействуйте — не могла бы, а просто приняла.

— Ну, не злитесь, — ласково поглаживая ей руку, сказал Орбелиани. — Я все-таки не хочу быть уж слишком самоуверенным.

— Вы продолжайте, пожалуйста, — негромко, но тре­бовательно сказала девушка.

— Хорошо. Скажу вам откровенно: ваша любовь, Оленька, — это единственное, чем я живу, чем дышу, на что молюсь. Поверьте, я ведь никогда вас ни в чем не обманывал. Нет даже мгновения, чтобы вы вдруг исчезли из моей души. Я разговариваю с людьми, постоянно советуясь с вами, даже работаю — на своей постылой, почти непереносимой службе, среди махровой пошлости и самой низкопробной мелочности — только с думой о вас. И только благодаря вам — милой, нежной и поэтичной — я еще как-то держусь, не срываюсь.

— Переходите-ка сразу к «но», Георгий Георгиевич, — мягко прервала его Оля.

Орбелиани восхищенно уставился на нее.

— Умница! — воскликнул он. — Господи, какая же вы умница, Оленька! Вот это и есть главное «но», девочка моя, — он вздохнул. — Поверьте, будь вы просто краси*- вой девушкой, даже в меру умной, — я бы не колебался ни секунды. У меня ведь тоже есть кое-что за душой, я это сознаю. Вроде бы не кретин, не демагог, не ретроград. Я бы создал вам мир, достойный вас, окружил всеми мыслимы­ми и даже немыслимыми благами...

Он вздохнул и, повернув ее голову к себе, сказал с горечью.

— Но вы-то? Что я могу предложить вам, Оля? Такой необыкновенной? Чьей женой стать? Директора модного ателье? Я знаю: сейчас вам это безразлично. Вам со мной, смею думать, интересно. Вы сейчас готовы простить мне даже мою пошлую службу...

Оля что-то хотела возразить, но Георгий Георгиевич предостерегающе поднял руку.

— Подождите, Оленька. Лучше не возражайте. Я знаю, что говорю. Жизнь есть жизнь. Вам двадцать три... Вы молоды, интересны, умны, ироничны, совре­менны, вас постоянно окружают восхищенные молодые люди вроде тех бравых ребят из милиции.

— Господи! О чем вы говорите! — Оля укоризненно покачала головой, улыбнулась. — Эти мальчики... Зачем они мне?

— Ну, не эти, так другие. Дело не в этом, Оленька. Главное, вы все время на виду и еще долго-долго будете на виду. И когда-нибудь вам захочется сравнить сидящую дома и тоскливо ждущую вашего прихода старую развалину с одним из этих обаятельных молодых людей. Помните Ильфа и Петрова: женщины любят молодых, длинноногих, политически грамотных. Боюсь, что моя участь будет тотчас же решена... А я... я не вынесу этого.

— Да-а! — протянула Ольга. — Вы нарисовали очень ясную перспективу. В ней, правда, не хватает крошечной детали — меня.

— Оля!

— Да, да, я тоже знаю, что говорю, Георгий Георгиевич. Вы не захотели учесть пустяка: того, что я вас люблю. Но, в общем-то, это вам без надобности, верно?

Она встала.

— Я, пожалуй пойду, Георгий Георгиевич.

— Подождите! — ой схватил ее за руку. — Вы непра­вильно меня поняли, Оленька. Вы думаете, я объяснил вам, почему я отказываюсь от вас? Как бы не так! Я не могу и не хочу от вас отказываться! И буду держать вас так, что вся молодежь мира во главе с Всемирной федерацией не отнимет вас у меня. Я жду, Оля, и, по- моему, скоро дождусь.

Девушка удивленно уставилась на него. Георгий Георгиевич, решившись, махнул рукой.

— А-а, скажу! Хотел, чтобы это было сюрпризом, да... Я жду вызова из Москвы, Оленька. Очень серьезного — из министерства. Меня хотят послать за границу экспертом в торгпредство. У меня же пол-Москвы друзей, они устраивают. Кажется, вопрос практически решен. Я ведь в самом деле неплохой инженер-текстильщик, честное слово. Нынешняя служба — это так, недоразумение, я же вам рассказывал. Вот тогда, Оля, когда я вновь буду на коне, я посчитаю себя достойным вас. Понятно вам теперь, моя злючка? Вот махнем в заграницу! — он улыбнулся. — К тому же я буду просто обязан жениться — кто ж пустит за рубеж холостяка?

— Вот этого можно было не говорить, Георгий Георгиевич, — тихо сказала девушка.

— Ну я же просто пошутил. Поймите и другое, девочка, вы уже не маленькая. Думаете, мне все это время легко было сдерживать себя... ну, вы понимаете, Оленька...

— Я понимаю, — как эхо отозвалась девушка. — Словом, я рада, что этот разговор состоялся, Георгий Георгиевич. А теперь я все-таки пойду.

— Не смею держать, — развел руками Орбелиани. — Хотя и предпочел бы... Я провожу.

— Не нужно. До свидания, — сказала Оля уже из прихожей. Негромко стукнула дверь.

Георгий Георгиевич, сделавший было попытку под­няться, снова откинулся на подушку, некоторое время лежал неподвижно, затем вытер платком лоб. Щелкнул переключателем и резкими движениями пальца набрал телефонный номер.

— Алло! Ты, старик? Вот что! Предупреждаю: если ты в самые ближайшие дни не приберешь эту девочку к рукам, я больше выполнять наш идиотский договор не намерен. Я, между прочим, тоже не поролоновый. Понял? А что я могу сделать? Я сегодня ей только про тебя и пел. Разрисовывал тебя самыми крупными мазками. Если и после этого ничего не сумеешь добиться, пеняй на себя. Я ведь смотрю, смотрю... Ну, ладно, ладно, не кипятись. Вот тебе на!.. Еще и угрозы. Это не по-джентльменски. Тебе говорю — пальцем не тронул. Ты же, свинья, даже не оценишь, чего мне это стоило! Ну не кипятись, так, для ради трепа. Хату? Представлю, куда ж от тебя денешься... Нет, насчет этого ничего. Но я думаю — о'кэй, ибо иначе мы уже почувствовали бы. Ясно?

Тетя Настя, антипод

— Скажите, подсудимая, у кого вы скупали золото?

— У кого брала, у того больше нет! Ушлые какие нашлись!

Из допроса обвиняемой в судебном разбирательстве

В последнее время за Хлебниковым замеча­лось не раз: обращаются к нему с пустяковым делом, растолкуют все до мелочи, а он глядит недоумевающим взглядом и никак не может уразуметь, чего от него хотят. И если не знать Ивана Николаевича как следует, можно было бы подумать о нем бог знает что. Но в управлении как раз его хорошо знали и в такие часы и дни старались не докучать ему посторонними или просто второстепенны­ми вопросами. Больше того, многие откровенно завидова­ли его способности сконцентрировать все без остатка умственные усилия на главном, решающем деле, умению напрочь отключаться от всего остального.

Кто-то пустил по коридорам словцо «Транзистор». Прижилось, поскольку оно подчеркивало умение Хлебни­кова настраиваться на одну-единственную волну. Сейчас в управлении говорили, что Хлебников настроен на чубаровскую волну — и больше для него ничего на свете не существует.

Конечно, это не было какой-то врожденной способно­стью, а сознательно выработанным умением. И если оно безусловно помогало в работе, то во многих других сферах жизни причиняло немало неудобств. В разговорах он был странен: или отмалчивался или отвечал так невпопад, что собеседник начинал глядеть на него почти со страхом. Для дома, семьи в эти дни он был потерянным человеком, и супруга его, Вера Васильевна, помучившись с ним не один год, отступилась и в такое время мужественно брала все без исключения домашние заботы на себя. Его нельзя было даже послать в магазин, так как было совершенно неизвестно, к чему бы это привело: он мог оставить в кассе десятку сдачи или, напротив, принести из «самообслужи­вания» неоплаченную банку консервов. И поскольку Вере Васильевне в таких случаях все равно приходилось снова бежать в магазин и улаживать недоразумения, она резонно рассудила, что лучше уж все делать самой.

К счастью, такие приступы отрешенности от бренной жизни случались нечасто и только в какие-то кульминаци­онные моменты работы, иначе такой «Транзистор» был бы неоценим в работе и совершенно невыносим в быту.

Вот и сейчас он уже достаточно длительное время стоял около своего стола и непонимающе смотрел на трех пришельцев, явившихся к нему в кабинет: толстую крупную женщину, стоявшую прямо перед ним, и двух молодых людей, смущенно топтавшихся за ее широкой спиной, — парня и девушку. Судя по их рабочим спе­цовкам, нетрудно было увидеть, что все они зашли сюда прямо со смены.

Профессиональная память на лица подсказывала ему, что парня и девушку он где-то видел, но где и когда — нечего было и пытаться вспомнить, хотя в другое время он бы вспомнил их мгновенно и безошибочно. Пожилая женщина была незнакома, это наверняка. Она что-то говорила, говорила громко, жестикулируя, Хлебников добросовестно вслушивался, пытаясь понять, о чем идет речь, — и ничего не понимал. Все существо его протесто­вало против необходимости переключаться, но ничего не поделаешь: дело принимало курьезный характер. Хлебников еще некоторое время молчал, затем, весь внутренне подбираясь, обратился к ребятам:

— Так в чем же, собственно, дело? ,

И тотчас пожалел о своем вопросе, увидев на лицах откровенное удивление.

Парень нашелся:

— А вы предложите ей сесть, Иван Николаевич. Что она будет стоять? Женщина пожилая.

«Мда. Его уже начинают учить человеческому обраще­нию. И поделом. Тоже мне... мыслитель. К нему люди пришли, а он...» — со злостью на себя подумал Хлебников и виновато обратился к женщине:

— Да... извините меня, пожалуйста, садитесь.

Но та, метнув на парня гневный взгляд, неожиданно взорвалась:

— Нечего меня сажать! Ушлый какой нашелся! Сама сяду, если надо будет!

И, повернувшись к ребятам, зло закричала:

— А вы, сосунки, нечего изгиляться! Молоко на губах утрите! А туда же! Щенки паршивые!

Подполковник, не пытаясь скрыть удивления, взирал на эту сцену. Что же тут все-таки происходит?

— Ничего не понимаю, — честно признался он. И доба­вил, обращаясь к ребятам: — Может, объясните?

В дверь постучали, и голос Саши Антонова спросил:

— Иван Николаевич, можно?

— Входи, входи, — торопливо сказал Хлебников, хотя Саша, собственно, уже вошел, бросив мимоходом заинте­ресованный взгляд на девушку. — Обожди минутку. Тут у нас...

— Иван Николаевич! — смело выступила вперед де­вушка. — После нашего разговора, ну, вернее, после вашего выступления у нас на хлебозаводе... ну, об антиподах нашей морали... — она начала говорить уве­ренно и звонко, но почему-то засмущалась, стала сбиваться. То ли от необходимости произнести «громкую фразу», то ли под взглядом Саши Антонова.

— Ну-ну, помню, был такой разговор, — поощритель­но сказал подполковник.

— Вот мы и решили оживить деятельность нашего БКО! — уже справившись со смущением, продолжала девушка.

— Боевого комсомольского отряда, — тактично рас­шифровал парень.

— Спасибо за разъяснение, — чуть заметно улыбнулся Хлебников.

— Женя! — девушка укоризненно взглянула на своего спутника. Тот, слегка смутившись, уточнил:

— Я хотел сказать, что ее, ну, Лену, командиром БКО выбрали.

— Ага! — сказал подполковник. — Ясно.

— Для начала... рейд мы решили провести! — заявила девушка.

— В проходной, после смены.

— И правильно! — одобрил подполковник. — Вам по­мощь нужна, да?

— Помощь? — удивленно переспросила девушка. — Так мы его уже провели. Сегодня.

Хлебников мысленно чертыхнулся.. Что ни скажет — все невпопад.

— Рейд! — презрительно процедила молчавшая до сих пор тетя Настя. — Хулиганство сплошное. Хватают людей, как ненормальные.

Она вдруг смачно плюнула на пол. Подполковник нахмурился. Кажется, обстановка начала проясняться.

— Так в чем же дело? — уже деловито спросил он.

— Вот... тетю Настю... задержали, — сказал юно­ша. — И решили привести прямо к вам.

— С нашей точки зрения, тетя Настя — типичный антипод! — строго заключила Лена.

— Нечего оскорблять людей!—снова огрызнулась тетя Настя. — Привели и привели! А слова разные... — она повернулась к подполковнику. — Я требую в протокол занести, как они меня обзывают, гражданин начальник.

— Ох ты! — удивился подполковник. — Уже и граж­данин начальник? Опыт есть?

— Да уж права свои как-нибудь знаем, не первый год замужем! — с каким-то лихим бахвальством заявила тетя Настя. — Закурить можно?

Не дожидаясь разрешения, взяла из пачки, лежавшей на столе, сигарету, закурила и, пуская колечками дым, враждебно и вместе с тем с каким-то злым торжеством поглядывала на ребят.

— С чем же вы ее привели? — уже вполне осознав ситуацию, спокойно спросил подполковник.

— Я потому и советовал предложить ей сесть! — снова ухмыльнулся Женя, но девушка строго взглянула на него, и он сразу умолк.

— Вы думаете, она в самом деле такая... солидная, Иван Николаевич? — спросила Лена. — Она же в нашем цехе работает. Да она... тоньше меня! — Она непроизволь­ным движением провела ладонями по своей талии, тут же смутилась и замолчала, отвернувшись. Парень немедлен­но пришел ей на выручку.

— А тут, смотрим, идет через проходную тетя Настя — она пирожница у нас, — и глазам не верим. Ну как бочка катится.

— Так, все ясно, — удовлетворенно сказал подпол­ковник, довольный, что все стало на свои места. — Давайте-ка выкладывайте, что там у вас.

Тетя Настя вдруг залилась горючими слезами.

— Господи! Уж и детишкам... гостинец взять... пожалели. Хватают тут... Крохоборы... Рады из-за копейки человека в тюрьму упечь. О-о-о!

Она рыдала самым неутешным образом. Даже Лена и Женя стали смотреть на нее с жалостью.

— Что-то там много у вас всего... для гостинца, — неуверенно проговорил Женя.

— Да нет же у вас детей, тетя Настя! — почти извиняющимся тоном сказала Лена. — Сами же всегда говорите: одна, как былинка в поле.

— А это не твое дело! — вдруг взорвалась с нена­вистью тетя Настя. — Заткнись!

Подполковник снял телефонную трубку.

— Евгения Андреевна, здравствуйте, Хлебников. Тут у одной гражданки надо личный обыск произвести. Возьмите там понятых кого-нибудь и заходите.

...И вот на столе — гора яиц, фляжка, пачки сахара, целлофановые мешочки с маслом. Тетя Настя хмуро стоит у стола, ни на кого не глядя. Ее даже сразу не узнаешь: она «похудела» чуть ли не вдвое.

