Бездна (Миф о Юрии Андропове)

18 апреля 1982 года

Утро было прохладное, прозрачное. Весна наступала медленно: в саду, под деревьями с северной стороны лесного участка, входящего в дачные владения Юрия Владимировича Андропова, еще лежал ноздреватый, рыхлый снег. Тренькали синицы, суетливо перелетая с ветки на ветку в голых зябких березах.

«Скоро березовый сок пойдет»,— подумал Председатель КГБ, бредя по дорожке между клумб, с которых садовник уже убирал прошлогоднюю цветочную труху; земля была взрыхлена и удобрена — все готово к новым посадкам.

«Березовый сок…» — повторял про себя Андропов, поежившись в допотопном полушубке, который служил ему для подобных кратких прогулок у себя на даче уже многие годы, и он не хотел с ним расставаться, хотя жена Татьяна журила: «Да выбрось ты, Юра, эту рухлядь, неудобно».

…И вспомнилась березовая веселая роща из далекой-далекой юности: Рыбинск, он секретарь комсомольской организации судоверфи (на эту должность попал сразу, после окончания техникума водного транспорта, где тоже был комсомольским секретарем, только неосвобожденным). И даже не Рыбинск, а поселок Слип на правом берегу Волги, там и сейчас находится старая верфь. Березовая роща спускалась к Волге. Туда часто на «массовки» — так это называлось в те годы — в выходные дни он отправлялся со своим активом. Молодые… Какие мы все были молодые! Песни, танцы: вальс, полечка, па-де-катр. Но больше песни. Пылал костер среди берез, Андрюша Казаков, положив патлатую голову на мехи своей растрепанной гармошки, пробегал быстрыми пальцами по кнопкам, и все, кто был вокруг костра, разом, вдохновенно, с напором, словно уже идя в атаку на противника, дружно начинали:

Рядом с ним стояла Соня Плахова, сборщица из ремонтного цеха, стройная, раскрасневшаяся от костра, от избытка сил, старенькое пальто расстегнуто, молодая высокая грудь рвется из ситцевой кофточки. Соня смотрела на комсомольского вожака влюбленными глазами, голос у нее был сильный, восторженно-хмельной:

А ведь в той березовой роще начался незабвенный — на всю жизнь — разговор с Валерием Гаяновым, Валерой. Он работал в Ярославском обкоме ВЛКСМ заведующим отделом по кадрам, и тогда, приехав в Рыбинск в командировку, сказал Юре Андропову, двадцатитрехлетнему пареньку, хитро подмигнув:

— Посещаю твою вотчину в связи с возникшей кадровой проблемой.— Валера Гаянов, здоровый, белобрысый, пышущий здоровьем, в кожаной черной куртке на лисьем меху, снова подмигнул.— Поговорим вечерком в другой обстановке. А тут…— Он набрал полную грудь воздуха и включился густым баритоном в общий комсомольско-молодежный хор:

Да, это было вот в такой же весенний, наверное апрельский, день. Прозрачная березовая роща — кружение бело-розовых стволов — на спуске к Волге, по которой плывут одинокими островами последние льдины; костер, песня, молодые разгоряченные лица, и глаза горят верой, преданностью идее, готовностью, если Родина прикажет, завтра же ринуться в бой с ненавистным врагом, которого они представляли в виде фашистских колонн, марширующих по площади мимо своего бесноватого фюрера с факелами и под знаменами со свастикой.

во все горло пел Валера Гаянов, алчно посматривая на Соню Плахову.

А потом, уже во время танцев и маленького пикника у костра — без всякого спиртного,— к нему протолкался завхоз судоверфи дедок Кондрат Филиппович (у него было прозвище — Кафил), запыхавшийся, в шапке-ушанке, с ватой, вылезшей из подкладки, раздвинув худым острым плечом молодежь, протянул Юре Андропову пол-литровую банку:

— На-кось, секретарь! Испей первый. Березовый сок.— Кафил перевел дух (он обожал участвовать в их «массовках», потому что был бобылем и жил в бытовке при судоверфи).— Я, считай, на тыщу берез банки навесил. Всех напою! Сок преть — сила! Потому как весна…

Юрий Андропов, зажмурившись от удовольствия, пил прохладный березовый сок, чуть-чуть сладковатый и с кислинкой одновременно, чувствовал на себе влюбленный взгляд, думал: «Не надо, Соня, смотреть так. Ты же знаешь, у меня Нина, и любовь наша вечна, на всю жизнь. И еще у меня крохотная дочка Женечка. Не смотри так, Соня». Он пил, пил — и березовый сок стекал с уголков губ, с подбородка, щекотал шею.

Был апрель 1937 года.

— …Юрий Владимирович! — К нему спешил начальник его личной охраны, старший лейтенант Васильев,— Товарищ Рябинин приехал.

«Фу-ты,— Андропов взглянул на часы — было ровно десять тридцать.— Ничего себе! Забрел в самую глушь…»

— Иду. Проводите полковника на веранду. И скажите Татьяне Филипповне, чтобы нам чаю принесли и каких-нибудь бутербродов.

— Есть! — Старший лейтенант Васильев («Ваня» — звали его домашние), молодой и ретивый, побежал к даче, возвышающейся своим вторым этажом над голыми макушками сада.

Юрий Владимирович медленно шел по дорожке, аккуратно Устланной утрамбованным гравием,— и перед ним кружились березы на спуске к Волге, он видел молодые лица из своего прошлого, слышал, казалось, навсегда забытые голоса.

Он ненавидел (может быть, правильнее сказать — боялся) это необъяснимое свойство своей натуры: если из недр сознания возникает воспоминание из прошлого — возникает от пустяка, мелочи: казалось, навсегда исчезнувшая песня, запах, стертая фотография — от этого воспоминания, невозможно отделаться днями, неделями, пока оно, терзая душу, не будет «пережито».

«Собраться, собраться!» — приказал себе Председатель КГБ.

Когда он вошел на веранду, стол уже был накрыт на двоих для чаепития: небольшой самовар, чайник с густой заваркой «краснодарского» (его любимого), два прибора, белый и черный хлеб, сливочное масло, сыр, несколько сортов колбасы и рыбы, сласти.

Полковник Рябинин был моложав, спортивен, в безупречном черном костюме («Наверное, по случаю воскресенья»,— предположил Андропов). В его русском лице было что-то азиатское: разрез карих глаз, немного выпирающие скулы.

При появлении шефа полковник, держа черную кожаную папку за спиной, стоя у столика с японским телевизором «Панасоник», быстро повернулся, вытянулся по стойке «Смирно!»:

— Доброе утро, Юрий Владимирович!

— Доброе утро.

Они обменялись рукопожатием.

«Хорошая рука,— в который раз подумал Председатель КГБ.— Сильная, открытая, без «реверанса» и без «второго плана».

— Давайте к столу, Иван Петрович,— дружественно, приветливо сказал Юрий Владимирович.— Самовар стынет.

— Да я уже завтракал, Юрий Владимирович.

— И я тоже,— улыбнулся хозяин дома.— Но по чашке чаю — не повредит. Прошу, прошу! За чаем и побеседуем о делах.

Они сели за стол. Андропов сам налил в чашки заварку и кипяток из самовара.

— Сахар, варенье — на выбор. Делайте себе бутерброды по вкусу.

Гость без всякого стеснения, даже с удовольствием, выпил чашку чаю, съел два бутерброда: один — с черной икрой, другой — с бужениной. Поговорили о всяких пустяках: о погоде, о том, что этой весной на Москве-реке был поздний ледоход, что грачи уже прилетели.

Наблюдая за полковником, Юрий Владимирович думал: «Просто молодец!»

— Спасибо, Юрий Владимирович. Сыт. Накормили и напоили.

— Вот и превосходно.— В голосе Андропова послышалась жесткость.

Полковник Иван Петрович Рябинин был одним из заместителей начальника Пятого управления генерал-майора Попкова и одновременно входил в узкий круг самых доверенных людей Председателя КГБ из всех управлений, составляющих «команду» Андропова. Ему Юрий Владимирович полностью доверял — впрочем, как и всем остальным членам «команды»,— мог на него положиться в любых ситуациях. С Рябининым он работал уже одиннадцать лет, и в 1971-м, выделив тогда еще лейтенанта Рябинина из подчиненных, заметив в нем то, что ему нужно — для будущих сложных, зачастую более чем деликатных дел,— стал заниматься воспитанием молодого офицера в «своем духе», постоянно, без нажима, но неуклонно.

Сейчас полковник Рябинин заведовал — по своему управлению — нелегкими делами так называемой Русской партии (определение родилось в кабинете Андропова), своеобразным детищем КГБ. Однако ребенок за минувшее десятилетие подрос, превратившись сначала в недоросля, а потом в молодчика, жаждущего самостоятельной деятельности и доставлявшего «родителям» немало хлопот.

Подготовленная на 20 апреля 1982 года акция была связана с Русской партией.

— Итак, Иван Петрович…— Андропов помедлил.— Я вас слушаю.

— Все состоится, как и запланировано. Вернее, может состояться. Зависит от вашего решения.

— Пусть состоится.— Юрий Владимирович немного помолчал,— Сколько их будет?

— По спискам шестьдесят восемь человек. Может прийти больше: увяжутся подружки, приятели.

— А как же конспирация? — усмехнувшись, спросил Председатель КГБ.

— Главного члены «Отряда АГ» никогда не говорят ни подружкам, ни приятелям. У них и устав и клятва.

— Да… В опасные игры играем, Иван Петрович.

Полковник Рябинин промолчал.

— Хорошо,— после недолгого раздумья сказал Андропов.— А как родители всех этих… Они в курсе?

— В курсе чего? — спросил полковник Рябинин.

Председатель КГБ поморщился, подумав: «Всем ты у меня хорош, полковник, но тугодум».

— Есть такие, кто знает о подпольной организации, в которую вляпалось их чадо?

— Есть. Это те, кто полностью разделяет идеологию «Отряда АГ».

— И методы борьбы?

— И методы борьбы.

— И сколько же таких… родителей?

— Восемь. В трех случаях в курсе и отец и мать. В пяти только отцы.

— У вас есть их список?

— Все списки, Юрий Владимирович, составлены по вашим рекомендациям.— Полковник Рябинин раскрыл папку и стал из нее выкладывать на стол листы бумаги со столбцами машинописного текста.— Вот общий список членов отряда. А это — родительские, если можно так сказать, списки. Теперь члены ЦК партии…

— Дайте-ка взглянуть,— перебил Председатель КГБ и, взяв лист из рук Ивана Петровича Рябинина, быстро пробежал взглядом по столбцу фамилий,— Изрядно — семнадцать персон. Так-так…— Синим фломастером была подчеркнута одна фамилия — Заграев В. П.— Как у Владимира Павловича зовут сына?

— Виталий. Студент первого курса факультета журналистики МГУ.

— Хорошо…— Юрий Владимирович ненадолго задумался.— Еще какие списки?

— Здесь — крупные работники министерств, начиная с замов. Здесь партийные кадры: аппарат ЦК, Институт марксизма-ленинизма, горком КПСС. Наконец, самый маленький список — шесть фамилий. Творческая элита: писатели, актеры, художники.

— Ладно.— Андропов отложил листы бумаги в сторону,— Я еще с ними поработаю. Какие ко мне вопросы?

— Меры… По какой схеме пресекать?

— Не пресекать совсем.

— Как? — вырвалось у полковника Рябинина.

— Пусть делают что хотят.— Председатель КГБ усмехнулся,— От полученной свободы очень быстро скиснут, вот увидите. И сами быстренько разойдутся. А милиция, и в большом количестве, должна только наблюдать,— Возникла пауза. Андропов думал,— Лишь одного надо задержать… Виталия Заграева. Создайте ситуацию.

— Создадим,— с готовностью сказал полковник Рябинин.

— Задержите и составьте протокол, по которому в случае передачи дела в суд полагался бы небольшой срок. Скажем, лет до трех.

— Понятно…— Полковник Рябинин подавил вздох.

— Что поделаешь, Иван Петрович,— тихо сказал Андропов,— такова наша работа. Ведь кому-то, как говорил Феликс Эдмундович, надо делать эту «грязную работу». А парень не сядет, после хлопот папаши закроем дело. Посмотрим на реакцию родителя. Думаю, выпустим оболтуса через несколько часов. Мы еще с вами вернемся к Заграевым, и к старшему, и к младшему. Посмотрим, как будут развиваться события. Тогда и решим. Теперь вот что… Накануне двадцатого апреля, то есть завтра, необходимо предупредить родителей и учителей. Все надо сделать очень тонко, деликатно, не раскрывая сути «Отряда АГ»„.

— О чем предупредить, Юрий Владимирович? — решился перебить полковник Рябинин.

— О том, в какую историю попали их дети и ученики. Пусть отговаривают их участвовать в задуманной акции.

— Не понимаю…

— Сейчас поймете, Иван Петрович. Скажите, у членов «Отряда АГ» их наставник… Как его?

— Старший лейтенант Заглада. Вячеслав Николаевич Заглада.

— Да, этот Заглада… Он пользуется у них авторитетом?

— Стопроцентным! Вячеслав Николаевич для них бог.

— Вот и превосходно. Пусть он тоже завтра своих питомцев настроит соответствующим образом: решение организации — прежде всего! По уставу. Или их «Клятва». Ведь там, кажется, есть соответствующие пункты?

— Есть.

— Словом, должен последовать приказ наставника: акция состоится. При любых обстоятельствах. И не поддаваться никаким уговорам. И они, то есть «Отряд АГ», не поддадутся, я уверен.

Полковник Рябинин молчал, наморщив лоб.

— Понимаете, Иван Петрович… Вот, скажем, охота. Например, на уток. Летит стая, у охотника двустволка, и он может произвести два выстрела по двум летящим целям. Вот и нам с вами надо выстрелить дуплетом по двум мишеням. Выстрелить и не промахнуться. Теперь понимаете?

— Так точно, Юрий Владимирович! Понимаю!

Но полковник Рябинин уже ничего не понимал…

— Теперь пресса. На все это зрелище надлежит взирать иностранным корреспондентам. Наших не подпускайте. А иностранцы пусть получат информацию через третьи руки только о факте готовящейся некой противозаконной акции, не вдаваясь ни в какие детали. И поставить их об этом в известность следует за несколько часов до события.

— Будет сделано, Юрий Владимирович.

— И наконец, последнее. Пусть завтра же этот Заглада покажет «Отряду АГ» фильм «Явное и тайное». Получите в фильмотеке. Я уже дал распоряжение.

— Слушаюсь!

— Необходимо, чтобы над этими молокососами витало облако антисемитизма. Для пользы дела, Иван Петрович, для пользы дела.

— Я понимаю.

Однако вид у полковника Рябинина был, мягко говоря, несколько растерянным.

— И встретимся мы с вами, Иван Петрович, завтра вечером. О часе я вам сообщу. Окончательно проанализируем всю подготовку акции.

— Разрешите идти, Юрий Владимирович?

— Да, вы свободны.

Они попрощались, обменявшись рукопожатием.

Оставшись один, Андропов несколько минут сидел в тяжелой трудной задумчивости, потом налил себе чашку крепкого чая, стал его пить мелкими глотками.

Русская партия…

Юрий Владимирович поднялся с плетеного стула и прошелся по веранде. За широкими витражами весенний день набирал силу; поднялся ветер, раскачивая ветки голых деревьев. Вдалеке, за клумбами и яблонями, розово-бело светили стволы берез.

И кто-то мелькнул там, среди этих стволов-свечей. Девичья фигура в старом демисезонном пальто? А в ушах или, может быть, в сознании прозвучал голос, полный недоумения, ужаса и отчаяния: «Зачем ты это сделал, Юра?!»

«Нет, нет! — Председатель КГБ энергично тряхнул головой, и видение исчезло.— Итак, Русская партия. Я ее создал, я и… Что-то подобное сказано, кажется, Гоголем. Пора! Пора наших «русистов» окончательно посадить на цепь. Или — джинна загнать обратно в бутылку. Будет нужда — выпустим. Но — на поводке, на коротком поводке. И акция двадцатого апреля — впечатляющий повод. Надо, чтобы был впечатляющим,— поправил себя Юрий Владимирович, осознавая, что им начинает овладевать возбуждение.— И это, полковник Рябинин, будет первым нашим выстрелом по первой мишени».

«Впрочем, нет, я не могу сказать, что создал их на голом месте,— рассуждал про себя Андропов, медленно шагая по веранде из угла в угол.— Все это возникло еще при моих предшественниках, при Шелепине, «железном Шурике», и Семичастном. Да нет же! — Он даже остановился возле стола, машинально потрогав бок самовара, который был еще горячим, и Юрий Владимирович быстро отдернул руку.— Раньше всех эти карты из колоды вынул Иосиф Виссарионович, он еще тогда, во время войны, прозрел. Гений! Гений… Обращение к церкви, к русской идее. Как там у него? «Пусть вдохновляют вас в этой войне деяния наших великих предков, Александра Невского и Дмитрия Пожарского, Александра Суворова и Михаила Кутузова…» Примерно так. Чьи еще имена тогда он перечислил? Не помню. Надо заглянуть в Собрание сочинений. А потом, после войны?» Это сейчас, 18 апреля 1982 года, Юрий Владимирович уже окончательно понимал тактику и стратегию Великого Замысла товарища Сталина: он соединил в логический ряд три послевоенные акции вождя. Первая — борьба с космополитизмом, и почва удобрена, русский народ созрел. Только теперь Председатель КГБ осознавал, какой это был точный расчет. Далее — вторая акция: «дело кремлевских врачей». За ней должна последовать третья акция: грядет грандиозный процесс (процесс века?), естественно, открытый; все подготовлено: у наших писак отточены перья, у радиодикторов луженые глотки, кинорепортеры в состоянии боевой готовности номер один. И после трех действий этой еще не виданной миром исторической драмы режиссером-постановщиком задуман ошеломляющий финал, к которому тоже все подготовлено: места для нового проживания «малого избранного народа», войска для конвоя, сотни составов из теплушек (опыт есть, русские люди! Все будет сделано четко, без особого шума).

Смерть режиссера-постановщика оборвала спектакль: занавес опустился после второго действия.

…В конце шестидесятых годов, начиная борьбу за новую идеологию общества, создавая для этого Русскую партию, Андропов еще не пришел к постижению сталинского триптиха с заключительным финалом: борьба с космополитизмом — «дело кремлевских врачей» — готовящийся «процесс века» и финал: репатриация евреев из крупных городов России. А в итоге создание вместо голой коммунистической идеологии новой, русско-национальной; пробным камнем в этом нелегком «деле» было обращение за «духовной» помощью к церкви во время Великой Отечественной войны, обращение к религиозным и патриотическим чувствам русского народа, семена которых заложены в историческом прошлом государства Российского.

Только теперь, в начале восьмидесятых годов, Юрию Владимировичу Андропову окончательно открылось все, все Э Т О.

«Да,— думал Председатель КГБ, отпивая из чашки,— смерть Сталина оборвала осуществление великого замысла. А оголтелый и невежественный атеист Хрущев все вернул на круги своя, продолжив прерванную было ленинскую борьбу с «мракобесием» и «опиумом для народа» — Русской Православной Церковью».

Андропов сел на мягкий диван, стоящий у стены, и потрогал свой пульс на левой руке — сердце скакало галопом. «Спокойно, спокойно!… И все же это так: он не успел, а у меня не получилось. Стоп, стоп! Зачем же так? Во-первых, она есть — Русская партия, и пока что я управляю ею. Правда, некоторые «молодые князья» уже повскакивали в седла и рвутся… Нет, нет, не в бой, а к власти. Постой, постой! Откуда эти «молодые князья»? Да, это же у одного нашего поэта… Забыл фамилию. А короткую встречу с ним помню, кажется, на приеме в какой-то военной академии. Высокий, худой, со злым, резким, вдохновенным лицом. Как там? Сейчас, сейчас… Эти стихи он и читал там, в академии, ему аплодировали стоя, и кто-то с балкона крикнул: «Да здравствует русская армия!» — Председатель КГБ напряг свою могучую изощренную память, и поэтические строки всплыли:

«Есть. Князья в седлах уже есть, взгромоздились,— думал и с иронией, и с чувством тревоги Юрий Владимирович,— Только поход, похоже, задуман короткий — в Кремль и на Старую площадь. Поэтому, князья мои славные, лошадей в стойла, а сами… Посмотрим. Скорее всего, в пешем строю и по указанному маршруту. Вон министр обороны жалуется: все больше военных округов, в которых полностью не укомплектованы штабы. Все норовят остаться в Москве, в Генштабе, а то и повыше забраться…»

…В мае 1967 года Юрий Владимирович Андропов возглавил Комитет государственной безопасности Советского Союза, сменив на этом посту разжалованного Семичастного. «В связи,— говорилось в решении Политбюро,— с серией крупных провалов советской разведки в Западной Европе» и «за раздувание мелких дел». Но была и другая, главная, причина низвержения Семичастного с Лубянки — он состоял в дружбе, ходил в единомышленниках с Александром Шелепиным, своим предшественником в КГБ, который, будучи членом Политбюро, в момент исторического заседания своих коллег по высшему партийному органу, в мае шестьдесят седьмого, находился в больнице на операции по случаю обнаружившегося аппендицита. Все дело в том, что Леонид Ильич Брежнев видел в Шелепине — и не без основания — основного своего соперника, а значит, врага в борьбе за верховную власть. Эта борьба на кремлевских холмах не утихала — и не утихнет — никогда. Принятым решением Политбюро бывший «железный Шурик» лишался главной своей силы и опоры — могущественные органы государственной безопасности больше не служили ему.

Став Председателем КГБ,— надо сказать, это назначение для Юрия Владимировича было полной неожиданностью,— Андропов первый год на новом посту посвятил изучению своего нового хозяйства, гигантского и зловещего, и постижению страны, партии, общества в целом изнутри — «глазами» КГБ: к нему стекалась информация о положении дел во всех сферах жизнедеятельности советской империи — горы информации, тонны, монбланы информации, причем из первых рук, никем не искаженной. И он кропотливо, въедливо, с фантастической энергией изучал ее, систематизировал, делал выводы. А еще была в тот первый год, естественно, и текущая работа, которая требовала внимания, энергии, напряжения.

