Без труб и барабанов

Стоило двери подъезда закрыться за ней, как на лавочке включился звук.

— Видели? — спросила одна.

— Брюки белые!— отметила другая.

Многозначительно помолчали.

— Иностранка! — подвела черту третья. И добавила с обидой в голосе: — Не узнала вишь. Гордая. В параллельном классе учились.

— Где им, — согласно закивали соседки.

— А чемодан-то! От дождя, что ли?

Опять повисла пауза, подруги задумались.

— Нет. Это не от дождя. Это в самолете мотают, от воров, — наконец объяснила первая. — Мои, когда прошлым летом в Турцию летали, рассказывали.

— От воро-ов! — понимающе протянула вторая.

— Небось есть, что красть-то, — усмехнулась «параллельная» и поднялась со скамейки. — Ладно, пойду. Котам сварю. — И не удержавшись, выдавила сквозь зубы: — Француженка!

— Почему француженка? Татьяна-то говорила, из соцлагеря откуда-то… дай Бог памяти… точно не из Франции.

— А, какая разница! — «параллельная» отмахнулась. — Ну их всех к лешему.

И зашаркала в сторону двенадцатиэтажки. Зашаркала не потому, что была стара, а просто тапки были слишком разношенные.

Ольга остановилась перед дверью. Дерево, раньше выкрашенное коричневой краской, теперь было укутано дерматином. Дерматин тоже успел сноситься от времени, из прорех торчала серая пакля. А вот звонок был прежний. Ольга набрала в легкие побольше воздуху и нажала на кнопку. Та провалилась, но ни звука не было за дверью. Что делать? Стучать? В детстве, когда они с Таней до звонка еще не дотягивались, влетали в подъезд вперед бабушки и неслись по лестнице наверх, кто первый, а добежав, колотили в дверь кулачками и сандаликами, чтобы мама поскорей открывала, — и Таня, конечно, всегда выигрывала, потому что была старше и сильнее. В окно ворвался шмель — и тишина наполнилась его паническим гудением. Было слышно, как он ищет выход, тычется в стекло… Ольга сделала несколько шагов вверх, чтобы разглядеть — но ничего не увидела. Зато, оглянувшись, наконец-то заметила новый звонок по другую сторону двери. Нажала, и в глубине квартиры послышалось добродушное «дин-дон». Сердце оступилось, горло свело от волнения. Ольга прислушалась. В квартире было по-прежнему тихо, только шмель все отчаянней колотился о стекло.

Услышав звонок, Татьяна Александровна хотела вскочить, бежать — но накатил страх, парализовал. Она подняла непомерно тяжелые руки, уперла в колени, вдруг показавшиеся огромными, мягкими, как желе, сделала усилие — но, едва приподнявшись, плюхнулась обратно.

— Наташа! — Хотела крикнуть, а голос не шел, вместо крика получился сдавленный шепот. — Наташа! — Сердце сбилось с ритма, замерцало; плита, кастрюлька и сковородка на плите качнулись вверх и вправо, увлекая за собой тахту и пол под ногами, и раз — выровнялись. Но страх остался — точно пол теперь был не пол, а корабельная палуба, под которой штормовое море… — Наташа! Наташа! — но Наташка не слышала ни звонка, ни этого шепота, спала без задних ног — часов с пяти, когда ее наконец-то сморило. Спала и Женька — ту пулеметом не разбудишь до полудня. Да что ж такое, Господи!

Ольга стояла перед дверью. Она начала сомневаться — тот ли дом, тот ли подъезд? В детстве тут была целая улица одинаковых двухэтажек, их стояла пятая в ряду. Теперь осталось всего четыре. Столько лет прошло. Могла и обсчитаться. Вот и ели под окном нет, а пенек-то, может, не от нее… Однако решила позвонить еще раз. Прислушалась, задержав палец на кнопке подольше. Звонок распевал свое «дин-дон». И когда, уже окончательно уверившись, что ошиблась, собралась уходить, внутри тихонько хлопнула дверь, другая, застучали быстрые шаги по коридору и щелкнул замок.

За дверью обнаружилась встрепанная девочка в пижамных бриджах и растянутой майке.

— Вы, наверное, тетя Оля? — зевок застал ее врасплох, и вышло «Тетеля», в одно слово. — Да вы заходите! — она посторонилась, пропуская гостью.

Чемодан забуксовал на высоком порожке. Распахнулась дверь бывшей родительской комнаты, и оттуда вырвалась грузная женщина в развевающемся китайском халатике.

— Нет, вы представляете?! Проспали! — крикнула она и заключила Ольгу в душные объятья, обдав сладковатым парфюмом и табаком. — Ну, Женя, помоги же тете Оле!

И чемодан наконец-то перевалил через порог, а входная дверь закрылась. Сделалось сумрачно.

— Добрый день, — пробормотала Ольга.

Щелкнул выключатель, заливая коридор желтым неестественным светом. Ольга успела мельком отметить, что зеркало и тумбочка находятся на старых местах.

— Давайте знакомиться! Я Наташа! — сообщила женщина, растягивая улыбку шире плеч. Но никакая улыбка не могла скрыть ее настороженного, изучающего взгляда.

— Женя! — И из шкафа явились раскисшие тапки в меховой оторочке.

— Нет-нет! — отступила Ольга. — У меня свои.

— Женя! — И тапочки убрались обратно.

Но куда же запропастилась Таня? Ольга стояла посреди коридора, растерянно озираясь, и не находила лазейки, чтобы задать этот простой вопрос. А женщина все тараторила, как из брандспойта поливала: «Как долетели? Как дорога? Как погода? Как самочувствие?» Она не ждала ответов, она бы их не услышала — а заполняя вопросами пустоту, тянула время, пока неловкость встречи как-нибудь рассосется.

Татьяна Александровна слышала все, но никак не могла собраться с силами и встать. Ну да, переволновалась, давление резко подскочило, да поверх бессонной ночи… Вот и сиди, смотри на дверь. Хотя нетрудно догадаться, что сейчас происходит по ту сторону. Так и виделось, как нелепо суетится Наташка вокруг иностранки, как Женька, стоя где-нибудь в уголке со скучающим видом, зевает во весь рот или в телефон тычется, как Ольга рассматривает Женьку с Наташкой, оценивает — и цена-то наверняка никудышняя, потому что они ведь бедные, очень бедные, там, откуда Ольга приехала, все иначе… и тут вдруг нахлынул стыд за неудавшуюся жизнь — ничего-то не нажила Татьяна Александровна, чтобы предъявить иностранной сестрице в качестве доказательства, что все не напрасно: принципы, самоотречение, честность… И тут внутри поднялась вдруг такая злость на эту проклятущую жизнь, ужасно нелепо устроенную, обыгравшую ее, Таню, вчистую, что разогнулись неверные ноги, выпрямилась спина — и она поднялась.

