Без семи праведников...

Глава 5

Видимо, Доном Франческо Марией епископу была назначена аудиенция, потому что все служители церкви и сам герцог вскоре исчезли в его покоях. Придворные же разделились на группы, и в каждой шёл свой разговор. В одной судачили о визите папского посланника, и аудиенцию епископа связывали именно с ним, в другой — тихо сплетничали о Джованне Монтальдо, хотя историю дуэли Соларентани с её супругом толковали вкривь и вкось. Потом разговор перешёл на похождения какой-то Виттории Торизани и её связи с казначеем Дамиано Тронти, но в тоне девиц, осуждавших подругу за безнравственность, проступала почти нескрываемая зависть. В компании у камина тихо говорили о предстоящем паломничестве герцогинь к старому Скиту около Фонте Авеллана, основанному Сан Пьердамиани и приютившему в своё время великого Данте.

— Кто такая Виттория Торизани? — тихо спросил Альдобрандо Чуму. Он никак не мог вспомнить, где уже слышал это имя.

Тот искренне удивился.

— Зачем она вам? — он выследил в зале юную пышнотелую особу, напоминающую сдобный пончик, и показал на неё Даноли глазами. — Это сестра нашего кравчего Беноццо, — продолжил он, — мне всегда казалось, что её мозги являют собой нечто вроде хлебного мякиша, однако Тронти, её любовник, уверяет, что девица весьма образована и знает до дюжины весьма причудливых выкрутасов, кои удивят и Аретино.

Альдобрандо теперь вспомнил, что шут рассказывал ему о том, что брата синьорины подозревали в отравлении борзой, и поспешил перевести разговор, тем более что увидел нечто странное. «А кто стоит рядом с синьориной Торизани, худенькая такая, в зелёном платье?» «Иоланда Тассони, — с готовностью просветил его шут, — фрейлина герцогини, особа с острым носиком и острым язычком, но с не очень-то острым умом и уж совсем плоской грудью. Насчёт попки некоторые спорили, но, те, чей взгляд остёр и проникает за потаённое, утверждали, что сзади красотка ничуть не лучше, чем спереди. Если поглядеть на зелёную сливу, можно ведь высказать вполне обоснованное предположение, что она кислая, но некоторые норовят зачем-то в этом убедиться, пробуют — и наживают понос…»

Даноли вгляделся в фигуру представленной ему пересмешником девицы и поморщился — ему померещилось, что на шлейфе её платья ползают змееподобные бесята, но тут же оказалось, что это просто переливы бархата.

— А кто вон та красивая девушка? — спросил Альдобрандо, заметив стройную девицу в чёрном платье с нефритовой отделкой, чьи яркие сине-зелёные глаза были заметны издали. Девица была писаной красавицей, Даноли залюбовался ею, и тут ему вдруг привиделось, что лицо девушки, отвёрнутое от свечей на люстрах, странно светится. Альдобрандо сморгнул, и наваждение снова пропало.

Шут же бросил на девицу высокомерный взгляд и чуть принуждённо произнёс: «Камилла ди Монтеорфано, внучатая племянница епископа Нардуччи». Альдобрандо удивился отсутствию шутовского замечания Чумы на счёт девицы. «И что вы о ней скажете, Песте?» «А ничего. — Шут пожал плечами. — Она тут недавно. С месяц. Но если хотите узнать недостатки девицы, похвалите её перед подругами. Большего не потребуется. У меня пока руки не дошли».

В это время в зале появились фавориты герцога — Тристано д'Альвелла и Дамиано Тронти. Все торопливо устремились к ним, приветствуя и раскланиваясь. Даноли узнал от Песте, что д'Альвелла, смуглый и сумрачный пятидесятилетний испанец с резкими чертами тяжёлого лица, знал обо всех всё, а о многих — и то, чего они сами о себе не ведали. Двор был наводнён его людьми, знающие люди уверяли, что каждый четвёртый при дворе — человек д'Альвеллы. Заметим, однако, что они ошибались. При этом те, кто знали Тристано не первый год, говорили, что потеряв сына, умершего от оспы, он сильно сдал. Дамиано же Тронти, ведавший казной, приземистый сорокалетний крепыш с лицом несколько простоватым, которое, впрочем, казалось таковым, пока не удавалось заглянуть в его бесовски умные глаза, был, в общем-то, плебей, выходец из торгашеской Флоренции. Он имел удивительный финансовый нюх, а знания, полученные им в одном из тосканских банков при скупке залогов, сделали его знатоком антиквариата. Герцог весьма ценил его суждения.