«…Как я только выдерживал этот ад? — подумал сейчас Председатель КГБ, сидя на веранде своей государственной дачи и наблюдая, как два воробья что-то азартно обсуждают на карнизе крыши.— Возраст, здоровье. Тогда еще был резерв и того и другого…»

Наконец однажды ранним-ранним утром в своем огромном кабинете на Лубянке, он, стоя у окна и видя перед собой площадь Дзержинского, совершенно пустую и мокрую (была весна, начало мая, в Москве шел дождь), сказал себе: «Достаточно. Ставлю точку. Теперь я знаю все».

Перед Юрием Владимировичем-Андроповым разверзлась бездна. И на краю этой бездны балансировала его родина, великая держава с тысячелетней историей, созданная гениальными предками. Да, да! Все равно великая — по экономическому потенциалу, по военной мощи, по природным и людским ресурсам. Но теперь он знал (во всяком случае, он был убежден, что знает) все ее изъяны, болезни, пороки. В принципе все это можно победить: и болезни, и пороки, и изъяны. Надо только найти рецепт. И Юрий Владимирович Андропов нашел его! Так казалось ему в то московское дождливое утро 1968 года. Фундамент… Возродить, вернее, создать заново фундамент. А сейчас вместо него — пустота, вакуум. Вернее, два вакуума: отсутствие сильной, авторитетной, энергичной власти, державной власти — и отсутствие идеологии или веры. Или так: идеология есть — идеология коммунизма. А в его постулаты Юрий Владимирович верил в 1968 году, свято верит в них и сейчас. Но эта идеология — осознал он в конце первого года пребывания в должности Председателя КГБ — практикой жизни дискредитирована, более того, надо правде смотреть в лицо — втоптана в грязь. В обществе, в народе веры в коммунизм нет. Значит, эту идею, это великое учение надо оплодотворить новой идеей, оживить ее новой сильной кровью. «И я нашел ее,— сказал себе Юрий Владимирович Андропов много лет назад в своем кабинете,— эту вторую идею, которая, объединившись с коммунистической доктриной, даст ей новую жизнь, вернет прежде всего русскому народу веру в наши идеалы».

«…Я нашел ее, спасительную вторую идею,— подумал он сейчас, горько усмехаясь, сидя на диване и наблюдая за парой воробьев, у которых темпераментный разговор перешел в драку,— Но, найдя, я воспринял великую могучую идею русской государственности, державности как статику, оторвав ее от людей, от свойств нашей подлой породы».

Надо сказать, что первый вакуум в фундаменте страны — отсутствие настоящей власти — Андропов ощутил давно: еще во время драматических событий в Венгрии 1956 года, в бытность его послом в Будапеште. Тогда он почувствовал вялость, нерешительность и даже страх и самого Хрущева, и его окружения — в ответственнейший момент, когда надо принимать жесткие решения. С годами, особенно после перехода в КГБ, он убедился: вместе с физическим дряхлением кремлевских старцев дряхлеет верховная власть, становится ненавистной и презираемой в стране и посмешищем — вместе со страхом — для Запада. От впадающих в маразм и слабоумие верховных олигархов с кнопками для пуска ракет с ядерными боеголовками можно ожидать всего.

«Страну, державу спасет только сильная власть, централизованная, вызывающая уважение у своего народа и страх у наших противников,— так он сказал себе в то мокрое утро,— И этой властью буду я. Я спасу Отечество. Необходимо спешить. Времени остается мало. Год, два — больше потратить на э т о я не имею права».

Как ошибался четырнадцать лет назад Юрий Владимирович Андропов! Феномен власти, притом власти неограниченной, им еще тогда не был постигнут. Но первое, за что надо браться немедленно,— когда ты станешь главой этого великого и несчастного государства — второй вакуум в его фундаменте, занимающий в этой пустоте основное пространство,— отсутствие национальной идеи, она всегда определяла и будет определять судьбу всей многоязычной державы. Мы соединим идею русской державности с коммунистической доктриной — вот она, новая кровь для великого бессмертного учения. И — победим! Победим во всем мире. Что? Что там говорят из-за «бугра»? Имперская идея? Пусть! Так оно и есть! Мы, русские,— имперский народ, наши предки и современники создали величайшую в мире империю, последнюю на современной карте земного шара. Мы сохраним ее и приумножим. В этом можете не сомневаться.

Юрий Владимирович Андропов был с комсомольских лет убежденным державником, патриотом Русского государства,— «от океана до океана».

Итак, вперед!

Без колебаний и сомнений.

«Я спасу Россию!» — думал тот, пятидесятичетырехлетний Юрий Андропов, еще полный сил, и физических и духовных, стоя у окна своего кабинета. На площади Дзержинского появились машины, открылась станция метро, и к ее дверям потянулись первые пассажиры.

«Я сделаю все, чтобы спасти Россию,— думал сейчас Председатель КГБ, взглянув на часы («Через двадцать минут придут врачи»).— И я спасу ее, если судьба, после того как полная власть будет у меня в руках, даст мне хотя бы три года. Лучше — пять лет».

…Но, вооружившись русской идеей, начав создание Русской партии (не основанной, конечно, на членстве и уставе, а предлагающей объединение единомышленников-«заединщиков» — появится позже термин в одном из «патриотических» журналов), Председатель КГБ учел горький опыт своих предшественников, Шелепина и Семичастного: оба они были открытыми сторонниками русской державности и не скрывали своих взглядов и пристрастий. За что и поплатились. Во всяком случае, одна из основных причин, повлекших изгнание бывших руководителей КГБ с кремлевского Олимпа и из верховной власти, была их приверженность именно русской идее и поддержка тех сил, которые ее исповедовали. Андропов, изучая ситуацию и собранные документы, понял это, хотя и не находил — пока — ответа на вопрос: «Почему?» Поэтому осторожно, постепенно взявшись за создание Русской партии, Юрий Владимирович старался оставаться по возможности в тени: ни в Политбюро, ни в ЦК об этой специфической его деятельности не знали — никаких документов, зримых акций со стороны Председателя КГБ в столь щепетильной сфере общественной жизни страны замечено не было. Может быть, только самые дальновидные догадывались, но — молчали.

Была и вторая причина, заставившая Андропова создавать Русскую партию пока подпольно: в самом начале этой работы он почувствовал устойчивое сопротивление на самом верху. Почему? Сразу и здесь он не смог разобраться…

Важно и еще одно обстоятельство. Опять же с первых шагов на пути создания новой идеологии (для фундамента, для фундамента державы!) Председатель КГБ столкнулся с открытыми противниками русской идеи в среде, с которой и было призвано бороться его ведомство внутри страны и за ее пределами — в среде диссидентов. В ней было немало людей еврейской национальности. В процессе создания Русской партии неизбежно и неотвратимо возник — не мог не возникнуть — проклятый для России (а может быть, и не для одной России) «еврейский вопрос». Казалось бы, интересы сомкнулись: его, Председателя КГБ, и кремлевских старцев, которые в набирающем силу диссидентском движении («Где одни евреи»,— обменивались мнением на своих заседаниях члены Политбюро, правда, в отсутствие Леонида Ильича Брежнева) видели основную внутреннюю угрозу стабильности Отечества, и прежде всего, конечно, своей власти.

Юрий Владимирович Андропов сделал первый крупный шаг — и на пути создания благоприятной ситуации для Русской партии, и, казалось бы, ублажающей Брежнева, его окружение и их клевретов: в его ведомстве был составлен «черный список» самых «оголтелых» диссидентов и передан в Политбюро на утверждение… На утверждение права произвести аресты всех перечисленных лиц с дальнейшим возбуждением уголовных дел, «возможных нескольких показательных судебных процессов»,— писалось в сопроводительной записке. И тогда с диссидентством, этой пятой колонной внутри государства, будет покончено. Если не навсегда, то на несколько ближайших лет, может быть на десятилетие.

«Черный список» был отвергнут — без комментариев, но твердо.

И опять Председатель КГБ был в полном недоумении: «Почему?…»

До конца разобраться в ситуации Юрий Владимирович не успел, хотя кое-что начал понимать — в его трудные размышления вмешались грозные события: августовской ночью 1968 года советские танки вошли в Чехословакию, подмяв своими гусеницами «пражскую весну». «Танки идут по Праге, танки идут по правде…»

Зыбкую атмосферу неустойчивости, брожения, первоначальной паники, а затем скрытой от общественности свары на верху — из-за чехословацких событий — Андропов решил использовать в своих целях: он выпустил силы Русской партии из подполья (или полуподполья), где они пока пребывали, стремясь вырваться оттуда для активной деятельности — во благо «Великой России».

А эти силы — Председатель КГБ уже полностью владел информацией, имел устойчивые надежные контакты — были сосредоточены в трех средах. Это национал-шовинисты в гражданских кругах, прежде всего в так называемой творческой интеллигенции: писатели, журналисты, художники, артисты, а также представители технической элиты, в основном связанной с военно-промышленным комплексом; затем армия (пожалуй, там — в Министерстве обороны, в Генштабе, в штабах всех родов войск — были основные боевые резервы Русской партии); наконец, это его, Юрия Владимировича Андропова, ведомство на Лубянке: уж он-то за год изучил настроения вторых и третьих — по рангам — лиц после него в кабинетах КГБ.

Теперь предстояло объединить все эти три силы в один могучий кулак.

…Председатель КГБ полулежал на диване, на веранде своей дачи. Поднималась тупая, саднящая боль в левом боку, в области почки.

«Скорей бы приехали!» — Юрий Владимирович взглянул на часы.

Воробьи с карниза улетели, весеннее солнце ушло за крышу, на взрыхленных клумбах лежали резкие, контрастные тени от яблонь.

Сейчас, вспоминая свой долгий тяжкий путь, путь длиною в пятнадцать лет, наполненный одним: борьбой, борьбой, борьбой! (и враги со всех сторон), прогнозируя в уме ближайшие события и предчувствуя близкую развязку («Больше ошибаться нельзя»), Андропов вспомнил встречу, случившуюся в 1968 году, во время подавления «пражской весны», «когда мы…— Председатель КГБ горько усмехнулся,— вышли из подполья».

К нему на аудиенцию запросился журналист, начинающий писатель, сценарист, их бывший агент в Англии, который завалил — еще при Семичастном — ответственную и, казалось, блестяще подготовленную операцию. После чего он был разжалован и приносил пользу Комитету лишь в качестве секретного сотрудника, или «сексота», на Высших литературных курсах при Союзе писателей СССР, где числился слушателем.

Изучив досье Сергея Дмитриевича Жаковского, Андропов в тот день с интересом ждал визитера — из документов возникала довольно любопытная фигура. Юрий Владимирович в каждом русском патриоте, с которым ему доводилось встречаться впервые, старался доискиваться первопричин национал-шовинистического «миросозерцания». Судя по документам, в случае Сергея Дмитриевича Жаковского кое-что в этом плане просматривалось.

Дело в том, что доморощенный литератор рвался на прием к Председателю КГБ с идеей документального фильма, «сверхзадача которого,— говорилось в письме на имя Андропова,— раскрыть глаза русскому народу. Показать ему, кто повинен во всех наших национальных бедах». Замысел фильма пришелся по душе начальнику Политического управления армии и военно-морского флота генералу Алексею Алексеевичу Епишеву, с которым в ту пору Юрий Владимирович поддерживал тесный контакт, все на той же почве «русской идеи», фанатичным и целеустремленным сторонником которой был генерал Епишев. Он и выхлопотал своему протеже эту встречу у Председателя КГБ. В тот день Алексей Алексеевич — по личной просьбе — тоже присутствовал в кабинете Андропова, видимо желая всячески поддержать молодого сценариста с его патриотическим замыслом.

Сергей Дмитриевич Жаковский явился в срок, минута в минуту.

В кабинет вошел высокий, вкрадчивый, улыбающийся молодой мужчина, и первое, что бросилось в глаза,— это несколько бугристая, нездоровая кожа на его лице. Потом внимание останавливалось на его серых, быстрых, умных глазах, главным выражением которых была настороженность. Пожатие его руки было сильным, энергичным, но ладонь оказалась влажной от пота («Волнуется»,— подумал Андропов и потом, когда гость был усажен на стул, незаметно вытер руку носовым платком под своим столом).

— Располагайтесь, Сергей Дмитриевич,— сказал Андропов, внимательно наблюдая за гостем,— И — рассказывайте. В нашем распоряжении около получаса. Извините, во времени ограничен.

— Понимаю, понимаю! — заспешил бывший агент КГБ, а теперь литератор и сценарист Жаковский,— Собственно… Суть я изложил в письме. Его можно рассматривать как заявку на задуманный фильм. Рабочее название «Явное и тайное». Надеюсь, оно и останется. Если, конечно, мне будет позволено снять этот фильм,— Сергей Дмитриевич (было ему лет тридцать, может быть, чуть больше) перевел дух и облизал бледные губы.

— Расскажите подробней о задуманном фильме,— попросил Юрий Владимирович.

— Ты, Сергей, изложи, как мне,— пришел на помощь своему протеже генерал Епишев.— Не тушуйся. Мы тут все свои.

— Слушаюсь, Алексей Алексеевич! — воспрянул духом писатель Жаковский.— Значит, так… Представьте… Это начало фильма, запев. На экране — цветущее дерево, приносящее замечательные плоды. Перед зрителем образ России — древо русской жизни, сильное, крепкое, животворящее… И вот…— Глаза сценариста засверкали ненавистью.— И вот на ветвях прекрасного дерева нашей русской жизни появляется паутина. Сначала она опутывает нижние ветки. Потом поднимается все выше и выше…— В голосе Сергея Дмитриевича зазвучали трагические ноты.— Представляете?… О горе! Паутина добралась до вершины! Она опутала все дерево. Звучит траурная музыка. Что-нибудь из русской классики — Глинка, Бородин, Рахманинов. Будем искать. Зрительный зал замирает: по паутине карабкаются они, мерзкие твари, со всех сторон, со всех сторон!…

— Кто? — перебил Председатель КГБ.

Быстро взглянув на генерала Епишева и получив одобрительный кивок («Не церемонься, парень. Вперед!»), Сергей Дмитриевич Жаковский рявкнул:

— Известно кто, Юрий Владимирович! Евреи!

— Понятно,— спокойно, невозмутимо сказал Председатель КГБ.— А теперь конкретизируйте…— Андропов помедлил.— Кого увидят зрители на экране? Какой конкретный документальный материал?

— Да, да, Юрий Владимирович… Сейчас…— Сценарист открыл портфель, с которым пожаловал, стал в нем рыться,— Вот наброски сценария, основные факты и персонажи.

Последовал хотя и несколько сбивчивый, но напористый рассказ, сопровождающийся ремарками типа: «Здесь — зрительный ряд: фотографии, архивные документы, есть кое-что в кинохронике тех лет, как фон. А вот тут уже съемки советских операторов, имеется материал в спецхране Белых Столбов. Мне бы допуск. (Генерал Епишев: «Будет тебе допуск».) Для этого сюжета я раскопал свидетеля. Правда, старухе девяносто лет и требует денег вперед, зато уж скажет так скажет!» Ну, и так далее.

Действующие лица — соответствующие: эсерка Каплан, стрелявшая в Ленина («Доподлинно известно: сионисты уже тогда руководили всеми покушениями на лидеров молодой Советской России»); Лев Троцкий, «ренегат», предатель: создав Красную Армию, завоевав в ней изощренными, чисто семитскими способами популярность, поставил скрытую цель: постепенно занять в армии первого в мире государства рабочих и крестьян все командные посты евреями и, таким образом, подчинить ее интересам всемирного жидо-масонского заговора (слушая все это, Андропов подумал: «Да он сумасшедший»); Голда Меир — из далекого Израиля ведет руководство всем диссидентским движением в Советском Союзе, финансируются все их акции, выпуск подрывной литературы («Что-то тут есть!» — подумал тогда Юрий Владимирович, слушая разбушевавшегося сценариста: «Да у меня соответствующего материала об этом вонючем, пропахшем чесноком Израиле на три зубодробительных серии!»).

Аудиенция длилась уже сорок минут, и Председатель КГБ прервал словоизвержение писателя Жаковского вопросом:

— Сергей Дмитриевич, а лично вы от евреев пострадали?

— Пострадал? — По бугристому серому лицу сценариста и борца за права русского народа пошли розовые пятна.— Это вы называете — пострадал? Да они уже десять лет душат мое творчество! Не дают мне хода! Мои произведения, посвященные русской истории, нашей культуре, величию русского духа, вызывают у них ярость!

— У кого у них? — сдержанно, спокойно спросил Андропов.

— У жидов! — Писатель Жаковский клокотал: казалось, еще немного — и черные силы, распирающие его, разнесут в клочья длинное худое тело,— Юрий Владимирович, дорогой, да они во всех журналах, издательствах, на руководящих постах…

— Успокойтесь, Сергей Дмитриевич. Вот выпейте-ка воды.— Председатель КГБ с брезгливостью смотрел, как желтые зубы стучат о край стакана,— И вы явно преувеличиваете…

— Если я преувеличиваю,— сценарист и сексот в одном лице никак не мог успокоиться,— то самую малость! Вот такую малость,— Руками была изображена какая-то непонятная фигура,— Я вам сейчас с фактами в руках, на собственном примере… Мое историческое эссе…

— Все, все, Сергей Дмитриевич,— перебил Андропов.— Я вас понял. Мы тут обсудим вашу заявку и примем решение. Вам позвонят.

— Что, я… я свободен?

— Да, вы свободны.

— До свидания…— Вид у писателя Жаковского был растерянный и жалкий.

— Будьте здоровы.

Юрий Владимирович на прощание руки визитеру не подал. Глядя на хозяина кабинета, не сделал этого и генерал Епишев.

Сергея Дмитриевича как ветром сдуло, будто его и не было.

— И такой человек у Семичастного работал агентом,— вздохнул Председатель КГБ.

— Тем не менее, Юрий Владимирович,— сказал Алексей Алексеевич Епишев с еле уловимым напором,— идею создания подобного фильма надо поддержать. Такой фильм нужен.

— Кому? — спросил Андропов.

— Народу. Русскому народу. А уж нашей армии — это точно. Смею вас уверить.

…Документальный фильм «Явное и тайное» Сергеем Дмитриевичем Жаковским был снят, и на первом просмотре, естественно, присутствовали «крестные отцы» этого шедевра антисемитизма Епишев и Андропов.

Рядом с Юрием Владимировичем в битком набитом просмотровом зале сидел генерал Епишев и от удовольствия и возбуждения часто потирал руки. Фильм был сделан эмоционально, с напором, вдохновенно. Несколько раз возникали короткие аплодисменты. Или вдруг в задних рядах — там сидели молодые специалисты, уже прошедшие соответствующую подготовку, которыми Председатель КГБ собирался укомплектовать многочисленные отделы создающегося по его инициативе Пятого управления («работа с творческой интеллигенцией»),-раздавались крики: «Правильно!», «Браво!»

Юрий Владимирович морщился, настроение портилось, началась мигренная боль в висках.

Кончился фильм, и грянула восторженная овация.

Сергей Дмитриевич Жаковский, всклокоченный, с пылающим бугристым лицом и безумными глазами, принимал поздравления, жал руки, отвечал на вопросы. Он чувствовал себя победителем.

Обсуждение фильма должно было состояться тут же, в кабинете директора клуба КГБ, в узком кругу, чтобы выработать рекомендации для следующей, уже высшей партийной инстанции — дать зеленый свет фильму «Явное и тайное» или не дать.

— Обсуждайте, товарищи, без меня,— сказал Андропов.

И сразу возникла тишина. У создателя фильма вытянулось лицо.

Председатель КГБ вышел из зала.

А потом, когда он и генерал Епишев встретились с глазу на глаз, Юрий Владимирович сказал:

— Я категорически против показа этого патологического фильма широкой аудитории. Он вообще не должен появиться на экранах.

— Почему? — потемнев, насупившись, спросил Алексей Алексеевич.

— Во-первых, он — фальшивка и фальсификация не меньше чем на пятьдесят процентов. Пока ваш Жаковский трудился над этим шедевром…

— Он не столько мой, сколько ваш, Юрий Владимирович,— перебил генерал Епишев.

— Пусть! — ожесточился Андропов,— Не в этом сейчас дело. Так вот… За это время я тоже изучал соответствующие документы и материалы. Во-вторых…— Председатель КГБ подыскивал слова,— этот фильм — прямой призыв к насилию.

— Что вы имеете в виду? — повысил голос начальник Политического управления армии и военно-морского флота.

— Вот что я имею в виду…— Председатель КГБ говорил спокойно и ровно.— Фильм Сергея Жаковского — подстрекательство к еврейским погромам. Ему лучше бы подошло название «Бей жидов, спасай Россию!». И свое мнение я выскажу и в ЛИТО, и в идеологическом отделе ЦК партии.

— Это ваше право, Юрий Владимирович,— тоже спокойно, овладев собой, сказал генерал Епишев.— Но в армии, командному и офицерскому составу, в военных академиях фильм «Явное и тайное» будет показан.

Андропов промолчал. Не с этого ли разговора началось охлаждение в отношениях Председателя КГБ и главного политического комиссара Вооруженных Сил Советского Союза?

Нет… Пожалуй, нет. Тогда, в конце шестидесятых годов, Юрий Владимирович Андропов только приближался к постижению тандема «Армия — «русская идея» (или, если угодно, Русская партия) в контексте борьбы за верховную власть.

…Фильм Сергея Жаковского «Явное и тайное» был запрещен, не попал в прокат по кинотеатрам страны, не появился на экранах телевизоров, зато ему было дано «добро» в Вооруженных Силах Страны Советов, в которых, кстати, цензурой, введенной по личной инициативе генерала Епишева, в это же самое время были запрещены «либеральные» журналы «Новый мир» и «Юность»: если у солдат и офицеров обнаруживались крамольные журналы, подрывающие, по глубокому убеждению Алексея Алексеевича, моральный и патриотический дух Советской Армии,— эти солдаты и офицеры подвергались наказаниям.

…Прошли годы, прошло тринадцать лет. Изменился Председатель КГБ. Изменились его взгляды и убеждения. «Еврейская карта» в борьбе за верховную власть — козырная карта. В этой беспощадной борьбе все методы — и карты — хороши. Логическая цель сталинского триптиха с финалом была изучена и осмыслена. Девятнадцатого апреля 1982 года, завтра вечером, «Отряду АГ» покажут фильм Жаковского (жив курилка!) «Явное и тайное». Покажут перед акцией, которая позволит Председателю КГБ свое уже взрослое детище — Русскую партию — посадить на короткую цепь, а может быть, вообще загнать обратно в бутылку и крепко закупорить ее. До поры. Конечно, до поры. За дальний горизонт истории не заглянешь. Но Юрий Владимирович чувствовал, осознавал: силы, взращенные «русской идеей», в критический момент — а какой политик от него гарантирован? Да еще в России! — могут понадобиться. Понадобятся… И потом…

…Юрий Владимирович, лежа на диване, прислушался. Кажется, подъехала машина?