Тахта ухнула, расправив пружины. Шаг, другой — обхватить решительно ручку, дернуть на себя, впустить в кухню голоса, и вот уже Татьяна Александровна стоит в проеме, рассматривая мизансцену коридора, а там все застыли и смотрят в ее сторону — немая сцена.

Сестры смотрели друг на друга — и не узнавали. И испытывали не радость, не боль и не другое какое-нибудь книжное чувство, а взаимное удивление. Ольга удивлена была, как плохо выглядит Таня, намного старше своих лет, — как могла эта яркая красавица настолько состариться и обрюзгнуть? Татьяна же Александровна зеркально удивлялась тому, как молода и свежа Оля, худа и подтянута… брючки еще эти светлые, футболочка, на шее — нелепая детская сумка с цветком… «Все-таки болезнь», — решила Ольга и, сделав над собой усилие, улыбнулась. «Молодится!» — подумала Татьяна Александровна и сделала ответное усилие — уголки губ медленно поползли вверх. А Наташка застыла, где стояла, переводя взгляд с одной на другую, и не понимала. Как же так — мама говорила, что сестра младше на три года, а тут все десять! Или она опять по рассеянности что-то недослышала?

Только Женьке происходящее было без разницы. Она тихонечко проскользнула в комнату, забралась в постель, с головой укрылась одеялом. Никто в коридоре ее исчезновения не заметил.

Пауза затягивалась.

— Да вы проходите! — Наташка сделала широкий приглашающий жест в неопределенном направлении.

— Танечка, здравствуй! — Ольга отмерла первой. Она хотела обнять, поцеловать — что там положено делать, когда родственники давно не виделись? Но отчего-то осталась на месте и только смотрела на Таню — как будто ждала особого приглашения, позволения с ее стороны. Вид у нее был настолько потерянный и виноватый, что и Татьяне Александровне захотелось обнять младшую сестру… она так мало изменилась… ее вдруг так сделалось жалко. Но и она осталась на месте.

— Мам… теть Оль? — Наташка переводила взгляд с одной на другую. — Ну что вы в коридоре-то?!

— Да, правда… — Ольга совсем стушевалась и засуетилась не хуже Наташки. — Сейчас-сейчас… у меня тут подарочки для всех, маленькие…

Она стала неловко тянуть упаковочную пленку, пытаясь надорвать, но та не поддавалась. Проклятую пленку навязал Мартин, начитавшись всяких ужасов про воровство на российских рейсах. И она, всегда смеявшаяся над этой привычкой пеленать чемоданы, послушалась.

— Вам, может быть, ножницы? или ножик? — спохватилась Наташка и, с трудом миновав застывшую в проеме мать, ретировалась в кухню. Там что-то задвигалось и загремело.

— Ничего-ничего! — пробормотала Ольга. — Не беспокойтесь…

Она уже сидела на корточках около злополучного чемодана и краем сознания отмечала, как опять стреляет колено, тянула пленку, а когда подняла глаза на Таню, наткнулась на строгий, немного удивленный взгляд:

— Ты что же, вот так вот по городу шла, да? С полиэтиленом-то этим?

— Да.

— Тоже, европейцы! — покривилась Татьяна Александровна. — Что ж ты его замотала так? — И не дожидаясь ответа, закричала в кухню: — Наталья, что ты там вошкаешься? Ножницы неси! В среднем ящике!

Глава 15

Скандинавские палки глухо тупали о мостовую, подчиняясь ритму шагов. Ольга шла и думала, что это самая странная поездка в ее жизни.

Когда суета в коридоре улеглась и сестры обнялись — торопливо, холодновато, — Ольгу отвели в бывшую детскую. Она огляделась — и поразилась, как мало изменилась комната. Шкаф, письменный стол были на прежних местах. Полировка стерлась, дверцы закрывались на бумажку, но это были старые добрые вещи из детства. Вот тут учили уроки и однажды разлили чернила — на уголке остался еле уловимый след... конечно, это она разлила, вечно она вертелась, а Таня ругалась и помогала собрать лужицу промокашкой. А в шкафу верхние полки были «старшие», а нижние «младшие» — ах, как хотелось поменяться, но сестра не соглашалась. «Не дотянешься!» Ольга открыла дверцу. Две верхние полки были свободны. Улыбнулась. На стене вместо карты висел постер группы, которую Ольга не знала, место железных узких коек занимал маленький диванчик — разложенный, укрытый безупречно расправленным покрывалом, поверх которого торчал белый парус подушки. Не по встрече в коридоре, не по торопливому поцелую в щеку, а по этому парусу она поняла, что сестра ее действительно ждала.

С подарками, конечно, переиграла. Шарфик и сумку Наташке, а Тане — кошелек с долларами. Женька, получив айпад, тут же в него уткнулась — и дальше ее было не видно и не слышно.

За столом пытались говорить, и Ольга с ужасом понимала — не о чем. Похвалила «оливье» — сто лет не ела. Похвалила пирог — «совсем как в детстве». Вежливо сжевала традиционный русский бутерброд с красной икрой. Наташка все пытала: как в Чехии то, как се? Это было подспорье — отвечать на вопросы всегда легче. Таня смотрела исподлобья и подкладывала еды. Когда этот то ли завтрак, то ли обед закончился и Ольга отпросилась отдохнуть с дороги, она почувствовала облегчение.

Лежала на прохладном белье, щебет рвался в форточку, солнечные пятна колыхались на стене, баюкая, и мышцы ныли от усталости, и казалось — стоит коснуться подушки, как отплывешь по волнам сна, но сон не шел. Так и проворочалась до вечера. Лежала, думала о меловой границе на полу, о Мартине, о детях и внуках и о том, какая странная все-таки штука жизнь.

Мартин оказался прав — на нее глазели. Женщины с неприязнью, мужчины с любопытством. А один, примерно ровесник, набрался смелости подойти и рассмотреть «эти странные лыжные палочки». (Это не лыжные. Это специально чтобы ходить. — Чего только не придумают буржуи!) Долго вертел одну в руках, пальцем щупал резиновый наконечник, расспрашивал про технику хода — очень обстоятельный оказался человек. Завсегдатаи скамейки у подъезда, наоборот, вопросов не задавали, а цедили сквозь зубы «здрасссьте» и шептаться начинали уже за спиной. «Француженка!» Это был насмешливый шепот непонимания.

— Идешь? — сердито спрашивала Татьяна Александровна.

— Иду! — весело отзывалась Ольга. Звала: — Попробуй сама! Пойдем со мной!

Но сестра отказывалась. То ей было убираться, то обед варить.

