Бездна

Глава 15. Старая дача

Мы добрались до места к вечеру. Тьма уже разлилась между одноэтажными домами. Фонари не работали. Когда огни автомобиля погасли, стало совсем темно. Мы вышли из машины. Луиза включила фонарик в телефоне и светила под ноги. Мы шли по тонкому снегу, сквозь который еще виднелась пожухлая мертвая трава.

Наш дом стоял на окраине поселка. Возле него росли два высоких тополя. В детстве мне казалось, что это застывшие тролли-охранники. Не знаю, почему именно тролли. И что они охраняют – сам дом, его жителей или что-то еще?

Я столько тут не была. Кажется, года три прошло с предыдущей поездки. В ту осень мне было особенно одиноко. Я приехала сюда, прошлась по молчаливому замерзшему дому и уехала. Остаться я не смогла.

Дом что-то удерживал в себе. Не в том смысле, что скрывал что-то плохое. Просто не выпускал из себя мое детство, призрак нашей семьи. Наши радости и печали. Другую Леру, счастливую и беззаботную. Маму, сестру. Все было закупорено в этом доме. Интересно, где именно все это было? Не найдешь, не потрогаешь.

Здесь все было так же, как при их жизни. Мама ничего не меняла в вещах сестры, а я ничего не трогала после них обеих.

Мы много времени провели в этом доме с мамой и сестрой. После смерти сестры мы с мамой продолжали ездить сюда вдвоем. Одна я на даче почти не бывала. Приехала пару-тройку раз, но это было странно и тяжело. Я постоянно ощущала отсутствие родных людей. В этом уголке мы втроем сидели на ковре и смотрели фильмы, а теперь они обе мертвы, а я совершенно потерялась в жизни. Здесь мы играли в настольные игры, всем было весело, мы много смеялись. Теперь они лежат в могилах, а я продолжаю ходить по земле и что-то делать, хотя, возможно, жить я тоже давно перестала.

Дом ветшал с годами. Я ничего с этим не пыталась сделать. Этот дом разрушался не от времени, а от своей ненужности и от того, что в нем никто не радовался. Этот дом был надгробным памятником нашему счастью.

Мы с Луизой прошли по тропинке между тополями. Тишина в деревне была плотнее, чем в городе. Я слышала назойливый звон в ушах. Может, он был и в городе, просто я его не замечала?

Ключ хранился в тайнике под маленькой доской у двери. Простоявшая годы закрытой дверь поддалась с трудом. Войдя, мы заперлись изнутри и осмотрелись. Луиза смотрела на новое для нее место, я – на то, где у меня открывались все раны.

– А здесь симпатично, – сказала она.

Дом и правда был очень уютным. Светлые деревянные стены с глазками на досках. Кресла, ковры, занавески, картины на стенах.

Я достала из тумбы у двери тапки. Это был маленький ритуал по приезде в дом – всем надеть серые меховые тапки. Луиза от обуви отказалась.

– Не люблю. Мне и в носках нормально.

Одна из мелочей, которые подчеркивали: мир теперь неправильный.

Мы обе очень устали. Я проводила Луизу в мамину спальню, уютную маленькую комнату. Двуспальная кровать, цветастые занавески, полки с безделушками. Когда я увидела на комоде мамин кулон в форме желтого цветка, мое сердце сжалось. Как будто она только что сняла его с шеи и положила туда…

Показав Луизе все, что могло ей понадобиться, я ушла в соседнюю комнату, нашу с сестрой. В ней стояли две односпальные кровати, возле каждой – по тумбе, и шкаф. На изголовье моей кровати были налеплены маленькие картинки с феями. Их когда-то приклеила туда сестра. Много лет назад она сидела на моей кровати и клеила на изголовье картинки с феями. Как давно это было…

Не раздеваясь, я легла в свою детскую постель и забралась под толстое одеяло. Я слышала, как Луиза готовится ко сну и принимает душ. Когда она вернулась в мамину спальню, то некоторое время вздыхала и ворочалась, а потом тихонько захрапела. Я же никак не могла уснуть. В голове была мешанина мыслей, ныли веки. Постепенно сонливость сошла с меня вовсе.

Встав с постели, я сунула ноги в пушистые тапки и прошлась по дому. Достала из рюкзака обезболивающее и приняла несколько таблеток. Векам помогло, а вот душевные раны снова начали кровоточить.

Считается, что о мертвых надо помнить хорошее и радоваться, что они были в твоей жизни. Но вообще-то вспоминать об этих моментах больно. Каждое счастливое воспоминание говорило о смерти. Прошлое не приносило мне радости. Над всем хорошим были огромные слова: «Они умерли». Больше никогда. Хорошее означало, что когда-то я была счастлива и в моей жизни все было нормально, а теперь нет. Теперь они умерли, а я несчастна. Вот и все.

