Без семи праведников...

Глава 20

Чума, вернувшись от герцога, застал у Камиллы Лелио. Ему показалось, что они слегка повздорили, но Портофино, откланявшись, на прощание улыбнулся сестрице тепло и дружески. Дело же было в том, что по приходе Аурелиано неожиданно спросил у Камиллы, каковы планы на будущее у синьорины Гаэтаны? Та ответила, что Гаэтана хочет покинуть двор и вернуться в палаццо Фаттинанти.

— Но что ей там делать одной? Почему бы ей не выйти замуж?

Камилла вздохнула и проронила, что Гаэтане не нравится никто при дворе.

— Разве?

Донна Грандони смерила брата недоуменным взглядом.

— Что «разве»?

— Разве она ни в кого не влюблена? Разве ни один придворный красавец не пленил её сердце?

Камилла улыбнулась.

— Полно, братец… Ты говоришь, как сводник… «Ах, синьорина, вами пленился богатый красивый синьор!»

— А ты говоришь ложь.

Камилла смерила брата взглядом. К чему он ведёт?

— Не всякая ложь — ложь, Аурелиано. Правда о чужих тайнах — сплетня.

— Значит, тайна есть? И кто же это? Я полагаю, мессир Альмереджи?

Теперь Камилла растерялась. Откуда он знает? Она не боялась, что брат разболтает об этом или повредит репутации Гаэтаны, просто недоумевала, откуда он осведомлён об этом? Она торопливо вступилась за Гаэтану, не дожидаясь, пока братец назовёт её глупой курицей или влюблённой дурочкой.

— Она прекрасно знает, кто этот господин. И ей действительно нужно уехать.

Портофино поморщился.

— Мессир Альмереджи…

— …сукин сын и прохвост, — подхватила Камилла, — любовник покойной Черубины Верджилези и Франчески Бартолини, бывший любовник Джулианы Тибо и синьоры Манзоли, и она знает об этом не хуже тебя!

— Камилла!

— Что?

— Осуждение ближнего греховно. Мессир Ладзаро имеет и некоторые достоинства. Нельзя выносить приговор человеку до суда Божьего. Он, может быть, давно раскаивается в своих грехах. Нельзя обливать его презрением.

Камилла окончательно растерялась. Она была уверена, что брат крайне низкого мнения о мессире Альмереджи и никогда не одобрит выбор Гаэтаны, и потому поторопилась обелить подругу. Слова же брата изумили её.

— Но… Гаэтана считает, что он распутник. И ведь это всем известно… он и сам не скрывает этого.

— Заглянуть в чужую душу трудно. То, что всем известно, часто бывает ложным. Ты не должна осуждать мессира Ладзаро и настраивать синьорину Гаэтану против него. Ты поняла меня?

В эту минуту вошедший Грациано прервал их разговор. Портофино исчез.

Флавио Соларентани молчал часами, чувствуя, как его дни исчезают как тени, как тело сохнет подобно полевой траве. Жизнь его была теперь лишь дыханием, с каждым дыханием она сокращалась, и биение его пульса подобно ударам колокола, приближало его к последнему часу. О, болезнь, горькое лекарство! Как соль отвращает гнилость мяса и не попускает зарождаться в нём червям, так болезнь сохраняет дух от гнилости и тления духовного, не попускает страстям, как червям душевным, зарождаться в нас…

К нему под покровом ночи пришла Иллария Манчини. По разговорам придворных она поняла, что Пьетро Альбани просто одурачил её, опередив Флавио. Но самому Соларентани это было уже безразлично. Равно безразлична была и Иллария, он никогда не любил её, а теперь стал видеть в ней причину своей беды. Ощутив его холодность и равнодушие, синьорина оледенела. По его милости она попала в объятия негодяя Альбани и лишилась невинности, а теперь он и смотреть на неё не хочет? Иллария прокляла Флавио Соларентани и хлопнула дверью.