На второй день смотрели семейные альбомы. Ольга попросила показать папину буфетчицу, но сестра буркнула: «Не держим!» Буфетчица, Толя, Гена были везде аккуратно отрезаны. Из альбомов были изгнаны все, кто не оправдал ожиданий. И в первую голову сама Ольга. Семейная история, тщательно подправленная, выглядела и комично, и страшно. Как просто… Берешь фотографию. Берешь ножницы. Ольга привезла несколько фотографий — показать детей, мальчиков. Но не стала. Из-за какого-то вдруг возникшего суеверия. Как будто ампутация эта имела вирусную природу и могла перекинуться на них.

Она соскучилась по русским книгам и на ночь с удовольствием читала то, что любила в детстве, юности. Чтение избавляло от контакта с остальными обитателями квартиры. Звонила мужу по скайпу и улыбалась. Она считала дни до возвращения — счетный механизм включался помимо воли.

Хотя бы ради этого стоило прилететь — ради понимания, что дом — там, где Мартин. Где выросли дети. Где томная Тереза-фон и нахальный Бес. А тут, если и было, — ничего не осталось. Наверное, она была не слишком сентиментальна. Просто не слишком сентиментальна.

С погодой повезло, утро всегда бывало ясным. Она обходила старые места — узнавая и нет. Роддом снесли, детский сад был отремонтирован и надстроен, но тут была какая-то контора — у подъезда роились машины. От бывшей проходной танкового завода тянулись столики с фруктами и ларьки — главный рынок Военграда. Ворота были распахнуты и перегорожены шлагбаумом, на стульчике вечно спал охранник, сцепив руки на животе. В местной газете писали об успехах предприятия и рекламировали внушительные машины не машины, вездеходы не вездеходы — что-то монументальное, о шести колесах, изукрашенное камуфляжными пятнами. Были еще гусеничные джипы и уазики. Ольга мысленно переводила цену в кроны — выходило изрядно. Завод начал выправляться недавно, по итогам очередного рейдерского захвата. А с ним понемножку оживал и Военград. Он чем-то неуловимо напоминал Кралупы, но тут вместо замка преобладали заводские корпуса. Самый большой недавно обшили белой плиткой, вставили новые окна — и он блестел как новенький фарфоровый зуб в окружении пожелтевших соседей.

Ольга перебиралась за мост, делала крюк и входила на кладбище.

В первый раз они пошли сюда вместе. Прособирались, просуетились — и за это время погода испортилась. Потянуло холодным ветром, стало накрапывать. Ольга не могла сообразить, что надеть. В свитере было слишком жарко и он не спасал от дождя, в легкой олимпийке прохладно, а ветровочка тю-тю в «Домодедове».

— Что ты возишься? — спросила Татьяна Александровна по обыкновению чуть раздраженно, хотя торопиться было некуда. Ольга успела привыкнуть, что это просто такая манера говорить.

Рассказала про украденную ветровку. Она делала это как могла весело, но сестра даже не улыбнулась, а лишь заметила, что в Москве всю жизнь одно ворье.

— Мам, ты бы подобрала ей что-нибудь, — сказала Наташка. Она уже встала и, едва позавтракав, воткнулась в «Одноклассников», а Женька свернулась в кресле и, держа айпад у самого носа, гоняла электронного мальчика по вагонам.

— Надеть… — задумалась Татьяна Александровна. — Мы толстые с тобой, в нашем она потонет… а Женькино мало.

Она ушла в коридор, зажгла свет в кладовочке и долго там шуршала, а потом явилась, победно неся за петельку выцветшую красную курточку. Сказала:

— На-ка, примерь.

Курточка была старенькая, но еще крепкая. Она немножко жала в груди, но застегнулась. Ольга подняла руки, опустила. Было удобно.

— Помнишь куртку-то? — спросила сестра. — Как ты ее мне в шестьдесят восьмом-то… вместо себя? — Она смотрела чуть насмешливо, а Ольга застыла, опустив внезапно потяжелевшие руки.

— Так это что же, та самая?

— Она. Да.

— Но, Танечка, как же так? Ведь столько лет прошло! — Ольга ужасно разволновалась. Та самая куртка Анежки!

— Что ей сделается? — сестра пожала плечами. — Импортное производство. Сто лет проживет. Мне тогда, знаешь, некоторые завидовали. Да не много я ее и носила…

Прошли по городку — в первый раз вместе. Шли как на пожар — удивительно, что вечно охающая, руками подпирающая поясницу Таня сохранила способность так стремительно ходить. Ольга едва за ней поспевала.

Случайно встретили знакомого. Как зовут его, Ольга не помнила. Поговорили минут десять. Чувствовалось, что Таня встрече отчего-то не рада, так что пришлось отбиваться от вопросов в одиночку. Сестра за спиной сопела, переминалась, и знакомый быстро откланялся.

— Танечка, кто это? — спросила шепотом, когда он скрылся за поворотом. — Лицо такое знакомое… И ведь он даже ухаживал за мной, а имени не вспомню. Так неудобно…

— Ухаживал… — процедила сестра недовольно. — Этот за кем попало всю жизнь ухаживал… футболист…

И тут Ольга вспомнила! Костя! Его папа был на «Красном пути» директором.

— Постой, он ведь и за тобой ухаживал, нет? — спросила Ольга.

— Оль, отстань! Откуда я помню?! Нам с тобой помирать пора, а не думать, кто за кем ухаживал! — И полетела опять вперед: через дорогу, через мост, через парк. До самого кладбища слова не сказала.

А кладбище было не узнать. Как разрослось, Господи! Был крошечный пустынный пяточек без деревца, без кустика, а стало поле крестов и плит, заполнило весь холм и наползало на соседний.

— Ты идешь, нет? — окликнула сестра.

— Какое… большое… — только и смогла сказать Ольга.

— Что ж ты хочешь? Тут в девяностые, когда завод-то делили, народу полегло как в Чечне. А может, больше. Да все мужики молодые.

— Но почему? — растерялась Ольга. Про Россию много ужасов рассказывали, но обычно по другим поводам.

— С Луны ты свалилась? Время-то какое было. Бандит на бандите! Зато вон памятников отгрохали… во-он там. — И она махнула рукой в сторону ладненькой церковки, которой в прежние времена тоже тут не стояло. Памятники в той стороне, действительно, были повыше. И добавила: — А которые не перестреляли сами себя, те на машинах побились, на мотоциклах. Ох, они тут гоняли.

Шли по центральной аллее к старым участкам, и постепенно памятники становились скромнее, оградки ниже и проще.

— А одному-то, — продолжала Татьяна Александровна, — вместо памятника «мерседес» гранитный отгрохали. Хочешь покажу?

Ольга не хотела. Она все пыталась вставить слово, спросить, где похоронили папу, но сестра неожиданно разговорилась. Таня шла бодро, и в одной руке несла сумку-болоньку, в которой тяпка, совок, немного удобрений, саженцы анютиных глазок и пластиковая бутыль с водой, чтобы их полить, а в другой был нарядный пакет с бутербродами и термосом. Ольга несла две банки серебрянки и кисти — красить оградку.