«И потом,— подумал Председатель КГБ,— если бы я не контролировал Русскую партию,— что бы происходило? Она бы все равно саморазвивалась, подпольно и опасно. А в критической ситуации носители «русской идеи» способны дестабилизировать обстановку в стране, взорвать общество изнутри».

Осторожно открыв дверь, вошла Татьяна Филипповна, сказала:

— Юра, врачи ждут. Все подготовили на зимней веранде. Там удобней. Привезли какой-то новый аппарат, японский. Как ты себя чувствуешь?

— Вполне, вполне.— Юрий Владимирович медленно поднялся с дивана, стараясь не морщиться от раздражающей боли в боку.— Скажи им: я сейчас.

Жена с озабоченным, усталым лицом ушла.

…Медицинские процедуры были долгими, некоторые мучительными. Лежа в миниатюрной реанимационной камере, Юрий Владимирович, стоически перенося боль, старался думать о делах, о своем и отгонял от сознания рыбинские воспоминания, которые снова ломились наружу из тайников памяти.

…Да, в 1968 году, во время подавления «пражской весны» в Чехословакии, Русская партия с санкции КГБ была выпущена на свободу, «на вольный российский простор»,— сказал кто-то из высшего руководства ведомства на Лубянке во время собрания в кабинете Андропова, когда принималось это решение.

Прежде всего были открыты шлюзы для писателей, журналистов и издателей «патриотической» ориентации: в журнале «Москва» печатается опус Альфреда Розерберга — откровенный фашистский манифест с доминирующей идеей — «культ великой нации», которой мешает, вредит в ее могучем, территориально расширяющемся развитии «малый народ», то есть евреи. Журнал «Огонек» широко цитирует теоретика фашистской идеи Вернера Зомбарта; доктрина проста как мычание: фашизм — это идеология «великого народа», которому свыше предписано очистить себя от «блох», покрывших его тело. В «Комсомольской правде» публикуется статья, в которой скрупулезно подсчитано, сколько евреев, полуевреев, выкрестов работают в американском правительстве; аналогия прозрачна, напрашивается сама собой: русские люди! Загляните в советскую историю начиная с семнадцатого года, и вы увидите, кто правит вами, кто великую Россию довел до жизни такой.

За газетами и журналами спешат издательства. «Давайте, ребята! — слышат там поощрительные клики с Лубянки.— Куйте, будите, открывайте! Мы с вами! Послужим матери — России». И ребята «куют»: в издательстве «Молодая гвардия» стотысячным тиражом выходит книга «Чужие голоса в эфире» (темпераментный, горячий рассказ о том, как вездесущие евреи захватили в США радио, телевидение и прессу. А у нас? Думай, думай, русский человек!). В том же издательстве появляется книга Леона Корна (он же Лев Корнеев, русский по национальности) «Легенда Израиля и действительность»: оказывается — свят! Свят! Свят! — более ста тысяч иранских евреев являются тайными агентами Израиля и шпионят, заразы, в пользу самого государства иудейского, а заодно горбатятся, суки, на Китай и США. Каковы выродки, а? («Эта книга,— следует приказ генерала Епишева, — должна стоять на полках всех армейских библиотек».) Появляется в «Воениздате» произведение Ивана Артамонова «Оружие обреченных», из которой ошеломленный советский читатель узнает, что сионисты всех мастей и во всех странах приветствовали приход Гитлера к власти и после этого прихода вовсю сотрудничали с гестапо, СС и абвером, обделывая под их крышей свои мерзкие делишки; Вильгельм Канарис, оказывается, засылал шпионов еврейской национальности в страны антигитлеровской коалиции; сионистские выродки по собственному желанию ехали в лагеря смерти Освенцим и Майданек и принимали участие в массовом уничтожении людей всех национальностей, прежде всего, конечно, русских, но и своими единокровниками, то есть евреями, не брезговали. (Да это что же такое творится, граждане? Согласитесь: у любого русского человека волосы встанут дыбом!)

Это лишь примеры. На книжный и журнальный рынок Советского Союза хлынул поток, весьма обширный, антисемитских «творений» отечественных писателей и журналистов. И переводы трудов зарубежных авторов, теоретиков (да и переживших трудные послевоенные годы практиков) фашистской идеологии.

Шли годы. Вот и середина семидесятых. Юрий Владимирович Андропов, выпустивший в конце шестидесятых годов из подполья «русскую идею» и ее носителей, объединившихся в Русскую партию, окончательно убедился: создавать новую идеологию, то есть соединение коммунистической доктрины с русской державностыо, которая заполнит вакуум в фундаменте отечества, невозможно без антисемитизма, без еврейской карты. Таковы правила игры, такова реальность российской истории и современной жизни.

Да, да… Шли годы. И уже минули те три первые из них, которые он наивно дал себе в первый год пребывания на Лубянке для прихода к верховной власти. Движение наверх идет медленно и мучительно. Здесь только два реальных шага вперед: после XXII съезда партии Андропов в 1963 году становится членом ЦК КПСС, в 1973 году он избирается членом Политбюро.

Медленно, медленно, медленно… Время стремительно утекает — уже конец семидесятых. В экономике, во внешней политике углубляются деструктивные процессы, общество сверху — с самого верху — и до основания разъедает коррупция, азиатские, да и кавказские республики превратились в феодальные княжества, где беззаконие — закон, а первый партийный секретарь — хан или князь по средневековому образцу. Пышно расцветают национализм и сепаратистские тенденции в Прибалтике, в Западной Украине и Молдавии.

«Власть! Мне нужна вся полнота власти…»

Именно в ту пору Юрий Владимирович Андропов совершает ошибку, за которую и по сей день казнит себя. Он соглашается, используя еврейскую карту, провести акцию, направленную на дискредитацию главы государства, которую разработал его новый консультант-эрудит, доктор исторических наук, автор фундаментальных трудов об эпохе Петра Первого и Екатерины Второй, и так далее и тому подобное, ярый приверженец «русской идеи».

— Юрий Владимирович,— убеждал ученый муж,— сделав этот шаг, будем вещи называть своими именами, по моральным общепринятым оценкам, скажем мягко, неблаговидный… но ведь политика, особенно большая политика, выразимся сдержанно,— не самое чистое дело. И, Юрий Владимирович, служение Отечеству требует, как известно, жертв, и порой моральных. Так вот, сделав этот шаг, мы с вами принесем, уверяю вас, пользу нашей прекрасной родине, которая — увы! увы! — вползает в состояние стагнации. Народ, передовая русская интеллигенция, наше славное студенчество будут только приветствовать… Ведь он, мой высокий друг, уже не только посмешище страны и мира, но угроза земле русской.

Во всем этом пылком словоблудии Председатель КГБ, уже начавший терять выдержку и терпение, не мог не согласиться с заключительной тирадой своего нового консультанта.

— Хорошо, Кондрат Степанович.— Так величали консультанта, профессора, доктора наук и прочая и прочая и русского патриота,— Я изучу ваш проект. И — примем решение.

— Принимайте быстрее, Юрий Владимирович! Время, сегодняшнее время работает против нас.

«Вот с этим нельзя не согласиться»,— подумал тогда Председатель КГБ.

В конце декабря 1978 года по Москве поползли слухи о том, что жена Леонида Ильича Брежнева — еврейка. Слухи обрастали пикантными подробностями, анекдотами из семейной жизни Генсека КПСС, в которой всем заправляет жена — хозяйка, а Леня — подкаблучник, и можно предположить, что в решениях политических вопросов за Викторией Петровной не последнее слово. Весь этот бред падал на унавоженную «патриотическими» литературой и журналистикой благодатную почву, подготавливая естественную основу для следующего акта политической трагикомедии, режиссеры которой находились на Лубянке.

В январе нового, 1979 года все-все русские люди, которых «общественное мнение» (в принципе не существовавшее в Советском Союзе как действенный, влияющий на политику фактор) причисляло к элите — интеллектуальной, партийной и военной — в одночасье обнаружили в своих почтовых ящиках письмо, отпечатанное на ротаторе и подписанное никому не известным Василием Рязановым. Суть письма сводилась к следующему: в Центральном Комитете КПСС — как в сенате США — существует мощное сионистское лобби, поддерживаемое главой государства. Здоровые русские силы в ЦК и других высших партийных органах в борьбе с сионистами парализованы, так как с самого верха спущен довод: эта борьба может якобы развязать антисемитизм в стране, что, в свою очередь, остановит процесс сближения с Западом, прежде всего в области экономики, а без этого сближения, опять же якобы, мы уже не можем обойтись. «Что,— восклицал Василий Рязанов,— адресуясь к патриотическим чувствам национальной русской элиты,— у России нет своих ресурсов, специалистов, идей, людских резервов, чтобы наша экономика могуче и бурно развивалась?»

Юрий Владимирович Андропов всегда был далек от экономических проблем социализма, весьма слабо — до конца своей жизни — разбирался в них.

Не прошло и двух недель, как не только взбудораженная Москва, но и вторая советская северная столица государства, Ленинград, были засыпаны памфлетом, опять-таки отпечатанном на ротаторе,— он появился в почтовых ящиках уже рядовых советских граждан, в подъездах домов, в студенческих общежитиях, на станциях метро. В памфлете утверждалось: сионисты поставили под контроль Политбюро, а верховным сионистом там является не кто иной, как сам Леонид Ильич Брежнев. Есть в Политбюро лишь три русских человека, отстаивающие интересы Отечества: премьер Алексей Косыгин, коммунистический идеолог Михаил Суслов и руководитель коммунистов Ленинграда и Ленинградской области Григорий Романов.

…Через неделю после этого, согласитесь, чрезвычайного, почти мистического события Председатель КГБ был приглашен к Суслову.

Разговор был в стиле Михаила Андреевича — коротким, суховатым, больше говорил хозяин кабинета на четвертом этаже здания ЦК КПСС.

— Юрий Владимирович,— спросил Главный Идеолог,— какие меры вы принимаете для выявления автора и источника распространения вот этого сочинения? — На стол был выложен памфлет анонима.

Поскольку Андропов был одним из авторов «этого сочинения» и сразу стало ясно, что Михаилу Андреевичу это известно, он принял правила предложенной игры и сказал:

— Приняты, Михаил Андреевич, все необходимые меры. Ищем.

— Найдете? — Суслов усмехнулся.

Председатель КГБ развел руками:

— Стараемся. Пока единственное, что могу сказать: памфлет, скорее всего, завезен в страну из-за границы. Отрабатываем этот вариант. Но и другие тоже. Ищем распространителей.

— Ищите, ищите.— На этот раз Главный Идеолог усмехнулся откровенно.— Как это в Библии? «Взыскуй и обрящешь»? Библия…— Затянулась пауза. Суслов смотрел не на собеседника, а мимо него, как бы говоря: «Мне стыдно за вас, товарищ Андропов»,— Вот что, Юрий Владимирович… В Политбюро довольны вашей энергичной борьбой с диссидентством. Действительно, очень опасное явление. Пресекать, пресекать! — На серых щеках Суслова появился слабый румянец,— Но… Прошу вас это запомнить: Советское правительство, лично товарищ Брежнев, все члены Политбюро… Все, Юрий Владимирович, никогда не отдадут нашу идею, главную идею…

— Не совсем понимаю,— перебил Андропов, уже все поняв.

— Оставьте! — поморщился Михаил Андреевич.— И дело даже не в том, что мы, наш народ, все, все… будем продолжать строить коммунистическое общество на интернациональной основе… Дело не в этом! — Голос Главного Идеолога сорвался на фальцет.— Понимаете ли вы до конца, Юрий Владимирович, кто и с какими целями стоит за так называемой «русской идеей»? — Главный Идеолог страны вынул из ящика письменного стола лист бумаги.— У вас в армии друзья среди приверженцев этой вашей «русской идеи». Но есть и другие люди во главе с военным министром Андреем Антоновичем Гречко. Вот, полюбуйтесь, состав нового кабинета министров. Пока это «теневой кабинет». Передано мне самим товарищем Гречко. Там вы найдете некоторых своих знакомцев из вашей так называемой Русской партии.

«Значит, у него своя агентура. Давно и везде,— подумал Андропов,— Впрочем, я об этом догадывался тоже давно. А информация о «наших» в армии, исходящая от Гречко — это ГРУ».

— Поизучайте данный документ,— сказал Михаил Андреевич, передавая Андропову лист бумаги со списком членов «теневого кабинета», возникшего в недрах военных кругов, причастных к Русской партии, созданной им, Председателем КГБ.

Юрий Владимирович Андропов чувствовал себя полным идиотом. Или провинившимся учеником в кабинете директора школы.

— Эти «теневики» от политики,— сказал уже спокойно Суслов,— похоже, собираются обходиться без Коммунистической партии и Политбюро.

Тема была исчерпана. Поговорили еще о чем-то незначительном.

Пожимая при прощании руку Председателя КГБ, Главный Идеолог сказал тускло и ровно:

— Работайте, Юрий Владимирович. Мы вам полностью доверяем.

…Первым, кого обнаружил Андропов в списке «теневого кабинета», был генерал Алексей Алексеевич Епишев, и ему предназначался пост министра обороны. Далее шли имена будущих руководителей министерств, связанных с военно-промышленным комплексом, затем — будущие министры, которые встанут во главе железнодорожного транспорта, гражданской авиации, связи, всех отраслей тяжелой промышленности и топливно-энергетического комплекса страны. Все будущие министры были из высшего военного руководства Советского Союза, в генеральском звании, и подавляющее большинство этих людей знал Юрий Владимирович Андропов лично и знал их всех как активных членов Русской партии.

Так… Значит, если эти люди приходят к власти и «теневой кабинет» становится реальностью, можно свидетельствовать: произошел военный переворот, к руководству в стране пришла хунта.

Сделав такой вывод, Председатель КГБ испытал… даже не беспокойство, а скорее чувство некоего диссонанса. В чем дело?

А вот в чем. Из гражданских министров в списке «теневого кабинета» значилась только одна персона — будущий министр культуры, и им надлежало стать не кому иному, как писателю, кинодраматургу и сексоту Сергею Дмитриевичу Жаковскому.

Интересно… Зачем это, Михаил Андреевич, вам понадобилось поставить в список «теневиков», как вы изволили выразиться, только этого будущего гражданского министра?

«Я, кажется, догадываюсь,— размышлял уже совершенно спокойно Андропов, превратившись в скрупулезного аналитика, каковым он являлся по сути своей — Но надо все проверить».

На глубокую всестороннюю проверку феномена списка «теневого кабинета» министров, возникшего, по словам Главного Идеолога страны, в верхних армейских эшелонах и выявленного министром обороны маршалом Гречко, ушло две недели. К этой засекреченной, весьма специфической работе был привлечен узкий круг лиц, истинных профессионалов своего дела, полностью преданных Председателю КГБ. И эта кропотливая работа увенчалась выводом, к которому пришел Юрий Владимирович в первые часы изучения списка «теневого кабинета»: все это — блеф, ни списка «теневиков», ни военной хунты, ни заговора генералов — русских патриотов — не существует в природе. Передавая этот список Андропову, Михаил Андреевич Суслов блефовал.

Но это был мощный изощренный ход Главного коммунистического Идеолога, и, по крайней мере, три вывода сделал для себя из всей этой казуистической истории Председатель КГБ. Ему дали понять: во-первых, вся его бурная деятельность по созданию новой идеологии общества («русская патриотическая идея», соединенная с коммунистической доктриной) давно и во всех деталях известна если не всем членам Политбюро, то наверняка Брежневу и его ближайшим соратникам — Суслову, Черненко, может быть, Громыко, словом, «старожилам» Политбюро со времен низвержения Хрущева. Во-вторых, сегодняшние правители страны, а также более молодые и просто молодые силы во всех структурах власти сверху донизу, особенно в других, кроме России, республиках, не откажутся от коммунистической идеологии, стоящей на принципах интернационализма, потому что для них отказ от нее равнозначен потере своих насиженных мест. Рассуждая над этим выводом, Андропов подумал: «И здесь кроется причина их неминуемой гибели. Если не их, то тех, кто за ними придет к власти на всех уровнях». Это так, и я вынужден с этим считаться. Наконец, в-третьих. Нотабене! Самое главное! В списке «теневиков» нет имени руководителя органов государственной безопасности. Вроде бы логично: в кабинет министров не входит Председатель КГБ. Но какое новое руководство страны может обойтись без Председателя этого могущественного ведомства? Мифические «теневики», думая о будущем правительстве страны, не могли не обсуждать кандидатуру на этот пост, и по значению его имя должно было бы стоять на втором месте в списке после министра обороны. «Если не первым»,— подумал Андропов. Значит… Главный Идеолог, «серый кардинал» Суслов недвусмысленно давал понять Председателю КГБ, что, если бы Русская партия пришла к власти, он, Юрий Владимирович Андропов, остался бы за бортом политической жизни России: слишком много народных бед — и прошлых и настоящих — связано с КГБ.

Все это и раньше ощущал Юрий Владимирович. Теперь, после изучения и анализа истории с «теневым кабинетом» и после проведения глубоко законспирированной операции под кодовым названием «Тень», Андропов сделал окончательный вывод: от создания новой русско-патриотической идеологии, соединенной с коммунистической доктриной, которую он собирался внедрять силами Русской партии (и внедрял…) необходимо отказаться. Может быть, на время. Будущее покажет. Отныне основная задача — борьба за верховную власть. И вот в этой борьбе использовать какие-то элементы и «русской идеи», и Русской партии, возможно, есть смысл. Надо подумать… Нет, пока не будет резкого крена: никаких силовых разовых действий (запретить, отстранить, посадить). Будем взращенную идею как бы тормозить не торопясь. Пока, пока…

«И вот что,— сказал себе Юрий Владимирович.— Внутри Русской партии необходимо создать нечто опасно-деструктивное, но находящееся под нашим прямым контролем. На случай мер, необходимых для экстремальной ситуации».

…Встречаясь с Сусловым, Андропов никогда не возвращался, даже в приватных беседах, к пресловутому списку «теневого кабинета». Ни разу словом не обмолвился на эту тему и Главный Идеолог страны. Оба олигарха прекрасно поняли друг друга.

Притормозились патриотические и профашистские издания.

Стали появляться в прессе публикации, невнятно, с оговорками, но осуждающие антисемитизм, прежде всего на Западе, в США.

Прекратили свое существование несколько «подпольных» журналов патриотического и антисемитского толка.

Но вот же интригующее событие! Еще в конце шестидесятых годов, то есть десять лет назад, после подавления «пражской весны», памятуя о шестидневной войне 1967 года, когда Израиль разгромил арабов (то есть всемирный жидомасонский заговор как бы вышел из исторической тени на оперативный простор), во время бума и пика появления статей, книг и переводов, о которых говорилось выше,— в это достопамятное время среди упомянутых изданий возникли еще два, отпечатанных все на том же ротаторе, весьма и весьма примечательных, а именно: «Майн кампф» Адольфа Гитлера и знаменитый антисемитский фальсификат «Протоколы сионских мудрецов».

И вдруг!… Согласитесь, удивительное дело: после встречи Суслова и Андропова, на которой речь шла о «теневом кабинете», оба издания были продублированы (повторимся — через десять лет!), правда, малыми тиражами. В чем дело?

Все очень просто, мой проницательный читатель. Просто и прозаично.

В конце февраля 1979 года, в ясный предвесенний денек, когда под ярким солнышком на карнизах заблестели первые слюдяные сосульки, Юрий Владимирович Андропов в одной из загородных резиденций КГБ собрал четверых людей из «своей команды» в небольшой уютной комнате с камином. За круглым столом сидели сам глава ведомства, полковник Иван Петрович Рябинин и трое его подчиненных, все молодые люди, возраст не более тридцати лет, и одним из них был старший лейтенант Заглада Вячеслав Николаевич.

Пили чай с айвовым вареньем. На столе одиноко стояла открытая бутылка армянского пятизвездочного коньяка и пустые рюмки. К коньяку так никто и не притронулся за все время продолжительной встречи.

— Итак,— сказал Юрий Владимирович, отпивая из своей чашки ароматный чай мелкими глотками,— нам необходима эта, с позволения сказать, подпольная организация. Ее задачи в процессе уточним. Мы должны себе четко представлять ситуацию: для нас это…— Председатель КГБ помедлил, под толстыми стеклами очков глаза его заблестели,-…захватывающая игра недорослей. А для них ни в коем случае не игра, а дело. Опасное дело, во благо…— Андропов усмехнулся.— Тут может быть несколько определений. Во благо России, во благо величия русской нации. Да мало ли!

— Определения найдем,— решился вступить в разговор полковник Рябинин.

— Верно, Иван Петрович, найдем,— продолжал Андропов.— Теперь вот что…— Он достал из папки, которая лежала на краю стола, лист бумаги.— У меня в руках список лиц, которые в шестидесятые годы увлекались всеми этими сомнительными штуками… «Майн кампф», «Протоколы»… Интересовались, давайте вещи называть своими именами, фашистскими идеями. И надо констатировать, по сей день ими интересуются сотни и тысячи людей. Чтобы познакомиться со всей этой публикой, пришлось бы выписывать из архива несколько томов «дел». Но такой необходимости нет. Список, который у меня в руках, невелик, в нем те наши граждане, которые занимали — большинство из них и сегодня занимает — высокие посты в государственном аппарате и в партии, вплоть до ЦК… Так вот… Минуло десятилетие. У этих товарищей подросли дети. Желательно, чтобы они попали в создаваемую организацию. Как вы понимаете, для контроля изнутри. Думаю, задача только на первый взгляд может показаться трудновыполнимой. Я просто уверен, что в большинстве случаев родители или родитель делятся со своими подрастающими чадами политическими взглядами и убеждениями. Политические споры-разговоры сейчас в моде.

— Кухонные разговоры,— вставил кто-то из подчиненных полковника Рябинина.

— Надо приступать к делу немедленно,— продолжал Андропов.— Кто непосредственно займется…

— Вот старший лейтенант Заглада,— поспешил полковник Рябинин.— У него есть опыт. Помните, Юрий Владимирович, националистическое молодежное подполье во Львове? Ведь как они там развернулись! Пока не оказался в их рядах Вячеслав Николаевич. Ведь он…

— Помню, помню,— перебил Председатель КГБ, еле заметно поморщившись.— И с чего собираетесь начинать, Вячеслав Николаевич?