Флавио навещал Аурелиано Портофино. Смотрел на недвижимого и говорил с вялым спокойствием:

— Тебя посетила великая милость Божия, ты погибал духовно, после смерти тебя ожидала бездна адская. Слов ты не слышал да и слышать не мог, удары бича — и те тебя не вразумляли. Нужно было сильное средство, чтобы оторвать тебя от пути гибельного. Это средство и вынужден был Господь послать тебе. Поэтому не ропщи на Бога, не унывай, а благодари Его за заботу о твоём спасении. Если ты без ропота, а с благодарностью к Богу потерпишь телесную болезнь, то этим покажешь своё покаяние и смирение, и получишь не только прощение прежних грехов, но и помощь в борьбе с дурными влечениями, а после смерти — жизнь вечную. Не унывай, отгоняй неверие, чаще призывай имя Божие, и Господь утешит тебя.

Флавио злился, хоть и не подавал виду. Подумать только, этот бездушный мертвец, который, тем не менее, в свои сорок пять носится как двадцатилетний, требует от него благодарности за неподвижность!

Ничуть не жалостливее был и Чума. Временами он заходил, приносил книги, но сочувствия и от него ждать не приходилось. Сам Грациано действительно не жалел Соларентани, но считал его, особенно после того, как от Илларии Манчини узнал подробности затеянной Флавио интрижки, откровенным ничтожеством. Не можешь сдержать данные тобою обеты — оставь сан. Не хочешь оставить сан — будь верен обетам. Но совращать в исповедальне девиц — это мерзость, Флавио.

Альдобрандо Даноли, месяц назад напророчивший ему беду, заходил постоянно. Этот смотрел с жалостью, но и его сострадание ничуть не утешало. Соларентани замечал, что сам Даноли стал точно восковым, бледным и отрешённым, руки его казались невесомыми, но струили тепло, были ласковы и заботливы. Но Адьдобрандо тоже говорил нечто, что резало слух и мучительно отталкивалось душой Флавио.

— Господь отнимает силы, чтобы этим остепенить человека, когда Он по-другому уже не может исправить. В болезни смерть приходит на память, и поминание последних дней жизни отвращает от греха. Ты ведь сам виноват, начни же с раскаяния пред Богом, а потом пойми, что болезнь от Господа, и случайного ничего не бывает. И вслед за этим опять благодари Господа, ибо болезнь смиряет и умягчает душу…

Заходил и вернувшийся из Скита Дженнаро Альбани. Ринуччо молча кормил Флавио, потеплее укутывал на ночь, заботился о его нуждах. Но заговорить с Дженнаро о случившемся Соларентани не мог и не хотел. Он понимал, что услышит.

Приходившие к Соларентани не могли утешить его, а могущие утешить — не приходили. Он был больше никому не нужен, несчастный, больной, парализованный. Покаяние рождалось в нём мучительно, оно не было страхом приближающейся расплаты, ибо она уже пришла, но следствием мучительной безысходности.

…Гаэтана молча озирала мессира Ладзаро. Последнюю неделю он ежедневно приходил к ней, приносил фрукты и книги. Ничего не говорил и тихо исчезал. Он был явно болен — под глазами темнели тени, резче обозначились скулы, глаза стали больше и глубже. Но ей он казался ещё красивее. Наваждение. Гаэтана ненавидела себя. Даже сейчас ей не удавалось побороть дурную страсть. А ведь причина-то его недомогания, наверняка, в том, что потеряв двух любовниц, не может найти третью. Глаза её загорелись. Уж не её ли он теперь обхаживает, мерзкий распутник?

Сегодня Ладзаро принёс странный цветок — огромный, белый, с жёсткими лепестками. Впервые заговорил, обронив, что эту кувшинку нашёл на герцогской запруде. Снова умолк и быстро вышел. Гаэтана проводила его глазами. Надо уезжать. Там, вдали от всех искушений, она обретёт покой. Боль от потери брата стала уже иной, — привычной, ноющей. Но острота притупилась.

Тихо постучав, вошла Камилла. Лицо её было растерянным и смеющимся одновременно, Гаэтана подумала, что это связано с неожиданным и скоропалительным замужеством Камиллы.

— Расскажи наконец, как это произошло? Я ничего не понимаю. Ты же всегда говорила о нём дурно.

— Я была дурочкой. Он — самый лучший на свете!

— Ну, расскажи же все.