Пожилая женщина с погонами капитана милиции бесстрастно докладывала:

— Вот опись обнаруженных на гражданке Восковой продуктов, товарищ подполковник: яиц — 70 штук, конь­як — 500 граммов, масла — два килограмма, сахару — два килограмма. В опись включены специальные пояса- бандажи для переноса похищенного — 4 штуки и одна фляжка, в которой содержится коньяк.

— Спасибо, Евгения Андреевна, — ошеломленно выго­ворил подполковник. — Вы свободны.

— Да-а! — протянул Саша Антонов. — Вот это снаря­жение!

Подполковник покачал головой, повернулся к за­стывшим у дверей ребятам, вздохнул.

— Истинно говорят: век живи — век учись. Должен вам признаться, такое и в моей практике впервые. Гостинцы, значит? И так день за днем?

— А это еще доказать надо! — зло вскинулась тетя Настя, но Хлебников смотрел на Лену и Женю, готовых, кажется, провалиться со стыда.

— Да не краснейте вы за нее, ребята! — вдруг весело сказал он. — Не стоит она того!

— Она же нас всех... всех, — кусая губы, дрожащим голосом проговорила девушка. — В глазах всех... ворами ославит.

— Ну нет! — убежденно сказал Хлебников. — Люди ведь тоже не дураки, правого от виновного отличают. И потом вы же сами сказали: типичный антипод. Я, пожалуй, согласен — антипод и есть.

Тетя Настя сейчас же вцепилась в него глазами.

— Требую занести эти слова в протокол! — хрипло произнесла она. — Вам тоже не все дозволено!

Записка

— Считаю нелишним обратить ваше внимание, товарищи судьи, что никто из обвиняемых, за исключени­ем Чубарова, не воевал — ни в партизанском отряде, ни в каком-либо другом воинском формировании. Вряд ли может претендовать на фронтовое прошлое Орбелиани, призванный в самом конце войны и направленный в интендантство корпуса в качестве... портного.

Из выступления в судебном заседании государ­ственного обвинителя

В вестибюле управления внутренних дел с утра хозяйничали киношники. Группа кинорежиссера Гнедых приступила к съемкам документального фильма с условным названием «Поединок» — по материалам дела Чубарова. Проходившие сотрудники милиции с некоторым испугом лавировали между странного вида фонарями, чем-то похожими-на орехи в своих гнездах, прожекторами, которые то и дело вспыхивали, заливая вестибюль режущим глаза светом. Вот один из операторов приник к массивной стационарной камере, другой тихо и важно расхаживал с ручным «конвасом», выискивая наиболее выигрышные кадры. Тут же священнодействовал с магни­тофоном звукооператор — то записывал какие-то звуки, то снова и снова перематывал пленку, заставляя ее говорить голосом Буратино.

Сам Аркадий Семенович стоял, притулившись к стене, и разговаривал с приданным киногруппе гидом — Генна­дием Фоминым.

— Честно говоря, совсем не так воображал себе режиссера на съемках, — смеясь, говорил Геннадий. — Думал: носится весь в мыле, всеми командует, каж­дый кадр проверяет... Что значит — книжные представ­ления.

— Ничего не книжные, — возразил Гнедых. — Пра­вильные представления. Порой набегаешься, как стайер на Олимпийских Играх.

— Непонятно. Чего же вы тогда?..

— Не интересуюсь съемками? А мы, между прочим, еще не снимаем, Геночка, так, вид делаем.

— То есть? Зачем?

— Да как тебе объяснить... Чисто профессиональный прием. Мы сейчас стараемся шуметь как можно громче. Ну чтоб привыкли к нам, перестали обращать внимание. Нам ведь тут всего минуту и надо, а то и того меньше. Так, обстановку дать в управлении, для правды жизни. Вон видишь, как все подтягиваются, когда камеру видят. Начинают позировать, играть. А вот так пострекочет часа два, всем и надоест, перестанут даже замечать. А мы потихонечку свои кадрики и поймаем. Уже без особого шума. Понял?

— Да-да... — Геннадий удивленно покрутил голо­вой. — Ради одной минутки? Нелегкий у вас хлеб, однако.

Режиссер усмехнулся.

— А ты как думал? Сплошные розы-мимозы? Стой-ка.

Он вдруг насторожился, как кот, завидевший мышь.

Две симпатичные девушки в милицейской форме, прежде чем пройти наверх по лестнице, крутнулись перед зеркалом. Одна даже мгновенно припудрила носик. Режиссер поднял палец — и оператор склонился к своей камере...

— Вот такие сценки и создают достоверность. Девушка есть девушка, — засмеялся Аркадий Семенович. — Ну, что у вас там нового, Гена? Для нас ничего интересного?

— Все то же. Практически топчемся на месте. Да, вот чего... Правда, это к нашему делу не относится. Приехали бы вчера — кучу спекулянтов хрусталем сняли...

— А-а, Геночка, всего не снимешь. У вас тут столько интересного, что в два счета распылишься. Будем гнуть свою линию, без лирических отступлений. Желаю шедевр создать — и все тут! — нарочито коверкая слова, заявил Гнедых. — Когда допрос Чубарова?

— Не знаю, — признался Геннадий. — Наверное, на той неделе, не раньше. Не с чем его пока вызывать. А сам он ничего не прибавит, можете мне поверить.

— Ну, на нет суда нет. Нам еще по экспозиции дел по горло. Только держите нас в курсе, как что появится.

— О чем разговор... Мы же теперь почти официально к вам прикреплены.

— Ну, а я что говорил? — Аркадий Семенович дружески подмигнул Геннадию. — Нашлась управа и на вашего твердолобого...

— Зря вы это... Уверяю вас, скоро сами оцените Хлебникова.

— Ну, дай ему бог здоровья! — снова усмехнулся кинорежиссер. — В конце концов, без него у меня фильма не будет.

А наверху, в своем кабинете, подполковник Хлебников читал вслух бумагу, время от времени поглядывая на вытянувшегося перед ним Сашу Антонова.

— «...Исходя из вышеуказанных мотивов, прошу отстранить меня от дела Чубарова, как не оправдавшего доверия. Готов понести любое наказание...» Красиво пишешь, Саша, почерк у тебя хороший, ну и слог, конечно... Особенно вот: «исходя из вышеуказанных...» Очень убедительно, по-деловому.

Саша опустил голову.

— Я понимаю, Иван Николаевич. Другого я и не заслуживаю. В общем... отстраняйте! — Он отчаянно махнул рукой.

— Так, так, — пробормотал подполковник, еще раз пробегая глазами бумагу. — Словом, и состав преступле­ния определен, и приговор себе вынесен, и психологиче­ская подоплека имеется. И все в оптимальных размерах. Нет, я серьезно говорю — хороший рапорт, юридически грамотный, обоснованный, неплохо вас в школе милиции учили. А по существу,— он жестко и серьезно поглядел на Сашу, от его добродушного тона не осталось и следа, — ерунда редкая!

Он швырнул бумагу на стол, встал.

— Ты для чего это написал? Смысл твоего рапорта? Ну-ка, ответь: ты действительно хочешь, чтобы тебя отстранили?

— Я считаю, что этого заслуживаю, — поджав губы, хмуро проговорил Саша.

— Может, и заслуживаешь, но это другой вопрос.

Я спрашиваю: сам-то ты хочешь, чтоб тебя отстранили?

Саша, отведя глаза, молчал.

— Или все-таки надеешься, что высокий ум началь­ства, учтя твое благородство и признание вины, разбе­рется в твоих психологических переживаниях и даст твоему рапорту определенный ход? — Он указал на корзину с мусором.

Саша по-прежнему молчал.

— Так на кой же пес ты мешаешь этому «высокому уму» разобраться? И вместо того, чтоб честно изложить суть дела, доказываешь на двух страницах вот этой ерундистики, — он похлопал ладонью по бумаге, — что тебя надо именно отстранить. Если ты сам так считаешь, почему я должен думать иначе? Вот поверю тебе и подпи­шу твой рапорт, чтоб впредь не лицемерил...

Он достал ручку, явно собираясь наложить резолю­цию.

— Товарищ подполковник! — невольно вырвалось у Саши, напряженно следящего за его действиями.

— Слушаю... — подняв голову, официальным тоном произнес Хлебников.

— Разрешите забрать рапорт...

— То есть? — холодно спросил подполковник. — Это что — игрушка, что ли? Это официальный документ...

— Товарищ подполковник! Честное слово, я действи­тельно считаю, что заслуживаю отстранения... Отстраняй­те! Но не по моей личной просьбе.

— Ага, дошло, значит, — уже мягче проговорил Хлебников. — Самая скверная, Саша привычка — швы­ряться рапортами и заявлениями. Как правило, это или, грубо говоря, шантаж, или признание своей несостоятель­ности. В обоих случаях можно подписывать не раздумы­вая.

Он еще раз внимательно поглядел на вконец сконфу­женного Сашу, усмехнулся:

— Но, поскольку в данном случае преобладает третья причина — недостаточно развитое еще чувство ответ­ственности, — Хлебников сунул бумагу в ящик стола и закончил мысль: — отложим на неопределенное время. Слушай, Саша, — вдруг уже другим тоном сказал он. — Это очень заманчиво — ходить в новичках. Но ты не находишь, что этому состоянию нельзя давать затягивать­ся? Инфантильность хороша в меру.

— Так точно, товарищ подполковник.

— Ну а если так точно, объясни мне, пожалуйста, по- человечески, без «исходя из вышеизложенного», чем тебе не угодила Таня Чубарова?

— Вы опять смеетесь, Иван Николаевич! Она же все время обманывала меня, а я как идиот... Разве не ясно?

— Не ясно, — спокойно сказал Хлебников.

— Я же написал... Она мне говорила, что отец в командировке, а сама отлично знала, что он арестован. Да, да, товарищ подполковник, теперь я уверен в этом!

Он с отчаянием схватился за голову.

— А я-то морочил вам тогда голову!

— Не преувеличивай свои возможности, Саша. Голову ты мне не мог заморочить, поскольку именно я давал ей разрешение на передачи и на свидание с отцом.

— Что? — Саша изумленно уставился на Хлебнико­ва. — Вы знали!

— Ну, это по крайней мере странно... У них на квартире было два обыска. Да и вообще. Как же Таня могла не знать, ты сам подумай.

— Я... я как-то... не связал, — растерянно произнес Саша. — Что же вы тогда не сказали, Иван Николае­вич! — с горечью упрекнул он.

— Если Таня не считала возможным сказать сама, я тем более был не вправе, — спокойно ответил подпол­ковник.

— Но... она мне нравилась, Иван Николаевич! — почти выкрикнул Саша.

— Именно поэтому и не сказал.

— Я... не понимаю, товарищ подполковник.

— Саша, Саша, — мягко, но с укоризной сказал Хлебников. — Ведь это у тебя опять, в сущности, максима­лизм. Иной раз он мешает воспринимать жизнь... ну, реальную, что ли. Подумай сам: с чего бы девушка в начале знакомства с понравившимся ей парнем да еще из милиции стала рассказывать, что отец ее в тюрьме, что он жулик и спекулянт? Да она просто боялась.

— Чего? — резко спросил Саша.

— Остаться одной — вот чего! Что ты повернешься — и привет. А как узнала тебя, решила, что на тебя можно положиться, — кстати, кажется, ошиблась, — так все и сказала.

— Иван Николаевич! — тихо, даже с какой-то обидой произнес Саша. — Вы так уверенно говорите... Вы даже не представляете, как это для меня... важно!

— Ну, почему? — Хлебников улыбнулся. — Может, и представляю.

— Вы разговаривали с ней? — спросил Саша.

— Нет.

— С чего же вы тогда взяли?

— А писулька эта, гусь-лебедь? Ведь это самое важное для нас во всем вашем конфликте. Заметь: ей дал ее какой- то «доброжелатель», убеждал, что записка поможет ее отцу. А она передала тебе. Сам же приводишь ее слова: «Делайте с ней, что хотите: передайте хоть отцу, хоть своему начальству...» Ты вообще-то представляешь, чего это ей стоило?

— Иван Николаевич! — Саша метнулся к двери, но вовремя спохватился, обернулся. — Кажется, я в самом деле безнадежный идиот!

Он с отчаянием махнул рукой.

— Хватит, Саша, казниться. Еще успеешь. Давай-ка над этой записочкой поколдуем. Что она говорила про этого «доброжелателя»?

— Говорит, пришел, назвался старым другом отца. Вместе-де воевали. Показал фронтовой снимок — вдвоем они там, в военной форме, на фоне каких-то сосен. Говорит, отец не так уж виноват, запутывают-де его в милиции. Спросил: нет ли у вас возможности передать ему записочку, чтоб не через руки милиции, а прямо. Поклялся, что она поможет ему. Вот, собственно, и все.

— Внешность, особенности какие-нибудь...

— Высокий, говорит, худощавый, с приятным, интелли­гентным лицом... И говорит культурно, грамотно. Да ведь я почти не верил ей, Иван Николаевич, и не особенно даже запоминал... У меня только одно в голове стучало — обманулся... Эх!

— Ну, довольно, довольно самобичевания. Излише­ства и тут вредны...

— Да, вот еще что. Смутила ее такая вещь. У отца много фронтовых карточек. И рассказывать он о друзьях военных лет любил. А карточки этого друга не было, это Таня точно знает...

— А она у тебя, кажется, сообразительная, — заметил Хлебников.

— У меня! — с горечью вздохнул Саша. — Да она теперь меня видеть не захочет!

— А видеть ее нам надо. Давай-ка, Саша, иди вечерком, мирись и заодно пригласи на завтра сюда. Может, проясним с ее помощью этого «фронтового друга». Ох, боюсь, не монтажик ли он ей подсунул. В качестве верительной грамоты. А?

— Не знаю, Иван Николаевич. Ничего Таня не заметила.

— Ну, ладно. А что же может означать сама писулька? — Прочел вслух коротенькую записочку: — «Мишенька, родной, привет тебе партизанский! Верю в твою невиновность и буду за эту веру сражаться. Ты же, знаю, как симоновский Ленька из поэмы «Сын артиллери­ста», характером могуч и непобедим. И еще, родной мой, помни — яблоньку можно не жалеть, шут с ней. Я с тобою согласен. А яблочко? Целую тебя. Петя Егоров».

— Шифр, конечно, Иван Николаевич, — уверенно заметил Саша. — Надо бы отдать шифровальщикам.

Подполковник задумчиво покачал головой:

— Нет, вряд ли шифр. Что у них, подпольная организация, что ли.

— А как же? — удивился Саша.

— Нет, Саша, тут сложнее. Не забудь — этот Чубаров ведь действительно воевал, а это, брат, на всю жизнь.

— Как же на всю жизнь? — с недоумением возразил Саша. — Он же вор, спекулянт, валютчик!