— Думаю, по уже отработанной и оправдавшей себя схеме,— насупил брови старший лейтенант Заглада. Он был могучего спортивного телосложения, белобрыс, красив,— Сначала, не торопясь, подберем ребятишек… Начнем с литературы, пусть почитают…

— Она у тебя уже имеется,— вставил полковник Рябинин.

— Имеется,— согласился Вячеслав Николаевич.— Тем более это книжечки, которые родители, упомянутые вами, Юрий Владимирович, в свое время почитывали. Могут возникнуть семейные дискуссии. Ну, тут будем работать не по шаблону. Далее. Потребуется спортивный зал и пара уютных комнат, лучше бы где-нибудь за городом, от посторонних глаз подальше, но недалеко от Москвы.

— Тут, Слава,— засмеялся полковник Рябинин,— нет проблем!

— Что вам необходимо еще? — спросил Председатель КГБ.

— Я вот тут, Юрий Владимирович, набросал план ближайших мероприятий.

Разговор, посвященный созданию подпольной молодежной организации в недрах дышащей на ладан Русской партии и впоследствии получившей название «Отряд АГ», затянулся на несколько часов.

…Минуло почти два года. Русская партия — впрочем, сейчас это не точное определение: лишившись мощной поддержки Председателя КГБ, теперь это было скорее движение, разрозненное, не объединенное организацией, импульсивное,— тем не менее это движение продолжало существовать, особенно в среде творческой интеллигенции. По-прежнему выходили патриотические журналы. В издательстве «Современник» продолжали издаваться книги соответствующего направления, правда, откровенно антисемитские и профашистские творения в списках изданных и анонсированных произведений отсутствовали.

И тем не менее, тем не менее…

Все ближе продвигаясь к верховной власти, Юрий Владимирович осознавал или, правильнее сказать, чувствовал: за продолжающей действовать, хотя и более осмотрительно, русской державной идеей стоят силы — и в среде интеллигенции, и по-прежнему в армии, и в высших партийных сферах — враждебные ему. И — опасные.

Поэтому, решил хозяин Лубянки, настал срок действовать энергично и решительно.

Из Записки в Политбюро Председателя КГБ Ю. В. Андропова от 28 марта 1981 года:

«…В последнее время в Москве и ряде других городов страны появилась новая тенденция в настроениях некоторой части научной и творческой интеллигенции, именующей себя «руситами». Под лозунгом защиты русских национальных традиций они, по существу, занимаются активной антисоветской деятельностью. Развитие этой тенденции активно подстрекается и поощряется зарубежными идеологическими центрами, антисоветскими эмигрантскими организациями и буржуазными средствами массовой информации. Спецслужбы противника усматривают в ней дополнительную возможность для подрывного проникновения в советское общество.

Серьезное внимание этой среде уделяют официальные представительства капиталистических государств в СССР. Заметную активность, в частности, проявляют посольства США, Италии, ФРГ, Канады. Их сотрудники стремятся иметь контакты среди так называемых «руситов» с целью получения интересующей информации и выявления лиц, которых можно было бы использовать во враждебной деятельности.

Согласно документальным данным, противник рассматривает этих лиц как силу, способную оживить антиобщественную деятельность в Советском Союзе на новой основе. Подчеркивается при этом, что указанная деятельность имеет место в иной, более важной среде, нежели потерпевшие разгром и дискредитировавшие себя в глазах общественного мнения так называемые «правозащитники».

Изучение обстановки среди «руситов» показывает, что круг их сторонников расширяется и, несмотря на неоднородность, обретает организованную форму.

Опасность прежде всего состоит в том, что «русизмом», то есть демагогией о необходимости борьбы за сохранение русской культуры, памятников старины, за «спасение русской нации», прикрывают свою подрывную деятельность откровенные враги советского строя.

…В связи с изложенным представляется необходимым пресечь указанное враждебное проявление, с тем чтобы предупредить нежелательные процессы, которые могут возникнуть в результате деятельности антисоветских элементов, прикрываемой идеями «русизма».

Этот недвусмысленный документ, в котором Юрий Владимирович Андропов совершил оборот вокруг оси на сто восемьдесят градусов, закрепил уже проделанную органами государственной безопасности «работу» по разгрому остатков Русской партии: в декабре 1980 года без всякой мотивации был снят со своего поста главный редактор газеты «Комсомольская правда» (Ганичев, убежденный «русит» по терминологии Андропова); тогда же были сняты со своих постов директор издательства «Современник» (Прокушев) и его главный редактор (Сорокин) — «за ошибки, допущенные в формировании плана по выпуску книг, освещающих историю России».

Уже после Записки, на которую члены Политбюро во главе с Брежневым реагировали паническим молчанием, последовали — руки развязаны — следующие акции: за публикацию в журнале «Наш современник» статей воинствующих «руситов» В. Кожинова, А. Ланщикова, С. Семанова, В. Крупина с изрядным душком антисемитизма были уволены два заместителя главного редактора журнала Викулова (сам редактор уцелел на своем посту, но соответствующие выводы ему предстояло сделать); за действительно прекрасную статью в журнале «Волга» М. Лобанова, посвященную прелестям сталинской коллективизации, в которой — впервые в СССР — ставились под сомнение некоторые идеи Ленина,— за все эти «преступления» был немедленно смещен со своего поста главный редактор провинциального журнала «руситов» Палькин, что тут же обрекло это издание на читательское забвение; в апреле 1981 года был освобожден от занимаемой должности — тоже без всяких объяснений и церемоний — главный редактор журнала «Человек и закон» Семанов…

Так-то, господа «руситы»! Теперь другим неповадно будет. Русская державная идея до поры — она бессмертна — ушла в подполье, и от ее козней и соперничества к началу 1982 года в борьбе за верховную власть Председатель КГБ теперь был гарантирован.

…После воскресных медицинских процедур Юрий Владимирович, утомленный, но с укрощенными болями, чувствуя, как восстанавливаются жизненные силы, отдыхал в своей комнате на диване. Татьяна Филипповна накрыла его теплым мохеровым пледом; было уютно, умиротворенно.

«Может быть, подремлю?» — подумал Председатель КГБ, но благостный сон был еще далеко: Юрий Владимирович продолжал думать о послезавтрашнем дне — двадцатом апреля 1982 года.

«Вторым нашим выстрелом, полковник Рябинин, будут поражены некоторые папаши этих молодчиков со свастикой на рукавах. Как это ты, Владимир Палыч, выразился среди друзей? «Надо внушить Леониду Ильичу, что постепенно и незаметно Председатель КГБ прибирает власть к рукам во всех сферах. Идет избиение партийных кадров, как при Сталине».

«Демагог!» — прервал Андропов воспоминания о доносе агента из Института марксизма-ленинизма.

Прервал, потому что в память стучалось совсем другое, принимая осязаемые, физические формы.

«Татьяна!…» — хотел позвать Андропов, но голос пропал.

Открылась дверь кабинета, по комнате пронесся потусторонний сквознячок.

Кто-то невидимый, но осязаемый сел в кресло…

«Слушай,— сказал Валерий Гаянов, быстрыми энергичными шагами меряя кабинет секретаря комсомольской организации Рыбинской судоверфи; кабинет был аскетичен: стол, портрет Сталина над ним, стулья по бокам и старый протертый диван, два окна без штор с видом на Волгу. Что говорит наш бодрый народ? Куй железо, пока горячо». И, выжидательно посмотрев на Юрия Андропова, который сидел за своим голым столом, Валерий замолчал, остановившись у окна и глядя на Волгу.

Затянулась пауза. Великая русская река была беспредельна, пустынна. Навигация в 1937 году ожидалась поздняя — с верховья еще не сошел весь лед. Над розовой от вечерней зари водной гладью летали чайки, тоже розовые.

«Я тебя не совсем понимаю»,— наконец неуверенно откликнулся хозяин кабинета.

— Ой, врешь! Ой, хитришь! — резко повернувшись и насмешливо глядя на Андропова, воспаленно сказал заведующий отделом по кадрам Ярославского обкома ВЛКСМ.— Я же тебя давно знаю. Помнишь анкету на курсах молодых кадров в позапрошлом году? Что ты там написал? Вопрос: «Кем вы видите себя через несколько лет (например: инженер, учитель, комсомольский или партийный работник)?» Ответ студента третьего курса техникума водного транспорта Юрия Андропова: «Комсомольский, а затем партийный работник». У меня, брат, в твоем личном деле все документы в полном порядке. Это твое «а затем» о многом говорит.— И неожиданно Валера Гаянов пропел: — «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…» Вот что, Юрик… Пора тебе делать следующий шаг по этой лестнице, называемой «а затем».

«Не понимаю…»

«Да брось ты! — уже с раздражением говорил Валерий.— Что ты со мной-то дурачка валяешь? Развел бузу. Не понимает он… Ты видишь, что у нас в руководстве комсомола творится? И в Москве, в ЦК, и в областных центрах?»

«Что?» — уже начиная понимать, в какую сторону клонится разговор, хрипло спросил Юрий Андропов.

«Вот! — удовлетворенно потер руки Гаянов.— Вижу: начинаешь соображать. Соображай, Юрик! Соображай! Рисую картину дальше. Наш первый оказался врагом народа, два дня как арестован. Тебе это известно. Похоже, загремят еще двое — третий секретарь и заведующий отделом учащейся молодежи. Фамилии этих людей не называю. Считай, их песенка спета.— Валерий Гаянов опять быстро заходил по кабинету. Его шальные глаза блестели от возбуждения.— Почему я здесь? В Рыбинске? Ведь ты у меня в этой командировке третий по районам. В чем дело? Объясняю. Получил звонок из Москвы, из нашего ЦК, от Петухова… Ну… Ты его не знаешь. Мировой мужик. Короче говоря, Юрик… Подыскиваем перспективные кадры для поредевших комсомольских рядов областного уровня.— Валера Гаянов остановился перед столом и теперь пристально, не мигая смотрел на Юрия Андропова, ковыряя ногтем в крупных белых зубах,— У нас в Ярославле еще полетит несколько голов, никуда не денешься. Короче говоря… Буду рекомендовать тебя. Думаю, для начала на завотделом потянешь. А там… Все будет зависеть от тебя. Вот я и говорю: куй железо… Ты согласен?»

«Я? — Мысли в голове комсомольского вожака Рыбинской судоверфи сначала смешались, потом выстроились в логический ряд. Несколько мгновений он помедлил и сказал четко, внешне спокойно и даже с напором: — Да, я согласен».

«Вот! — Валерий Гаянов засмеялся.— Вот сейчас все зависело от твоего ответа. Я в тебе, Юрик, не ошибся. Дай пять, товарищ!— Рукопожатие было железным, кратким, с встряхиванием.— Завтра утром подготовим все документы. Тут дел — пара пустяков. Представлю их руководству в Ярославле — и, Юрик… вперед! Вызовем тебя на утверждение. Поживешь пока без семьи, в нашем общежитии. Думаю, недолго. Сейчас, Юра, квартир освобождается — будь здоров! Только не зевай. Скажу тебе по секрету: я, скорее всего, в хоромы первого перееду. Бывшая буржуйская квартирка, в центре.— Валера Гаянов, парень-паренек, хищно усмехнулся.— Да и тебе пора по-людски зажить. Ты здесь как? Небось в коммуналке?»

«В коммуналке,— вздохнул Юрий Андропов.— Одна комнатушка на троих — я, Нина, дочка…»

«Да и Слип этот ваш,— перебил Гаянов,— Не поселок — тоска. И переселенцы кругом, орут, спорят, дети сопливые, грязь. Цыганский табор какой-то. Откуда они?»

«Ты что, не знаешь, что ли? Мологу выселяют. Уйдет под воду…»

«Знаю, знаю! — опять перебил гость из Ярославля,— Из головы вон. Дел-то сколько. Нет, какой размах у вождя! Будет, будет у нас Рыбинская ГРЭС.— В голосе Валерия Гаянова были восторг и пафос, правда, с фальшивыми нотками.— Ладно! Значит, с тобой решили. Теперь, Юрик, как говорится, услуга за услугу».

«Да я все, что в моих силах!» — пылко воскликнул Андропов.

— Тут и сил особых не надо.— Валерий Гаянов опять подошел к окну. Над Волгой догорала широкая вечерняя заря, и вода теперь казалась темно-фиолетовой, густой.— Никаких, Юрик, особых сил и затрат.— Речь гостя замедлилась, в ней появилось придыхание.— Измотался в командировках, надо бы отдохнуть, развлечься малость,— Гаянов замолчал, ожидая реакции на сказанное, но недогадливый Юрий Андропов тоже молчал.— Ты вот что…— В голосе Валерия появилось раздражение с нетерпением пополам,— Организуй-ка небольшую вечеринку с выпивоном».

«Но ведь…» — заикнулся было секретарь комсомольской организации судоверфи.

Но Валерий Гаянов резко, грубо перебил его:

«Ничего, ничего! Имеем право. Надо только, Юрик, все делать с умом, без всякого там шума-бума. Да и компанию на сто тыщ собирать не надо. Ты, я… Вот что. Пара бутылок у меня с собой есть. Не надо нам в магазинах возникать. Городишко маленький, а этот ваш Слип тем паче. Мы же как-никак… Ты с закусоном сообрази».

«Я вообще-то не пью»,— робко перебил Юрий Андропов.

«Ну и не пей, кто тебя неволит. С тебя закуска требуется».

«Это — пожалуйста».

«Отлично! Посидим, почешемся.— Гаянов возбужденно рассмеялся,— Только где?»

«Не знаю…» — смущенно пожал плечами Юрик Андропов.

«Придется здесь, у тебя. Газеты старые найдутся?»

«Зачем?»

«Чудак… Окна закроем. И…— Валерий Гаянов все что-то высматривал на совсем потемневшей Волге — В коридоре еще дверь. Что за ней?»

«Это же дом бывшего сторожа, дореволюционного,— вроде бы оправдывался Юрик Андропов.— От него вдова осталась, вот и живет. Да она безобидная, глухая старуха».— И, сказав это, секретарь комсомольской организации судоверфи ощутил некоторое сосущее беспокойство.

«Глухая старуха…— Валерий помолчал.— Хорошо бы и слепой была. Ладно… А чтобы с кем чокаться да и для приятных бесед, ты пригласи эту… как ее? Софью Плахову. У меня к ней тоже есть деловой кадровый разговор».

«Что ты, она не согласится»,— пролепетал Юрик Андропов.

«Согласится,— спокойно, уверенно сказал завотделом по кадрам,— Тебе не откажет. Ты ее от своего имени приглашай, меня как бы и нет. Я же видел, как она на тебя смотрела. И — действуй: час на оргмомент, одна нога здесь, другая там,— Валерий прямо, не мигая смотрел на Андропова,— Шевелись, Юрик. Куй! Куй железо, пока горячо!»

— …Юра, как ты там? — послышался голос в кабинете секретаря комсомола Рыбинской судоверфи Юрика Андропова, и видение стало таять, распадаться. Валерий Гаянов, обратившись в огромного черного ворона, улетел, захлопав крыльями, и последним неохотно истаял портрет товарища Сталина, висевший над уже исчезнувшим столом.— Игорек с друзьями приехал.— Татьяна Филипповна уже стояла перед Председателем КГБ, который лежал на диване, укрытый мохеровым пледом. Его окаменевшее лицо покрывали бисеринки пота.— Тебе нехорошо?

— Нет, нет, все в порядке.— Голос был глухим, спокойным.

— Наверное, жарко под пледом?

— Да, жарко.

— И натоплено сильно,— Татьяна Филипповна отбросила плед на ноги Юрия Владимировича,— Может, форточку открыть?

— Открой.

Лица коснулась струя свежего воздуха, напоенного пронзительным запахом оттаивающей земли.

Андропов закрыл глаза.

— Ты подремли. Через часок будем обедать.

Татьяна Филипповна вышла из комнаты.

Из дневника Виталия Заграева

19.4.82

Ну денек! Только вернулся с фака (лекцию по марксистской философии, в зубы ей коленом, этого зануды Щапова пропустил), матушка обедать зовет, а тут звонок по фону. Стасик Цигейко. У них в школе — шухер: вызвал к себе в кабинет директор, он у них вроде историю лобает. Знаем мы вашу историю, евреями написанную. Ладно, погодите — разберемся. Так вот, вызвал этот словоплет Стаса, Жорку Кошкова и Петра Зубовского, все наши. И стал кидать: мне, мол, известно о том, что вы и ваши сообщники (каково словцо!) завтра намереваетесь демонстрировать. Ни в коем случае! Я в курсе вашей концепции. Стае это словцо «концепция» мне в ухо врубил и давай ржать! Я за ним. Такая ржачка была! Ну, еще им изрек: вы не только свою судьбу искалечите. Подумайте о родителях, и дальше в таком же духе, сопли— вопли. Я у Стаса спрашиваю: а вы чего? Мы, говорит, стоим, в переносицу ему уставились, как наш Вяч. Ник. учил, и лыбимся. Одно непонятно: какая тварь их дереку об отряде капнула? Вяч. Ник. говорит: утечка информации из наших рядов есть преступление, граничащее с предательством. В наших рядах предатель? Будем искать и найдем. Найдем — и, согласно уставу, суд. Ох не завидую я этой суке.

Ладно, это только цветочки.

Пообедал, час поспал. Размялся с гантелями. Спину надо качать. Вяч. Ник. говорит, спина у меня слабовата. А раз он говорит, значит, так и есть. Ничего, подкачаю. Позвонил Нинке Петуховой. Никак ее не уломаю. Говорю, приходи ко мне сейчас, один дома, матушка к портнихе укатила, это на полдня, глава семейства после семи заявится. А Нинка, зараза, в наивняк играет: зачем зовешь? Сама, говорю, знаешь зачем. Взяла трубку и бросила. Ничего, подруга, все равно я тебя трахну, никуда не денешься.

А тут Никола Шалаев звонит: его предки в оборот взяли. Что за демонстрация? По какому поводу? Кто разрешил? Я уже совсем в осадок выпал.

Ладно, время к пяти, сбор отряда в семь. Собрался, поехал. Без десяти семь как штык на месте. Смотрю, все парни — в отпаде, ну не все, но половина — точно. Вот они, ягодки: кого предки отговаривали и даже грозили завтра с утра дома запереть. Леня Бугров хороший вяк пахену саданул: а ху-ху не хо-хо? Тот, говорит, чуть копыта не откинул. Так вот. Кого предки отговаривали, убеждали, истерики кидали, кого пара или тройка анонимных телефонных звонков. Ну, в общем — еще Вяч. Ник. не появился — решили: хрен моржовый они нас остановят. Завтра мы вам покажем. Но один вопрос всех занимает: есть среди нас предатель? Тут Боря Сизов, нет, точно, он шиз, тут он во всю зубастую пасть: измена! Кто? Глаза под лоб скаканули, побелел. Кто? — орет. Вот этими руками гада!… Задавлю! Это он — запросто. Еще бы, наверное, орал, но ровно в девятнадцать десять вошел в наш трензал Вяч. Ник.

Вот о ком я обязательно напишу очерк, а может, и книгу. Когда, само собой, наше время настанет. Наставник. Учитель! Вячеслав Николаевич Заглада. Он для меня образец во всем, истинный фашист, патриот нашего поруганного евреями Отечества! Если понадобится — я за него умру. Говорю это только себе, и поэтому — без дураков.

Ладно. Вошел в зал Вяч. Ник. В момент построились. Как всегда — он: «Да здравствует Россия!» Мы в один выдох: «Хайль Гитлер!» И тут Вяч. Ник. только несколько слов: все знаю, парни. Каким образом и кто — буду разбираться сам. Вы — никаких мер. И спросил, как стеком ударил: понятно? Мы, без запинки, в один ор: понятно. А он дальше: наш ответ на провокацию врагов однозначен: завтра акция состоится, согласно уставу отряда и клятве, при любых обстоятельствах! Так? Мы во всю глотку: так! Аж стены задрожали. И такая мощь в груди, ярость. На все готовы! Победа или смерть!

И тут Вяч. Ник.: сегодня, парни, физической и военной подготовки не будет. Сегодня посмотрим с вами фильм. Мы: ура!!! Ну и само собой: о чем кинуха? Увидите — это Вяч. Ник. Давайте, говорит, трусцой в третий корпус. Марш! Нас как ветром сдуло. Вообще, наш трензал вроде бы на территории какой-то воинской части, что ли. Только никаких солдат нет, казармы пустые, одна охрана. Хоть и в форме десантников, все при «калашах», но без знаков отличия, хрен его знает, кто такие.

В третьем корпусе — клуб с экраном. Залетаем — все готово: только по седакам плюхнулись, свет погас. И фильмец — «Явное и тайное». Ну… Прямо слов нет. Полный отпад. Вот оно что. И раньше знали. А тут — факты, факты, факты! Как говорил товарищ Сталин: факты упрямая вещь. Вот кто Россию душит! Жиды проклятые. Жаль, я в то время не родился. Меня бы в Мексику, на задание — я бы этого Левушку лично достал! Да хоть сейчас! Пошлите меня в Израиль тайным агентом. Я до этой Голды… И сейчас, вот пишу — в глазах темнеет от ненависти и… Даже не знаю, как сказать. Всех бы их… Немедленно, прямо сейчас. Кончился фильм, смотрю — все кореша в таком же отпаде. А Боря Сизов совсем с рельс съехал, глаза белые, губы искусал и аж хрипит: всех… на столбы… на куски рвать, в уголках рта — пена.

Ладно. Вернулись к себе в трензал. Молчим. Только морды у всех красные от возбуждения. А Вяч. Ник. вполне спокойно: это вам инъекция для духовной закалки к завтрашнему дню. А сейчас — марш в душевые. Холодный душ — всем!

Правильно, очень нам в жилу — охладиться. Уже после душа в раздевалку Вяч. Ник. заглянул ко мне: «Заграев! На минутку!» Отвел в сторону, руку на плечо положил: для тебя, Виталий, особое задание на завтрашнем деле. Доверяю тебе, как себе. Я аж задрожал: на все готов, Вячеслав Николаевич! А он тихо: демонстрация будет, как и решили, без флагов, портретов, транспарантов, только атрибутика. Но один портрет необходим. Вяч. Ник. подумал самый мизер и дальше: портрет двух великих людей. И понесешь его ты! Я от счастья — в отпад. Еле сдержал себя: захотелось Вяч. Нику руку поцеловать. А он: вручу тебе его завтра при сборе. Главное — пронести на площадь, а там развернуть. Пронесу, говорю, не дрогнув, и разверну. А сам, вот как будто во мне костер разожгли.