— Потом. Я пришла, чтобы рассказать тебе… другое. Сегодня заходил брат. Он выругал меня. Знаешь, за что? За то, что я осуждаю мессира Альмереджи и называю его распутником и прохвостом. Он сказал, что я не должна настраивать тебя против него.

— Что? Ты сказала ему, что я…

Камилла покачала головой.

— Нет. Он сам это сказал.

— Откуда, Господи? Ведь, кроме тебя, об этом никто не знал!

— Не знаю, брат человек святой, Бог весть, что ему открыто, но я ничего ему не говорила, поверь. — Тон Камиллы был непререкаем и твёрд. — Он знал это сам.

Мессир Портофино пользовался уважением синьорины, но мысль, что ему известна её тайна, не радовала. Но тут до неё дошёл смысл сказанного подругой.

— Постой… Он сказал, что ты напрасно осуждаешь его? Он… что же… одобряет эту греховную склонность? Ты шутишь?

— Он сказал, что мессир Ладзаро имеет и некоторые достоинства и нельзя выносить приговор человеку до суда Божьего и обливать его презрением.

Гаэтана растерялась. Мессир Портофино не был её духовником, но теперь у неё возникло желание поговорить с ним. Откуда он мог догадаться? Неужели все-таки Камилла проболталась? Возникшее желание, интригующее и навязчивое, смущало её, и по уходе Камиллы, торопливо набросив шаль, Гаэтана направилась в домовую церковь. Мессир Портофино был там — что-то тихо втолковывал ризничему. Заметив её, велел мальчонке подождать его в алтаре. Аурелиано, в общем-то, предвидел этот визит, но причиной тому был не пророческий дар, а житейское здравомыслие.

Гаэтана была девицей нрава нелёгкого и потому не боялась прямых вопросов и не любила ходить вокруг да около.

— Отец Аурелиано, почему вы сказали Камилле, чтобы она не настраивала меня против мессира Ладзаро? Вы же не можете не понимать, что эта страсть греховна. И откуда вы вообще знаете об этом?

— Вы, дочь моя, задаёте слишком много вопросов одновременно, и боюсь, что, ответив на один, я забуду другие. — Не похоже было, что мессир Портофино растерян или склонен отрицать приписываемые ему Камиллой слова. — Мессир Ладзаро… человек неплохой, и не стоит отвергать его за былые прегрешения, синьорина.

— Отвергать? Да он понятия ни о чём не имеет! Что он вообще за своими блудными похождениями видит? Он же только и знает, что по потаскухам бегает и деньги у них занимает! — Гаэтана едва не разрыдалась. — Не отвергать!

— Мессир Альмереджи знает, что он дорог вам, — проронил Портофино.

Гаэтана опомнилась и в ужасе закусила губу.

— Господи… откуда? Вы ему сказали? А вам — Камилла?

Портофино улыбнулся.

— Вы просто забыли, синьорина, что мессир Альмереджи не только хороший любовник. Он ещё и хороший солдат, хороший охотник и очень хороший…. шпион. Он узнал это от вас, подслушав после Троицы ваш разговор с донной ди Грандони.

Гаэтана побледнела. Портофино продолжал как ни в чём ни бывало.

— Мессир Ладзаро переживает сейчас не лучшие времена. Но кто знает, что будет завтра? Не следует отвергать его. Эти странности необъяснимы. Бывает, очень хороший воин, сильный на поле брани, оказывается слабым, когда речь идёт о победе над собой. Но мессир Альмереджи способен изменить себя.

Гаэтана подняла глаза на отца Аурелиано, но тот безмятежно оглядывал алтарные росписи.

…Гаэтана не спала ночь. Он давно смирилась с мыслью, что недостойная её связь никогда не сможет обороть её. Она была несчастна, но притерпелась и к несчастью. Она была сильна и способна вынести любое горе, полагая, что Господь благ и не пошлёт ей испытание не по силам. Значит, она в силах это вынести. Слова отца Аурелиано смутили её. Он уговаривал её… уступить? Нет… не отвергать Альмереджи. Но даже если Ладзаро и знает о её любви, как утверждает Портофино, что он может предложить ей, кроме позорной связи? Ладзаро никогда не женится — это она понимала. Такие не женятся. Как же не отвергать его?