Когда дошли, петляя между заборчиками, Ольга с удивлением обнаружила на старой могильной плите три портрета. Тут были все — и бабуля, и мама, и отец. Татьяна Александровна, сгрузив пакеты в траву, начала деловито выпалывать сорняки. И все причитала, что ходишь, стараешься, а трава-то прет и прет. Дождь кончился, но воздух был еще пропитан влагой, а ноги промокли до колена.

— Но… Танечка… как же папина вторая жена тебе позволила? — спросила Ольга.

Татьяна Александровна гневно разогнулась.

— Что значит позволила?!

— Ну… с папой-то она вон сколько прожила… уж не меньше, чем мама…

— Так буфетчица за год до него померла-то, есть на свете справедливость! — усмехнулась сестра. — А и жива была бы — кто б ее спрашивал? — И опять начала яростно дергать траву.

Ольга растерялась. Смерть казалась ей… вот как сказать-то? поводом для примирения, что ли?..

— Ты чего застыла-то? Краску открывай! — скомандовала Татьяна Александровна. — Тряпочку вон возьми, вытри, где мокрое. И крась уже. А то до ночи провошкаемся! — Она уже начинала рыхлить.

— А… а у папы были еще дети? Кроме нас?

— Не было, не было! У буфетчицы никогда детей не было. А может, в войну погибли — я не уточняла. Ты помогать-то будешь, нет?

Сестра стояла руки в боки, тяпка и совок браво торчали в стороны. «Бедная… Господи, какая же она бедная», — подумала Ольга. И эта мысль не была связана с деньгами. Все-таки хорошо, что приехала. Она это только в тот момент поняла. И зачем — поняла. Пожалеть. По-человечески пожалеть.

Ольга красила и думала, как сильно мешает людям вечное стремление поделить мир на своих и чужих, отгородиться, не подпустить — такое сильное, что даже после смерти люди лежат за забором, и калитки на замке. Не то чтобы она не признавала личного пространства — она только не думала, что в этом вопросе кому-то может помочь забор. Ей всегда казалось, свобода — внутреннее ощущение. Серебрянка ложилась плохо, железо, как ни вытирай, было еще влажным, но Ольга, чтобы не расстраивать сестру, красила, не бросала.

А та, высадив цветы, раскрыла пестрый кулек с бутербродами:

— Перекусим!

Они стояли среди могил, оградка оглушительно и тошно пахла краской, опять собирались тучи. Но Ольга не стала спорить — пусть Таня делает как знает. Она ведь несчастная, Таня. Ужасно несчастная. У нее, если разобраться, ничего в жизни не получилось, как задумала.

— Давай полью! — Татьяна Александровна побултыхала остатками воды на донышке бутылки. — Помянем и пойдем.

Ольга протянула ладони, сложив лодочкой. Из бутылки полилась мутноватая вода. Потом поменялись. Руки у Тани были в земле, и воды, конечно, не хватило. Только грязь размазали. Но все равно сжевали по бутерброду, запили сладким чаем.

— В церковь зайдем, — сказала Татьяна Александровна, допивая из крышечки, отдуваясь с чувством выполненного долга.

— Ты ходишь в церковь? — удивилась Ольга.

— А что ж не ходить? — опять в голосе сестры послышалось раздражение.

— Так… Не ожидала… Ты всегда была…

— Кем? Коммунисткой? Так я и осталась, чтоб ты знала. А это — другое! — Она, как фокусник, извлекла из пакета два темных платка и решительно двинулась меж могил.

— Давно тут церковь? — спросила Ольга.

— В конце девяностых бизнесмен один построил. У кого сыну «мерседес» поставили. Я тебе все-таки покажу…

Туп, туп, туп — стучали палки по центральной аллее. На кладбище было пусто. Кузнечики зудели, как высоковольтная линия, солнце пекло. Во время утренних моционов Ольга не заходила в церковь — не из убеждений, просто она была человек невоцерковленный, некрещеный даже — что ей там было делать. А церквушка была приятная — вся деревянная изнутри и снаружи, дышащая и уютная… Таня в тот день купила свечек — целую пригоршню, подала записочки. «О упокоении» на маму, папу и бабушку, «о здравии» — на Наталью, Евгению и Юлию (подумав пару секунд, вписала Ольгу — но пауза была слишком очевидна, чтобы не заметить). Здесь тоже было место только своим… А и существовал ли другой способ деления людей? Ольга не знала. Пока Татьяна Александровна крестилась на канон, она потихонечку вышла. Хоть сама и не была верующей, поход в церковь всегда представлялся ей чем-то интимным, не для посторонних глаз... А «мерседес», к которому отправились позже, был, действительно, в натуральную величину. Парень за рулем строго смотрел перед собой — и пустые гранитные глаза его были матовы.

— Вот. Впору экскурсии водить, — сказала Татьяна Александровна. — Монумент! Ну ладно, пойдем. Время. А еще ужин не готов.

Туп-туп-туп. На обратном пути надо купить для сестры что-нибудь вкусное. Абрикосов? В Военграде появились замечательные абрикосы, янтарные, налитые медом — в детстве они о таких мечтать не могли… Ольга всегда любила ходить. С палками, без — какая разница. Когда нужно было обдумать что-то важное, она выходила из дома и гуляла часа три — но не только думать помогала ей ходьба. В движении была радость. Оно давало энергию, силу на целый день. Даже когда совсем плохо себя чувствовала с утра, старалась расходиться. Иначе никак. Иначе — ложиться и болеть. Жалеть себя да хныкать — до самой смерти…

Удивительно — всегда такая гордая, Таня лебезила перед подругой. Не то чтобы открыто унижалась, но смотрела снизу вверх, как бы признавая ее первенство во всем.

Контраст между ними был разительный.

Юлия Михайловна вся была холеная, ухоженная, благоухающая душными духами. Одевалась она не по возрасту ярко и всего вероятнее дорого.

— Я у нас никогда не покупаю! У нас одно барахло китайское! — сообщила она в первую же встречу.

— У нас тоже почти все китайское, — отозвалась Ольга.

— Так вам-то китайцы наверняка фабричное везут, а нам — что останется. Тут разница! Кустари наляпают — и в Россию. На тебе, боже, что нам негоже.

Таня целый день ходила по квартире в засаленном халате и растянутых тапках на босу ногу. И даже когда выходила на улицу, обычно вытаскивала из шкафа что попадется. «Кто на меня смотрит? Я на минуточку…» Оля опять думала отстраненно: эти непонятные русские. Казалось бы, каждый из них в душе переживает за страну, но случись хоть крошечный повод — обязательно подумает о стране плохо… Интересно почему? Какой-то ментальный вывих, ей-богу. Интересно, откуда этот миф, что в Европе буйное процветание по всем фронтам? Ольге было это странно — и ужасно любопытно. Российские туристы талдычили об этом. Или взять ту же Юлию Михайловну — ведь она явно не бедствовала. Но послушать ее — и жизнь представлялась непосильно тяжелым предприятием. А впрочем, она была приятная женщина. На дачу пригласила — река, лес. Только Таня ехать почему-то отказалась.