— Да, конечно, кто ж говорит. И судимость у него есть — за растрату. Но ведь весь парадокс в том, что он себя до последней минуты преступником не считал. Так, дельцом, человеком, умеющим жить, ловким, изобрета­тельным, в общем, кем угодно, только не преступником. Ну, и окруженьице его подогревало — мол, что ж вы, человек заслуженный, кровь проливали, неужели теперь не имеете права пожить в свое удовольствие? Тут еще такая тонкость: он директор ювелирного магазина. Как-то на допросе мне и говорит: вот если бы я работал в каком угодно другом магазине, копеечки бы не взял, не стал бы трудящегося человека обкрадывать. А золото, драго­ценности — это роскошь, баловство, человек без этого вполне обойтись может. Среди моих покупателей, мол, половина — махровые мещане. Что с ними церемониться!

— Ерунда какая-то! — пожал плечами Саша. — При­митивная сделка с совестью.

— Понятное дело. А все-таки за этой поганой философией ма-а-аленький огонечек видится — желание хотя бы в своих глазах остаться честным человеком. И вот, понимаешь: если к этому добавить фронтовое прошлое...

Нет, не может быть у Чубарова никакого шифра для связи с сообщниками. Это же значит махнуть на себя рукой, признать себя преступником, врагом общества, за которое он и сражался. Помнишь, я говорил, что Чубарову, может быть, и простой повестки хватило бы? Ты еще съязвил: так, мол, и так, придите и сдайте золото. Так вот, я все больше склоняюсь к мысли: если бы он не боялся ответ­ственности, сдал бы свое золото с величайшим наслажде­нием.

— Ну уж нет! — убежденно возразил Саша. — В этом я с вами никогда не соглашусь, товарищ подполковник. Такие добровольно не сдают, вон он как на допросах держится.

— Не знаю, не знаю. Что-то его укрепляет в этом, а вот что, непонятно. Но думается, сейчас он начал кое-что понимать, время у него было. Одним словом, надо нам, Саша, к его огонечку в совести приглядеться, может, удастся раздуть его хоть немного.

«Доктора» выводят из игры

— Подсудимый Иванов! Чем объяснить ваш столь поспешный отъезд?

— Как это вы странно рассуждаете, гражданин судья! Можно подумать, что у старика нет никаких родственников, никто на белом свете его не желает видеть.

Из допроса подсудимого в судебном заседании

Иногда он ощущал поразительную бес­помощность перед этими людьми. Закованные, как в панцирь, в глухое невежество, они были одина­ково невосприимчивы ни к самой тонкой иронии, ни к самому разящему сарказму. Пожалуй, они понимали только откровенную и ясную ругань, но как раз ругать­ся-то он не умел. К тому же, оставаясь справедливым, надо было признать, что в случившемся они все-таки не виноваты: эту проклятую тетю Настю погубила жад­ность и только жадность. Хорошо — удалось узнать вовремя, спасибо... И тем не менее, злили они его безмерно.

Раздраженно глядя на Костю Строкатова и вечно сонного аккордеониста Дмитрова, как ни в чем не бывало подремывавших в креслах, Георгий Георгиевич пытался найти нужный тон.

— У вас все «лажа», что ни случись! — Он горько усмехнулся. — «Лажа». Слово-то какое дикое. Когда же я вас цивилизую, гангстеры, прямо отчаяние берет. Или так и останетесь «шестерками», ни богу свечка, ни черту кочерга! Сколько раз вам повторять: в моем доме блатная музыка вне закона! Ясно?

— Вы бы лучше к делу, Георгий Георгиевич, — приоткрывая глаза, пробубнил Дмитров. — Чего ругаться по пустякам.

— Во-первых, это не пустяки! — жестко оборвал его Георгий Георгиевич. — У меня не воровская малина, не притон, а кому это не нравится — скатертью дорога. И запомните: ваш воровской жаргон настолько несовреме­нен, что лучшего способа привлечь к себе внимание я не знаю. Это во-первых. А во-вторых, вы ошибаетесь и по существу. А если эта ваша тетя Настя расколется и начнет вас выдавать одного за другим? Вот будет «лажа», это определенно.

Костя Строкатов ухмыльнулся:

— Да она никого из нас в глаза не видала! Все шло через «Доктора».

— Вспотеют они там — тетю Настю раскалывать, — уверенно заявил Дмитров. — Разве что динамитом... Скала, а не женщина.

— Это все лирика! — отмахнулся Орбелиани. — Отку­да такая уверенность?

— Эх ты! — удивился Дмитров. — Зачем же ей статья о «преступном сговоре с другими лицами?» Она свою выгоду знает.

— Да еще найдут ли у нее металл — вилами на воде написано. Не таковская, — добавил Костя Строкатов. — Видите: вот и получается «лажа».

— Получается примитивный идеализм, други мои. Расчет на идеальный случай, на стопроцентную удачу. А удача никогда не бывает стопроцентной. И учтите: сегодня в милиции люди грамотные, квалифицированные юристы, им ваша дремучая тетя — на один зубок. Много у нее металла?

— Много не много, а есть, — сказал Костя. — Уж больно классная была купчиха. Хороший сармак имели.

Орбелиани поморщился.

— Опять? Вы мне вот что скажите, только без этого... — Он помахал в воздухе пальцами. — Приисковое ей спускали?

— Ни грамма! — вскинулся Строкатов. — Зуб даю. «Доктор» ей как-то намекнул, она руками-ногами замота­ла.

— А вы говорите — дремучая, — сонно усмехнулся Дмитров.

— Так... Ну, хоть с этим благополучно. Словом, ситуация ясна как день — надо выводить из игры «Доктора».

— Пришить? — быстро спросил Строкатов, а Дмитров, сразу выйдя из полудремотного состояния, блеснул глазами.

Георгий Георгиевич даже плюнул с досады:

— Ну и ублюдки вы, однако. Насмотрелись детективов дешевых... Вам что, мокрого дела не хватает, остальное все есть, да? Фу, даже говорить с вами противно!

— А как же его иначе выведешь? — сконфуженно спросил Костя.

— Да самым банальным образом. Пусть сегодня же заплатит за полгода вперед за квартиру и уедет подальше, «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов». Он же человек свободной профессии.

— Почему в Саратов? — удивленно спросил Дмит­ров. — Это не глушь.

Орбелиани с сожалением посмотрел на них, вздохнул:

— Мда... други мои, печать мысли не безобразит ваши прекрасные лица. Насчет Саратова — это цитата из Грибоедова, понимать ее надо фигурально, то есть в переносном смысле, — четко и раздельно, словно диктуя, говорил он. — Ясно? А то еще бухнете Иванову: мол, шеф приказал уехать в Саратов, знаю я вас.

— А куда ж ему ехать? — глуповато улыбаясь, спросил Костя.

— Именно туда, где нет никаких теток и всех прочих дальних и близких родственников. Паспортишко ему менять, насколько я понимаю, не впервой, у него, на­верное, запасной есть. Всесоюзный розыск объявлять не станут, не та фигура, а и объявят — не найдут, поскольку в милицейской картотеке он не значится ни с какой стороны. Кстати, посоветуйте ему взять фамилию не столь вызывающую, как нынешняя. Поближе к образу, теперь- то пугаться нечего. Поняли?

Дмитров, ехидно ухмыляясь,- кивнул.

Георгий Георгиевич с облегчением подвел итог: — Ну, как будто бы все...

Открытие

— Таким образом, можно считать доказанным, что основой сближения большинства подсудимых, выливше­гося в создание преступной группы, явилось тяжелое государственное преступление, совершенное, как ни странно, во время их пребывания в трудовой колонии строгого режима.

Из речи государственного обвинителя в судебном заседании

С первого взгляда было ясно: ребята взволнованы не на шутку. Конечно, их волнение могло быть вызвано и очередной идеей фикс, так уже бывало не раз. Но теперь Хлебников, наученный горьким опытом, стал внимательнее к их «гениальным» или «бредовым» открытиям, как они сами их попеременно характеризова­ли, нимало не смущаясь полным отсутствием в этом логики. В прошлый-то раз, насчет Кости Строкатова и драки у магазина, ребята явно что-то нащупали — вполне здравое и, пожалуй, интересное — без всякой околесицы. И теперь подполковник был уверен, что их «свободный поиск» имеет не только воспитательное значение.

— Понимаете, Иван Николаевич, мы это взяли за отправную точку! — горячо говорил Геннадий, и тут же его перебивал Саша:

— Правда, пришлось все начинать сначала. А это, я вам скажу...

Подполковник отчаянно замахал руками:

— Стоп! Стоп! Лучше я вам скажу! А ну-ка сядьте!

Ребята, быстро переглянувшись, замолчали и сели на «любимые» стулья — прямо перед столом подполковника. А тот не спеша достал сигарету, долго разминал ее в пальцах, щепоточкой бросая в пепельницу излишки табака. Наконец закурил и, выпустив лохматую струйку дыма, спросил с любопытством:

— Ну, протрезвели? Давайте-ка кто-нибудь один. Ну ты, Саша.

Тот решительно замотал головой:

— Нет, Иван Николаевич, пусть Геннадий. Это же его идея.

— Ух ты! — восхитился подполковник. — Даже с идеей. Тогда совсем интересно.

— Да какая идея? — отмахнулся Геннадий. — Просто мыслишка одна выплыла.

Но спорить не стал, так как слишком уж велико было желание скорее все рассказать подполковнику.

— Помните, Иван Николаевич, вы приказали прове­рить всех, кто летел в том самолете в Адлер?

— Ну?

— И еще спрашивали, не бросилось ли нам в глаза что- нибудь особенное?

— Помню, помню, продолжайте... — нетерпеливо ска­зал Хлебников, уж начиная чувствовать, что на этот раз «особенное» будет.

— Тогда нам действительно ничего не бросилось, — сокрушенно сказал Геннадий. — А тут сидим мы с Сашей, маракуем по этому делу... Ну, Саша и говорит: «Может, их надо поглубже копнуть? А то уж больно легко мы все обтяпали. В два дня уложились».

— Ну, у вас же мотоцикл... Долго ли объехать? — настороженно сказал подполковник, зная по опыту, что в таких случаях нужно быть оппонентом. — И потом, чего ж вам было копать? Убедились, что человек под своим именем летел — ну и дальше.

— Вот-вот. Мы так и поступили, — ехидно согласился Саша. — И зря!

— Что зря? — не понял Хлебников.

— Видите ли, Иван Николаевич, — стараясь говорить как можно спокойнее, продолжал Геннадий. — Нас, к сожалению, тогда не насторожила одна странность: почему все подозреваемые на месте?

— Что?! — Подполковник впился глазами в Геннадия. Сразу же с полной ясностью он понял смысл этого вопроса, но на всякий случай переспросил: — А где ж они должны быть, по-вашему?

— Кто где! — невозмутимо сказал Геннадий. — Уж теперь-то мы проверили посерьезней. Они же все летели в Адлер на разные сроки: кто на месяц, кто на неделю. А проверяли мы на третий день после полета... Почему они так дружно вернулись обратно?

Подполковник протяжно свистнул.

— Да-а-а! Ну, гуси-лебеди, это вы мне преподнесли!

Ну, спасибо! И за идею и, главным образом, за урок Порадовали, гуси-лебеди, зело порадовали. Очень нам не хватало какого-нибудь такого фактика...

Он подумал и уверенно заключил:

— Теперь дело должно пойти веселее.

Хлебников встал, прошелся по комнате, поглядывая на ребят.

— А позвольте-ка вас спросить, какой же вы сделали вывод из вашей плодотворной идейки, а?

— Ну, вывод-то более или менее ясен, — ответил Геннадий, стараясь говорить медленно и обдуманно. — Что-то они затевали, да сорвалось. Вот и пришлось возвращаться. Мы с Сашей выписали всех «досрочников» — вот.

Он положил на стол список. Хлебников взял, быстро просмотрел.

— Так... знакомые все лица... Аккордеонист Дмитров, ревизор ГВФ Бутурлин, зубной техник Иванов... Позволь­те, а этого как установили? Он же надомник.

— А он соседке ключ оставил, чтобы цветы поливала. Сказал — вернется через месяц, — небрежно объяснил Саша.

— Так-так, — бормотал Хлебников, проглядывая список. — И наши киношники здесь оказались? Забавно...

— Это, конечно, совпадение, Иван Николаевич. Гнедых объяснительную записку написал директору института. Отложили съемки из-за погоды.

— Ага, из-за погоды... ясно. Ну, бог с ними.

Он отложил список, постучал пальцем по нему.

— Ну, вывод, гуси-лебеди, вывод?

— Так Фомин уже говорил... — с удивлением напомнил Саша.

— Мало, Саша, мало. Почему они вернулись-то? Это же подозрительно. Проще было отлежаться в Сочи, и дело с концом.

— Может, решили, что не догадаемся? Мы же в самом деле прошляпили сначала.

— Ладно, допустим, прошляпили. Но ведь могли и не прошляпить, вот в чем дело. Как говорят англичане, фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят. И в конечном-то счете... объявилась ваша идея. А они обязаны такую возможность предусмотреть. Значит, есть какая-то серь­езная причина, чтобы все-таки рискнуть.

— Видимо, какая-то есть... — Саша невольно повторил это за Хлебниковым.

— И причина эта, настоящая, серьезная, основатель­ная, по моему разумению, может быть только одна: не зная, как будет вести себя на следствии Чубаров, они должны быть готовы в любую минуту повторить свою затею. По-вто-рить! Вот в чем гвоздь! Отсюда и их болезненный интерес к ходу следствия.

— Ну, конечно же! — вскочил с места Геннадий. — Все ясно!

— Да нет, к сожалению, не все.

Ребята озадаченно уставились на подполковника. А тот, щелкнув пальцами, проговорил:

— Все тот же проклятый вопрос, гуси-лебеди: почему же среди пассажиров самолета не было нашего уважаемо­го Георгия Георгиевича?

Ребята молчали.

— А без него наша сверхлогическая цепь не более чем слабенькая версия, одна из многих. Причем весьма уязвимая. В общем, пора всерьез поговорить нам с Чубаровым.

— Иван Николаевич, — осторожно заметил Саша. — Тогда мы обязаны предупредить Гнедых. Они снимать будут.

— Нет, Саша, не будут. Хватит нам с вами ходить в единоличниках, пора и в артель объединяться. Я тут навел справки об этом кинорежиссере. Думаю, что фильм этот ему — как зайцу стоп сигнал. Ему надо быть в курсе расследования, вот что. Я почти уверен: это человек Орбелиани.

— Иван Николаевич! — оторопело вымолвил Ген­надий. — Что вы? Он же член Союза кинематогра­фистов!...

— Не знаю, как это ему удалось, а то, что до тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года он был офице­ром охраны колонии в Красноярском крае и был с треском изгнан без права работы в органах, — это факт. И, между прочим, изгнан по подозрению в скупке у заключенных краденого золота. Только доказательств прямых добыть тогда не удалось. Ну, я думаю, мы этот пробел восполним. Больно уж много совпадений: Чуба­ров сидел в той же колонии, съемочная группа — вся из «выпускников» того же «учебного заведения».

Бутурлин долго работал пилотом в Красноярске, регу­лярно летал к нам в город. Нет-нет, гуси-лебеди, пока вам не ходить в киногероях, не надейтесь. Он весело засмеялся.