Совет монаха был греховен, поняла Гаэтана.

Тристано д'Альвелла помолодел на десять лет, чему никто из его присных и придворных не находил объяснений. Вдова сына была вселена им в его палаццо, а внук занимал всё свободное время. Теперь подеста с особенной злобой выслеживал убийцу — тот стал раздражать, ибо мешал его счастью видеть маленького Тристано, крал время. Он с изумлением вспомнил слова Даноли, предрёкшего ему милость Господа, с удивлением поняв, что с их разговора миновала неделя. Он решил навестить Даноли, но около его покоев столкнулся с Портофино, Альмереджи и Чумой. Все они столпились у двери.

— Он там, мы слышали, он там. Наверное, не может открыть, в обмороке…

Тяжёлой рукой Тристано д'Альвелла надавил на дверь, Чума из связки ключей молниеносно вытащил нужный, провернул его в замке и все влетели в распахнутую дверь. Волосы зашевелились на голове Тристано д'Альвеллы, Ладзарино онемел, Песте выпрямился, Портофино перекрестился.

Альдобрандо Даноли стоял на воздухе, облачённый в бледное сияние, исходившее от гаснущей у окна огромной фигуры с белоснежными крыльями, потоком света, казалось, осенявшими комнату. Свет погасал, и тело Альдобрандо, почти прозрачное, медленно опустилось на плиты пола.

Грациано тихо приблизился, опасаясь, что Даноли может упасть в обморок, но этого не случилось. Альдобрандо был тих, удивительно спокоен и благостен. Заметив у себя в комнате четверых, почти не удивился, но приветливо улыбнулся гостям. Тристано д'Альвелла был белее мела и хватал ртом воздух, в глазах его мутилось, Ладзаро Альмереджи вообще не мог пошевелиться, Песте молчал и только Аурелиано Портофино тоном, не лишённым любопытства, поинтересовался, что сподобился услышать граф от Архангела Михаила?

— Он… освободил меня. Я умираю. — Граф улыбнулся в ликовании.

Все молчали.

— Я видел Несказанный Свет и иду к Нему. Душа моя в радости, — Даноли медленно опускался на постель, и голова его коснулась подушки. — Тристано, я спросил его о творящемся здесь ужасе. Он ответил: «Праведным будет дано понимание…» Не стоит город без семи праведников… — голос его слабел и погас. Все столпились у его постели. Лицо Даноли просияло, и он застыл на подушке мраморным изваянием.

Портофино молился, Грациано крестился, Альмереджи потрясённо молчал, д'Альвелла же громко вздохнул.

Затем слуга был отправлен за гробовыми принадлежностями, а Портофино, морщась, пробормотал себе под нос:

— Так вот ты какова, зависть…

— Ну, полно тебе, Лелио, — покосился на него Чума. Он прекрасно понял, что Портофино восхищён царской кончиной Альдобрандо, — может, и ты сподобишься…

— Куда нам…

Впрочем, пароксизм зависти миновал в душе Портофино быстро, чему немало способствовала раздавшаяся реплика начальника тайной службы.

— Странно… — хрипло проговорил тот, — свят, конечно, но это же глупость несусветная.

— То есть? — повернулись к нему Грациано и Портофино.

— Он полагал, что в эти бесовские времена можно найти праведников? Он тронулся, прости меня, Господи. Где же их взять-то? Разве что в скитах горных где-то. Сказать такое! Он-то, конечно, чист был. А может, последний и был святой на земле.

Песте сообщил Тристано, что он законченный еретик, и донёс на него инквизитору. «Он сомневается в величии любви Божьей». Сам Чума считал, что его дружок Аурелиано — вполне удовлетворяет предписанным условиям. Портофино, напротив, отметил, что если и искать в замке праведников, то его дружок Чума — вот достойный пример добродетели. Песте смутился, Тристано же д'Альвелла снова тяжело вздохнул. Этот так тихо и божественно спокойно ушедший был причиной его боли. Даноли заставил его задуматься о вещах неприятных и болезненных, потаённых в нём, точно в колодце. Он изменил его, вернув к чему-то важному, исконному. Это и есть удивительное дело святых в этом мире. Они, и только они, способны изменять людей, исправлять души, очищать сердца. Но думать, что их десятки?