Сейчас он оглядел придворную толпу и, поняв, что снова не успел учуять новые модные веяния, разразился гневной филиппикой:

— Я разорюсь, чёрт возьми! Ты только погляди на это, Тристано! Эта проклятая мода поминутно превращает костюм с иголочки в неприличную тряпку. Вчера ещё камзолы были короткие, но ныне мода их удлиняет! Опять новые обшлага, округлились прямоугольные баски, а вышивка сменилась кружевной отделкой! Облегающие штаны превратились в складчатые присборенные буфы! Едва прикрывающие зад накидки уступили место длинным плащам! Какая подлость! Из длинного ещё можно сделать короткое, так нет же! А перчатки — каждый сезон то короткие, то с раструбами, то алого бархата, то — вытянутые на пол локтя вверх по предплечью! А шляпы! То «албанские», как горшки для масла, то плоские с широкими полями, то — круглые с узкими! А ныне ещё и эти ароматизированные замшевые наплечники, подбитые саше с благовониями, отчего все превратились в ходячие ладанки!

Начальник тайной службы, который всегда вычленял в речи собеседника самое главное, отозвался на слова Тронти.

— Не волнуйся, Дамиано. Ты — не разоришься, — насмешливо проворчал он.

Тут невесть откуда возник кривляка-Песте, на сей раз с гитарой, и продолжил инвективу казначея, правда, в ином направлении, а всё потому, что снова увидел донну Верджилези, статс-даму герцогини.

— Боюсь, дорогой Дамиано, никакие благовония не способны заглушить неповторимый аромат аристократических ног и подмышек неких дам высокого происхождения, способный перебить вонь любого зоопарка. — Нахал брезгливо помахал рукой под носом. — Особенно, когда эти запахи усилены притирками, маслами, душистыми пудрами, эссенциями и мешочками с травами. Видимо, только такой дурак, как я, может недоумевать, почему бы им не отправиться к цирюльнику-банщику, обслуживающему в замке три парильни, да не принять ванну?

Не то, чтобы у донны Верджилези на сей раз хватило ума не заметить насмешки, тем более незаслуженной, ибо она была чистюлей, но прибежавший лакей позвал её в покои герцогини Элеоноры. В итоге у Песте из-под носа похитили потеху. Однако шельмец тут же отыгрался на её подружке, донне Франческе Бартолини, особе с удивительно красивыми светлыми волосами, отливавшими в сиянии свечей золотом. Мерзавец ударил по струнам и, нарочито гнусавя, пропел сатирический куплет.

Последнее слово наглый гаер пропел дребезжащим фальцетом.

Донна окинула негодяя убийственным взглядом, способным, кажется, прожечь дыру даже в мраморе, но Чума уже забыл про неё, заговорив о чём-то с Портофино. Меж тем по лицу Гаэтаны Фаттинанти было заметно, что шуточка Песте нашла живой отклик в её сердце: девица улыбнулась, — не шуту, а скорее донне Франческе, но яд её улыбки только ещё больше взбесил статс-даму.

Тут у Даноли выпал повод обрадоваться: среди толп придворных он неожиданно заметил Амедео Росси, старика-архивариуса, своего давнего знакомого. Тот тоже узнал Альдобрандо и распахнул ему объятья. Когда-то они были дружны и весьма уважали друг друга. Помня по старым временам, что Росси, молчаливый и замкнутый, знал, однако, все сплетни двора, Даноли осторожно поинтересовался мессиром Грандони. О нём ходит так много слухов, почему?

Росси, отведя его в отдалённую нишу зала, где никто не мог их подслушать, не затруднился с ответом. Да, поведение мессира ди Грандони, его неприязнь к дамам и загадочные постельные предпочтения в течение нескольких лет подлинно интриговали двор, пояснил он. У него нет дамы сердца, он никогда не обременял себя ухаживаниями ни за одной из фрейлин, а тут, как назло, в Чуму отчаянно и безнадёжно влюбилась Бьянка Белончини, жена постельничего.

Вообще-то ничего удивительного в страсти статс-дамы не было. Без колпака и погремушек, без шуточек и зубоскальства пистоец по справедливости считался красивейшим мужчиной герцогской свиты: белокожий красавец с томными чёрными глазами, он взглядом мог прожечь любое женское сердце. От него, как замечали многие искушённые женщины, исходила удивительная магнетическая сила, и при дворе болтали, что «не иначе, как он приколдовывает…»

Но сплетни — сплетнями, уверил Росси графа Даноли, а Чуме и в голову не входило перейти дорогу постельничему. Он был готов призвать в свидетели всех святых, что никогда не пытался совращать супругу Белончини, и все придворные могли бы подтвердить это. Чума вообще тяготился обществом, откровенно скучал с мужчинами и не любил женщин, причём особенную антипатию питал к голубоглазым блондинкам, считая их сугубыми глупышками, хоть мнение своё вслух и не оглашал. Синьора же Белончини, к сожалению, оправдывала мнение шута о блондинках, проявляя своё чувство так, что стала посмешищем двора и вызвала дикую ревность супруга, которая проявилась тоже несколько… белокуро. Джезуальдо, вместо того, чтобы парой оплеух вразумить жену, поклялся убить треклятого Грандони. Последствия этой клятвы, без труда понял Альдобрандо, и проступили в портале дома мессира Грациано.