Опять построились. Вяч. Ник.: сбор на Трубной площади в десять тридцать, у бульвара. Рубашки, сапоги, фуражки, все остальное с собой. Там и переоденетесь. Есть вопросы? Мы в один рык: «Нет!» Вяч. Ник.: «Да здравствует Россия!» Мы: «Хайль Гитлер!»

Ехал домой, все почему-то о Нинке Петуховой думал. И такая злость! Ну… сил никаких ее сдерживать. И еще фильм «Явное и тайное» перед глазами, все эти жидовские морды. Недотрогу из себя корчит. Тебя бы, курва, хором, как мы впятером Соньку Гиндину сделали. Она такая же Гиндина, как я папа римский: настоящая фамилия жидовочки оказалась Гиндинберг. Мы ее в актовом зале после лекций за сценой. Орать хотела, да Вадим Семейкин фин показал: только пикни, масонка, замочу. Не пикнула. Мы ее всеми способами. Она из Житомира, что ли, жила в общаге, в Москве одна. Больше на факе не появилась, вроде домой слиняла. Катись! Нечего тебе в русской журналистике делать. А то наш проф., Борис Моисеевич Гордон, лекции по стилистике читает: «Ах, Софья Гиндина! Ах, будущая звезда репортажей! Ах, золотое перо!» Вот тебе и золотое. Подожди, Моисеич, мы и до вашей вонючей персоны доберемся. Час икс грядет!

Ладно, что это я? Да, Нинка. Тебя бы, недотрога, так же, хором. Очень хорошая школа сексуальной жизни. Только одно и останавливает — русская. Была бы хоть полукровкой. Ничего. Я тебя все равно достану.

Ну, приехал домой, уже одиннадцатый час. Смотрю, пахен не в себе: по столовой из угла в угол шагает, весь красный, дых как после стометровки. А за ним матушка и кудахчет: ах, Вова, успокойся! Ах, у тебя сердце! Я вошел — пахен мне на стул: сядь. Сел. Буду, решил, во всем соглашаться. В дискуссиях с ними, проверено, лучшая позиция. Остановился бедняга пахен возле меня, дых тяжелый, пузо из брюк шаром выпадает. Завел примерно так: я, Виталий, ты знаешь, разделяю твои определенные взгляды, мы с тобой не раз вступали в диспут. Я киваю головой: вступали, мол, как же! Он дальше: в твои годы по глупости тоже почитывал кое-какую соответственную литературу. Я опять киваю: знаю, знаю, почитывал. И тут пахен начал заводиться: но ты, Виталий, отдаешь себе отчет… Тут он так часто задышал, я даже испугался — сейчас моего пузана кондрашка хватит. И матушка включилась: пожалей нас, сынок! Себя не губи, отца не губи. Из квартиры выгонят, дачу отнимут. И тэ дэ и тэ пе. А я все киваю: согласен, согласен, успокойтесь. Пахен отдышался и дальше: да! да! Ты должен отдать себе отчет: одно дело теория, тайное чтение, домашние обсуждения спорных вопросов. Что-то я не припомню, чтобы фашистская доктрина была для него спорной в наших домашних разговорах, от которых прока — ноль целых, хрен десятых. Дальше пахен так: совсем другое дело — выйти на улицу на демонстрацию! Здесь он разбушевался всерьез, впал в буйство. «Идиоты! — вопит,— Кретины! Это же противозаконная акция! Тебя из университета — вон! Меня из института пинком под зад, и отовсюду. Тюрьма! Каторга!» Ну, думаю, повело, теперь не остановишь. Матушка помогла: «Не ходи! — плачет.— Пощади нас! Поклянись, что не пойдешь!» Я и рявкнул, заглушая весь этот концерт: «Клянусь! Никуда не пойду». Пахен сразу смолк, вроде успокоился, в кресло рухнул. Спросил только, все еще тяжело дыша: «Правда, не пойдешь?» Я, чтобы окончательно закрепить победу: «Правда не пойду, только уймитесь». Пахен вытер потное лицо краем скатерти со стола и уже совсем другим голосом: мамочка, налей-ка мне рюмочку коньячку, там есть «Наполеон», стресс снять. Матушка благим голосом: «Вова! У тебя сердце! Может быть, лучше капелек?» Пахен: «Нет, нет, у меня от твоих капелек изжога». Ну, думаю, ладно, все образовалось: теперь алкогольный диспут у них надолго. Ушел к себе.

Вот и пишу. Действительно, денек.

Завтра… Завтра вы узнаете о нас. Весь мир узнает. Мы на все готовы. Мы ничего не боимся. Если надо, отряд «Адольф Гитлер» погибнет за идею, за Россию. Но наш жертвенный подвиг не будет напрасным. Как я ненавижу наших врагов! Трепещите! Трепещите, жидо-масоны!

Да здравствует Россия!

Хочется зверствовать!

Хайль Гитлер!

20 апреля 1982 года

Артур Вагорски, корреспондент газеты «Дейли ньюс», США, аккредитованный в Москве.

Телефон звонил упорно, а я не шевелился, хотя знал, что это Вика. Сама виновата: вчера затащила меня к какому-то художнику на его «чердак», который оказался довольно фешенебельной мастерской, где было все и для комфортабельного жилья: несколько уютных комнат, две ванные комнаты, кухня, холл для приемов. «Официально он кремлевский портретист,— сказала Вика,— Галерея вождей, преображенных кистью мастера в молодых, подтянутых, энергичных. Деньги гребет лопатой. А неофициально… Сам увидишь, тебе будет интересно. У него день рождения. Мы давно знакомы. Он пригласил, сказал, чтобы приходила со своим янки. Пошли, пошли!» Уволокла. Действительно, было интересно, хотя «неофициальное» творчество мастера мне не понравилось. Мазня под Пикассо, только с элементами русской жизни. Нет личностного. Не знаю… Не задело. «Мимо»,— как говорит Вика. Зато народ собрался интересный — журналисты, подпольные поэты (две строчки одного лохматого, седого, тощего, запомнил: «Меня убьют на Лобном месте. Под звон колоколов»), музыканты, художники, конечно, их женщины — «боевые подруги», словом, безалаберная московская богема, а такая публика на подобных сборищах без водки и прочего не обходится: «Гудим, братцы, гудим!» Короче говоря, я в конце концов напился, как свинья, по-русски, и подобное со мной случается все чаще и чаще. Надо что-то делать. Даже толком не помню, как попал домой. «Домой…» Нет, уважаемые товарищи и русские коллеги, мой дом в Нью-Йорке. Пишите: Артур Вагорски. Сентрал парк, 5-я авеню, 11, Нью-Йорк, США. Помню только, что мой «мерседес» вел какой-то знакомый Вики и что она, стаскивая с меня ботинки, ворочая мое пьяное тело на «нашем ноевом ковчеге», материлась и орала: «Все, Арик, ты уже законченный алкоголик, забулдыга. Хочешь спастись — сматывайся скорее в свои вонючие Штаты».

Да, я увлекся. Словом, звонила Вика. Я не шевелился, зная, что стоит только оторвать голову от подушки, как черепок начнет разламываться. Взглянул на часы — было без двадцати девять.

Телефон все звонил, и я, зная, что Вика все равно добьется своего, пересилил себя и поднял трубку:

— Говори.

— Зараза! — разъяренно закричала моя женщина.— Я уж подумала… Арик, милый, как ты там?

— Жив.— От ее ярости, тревоги в голосе, от взволнованного дыхания я на самом деле стал оживать: «Любимая… Любимая моя…»

— Милый… Ну, соберись.

— Да что случилось?

— Сейчас, сейчас… Время у тебя есть,— Голос Вики стал деловым, и я почувствовал, как она там, откуда звонила, собралась, стала целеустремленной.— Значит, таким образом. За холодильником бутылка, на дне чуть-чуть коньяку, от тебя закопала. Там грамм сто двадцать. Опохмелись, попробуй что-нибудь съесть, приведи себя в порядок и — на полусогнутых — к Александру Сергеевичу…

— Что? Что? — не понял я.

— Жми на Пушкинскую площадь. Не забудь свой «кодак».

— Какие-нибудь очередные диссиденты? — потеряв к дальнейшему всякий интерес, спросил я.

— Молодежная фашистская демонстрация! — рявкнула Вика.

— Что? — Мне показалось: я ослышался.

— Да, да! Собираются наши молодые фашисты. Подробностей не знаю. Вроде бы действо назначено на одиннадцать часов. Пол-одиннадцатого я жду тебя на Пушкинской площади у выхода из метро к памятнику. Все! Нет, постой! Ни в коем случае не садись за руль. Представляю, какой ты после вчерашнего. Поймай такси. Вот теперь все.

В телефонной трубке забились короткие гудки.

Я ринулся, сотрясаемый похмельной головной болью, на кухню, нашарил за холодильником бутылку и выпил остатки коньяка одним залпом, из горла, как говорят русские.

Из подземки на площади Пушкина я появился без двадцати минут одиннадцать. И сразу увидел Вику — она стояла возле памятника русскому поэту, в задумчивости склонившего курчавую голову («Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире…»); у его подножия, как всегда, лежали живые цветы — несколько красных и белых гвоздик. Вика была в модном длинном плаще, шея окутана легким шарфом нежно-голубого цвета, рыжие волосы рассыпались по плечам. Она о чем-то задумалась, легкий румянец играл на ее щеках, и несколько мгновений я любовался ею.

— Ку-ку! Я здесь!

— Явился! — Вика подбежала ко мне, легко обняла, обдав летучим облаком духов («Шанель», мой подарок к 8 Марта), чмокнула в щеку.— Как ты? Ничего, ничего! Вполне. Только перегарцем несет. Когда будешь говорить с дамами, закрой ротик ладошкой. А головка? Вава?

— Я в норме. Как тут?

— Смотри сам.

Было бодрое апрельское утро. Апрельское и московское: голубое небо в рамке крыш, голые деревья. На клумбах вокруг Александра Пушкина возились садовники в ярких оранжевых фартуках. Пенсионеры с газетами на скамейках. Улица Горького, запруженная машинами. Все вроде бы обычно. Впрочем, нет. Небольшими группами стояли тут и там люди, и я сразу увидел несколько знакомых журналистов, корреспондентов американских и европейских газет, журналов, теле— и радиоагентств.

— А нашего брата нет,— сказала Вика.

— То есть? — не понял я.

— Колю Кайкова в подземном переходе перехватили. Мы с ним договорились у театрального киоска встретиться. Прихожу, Коля уже ждет. И тут меня — представляешь? — два типа опередили. Один, такой весь из себя вальяжный, взяв Николашу под руку, говорит: «Вряд ли, Николай Семенович, читателей «Вечерней Москвы» заинтересует ожидаемый инцидент». И увели, сердешного. Хорошо, не успела подойти. А то и меня бы за компанию прихватили.

— Но почему? — не мог понять я.

— Арик! Не заводи меня! Почему! Потому — вот и весь ответ. Советские корреспонденты на сегодняшний спектакль не допускаются. Почему? Начальству виднее. Видишь? Здесь ошиваются только твои коллеги. Отечественные средства массовой информации представляю, похоже, только я, потому как свободный художник. А вообще, Арик, что-то не так. Уж больно тихо, даже чинно. Хотя милиции нагнали… Ты видишь, сколько их?

Действительно, я как-то сразу не обратил внимания. Милиционеры синели своими шинелями под деревьями, на заднем плане предстоящего события, в конце сквера Их было много, похоже, они взяли в каре весь этот скверик между памятником Пушкину и кинотеатром «Россия». Несколько желтых милицейских машин стояло за сквером со стороны серой громады «Известий».

Народ все-таки прибывал. И не только зарубежные корреспонденты. Появились роскошно одетые дамы, чинные мужчины в строгих костюмах, группы молодых людей и девушек, тоже одетых модно и ярко. Люди обменивались рукопожатиями, тихо разговаривали.

Нарастало нервное напряжение.

Стрелки на круглых часах показывали уже десять минут двенадцатого.

— Идут! Идут! — взорвал странную полутишину радостный мальчишеский голос.

Они появились со стороны кинотеатра «Россия», их ряды как бы вырастали из-под кинотеатра — от него к скверу вверх вела небольшая лестница. Я успел сосчитать — в каждом ряду было по шесть человек.

Они молча, неторопливо, но все же печатая шаг, шли к памятнику. («И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал…»)

Молодые люди в черных рубашках, некоторые в черных сапогах, все в черных фуражках с фашистской свастикой. Сейчас не могу утверждать, что именно так, но, кажется, в каждой шестерке был один с повязкой на рукаве: на белом фоне крупная красная свастика. Стройные, спортивные фигуры, у большинства из-под фуражек — длинные волосы. Лица напряжены, но спокойны. Они шли молча.

И вокруг все смолкло. Появилось даже ощущение, что на улице Горького остановили движение (но это, конечно, было только ощущение, иллюзия). Лишь мерцали вспышки фотокамер. Я лихорадочно сделал несколько снимков, стараясь поймать на крупный план наиболее выразительные лица, меня охватил привычный профессиональный азарт, и на какое-то время я забыл о Вике.

Самое невероятное заключалось в том, что молодым русским фашистам ничего не препятствовало: милиция бездействовала, люди в синих шинелях даже не приблизились к черной колонне, в которой было, я думаю, человек пятьдесят, не больше.

Они подошли к памятнику русскому поэту («…Что в мой жестокий век восславил я свободу…»), остановились. И, похоже, не знали, что делать дальше. На многих лицах возникла растерянность. Или разочарование. Не знаю, что точнее.

— Смотри! Смотри! — Вика, появившись сзади, схватила меня под руку.— Смотри!

Один из молодых людей, высокий, светлый, с правильными, резкими чертами славянского лица, поднял над головой… Как сказать? Портрет? Да, пожалуй, так, портрет двух людей: на профиль Гитлера чуть-чуть накладывался профиль Сталина, и оба вождя, выполненные художником резко, грубо, но с впечатляющей силой, как бы слились в смертном объятии, призывая своих последователей идти в бой за великую Идею до конца.

Вокруг молодца с портретом началось какое-то движение, суета, защелкали фотокамеры, замерцали магниевые вспышки (я успел сделать два снимка, и оба они — что выявилось при проявлении — оказались неудачными, не в фокусе, смазанными). Где-то рядом прозвучала негромкая команда.

Все остальное произошло в прямом смысле мгновенно.

Возле молодого человека с портретом быстро, профессионально оттеснив его соратников, возникло несколько милиционеров, портрет тут же исчез.

— В стороны! — прозвучал властный голос.

И молодые люди в черных рубашках, в фуражках со свастикой беспрекословно, даже поспешно расступились. Трое милиционеров быстро повели светловолосого юношу — прямо через низкие голые декоративные кусты — к желтой машине. Двое держали его под руки, третий подталкивал в спину. А молодой человек все оглядывался, и на его лице теперь были детская обида и страх.

— Да я же его знаю! — прошептала мне в ухо Вика.

Он все оглядывался, оглядывался…

И видеть мог поверх голов только Александра Пушкина на своем пьедестале, в задумчивости склонившего голову. («…И милость к падшим призывал».)

Хлопнули дверцы — одна за другой, и желтая машина, сорвавшись с места, умчалась, как будто ее и не было.

— Так кто же он? — спросил я.

— Господи! Да он же сын Заграева! Заграева Владимира Павловича. Имени сынка не знаю.— В голосе Вики появилось раздражение, так мне хорошо знакомое: за ним может последовать буря.— Я у этого партбосса интервью для радио брала. Представляешь, Арик, пригласил для этого идиотского интервью к себе домой: «На работе по душам поговорить не дадут». И ты, пожалуйста, не ревнуй, я бы и сама с ним справилась… Словом, через десять минут нашей беседы стал приставать со всякими гнусными предложениями. Но тут появился сынуля, незапланированно. Оказывается, сбежал с лекций, он на журфаке МГУ.— Вика возбужденно тряхнула головой, отбрасывая со лба прядь своих замечательных рыжих волос (я так люблю запутаться в них рукой, когда мы плывем на «нашем ноевом ковчеге»).— Ни хрена себе! Сынок товарища Заграева — фашист!

— А Заграев этот — кто? — спросил я.

— Замдиректора… Или первый зам, как там у них называется? В Институте марксизма-ленинизма. К тому же он у них секретарь партийной организации да еще член ЦК партии. Фигура.— Голос Вики задрожал от злости.— Скотина. Однако что же получается? Если и другие сегодняшние демонстранты детки таких же родителей? Интересно, интересно… Есть о чем подумать. Ты согласен?

— Согласен. Но почему эти молодчики появились тут именно сегодня, двадцатого апреля?

— Арик, Арик! — замахала руками Вика.— Не удручай меня своим невежеством. Все-таки надо знать биографии великих людей двадцатого века. Нет, ты только посмотри!

Да, было на что посмотреть: молодые русские фашисты разрозненными группами покидали площадку вокруг памятника Пушкина. Им никто не мешал, милиция опять бездействовала. Журналисты тоже расходились, похоже, весьма разочарованные.

Я взглянул на часы — было двадцать две минуты двенадцатого. Вся «акция» длилась чуть больше десяти минут.

— Чувствую,— Вика опять взяла меня под руку, зябко поежившись,— не все ты просекаешь в том, что произошло. А в руках у тебя материалец — будь здоров! Послушай, паренек, хоть и весна, а я что-то промерзла. Наверное, от голода. Толком не позавтракала. Мама захворала, кашляет, банки ей ставила. Ты меня накормишь?

— С огромным удовольствием! Сам тоже… После твоего коньяка проглотил бутерброд с сухим скрюченным сыром.

— Так…— Вика стала деловой.— Что рядом? Кафе «Лира». Не годится, там одна зеленая молодежь, будут на нас смотреть как на стариков. За «Елисеевским» ресторан «Русская кухня». Не подходит — туда уж больно важная публика ходит, с тугими кошельками. Щеки раздуют и по часу в меню копаются. Пошли в Дом актера. Кухня неплохая, народ свой, демократический. Ведь мы с тобой демократы? — И Вика поволокла меня к переходу. Уж больно она возбудилась. С чего бы? — Но, Арик, никакого алкоголя. Тебя ждет небольшой политический ликбез на тему… Сам понимаешь какую. Согласен?

— Согласен, согласен! — засмеялся я.

Господи! Как мне с ней хорошо!

Юрий Владимирович Андропов в одиночестве пил чай с сухариками в третьей, дальней комнате своих апартаментов на Лубянке. Спальня, как, пожалуй, следовало бы ее назвать, если бы эта комната не была проходной.

Было без четверти одиннадцать вечера.

Председатель КГБ удобно, расслабившись, сидел в мягком кресле, вытянув ноги и полузакрыв глаза. Усталость. Ноющая боль в левом боку. Слабость. И — чувство удовлетворения.

«Молодец полковник Рябинин. Надо отметить. Итак, «акция» удалась. А Иван Палыч уже трижды прорывался с разговором. Ничего, пусть немного подождет.— Андропов улыбнулся.— Плод должен созреть. Пожалуй, сегодня заночую здесь. С утра много работы. Придут эксперты, будем уточнять тезисы к докладу, уже послезавтра… Да, не забыть о звонке министру обороны. Можно и сейчас, Дмитрий не обидится. Впрочем, нет, неудобно. Завтра. Завтра утром».

На обеденном столе горела неяркая лампа под розовым домашним абажуром. За стеклами шкафа поблескивала чайная посуда — китайский фарфоровый сервиз, подаренный, кажется, корейскими коллегами. И набор хрустальных рюмок — для пьющих гостей, которые иногда случались в этой комнате.

Для пьющих гостей…

Юрий Владимирович закрыл глаза.

«…Да, Юрик,— сказал Валерий Гаянов, озирая стол,— забота о гостях у тебя, прямо скажем, на нуле».

«Я же здесь никогда не столуюсь»,— оправдывался секретарь комсомольской организации Рыбинской судоверфи.

«Не столуешься,— усмехнулся Валерий.— Для неожиданных приемов надо держать хотя бы минимум необходимого: ложки-вилки, рюмашки-стакащки.— И заведующий отделом кадров Ярославского обкома ВЛКСМ пропел, хитро подмигнув Юрику Андропову:

Был уже глубокий вечер. Два окна в кабинете Юрия Андропова были завешены газетами, прикрепленными к рамам кнопками, на письменном столе, тоже вместо скатерти накрытом газетой «Водный транспорт», все было приготовлено для дружеской комсомольско-молодежной вечеринки, правда, запретного свойства: две бутылки водки, запечатанных коричневым сургучом, соленая капуста и огурцы в алюминиевых мисках, конская темно-красная колбаса, нарезанная крупными кусками прямо на столе, и — невиданное дело! — банка крабов, умело вспоротая ножом Валерием Гаяновым, попросту Валерой, который этот деликатес вместе с бутылками и выставил на стол. Вот сервировка совсем подкачала: два граненых стакана, столовая алюминиевая кружка, одна гнутая вилка и одна чайная ложка.

Пройдясь вдоль стола, Валерий спросил:

«А она придет? Не продинамит?»

«Обязательно придет,— тут же откликнулся Юрий Андропов, расстегнув верхнюю пуговицу форменной куртки, оставшейся у него со времен речного техникума,— непонятно почему, становилось жарко — Она так обрадовалась…»

«Ты ей про меня сказал?» — перебил гость из Ярославля.

«Как и договорились: намекнул, может быть, Валерий заглянет, если успеет все дела у начальства верфи закончить».

«Молоток! Ты прямо дипломат, Юрик,— засмеялся Валера Гаянов, скаля крепкие белые зубы.— Далеко пойдешь! Надо же! Про начальство верфи придумал! Вот что, пока ее нет, давай-ка по глотку пропустим, для поднятия настроения».

«Мне что-то не хочется…»

«Ладно, ладно! — замахал руками завотделом по кадрам,— Ты же у нас непьющий. Пока… Я, пожалуй, один, в гордом одиночестве».

Валерий ловко выбил из бутылки пробку, налил полстакана водки и одним махом выпил, крякнув, только кадык заходил по шее.

«Эх, крепка советская власть!» — Он с удовольствием захрустел соленым огурцом.

И в это время в дверь робко постучали.

«Просим! Просим!» — Гаянов, дожевывая огурец, бросился к двери и распахнул ее.

В кабинет секретаря комсомольской организации верфи, который на время превратился в подпольную трапезную, вошла Соня Плахова.