Сестра вообще была взвинченная какая-то. Кто-то ей названивал, а она шипела в трубку, прикрывая рот ладонью, бесконечное «нет-нет-нет», — но когда Ольга спросила, кто звонит, Таня закричала: «Сама разберусь! Отстаньте вы все от меня Бога ради!» Ольга очень хотела помочь ей. Но не знала как. Потому, наверное, и носила абрикосы. Абрикосы — это ведь лучше, чем ничего…

— Ну что вы, зачем? — Наташка, увидев, как Ольга извлекает из рюкзачка очередной кулек, всплескивала руками. Она так и не смогла назвать Ольгу на «ты». В ней ощущалось какое-то подобострастие — не лично к Ольге, а ко всему незнакомому и заманчивому, что та собою олицетворяла. Племянница даже не пыталась рассказать о себе — только спрашивала. Но и вопросы задавала, кажется, для того лишь, чтобы вступить в игру бесконечного сравнения. Это было как в старой детской книжке: «А у нас в квартире газ! А у вас? — А у нас водопровод. Вот!» Стоит ли говорить, что сравнение никогда не было в пользу своего? Ментальный вывих. Тот самый ментальный вывих. Людям это свойственно — думать, что везде хорошо, где нас нет. Но если для кого-то это было поводом для самоиронии, то для Наташки являло непреложную истину. Вот и чувствовала себя несчастной. Постоянно. Ольге было ее жаль. Но чем помочь, не знала — и стала покупать больше абрикосов. Глупо?

Туп-туп-туп. Круг замыкался, прогулка подходила к концу. Абрикосы лежали в рюкзачке. Она покупала их на обратном пути. Рюкзачок дала Женька. Ольга шла по Военграду, и со спины пустыми белыми глазницами смотрел пес Джейк, как всегда немного печальный — забавный детский рюкзак. У него были широкие лямки, он не мешал при ходьбе — и можно было захватить с собой бутылочку воды и сердечные таблетки.

На скамейке у подъезда сидела неразлучная троица. Ольга помимо воли ускорила шаг. Сегодня женщины были не одни. За ними, опершись на спинку, стоял краснолицый мужчина, высокий и грузный. Лысина обрамлена была вьющимися седыми волосами, мокрыми от пота, клетчатая рубашка расстегнута на две верхних пуговицы — и из прорехи тоже перла седина. Мужчина широко улыбался.

Ольга поняла, что улыбка адресована лично ей, — и это заставило ее еще сильнее внутренне сжаться. Она не помнила, когда ее так разглядывали. Вроде бы переросла возраст, когда на женщину можно так смотреть. И она еще ускорила шаг, стараясь быстрее проскочить злополучную скамейку. Не тут-то было.

— Ольга Алексанна, что ж ты гордая стала? Не остановишься, не посидишь, — сказала с вызовом та, что помладше. — Или не помнишь меня? Марина Колпина. Мы с тобой в параллельном учились… ну?

Ольга растерянно остановилась, на нее выжидающе уставились три пары любопытных — и недружелюбных — глаз. А сверху нависал краснолицый, ел взглядом. Колпина… Не помнила она никакой Колпиной!

Меж тем Марина презрительно скривилась и милостиво отпустила:

— Ладно, иди уж! — и процедила сквозь зубы: — Француженка!

Ольга, наконец-то опомнившись, пошла в подъезд. Она не понимала, что с ней. И почему пожилые женщины ведут себя, как дворовые хулиганы? Неудивительно, что Таня такая дерганая. «Заберу ее к себе, — решила Ольга. — Пусть поживет спокойно». Сейчас не хотелось думать о том, как она объяснит приезд сестры Мартину. В конце концов, дом большой. Мартин поймет, он добрый.

Она поднималась, ощущая неприятную слабость в коленках, и не слышала, что творится на скамейке. А там больше всего досталось несчастному Джейку.

— Надо же! Собаку на спину нацепила! — осудила одна.

— Все молодится! — поддакнула вторая.

— А шея-то в морщинах! Возраст не замажешь! — подытожила «параллельная».

— Девочки, девочки! — сказал краснолицый примирительно. — Что это вы разошлись? Я вам как мужчина сейчас говорю, уж вы мне, человеку бывалому, верьте — дамочка эта еще очень ничего! Вон как брючки ладненько сидят на филейных-то частях! — Он хохотнул, хлопнул ладонями по спинке скамейки, как бы ставя точку в дискуссии.

Глава 16

А ведь намекала ей! Умоляла: Оля, не ходи ты с палками, перед людьми стыдно. Да разве объяснишь. Сколько помнила сестру, вечно сидело в той мягкое упрямство. Слушать, улыбаться — и делать по-своему. Ей-то что? Приехала и уехала. А гюрзы-то на лавочке из-за этих палок проходу не давали. В первый же день началось. Олька на моцион, а Татьяна Александровна по хозяйству следом собралась. Картошки купить, зелени. Взяла сумку на колесах, вышла, а Маринка с того подъезда и заявляет — ехидно так, на весь двор:

— Твоя-то лыжница что ж лыжи дома забыла? По асфальту несподручно?

А сподвижницы смеются. И видно — не над Ольгой, над ней. Одна говорит:

— Лыжи-то, поди, по склерозу дома оставлены. Она только с виду молодуха. Что ж ты, Татьяна, не проследила, выпустила из дому неукомплектованную?

— Она у тебя, — другая спрашивает, — к олимпиаде готовится, что ли?

Сидят гюрзы, радуются и семечки из кулаков вылущивают — от шелухи белым-бело, как снегу нападало. А Маринка не унимается:

— Хороша во Франции сборная по лыжам!

— При чем тут Франция?! — окоротила Татьяна Александровна. — Сестра в Чехии живет, понятно?!

— А… какая разница, — отмахнулась Маринка. — Франция, Чехия — один хрен. Евро-о-опа.

Отвернулась Татьяна Александровна гордо и пошла на рынок — а внутри все так и колотится от обиды. И самая большая обида не на этих куриц — с них что возьмешь, — а на Ольку. Палки-то складные. Что бы стоило отойти подальше. Хоть за угол! Вот там разложи свои палки — да и шагай тихонько, пока не видит никто.