Нелетная погода

Совершив ряд преступлений, связанных с хищениями социалистической собственности, члены этой банды закономерно поставили себя в оппозицию к нашему обществу, его законам и морали. Эта закономерность привела их к решению совершить новое, может быть, самое гнусное свое преступление...

Из приговора

Георгий Георгиевич увлекся. Бросив плащ на подлокотник кресла, он пристроился на другом, не заботясь о том, что может помять свой светлый, с искор­кой, хорошо сшитый костюм, и снова и снова гонял одну и ту же магнитофонную запись. Только что бархатный голос Трошина допел песню о нелетной погоде, и Орбелиа­ни торопливо нажал кнопку перемотки, возвращая песню.

— Да будет тебе, Георгий Георгиевич, — поморщился Гнедых. — Сколько же можно?

— Нет-нет, это ты напрасно, — торопливо сказал Орбелиани. — Ты вслушайся, Аркадий Семенович. Это же целая философская программа...

И снова послушно запел бархатный голос Трошина:

-Вот опять нелетная погода, Вот опять легла на солнце тень. Кажется, что ждем уже полгода — Так он долог, мутный этот день.

Орбелиани вдруг порывисто стукнул ладонью по руке Гнедых:

— Слушай, слушай вот это место...

Но взревут моторы однотонно, Разгоняя волнами траву, И с аэродромного бетона Мы рванемся прямо в синеву, Мы рванемся в небо, обгоняя Ваши медленные поезда. ...А пока все дождь и дождь без края, Мелкая холодная вода.

Щелкнула кнопка, магнитофон замолчал. Орбелиани выжидательно уставился на Гнедых, пытаясь определить его впечатление. Тот усмехнулся:

— Чего глядишь? Пожалуй, что-то в ней есть... Не понимаю, как у нас, — он резко подчеркнул «у нас», — пропустили такую песню?

— Ну! — обрадованно воскликнул Орбелиани. — Я же говорю: настоящая философия. Представь: сколько их сейчас ползет, этих поездов, — медленных, обязательных, деловитых, притянутых, как магнитом, к колее. Ни сантиметра влево, ни сантиметра вправо, только в за­данном направлении — и никуда иначе. О, они ползут в любую погоду, приспособлены к любым климатическим изменениям. Что бы ни случилось, какие бы ни подули ветры, они придут к своей цели точно по расписанию. По заранее — и не ими самими, а кем-то для них — со­ставленному расписанию. Они иногда запаздывают, и тогда их немного ругают. Но уж зато никогда не приходят быстрее — за это составители расписаний могут быть спокойны. И не рванутся раньше срока — тоже будьте уверены.

...Георгий Георгиевич возбужденно взял со стола бутылку, налил две рюмки, протянул одну спокойно слушающему кинорежиссеру:

— А мы сидим, сидим... И все-таки мы рванемся в синеву, пусть они знают! Выпьем мы за самолеты, старина!

Аркадий Семенович взял рюмку, бережно зажал ее в ладонях, согревая. Потом негромко заметил:

— Ты поэт, князь. Жаль. Наш век не любит поэтов. Они ему вроде бы ни к чему. Но тост мне нравится, только с уточнением: без всякой символики, выпьем за его буквальный смысл.

Прихлебывая, мелкими глотками опустошил свою рюмку.

— Ну-у, — разочарованно протянул Орбелиани. — Ты невыносим, Аркадий Семенович. Нет ничего пошлее подчеркиваемого практицизма.

Гнедых засмеялся:

— Разве что подчеркиваемая духовность. Но имей в ви­ду, старичок: без моего практицизма мы с тобой ни в какую синеву не рванемся. И вообще, даже по твоей символике выходит: для нас с тобой здесь всегда погода будет нелетной! Что, съел? — Он снова засмеялся.

— Слушай, Аркадий Семенович! — вдруг тревожно заговорил Орбелиани. — Я вот что хочу сказать тебе... Ну, если все обойдется, конечно... Может, не стоит больше искушать судьбу? А? Раз уж не получилось...

Гнедых холодно взглянул на него.

— И что? — резко спросил он. — Будем сидеть в своих норках и дожидаться смены погоды? Так она не сменится, это любому дураку ясно. Или, может, восстание поднимем, привлечем широкие массы подпольных миллионеров и пойдем свергать Советскую власть, а? Что, очень доходчивый лозунг: нам, миллионерам, жить в такой стране неудобно, развернуться негде. Вполне можем пробиться до ближайшей кутузки.

— Странный у тебя юмор, — заметил Орбелиани.

— Ничего странного: юмор висельника. Князь, князь, не узнаю тебя. Стоило нам столько лет рисковать, мыкаться, поганое золотишко грести. Что от него толку, если оно под печкой валяется? А ведь это же власть, слава, роскошь, положение, в конце концов. Стоит только перешагнуть пустяковую полоску на земле — и другой мир! Впрочем, не так важно, что другой, сколько то, что ты в нем — властелин, а не слуга. В качестве слуги я тоже капитализм не принимаю! — Он улыбнулся. И сразу посерьезнел: — И вообще... с чего ты взял, что все уже обошлось? Ты так надеешься на этого дурака Чубарова?

— Он не дурак! — хмуро сказал Орбелиани. — И дело не в этом. Зачем ему признаваться? Для чего ему смертная казнь...

— Это-то я понимаю. Да уж больно они там насобачились, наши славные чекисты. Черт их знает, с какой они стороны зайдут.

Орбелиани пренебрежительно махнул рукой.

— Не преувеличивай, Аркадий Семенович. Вспомни наших мальчиков. Такое дело — детям доверяют.

— Щенки, — добродушно согласился Гнедых. — Толь­ко знаешь что, князь? Поверь моему опыту — породистые щенки. Мы с тобой их сейчас как угодно проведем, завтра тоже, а послезавтра они нас за руку схватят. Там сидит такой, скажу я тебе, доберман-пинчер — этот Хлебников. Он, я думаю, их специально натаскивает на этом деле.

Гнедых внимательно поглядел на Орбелиани, слушаю­щего со снисходительным видом, и вдруг поднялся со стула, заходил по комнате.

— Слушай, князь, а знаешь, какая диковинная мысль пришла мне в голову? Ты уверен, что крутишь этими мальчиками, как хочешь. Так?

— Ну? — Орбелиани раздраженно хмыкнул. — К чему это ты?

— А вот к чему: ты можешь сейчас четко, загибая пальцы на руке, перечислить мне, ка-ку-ю информацию ты получил от них? А?

— Как это какую? — возмутился Орбелиани. — Хотя бы ту, что Чубаров держится на допросах крепко. В конце концов, отсутствие новой информации по делу Чубарова — это тоже информация, причем самая желательная для нас. Разве не так?

— Так-то оно так... Но меня смущает, что, кроме разговоров обо всем на свете, всяких там печек-лавочек, мы от них ровно ничего не узнали. Даже об аресте этой тети Насти узнал я сам, просто увидел ее в управлении. Понял? А ты уверен, что они ничего не узнали про тебя?

Орбелиани изумленно уставился на Гнедых.

— Они? Про меня? Ты думаешь?..

Гнедых с досадой хлопнул ладонью по коленке.

— Князь, князь, тебя, как всегда, подводит самоуве­ренность. Вбил себе в голову, что ты самый умный, самый тонкий, самый хитрый. А если это не так? Если Хлебников разгадал твой интерес к делу Чубарова и, видя твое внимание к этим мальчикам, подсунул их тебе, как наживку? Будьте, мол, спокойны, дружба с милицией, ничего опасного для вас нет. А сам ходит кругами вокруг нас, факты собирает, да и мальчики его глядят в оба, изучают нас. Что? Так не может быть?

— Однако пока...

— Вот то-то и оно, что пока. И пока оно еще «пока», надо, князь, удочки сматывать.

— Тогда какого же черта мы медлим, выжидаем, тянем, девочек соблазняем! — со злостью выговорил Орбелиани. — Действовать так действовать!

Гнедых отрицательно покачал головой:

— А спешить тоже незачем. Есть один положительный факт — то, что мне разрешили съемки. Если случится какое-то ЧП, тогда хоть через час, у нас все готово. Но лучше бы через месячишко-другой. Боюсь, что Хлебников еще бдительность проявляет, может и к аэропорту приглядеться. А как дело Чубарова стихнет, так и бдитель­ность под лавку. У нас же все так. Слушай, но где же все- таки твоя милочка?

Орбелиани хмуро взглянул на часы, с неохотой сказал:

— Что-то опаздывает. Могли в театре задержать. Гнедых пристально посмотрел на него:

— Ой, князь, темнишь! Не для себя ли ты ее бережешь?

Допрос

— Товарищи судьи! Я хочу обратить ваше внимание на такую деталь: преступные помыслы совсем не равнозначны преступным деяниям.

Из выступления адвоката в судебном заседании.

Да, он изменился и очень изменился. Осунувшийся, плохо побритый, в помятом костюме, Чубаров ничем не походил на того респектабельного джентльмена, каким он предстал перед Хлебниковым на первом допросе. Что ж, камера есть камера, и как ни следи за собой, а ее воздействие все же скажется.

Впрочем, пока оно сказывалось лишь на внешнем облике. Внутренне Чубаров отнюдь не опустился: держал­ся по-прежнему бодро, без нервозности, улыбался, говорил спокойно и даже дружелюбно, иногда подмигивая сидящему у стены Саше Антонову. Только в глазах появилось что-то жалкое и усталое.

...— Михаил Дмитриевич, — продолжая допрос, гово­рил Хлебников. — Признаюсь вам честно: я совсем сейчас не понимаю вашего поведения. Когда вы боролись за свою жизнь — понимал. Теперь вы утверждаете, что она вам ненавистна и...

— Молчу как рыба? — подмигнув Саше, подсказал Чубаров.

— Как это согласовать?

— А вы считаете, что прежде чем покинуть нашу грешную землю, надо обязательно напакостить ближнему своему? Или кого-нибудь прихватить с собой для компании? Нет, Иван Николаевич, я человек общитель­ный, знакомства завожу легко. Авось и в преисподней найдутся дружки-приятели. Они где хочешь найдутся.

Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась вымученной. Хлебников пристально вглядывался в его лицо, ставшее в последнее время какого-то странного серо-землистого цвета с жесткими складками, протянувшимися от уголков рта.

— Вы что же, в самом деле не намерены больше бороться за...

— Не намерен, Иван Николаевич, можете не продол­жать, — перебил его Чубаров. — Так и пишите: склады­ваю лапы, все в порядке, иду ко дну.

— Вы напрасно беретесь решать за суд, — сказал Хлебников. — Еще неизвестно, как он посмотрит.

Чубаров усмехнулся:

— Мне известно. А если вдруг усмотрю у судей хоть намек на колебания, вот тогда я им такие фактики еще подброшу, что в две минуты будет достигнута полная ясность: вышка и все тут.

Он вдруг цепко взглянул на подполковника и отрица­тельно покачал головой.

— Нет, Иван Николаевич, не рассчитывайте. Все, что я добавлю к этому чемоданчику, будет только про меня.

Он провел ладонью по вспотевшему лбу, улыбка сбежала с его лица.

— Послушайте, Иван Николаевич! — с неожиданной страстностью заговорил он. — У меня к вам единственная просьба: ну, не задавайте мне больше вопросов. Вы же порядочный человек. Дайте мне уйти с одной-единственной честной мыслью: что из-за меня не пострадает никто!

— А мне вспоминается начало наших взаимоотноше­ний, — сказал подполковник, словно бы не замечая чубаровской горячности. — Ваша «гибкая тактика», про­грамма-минимум... Что же вас так сломало? — задумчиво, словно размышляя, закончил он.

— Бросьте, Иван Николаевич! — жестко сказал Чуба­ров. — Не надо притворяться. Это вам не идет.

Складки у рта сразу стали глубокими, лицо покрас­нело.

— Я не притворяюсь, Михаил Дмитриевич. Неужели тюрьма?

— О святая простота! — воскликнул Чубаров. — Как на меня может подействовать тюрьма? Что я вам, желторотый юнец?

— Но тогда что же?

— Ладно, Иван Николаевич, давайте не будем. Наверное, до последнего моего часа, который, к слову сказать, весьма и весьма близок, я должен ненавидеть вас как смертного врага. Но... клянусь, у меня нет никакой ненависти к вам!

— Но за что же вы меня должны ненавидеть? — с искренним недоумением спросил Хлебников.

Чубаров, посмотрев ему прямо в лицо, отвел глаза.

— Да, действительно, — тихо проговорил он. — Было бы за что. Впрочем, все-таки... Это вы угробили меня, Иван Николаевич.

— Я?!

— Представьте... Нет, не тем, что посадили. Это ваша служба, я не в претензии. Но вы ударили меня пострашнее, пожалуй, чем в солнечное сплетение.

Хлебников удивленно воззрился на него.

— Час от часу не легче! Сроду запрещенные удары не практиковал.

— Да? — саркастически усмехнулся Чубаров. — А кто пустил ко мне Таню?

Саша смотрел на Чубарова тяжелым взглядом.

— Но чего же здесь запрещенного? Она просила о свидании. Я знаю, что она девушка безупречной честности.

— Откуда? — перебил Чубаров.

— Это видно, Михаил Дмитриевич, — убежденно ска­зал Хлебников. — Поверьте уж мне: это всегда видно.

— Спасибо, Иван Николаевич, — сказал Чубаров. — За Таню — спасибо!

Он попытался выговорить это как можно беспечнее, но это у него не получилось, и он отвернулся.

— Ничего противозаконного она вам не принесет. Почему же мне было не разрешить ей свидание?

Чубаров, сощурившись, поглядел на подполковника, покачал головой.

— Полно вам, Иван Николаевич. И вы не знали, к каким последствиям это приведет? Вы не подумали о том, как я погляжу ей в глаза сейчас, когда она знает правду? Бросьте! — резко заключил Чубаров, махнув рукой.

Хлебников молча разминал в пальцах сигарету. Затем негромко сказал:

— Она очень хотела вас видеть, Михаил Дмитриевич.

Тот вдруг вскочил как подброшенный.

— А я что, не хотел?! Да я... жил для нее, я оберегал ее от всяческой грязи... я дышал ею! Как вы не понимаете?!

— Почему же... — пожал плечами Хлебников.

— А она подошла ко мне и сказала: «Как же ты мог предать меня, папа?» Вот и покатились в тартарары и мои максимумы и минимумы! Дайте же мне хоть подохнуть по- человечески, да побыстрее, если у вас есть хоть капля добра!

— Рано вам еще помирать, Михаил Дмитриевич! — вдруг сурово сказал подполковник. — Вам предстоит еще одна неприятная процедура...

— А-а, — отмахнулся Чубаров. — Все остальное — семечки!

— Как сказать... — спокойно возразил Хлебников. — Вам придется еще раз предать Таню.

Чубаров, стиснув кулаки, повернулся к подполковнику. В глазах его плескалось бешенство.

— Вы! Вы!

Внезапно -лицо его сморщилось, он сразу сник, бессильно опустился на стул.