«Ой!» — Соня, в старом, не по росту, демисезонном пальто, попятилась было назад, но Валерий Гаянов схватил ее за руку, одновременно успев закрыть дверь.

«Что ты, Сонечка? Тут же все свои! Можно сказать, сливки комсомольского актива судоверфи.— Валера подмигнул Юрику Андропову,— Ведь так?»

«Конечно, Соня,— заспешил Юрик, покрывшись испариной,— все свои, тебе нечего бояться».

И Соню, освободив от пальто, усадили за стол. В ситцевой кофте, в черной тесной юбке, она тут же превратилась в настоящую русскую красавицу, только напряженно и печально было ее нежное ясное лицо.

«Ты что, Соня,— опять заспешил хозяин кабинета,— или не веришь нам?»

«Почему не верю? Верю, раз ты позвал».

«А почему такая грустная?»

«Так…»

«А вот сейчас грусть и победим! — Валерий Гаянов разлил водку по стаканам и в кружку.— Две трети, самый раз. Прошу! Предлагаю первый тост.— Ярославский гость встал, поднялись Соня и Андропов,— За здоровье нашего гениального вождя, первого друга советской молодежи товарища Сталина! Пьем до дна!»

Юрий Андропов не посмел отказаться и выпил, зажмурившись, омерзительную жидкость до дна, впрочем, успев заметить, что Соня свой стакан опрокинула по-мужски, в один глоток.

«Ай да девка! — засмеялся Валера, парень-паренек.— Теперь, Сонечка, закусывай. Вот, рекомендую, дальневосточные крабы, еда богов!»

«Я лучше колбаски,— сказала Соня, уже смело и открыто глядя на Юрика Андропова темными влюбленными глазами,— К крабам мы не привычные».

«С характером,— В голосе Гаянова прозвучала обида,— Ничего, до крабов у нас обязательно дело дойдет. А теперь я предлагаю выпить за наш славный ленинско-сталинский комсомол, и в лице Сони Плаховой за наших комсомолок!»

На этот раз Юрик Андропов отпил лишь глоток, чувствуя, что уже тупо опьянел, и вместе с этим опьянением его заполнили тревога, беспокойство, даже отчаяние. И предчувствие беды. Беды, которая может коснуться и его.

Соня же и на этот раз выпила водку до дна, если не с удовольствием, то покорно, но закусывать не стала, лишь ковырнула вилкой капусту. И, опустив голову, задумалась.

«Соня, да что у тебя случилось?» — спросил Андропов.

«Ничего…»

«Выкладывай, выкладывай,— снисходительно сказал Валерий Гаянов — С кем, как не со старшими товарищами, поделиться. Может, и пособим…— Валера подмигнул Юрику Андропову — чем могим».

«Что выкладывать! — Соня подняла голову. В ее глазах стояли слезы.— Ведь мы из Мологи. Выселяют мологжан. Кого выселяют, кого насильно сгоняют. Ну, известно, затопят наш город, море над ним образуется, это… Рыбинское. Будь оно проклято, ваше окаянное море! — вдруг выкрикнула Соня, стукнув кулаком по столу.— Будь оно проклято!»

«А дальше что?» — спросил завотделом по кадрам Ярославского обкома ВЛКСМ.

«Что дальше? Что дальше…— лихорадочно зашептала Соня.— Хорошо, наш дом в Мологе не забраковали, сюда перевезли, на последние деньги. Здесь, в Слипе, собрали эти, из «Волгостроя», как попало да с матюгами, мы для них лишняя обуза, у них напряженный сталинский план. Вот и стоит сейчас дом, считайте, на болоте, весь перекосился, сырость, холод. А у меня младших братиков и сестричек — восемь душ, мама больная, отец нас бросил, в Ярославль подался на какую-то стройку — и хоть бы рубль прислал, уже второй год. И еще — бабушка…» — Соня Плахова заплакала.

«Что бабушка?» — спросил Юрик Андропов, с трудом ворочая языком.

«Моя любимая бабушка…— Соня просто заливалась слезами.— Я у нее в деревне выросла. Деревня Холмики, пять верст от Мологи. Ей сейчас восемьдесят семь лет…» — Соня умолкла, опять опустив голову.

«И что же любимая бабушка?» — жестко спросил товарищ Гаянов.

«Отказалась с нами сюда переехать, вот что! И правильно. Какая здесь жизнь после нашей Мологи и деревни Холмики? Но дело не в этом… Не в этом!» — В голосе Сони Плаховой прорвалось рыдание.

«А в чем же дело, гражданка Плахова?» — спросил, как на допросе, Валерий.

«Бабушка сказала: из своих Холмиков она никуда не переедет. А всех одиноких беспризорных стариков и старух… Беспризорными их наши начальники называют. Всех будут переселять в сиротские дома, для престарелых. Кто отказывается — силой. Моя бабушка сказала…»

«Ну, ну! Гражданка Плахова, что сказала бабушка?»

«Сказала… Если придут силком брать, запрется, избу подожжет и сгорит вместе со своим домом. И еще сказала… Когда на Мологу и все деревни, что по берегам стоят, антихристы Волгу пустят, она тоже не уйдет из своей избы. Возьмет в руки икону Владимирской Божией Матери, есть у нее такая, и вместе с ней под воду уйдет».

«Очень, гражданка Плахова, у вас несознательная бабушка,— перешел на «вы» комсомольский руководитель областного масштаба,— Очень! Да и у вас, Софья Плахова, сознание явно хромает, поповщиной отдает. Верно говорю, товарищ Андропов?»

«Так ведь она выпила…»

«Выпила!… Я тоже выпил. И ты — выпил. Мы же с тобой антисоветские, контрреволюционные разговоры не ведем?»

«Валера! Да ты что, спятил? — Юрик Андропов даже вскочил со стула.— Чего ты ей шьешь?

«Ладно, ладно, успокойся. Понимаю. Просто с ней надо провести разъяснительную работу. И я ее проведу. А для начала — тост! — Валерий Гаянов разлил водку,— Этот бокал я предлагаю выпить за победное шествие великой сталинской стройки на Волге, и в результате, это… разольется Рыбинское море, которое займет площадь современной Швейцарии. Вы только вообразите этот масштаб свершений! И встанут на Волге Рыбинская и Угличская ГРЭС, дадут электроэнергию городам и селам, промышленности и социалистическому сельскому хозяйству. Ура!»

«Ура»,— вяло откликнулся Юрий Андропов.

А Соня Плахова промолчала, пристально глядя на гостя из Ярославля.

«Значит, будешь проводить со мной разъяснительную работу?» — спросила она тихо и насмешливо.

«Обязательно! А сейчас — пьем!»

Соня опять выпила до дна и стала обстоятельно, буднично закусывать, достав в том числе крабов из банки прямо пальцами.

«Вот это — хвалю! — засмеялся Валерий Гаянов.— Вот это по-нашенски! Свой, свой человек Софья Плахова! — Он пристально, совсем трезво посмотрел на Андропова. Только хищные звериные огоньки мерцали в глубине его глаз.— Что, Юрик, не пьется? И не надо, поставь свою кружку. Зачем зря добро переводить? И вот что, Юрик, ты ведь у нас человек семейный, небось женушка заждалась, дочка плачет. Нехорошо. Давай, давай, братишка, собирайся. Помочь пальто надеть?»

И Юрий Андропов быстро, как по волшебству, оказался за дверью своего кабинета.

Закрывая дверь, Валерий Гаянов сказал тихо:

«Я слово держу. Завтра твоими документами займемся».

…В ту ночь он не мог заснуть, впервые его так беспощадно мучила бессонница.

«Что ты все ворочаешься, Юра?» — спрашивала жена Нина, обеспокоенно проводя рукой по его голове.

Он замирал, не произнося ни слова. Что можно было сказать?

«От тебя вином пахнет. Ведь ты не пьешь. Да что случилось, наконец?»

Юрий Андропов, отвернувшись к стене, молчал.

И когда посветлело окно, когда над Волгой зарделась ранняя апрельская заря, он осторожно выбрался из-под одеяла — Нина, слава Богу, спала — быстро оделся и, стараясь бесшумно справиться с дверью их убогой комнатушки в коммунальной квартире, выскользнул в коридор.

Дом спал.

На улице светало. С Волги дул сильный свежий ветер. Было прохладно, даже холодно, озноб пробегал по телу.

До верфи, до его кабинета, надо было пройти через весь поселок Слип, неприветливый, грязный, со многими недостроенными домами (все они принадлежали переселенцам из Мологи и окрестных деревень, которых тоже ожидало затопление); где-то подвывала собака.

Секретарь комсомольской организации Рыбинской судоверфи то шел, то бежал, смутно представляя: зачем он бежит в свой кабинет, что ему там надо в такую рань? Мысли путались, почему-то в сознании повторялась и повторялась нелепая фраза: «А я-то тут при чем?» — озноб бил все сильнее.

Вот она, верфь, еще метров двести…

И тут из-за угла выбежала Соня Плахова и буквально чуть не сбила с ног Юрия Андропова — он успел шарахнуться в сторону. И Соня остановилась, будто ее ноги в старых стоптанных ботинках вросли в землю. Вид у нее был истерзанный, щеки пылали, кофта на груди разорвана, пальто распахнуто. На Андропова смотрели огромные глаза, полные отчаяния, ужаса, недоумения и гадливости.

«Зачем ты это сделал, Юра?!» — выкрикнула она ему в лицо, обдав смрадным духом водочного перегара. И она опрометью бросилась прочь.

А он — показалось сразу, словно перелетел, в один короткий миг — уже открывал дверь своего кабинета, успев заметить, что печь, которая топкой выходила в коридор, жарко топится, потрескивая березовыми поленьями.

В кабинете был полный порядок: газеты с окон сняты, стол чист и гол, и за ним сидел Валера Гаянов, бодрый, свежий, в накинутой на плечи кожаной куртке на лисьем меху. Он что-то сосредоточенно писал карандашом на листе плотной бумаги.

«А! — весело, обрадованно приветствовал Юрика Андропова завотделом по кадрам Ярославского обкома комсомола.— Явился? — Он протянул руку, и рукопожатие было крепким, энергичным, кратким.— Я тут с утра пораньше порядок навел, печь растопил и замел, так сказать, следы кровавых преступлений.— Он весело подмигнул.— Вот, как видишь, тружусь, вчерне набрасываю твою характеристику. Сейчас кое-что уточним. Да ты садись».

«А Соня?…» — Андропов безвольно опустился на стол.

«Что — Соня? — Валера оторвался от сочинения характеристики, поднял голову, пристально посмотрел на Юрика. В глазах были воля, напор, беспощадность, сознание собственной силы. И безнаказанности.— С Соней полный порядок. А вообще… Смехота с этими бабами. Одной рукой: не балуйся! Другой — трусы снимает. Ладно! Как говорится, время — делу, потехе — час.— И опять Валерий Гаянов пристально, долго посмотрел в глаза Андропова.— Сейчас мы все бумажки спроворим. У меня и бланк анкеты с собой. Заполнишь. Но вначале… Хочу я тебе, Юрик, сделать одно предложение… На всю жизнь».

«Это как? — Хозяин кабинета замер.— В каком смысле — на всю жизнь?»

«В прямом. Я тебя, Юрик, давно заприметил, изучил. И сделал на тебя ставку».

«Ничего не понимаю!…» — вырвалось у Андропова.

«Сейчас поймешь. Предлагаю: я буду у тебя человеком за спиной. На первые роли не гожусь, да и не по мне шапка. В биографии одна закавыка есть, если копать начнут… Надо, согласись, свои возможности оценивать трезво. Я — практик, умею просечь ситуацию, наладить связи, знаю, как с начальством обходиться. Ты — другая фигура. Ты, Юрик, на первые роли. И — далеко пойдешь, если, конечно, правильно сориентируешься. Так вот, могу сделать тебе карьеру. Начнем с Ярославля. Обком комсомола. Потом… Время-то на месте не стоит. Потом — обком партии. А дальше — не робей, Юрик! — Москва. Главное — верно начать. Дальше само получится-покатится. Я все буду обмозговывать…»

«Постой,— перебил Юрик Андропов,— а ты… Ты кем же…»

«Понял! — в свою очередь перебил Гаянов.— Голова, в корень смотришь. Тут все просто. Мы с тобой в одной упряжке. Ты скажем, первый секретарь обкома комсомола, я второй или третий, не важно. Мне бы лучше к хозяйственным делам. То же — в обкоме партии. Ну, а после прыжка в Москву — по обстоятельствам. Главное — ты меня за собой тянешь. А уж я там не подведу, развернусь».

Возникла пауза, и в ней было будущее Юрия Владимировича Андропова. Он напряженно, лихорадочно думал.

«Скажи, Валера…— Голос звучал спокойно.— Скажи, а что у тебя за закавыка в биографии?»

«Опять — в корень. В самый корень. Я тебе отвечу. Как на духу. Но сначала ты мне ответь: принимаешь мое предложение?»

«Принимаю».

«Тогда дай пять!»

На этот раз рукопожатие было не просто крепким — стальным: дерни руку — не вырвешься.

«Теперь, Юрик, мы с тобой это… сиамские близнецы, хребтами срослись. Куда ты — туда и я. И — наоборот. Ты уж это запомни.— Валерий Гаянов в отличие от Андропова говорил нервно и воспаленно.— А закавыка… Один пункт в анкете. Я, Юрик, из кулацкой семьи. Только какие мы кулаки? У деда две лошади было и три коровы. Все своим горбом вместе с сыновьями, и среди них — мой отец. Захар Семенович Гаянов. Где в Сибири их кости тлеют? Сгинули мужики. Ладно! Такое наше время, и партия во главе с товарищем Сталиным всегда права. В анкете пишу — «из крестьян».— Валерий судорожно вздохнул.— Разговор, сам понимаешь, сугубо между нами».

«Конечно, конечно!» — поспешил Юрик Андропов.

«Что ж, сейчас мы все бумажки оформим, и гарантирую: через пару-тройку дней вызовем тебя телефонограммой, чтобы время не терять. Я сам в Рыбинск, первому комсомольскому, Геннадию Викторовичу, позвоню. Ты, Юрик, в рубашке родился: ваш первый секретарь по возрасту на повышение в комсомоле не тянет. Расти ему дальше здесь, в Рыбинском райкоме партии.— Валерий усмехнулся.— Если расти… Так что ты готовься к переезду, жену соответствующим образом настраивай. Вперед, Юрик! Мы победим!»

Дальше все произошло, как и говорил Валерий Гаянов. Через два дня позвонил секретарь Рыбинского горкома ВЛКСМ Геннадий Виноградов, Геннадий Викторович:

— Собирайся, Андропов,— В телефонной трубке послышался вздох.— Ретивые вы, новая смена. В Ярославль, к Гаянову. Заезжай ко мне за личным делом. Гаянов велел передать: едешь пока один, семье еще жить негде. Нет, какие вы все шустрые! — Опять трубка тяжело вздохнула.— А кто здесь работать будет? Кого мне вместо тебя… Впрочем, чего это я?… Сейчас приедешь, обсудим кандидатуру. Жду после обеда, к двум.

А уже через два месяца, в середине жаркого засушливого июля, Юрий Владимирович Андропов, второй секретарь Ярославского обкома комсомола, приехал в Рыбинск, в Слип, за семьей: квартира была получена. И какая! В новом, построенном недавно доме, для высшего руководства области, двухкомнатная,— улица Малофевральская, 2. Нина не верила, плакала от счастья.

В Рыбинске, в горкоме комсомола, Юрию Андропову устроили торжественные проводы, сначала официальные в актовом зале, потом дружеские, в узком кругу, в кабинете первого секретаря. И после нескольких тостов, кратких речей, объятий, комсомольских песен («Дан приказ: ему на запад. Ей — в другую сторону…») его отозвал в комнатушку секретарши Геннадий Викторович, высокий, худой, дерганый, с впалыми щеками, с желто-коричневыми пальцами от махорочных самокруток, и спросил почти шепотом:

«Скажи как на духу, Юра, что у тебя с Софьей Плаховой произошло?»

«Что значит произошло? — У второго секретаря Ярославского обкома комсомола мгновенно вспотели ладони рук.— Когда?»

«Не знаю когда.— Геннадий Викторович вздохнул.— Перед твоим отъездом, в апреле, выходит».

«Ровным счетом ничего не произошло, Геннадий Викторович».

«Я понимаю. На сплетни у нас народ горазд. Говорят, влюблена она в тебя до беспамятства. Была… Жаль девку…»

«Да что случилось?»

Зазвонил телефон. Геннадий Викторович поднял трубку:

«Горком комсомола. У аппарата Виноградов».

…Телефон продолжал звонить настойчиво, с равными перерывами.

Председатель КГБ, открыв глаза, поднял телефонную трубку, спросил хрипло:

— Что?

— Юрий Владимирович, опять Заграев вас домогается. Послать его…

— Да нет,— перебил Андропов.— Переключите на меня.— В трубке уже слышалось прерывистое дыхание,— Здравствуйте, Владимир Павлович — Голос хозяина Лубянки звучал спокойно, вежливо, но холодно.

— Добрый вечер, Юрий Владимирович, вы уж извините, что так поздно беспокою вас… Но крайние, самые крайние обстоятельства…— В своей роскошной квартире на улице Горького Владимир Павлович Заграев просто задыхался от волнения.— Да, самые крайние. Вынуждают… В столь поздний час…

— Да вы успокойтесь, Владимир Павлович. В чем дело?

— Вы наверняка в курсе… На этой идиотской демонстрации, на Пушкинской площади… Ну… О, Господи! Был арестован мой сын, Виталий…

— Факт прискорбный.— Юрий Владимирович помедлил.— Владимир Павлович, вам было известно, что сын состоит членом подпольной фашистской организации?

— Нет! Клянусь, нет! — исторг вопль Владимир Павлович.— Если бы я знал… Собственными руками… Юрий Владимирович, по старой дружбе…— «Старая дружба» заключалась в том, что они были лично знакомы: много лет назад на каком-то месячном семинаре в Высшей партийной школе оба читали лекции, каждый по своему предмету, и за этот месяц часто встречались, беседовали, вместе оказывались за столиком во время обедов и вечернего чаепития.-…По старой дружбе. Ведь мой Виталий еще совсем мальчик, девятнадцати нету, по глупости. Клянусь, он не представляет для общества никакой опасности. Теперь я лично займусь его нравственным воспитанием…— «Тебе ли толковать о нравственности, толстый боров»,— подумал Андропов.— А в милиции… Ему удалось позвонить домой. В милиции его бьют, издеваются. Моя Зина слегла от горя…

— Милиция мне не подчиняется,— перебил Председатель КГБ.— Звоните Щелокову.

— Юрий Владимирович, голубчик, ведь вы все можете!

«Действительно, все»,— подумал Андропов и спросил в лоб:

— Владимир Павлович, что это у вас там в институте за настроения распространяются?

Возникла пауза. В телефонной трубке лишь тяжело, с хрипом дышали.

— То есть, Юрий Владимирович?

— Настроения такого рода: будто бы Комитет госбезопасности провоцирует избиение партийных кадров по сталинской методике, продвигает своих людей на высшие государственные посты.

На той стороне телефонного разговора что-то произошло: в трубке — скрип, легкий треск, потом полная тишина. Похоже, Владимир Павлович Заграев лишился чувств и грохнулся на пол. Но вот возобновилось тяжелое дыхание, и он залепетал сдавленным свистящим голосом:

— Юрий Владимирович… Это какое-то недоразумение. Навет… Клянусь, наговор.

— Вот что,— жестко, властно перебил Андропов,— вы там, у себя в институте, Владимир Павлович, наведите порядок, разберитесь в настроениях товарищей.

— Да! Да! Юрий Владимирович! Непременно! Разберусь и доложу. Я… Мы… Мы вас не подведем.

«Что и требовалось доказать».

— И будьте со мной, Владимир Павлович, всегда откровенны.

— Да я всем сердцем! Всегда, всегда!…

«Ну и последний удар, завершающий».

— Не лукавьте, не лукавьте, товарищ Заграев. А кто, и в довольно-таки зрелые годы, тайно почитывал «Майн кампф», «Протоколы…» и прочую подобную литературу? — В трубке все замерло, похоже, там назревал второй обморок.— А ведь яблоко от яблони недалеко падает. Но, Владимир Павлович, успокойтесь. Кто прошлое помянет… Словом, положим эти ваши грешки под сукно. А с сыном я попытаюсь вам помочь. Спокойной ночи.— И Председатель КГБ положил трубку.

«Так… Вроде бы есть песенка прощальная, и там такие слова: «Еще один звонок, и поезд отойдет». Еще один звонок».

Юрий Владимирович поднял трубку телефона и набрал нужный номер.

— Полковник Рябинин у аппарата,— тут же прозвучал спокойный, четкий голос.

— Добрый вечер, Иван Петрович. Вот что: надо отпустить домой этого Виталия Заграева. С милицией у вас все отработано?

— Как всегда, Юрий Владимирович.

— Отпускайте. Но возьмите подписку о невыезде из Москвы, скажем, на полгода. Сохраним психологическое воздействие на эту публику.

— Слушаюсь, Юрий Владимирович!

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Председатель КГБ набрал номер своего домашнего телефона:

— Таня, я сегодня останусь у себя ночевать.

— Но почему…

— Все, все! Много работы.— Он положил, нет, скорее бросил телефонную трубку и тут же выругал себя за несдержанность.

Настроение стало портиться.

«Заказать, что ли, ужин? Нет, есть не хочется. Вскипячу чаю, попью с печеньем».

Юрий Владимирович переменил в кресле позу, расслабился, вытянул ноги. Закрыл глаза.

«Все, все. Сейчас этот кошмар кончится».

«…Ты не знаешь, что случилось?» — Первый секретарь Рыбинского горкома комсомола испытующе смотрел в глаза Юрия Андропова.

Двадцатитрехлетний Юрий Владимирович взгляда не отвел.

«Клянусь, не знаю».

«В начале июня, когда паводковые воды сошли, у деревни Холмики, недалеко от Мологи, два трупа нашли, утопленницы…»

«Кто же?» — вырвалось у второго секретаря Ярославского обкома комсомола.

«Софья Плахова и ее бабушка по матери, Анисья Ивановна Валькова, древняя старуха. Она, совсем одна, в этой деревне жила, в Холмиках, на берегу Мологи».

«Какое несчастье!» — искренне прошептал Юрий Андропов.