Грустно было Татьяне Александровне. Сто раз себя прокляла, что пригласила… От Наташки она ничего хорошего не ждала, но чтобы так расстилаться? Ну и пусть родная тетка! Ольга, кажется, не замечала, но она-то видела, как Наташка хвостом подметает — забери ты меня в Кралупы! Раскатала губу. Оттуда и вопросы — что у вас да как. Примеряется. Конечно… игрушку электронную как они с Женькой увидели — так и решили, что Олька миллионерка, а в европах молочная река кисельные берега протекает, селись по берегам кто хочешь. Вот дуры-то, а. Ждали их в европах… Как там Маринка называет? Француженка? Француженка и есть! С утра причесочка, за ушко духами кап, брючки нагладит… Только, как ни старайся, от возраста не убежишь. Локоточки-то не шибко разгибаются. И пальцы по утрам как деревянные. Уж она знает, сама мучится который год. Что ж палки-то хваленые от артрита разве помогли?

Она-то думала — поговорят. Может, не в первый день — но обязательно сядут вдвоем, поговорят по душам. И тогда можно будет наконец-то простить. Но не садились, не говорили. Вечером зашла к ней перед сном — сидит Олька, шею кремом мазюкает, — зашла, встала у порога. Спросила — будто бы в шутку, а на самом деле всерьез, — помнишь, как наказала тебя? Когда ты тут насвинячила? А она смеется. И непонятно — помнит, нет, границу меловую. Смеется… и по-хозяйски так по диванчику хлопает. Садись, мол.

Так и ушла к себе в кухню ни с чем. И уж больше не пыталась говорить. Бесполезно. Денег привезла — и спасибо. В рожу теперь сунуть те деньги проклятым вышибалам и жить спокойно!

С тех пор, как Ольга приехала, Татьяна Александровна почти не спала — все думала, думала… и внутри шевелился малый червячок сомнения. Ничего предосудительного, если разобраться, Ольга не делала, жила как привыкла, не злилась, не обижалась, утром выходила с улыбкой, спрашивала: «Танечка, как спалось?» — и вопрос звучал как издевательство, да никак не спалось! Хотелось раздавить, уничтожить проклятого червячка и вернуть уверенность в своей правоте… но только отчего, если Таня права, отчего Олька так хорошо выглядит, отчего она счастливый человек, — а Таня ничего не чувствует от жизни, кроме тяжести? Или дело в том, что справедливости не существует? Что всегда обречен мучиться правый и беззаботно посвистывать виноватый?

Спроси ее, зачем сохранила курточку, она бы плечами пожала: добротная вещь, еще послужит. На могилку сходить, по грибы. Кому сходить? А хоть бы Женьке. Чтобы парадное не трепать. Подрастет Женька и очень даже доносит курточку. Наташка в старших классах в ней в школу бегала, хоть и выцвела курточка к тому времени. Ну и что? Молнии, кармашки — ни у кого такой не было. Это к концу девяностых что хочешь стало можно купить, были бы деньги, а тогда курточка была еще о-го-го. В голову не пришло бы, что однажды Олька и курточка торжественно встретятся. Прямо мистика!

Кажется, это был единственный раз, когда равнодушно-приветливая, отстраненная Ольга едва не прослезилась. И ведь не сразу поняла-то. А когда указали — та самая. Стояла — и все ощупывала вылинявшую материю, бормотала — сколько лет, сколько лет! Только Татьяну Александровну не это удивило, а что курточка застегнулась. Сама-то она после пятидесяти поперла как на дрожжах. А Ольга, если не присматриваться, девочка и девочка.

Она не завидовала сестре. По крайней мере, ей хотелось думать, что не завидует. Но прошла неделя, и она поймала себя на том, что чуть дольше задерживается у зеркала, чуть внимательнее следит за щеткой, гуляющей по волосам… Волосы сделались тусклыми, цвета дождя и паутины — старуха, совершенная старуха!

Не ее одну потянуло к зеркалу. Прошло дней десять с первого столкновения у скамейки, и Татьяна Александровна вдруг отметила, что на Маринке вместо шлепанцев — босоножки. Нарядные, белые, с двумя ремешками крест-накрест и сидящим в перекрестье лаковым цветком. Раньше Маринка никогда не ходила на скамейку в парадном. Опять же халат. Вместо халата были на Маринке вьетнамские бриджи с рынка, какие весь город себе накупал на лето, а сверху — полосатая футболка навыпуск. Сначала она подумала, что Маринка завернула на скамейку случайно. Но и через два часа та сидела при параде, и на следующий день. Зеленые бриджи менялись с голубыми, полосатая футболка — с розовой кофточкой в рюшах.

Шли дни. Подружки Маринкины тоже не отставали. Первая отметилась нарядной косынкой, а халат заменила ситцевым платьем. Вторая подстриглась — и белые волосенки, раньше как попало собранные надо лбом заколкой, теперь лежали аккуратной шапочкой.

— Физкульт-привет! — рапортовала стерва-Маринка. — Что ж ты, Татьяна, за сестрой-то не подтягиваешься, на лыжах не выходишь?

— Тебя не спросили! — огрызнулась.

— А и что бы не потренироваться, Тань? Дело молодое. Заняла бы палки у француженки — и шасть-шасть.

Подружки согласно захихикали.

— Вы, зато, посмотрю, подтягиваетесь за милую душу. Прям помолодели на тридцать лет, так вырядились!

Старшие обиженно поджали губы, а Маринка аж побагровела. Бросила зло:

— Что ж нам теперь, и приодеться нельзя? Или мы уж не женщины?!

— Ну какая ты женщина, Марин? Ты — баба, — ответила.

— Это я баба?! — возопила Маринка, вскакивая. — Ах ты ж гада подколодная!

— Базарная баба, — уточнила Татьяна Александровна и гордо прошла мимо.

Не родство, не благодарность за доллары, а противостояние у скамейки постепенно примиряло с приездом сестры. Только сейчас, защищая ее, она стала чувствовать подобие близости.

Конечно, иногда Ольга обижала до слез — сама того не понимая. Это как с Костей, будь неладен… откуда взялся он, тридцать лет его в Военграде не было… Он ведь ее-то не узнал, Таню. А зато сразу узнал сестрицу. «Оленька?! Какими судьбами!» Какими-какими… потому что Таня позвала. Обрадовался и давай расспрашивать — и уж только потом, мазнув по ней взглядом, что-то такое понял вдруг, запнулся… и через паузу, промеж необязательных реплик, задал вопрос… нашел о чем спросить! как здоровье…

Да, она постарела! Да, да, да! Но неужели после стольких лет это единственное, чем можно было поинтересоваться?! А в школе-то, в последних классах — как ухаживал. Помнил ли, как лез — ночью, перед выпускным — на елку перед окном, искололся весь — для того лишь, чтобы сунуть в форточку букет сирени. А она вот помнила! Так она утром и нашла ту сирень — кучей вываленную на подоконник, и записку корявую — люблю, мол, жить не могу, пойдем в кино… а теперь — как здоровье?! И ведь это был не конец истории… Когда вернулась в Военград, уже измочаленная, по-женски несчастная — он и тут кинулся ухаживать. Пополневший, забросивший футбол, окончивший московский институт и получивший на заводе, при папаше, отдельный кабинет, он был давно женат — однако и на Таню положил глаз… как им, мужикам, не стыдно?! Проходу не давал. То есть буквально — однажды зажал в переходе между вторым и третьим цехом, когда бежала в правление… слова какие говорил! какие сулил звезды с неба!.. Как здоровье… как здоровье?! Да откуда быть здоровью, если ее всю жизнь только и делали что предавали… футболист… отфутболил и забыл… А через тридцать лет — «Оленька-какими-судьбами!» Так ей стало обидно — едва не расплакалась. Уцепила сестрицу за вылинявший рукав и потащила восвояси… а той опять — непонятно и смешно… «кажется, он и за тобой ухаживал?» Ухаживал. Уж как ухаживал. Тебе, милая, не снилось. За молодыми-красивыми чего ж не ухаживать!