— Вон вы, оказывается, какой, — с горечью сказал он. — Ну и ну!

— Подождите меня презирать, — холодно проговорил Хлебников. — Я это как-нибудь переживу, тем более что не чувствую себя виноватым. Я хочу знать одно: что означает эта записка?

Он небрежно бросил Чубарову листок. Тот вяло, без интереса взял его, начал читать и тут же весь подобрался, насторожился.

— Где вы ее взяли?

— Один из ваших друзей пытался передать ее вам через Таню. А она отдала ее нам.

— Напрасно. Надо было просто сжечь.

Он вдруг поднял глаза на Хлебникова.

— Вы поняли содержание?

Хлебников пожал плечами.

— В общих чертах. Прежде всего я понял, что это гнусная спекуляция на святых всем нам понятиях.

Чубаров, слегка усмехнувшись, промолчал.

— Во-вторых, я не поленился перечитать «Сын артиллериста» и сообразил, что вам предлагают принять огонь на себя.

Чубаров снова молчал.

— И в-третьих, — тем же ровным тоном продолжал Хлебников. — Нетрудно понять, что угрожают распра­виться с Таней, если вы не дорожите своей жизнью.

Чубаров усмехнулся.

— Чего ж вам еще надо? Ну, добавлю, что обещают вызволить, если буду молчать, как партизан на допросе. Потому и партизанский привет.

Он бросил на стол записку.

— Но вы промахнулись тут, Иван Николаевич. Не надо было мне показывать эту писульку. Вы же сами понимаете: теперь-то вы из меня ни одного слова клещами не вытащите. Впрочем, они напрасно рискнули: мне все было ясно и без записки.

— Михаил Дмитриевич! — спокойно сказал Хлебни­ков. — В разговоре со мной вы все время исходите из того, что я веду игру. Надо полагать, в данном случае вы сочли ее неудачной. И слово «предательство», по вашему мнению, я употребил опрометчиво, в прямо противопо­ложном смысле. Так?

— Хорошо, что вы это понимаете, — вежливо сказал Чубаров, снова усмехаясь.

— А не можете ли вы на минуточку представить, что я совсем не играю, а действительно озабочен судьбой вашей дочери?

— Трудно, — насмешливо сказал Чубаров. — Это что — из альтруистических соображений?

— А я вам сейчас объясню, Михаил Дмитриевич. Мы уже знаем многих ваших... «ближних», как вы изволили выразиться.

Чубаров тревожно уставился на него.

— Не верите? Знаем Гнедых, Дмитрова, Строкатова... Знаем про вашу затею.

Чубаров, не отрываясь, глядел на него.

— Вы понимаете, у нас достаточно материала, чтобы немедленно арестовать их. Но всех ли мы знаем, вот вопрос. И не сочтут ли оставшиеся, что это дело ваших рук? Как же нам быть? Не трогать их, что ли? Или опубликовать в газетах, что вы тут ни при чем, что мы без вас обошлись? Только они ведь и это сочтут уловкой.

— Шантажируете? — стиснув зубы, глухо спросил Чубаров.

— Нет, Михаил Дмитриевич! — серьезно сказал Хлеб­ников. — Просто хочу посадить их всех! Потому что, честно говоря, оставлять таких на свободе и в самом деле опасно. И в первую очередь для Тани.

На этот раз Чубаров молчал долго. Потом он обернулся к подполковнику.

— Спрашивайте...

— Почему вы угнали экспресс?

— За мной должен был заехать Орбелиани. Он не заехал.

— Почему?

— Очевидно, усомнился во мне, я действительно не знаю, как бы повел себя в последнюю минуту. Мог поступить и наоборот.

— Почему вы спешили именно к рейсу девятнадцать — двенадцать?

— Потому что к этому времени в Адлере должен был ждать контрабандистский катер. Зафрахтовал Бутурлин за сто тысяч долларов. Лично я вложил двадцать тысяч. Золотом. — Он усмехнулся. — Кстати, надули нас, как детей. Аванс взяли, а никакого катера, разумеется, не было.

— Так. Это понятно. Почему же самого Орбелиани не было среди пассажиров?

— Разве? Не понимаю... А-а, вот, наверное, что: Бутурлин должен был отдать ему свой билет. Сам он мог лететь по служебному удостоверению.

Если женщина любит...

— Я не сомневаюсь, что наши славные органы, на знамени которых написаны...

— Подсудимый! Наши славные, как вы выражаетесь, органы в ваших комплиментах не нуждаются! Говорите по существу дела!

Из допроса подсудимого Орбелиани в судебном заседании

Обычно репетиции кончались в два-три часа пополудни, и до вечернего спектакля еще оставалось достаточно времени, чтобы и отдохнуть, и внутренне собраться. Но сегодня репетиция задерживалась, и когда компания вывалилась на площадь, по асфальту уже разбежались длинные вечерние тени.

Душой компании была Оля. Она была оживленна, громко смеялась. Может быть, чересчур уж громко. Вся ее веселость носила несколько нервный характер, да ведь и вообще она была не из числа хохотушек. Могло бы показаться, что Оле хотелось спрятать за веселостью какую-то тревогу и, может быть спрятать даже не от окружающих, а от самой себя.

Один из актеров — высокий длинноволосый парень с юмором рассказывал о капустнике: разыграли актера, который решил писать воспоминания о Шаляпине. А видел его лишь мельком — Федор Иванович был в городе проездом.

Компания весело смеялась, а громче всех — Оля.

Другой актер, юркий, подвижный, забегая вперед, пытался завладеть вниманием:

— А вот у нас в Иркутске был капустник... Я там в ТЮЗе работал.

Но Оля внезапно оборвала смех и остановилась.

— Мне сюда, ребята. Привет.

— Я провожу тебя, — тотчас же придвинулся длинно­волосый.

— Нет, Сережа, зачем? Я тороплюсь. И в магазины еще надо забежать.

— Мне бы тоже надо... — не сдавался длинноволосый.

— Нет, как вам нравится такая самоотверженность? — Оля обернулась к актерам. — Он собирается покупать со мной всякие женские штучки. Ребята, это же будет неоценимый муж!

— А это как раз главное в его творческом портрете, — засмеялся один из компании.

— Напрасно не берешь, Оленька. Он по этой части — крупнейший специалист, — вторил ему другой.

— Сережа, сделаешь предложение — приму без разду­мий, — уверяла Оля.

— А подумать бы не мешало... — глубокомысленно изрек третий, — у него есть недостатки. Мало, но есть.

— Идите к черту! — беззлобно отругнулся незадачли­вый кандидат в провожатые и, пристально вглядевшись в лицо девушки, вдруг сказал: — Что-то ты больно резвишься, старуха.

— Мне сегодня положено, — сказала Оля. — Как- никак, репетирую первую настоящую роль.

Длинноволосый зло изрек:

— Во-первых, Фроська — роль далеко не настоящая, а во-вторых, ты и на этой завалишься...

— Ну, спасибо за поддержку. Ты всегда верил в меня, я знаю, — поблагодарила Оля.

— ...если, конечно, тебе не помогут друзья! — со значением закончил фразу длинноволосый.

Оля коротко кивнула.

— Намек поняла, Сережа. Учту.

Компания ушла в одну сторону, Оля — в другую.

И когда она завернула за угол, на пути у нее оказался Гена Фомин.

Она подошла спокойно, не задерживая шаг, изобрази­ла обязательную в таких случаях улыбку.

— Здравствуйте, Гена. Что привело вас в наши края? Тревожная милицейская служба?

Шутка у нее не вышла, усмешка лишь чуть обозначи­лась на губах. Оля не остановилась, и Геннадию пришлось, развернувшись, пойти с ней рядом.

— Я шел к вам, Оля.

— Увы, Гена, не смогу уделить вам ни минуты. Безумно занята.

— Я понимаю. И все-таки... Оленька, от нашего разговора очень многое зависит.

— Перед таким интригующим началом женщине устоять трудно... Я бы и не устояла, конечно, в другое время. Но у нас сегодня затянулась репетиция. И меня уже ждут, Гена.

— Если ждут, то подождут еще, — хмуро сказал Геннадий.

Она медленно покачала головой.

— И потом, боюсь, что вы ошибаетесь — от нашего разговора уже ничего не зависит.

— Нет, зависит! — упрямо повторил Фомин.

Оля взглянула на него с сочувственной улыбкой, пожала плечом.

— У вас железная аргументация. Хорошо, проводите меня немножко. И давайте без вступительных фраз.

— Оля, куда вы идете? — вдруг с неожиданной резкостью спросил Геннадий.

Она удивленно взметнула ресницы.

— Однако... С чего бы это вы решили задавать мне нескромные вопросы?

Геннадий слегка смутился, но выговорил твердо:

— Я прошу вас ответить.

— Так я вам не отвечу, — холодно сказала девушка.

Некоторое время они шли молча. Никогда в жизни Геннадию еще не приходилось начинать столь тяжелого разговора. Вчера вечером он с огромнейшим трудом выпросил у Хлебникова разрешение предупредить Олю об этом жучке — Орбелиани. Отлично понимая, что девушка может передать содержание разговора Георгию Георгие­вичу, даже не может, а почти наверняка передаст, чем тотчас же насторожит его, Хлебников категорически запретил Геннадию даже встречаться с Ольгой. Мало ли что Геннадию кажется... Ишь ты, запутывают! Что она, маленькая, не отвечает за. свои поступки?..

И потом, откуда он знает, что ее запутывают. А может быть, уже запутали, и он своим вмешательством только растревожит муравейник. Что он, с ума сошел! Это же служебная тайна... И вообще, какое ему, собственно, дело? Услышав признание Геннадия, помрачнел, выругался в сердцах — и разрешил поговорить с девушкой. «Но запомни, Геннадий, говори, что хочешь, убеждай, как знаешь, но никаких сведений об Орбелиани и о нашем интересе к нему. Иначе — долой из органов», — очень серьезно сказал Хлебников.

Внезапно Оля, что-то обдумав, повернула голову.

— Хорошо, Гена, — сказала она. — Может быть, так будет даже лучше. Извольте: я иду к Георгию Георгиевичу для решительного объяснения. Надеюсь, теперь вы не будете настаивать на разговоре?

Геннадий, глядя себе под ноги, глухо сказал:

— Нет, буду! Я затем и пришел.

— Вот как! — язвительно произнесла она. — Вы что же, знали о нашей сегодняшней встрече?

— Догадывался... — неохотно сказал Геннадий.

— Час от часу не легче. Уж не шпионите ли вы за мной, товарищ милиционер? Или, как это у вас называется, взяли под наблюдение?

— Оля! — вдруг умоляюще сказал Геннадий. — Не ходите к Орбелиани, я прошу вас.

— Что? — сдвинув брови, произнесла Оля. — А вам не кажется, что вы вмешиваетесь не в свое дело? Да еще так бесцеремонно... по-милицейски.

— Оля, — с жаром заговорил Геннадий. — Говорите все, что хотите, я снесу все. Только, ради бога, не ходите к Орбелиани.

— Это становится забавным, — сдерживая гнев, отче­канила девушка. — Кто вам дал право так разговаривать со мной?

— А я ни у кого не просил такого права! — с неожи­данной резкостью сказал Геннадий. И, тут же сникнув, негромко и с трудом выговорил. — Просто... я люблю вас, Оля!

Она остановилась, поглядела на него почти с испугом. Сказала спокойным, бесстрастным голосом.

— Не надо, Гена. Вы славный, хороший парень, я всегда ценила ваше дружеское расположение... Но, пожалуйста, не надо.

— Это все, что вы можете мне сказать?

Она положила руку ему на рукав, сказала с какой-то тихой тоской:

— Ну зачем вы мне это сказали? Я же вас предупреж­дала.

На лице Геннадия появилась кривая усмешка.

— Вот вы чем обеспокоены. Как все было бы хорошо. Мы бы вместе порадовались вашему счастью, еще бы и на свадьбе погуляли бы, да?

Оля молча глядела куда-то в сторону.

— Да ведь дело-то в том, что не будет у вас свадьбы. Оля! Он обманывает вас. Вы знаете, что у него жена в Ленинграде? — с силой выговорил он.

Он очень надеялся ошеломить ее этим сообщением. Это был единственный факт, который ему разрешалось сообщить, и он считал, что это немало. Но она выслуша­ла спокойно, твердо поглядела ему в глаза.

— Знаю, Гена.

— От кого? — запальчиво спросил он.

— Конечно, от него самого.

— И как же вы? — растерянно спросил Геннадий. Оля снова положила руку ему на рукав.

— Не обижайтесь, Геночка, но вы еще очень малень­кий. Я люблю его. А вы знаете, что такое, когда женщина любит?! — вдруг почти выкрикнула она.

Геннадий, пораженный такой внезапной страстностью ее речи, во все глаза смотрел на девушку. Потом, с трудом подбирая слова, сказал:

— Но... он совсем не такой, каким хочет казаться.

Оля грустно улыбнулась.

— Милый Геночка! Если бы я могла выбирать... я бы, конечно, выбрала вас. Но я люблю его, слышите, люблю! Запомните, Гена, есть огромная разница: когда женщина принимает чью-то любовь или когда любит сама. Ну, что вы мне еще скажете про Орбелиани? Я и сама догадыва­юсь: он артист, он как будто все время в гриме. В нем есть что-то порочное, бесовское. Он порою мне кажется даже не человеком, а скорее сверхчеловеком. И дурного в нем, верно, больше, чем хорошего.

— Да глупости все это, Оля, театральщина, — вдруг взорвался Геннадий. — Какой там сверхчеловек. Самый заурядный, — он замялся, не зная, как сказать дальше.

Она взглянула строго, отчужденно.

— А вот этого не надо, Гена. Приписывайте ему любые пороки, но только не заурядность. Имейте мужество взглянуть правде в глаза. Вместе со всеми своими пороками, он интереснее всех беспорочных на свете вместе взятых! — глаза девушки блеснули.

Геннадий хотел что-то сказать, но Оля предостерегаю­ще подняла руку.

— Довольно, Гена, больше ничего не говорите. По- моему, мы объяснились. Не знаю, какой будет моя судьба, но я пойду за ним, куда бы он ни повел. — И она ушла, не попрощавшись.

Он стоял еще некоторое время и смотрел, как девушка пересекла улицу, шла, вскинув голову, по другой стороне и, дойдя до дома Орбелиани, не оглянувшись, решительно вошла в подъезд.

Геннадий с остервенением ударил носком ботинка по камешку, и тот, как снаряд, грохнул в железобетонное основание ограды вокруг какого-то здания и с брызгами разлетелся на куски. Потом круто повернулся и пошел в противоположную сторону. Сначала решительно и быстро, но через несколько шагов все медленнее, обернул­ся, постоял, глядя издали на дом Орбелиани. Потом вдруг повернул обратно, намереваясь пересечь улицу там же, где это сделала Оля. Но не пересек, постоял в нерешительно­сти у кромки тротуара, затем подошел к металлической ограде и, махнув рукой, уселся на ее железобетонном основании. Редкие на этой тихой улице прохожие с удивлением глядели на застывшего в странной позе милиционера.