Наше старое зеленое кресло. Здесь мама вязала мне свитер, а мы с сестрой сидели рядом на полу, на подушках, и болтали об одноклассниках. Теперь обе они давно превратились в скелеты и истлели. Больше нет маминых красивых волос и шеи, на которой она носила кулон в виде желтого цветка. Больше нет ногтей сестры, всегда накрашенных в вырвиглазные цвета – желтый, зеленый, синий. Больше нет ее запястий, на которых она носила фенечки. Нет голосов, которыми они делились со мной секретами. Нет рук, которые переставляли фишки на игровом поле.

Даже не знаю, есть ли еще я.

Деревянный пол тихо поскрипывал под моими стопами. На подоконнике лежали мертвые мухи и стоял увядший цветок в горшке.

Я смахнула мух в мусорный пакет.

Послышались шорохи – проснулись мыши. Они в этом доме были всегда. Зверьки жили в утеплителе между стен и в дом прорывались очень редко. Мыши – удивительно шумные создания. Когда они выходят ночью гулять по утеплителю (и поедать его), кажется, что в доме грабители. Но мышки милые и не сильно нам докучали, поэтому мы никогда с ними не боролись.

Деревянный дом, стоящий на земле, не бывает тихим. В нем всегда есть какие-то звуки, шорохи, скрипы. На фоне глубокой деревенской тишины они особенно шумные.

Включив фонарь над верандой и накинув куртку, я вышла на улицу. Ночь пронзила меня черными ниточками холода.

Старый фонарь над крыльцом горел уже не так ярко, как раньше. Грязное стекло давало мало света. Но в него снова, как много лет назад, забился мотылек. Словно ждал, когда фонарь включится, хотя он много лет как погас. Разве насекомые не исчезают зимой? Сонный мотылек бился о грязный треснувший плафон. Тусклый свет заключал в себе нечто важное для него. То, ради чего не жаль умереть.

Эта картина – мотылек, бьющийся о фонарь, – совсем не изменилась за годы. Все было так же, как в детстве. Казалось, что это один из тех же мотыльков, которые были тут много лет назад. Казалось, сейчас придет мама и скажет: «Жалко их, глупых, ну чего они бьются? И не сделать ничего». Она жалела их.

Огонь светил сквозь крылья мотылька – хрупкие, надломанные, с короткой бахромой по краям. В свете фонаря насекомое становилось золотистой искрой. Без света его цвет был вялым и тусклым. Я вспомнила, как мне хотелось в огонь в бездне. Теперь я понимала мотыльков.

Тратят свою жизнь, чтобы биться о стекло, пытаясь достичь вожделенного и непознанного огня, а потом обжигаются и умирают. Прямо как люди. Может, мотыльков тоже гонит вечная нехватка чего-то важного. Свет должен заполнить их дыру размером с бога. Вместо этого он убивает, не давая приблизиться.

Что-то внутри крошечных мягких тел мотыльков корчится, мучится, требует соединиться с великим пламенем. И вот они видят фонарь над автострадой – грязный, пошлый, мелкий огонек. Но похожий на тот, другой. Доступный, в отличие от того огня. И летят к нему. Потому что выбор – либо ничто, либо жалкое подобие мечты.

Люди попадаются в ту же ловушку. Женщина мечтает о великой любви, но довольствуется случайным человеком, который изменяет ей в каждой командировке. Никому не нужный подросток отсасывает в подворотне незнакомцу из интернета, ведь это чем-то похоже на то тепло, в котором он отчаянно нуждается. Тот, кто мечтал стать вторым Достоевским, пишет рекламные тексты про диваны-раскладушки. Но все это никогда не наполнит внутренний колодец, а только сделает его пустоту глубже, темнее и страшнее.

Мотылек бился о фонарь недолго, а потом куда-то пропал.

Я сидела за столиком на веранде. В соседних креслах сидели две дыры в мироздании – мама и сестра.

Я никогда не спрошу у них ничего. Не узнаю, как сложится судьба сестры. Не узнаю об отце и их отношениях с мамой. Не узнаю, каким он был. Как же так вышло, что я не выяснила это? Половина меня – гены незнакомого, чужого человека.

Странно, что мама так и не вышла замуж. Она была такая красивая, живая, интересная.

Я сидела на холодной веранде, пока во дворе не раздался громкий хруст, как будто кто-то наступил на ветку. Я вскочила и ушла в дом, крепко заперев дверь. Из окна никого не было видно. Освещенная фонарем веранда навевала тревогу. Я выключила уличный свет.