«Самое ужасное в этой истории…— Геннадий Викторович извлек из кармана кисет с махоркой и листками нарезанной газеты, стал скручивать козью ножку. Долго не получалось — желто-коричневые пальцы дрожали. Наконец скрутил, чиркнул спичкой, окутался облаком ядовитого дыма.— Самое ужасное в том, что они связали себя веревкой, к ней подцепили пудовую гирю, а старуха к рукам привязала еще какую-то икону. Так их и нашли. Шум поднялся, следствие. Медицинское вскрытие трупов. И оно показало: изнасилована была Соня Плахова».

Юрий Андропов молчал.

«Вот такие дела, товарищ секретарь,— Геннадий Викторович опять окутался облаком махорочного дыма,— Кстати… Когда у тебя был Валерий Гаянов?»

«Точно не помню. Наверное, в середине апреля. А что?»

«Да так. В общем, ты не бери в голову. Дело о самоубийстве Софьи Плаховой закрыто. Только тут у нас новый молодой следователь есть, дотошный парень. Он утопленницами занимался. Есть у него свое особое мнение. Вроде не согласен он с закрытием дела».

«Юрий Владимирович! Геннадий Викторович! — прозвучал игривый женский голос,— Куда вы запропастились? Народ требует».

«Идем, идем! — Секретарь Рыбинского горкома комсомола крепко взял Андропова под руку.— Пошли, по прощальной рюмке. До поезда полчаса. Машина тебя уже ждет».

…Председатель КГБ открыл глаза. И — Господи! Хотя бы в последний раз… в сознании прозвучало: «Зачем ты это сделал, Юра?!»

«Все… Теперь — все».

Лицо покрывали крупные капли пота.

Валерию Гаянову не суждено было стать сиамским братом Юрию Андропову, вести его по пути карьеры вверх: в конце 1937 года, когда по всем этажам руководства комсомолом прокатилась вторая массовая волна репрессий, он был арестован как «враг народа», его судила «тройка». Во время короткого «следствия», длившегося меньше часа, имя Софьи Плаховой не всплывало. Приговор был скорый и неправый: расстрел.

Из дневника Виталия Заграева

21.4.82

Суки! Палачи! Жидо-масонские выкормыши! Ненавижу! Всех ненавижу.

Как они нас сделали! Почему?

Ни хрена себе! Меня продержали в вонючем вшивом КПЗ больше полусуток. И этот, на верхних нарах, его остальная шпанская кодла Болтом обзывала. Ну и кликуха! Весь, курва, в наколке. Спустил мне вниз свои босые лапы, а на них татуировочка на правой: «Они устали». На левой: «Им надо отдохнуть». Ты, говорит, антилигент, почеши пятки. Я и плюнул ему в пятки, псиной воняющие. Тут они на меня всей кодлой. Только два приема успел применить, кто-то по кумпалу шарахнул — я в отключку. Очухался — в камере два мента с дубинками. Болт за ухо держится, и сквозь пальцы — кровища. Один мент как гаркнет: кто на него еще рыпнется — вмиг карцер на трое суток. Третий мент к клетке подошел: «Заграев! На выход! К телефону!» Е-мое! Пахен! Прорвался! Нет, зря я на пахена бочку качу. Он у меня молоток. Успел ему орануть: «При первом допросе били, сижу со шпаной, ночью убить могут». Пахен только одно: «Держись! Вытащу!» Правда, перед тем как трубку бросить, вякнул: «Это я тебя убью, мерзавец, как только дома окажешься». В камеру менты затолкали — голова гудит, правый глаз, чувствую, заплыл, вздохнуть не могу. Два зуба шатаются, поворочать их языком и выплевывать можно. А тут Болт: «Ничего, антилигент, мы тебя ночью опустим, хором сделаем». Было это часов в семь вечера. Жратву принесли в мисках — какая-то серая блевотина, селедкой от нее несет, кус хлеба. Я не стал жрать, да и не хотелось. Мою пайку какой-то рыжий схавал, Вова Колесо. И правда, круглый со всех сторон, и рожа круглая. Я — в отпаде: что предпринять? Ведь точно, сделают они меня, трахнут всей компанией, их пять бугаев, не справлюсь. Решил: если до ночи не выберусь отсюда — припад кину, в конвульсиях забьюсь, как Боря Сизов, под него сыграю. Такой хай сотворю — весь ментовский участок на уши встанет.

Вроде подремал мизер. Часы при задержании сняли: если выпустим, получишь. Это главный ихний, майор, что ли. Как только привели. Можем, говорит, и оставить, если желаешь. Только в камере их тут же у тебя экспроприируют. Скотина! Слово подобрал.

Как это Стасик Цигейко под гитару ярит? «Сижу на нарах, как король на именинах». Только не сижу — в лежку, все тело, главное, морда побитые. Лежу, думу думаю. Почему же так все вышло? Почему, когда менты портрет порвали и меня к машине поволокли, кореша в бой не бросились? Ведь специально тренировались, к такой вот ситуации готовились. Что на них наехало? А Вяч. Ник.? Только на Трубной площади нас встретил. Быстрый какой-то, суетливый. Не знал я его таким, нашего Учителя. Главное — в глаза не смотрит. Сунул мне портрет, на палки намотанный: развернешь на площади у памятника. Я и не знал, чего там, пока уж у Пушкина не поднял этот портрет. Вяч. Ник. только команды отдал: «Быстро переодеться! Построиться! Каждый отвечающий за шестерку на месте?» — «На месте! — пацаны в ответ. Пошли. Мы двинулись. Думали: и Вяч. Ник. с нами. А он чуть помельтешил рядом — и слинял. Никто и не заметил, как и куда. Что же это такое?

Ну, лежу на нарах, думаю. И забирает меня тоска смертная, черная какая-то, липкая. Всех, всех ненавижу! И шпану эту в камере, и корешей по отряду «АГ», и Учителя тоже ненавижу. А его — больше всех. Однако чувствую: ночь близка. И еще понимаю: не спят все эти, мои сокамерники, затаились, ждут. Команды Болта ждут. Что делать? И тут мент с ключами, дверью нашей клетки гремит: «Заграев! На выход!» Меня с нар прямо скинуло, про все болячки забыл. А Болт мне в спину: «Ты, антилигент, жди. Я тебя на воле найду. Достану». Я обернулся и рукой ему показал: а вот этого не видел?

Смутно помню, как чего-то подписывал, часы свои на руку надевал. Быстро все замельтешило в глазах. Одно помню: вели меня два мента по коридору. Длинный такой коридор. Один мент как саданет меня локтем в живот, под самый дых, я так и присел. Оказывается, точно: ни вздохнуть, ни охнуть. Что, тихо так говорит, били тут тебя? Я и прохрипел: нет, не били. Сейчас думаю: выходит, слабину дал? Может, и кореша так на площади Пушкина?

И снова не помню, как уже в машине пахена сижу. Вижу: щас он на меня обрушится. Однако рожу мою избитую увидал, аж скривился от боли, только сказал: дома поговорим. Шофера за плечо тронул: поехали!

Но и дома пока разговора не получилось. В прихожую ввалились — матушка! Увидала меня — в истерику, на шее повисла, ноги у нее подкосились, еле держу. «Виталечка! Виталечка! Жив! Что они с тобой сделали?» Тут пахен: «Я этого так не оставлю! До Щелокова дойду!» Я только успел сказать, не менты били, в камере, уголовники. А сейчас соображаю: чего это я? Ведь первый раз меня в участке менты в оборот взяли, как привезли. Только у них все это профессионально, без следов: в комнату затолкнули, по четырем углам встали, и меня, как мяч футбольный,— от одного к другому. А бьют по бокам — в печень, в почки, чуть пониже сердца. Чего там? Сразу я обалдел, искры кругом мельтешат, жара. Надо бы этих палачей наказать. Чего это я: не менты били?

Ладно. Потом. Надо разобраться в себе.

Короче. Какие там разговоры и нотации! Матушка пахена к телефону погнала: вызывай из нашей поликлиники врачей, там всегда дежурная бригада есть. Меня — в ванную. Опустился в горячую воду — от боли взвыл. Но минут через несколько — полный кайф, лежу, балдею. Тут и доки в белых халатах прибыли. Быстро меня обработали, мази-смази, накладки всякие, укольчик какой-то вкатили. Совсем благодать. Подумал тогда: сейчас бы грамм сто пятьдесят пахенского коньячка засосать, и будет полный отпад. Правда, на завтра, то есть на сегодня, направления в поликлинику: к зубному, рентген, еще чего-то. Сейчас десять утра. Ехать мне туда к двум. Терпеть не могу врачей. Пахен обещал машину прислать.

Ну, это вчера. Обработали меня доки, под белы ручки — в кроватку, дали заглотить какие-то две таблетки. Как провалился, проспал до восьми утра. Продрал глаза, чувствую: настроение — всех окружающих поубивать, предварительно трахнув Нинку, земной шарик взорвать, а самому застрелиться.

И, в самый раз, Жорка Комков звонит. Одно к одному! Слушай, вячит, Петька Зуб звонил. От Вяч. Ника по цепочке передать: отряд «АГ» самораспускается. До поры. Его не искать. Сам, когда надо, всех соберет. Все? — спрашиваю. Жорка: все. Молчим оба. Сказать нечего. Так я и бросил трубку. Может, и телефон разбил. Хрен с ним.

Нет, это что же получается? Заложил нас Вяч. Ник., что ли? Кому верить? Кому верить?

Ничего, ничего! Мы еще разберемся, мы — отомстим.

Хайль!… А! Горите вы все голубым огнем!

Правда, сейчас бы пистолет, застрелиться.

Ненавижу, ненавижу, ненавижу! Будьте вы все прокляты!

Статья Артура Вагорски «Молодые фашисты в Москве» в газете «Дейли ньюс» 26 апреля 1982 года.

«Итак, казалось бы, невероятное событие: двадцатого апреля в Москве, на Пушкинской площади, состоялась демонстрация молодых русских фашистов, приуроченная к очередному дню рождения Адольфа Гитлера. Действительно, нонсенс: в столице государства, заплатившего за победу в войне с германским нацизмом более чем двадцатью миллионами жизней своих сограждан, демонстрируют молодчики в черной форме, со свастикой на фуражках, а один из них (только он был задержан милицией) поднимает над головой портрет… Правда, не только Гитлера, но и Сталина, вернее, их сливающиеся профили. Традиционный портретный сюжет в Советском Союзе: нерасторжимое единство вождей в профиль — раньше, до разоблачения Хрущевым «культа личности», Маркс — Энгельс — Ленин — Сталин. В постсталинскую эпоху профиль Сталина снимается. И вот он вновь возникает на самодеятельном транспаранте над головами фашистских молодчиков двадцатого апреля 1982 года в центре Москвы, на этот раз в том же нерасторжимом единстве с профилем Адольфа Гитлера.

И хотя на Пушкинскую площадь, где разворачивалось это десятиминутное шоу, не были допущены корреспонденты советских средств массовой информации и, естественно, ни одного, даже в несколько строк, сообщения о происшедшем не появилось в газетах, в передачах радио, на телевидении, общественное мнение Москвы,— такие новости здесь распространяются мгновенно,— даже не взбудоражено — оно в шоке: в столице СССР демонстрируют молодые фашисты, притом — на это прошу обратить особое внимание читателей «Дейли ньюс» — безнаказанно, не встречая сопротивления властей.

Думаю, что на Западе легче, чем в Советском Союзе, понять событие двадцатого апреля на Пушкинской площади: нами давно усвоено и осмыслено тождество двух режимов — нацизма в Германии при Гитлере, рухнувшего и проклятого подавляющим большинством современных немцев, и сталинского «социализма» в России, который и в наше время благополучно здравствует: сегодняшние лидеры СССР лишь отказались от самых крайних, репрессивных методов его построения по сталинским предначертаниям. Для среднеарифметического русского человека осознать и принять эту горькую истину — перефразируем знаменитого советского поэта: Гитлер и Сталин — близнецы-братья…— невозможно. Пока невозможно… Учитывая информационную закрытость СССР (кроме официальной «партийной» историографии, другой там попросту нет), направленность и железную целеустремленность советской пропагандистской машины, гигантской и мощной, наконец, учитывая и судьбы советских людей, особенно старших поколений: для них Великая Отечественная война, победа над гитлеровской Германией — самое святое, что было в их жизни,— народ защищал свою Родину, как принято говорить в России, от «коричневой чумы».

Однако и на Западе, в нашем свободном демократическом обществе, достаточно распространено одно недоумение — я с ним встречаюсь постоянно: как же так? Теперь и в России хорошо известно, кто такой Сталин — тиран, палач, уничтоживший десятки миллионов своих подданных, перемоловший в чудовищной мясорубке политических соперников в борьбе за власть, так называемую ленинскую гвардию, обезглавивший накануне страшной войны Красную Армию, превративший многомиллионное крестьянство в рабов КПСС и так далее и так далее, не перечесть всех его страшных преступлений,— как же так? Они, русские, и сегодня чтят его! Помню, один мой лондонский коллега, впервые попав в Москву и увидев на ветровом стекле рейсового автобуса портрет Сталина, просто отказался верить своим глазам. Ну, во-первых, далеко не все русские, правильнее сказать советские, люди чтят кровавого тирана; во-вторых, тот убийственный факт, что, по русскому выражению, «жив курилка!» — этому есть объяснение. И я его скоро изложу вам.

Итак. Давайте разберемся в двух вопросах.

Первый. Что же произошло двадцатого апреля у памятника великому русскому поэту? Кто они, эти молодые русские фашисты? Чего добиваются? Кто для них Гитлер? И почему в своей символике они соединяют в одно целое Гитлера и Сталина?

Второй вопрос. И он уже принципиально важен для современной политической ситуации в России. Как могло произойти, что фашистская демонстрация вообще могла состояться в Москве? При всепроникающем могуществе и изобилии «средств пресечения», которыми обладает КГБ, это попросту — если исходить из советской законности и здравого смысла — объяснить вроде бы невозможно. Почему они не встретили никакого сопротивления милиции, которой буквально была забита Пушкинская площадь, и, в конце концов, спокойно разошлись по домам?

Ответ на первый вопрос — продолжение моих трех статей «Русская партия в СССР», в нашей газете (смотрите номера «Дейли ньюс» за 14, 18 и 21 декабря 1981 года). Кратко повторюсь. Многовековая история России — это создание путем завоеваний в течение многих веков огромной многонациональной империи — «от моря и до моря». Именно Москва объединила вокруг себя несметные земли, а русский народ являлся нацией, которая осуществляла — надо сказать, ценой неимоверных жертв и страданий — образование этой гигантской империи. И, в конце концов, имперская идея стала основополагающей в сознании русского народа, она прежде всего питала чувства патриотизма, осознание своей «избранности», национальной гордости (и спеси, надо прибавить). То есть русский народ — имперский народ по своему духу, по своей ментальности. Таким он прошел через всю свою историю от времен крещения Руси до сегодняшнего дня. И здесь необходимо одно историческое уточнение. Или, скорее, поправка. Учебники отечественной истории в Советском Союзе всех уровней непременно делают упор на один тезис. Он внедрялся в народное сознание на протяжении всех шестидесяти пяти лет большевистского правления и проник на Запад, правда, с соответствующими критическими комментариями. Тезис этот следующий: при царях и проклятом капитализме Россия была «тюрьмой народов» (любимое выражение Владимира Ленина), и только Октябрьская революция принесла всем народам бывшей царской империи свободу и счастье. Что же, допустим… Однако дальше в советских учебниках истории вы не найдете реальной картины произошедшего после 1917 года, когда «оковы рабства» пали. В этих учебниках события трактуются так: после победоносной Гражданской войны, развязанной свергнутыми эксплуататорскими классами, которых поддержали силы мирового империализма, началось строительство социализма, естественно, под мудрым руководством Коммунистической партии и лично товарища Сталина.

Мягко говоря, все было несколько иначе. После «Великого Октября», как только большевики начали утверждать советскую власть на окраинах огромной империи, они везде встречали народное и национальное сопротивление (а в глубине России это относится и к русскому народу, прежде всего к крестьянству) — и фактически «единая и неделимая» держава, созданная предшественниками, распалась: покинули «любезное отечество» финны, поляки, украинцы, народы Прибалтики, Кавказа, азиатских территорий. По существу, Гражданская война была собиранием военной силой разбежавшихся народов, и идеологом, а порой и полководцем (Царицынский фронт) в этой кровавой бойне был Иосиф Джугашвили, неумолимый Коба, товарищ Сталин, тогдашний нарком по делам национальностей.

Задача в целом была выполнена. Однако не до конца. Новому объединителю «русских земель» в первые годы Советской власти оказались не по зубам Финляндия, часть «русской» Польши, государства Прибалтики, поспешивших юридически закрепить свою самостоятельность. Напрасно ликуете, господа! Вас еще ждут «дружеские» социалистические объятия.

И действительно, за все свое долгое правление Сталин во внешней политике неуклонно, последовательно и беспощадно осуществлял свой главный принцип: государство Российское должно прирастать землями и потерянными после 1917 года, и, если получится, новыми. Этот принцип воплощался в лозунге, поддержанном, естественно, всем советским народом: «Да здравствует коммунизм — светлое будущее всего человечества!» Какое будущее ждет население земного шара, когда эта идея осуществится, можно судить по современной жизни в Советском Союзе. Ну, а хозяева этого всеобъемлющего коммунистического рая будут сидеть, разумеется, в Московском Кремле. И не обольщайтесь, мои сытые, беспечные американские соотечественники: со смертью Сталина эта угроза не исчезла. Как говорится, дело Сталина живет. И побеждает, если пристально присмотреться к современному миру. Для примера: разве вам не достаточно у себя под боком Кубы во главе с Фиделем Кастро? Доктрина внешней политики Советского Союза не изменилась. И не изменится, смею вас заверить, пока у власти в России стоят коммунисты. Уходить же они, во всяком случае добровольно, не собираются. А народ… По выражению великого поэта Александра Пушкина, русский «народ безмолвствует…».

Однако вернемся к эпохе «великого Сталина». Вот вехи его «имперского пути» до Второй мировой войны. 1938 — 1939 годы — в Монголии на озере Хасан и реке Халхин-Гол маленькая «японская кампания» (где впервые отличился Жуков), естественно, военные действия спровоцированы «японскими самураями»; территориальных приобретений еще нет, пока всего лишь демонстрация военной мощи и превращение Монголии в послушного, безропотного вассала Москвы. Тот же 1939 год — сговор с фашистской Германией о разделе Восточной Европы на сферы влияния (пакт «Молотов — Риббентроп»), тайные протоколы о Прибалтийских странах и в результате — «освобождение» братских народов от капиталистического ига, «добровольное» присоединение к Советскому Союзу под штыками Советской Армии Латвии, Литвы и Эстонии. Не забыты и «исконно белорусские и западно-украинские земли», которые после Первой мировой войны захватила «шляхетская» Польша: они возвращены в лоно Белоруссии и Украины, то бишь в СССР. А в 1940 году еще одно приобретение: Молдавская Советская Социалистическая Республика «прирастает» бесхозной Бессарабией. Ай да Иосиф Виссарионович! Ай да молодец!

Пора и непослушных финнов вернуть в отеческие пределы. Начинается инспирированная Советским Союзом война с Финляндией 1939 — 1940 годов, «непопулярная война», как ее назовут много лет позже (а военные действия, само собой, первыми развязали финны). И здесь Сталин терпит первое поражение: не по зубам гигантской империи оказалась маленькая Финляндия, народ которой, как один человек, поднялся на защиту своей свободы: понеся огромные потери, прежде всего в живой силе (какое горькое определение в штабной терминологии для убитых и искалеченных солдат!… Арифметика убийственна: один погибший финн — восемь красноармейцев…), Россия подписывает внешне «почетный» мирный договор — к СССР отходит Карельский перешеек (граница «капиталистического мира» отодвинута от Ленинграда); Финляндия получает взамен участок русской земли на своей границе с грозным соседом. Советский Союз за агрессию исключен из Лиги Наций. Но вождь «всего прогрессивного человечества» упорен и последователен: немедленно все в том же 1940 году на границе с Финляндией создается липовая «банановая» республика — Карело-Финская ССР. На ее обширной, лесной и озерной территории действительно проживает некоторое количество карелов, финнов — ни одного. Но прецедент создан — возникает плацдарм для будущего: «Отсель грозить мы будем…» На этот раз Финляндия, и поможем ей присоединиться к уже готовой с распростертыми объятиями братской и в этническом отношении «советской социалистической» республике. Каким образом это будет осуществлено? Будущее покажет, уроки военного поражения, не сомневайтесь, господа империалисты, учтены.

Но в 1941 году начинается Великая Отечественная война — переиграл «лучший друг и соратник» Адольф Гитлер товарища Сталина — ведь он, параноидально недоверчивый и мнительный, пожалуй, только ему, вождю немецкого народа, и верил. История Второй мировой войны известна. Хотя, думаю, по американским исследованиям мои соотечественники весьма смутно представляют роль России в разгроме гитлеровского фашизма. Скажу в этой статье лишь одно: именно России, советскому народу прежде всего, мир обязан избавлением от возможности нацистского порабощения. Таков парадокс истории.

И нетрудно догадаться: победа Советского Союза над фашистской Германией осуществлена «под мудрым руководством» тирана, сидящего в Кремле. В Советском Союзе самый популярный лозунг тех лет: «Да здравствует товарищ Сталин, вдохновитель и организатор всех наших побед!» Он — Генералиссимус, разработчик основных военных операций (в советских учебниках истории первых послевоенных лет для десятых классов был раздел: «Десять сталинских ударов»), гениальный полководец (вся его гениальность умещалась в одной емкой фразе: «Нэ считаясь с потерями». Для товарища Сталина люди, народ — всего лишь историческая пыль).

Однако территориальные результаты весомы. В грохоте войны цивилизованное человечество и не заметило, как Советский Союз «мирно» проглотил маленькое независимое государство на границе с Монголией — Туву, народ которой — а как же иначе? — добровольно и с восторгом принял пожатие руки «старшего брата»: возникла еще одна административная единица на карте империи — Тувинская АССР. Германия капитулировала, осуществляются решения Ялтинской и Потсдамской конференций. И опять товарищ Сталин может с удовольствием потереть руки: значительная часть Германии — Восточная Пруссия со столицей Кенигсберг (оказывается, тоже «исконно русские» земли) — превращается в Калининградскую область. Восточная Европа становится протекторатом Советского Союза, и сразу же там начинается сооружение «социалистического лагеря», большого-большого барака,— на первых порах он будет называться «странами народной демократии»,— под неограниченную власть Кремля попадают: Польша, Венгрия, Чехословакия, Болгария, Румыния, Югославия (она первая еще при Сталине вырвется из Содружества), Албания (скоро и эта крохотная страна освободится от «руки Москвы» и в гордом одиночестве начнет строить «свой» социализм, а Советский Союз лишится стратегически важной базы подводных лодок в Адриатическом море), восточный сектор Германии, зона советского управления после капитуляции «тысячелетнего рейха» — будущая Германская Демократическая Республика.