Предательство

Из материалов дела следует, что преступление готовилось обдуманно и тщательно. В этот день преступники еще не собирались осуществлять свой замысел. Но неожиданная для них самих угроза оказаться на скамье подсудимых, пусть по другому делу, заставила их форсировать события, поднять на ноги всю банду.

Из приговора

Войдя в прихожую, Оля с недоумением уставилась на Георгия Георгиевича — совершенно, одетого, в плаще, берете, явно собравшегося куда-то уйти. А тот, улыбаясь, говорил:

— У вас все по-королевски, Оленька, даже опозда­ния. — Он выразительно посмотрел на часы и тут же поправился:— Впрочем, виноват: короли как раз не опаздывали. Помните: точность — вежливость королей. Я думаю: королев тоже.

— Вы уходите? — спросила Оля.

— Не более, чем на полчаса. Срочное дело. Да вы раздевайтесь. Чего же мы тут стоим... Вы меня подождете, Оленька? Надеюсь, в порядке компенсации за трехчасовое опоздание я имею право просить о такой милости?

Непринужденно болтая, он помог Оле снять плащ, повесил его и, проводив в комнату, усадил девушку в кресло.

— Вот вам новый сборник Элюара, полистайте, довольно занятно.

Чуть поколебавшись, весело добавил:

— У меня хорошие новости, Оля. Вернусь — погово­рим.

— Сварить кофе? — спросила девушка.

— Что ж, это мысль, — согласился Орбелиани и, уже взявшись за ручку двери, вдруг обернулся.

— Да, чуть не забыл... Там, в дальней комнате, спит Аркадий Семенович, Вы уж его не беспокойте, Оленька. Говорит, сутки напролет снимал, измучился, где-то ключ от квартиры обронил. А домочадцы, видимо, на дачу подались. Вот он и заявился...

— Зачем же мне его беспокоить? — удивилась Оля. — Вы только возвращайтесь скорее.

— Конечно, конечно. Я, может быть, даже минут за двадцать пять управлюсь. Ну, привет, девочка, я побежал. Не скучай!

Он вышел в прихожую, громко хлопнул дверью. И вдруг, по-кошачьи мягко ступая, нырнул в маленькую комнату, дверь которой выходила в прихожую. Там, приникнув к замочной скважине, он некоторое время прислушивался, затем прямо в плаще повалился на небольшой диванчик. Так он и лежал — неподвижно, закинув руки за голову. На лице застыла жалкая улыбка.

А Геннадий как заведенный все ходил и ходил вдоль ограды — туда-сюда. Сел, крепко сцепив руки на коленях, затем снова вскочил и зашагал с прежней методичностью: туда-сюда, туда-сюда...

Стихи и в самом деле оказались занятными. То короткие и хлесткие, как афоризм, то философски спокойные и отвлеченные, как сама абстрактная истина. Они, правда, мало действовали на сердце, но зато уму задавали работы: Оля увлеклась. Уже начало темнеть, и Оля механическим движением включила торшер. Мягкий свет его падал на страницы книги, создавая какую-то особо подходящую для восприятия поэзии обстановку.

Внезапно за спиной девушки раздался возглас:

— Ба! Какой сюрприз! Оленька?

Она испуганно обернулась. В дверях стоял улыбаю­щийся кинорежиссер Гнедых в халате Георгия Георгиеви­ча, его же домашних тапочках. Заметив удивленный взгляд девушки, он смущенно развел руками.

— Прошу извинить мой вид. Никак не ожидал гостью.

— А вы что же, на правах хозяина здесь? — улыбнулась Оля.

— Что вы, что вы! — замахал руками Гнедых. — Оказался временно бесприютным — и был обласкан Георгием Георгиевичем. Но мы, киношники, народ коче­вой: где переспал, там и дом. Вы разрешите немножко посидеть с вами?

Оля неопределенно пожала плечами, и Аркадий Семенович предпочел принять это за согласие. Он уселся в кресло напротив и закурил сигарету.

— Что почитываем? — весело спросил он, заглядывая снизу на обложку книги. — А-а, Поль Элюар. Знаем, знаем, читывали...

«Золотом звездная ночь пронеслась над Багдадом, не о ней я пою. Лютиком светится месяц над ангельским садом, не о нем я пою». Красиво, а?

— Это не Элюар, — закрывая книгу, поправила Оля. — Это Юлиан Тувим.

— Что вы говорите! — притворно ужаснулся Аркадий Семенович. — Как же это я дал маху! А впрочем, что Мах? Мах — тоже хороший человек. Я про философа, разуме­ется.

Увидев, что Олю передернуло от подобного «каламбу­ра», поспешно перевел разговор.

— Завидую я Георгию Георгиевичу, Оленька. А сам он такой весь, как бы сказать, импозантный, и фортуна к нему всегда лицом, и женщины вниманием не обделяют. Даже удивительно, с таким счастьем — и на свободе... — он громко захохотал.

Оля усмехнулась.

— Узнаю школу Георгия Георгиевича. Тоже завели катехизис — Ильфа и Петрова?

— Ах да, это же оттуда. Жаль... Я бы непрочь присвоить.

— Зачем же присваивать? Пользуйтесь на здоровье.

— Нет, не говорите, — с живостью возразил Аркадий Семенович. — Терпеть не могу коллективного пользова­ния. Это меня оскорбляет. Признаюсь как на духу: иной раз в библиотеке копаюсь, нападу на хорошую книжку — и такая тоска возьмет. Почему эта книжка не у меня дома, на полке? Не хочу, чтоб к ней прикасались чужие руки — и все тут.

Он проговорил это значительно, глядя ей прямо в глаза.

— Брр... — Оля тряхнула плечом, — какое-то крайнее выражение собственничества.

— Ну и что? — спокойно отпарировал Гнедых. — Этим нас не запугаешь. А по-моему, общедоступная книга — все равно что общедоступная женщина...

— Вы опять пошлите, Гнедых, — заметила Оля. — Никак не можете без этого?

Режиссер откинулся на спинку кресла, с наслаждением выпустил струйку дыма, прикрыл глаза.

— Ох, беда с этими непорочными девами, спасу нет! Только и думай над тем, какие подобрать выражения. Послушайте, Оля, вы же умная девушка. Ну зачем вы обращаете внимание на форму, а не на содержание?

— А ваша пошлость по содержанию, — невозмутимо сказала Оля, — форма же только соответственная.

Аркадий Семенович покачал головой.

— Не знаю, я, может быть, излишне циничен, но, по крайней мере, не витаю в облаках, а обеими ногами стою на земле. И с этой наиболее прочной позиции заявляю... Впрочем, поскольку это придумал я сам, а не какой-нибудь там Ильф-Петров, то заявляю торжественно: судьба женщины точь-в-точь напоминает судьбу книги. Одни попадают в руки настоящего ценителя и становятся украшением его дома и предметом вожделения его знакомых, храня от всех, кроме хозяина, разумеется, свою тайну, одетую в роскошный наряд переплета, другие... Другие попадают в библиотечный абонемент и, соответ­ственно, идут по рукам... А как выглядит библиотечная книга, интересная, конечно, это известно.

Оля презрительно скривила губы.

— Знаете, о чем я подумала, Аркадий Семенович? — медленно сказала она. — У вас ужасная манера развивать высказанную мыслишку до бесконечности. Я давно уже поняла, а вы все продолжаете... Берегитесь! Это верней­ший признак ограниченности.

— А вот в этом вы глубоко заблуждаетесь, Оля, — вдруг серьезно возразил Гнедых. — Вы делаете сразу две ошибки. Во-первых, насчет моей ограниченности. Но это дело десятое. А главное — вы меня отнюдь не поняли, я уверен.

— То есть? — удивленно спросила девушка.

— Оленька! Да спуститесь с небес на землю. Вы же понимаете: в наше время женщине, если она хочет чего-то добиться в жизни, без сильного покровителя не обойтись, поверьте мне. Я, конечно, не имею в виду женщин, мечтающих просто выскочить замуж и выращивать благополучно-нудную семью.

— Ах, вот оно что! — с тихой злостью выговорила Оля. — И вы предлагаете в «покровители»... уж не себя ли?

— Именно, — спокойно потягивая сигарету, подтвер­дил Гнедых.

— Дала бы я вам пощечину... — проникновенно сказала Оля. — Да уж больно это смешно.

— Не вижу ничего смешного. — Гнедых обидчиво вздернул плечи.

— Аркадий Семенович! — голос Оли звучал почти умоляюще. — Вы же уверяли, что не витаете в облаках. Ну, рассудите трезво: чем меня можете привлечь вы? И помимо всего прочего — какой из вас «сильный покровитель»? Вы же... шут гороховый, вот вы кто! — последние слова Оля произнесла с беспощадностью.

— Благодарю за откровенность. — Гнедых насмешли­во улыбнулся. — Только я ее, конечно, предвидел. И вот вам мой ответ: завтра я слегка шевельну пальцем — и вы, юная, перспективная актриса, или в момент ока станете примой, или покинете театр «по собственному желанию».

— Даже так? — Девушка еле сдержала улыбку. — А вы не предвидите более близкой перспективы: как вы через пять-десять минут будете объясняться с Георгием Георгиевичем? Я ведь ему не безразлична...

Аркадий Семенович презрительно фыркнул.

— Господи! Вот уж мне до лампочки — как там он к вам относится... Важно, что вы не безразличны мне...

— Не понимаю, — сказала она. — Человек, перед которым вы так раболепствуете... И стоит ему на минутку выйти — готовы вывернуться наизнанку.

— Полно вам, Оленька, — укоризненно сказал Гне­дых. — Вы же актриса... У вас что, не бывает: лакея играет мэтр, а короля — щенок?

— На сцене...

— Мир — театр, люди — актеры. Старик Шекспир умел обронить словцо, — мгновенно подхватил Гнедых. И вдруг без всякого перехода спросил:

— А если я вам скажу, что он ушел по моей просьбе?

— Ложь! — Оля гневно поднялась с кресла.

За соседней стеной, стиснув до синевы руки, лежал на диване Георгий Гeopгиевич. Он слышал доносящиеся через стену голоса, лицо его изображало бессильную муку.

— Вы не обратили внимания на такую деталь: я ведь вас не спрашивал, где хозяин и скоро ли будет. Вам это ни о чем не говорит?

Оля смотрела на него со страхом.

— Ну вот, видите. А вы говорите: шут гороховый. Человеку свойственно ошибаться.

Оля покачала головой:

— Нет! Вы просто подлый и наглый клеветник! Так и знайте: я не поверила ни одному вашему слову. Прощай­те! — она решительно направилась к выходу.

Гнедых, вскочив с кресла, преградил ей путь.

— Э, нет! Никуда вы не уйдете... Что же вы думаете, наш разговор был милой светской болтовней?

— Это что, ловушка? — тихо спросила Оля. И с угро­зой в голосе предупредила: — Я сейчас закричу.

За стеной Георгий Георгиевич глухо застонал, пере­вернулся лицом вниз, закрыв руками уши...

— Напрасно, — Аркадий Семенович усмехнулся. — У него же квартира старой постройки, стены толстые.

— Господи! Что же это такое... — растерянно про­шептала Оля.

— Честное слово, я хотел добром, — сказал Гнедых. — Но так или иначе, а я без тебя не могу!

Оля вдруг стремительно рванулась к двери, но Гнедых еще стремительнее перехватил ее, точным и уверенным движением заломив руки за спину.

— Тихо, детка! — насмешливо процедил он. — Не таких скручивали. — Одной рукой сжав запястья де­вушки, другою он дернул выключатель торшера. Комната погрузилась в темноту.

Увидев, как погасло окно в квартире Орбелиани, Геннадий вскочил со своего каменного сидения, постоял, посмотрел секунду, другую и, круто повернувшись, тяжело зашагал прочь.

А в комнате продолжалась борьба. Слышен был глухой звук ударов, хриплый голос Гнедых:

— Ты кусаться?! На тебе, на!

Внезапно девушка вырвалась из его рук, подбежала к столику и, нащупав тяжелую металлическую пепельни­цу, с размаху швырнула ее в окно.

Услышав звон разбитого стекла, мгновенно обернулся Геннадий. И тут он ясно услышал голос Оли:

— На помощь! Помогите!

Как сумасшедший рванулся Геннадий Фомин в подъ­езд. Перепрыгивая ступени, он взлетел на третий этаж и с силой ударил кулаками в обитую кожей дверь.

— Открывайте! Немедленно открывайте! — исступлен­но кричал он.

...Грохотанье в дверь услышали и в комнате. Гнедых, зло и молча оттаскивавший девушку от окна, выпустил ее, и Оля тотчас выскочила за дверь, в освещенную прихо­жую. И тут лицом к лицу столкнулась с выходящим из боковой комнатушки Орбелиани. Это произвело на нее такое впечатление, что она замерла на месте, с ужасом глядя на Георгия Георгиевича.

— Вы? Здесь? — еле выговорила она.

Тот гневно вскинул голову.

— Что вы, Оля! Я только зашел. Прошел прямо сюда... надо было. Не успел вот плащ снять. А тут шум, грохот какой-то. Да кто там барабанит? — уже овладев собой, крикнул он в дверь.

— Открывайте! — послышался властный голос Генна­дия. — Иначе дверь вышибу!

— По какому праву вы ломитесь в мой дом? — нахмурившись, закричал Орбелиани. — Это хулиганство!

Оля, прижавшись спиной к двери, стояла молча.

— Ах, не откроете? — в голосе Геннадия послышалось бешенство. Дверь заходила ходуном. Чувствовалось, что она вот-вот слетит с петель. Орбелиани предпочел «узнать» голос.

— Геннадий? Вы? Что случилось?

Он приоткрыл дверь, становясь на пороге, но Фомин просто отшвырнул его в сторону и решительно прошел в прихожую. Едва глянув на Олю, избитую, в разорванном костюме, он, ни слова не говоря, распахнул дверь в комнату. Там уже горел свет, и Аркадий Семенович пытался спешно привести себя в порядок. Однако это было нелегко сделать: из глубоких царапин на лице еще сочилась кровь, оторванный рукав халата никак не удавалось «приладить» на место. Увидев Геннадия, он растерянно и жалко заулыбался.

— Геночка? Ну, слава богу, что хоть ты. А мы тут, видишь, пошумели немного... Напились...

— Та-ак, — глядя то на девушку, то на Аркадия Семеновича, подал голос Орбелиани. — Кажется, и я по­нял. Так-то ты воспользовался моим гостеприимством! — гневно сказал он Аркадию Семеновичу. — А ну, вон из моего дома, подлец! — он широким жестом указал ему на дверь. — Быстро!

— Дайте хоть одеться. Я сейчас, — смущенно бормо­тал Гнедых, направляясь в дальнюю комнату. Геннадий остановил его.

— Погодите!

Повернувшись к Орбелиани, глухо сказал:

— Извините меня, Георгий Георгиевич. Но тут уже вопрос не моральный... Совершено уголовное преступле­ние. Я должен задержать Гнедых. А вас попрошу позвонить в райотдел.