Забор вокруг дома был условным ограждением, едва намеченным: перелезть через него не составляло никакого труда, да и калитка по-настоящему не запиралась. У большинства в деревне были такие же заборы, хотя мне они всегда были непонятны. Они ни от чего не защищали. Это чувство незащищенности было одной из причин, по которой я не ездила сюда одна. Любой желающий с легкостью мог проникнуть на участок. Залезть в дом тоже было несложно.

Спать по-прежнему не хотелось. Я ходила по дому и изучала шкафы в надежде найти что-то важное. В этих шкафах не было тайн, как в Настином. Заколки и колечки сестры, томик Набокова с закладкой, которую оставила мама. На заложенной странице ничего похожего на знак или послание – просто случайное место, на котором она остановилась. Сама закладка представляла собой сложенную пополам небольшую бумажку, пустую, без пометок.

После их смерти я во всем искала и видела знаки. Представляла, что они передают мне послания. Может, что-то и вправду было сообщениями, может, нет. В интернете я читала много статей про смерть, в которых приводились примеры таких посланий из загробного мира. Я внимательно читала комментарии, в которых люди делились своими историями.

При той близости, которая существовала у нас в семье, передача посланий казалась неизбежной. Но ничего, что можно было бы однозначно трактовать как послание, так и не было. Бабочки, влетающие в окна, надпись «берегите близких» на билборде – знаки это или просто мое сознание сконцентрировалось на одной теме и потому выхватывало из окружающего мира эти детали? После смерти мамы я не закрывала зеркала тканью в надежде что-то увидеть в них. Ничего не было.

Я просила родных подать мне знак. Договаривалась: увижу что-то ярко-зеленое – пойму, что это от вас. Ничего не было. Я решила, что у мертвых могут быть неизвестные мне ограничения, и попросила подать любой знак, который я пойму. Ничего не было. Я просила передать мне что-то во сне, но они мне не снились. Сны про веранду начались спустя годы, но не значили ничего, кроме того, что я по ним скучаю.

Я даже хотела найти медиума или шамана, который помог бы мне связаться с ними. Но не стала этого делать. На самом деле, как бы я ни хотела поговорить со своими мертвыми, я не знала, что сказать и о чем спросить.

За долгие годы я перерыла весь интернет в поисках информации о смерти. Что чувствуют в процессе и после? Как долго душа остается на Земле? Почему люди умирают в молодом возрасте? Что происходит после смерти?

Я не могла представить, что мама и сестра просто оставили все позади и двинулись дальше. Оставили меня. Неужели им теперь все равно, как я живу? Неужели они больше не видят ценности в наших посиделках на веранде и разговорах? Неужели только я еще берегу эти моменты?

Почему они не связались со мной оттуда? Я не могла поверить, что после смерти ничего нет. Но это означало только одно: они со мной не связывались. Это было невозможно. Надо было выбрать: либо после смерти ничего нет, либо близкие обо мне забыли.

Может, им там лучше, чем со мной? Может, веранда и разговоры важны только мне?

Страдая и проживая горе, я многое прочитала и о смерти в разных культурах. Когда древние египтяне мумифицировали своих умерших, они рисовали им карты загробного мира, чтобы они там во всем разобрались, прошли все особенности ландшафта, огненные озера и чудовищ и благополучно устроились в вечной жизни. Разобрались ли мои близкие? Надеюсь, у них были карты.

Мне бы достать карту мира живых. Я бы не сказала, что тут все ясно.

Я забралась в кровать сестры. Усталость тяжелой шапкой легла на голову и сползала к глазам. Одеяло сестры пахло временем. Этой ночью мне снилась тьма.

Проснулась я рано, часов в семь. Луиза еще похрапывала.

В шкафу были мои подростковые вещи. Я выбрала зеленый спортивный костюм и натянула его на себя. Он пах одеждой, которая долго пролежала в шкафу. Я не изменилась с подросткового возраста, поэтому с размером проблем не было.

Я поставила чайник. Когда он закипел, заварила чай. Без заварки, просто пакетиками. Их впервые привезла сюда я. При маме мы пили только чай из заварки. Кофе тогда тоже готовился в кофеварке. Мама не любила продукты быстрого приготовления. Мы обожали ритуалы и соблюдали их. В одиночестве мне ничего из этого не было нужно. В одиночестве я ни разу не пользовалась заварочным чайником и кофеваркой. Когда мама заваривала чай с лимоном, то толкла дольку ложкой в чашке, и от плавающих кусочков кислой мякоти становилось вкуснее. А я забиваю и просто кидаю лимон в чай. Хотя чаще всего и лимона никакого нет. Просто чай из пакетика.

Сахара положила три ложки с горкой, чтобы чай получился слишком сладкий, приторный, как в детстве. Я уже много лет не пила чай с сахаром. Песок в сахарнице слипся, и пришлось стесывать его ложкой.