А самый большой предатель оказался папа. Олька думала, наверное, что она это все из дури — буфетчицу не приняла, измены не простила. И было не объяснить, что для нее значил папа. Все, что делала Таня — это было в его честь. И отличная учеба, и целеустремленность, и умение собой пожертвовать. Но и он в свою очередь должен был соответствовать. Это был главный мужчина в ее жизни: всегда правый, безупречный — олицетворение силы и мудрости… а он к кому, к тетке необразованной прибился. Да как же он мог?! Он должен был быть молчаливым и скорбным, нести свое вдовство красиво и с достоинством… К буфетчице! Года не прошло!

Это было самое первое и самое мощное ее разочарование. И дальше — так уж повелось — все разочаровывали ее. Да что же это делалось в мире, если ни один не удерживался в рамках ее представления о себе? А ведь она имела за правило всегда думать о людях только хорошо — до тех пор, пока они сами не докажут обратное… но чем дольше жила, тем легче находились эти доказательства, тем меньше людей оставалось вокруг — пока не остались только Наташка, Женька и Юля… Она молилась за них. Она научилась теперь молиться. Молилась и за отца, и за рано ушедшую мать, ставила на канон постное масло, купленное по распродаже, носила муку на просфоры… пусть мертвого, но она отвоевала папу у буфетчицы, теперь он стал опять ее, можно было забыть обиды и помнить одно хорошее… Татьяна Александровна полюбила ходить на кладбище. Тихо тут было и несуетно, из аккуратных овалов смотрели на нее родные лица — раз и навсегда успокоившиеся, не способные разочаровать, а уж она умела быть благодарной, она каждое лето сажала цветы и красила оградку, держала участок в образцовом порядке. Порядок — вот чего ей не хватало среди повсеместного хаоса. Даже и тут, на погосте, хаос пробивался сорняком среди анютиных глазок, расползался ржой по чугунным витушкам оградки — но тут он был совсем ручной; тут с ним еще можно было как-то тягаться. В этом не было жизни — ну и пусть! Не было жизни — не было и боли.

Она считала дни до отъезда сестры. Потихонечку отмечала в календарике. Запирала ушедшие сутки в чернильный кружок. Не потому, что не любила сестру. Просто Ольга ее будоражила. Раздражала. Одним своим присутствием она как будто пыталась доказать — счастье существует. И не просто существует — оно существует, ничем не нарушая покоя, никому не причиняя вреда. Она наблюдала за Ольгой и с удивлением отмечала, что, оказывается, счастье и покой не есть взаимоисключающие величины. Что «надо» и «хочу» вполне могут гармонично совпадать — как эта скандинавская ходьба… Не потому Олька каждое утро шла на улицу с палками, что ей врач велел, а потому, что так привыкла — и прогулка была ей в радость. Так просто? Неужели все так просто?

Свобода — вот что больно кололо. Хотелось думать, что это европы набаловали ее, а в России жить так невозможно, не дадут. Но следом шла мысль — кто не даст? Почему невозможно? Она — пенсионерка. Чем бы ни занялась — времени уж точно хватит. И вот ей захотелось гулять каждое утро. Не на рынок, не до банка, не до поликлиники или аптеки, даже не до церкви — а просто так. Просто так выйти и идти, куда глаза глядят. Кто мог ей помешать и что? Вышибалы? Домашние дела?.. Она пыталась представить себя идущей по улице без всякого дела — и не могла. Свободной — не могла. Если она начнет просто так гулять — что подумают люди?

В новой реальности, куда негаданно попала Татьяна Александровна в начале девяностых, принято было думать, что свобода равняется деньгам. Она и думала послушно — в составе прочего электората. Но теперь смотрела на Ольгу, и не сходилось — даже тут не сходилось. То есть свобода была равна деньгам — если речь заходила о географической свободе или о свободе обладания предметами и услугами. Но это было снаружи — а внутри? Разве невозможность дальнего перемещения или покупки свиного эскалопа по четыреста рублей за кило — это была уже полнейшая тюрьма? Ну нет же! Уж в этом Татьяна Александровна могла быть уверена. Во времена оны была у нее и должность, и доход — тогда она сама выбирала малое, отказываясь от самого намека на избыток. И даже если делала это не искренне, а немножко напоказ — как будто кто-то следил за ней, каждый шажок расписывая и подсчитывая суммарный балл, — все-таки это был личный выбор… вот и батюшка в церкви ее за такое поведение всегда хвалил, называя ласково «стихийной христианкой»…

От подобных мыслей хотелось плакать. Это они не давали спать по ночам, а вовсе не Ольгино присутствие в доме. И от этого понимания, что сестра ничем перед ней не виновата — и никто не виноват, — еще горше хотелось, чтобы она поскорее уехала. Татьяне Александровне чудилось, будто и Ольга чувствует и оценивает разницу между ними. Оценивает и… смеется? Именно что смеется! Она бы на ее месте уж точно посмеялась. Слабости и глупости человеческой — в первую голову.

Она думала и думала об этом, и злилась все сильнее — на скандинавские палки, на абрикосы эти дорогущие… ну хоть бы спросила, прежде чем покупать, а можно ли человеку абрикосы, у человека, может быть, сахар высокий или язва желудка… но ведь нет — дались ей эти абрикосы, носит и носит… конечно, они вообще-то вкусные, но в принципе! А пуще абрикосов раздражал рюкзачок с ублюдочной собакой. Разве она, Татьяна Александровна, позволила бы себе нацепить на спину эту карикатуру и пойти вот так в город? Взрослая женщина?! Практически старуха?! Да никогда! Она бы и Женьке не позволила, будь ее воля, с этой собакой ходить! Только Наташка как рот откроет да как заорет: «Не тронь ребенка!» Умные все. Свободные. Никаких им в жизни ни приличий, ни правил, ни авторитетов. Об одном удовольствии думают.