Орбелиани медленно покачал головой.

— Не стоит. С этого подонка хватит просто вы­швырнуть его. Да и не в нем дело... Ему-то как раз в тюрьме самое место, — с наслаждением говорил он, глядя прямо в лицо кинорежиссеру. Он мстил ему за недавнее унижение и потому цедил слова медленно, со смаком. — Но ведь Оленькино имя затреплют, вот что противно. А это, считайте, крест на артистической карьере. Да и вообще... для девушки такое пятно... Нет, немыслимо!

— Какое же пятно? — удивился Геннадий. — Она-то здесь при чем?

— Э-э, Гена, вы что, не знаете людей? — поморщился Орбелиани. — Они же все это истолкуют иначе...

Он подошел к разбитому окну, внимательно осмотрел улицу.

— Кажется, на наше счастье, все тихо. Можно избежать скандала.

— Да вы что, други мои, белены объелись? — вдруг вмешался Аркадий Семенович, уже оправившийся от замешательства. — Вы что лезете не в свое дело? Мало ли что может произойти между мужчиной и женщиной? В таких случаях третий — не мешайся. Ясно вам? А тебе, Генка, я удивляюсь!

— Ну, довольно! — резко оборвал его Геннадий. — Вы действительно взялись не за свое дело. Есть закон.

Он повернулся к девушке, стоящей все в той же позе — прижавшись спиной с стене.

— Оля! — сказал он ровным голосом, подчеркивая официальный характер своих слов. — В данном случае все зависит от вас. Намерены ли вы привлечь к ответственно­сти гражданина Гнедых за попытку...

— Да! — громко сказала Оля, с вызовом глядя на Георгия Георгиевича.

— Тогда не о чем и толковать! — спокойно заключил Геннадий. — Есть заявление потерпевшей, неважно, устное или письменное. Гражданин, я должен доставить вас в...

— Чепуха! — громко воскликнул Орбелиани. — Не слушайте ее, Геннадий. Оля сейчас в запальчивости, сама не понимает, что говорит. Одну минуточку... Оля! — повернувшись к девушке, веско сказал он, глядя ей в глаза. — Подумайте, в какое положение вы ставите себя да и меня тоже. В моем доме. Впрочем, это даже не главное. Вы остались с ним наедине. Ведь никому не объяснишь, что это вышло случайно, что я отлучился на минутку, что мне было необходимо отправить срочную телеграмму...

— А вы, кстати, по-моему, никуда и не отлучались! — вставил Геннадий.

— То есть? — вспыхнул Орбелиани.

— Я все время находился у вашего подъезда. Вы не выходили и не входили.

— Ах, вот как! Кто вам дал право следить за моим домом! Я привлеку вас к ответственности!

— Я не следил за вашим домом. Я ждал возвращения Оли. Мы не договорили.

— Товарищ лейтенант, — ровным, безжизненным то­ном сказала Оля. — Я официально прошу вас арестовать этого гражданина, — она указала на Гнедых, — со­вершившего на меня нападение, подробности напишу в письменном заявлении. Все!

— Одевайтесь! — резко приказал Геннадий.

— Оля! Не горячитесь, умоляю вас! — бросился к девушке Георгий Георгиевич, молитвенно сложив руки. — Взвесьте все хорошенько. Ну, ради меня! Ради нашей... дружбы! Дайте себе время успокоиться. Возбу­дить дело никогда не поздно, я сам помогу вам.

— Я знаю цену вашей помощи, Георгий Георгиевич! — вдруг сказала Оля таким тоном, что тот мгновенно осекся.

А Геннадий холодно заметил:

— Прошу вас не оказывать давления. Это незаконно.

— Да не оказываю я никакого давления! — закричал Орбелиани, — я сам возмущен до глубины души. Я пыта­юсь спасти ее репутацию.

— Это не ваша забота, не хлопочите, — тем же тусклым голосом возразила Оля.

— Геннадий! — Георгий Георгиевич в отчаянии бро­сился к Фомину. — Ну хоть вы-то не будьте дураком! Вы же понимаете: мы с Олей большие друзья. Больше, чем друзья. Сейчас она возбуждена. Но завтра она откажется от своего заявления, и мы тоже не подтвердим ваших показаний. Вы окажетесь в глупом положении. Аркадий Семенович — уважаемый человек, с именем. У вас будут крупные неприятности. Зачем вам это?

— Ступай-ка, парень, домой, а мы тут без тебя разберемся! — с ухмылкой вставил Аркадий Семе­нович. — Тоже мне ревнивец! Дали тебе отставку, так нечего личные счеты сводить. За это рога быстро сло­мают.

— Так, — сказал Геннадий. — Значит, не хотите по­звонить? Обойдусь без вас...

Он подошел к телефону, щелкнул рычажком и стал набирать номер, не спуская глаз с режиссера. Орбелиани, оказавшись у него за спиной, схватил со столика бутылку коньяку и с размаху ударил Геннадия по голове. Охнув,

Геннадий выпустил трубку и повалился на пол.

На столе дежурного по управлению зазвонил телефон. Старший лейтенант Белоухов снял трубку и услышал взволнованный детский голос:

— Алло! Алло! Милиция? Говорит Володя Алтухов...

— Какой Володя Алтухов? — не слишком кстати переспросил дежурный.

— Ну, просто Володя Алтухов из одиннадцатой школы. Я тут на улице Гоголя, знаете?

...Ему пришлось-таки изрядно побегать по улице Гоголя, этому Володе Алтухову из 11-й школы. Сунув монетку в щель первого телефона-автомата, он тут же увидел, что у него нет трубки, вырвана вместе со шнуром. Второй автомат проглотил монету и не вернул. Около третьего Володя обнаружил, что больше нет двухкопе­ечной монетки. Растерянно потоптавшись в будке, Володя собрался у кого-нибудь просить монету, но тут до него дошел наконец смысл надписи на аппарате: «Вызов без монет спецслужб»...

Он говорил без остановки.

— В общем, недалеко от поликлиники, знаете? В доме двадцать четыре кто-то изнутри выбил окно. Да, я сам видел. Потом какая-то женщина ка-ак закричит: «На помощь!». Потом какой-то парень ка-ак кинется в этот подъезд! Потом ка-ак начнет бухать в седьмую квартиру! Как откуда знаю? Я же за ним побежал, посмотреть. Только я снизу, со второго этажа глядел, а седьмая на третьем. Ну, и... все. Я ждал, ждал, а все тихо. А разве это может быть, чтоб тихо было?

...Хлебников грузно расхаживал по кабинету и, поглядывая на Сашу, четко диктовал пожилой маши­нистке:

— Таким образом, учитывая характер его нынешней деятельности, а также появление на «черном рынке» промышленного золота, есть основания полагать, что именно через него происходила утечка золотого песка с охраняемого им прииска...

Только сейчас, слушая четкий голос подполковника, излагающего весь ход дознания, Саша начал понимать, какая огромная работа была проделана отделом, сколько людей было втянуто в ее орбиту — и как незначительна была их роль с Геннадием. Из Красноярска, из Тбилиси, из Сочи и Адлера пришло огромное количество информа­ции — а ведь ее собирали люди, действовавшие опера­тивно и быстро. Саша попытался представить себе весь объем работы в целом и невольно поразился ее целостно­сти и гармоничности. И все же и их работа с Геннадием входила в общую мозаику пусть маленьким, но важным кирпичиком.

А подполковник продолжал диктовать:

— Недоказанность вины в судебном разбирательстве в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году, освободив его от судебной ответственности, не освободила от ответственности служебной: он был уволен из органов МВД по недоверию. В настоящий момент имеющимися в наличии материалами доказывается и преступление, содеянное в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году. Исходя из вышеизложенного, прошу вашей санкции на арест...

В дверь без стука вошел майор Хмелевский и бесцере­монно перебил подполковника:

— Вы не поедете с группой? Там к нам, сам как его, звоночек интересный поступил: происшествие на Гоголя, двадцать четыре. Вы, кажется, этой квартирой интересуе­тесь.

Подполковник и Саша переглянулись. Хлебников, ни слова не говоря, быстро сложил в сейф бумаги, запер. Кивнул Саше:

— Поехали!

В десятиместном «газике», прыгающем на ухабах, Хмелевский рассказал о звонке Володи Алтухова.

— Прямо так и говорит дежурному: а разве, говорит, может быть, чтоб тихо было? Очень смекалистый парниш­ка, хоть, сам как его, сразу в штат бери.

Хлебников невесело буркнул:

— Еще ничего не известно.

— Да я не про то... — смутился майор. — Я про мальчика. Эти парнишечки, сам как его, самый вездесу­щий народ.

«Газик», подпрыгивая и мигая синим сигналом, мчался по улице...

В квартире номер семь Георгий Георгиевич четким голосом, не волнуясь, отдавал распоряжения по телефону:

— По дороге заедешь за Дмитровым — я звонил, он ждет у «Трех вязов». У зала регистрации встретитесь со съемочной группой — они уже выехали. Пусть Бутурлин зарегистрирует билеты, так надежнее. Вот все. Да, Костя, вот еще что. Не толпитесь там, пожалуйста, не привлекай­те к себе внимание. Понял? Нет, садиться будем все вместе, мы не опоздаем. Все!

Гнедых был уже одет, он нетерпеливо поглядывал на часы. Покосившись на Олю, стоявшую на коленях около лежащего в беспамятстве Геннадия и пытавшуюся своим шарфиком перевязать его голову, насмешливо обронил:

— Сизифов труд, Оленька. Ежели он, упаси бог, очнется, мне придется повторить способ Георгия Георгие­вича. А у меня рука потяжелее.

Девушка, не оборачиваясь, на мгновенье замерла, держа на весу голову Геннадия.

Орбелиани положил трубку, .обернулся к Аркадию Семеновичу:

— Не понимаю, почему бы не поехать на Костином автобусе?

— А зачем? — удивился Гнедых. — Пока бы он сюда доплюхал, потом за Дмитровым... Время, князь, время. А у меня такси зафрахтовано на весь период съемок. Работает как часы... Минутку... — Он взглянул в разбитое окно. — Да вот оно, ждет как миленькое. Поехали...

— К вам?

— Зачем, прямо в аэропорт.

— А разве вы не возьмете...

— Милый князь, я тебя не узнаю. Для чего же я своих добрых молодцев вперед отправил?

— Слушайте, Аркадий Семенович, — вдруг взволно­ванно заговорил Орбелиани. — А не кажется ли вам все это... авантюрой, что ли... Так вот, с наскока, с разбегу... Тяп-ляп — клеточка.

— Звучит пророчески! — усмехнулся Гнедых — Но не забудьте: быстрота и натиск — суворовский девиз. Пока они будут чухаться, мы уже возьмем курс на Ашхабад.

— А почему на Ашхабад?

— Ну, князь, истинно говорят: один дурак может задать столько вопросов, что не ответят сто мудрецов. Потому что именно там, а не в другом месте нам к самолету подадут удобный восьмиместный газик. И именно там, буквально за городом есть места, где граница проходит не далее, чем в трехстах метрах от дороги. И если с ходу рвануть на газике да приготовить оружие... Словом, в случае чего, будем пробиваться. Ясно?

Орбелиани хмуро молчал. Гнедых презрительно смор­щился:

— Э-э, князь, да вы, я вижу, просто струхнули. Правильно о вас писал Михаил Юрьевич: «Бежали робкие грузины». Ну-ка, довольно трясогузиться!

Он открыл его чемоданчик, стоящий на столе, вытащил какой-то белый платочек в целлофане. Зажав его в руке, подошел к Оле.

— Итак, сударыня, как я понял — вы теперь не поедете с нами?

Он вдруг обхватил голову девушки и с силой прижал ей ко рту платок. Оля попыталась было оттолкнуть его, вырваться, но тут же силы оставили ее, и она, теряя сознание, опустилась на пол.

— Прекрасно! — восхитился Гнедых. — Видишь, за­одно поставлен эксперимент. Надеюсь, мы вообще обойдемся без кровопролития.

— Поехали уж, что ли, — мрачно перебил его Орбели­ани. — Время теряем...

— У нас его вполне достаточно! — возразил Гнедых.

Он поднял платок, которым усыпил Олю, и прижал его ко рту Геннадия.

...Резко взвизгнув тормозами, милицейский «газик» остановился у подъезда. Через минуту подполковник Хлебников уже давил кнопку звонка квартиры номер 7. Из-за двери — ни звука.

— Что у него, звонок не работает? — проворчал подполковник.

— Там же какое-то устройство хитрое, — напомнил Саша Антонов. — Свет зажигается...

Он ударил ногой в дверь.

Развязка

Из квартиры № 7 дома № 24 по улице Гоголя подсудимый Орбелиани обзвонил по телефону своих сообщников и подал сигнал сбора.

Из обвинительного заключения

У входа на летное поле всегда толпятся нетерпеливые пассажиры. Чего они опасаются, бог весть — автопоезд не придет ни раньше, ни позже времени, место в самолете занимать не надо. Сиди в аэровокзале и спокойно жди объявления о посадке. И все-таки не ждут, бегают, хлопочут, просительно заглядывают в глаза контролерам: скоро ли? А который самолет наш? А самим идти к нему нельзя?

Костя Строкатов стоял в беспечной позе скучающего курортника, прислонившись спиной к металлической загородке. Взгляд его, ожидающий и тревожный, перебе­гал с молчаливых парней из съемочной группы, рассев­шихся кружком над своими кофертами, «Яузами», штативами по другую сторону прохода, то на бессмыслен­но-мечтательное лицо музыканта Дмитрова, сидящего на чемодане и выстукивающего пальцами по футляру баяна что-то ритмичное, то на дверь аэровокзала.

Наконец оттуда вышел, на ходу складывая какие-то бумажки, Бутурлин — как всегда, хмурый и деловитый. Он не спеша подошел к Косте и, словно не замечая на лице его тревожного ожидания, уложил бумажки в нагрудный карман кителя, застегнул пуговку.

Костя не выдержал паузы, хрипло спросил:

— Ажур?

— Пш-ш, — презрительно прошипел Бутурлин. — Ве­ликое дело... Все здесь... — Он похлопал по карману: — Билеты, посадочные, багажные квитанции.

— Молоток! — восхитился Костя, показывая глазами и парням из киногруппы и музыканту Дмитрову, что все в порядке.

Такси 27—17 мчалось по тем же самым местам, по которым совсем недавно летел Чубаров в автобусе- экспрессе, угнанном из-под носа незадачливого шофера. Вот остался позади и мост через ручей, который жители поселка без стеснения называют рекой, вот и сам поселок покорно расступился перед ходкой машиной. Гнедых, сидящий рядом с водителем, с удовольствием смотрел, как стремительно сматывается под колеса серая лента дороги.

— Давай, Сенечка, пыли! — поощрительно бросил он шоферу, молодому упитанному парню. — Не опоздаем к рейсу — червонец твой.