Усевшись в кресло, я пила чай и наблюдала за мухами. Они появлялись из ниоткуда и мучились от холода. Они уже умирали, но все равно пытались выбраться наружу, хотя там их ждали только холод и смерть. Стоит ли их выпускать? С одной стороны, они там умрут, с другой – это их последнее желание, и его следует уважать. Может, для них важно умереть на свободе, а не взаперти.

Сначала мухи были как пьяные, затем падали на спину, издавая тревожное предсмертное жужжание. Потом замирали навсегда. Иногда они умудрялись на короткое время ожить, еще немного побиться в стекло, но потом все равно умирали. Зрелище их медленного неизбежного умирания было довольно тягостным. Стоило выбросить тельце одной мухи, появлялась вторая и снова проходила тот же цикл. Откуда они брались, было непонятно.

Одна муха в агонии вибрировала на полу, вторая, огромная, шумно билась в окно. Одна еще продолжала бороться, вторая уже сдалась, но конец у них был один.

Я открыла мухе окно. Она не увидела выхода и продолжала биться в стекло, не понимая, в чем проблема. Свобода была рядом, но улететь почему-то не получалось. Я взяла полотенце и стала смахивать муху в нужную сторону. Получалось грубовато. Муха не понимала, что происходит благо, и паниковала. Наконец мне удалось выгнать ее наружу.

Та, что умирала на полу, лежала на спине, и когда она начинала жужжать и вибрировать, то волчком вертелась по кругу. Это выглядело жутковато. Словно в нее вселялся демон или она выполняла магический ритуал. Я сидела в кресле, а она медленно приближалась к моим стопам. Я не убиваю насекомых, но наблюдать это было невозможно. Я больше не могла, думаю, муха тоже. Вопреки своему правилу, я наступила на нее тапком. Жужжание смолкло. Я стерла салфеткой то, что осталось от мухи, и выкинула.

На окнах висел прозрачный тюль, который не мешал свету проникать, а только затруднял возможность увидеть снаружи, что происходит внутри, и изнутри – что происходит снаружи. В углах была паутина.

На одной из полок буфета стояла коробка печенья, которое я любила в детстве. Мама часто покупала его нам с сестрой. В коробке еще были сладости, окаменевшие за годы. Я прикусила печенье зубами до боли в челюсти, но оно не поддалось. Лизнула – вкуса уже не было.

Накинув на плечи шерстяной зеленый плед, я перебралась с чашкой на веранду. Ничего таинственного вокруг уже не было. Дыры в мироздании перестали быть такими явными. Стояла утренняя прохлада. Туманная дымка обернула дом коконом, закрыв его от окружающего мира. Казалось, что, пока утро и стоит эта дымка, остальной мир не считается. Я «в домике».

Воздух был чистый, дышалось легко. Сонно перекрикивались птицы. Все было очень спокойно. Сложно было поверить, что прямо в эту минуту мир потихоньку съезжает с катушек.

Буйный сад, который при жизни мамы отлично рос сам по себе и выглядел чудесно, без нее стал зарослями. Сейчас их покрывал снег. Цветы в саду больше не росли, многие растения засохли. Я с этим ничего не могла поделать – во мне не было нужной энергии жизни. У меня засыхали даже кактусы и суккуленты. У мамы зацвел бы и сухой пенек.

Веки продолжали ныть. Я приняла три таблетки обезболивающего, но периодически шрамы напоминали о себе.

Постепенно к этому ощущению присоединились мушки в глазах – сначала черно-белые, потом разноцветные. Я зажмурилась. Когда открыла глаза, все прошло.

Допив чай, я вернулась в дом. Луиза уже проснулась. Мы сели завтракать. Кое-какие продукты мы захватили из Москвы, но рано или поздно придется выезжать в ближайший город. В поселке магазинов не было.

– Может, стоит написать в редакцию? Только с твоего телефона, мой они забрали. Меня же, наверное, уволят за прогулы, – сказала я.

Даже сквозь все происходящее пробивалась нелепая тревога из-за пропущенной работы.

– Не надо. На всякий случай. К тому же я оставила симку дома, – ответила она. – Тебе вообще не о том надо думать.

Я намазала паштет на хлеб. Луиза жевала пряник.

– Вы сюда только на лето приезжали? – спросила она.

– Угу. И на Новый год.

– С родителями?

– Я, мама, сестра.

– Папы не было?

Я покачала головой. Во всем этом было так много важного, но слова получались пустые и ничего не значили. Мне было тяжело отвечать. Я не понимала, чем вызваны ее вопросы – вежливостью? Или ей реально интересно? Все это могло быть интересно и важно только мне.

– Пошли пройдемся, – предложила Луиза. – Покажешь деревню.

Выходить было страшно, словно нас выслеживали. Но смысла в этом страхе нет. Если кто-то из этих людей доберется сюда, им несложно будет найти этот дом и проникнуть в него.