В какой-то момент обида сделалась нестерпимой. Накатила, как большая волна, — впору захлебнуться. Надо было плыть, подняться над водой и глотнуть воздуху.

Татьяна Александровна выглянула в коридор. Наташка сидела, уткнувшись в ноутбук, Женька гоняла своего электронного мальчика — только в ванной шумела вода. Не включая света, на цыпочках подошла к вешалке, протянула руку. Взяла проклятые палки, прислоненные в темном углу. Примерилась. Что же все-таки Ольга в этом находит?

Мягкие рукоятки удобно легли в ладони. Палки оказались легкие, почти невесомые. Сделала три шажка, от двери и до старой тумбочки — туп-туп-туп. Идти было удобно. А впрочем, ничего особенного — просто дополнительная опора и все. Слезы покатились по щекам. Да будьте вы прокляты со своими палками! Со своей скандинавской ходьбой! Со своей свободой — внутренней и какой угодно!

Она тихонько поставила палки на место и вернулась в кухню. Села на тахту, обиженно ткнула кнопку телевизора и стала смотреть новости. Новости ее успокаивали — там ни слова не было о счастливых людях.

Все кончается. Окончился и этот кошмар. Последний день пойман был в кружок, и Ольга, собрав чемодан, отправилась в Кралупы. Наташка вызвалась провожать, Женька увязалась за ней. У них это называлось «поехать в город». Татьяна Александровна осталась дома одна.

Квартира, в последний месяц такая тесная и суетливая, вдруг замерла, как будто в ней села батарейка. Тишина, которой так ждала, неожиданно дала не покой, а чувство тревоги. Она звенела на одной пронзительной ноте — и уж хоть бы вышибалы позвонили, что ли, но и те притихли, дня три не было от них вестей. Она позвонила Наташке на мобильный.

— Едем! — раздраженно буркнула Наташка в трубку. — Не трать деньги! Посадим тетю Олю в самолет, я тебя наберу. — И отключилась.

В машине слушали музыку и смеялись. А здесь лишь хлопала форточка в освободившейся детской. Татьяна Александровна с трудом забралась на стул, заперла форточку. Выглянула в окно. У подъезда сидела при полном параде неизменная троица. Маринка на днях сделала завивку и нарядилась в обтягивающую майку со стразами, подружки завели себе вьетнамские брюки. У старшей вместо косынки была теперь панама в стиле «милитари». За спиной у них, широко обняв спинку скамейки, стоял Тимофеич, местный слесарь. Он был вдовец, и вся троица с ним немножко флиртовала. Наглый тип, Татьяна Александровна не любила его.

Сквозь закрытую форточку не было слышно, о чем говорят внизу. Но что-то веселило компанию. Они смеялись — уж не над ней ли?

И такое вдруг взяло ее зло, такое накатило одиночество, бессилие такое...

Она слезла со стула — это вышло почти легко, ведь злость один из самых мощных источников энергии, — исполненная решимости, отправилась в кладовку и долго гремела там, перекладывая ненужное и громоздкое, — пока не откопала старые лыжные палки, с которыми Наташка ходила зимой на физкультуру. Осмотрела критически. Вооружившись кусачками, отсоединила пластмассовые кольца.

Через полчаса из подъезда вышла энергичная пожилая женщина, одетая в красный спортивный костюм дочери, с рюкзачком внучки за плечами, и победно промаршировала мимо замершей от удивления скамейки. Джейк, удаляясь, смотрел на ее обитателей пустыми белыми глазами без зрачков — и явно глумился.

Цок-цок-цок — стучали лыжные палки об асфальт, царапая его острыми наконечниками. Сердце скакало под горлом — но не болело. Нет, не болело.

Татьяна Александровна шла гулять.

P.S.

Ольга благополучно вернется домой. Она привезет Мартину из Военграда маленький игрушечный танк в качестве сувенира, и Мартин совершенно не обидится, а лишь посмеется. Танк поставят пылиться над камином в гостиной.

К осени без предупреждения в Кралупы явится Наташка — чтобы начать новую жизнь в Европе. Мартин и Ольга удивятся, но примут ее. Верушка, с трудом уломав повара, возьмет ее на работу. И тут неожиданно обнаружится, что и в Европе приходится людям трудиться, а про молочные реки с кисельными берегами — это враки. Тогда Наташка прибегнет к старому способу — примется за поиски подходящего европейца. И опять ей подвернется вовсе не тот, кого искала, а мигрант из Беларуси, который будет врать, будто занимается бизнесом, а на самом деле окажется разнорабочим с вокзала Масарикова. Наташка попытается и его подселить в дом к тетке — но тут уж Мартин не позволит, за несколько месяцев станет он сыт Наташкой по горло. Она, обиженная, вернется в Военград. Чехия займет почетное место после Москвы и Питера в списке мест, где нельзя жить простым людям, а лишь наглым пробивным пронырам. Наташка будет жаловаться Гришке Бойко, а тот станет ее виртуально утешать — но, конечно, до конца не утешит.

К концу зимы европейский мир начнет стремительно и внезапно тонуть в хаосе, а спустя не очень долгое время так же стремительно из него выплывет — но эта геополитика мало коснется героев данной истории, потому что политика — одно, а люди — другое, и вполне могут существовать автономно. Лишь Татьяну Александровну, как наиболее подверженную внешнему влиянию, все это немножко зацепит — после олимпиады собравшаяся было в гости к сестре, она в последний момент насмотрится центральных каналов и уверится, что ей ни за что не дадут визу. Она даже не попробует подать документы. Ольга сделает ей приглашение — но старшая сестра не воспользуется им. Она так и не узнает, что Ольга хотела забрать ее к себе. Впрочем, отказавшись от поездки, совершенно не огорчится, а испытает облегчение — потому что будет бояться увидеть ту жизнь.

Карел в сорок шесть наконец-то женится, и у него родятся девочки-двойняшки. Новая семья поселится вместе с Ольгой и Мартином — к величайшей радости Ольги и к величайшей печали Терезы-фон и Беса.

Верушка и повар откроют при кафе семейную гостиницу, довольно уютную. Это признает даже капризный строитель Зденек — и летом с женой и детьми зачастит в гости.

Женька повзрослеет, выучится, выйдет замуж и навсегда покинет Военград. Она вырастет совсем не похожей на мать и будет рассчитывать только на себя, что избавит ее от многих неприятностей.

Если совсем коротко — все эти люди будут просто жить и когда-нибудь обязательно умрут. Но от них родятся новые. Они тоже будут просто жить и просто умрут.

Мир погрузится в хаос и выйдет из хаоса. И погрузится, и выйдет. Задевая и раня многих — но, конечно, так никогда и не уничтожит всех.

____________________________

¹ Дурак (чешск.).

² Глазел (чешск.).