Беда шута, пояснил Росси, была в слишком уж очевидной красоте, невольно останавливавшей каждый взгляд: будь Грациано менее привлекателен, он не был бы притчей во языцех. Но в итоге опытные чаровницы, взбешённые его равнодушием к их прелестям, высказывали предположения, весьма унизительные для его мужского достоинства: ведь не могли же они предположить, что не привлекают его, потому что… непривлекательны. Нелепость! Мужчины же обычно высказывали догадку о неких иных, не совсем чистых склонностях мессира Грациано, но подтверждения им, к своей досаде, нигде не находили.

Даже Тристано д'Альвелла и Дамиано Тронти недоумевали — и сумели заинтриговать Дона Франческо Марию: шут не только никогда не принимал участия в тихих ночных кутежах герцога и его подручных, — он даже баню приказывал топить только для себя одного! Тогда дружками была высказана мысль о физическом изъяне или уродстве, мешающем шуту предаваться альковным радостям. Любопытство герцога, помноженное на свободный банный вечер, превысило тогда меру, и Дон Франческо Мария приказал Грациано сопровождать его в банные пределы.

Увы. То, что ему довелось увидеть, ничего не прояснило. Обнажённый, Чума удивил своего господина разве что тем, что имел волосы лишь на лобке да в подмышечных впадинах, на ногах же шута они были совсем незаметны. Но подобное, хоть и нечасто, но встречалось и отнюдь не уродовало. Въявь проступили непомерная ширина плеч, мощь икр и запястий. Грациано напоминал мраморную статую Геракла, был безупречно сложен и, на придирчивый взгляд герцога, не отмечен никаким телесным пороком. Дон Франческо Мария в тот же день поведал об этом фаворитам, погрузив их в тяжёлое гнетущее недоумение, в коем они втроём пребывали и поныне.

Светские же сплетники, не находя подтверждения склонности шута к мальчикам и мужчинам, готовы были присоединить свой голос к дамам, а вот фрейлина Иллария Манчини, начитавшись куртуазных романов, решила, что поведение мессира ди Грандони — рыцарственно, ибо в нём ей примерещилось испытание преданности. В романах рыцари, принёсшие обет верности любимой, стойко сопротивлялись любовным признаниям других дам, и она считала, что у мессира ди Грандони есть при дворе тайная дама сердца. Были среди придворных и возвышенные души, правда, весьма немногочисленные, склонные считать мессира ди Грандони монахом в миру, человеком, посвятившим чистоту души и тела Богу. Но повторимся — их было совсем немного.

Их беседу прервали — Росси позвали к герцогу. Альдобрандо же, снова пройдя по залу, услышал, как в отдалённом от дам кружке Пьетро Альбани и Ладзаро Альмереджи толковали о женщинах, шёпотом насмешливо цитируя Аретино.

Между тем стоявшие рядом с ним девицы и молодые мужчины обменивались любезностями и колкостями, иные из которых тоже были более чем фривольны. «И вы тоже будете участвовать в турнире, мессир Сантуччи? — осведомилась худенькая Иоланда Тассони у молодого человека с длинным носом и вьющимися волосами, и тот галантно кивнул. — А какое у вас будет копье?» «Каждый рыцарь копьём одарён от природы…» — иронично проронил тот в ответ. Альдобрандо заметил, что красивая зеленоглазая девушка, которую Песте назвал Камиллой Монтеорфано, тихо поднялась и ушла в боковые двери, но Иоланда кокетливо усмехнулась. «Мужчины вечно хвалятся своими копьями…» Тот развёл руками, давая понять, что то, что хвалимо, заслуживает похвалы, а другой отшутился вместо него. «Мы готовы, чтобы нас, подобно суду Париса, рассудили прекрасные дамы… и оценили бы длину и толщину наших копий».

Даноли перевёл на Песте горестный взгляд.

— Имей я дочь, я не послал бы её сюда. — Он вздохнул, вспомнив, что ему суждено умереть бездетным.

Песте усмехнулся.