Мы замотались в куртки и шарфы, вышли из дома и побрели по дороге через поселок. Тысячу раз я ходила этой дорогой с мамой и сестрой.

Мы шагали по тихой деревенской улице. Людей видно не было. Сейчас, наверное, много пустых домов. Когда я приезжала сюда в детстве, большинство деревенских проживали здесь постоянно. Чем они занимались и на что жили, я не знала. Сейчас здесь жило гораздо меньше людей. Люди, как и по всему миру, стремились из деревень в города, из городов в мегаполисы. Естественный процесс.

В некоторых домах свет все-таки горел.

Мы добрались до небольшого обледеневшего пруда. Раньше он был больше и чище, и в нем можно было плавать. Потом пруд затянуло крошечными зелеными листочками, поверх которых теперь вырос лед. Покрывало из листочков и броня из льда прятали то, что было внутри, от посторонних глаз. Из неподвижной воды торчали жесткие прямые стебли, следившие для своего закрытого царства за тем, что происходит снаружи.

Небо вывернулось наружу пушистыми облаками и приблизилось к земле. Облака были похожи на глаза без век, пялящиеся на меня сверху и не способные моргнуть. Я отвела взгляд.

Заныла поврежденная рука. Я подняла ее, чтобы рассмотреть. Но что-то пошло не так.

Сначала я подумала, что рука отказала и я не смогла ее поднять. Потом поняла, что руки нет. Я похолодела.

Плечо было, а руки из него не было.

Но я ее чувствовала. Я подняла руку. В плече что-то поменялось, сработали мышцы и суставы, как при поднятии руки.

А руки не было. От несоответствия картины ожиданию внутри сознания зазвенело сообщение об ошибке.

Я подняла руку на свет и увидела призрачную прозрачную плоть.

Что происходит?!

– Луиза… – начала я.

Но она уже увидела.

– Ох ты, Господи! Так. Что ты чувствуешь?

– Ничего. Как обычно все.

Луиза коснулась меня.

– По ощущениям, на месте, – сказала она и сразу засомневалась. – Или как-то мягковато для руки…

Я потрогала призрачной рукой другую. Едва заметные ощущения. Попробовала поднять край шарфа – он не сдвинулся с места. Подняла второй рукой – все было в порядке.

Надежды, что у меня просто галлюцинации и меня вылечат, развеялись.

– Может, к врачу? – спросила Луиза.

– К какому? К специалисту по исчезающим конечностям?

Я помахала рукой. Видно было то лучше, то хуже.

Оставшийся день я пребывала в унынии. То и дело я осматривала руку и пыталась трогать ею предметы. Она явно становилась прозрачнее.

У меня постоянно гудело в ушах. Раздражали всякие мелочи. Рука ныла и зудела все сильнее, а чувствительность снижалась. Почесать ее до удовлетворения было невозможно.

Чтобы отвлечься, я ходила по заросшему участку, потом болталась по комнатам. Потом снова выходила на участок. Заняться было абсолютно нечем.

Наматывая круги по участку и дому, я вспомнила о телевизоре. Как ни странно, он заработал. Изображение шло с помехами. Показывали какую-то новостную передачу.

– …отмечают увеличившееся количество пожаров. В два раза выросло число людей, попадающих в психиатрические клиники. В три раза – число убийств. Россию, как и весь мир, штормит. Мы пригласили экспертов, чтобы разобраться: что, собственно, происходит? Социолог Александр Тимофеев, психиатр Виктор Абрамян, астролог Павел Зеланов. Коллеги, давайте в двух словах попробуем прокомментировать: что происходит?

Я выключила телевизор.

***

Когда стемнело и наступила ночь, на небе зажглись луна и звезды. Множество звезд, как не бывает в городах, где их прячет искусственный свет с земли. Я снова вышла пройтись. Луиза не хотела отпускать меня одну, да еще и ночью, но мне нужно было проветриться.

Когда я дошла до пруда, звезды начали исчезать, хотя небо было безоблачным. Одна за другой, как будто их кто-то выключал. Луна тоже пропала. Постепенно небо стало пустым. Внутри себя я тоже чувствовала страшную пустоту.

Темное небо. Темные окна домов. Единственным домом, окна в котором светились, был тот, что принадлежал колдунье.

Он был все такой же, как и тогда. Дом у самого леса. Огород, сарай, стол с лавкой. По детской привычке внутри шевельнулся страх.

Я дошла до темных стволов. Ночью лес пугал. Он был живой, в нем все время что-то двигалось, издавало звуки. Мне показалось, что между деревьями пробежало какое-то крупное животное. Сердце екнуло. Я присмотрелась, но в темноте ничего не было видно. Отвернувшись от леса, я пошла обратно.