Ах как нравилось Сенечке работать с киношниками. И средняя идет — дай бог, не надо мыкаться по городу в поисках пассажира, и навидался он при них уйму интересного. И вот возьми их — и так он обязан отвезти их в аэропорт, а они еще красненькую сулят. Все бы такие были!

Старался Сенечка, честно отрабатывал обещанную ему десятку, машина неслась по шоссе, как торпеда, далеко протянулся от нее хвост пыли, поднятый с немытого с зимы асфальта. Вот и стрелка с указателем «Аэропорт», последний поворот, подъем — и прямиком к аэродрому.

— Не должны опоздать, Аркадий Семенович! — радостно отозвался Сенечка. — Времени — вагон!

И, лихо крутнув баранку, выворачивая на подъем, со страхом выругался:

— Эх... черт побери... влипли!

На обочине дороги, скрытый со стороны шоссе поворотом, стоял мотоцикл с двумя работниками ГАИ. Властно взметнулся жезл, приказывающий остановиться.

Тревожно переглянулись Гнедых и Орбелиани. Но, кажется, дело касалось лишь превышения скорости. Милиционеры, не сходя с мотоцикла, сидели и ждали водителя. Тогда проворней шофера метнулся к ним Аркадий Семенович.

— Извини, старшина, — дружелюбно говорил он, доставая из кармана членский билет Союза кинематогра­фистов. — К рейсу опаздываем. Я кинорежиссер Гнедых, вот мои документы. — Увидев, что старшина безразлично отмахнулся от них, сразу внутренне расцвел, заговорил веселее. — Горим, понимаешь, во...

Он чиркнул себя пальцем по горлу.

— Какой рейс? — строго спросил старшина.

— Тринадцать — четырнадцать, Ашхабад.

— Ладно, езжайте! На обратном пути подъедете! — приказал он водителю, неловко топтавшемуся в сто­ронке: — И держите все же разумную скорость, вы вполне успеваете!

— Слушаемся, товарищ старшина! — весело крикнул из окна Гнедых. — Вот это правильно, по-хозяйски. Обязательно сниму о вас очерк! Привет! Видишь, князь, опасности надо всегда идти навстречу. А ты не горюй! — Это уже водителю. — Добавляю еще пятерик.

— Ох и народ эти киношники, — с восхищением сказал сидящий в люльке молодой милиционер. — Прямо вечные двигатели, всегда в запарке. Интересно, где учатся на киношников, а, товарищ старшина? Один ВГИК, что ли? Я хотел после школы, только не осмелился. А в радио­технический по конкурсу не прошел, одного балла не хватило.

— Ты давай связь держи, киношник! — напомнил старшина. — Не прохлопай чего-нибудь.

Милиционер обиженно дернул подбородком.

— Так уж и прохлопаю! Полный штиль в эфире. Без происшествий.

В квартире Орбелиани царила суета, которая всегда возникает там, где что-то случается. Хлопотали милицио­неры, уже приступившие к предварительному осмотру квартиры. Только что два санитара вынесли на носилках Олю, все еще не пришедшую в сознание. Геннадий лежал на тахте, беспомощно откинув голову. Лицо его было белым как бумага. Около него, опустившись на колени, колдовал эксперт, торопясь закончить осмотр, пока снизу не поднялись за Геннадием санитары.

— Ну, тут гадать не приходится, — сказал он. — В обоих случаях — хлороформ. Очень сильная доза. Ну, и удар, это само собой...

В уголке смирно сидели понятые — женщина в круг­лых роговых очках и тщедушный мужчина с лысиной, — с любопытством и опаской поглядывая на всю эту процедуру. Им еще было не совсем ясно, для чего их пригласили, и от этого было немного не по себе.

Хлебников сидел и что-то писал. Саша, стоящий около приятеля, тихо сказал:

— Эх, Геныч, Геныч... Что бы тебе сказать — пошли бы вдвоем.

Не прекращая писать и не поднимая головы, подпол­ковник заметил:

— Вдвоем объясняться с девушкой не ходят. Куда ж они могли податься сейчас, а? — привычным движением потирая виски, продолжал он, уже ни к кому не обраща­ясь.

— Задержим? — спокойно спросил Хмелевский, толь­ко что наводивший справку о съемочной группе. — Такси двадцать семь — семнадцать.

— Да надо бы, надо бы... — согласился Хлебников, не отводя глаз от пришедших санитаров и Саши Антонова, которые укладывали Геннадия на носилки.

— Осторожней, пожалуйста, — сердито вмешался врач, увидев, что один из санитаров хотел положить что-то под голову Геннадия. — У него же голова разбита.

— Доктор, — неожиданно громко спросил подполков­ник, — когда он придет в себя?

Тот неопределенно пожал плечами.

— Думаю, что сразу, как доставим в санчасть. Но очень-то спешить не стоит.

— Нет, нет, — с досадой перебил Хлебников. — А если бы само собой, без вашей помощи?

Врач задумался.

— Очень сильная доза. Через два-три часа. Организм у него крепкий.

— Спасибо, доктор, больше вопросов нет. — Он по­вернулся к Хмелевскому: — Ясно? Стало быть, они считают, что через два-три часа Геннадий им будет не опасен. Так получается?

Хмелевский нахмурился.

— Очевидно, так.

— И умчались в такси, — продолжал Хлебников.

Саша высказал догадку:

— В аэропорт.

Хлебников встал из-за стола.

— Товарищи! — обратился он ко всем, находящимся в комнате. — Положение серьезное. Похоже, что пре­ступники решились на последний шаг...

А Хмелевский тем временем уже диктовал в теле­фонную трубку:

— Дежурный? Хмелевский говорит. Записывай: всем постам ГАИ! Всем мотопатрульным и постовым службам! Такси двадцать семь — семнадцать. Предположитель­но — направляется в сторону аэропорта... Подлежит немедленному задержанию!...

...А через две-три минуты сообщение Хмелевского уже слушали в милицейских машинах, несущихся по городу, мотопатрульные в круглых касках, регулировщики на перекрестках. Слушали с возрастающей тревогой и двое патрульных ГАИ, стоявшие со своим мотоциклом около указателя «Аэропорт».

«...В машине — двое пассажиров. Один — Орбелиани Георгий Георгиевич, директор ателье «Экстра». Другой — Гнедых Аркадий Семенович, кинорежиссер научно-исследовательского института. Возможны и другие. Сообщаю приметы...»

— Они! — словно очнувшись, взволнованно закричал молодой милиционер.

— Точно! — сквозь зубы выдавил старшина, уже запуская мотор. Мотоцикл рванулся на шоссе и помчался в сторону аэропорта.

...Сообщение поста ГАИ на участке поселок — аэропорт дежурный тотчас же передал Хлебникову. «Такси 27—17 проследовало с превышением скорости мимо указателя минут 15 назад. Направляется к рейсу 13—14 на Ашхабад. Один из двух пассажиров — кинорежиссер Гнедых. Ведется преследование».

— Опергруппу в аэропорт! — скомандовал Хлебни­ков. — Старший... — Он сделал паузу, и Саша рванулся вперед:

— Пустите меня, товарищ подполковник.

— Может быть, вы? — спросил подполковник Хмелевского. Тот коротко кивнул.

— Нельзя горячиться, Саша, — сказал Хлебников смертельно разобиженному парню. — Езжайте, я буду чуть позже — надо связаться с аэропортом.

Как ни спешила опергруппа Хмелевского, как ни бешено мчались две милицейские желто-синие машины, все-таки по всему выходило, что раньше чем за час им в аэропорт не попасть. Мало того, что и путь сам по себе неблизкий, да и помехи в пути просто так не смахнешь. Одно дело — скользнуть мимо красного сигнала светофо­ра, ошпаривая испуганную улицу тревожным ревом милицейской сирены, и совсем другое — уткнуться в мед­ленно ползущую вереницу груженных щебенкой грузови­ков, когда навстречу столь же медленно и натужно тянется колонна автомобилей с лесом. Многотонные грузовики спокойно делают свое важное и нужное людям дело и мало интересуются погонями, засадами и другими аксессуарами детективного жанра.

Вот почему подполковник Хлебников, приняв во внимание возможность самых неожиданных дорожных «пробок», на всякий случай позвонил по телефону: предупредил о готовящейся операции руководство аэро­порта, проинструктировал отделение транспортной мили­ции, оберегающее там порядок.

Словом, когда лихой Сенечка подкатил на своей машине 27—17 к зданию аэровокзала, предприятие Гнедых — Орбелиани уже можно было считать прова­лившимся. Но, разумеется, оба вожака преступной группы этого не знали и потому появились перед своими «мальчиками» в обычном респектабельном виде. Правда, респектабельность эта носила чисто внешний характер. Орбелиани начал откровенно трусить еще в машине и потом, выбравшись из нее, так явственно проявил признаки страха, что Гнедых злобно зашипел на него:

— Перестаньте праздновать труса, князь! Стыдно!

Орбелиани пытался взять себя в руки, но это ему никак не удавалось: все тело обмякло, правая нога, еще в детстве подпорченная костным туберкулезом, сейчас вообще не разгибалась. Гнедых, недовольно скосив глаза, поморщил­ся, но говорить что-либо уже было некогда — они выходили из здания аэровокзала и сразу оказались около своих.

— Ну, как успехи, детки? — преувеличенно бодро спросил Гнедых, обращаясь одновременно к Бутурлину и Строкатову.

— Все в ажуре! — радостно выпалил Костя, дово­льный тем, что может первым передать шефу такое приятное известие.

— Порядок! — мрачно изрек Бутурлин, не отрывая глаз от летного поля.

Сообщение и впрямь сильно подбодрило Орбелиани.

— Что ж мы тогда стоим? — засуетился он. — Пошли?

— Куда? — вдруг резко повернулся к нему Бутурлин.

— То есть, как куда? На посадку.

— Да? — скривил губы Бутурлин. — Вы что, ослепли?

Георгий Георгиевич .растерянно оглянулся. Действи­тельно, пассажиры толпой сгрудились около запертых дверей выхода на летное поле и, судя по недовольному гулу, выражали крайнее нетерпение. Гнедых взглянул на часы. Через десять минут самолет уже должен быть в воздухе, а...

Бутурлин понял тревогу шефа.

— То-то и оно! — заметил он. — А между тем, посадку еще даже не объявляли! И вообще...

— Что вообще? — неожиданно вскипел Орбелиани. — Что вы все каркаете, Петр Степанович! Может, не­исправность в самолете какая, может, заправить не сумели вовремя... Мало ли что бывает. А вы сразу панику разводить!

— Сами вы поменьше паникуйте, князь! — посовето­вал Гнедых. — А это что такое, Петр Степанович? — он кивнул на милиционеров, выстроившихся вдоль ограды. — Это что, обычно?

— А пес его знает! — выругался Бутурлин, — я уж сам гляжу... может, прилетает кто... какой-нибудь принц заморский... И задержка из-за того же...

Гнедых молча пожал плечами. Объяснение показалось ему убедительным, хотя полностью тревоги не сняло.

— Передай: держаться всем поближе, — шепнул он Косте Строкатову. И почему-то испытал облегчение, когда увидел, что к нему придвинулись «мальчики» из ки­ногруппы и аккордеонист Дмитров.

...Некоторую неуверенность испытывали и сотрудники милиции, получившие приказ Хлебникова «не допускать посадки в самолет кинорежиссера Гнедых и заведующего ателье Орбелиани». Конечно, они слышали сообщение по рации и тотчас «засекли» пассажиров такси 27— 17, но, во- первых, те так стремительно покинули машину и, пройдя через вокзал, очутились у входа на летное поле, что милиционеры просто не успели перехватить их по дороге. Во-вторых, Гнедых и Орбелиани сразу окружили какие-то люди, и было не совсем ясно, что же делать с ними: арестовывать или нет. Во всяком случае, краткий, торопливый приказ об этом ничего не говорил. Поэтому дежурный решил выполнять приказ в самом его букваль­ном смысле: не допускать в самолет всю эту компанию, а там пусть разбирается опергруппа, которая должна прибыть с минуты на минуту. Он же остановил и готовых действовать двух примчавшихся на мотоцикле «гаишни­ков», и тем пришлось удовлетвориться задержанием остолбеневшего от изумления шофера Сенечки, который еще не уехал, рассчитывая прихватить обратного пассажирчика.

Но сказать «не допустить посадки» гораздо легче, чем сделать. Как не допустить? На каком основании? Чем это мотивировать? Над этими вопросами ломал себе голову дежурный. «Слава богу, хоть рейс задержался, может, успеет опергруппа!» — думал он, в надежде поглядывая на дорогу. Разумеется, он догадывался, что задержка рейса тоже связана с полученным приказом, но когда увидел вынырнувшие из-за поворота две желто-синие машины, почувствовал, как с души свалился камень.

Опытный Хмелевский с первого взгляда оценил поло­жение. Преступники, встревоженные присутствием мили­ции, инстинктивно сбились в тесную группу, стоящую не­сколько поодаль от основной массы пассажиров. Этот ин­тервал надо было использовать и действовать немедля. По приказу Хмелевского пятерка ребят, изображая запоз­давших пассажиров, отрезала группу Гнедых от толпы, и оперативники приступили непосредственно к операции.

— Осторожней, Саша! — на ходу предостерегал Анто­нова майор Хмелевский. — Не забывай, что у них, сам как его, есть оружие.

...Гнедых так заворожили стоявшие вдоль ограды молчаливые парни в милицейской форме и так ему хотелось верить в догадку Бутурлина о встрече «заморско­го принца», что он в глубине души уже в нее поверил. Поэтому появление майора Хмелевского, вышедшего из-за его спины и тихо, почти шепотом приказавшего : «Спокой­но, гражданин Гнедых! Вы арестованы», — он сначала даже не принял как реальность. И только ощутив, как в живот ему уперся ствол пистолета, он пришел в себя и неохотно поднял руки.

Орбелиани, напротив, воспринял возникшую перед ним фигуру Саши Антонова как совершеннейшую реальность. Он даже попытался изобразить дружескую улыбку и почему-то поздоровался:

— Здравствуйте, Саша!

— Привет! — удивленно буркнул Антонов. — Ну-ка, руки! — Он мгновенно защелкнул на запястьях Орбелиа­ни наручники.

Бутурлин раньше других заметил вышедших из дверей аэровокзала милиционеров. Ему удалось несколько ото­двинуться от группы своих сообщников. Прижавшись спиной к ограде, он видел, как уводят аккордеониста Дмитрова, Костю Строкатова, парней из киногруппы. Все это он принимал вяло, как во сне. И только увидев стальные зажимы на руках Гнедых, он с мгновенной ясностью осознал, что все кончено...

Эпилог

...Учитывая тяжесть совершенных ими преступлений и особую опасность самих преступников для общества, суд приговорил А. С. Гнедых и Г. Г. Орбелиани к расстре­лу. Остальные приговорены к различным срокам заключения в исправительной колонии строгого режима. Принимая во внимание чистосердечное раскаяние, искреннее осознание своей вины перед обществом, суд счел возможным смягчить М. Д. Чубарову меру наказания...

Присутствующие встретили приговор с большим удовлетворением.

Из газет