— Полно, граф. Причём тут Палаццо Дукале? Кто их принуждает? Раньше, если герцог выбирал в любовницы фрейлину жены, — отказать было немыслимо, семья её была бы уничтожена. Но ныне… — он пожал плечами, — галльская зараза сдерживает похоть самцов крепче любой узды. Герцог в этих местах не охотится, поверьте. Конечно, любая фрейлина может стать потаскухой, и таковых немало, но только… если сама того захочет. Не вините герцогские чертоги.

— Но вы же сами понимаете, мессир ди Грандони, как растлевают юные души подобные фривольные шуточки…

Шут улыбнулся.

— О, да, не пересчитать, сколько робких созданий сбились с пути от чтения истории о преступной любви Библиды к Кавну и книг, подобных Овидиевым «Метаморфозам», не говоря уже о прочих искусительных повестях французских, латинских, греческих и испанских авторов. Разве не впал в грех, так опечаливший его, сам святой Августин, читая четвертую главу «Энеиды», содержащую описание любовных томлений Дидоны? Хотелось бы мне иметь столько же сотен дукатов, сколько было на свете дев, чьи чувства были изгажены, а сами они лишены невинности после чтения «Амадиса Галльского». А что способны натворить античные книги, растолкованные и прояснённые в самых тёмных местах нашими порочными наставниками, блудодействующими словом и делом в потаённых кабинетах? Но боюсь, мессир Даноли, вы забыли старую истину о том, что невинность, которая не в состоянии оберечь себя сама, не стоит того, чтобы её и оберегали. Если среди этих девиц есть чистые особы, в чём я лично сомневаюсь, это проступит. Se son rose, fiorirannо[[3].

Даноли тепло и грустно улыбнулся кривляке-шуту. Если в суждениях Портофино проступала неколебимая и непреклонная истина, то истина шута была искажённой, колеблющейся и зыбкой, как отражение луны в чёрных ночных водах, но все же этот паяц, безусловно, понимал её. В этот вечер Альдобрандо убедился если не в подлинности этого человека, то в его недюжинном уме. Епископ был прав…

Сам же Даноли всё время после больного видения, ощущал странное томление духа. Почему бесы шипели эти странные слова про кровь? Что такое гнилая кровь? Почему? Кровь гниёт. Что это значит? Здесь много людей с гнилой кровью? Тут он вздрогнул и напрягся, поймав несколько удивлённый взгляд собеседника.

Оказывается, Даноли произнёс последние слова вслух. Они вырвались у него почти против воли, но его опасения не оправдались: шут смотрел на него холодным и задумчивым взглядом, напряжённым и внимательным. Он даже учтиво склонился к Даноли.

— Гнилая кровь? Я не понимаю вас, Альдобрандо. Кровь есть жизнь? Тление жизни? Испорченная кровь чёрных родов? Уродства семейств старой и гнилой крови? Кровь, заражённая распутной болезнью? Плод кровосмешения? Постыдное родство? Греховные кровные связи? Выродки? Сокровенные откровения?

Даноли болезненно поморщился. Что он мог объяснить? Тут он напрягся снова — почему шут сказал о «сокровенных откровениях»? Играл словами, на что был, как убедился Даноли, мастером? Или… на что-то намекал?

— Вам не кажется, что кровь людей здесь словно заражена?

Шут, глядя на графа глазами цвета ночи, снова задумчиво проронил:

— Гнили довольно, но попытки списать что-то на кровь ошибочны, Альдобрандо. Причина тления и гнили не в крови. Гниль начинается с духа, а дух заражается гнилыми впечатлениями. Вы ведь сами сказали… Когда люди начинают вместо молитв читать распутные мерзости, вроде писаний Аретино, они и сами не замечают, как исподволь в них входит сатанинский яд, который сначала гнилостным сифилисом бродит в мозгу, потом всасывается в кровь, а после проступает. И тогда Висконти травит собаками людей, убийца и кровосмеситель Сиджизмондо Малатеста грабит церкви, плюёт на клятвы и даже пытается изнасиловать собственного сына, а Чезаре Борджа недрогнувшей рукой убивает стоящих на его пути. Впрочем, как полагает мой дружок Лелио, никогда не приведёшь столь постыдных примеров, чтобы не осталось ещё худших. Но если люди, потрясённые допущенным распадом, приходят в себя, духовно отряхиваются, вылезают из смрадных луж разврата, вспоминают о Господе, — тогда кровь самых страшных распутников, змеиным ядом струящаяся в чёрных венах потомков, очищается.

Речь шута, плавная и мягкая, успокоила Альдобрандо Даноли. Грациано прав, ему просто померещилось. Это все болезнь. Дурные видения и призраки. Не думать, не думать, забыть, отвлечься…