– Лера, здравствуй, – вдруг услышала я.

Колдунья. Все такая же старая и странная, как в детстве. Удивительно, что она помнила мое имя.

– Здравствуйте, – отозвалась я.

– Не зайдешь?

Я замешкалась.

– А если я лампу включу, будет не так страшно, а? Прилетишь, может, как мотылек?

Я уставилась на нее.

– Почему мотылек?

Старуха включила фонарь у входа.

– Заходи. Может, расскажу тебе что интересное.

Я еще колебалась. Но, когда она зажгла свет, действительно стало не так страшно.

Дома у колдуньи было чисто и уютно. Типичный бабушкин дом. Все практичное, опрятное, но без излишеств.

Мы сели за стол. Она заварила травяной чай и поставила тарелку с печеньем.

– Выросла, девочка. Маленькая такая была смешная. Думала, небось, что я ведьма? – неожиданно спросила она.

– Я уже не помню, что тогда думала, – соврала я.

Она ухмыльнулась. Я взяла печенье, откусила кусочек и отпила из чашки. Чай был обжигающе горячий, с кислинкой, а печенье – простое и сладкое.

Старуха подняла руку, обняла ладонью в воздухе что-то маленькое и притянула к настольной лампе. Там был мотылек. Она держала его ладонью близко к свету, не давая отлететь далеко. Тот начал резко биться о горячее стекло. Руки у старухи были жесткие, заскорузлые, словно кора дерева.

– Перестаньте, – сказала я.

Старуха убрала руку. Мотылек продолжил свое занятие, не отлетая далеко. Как будто ладонь еще была там.

– Мотылек – жрец огня. Он сам хочет отдаться ему в жертву. Я ему только помогла. Видишь, он не улетел.

– Может, он просто не понимает, что делает.

– А я вот с тобой не согласна. Мне кажется, они как раз понимают. В отличии от большинства людей. Ты ведь их понимаешь, правда?

Я не ответила.

– Вы круглый год здесь живете?

– Да, уже много лет. Привыкла.

– И чем занимаетесь?

Старуха хитро улыбнулась.

– Разным. Слежу, чтобы все шло как надо. Если что не так, подправляю. Если где прореха, чиню.

– В чем именно прорехи?

– В мире. В пространстве. Часто что-то рвется.

– Ни разу не видела никаких… – начала было я и замолчала.

– Не видела, говоришь? А это вот что?

Старуха ухватила что-то в воздухе. Воздух искривился вслед за тем, что было в ее руке. Она показала маленькую черную дырочку прямо в воздухе. Не отпуская свою находку, она схватила лежащие неподалеку нитки с иголкой и сшила края раны. Проталкивая иголку сквозь воздух, она с силой нажимала на нее жесткой подушечкой пальца. Инструмент послушно поддавался. Дырочка исчезла, оставив в руке старухи просто воздух. Она отпустила его и все стало как прежде.

Мозг отказывался верить в увиденное.

– Что это было? – тупо спросила я.

– Прореха. А мы с тобой ее подправили.

Старуха взяла чашку и отхлебнула чай.

– Откуда они берутся?

– А откуда берутся дырки на ткани? Что-то от старости, от резких движений или вообще без причины. Что-то порвали.

– А что может случиться от этих дыр?

Старуха насупилась.

– А то может случиться. Всякое нехорошее. Странное. Но редко случается. Точнее… раньше не случалось. Я внимательно все это отслеживаю, – она помолчала и продолжила. – Чем дольше зияет прореха, тем более нехорошие вещи будут происходить. Даже если эта прореха размером с мотылька. Миры не должны пересекаться. Это опасно для обеих сторон. Сейчас наш мир рушится. В него затекает яд. С ним происходит то же, что и с тобой, – кивнула она на мою руку.

– Но вы можете все починить?

– Есть дырки, которые просто так не заштопать.

– А…

– Ту – нет. Это другое. Это дыра не в реальности, а в проходе. Проход вне моей компетенции, – развела она руками. – Боюсь, единственный, кто может ее починить, – тот же, кто ее проделал.

Я молчала.

– Наличие двери не означает обязанности в нее входить. Но это одна из тех вещей, которые людям сложно понять. Можно всю жизнь прожить в комнате без окон и с одной дверью, и не пытаться ее открыть. Но это не для людей. Даже самый трусливый и скучный человек рано или поздно откроет дверь, – сказала старуха. – Это нормально. Такая уж ваша природа.

«Ваша»?

– А если у меня не получится?

– Тогда не получится ни у кого.

– Я не знаю, как ее закрыть.

– Знаешь. Штопать – женское занятие.

– Нет женских и мужских занятий, – не удержалась я.

– Поверь мне, девочка, есть. На этом месте не просто так я сижу, – снова ухмыльнулась старуха.