Ладзаро Альмереджи не произнёс ни слова.

Тело Альдобрандо отнесли в церковь. Дженнаро Альбани только бросил на лик умершего мимолётный взгляд и улыбнулся, ни о чём не спросив. Казалось, он ждал этого. Портофино не спешил с похоронами, заявив, что отпевание состоится на следующий день. Альмереджи тихо ушёл. Чума, д'Альвелла, Портофино и Дженнаро Альбани тоже вышли из храма. Они миновали коридор и остановились у двери Чумы, который открыл её и убедился, что супруга на месте, потом пригласил всех к себе и все молча вошли. Расставаться почему-то не хотелось: смерть Даноли, столь благостная и светлая, странно объединила их. Грандони достал корзину с вином, коротко проронив супруге, что в мире почил граф Альдобрандо Даноли. Та не издала ни звука, удивлённо рассматривая лица вошедших — просветлённые и спокойные. Просветлело и обычно смуглое лицо испанца. Чума тихо поведал ей о последних словах Альдобрандо.

— Как это? Почему? — Тристано д'Альвелла недоуменно пожал плечами. — Один проходит по земле, подлинно, трости надломленной не переломив, не загасив льна курящегося, а другой за неполный месяц семь человек в гроб загоняет. И ни следа, ни зацепки не оставляет.

Дженнаро Альбани удивился.

— Как же не оставляет? Ведь по деянию осознается и творящий. Творится ужас бесовский — значит, бесы в образе человеческом творят его.

— И вы можете назвать этого беса, Дженнаро?

Альбани побледнел.

— Я… я не могу. Я боюсь.

— Но, постой, Тристано. Кое-что ведь понять удалось, — поморщился Портофино, — ты выяснил обстоятельства, Чума благодаря супруге догадался о мотивах, и только я один, тупица, ничего не сделал…

Но тут Чума обернулся к Дженнаро Альбани.

— Чего вы боитесь, Ринуччо? Вы боитесь убийцу? Или боитесь… назвать его?

Дженнаро Альбани утомлённо потёр лицо руками.

— Мы… до моего отъезда и после возвращения беседовали в храме с графом Даноли. Он видел бесов. Говорил, что на дороге в Урбино встретил монаха. Тот слышал бесовские речи. Я не вижу бесов и не слышу их. И в то же время… — Дженнаро тяжело сглотнул, — я вижу их и слышу. Я слышу… поминутно слышу бесовские речи и иногда вижу бесовские личины — на людях. Убийца говорил со мной до моего отъезда. На террасе у башни Повешенной на философских посиделках. Вы тоже оба были там, Грациано. Там… были бесы.

Песте закусил нижнюю губу и оседлал стул, привычно поставив его спинкой вперёд. Он помнил тот разговор на башне и, подняв глаза на Лелио, шут понял, что и Портофино вспоминает тот вечер. Лицо Аурелиано напряглось, черты обострились.

— Помню. Джиральди. Валерани. Альмереджи… — Зло отчеканил инквизитор. — Помню. — Портофино и вправду помнил безбожные речи высокопоставленных придворных. Такое он не забывал. — Вы полагаете, Дженнаро, что это кто-то из них? Почему? Десятки дураков роняют новомодные глупости, нисколько не задумываясь над смыслом сказанного и следствиями, из него вытекающими.

— Да, по счастью, — спокойно кивнул Дженнаро Альбани. — Я же сказал, я боюсь. Боюсь опорочить человека страшным обвинением, основанием которому только внутренняя уверенность и больше ничего. Мои подозрения — грёзы, отголоски предутренних снов, проблески странных откровений в часы молитв…

— Но мессир Альдобрандо, — задумчиво обронила Камилла, — никогда ничего случайного не говорил. Он сказал, не стоит город без семи праведников и праведным будет дано понимание… Значит, надо собрать их.

— И ты знаешь, где их искать, сестрица? — пробормотал Портофино.

— Моя подруга Гаэтана — чистая душа!

Портофино усмехнулся.

— С этим я спорить не буду, но, боюсь, в настоящий момент она занята совсем не святыми мыслями.