Я смутно поняла, что это не о сексизме, а о чем-то более сложном и древнем.

– У других не получится, – мягко добавила старуха. Кажется, ей и вправду было жаль меня.

– Почему так вышло?

– У тебя проход в тот мир и так приоткрыт. А в том месте граница истончилась, дверь была приоткрыта. Одно наложилось на другое, и вот результат.

– Почему у меня открыт проход?

– Ты и твои мертвые друг друга не отпустили. Между вами по-прежнему связь. Когда человек умирает, вселенная надрывается рядом с ним, чтобы принять его обратно. Чтобы совершить роды наоборот. Если ты был связан с умершим, то чувствуешь этот разрыв, хочешь ты того или нет. Проход приоткрывается и для тебя.

Я молчала. Внутри себя я чувствовала темную бездну, но без светила и летящих к нему искр.

– Что будет, если я не пойду туда?

– Тебе мало того, что уже есть? Рука не вернется, заражение пойдет дальше. Будет хуже. Ты развалишься, и мир тоже. Вопрос только в том, уйдешь ты одна или с тобой уйдет и все остальное.

– Вы всерьез сейчас говорите, что…

– Я ГОВОРЮ ВСЕРЬЕЗ, ЛЕРА! – громыхнула старуха. Я чуть не свалилась на пол. Ее голос прошил меня насквозь. – ДА, ТЫ ДОЛЖНА! ЛИБО ТЫ ОДНА, ЛИБО ТЫ И ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ!

Продолжила она уже чуть мягче:

– Для тебя разницы нет.

– Значит, мне придется…

– Придется. Мне жаль, девочка.

Теперь старуха смотрела на меня с сочувствием и даже нежностью. Она подлила мне чаю в чашку. Мы молчали. Я думала над тем, что она сказала мне.

До этого я заталкивала все происходящее в глубину сознания. Надеялась, что проблема как-то рассосется сама. Теперь отворачиваться не получалось.

– Ладно. Раз выбора нет…

– Выбора нет… – повторила старуха. – Да, иногда такое бывает. Есть вещи, которые сильнее людей.

Я чувствовала, что ослабела.

– Еще вопросы? – спросила старуха.

– Почему вы сказали – «ваша» природа? – вспомнила я. – Разве вы не человек?

Старуха посмотрела на меня тяжелым взглядом.

– Я столько времени провела в человеческом теле, что и сама уже почти человек. Меня очень захватывает все это, ощущения, мысли… Эти глаза и уши… Но это не дает видеть настоящий мир. Будто помехи какие, как в телевизоре, у которого антенна не ловит. Рябит перед глазами, и все, что могу разглядеть, – нога болит, да устаю чаще. А важное за этим всем еле вижу. Надо сильно напрячься, тогда помехи уходят и я вижу. Но напрягаться все сложнее. Тело меняется, хоть и медленнее, чем у остальных. Человеческое тело…

– А как вы еще можете жить, если не в человеческом теле?

– Раньше как-то жила. Правда, уже и не помню как.

Мотылек, бившийся о светильник, упал на стол и перестал двигаться.

– Что будет, если с вами что-нибудь случится? Кто будет чинить реальность?

– Кто-нибудь всегда будет. Тебе сейчас надо о другом думать.

На меня нахлынул вязкий страх.

– Иди домой, девочка. Отдохни. Дать тебе печенья с собой?

Я помотала головой и встала с табуретки. Мотылек все еще лежал возле лампы.

Дома я села на стул и окаменела. Внутри накатывали беспокойные волны. В кухню заглянула Луиза.

– Пришла?

– Угу.

– Хорошо, я тебя ждала. Ложусь тогда, – зевнула она.

– Спокойной ночи, – отозвалась я.

Она ушла. Я думала о том, что сказала мне старуха.

Значит, мне придется вернуться к проходу и пожертвовать собой? Если то, что она сказала, правда, то у меня нет другого выбора. Я все равно умру. Вопрос только – одна или со всем миром.

Умирать страшно. Я вспомнила о Насте, опутанной коконом.

Вспомнила о том, что там, на той стороне, меня ждут. Старуха же сказала, что у нас связь. От этой мысли у меня в груди потеплело.

А может и не ждут.

Получается, от меня теперь зависит, развалится мир или будет существовать дальше. И вся эта ситуация возникла из-за моего косяка.

А я так парилась, когда косячила по работе. Однажды дала молнию с очень глупой ошибкой, и так мучилась, словно моя жизнь кончена. Оказывается, это был такой пустяк.

Да уж.

Ну и ответственность. Я никогда в жизни не брала ответственности больше, чем за несчастное растение, которое кто-то из соседей выкинул в подъезд. Оно, кстати, не прижилось и окончило свои дни в мусорке.

Но я же не специально. Я вообще случайно оказалась в этой истории. Так почему я должна…

Должна умирать.

Я наконец осознала это в полной мере.

Умирать. Речь идет о моей смерти.

Я не готова. Мне казалось, я и не живу, но, вообще-то, я еще как жила. Я дышала, спала, ела, работала, общалась с людьми. Да, я потеряла близких. Да, я не способна построить другие близкие отношения. Да, моя жизнь неидеальна.

И что?

Вообще-то жизнь и не должна быть идеальной.

Другие люди живут себе спокойно и не подозревают, что происходит и что это зависит только от меня. Знали бы, конечно, принесли бы меня в жертву.

Хочу ли я умирать ради них? Нет.

Ну, пусть тогда умирают все. Почему именно я?

В конце концов, я могу просто не пойти. Отказаться это делать.

Постепенно мои мысли перетекли в привычную боль. Вообще-то я давно устала жить.

Возможно, кто-то предположил бы у меня депрессию, но мне так не казалось. Просто в жизни бывают действительно тяжелые вещи, с которыми человек не справляется. Я со своими тяжелыми вещами не справилась.

Мне стыдно было в этом признаваться, но постепенно началось забывание. Я забывала голоса близких, их интонации. Не помнила, что мы обсуждали. Оставались лишь случайные моменты. Не было ни сохранившихся голосовых сообщений, ни видео, которые могли бы напомнить мне о них. Все это стиралось временем. Оно разъедало мою память, крало важные для меня кусочки жизни. Наверное, в норме в мою жизнь должно было приходить новое. Но я не получала ничего. Я и не знала, что хочу получить. Наверное, у меня должны были появиться любимый, дети. Но все это было так далеко от меня.

Мне становилось плохо. Кажется, я заболевала. Мутило, темнело в глазах, в голове стоял туман. Немела прозрачная рука. Гудели веки. Меня охватила слабость.

Я снова забралась в кровать сестры и, немного помучившись, уснула в ней.

Мне снился сон.

Мы с мамой и сестрой снова на даче. Тихий летний вечер. Мы сидим на террасе, пьем чай с печеньем, разговариваем о всяких пустяках. Над нами бьются о фонарь хрупкие мотыльки. Бьются со всей силой своих маленьких тел. Словно пытаются достучаться до чего-то. Периодически некоторые из них бесшумно падают на пол.

Постепенно тела мотыльков образовывают на террасе целую гору. И вдруг я понимаю, что тоже лежу среди них, среди этих бездыханных сухих насекомых, и тоже мертва. А на веранде сидят две девочки и взрослая женщина, но я их не знаю. Эти люди совсем не похожи на меня, сестру, мать. Да и дом, на террасе которого я лежу, совсем мне не знаком.

Я резко проснулась.

Кто-то был в комнате. Я чувствовала его, лежа с закрытыми глазами. Не видя и не слыша.

Чуть приоткрыв веки, я увидела чей-то силуэт.

– Я знаю, что ты не спишь, – сказал мужской голос, спокойный и мягкий. Знакомый голос.

Я молчала и старалась не дышать. Он включил свет. Я зажмурилась. Шрамы начало жечь.

– Не бойся. Только не усложняй ничего, я тебя прошу. Ничего страшного не произойдет. Во всяком случае, более страшного. Я тебя спасаю. Вставай.

Я открыла глаза и увидела Игоря. Я лежала в майке в постели сестры, скинув одеяло. Я была ужасно незащищенная.

Что делать? Слышит ли Луиза?

– С ней все будет в порядке, – сказал он, словно прочитав мысли. – Мы уже поговорили. Она мне поверила. Поверь, пожалуйста, и ты. Я обещаю, все будет в порядке.

Мозг лихорадочно пытался найти выход из ситуации. Что делать? Спорить или соглашаться? Тянуть время? Я ничего не могла придумать, поэтому молчала.

В комнату вошла Луиза в халате. Она плакала. По ней я увидела, что он сказал правду. Я глазами попыталась спросить что-то.

– Я верю ему. Не знаю почему, но верю. Может, я и не права. Прости меня, – сказала она сквозь слезы.

Значит, она мне больше не поможет.

– Встань, пожалуйста, и пойдем со мной, – сказал Игорь.

Ноги еле держали. Он шел позади. Луиза осталась на месте.

Мы вышли из дома. Я не побежала. Ну куда я побегу? Сколько еще я буду бегать?

Все это время я пыталась понять: я загипнотизирована или это просто такая защитная реакция – замирание?

Мы сели в его машину. Я – на заднее сиденье, он – на водительское место. Машина тронулась с места.

Пожалуйста, пусть это будет просто очередной сбой в реальности. Пусть сон.

Но в этот момент, как назло, мир был максимально нормальным. Сомнений в реальности происходящего не возникало.