Впечатляет? Согласитесь, мои уважаемые читатели, весьма и весьма.

Но это еще не все.

Не успела Россия прийти в себя после страшной войны, уже начинается японская — на этот раз большая кампания, к дальним восточным границам Китая перебрасывается огромный воинский контингент («С войны на войну»,— говорили русские солдаты) — там сосредоточена Квантунская армия Страны восходящего солнца. Военная акция могуча, быстра, победоносна — опыта не занимать. Правда, по сталинской методике: «Нэ считаясь с потерями». Территориальный результат тоже не плох: возвращен в родительское лоно Южный Сахалин и несколько Курильских островов, которые в начале века прикарманили воинственные японцы. Свары из-за этих мизерных островов хватит России и Японии, наверное, на несколько веков. Заодно «вождь народов» договорился с китайцами — стал советским Порт-Артур: русские его построили, сколько солдатских могил кругом с покосившимися крестами («Пусть гаолян им навевает сны»), да и морская военная база отменная: «Отсель грозить мы будем…» самураям. Правда, вскорости после смерти «вождя передовой части человечества» недальновидный и глупый, хотя, по утверждению многих, хитрый Никита Хрущев вернет Китаю Порт-Артур. Он вообще на территориальные подарки оказался горазд.

Но в 1953 году, когда темный князь мира сего забрал черную душу Генералиссимуса в преисподнюю, согласитесь, гигантскую державу оставил своим преемникам Великий Кормчий. Славный, славный имперский путь!

И теперь — к сегодняшнему дню. В той брежневской России, в которой я работаю корреспондентом вашей газеты, в самом тяжелом, даже унизительном положении находится русский народ, как это ни парадоксально звучит. Я опять адресую своих читателей к моим статьям «Русская партия в СССР» в «Дейли ньюс». Сейчас лишь добавлю: действительно, народ, который вынес на своих плечах все тяготы советской истории, основное бремя войны с Германией, «старший брат», по крылатому выражению товарища Сталина, сегодня в Советском Союзе имеет самый низкий уровень жизни — по сравнению с другими народами союзных республик (разве что малые народности восточных и северных окраин еще в большем бедствии). Падает его численность, хиреет русская культура, национальные богатства России перетекают и в экономику союзных республик, и в виде братской помощи социалистическому лагерю в Европе, и в страны с ориентацией построения социализма во всем мире. А это — черная дыра. Одна наша соседка Куба чего стоит — ведь фактически режим Фиделя Кастро держится на советских субсидиях.

В последние годы в России наблюдается возрождение русского самосознания, зреет протест против национальной политики правительства в отношении русского народа, создаются тайные общества и легальные объединения писателей, художников, студенчества; выходят патриотические журналы и книги (что они из себя представляют — тема для отдельной статьи). И все эти течения, общества, настроения цементирует общая всеохватывающая идея — русская идея былой имперской мощи, величия русского народа как создателя могучей необъятной державы, в которой русский человек — первый человек. Вот почему создатель советской империи Генералиссимус Сталин в ментальном сознании русских и сегодня — национальный герой, отец народа, государственник, столп страны — как Иван Грозный, Екатерина Вторая, Петр Первый (а все эти самодержцы, создавая империю, множа ее мощь, тоже пролили немало народной русской крови).

Надеюсь, моим читателям теперь становится понятно, почему двадцатого апреля молодые люди в фашистской форме на своей демонстрации на Пушкинской площади в Москве подняли над своими головами портрет Гитлера и Сталина. Вы спешите спросить: как же так? Сталин и Гитлер? В принципе я уже ответил на ваш вопрос: между гитлеровским нацизмом и сталинским коммунизмом нет принципиальной разницы — общая идея главенствующей нации (правда, у Гитлера это немцы, арийцы, у Сталина — весь советский народ). Ведь на базе интернационализма замешана коммунистическая идея. Это сегодня Русская партия делает поправку: главенство — у русских, у «Богом избранного народа», русские — «народ-богоносец»; общая — имперская — идея: господство над всем миром.

А теперь — почему русские фашисты? Почему Гитлер? Ответ прост: Сталин был прежде всего практиком в создании советской империи, в его теоретическом наследии нет откровенного обоснования этой кровавой практики: создания мировой социалистической державы (в этом смысле куда более откровенен его сподвижник Жданов: «Мы живем в такой век, когда все дороги ведут к коммунизму»). А Адольф Гитлер оставил человечеству нетленный теоретический труд — «Моя борьба», где сказано без обиняков, прямо, все именно обосновано: кто такой народ-мессия, каким путем надо идти к мировому господству и… кто главный враг на этом пути.

А главный враг — евреи, всемирный жидо-масонский заговор. Гитлер без всякого стеснения поведал об этом в своей книге: «Ныне я уверен, что действую вполне в духе Творца Всевышнего: борясь за уничтожение жидовства, я борюсь за дело Божие». Сталин наверняка хотел бы высказаться подобным образом — он был патологическим антисемитом, но не мог. Завещанный великими предшественниками Марксом, Энгельсом, Лениным интернационализм,— черт бы его взял! — не позволил пойти на подобное откровение. И тут надо еще раз сказать: Русская партия — а отряд «Адольф Гитлер», демонстрировавший на Пушкинской площади ее крайне правое экстремистское крыло, — все беды сегодняшней России тоже видит в пресловутом жидо-масонском заговоре, который якобы опутал былое мощное Русское государство, проникнув во все его структуры, начиная с 1917 года, с «Великого Октября».

Вот теперь, пожалуй, сказано все. Мы вместе с вами, уважаемые читатели, ответили на вопрос: кто такие молодые русские фашисты? И кто для них Гитлер и Сталин?

Теперь попытаемся найти ответ на второй вопрос: почему власть не приостановила фашистской демонстрации в Москве?

Нет никакого сомнения: демонстрация молодых фашистов проходила с санкции именно власти. Вот какого подразделения ее? А еще точнее: кто? Кто дал «добро» на эту — для сознания советского общества — чудовищную акцию? Недаром же на Пушкинскую площадь не допустили ни одного советского журналиста. Отвечаю: КГБ, его Председатель — Андропов, сумрачный, загадочный герой моих последних исследований.

Во-первых, просто невозможно представить, чтобы отряд «АГ» возник в политической жизни страны сам по себе и мог самостоятельно и, получается, беспрепятственно функционировать. И если вспомнить, что в борьбе за верховную власть Юрий Андропов на определенном этапе поддерживал Русскую партию, даже был инициатором ее активной деятельности и сам же организовал её разгром (хотя не до конца, и вообще мотивы в таком резком повороте к «руситам» Председателя КГБ еще мною не проанализированы; очевидно, этот анализ — предмет отдельной статьи) — если вспомнить все это, то остается допустить только одно: отряд «АГ» — детище КГБ, о чем, скорее всего, молодые русские фашисты не подозревают.

Во-вторых. Чем объяснить бездеятельность милиции? Когда на Пушкинской площади, превратившейся в последние годы в своеобразный московский Гайд-парк; любая антиправительственная акция, даже самая безобидная («Создадим памятник жертвам сталинских репрессий!») и малочисленная (пять-шесть человек), пресекается немедленно и беспощадно. Объяснение только одно: значит, так и было задумано — чтобы они продемонстрировали и беспрепятственно разошлись. Почему? С какой целью?

Пока у меня есть одно предположение. Думаю, я близок к разгадке этого «фашистского феномена». Дело в том, что бойцы отряда «Адольф Гитлер», как мне удалось выяснить из достоверного источника, в подавляющем большинстве — дети высокопоставленных отцов из государственной и партийной элиты, вплоть до ЦК КПСС. Сделаем предположение: эти партийные и государственные боссы — противники Председателя КГБ в его борьбе за верховную власть. Подобная демонстрация сынков — юных фашистов,— это ли не лучшая компрометация партийную и прочую власть предержащих?

Для чего это надо Юрию Андропову? Если принять мою версию: в мае должен состояться очередной Пленум ЦК КПСС, в работе которого примут участие и те, чьи великовозрастные дети демонстрировали на Пушкинской площади двадцатого апреля. А если все они — ярые противники Председателя КГБ? Правильнее сказать: были ярыми противниками… Может быть, на этом Пленуме что-нибудь произойдет, задуманное Председателем КГБ? Посмотрим. Ждать осталось недолго».

22 апреля 1982 года

Было шестнадцать часов пятьдесят пять минут.

В одной из комнат за кулисами огромной сцены Дворца съездов в Кремле у стола с несколькими телефонами, с монитором, на котором возникали живые картинки до отказа заполненного зала, со стаканом крепкого чая с лимоном сидел Юрий Владимирович Андропов, в безукоризненно сшитом темно-синем костюме, в белоснежной рубашке; черный галстук был повязан аккуратным узлом, седеющие волосы зачесаны назад — тоже с безукоризненной аккуратностью. Председатель КГБ перелистывал страницы доклада, который он произнесет сейчас. Все рассчитано по минутам — доклад на один час. «Почти» — это реакция зала, аплодисменты, которые предусмотрены в определенных местах, но их продолжительность зависит от эмоций, которые, впрочем, тоже были учтены, когда действо в зале Дворца съездов хронометрировалось. Разница с расчетным временем — предположительно — плюс-минус пять минут.

«Что же,— думал хозяин Лубянки,— я вынужден, учитывая фактор времени, въезжать и на Старую площадь, и в Кремль на идеологическом коне по имени «марксизм-ленинизм». Сейчас главное — верховная власть. Смена ее идеологической базы — потом. Потом!… И, как показал многолетний и горький опыт, не сразу… Ни в коем случае не сразу…»

Щелкнуло в динамике внутренней связи:

— Товарищи, на сцену.

Все дальнейшее — привычно, точно, выверено до мелочей, каждый знает свое место. Вернее, свою роль.

Они — «руководители партии и государства» — направляются к сцене. Во Дворце съездов слышны куранты на Спасской башне — семнадцать часов. Медленно расходится в стороны тяжелый занавес. Первым появляется на сцене Генеральный секретарь ЦК партии, глава Советского правительства, Главнокомандующий и прочая и прочая — в парадном костюме, при всех звездах Героя Советского Союза (и только вблизи можно заметить, что отец нации отрешен, со страшноватой улыбкой на анемичном лице, что дыхание его затруднено и тяжко — это лицо не попадет крупным планом на экраны телевизоров. На крупном плане, уже в конце политспектакля, окажется совсем другая мизансцена)… За Леонидом Ильичом Брежневым следуют ближайшие соратники по установленному ранжиру. Председатель КГБ — седьмым или восьмым номером.

Завтра в «Правде» будет написано: «Бурными, долго не смолкающими аплодисментами, зал стоя приветствует…»

«Ничего, ничего… Подождите».

Торжественное заседание, посвященное сто двенадцатой годовщине со дня рождения Владимира Ильича Ленина, открывает лиса, хитрая бестия Витя Гришин, первый секретарь МГК КПСС («Ведь я тебя насквозь знаю»).

Звучит гимн Советского Союза. Опять все встают.

— Слово для доклада предоставляется товарищу Андропову Юрию Владимировичу!

В зале, только что слегка шелестевшему,— мгновенная, напряженная тишина.

«Отлично! Не ожидали, сукины дети? Во всяком случае, многие не ожидали. А уж все эти высоколобые советологи и кремленологи, предсказатели хреновы, наверняка предрекли сегодняшнюю трибуну Косте Черненко. Спокойно, спокойно! Никаких эмоций».

Он идет к трибуне не торопясь, но и не очень медленно, встречает взгляд министра обороны товарища Устинова, и тот еле заметно кивает ему.

Юрий Владимирович Андропов на трибуне. Небольшая пауза. Через толстые стекла очков он всматривается в зал. Сплошная масса, сливающаяся в серо-темное полотно. Или поле, которое поднимается вверх под небольшим углом.

Так… Начало. Энергично, с напором. Совсем немного пафоса.

— Товарищи! Гигантская фигура Ленина — революционера и мыслителя, его идеи и его дела обозначили решительный поворот в судьбах человечества. Победа Великого Октября, у истоков которого стоял Ленин, как бы разорвали единое течение исторического времени. («Что верно, то верно!» — восклицаю я, автор, изнемогающий над мифом об Андропове…) На одном полюсе возник и бурно прогрессирует мир освобожденного труда, устремленный в будущее. На другом — сохранился и еще сохраняется мир эксплуатации и насилия, уходящий в прошлое. Существование и противоборство этих двух миров представляют собой наиболее фундаментальный и глубокий факт социального и политического развития человеческого общества в двадцатом веке.

«Все. Теперь ускорить темп, побыстрее пропустить эту воду… А дальше — убежденность, твердость, нотки если не восторга, то победоносной радости».

— …Все эти сдвиги, приближающие торжество новой, коммунистической цивилизации, неразрывно связаны с именем, делами, идейным наследием Владимира Ильича Ленина. Ленинизм был, есть и будет победоносным оружием мирового пролетариата, всех, кто борется против старого мира и строит новый мир.

(Из стенограммы торжественного заседания: «Продолжительные аплодисменты».)

Пока аплодисменты гремели, Юрий Владимирович Андропов думал, слепо смотря в зал:

«Интересно, кто из сидящих там прочитал хотя бы основные работы нашего основоположника? Найдется хотя бы один такой? Разве что деятели из Института марксизма-ленинизма во главе с товарищем Егоровым. А любопытно, где там, на каком ряду, его правая рука несравненный Владимир Палыч Заграев? Надо же! Уже работая в институте, правда, младшим научным сотрудником, почитывал «Майн кампф», одновременно работая над какой-нибудь статейкой о теоретическом наследии Владимира Ильича. Да…»

В зале уже была тишина, напряженная и тревожная.

«Что это я? — Он взглянул на часы.— Ничего. Потеряно не больше тридцати секунд. Но… Не отвлекаться, не отвлекаться…

Опять общие места. Скорее, скорее!

Вот! Внимание… Пафос и постепенная теплота в голосе. Чуть-чуть повернуться к нему. Боже! Да слышит ли меня Леня? И вообще, понимает ли он, что происходит?»

— …И мы имеем полное право сказать: Коммунистическая партия Советского Союза верна великому делу Ленина, верна марксизму-ленинизму. Советский народ, тесно сплоченный вокруг своей родной партии, ее Центрального Комитета во главе с выдающимся ленинцем Леонидом Ильичом Брежневым, уверенно идет по пути коммунистического строительства!

(Из стенограммы торжественного заседания: «Продолжительные аплодисменты».)

Дальше доклад катался как по маслу: все привычно, апробировано, только, пожалуй, в более сжатой форме — молодцы референты и помощники. Ничего не скажешь: молодые мозги.

Однако приближаются несколько,— они отчеркнуты,— которые принципиальны, новы. С одной стороны, кость молодым партийным кадрам всех уровней, пусть грызут ее — пока,— не боясь за свои теплые кресла. С другой — предупреждение всей внутренней фронде: послабления, господа диссиденты и интеллектуалы, в сторону буржуазных «демократических» свобод не будет.

Сейчас, сейчас. Так… В голосе — твердость, спокойствие, немного, совсем чуть-чуть металла.

— …Если речь идет о наличии в обществе различных несовпадающих точек зрения и интересов, то нет общества, где бы не было подобных явлений (шорох в зале…). Это относится и к социализму, и к капитализму. Однако с той существенной разницей, что при капитализме различие интересов принимает характер классового антагонизма. В политическом плане этот антагонизм находит выражение в существовании различных партий с противоположной классовой ориентацией. Существование, борьба таких партий — действительно признак демократии (пауза, шорох в зале)… но демократии формальной, буржуазной, отнюдь не означающей свободы для трудящихся масс.

Поскольку в социалистическом обществе нет частной собственности на средства производства, нет эксплуататорских классов, несовпадение интересов различных социальных групп не доходит до антагонизма. В новом обществе нет почвы для формирования враждебных социализму политических партий. Что же касается учета, сочетания различных интересов, то тут — в зависимости от исторических интересов, конкретных обстоятельств — могут действовать разные механизмы.

В нашей стране и других странах, где существуют однопартийные политические системы, учет той или иной социальной группы и согласование их интересов с общими интересами всего народа осуществляется в рамках одной партии, через всенародно избранные органы власти, через профсоюзы и всю разветвленную систему общественных организаций. В тех же социалистических странах, где существует несколько партий, каждая из них имеет свою социальную опору со своими специфическими интересами. Принципиально важно, однако, что все они стоят на позициях социализма.

Но вот именно это и не устраивает западных проповедников «плюрализма». Они пытаются добиться того, чтобы в Советском Союзе и других социалистических странах была, пусть даже искусственно, создана организованная оппозиция социализму. Понятно, что этого хотят противники нашего строя. Но советские люди ни за что не согласятся с этим. И они сумеют оградить себя от всякого рода отщепенцев, так и от их зарубежных покровителей. Словом, мы, коммунисты, за развитие демократии в интересах социализма, а не в ущерб ему!

(Из стенограммы торжественного заседания: «Бурные продолжительные аплодисменты».)

…Фу, закончен первый раздел доклада, так сказать, внутренняя ситуация в стране. Теперь второй раздел, он озаглавлен ленинской цитатой: «Самое крупное проявление демократии — это в основном вопросе о войне и мире».

Еще перед началом торжества, листая подготовленный доклад, отпивая мелкими глотками чай с лимоном, перечитав эту цитату, Юрий Владимирович подумал: «А ведь безграмотная фраза! Как-то не по-русски сказано. Кто из референтов мне ее подсунул?»

Что же, старая песня: «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути!» Никуда от набивших оскомину банальностей, суть которых — сплошная ложь, не уйти. Нужно извлечь, где можно, политическую конъюнктурную выгоду сегодняшнего дня. Соответствующие места тоже отчеркнуты.

Итак…

— Когда-то, наверное, будет написана исчерпывающая история нашей эпохи. Можно быть уверенными, что в эту историю золотыми буквами будет вписан тот несомненный факт, что без твердой миролюбивой политики Советского Союза наша планета была бы не только куда более опасным местом для жизни человека, но, вполне возможно, ее уже постигла бы непоправимая беда. И если беды удалось избежать, если мы почти сорок лет живем в условиях мира, если мы уверены в будущем, то огромную роль в этом играла и играет внешняя политика Советского Союза, его борьба против угрозы ядерной катастрофы, за жизнь, за сохранение и процветание человечества.

(Из стенограммы торжественного заседания: «Аплодисменты».)

— Советские люди, все прогрессивные силы земли с большой признательностью оценивают многостороннюю деятельность на благо мира Леонида Ильича Брежнева. Неутомимый труд, самоотверженные усилия, отдаваемые этому благородному делу, снискали Генеральному секретарю ЦК нашей партии самое широкое признание и всенародную благодарность.

(Из стенограммы торжественного заседания: «Аплодисменты».)

«Нет, Леня реагирует. Когда речь заходит о нем, он выбирается из своего полукоматозного состояния. Ишь, вроде даже улыбается. И Костя, хохол деревенский, что-то в державное ушко шепчет. Интересно — что?…»

— Каждое великое дело рождает своих героев, своих подвижников. Таким делом в наше время является борьба за мир. И Леонид Ильич Брежнев, который сам прошел через всю войну, через трудности послевоенной разрухи, ведет эту борьбу решительно, мудро, последовательно, не жалея сил.

(Из стенограммы торжественного заседания: «Продолжительные аплодисменты».)

— …В ответ на попытки агрессивных сил империализма достичь военного превосходства над Советским Союзом мы будем поддерживать нашу обороноспособность на должном уровне, чтобы, как указывал товарищ Брежнев, надежно обеспечивать обороноспособность нашей страны и всего социалистического содружества.

(Из стенограммы торжественного заседания: «Аплодисменты».)

Черт… Взмок, рубашка прилипла к спине.

Заключение. Напор, энергия, убежденность. Повысить интонацию. В ней наступательные ноты: наше дело правое, мы победим. Итак, вперед!

— Товарищи! Ленинизм имеет историю — историю большую и славную. Но ленинизм не стал и никогда не станет только историей. Живут и будут жить вечно идеи Ленина, освещающие рабочему классу, трудящимся массам путь к социализму и коммунизму. Живут и всегда будут жить дела Ленина, которые открыли великую эпоху практического перехода к новым формам общественной жизни, к социализму. Живет и будет жить созданная Лениным партия, в которой увековечены и его идеи, и его дела. Вся политическая биография нашей партии, все ее развитие находится под могучим воздействием личности Владимира Ильича. Создавая партию, Ленин как бы вложил в нее всего себя! («Что верно, то верно…».— И.М.)

«Надо же! Опять вода. Ускорить темп.

Так! Все. Здравицы — несокрушимая вера, пафос, патриотизм».

— Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза — партия Ленина и ленинцев!

(Из стенограммы торжественного заседания: «Продолжительные аплодисменты».)

— Да здравствует ленинизм — неисчерпаемый источник революционной энергии и творчества масс!

(Из стенограммы торжественного заседания: «Продолжительные аплодисменты».)

— Слава великому советскому народу — строителю коммунизма!

(Из стенограммы торжественного заседания: «Продолжительные аплодисменты. Все встают. В зале возгласы: здравицы в честь партии и руководителей государства, в честь советского народа».)

«Так… Сейчас оторут свое статисты. Интересно, сколько им теперь платят? А размещены их группы в зале весьма умело, с учетом акустики: кажется, что все эти восторженные вопли несутся отовсюду, со всех сторон. Впечатляет. Что же, правильно: везде должны работать профессионалы. Да! Ведь сейчас еще — «Интернационал»…»

Пролетарский гимн, исполняемый мощным хором, рвущийся из невидимых динамиков, заполняет величественный зал, сотрясая его стены:

Андропов, чуть повернувшись, видит, как медленно, тяжело поднимается Президиум, Генеральному незаметно помогают встать, поддерживая его большое немощное тело с двух сторон.

«Ничего не скажешь: мир голодных и рабов».

Юрий Владимирович еле сдержал улыбку, гостью не частую на его замкнутом лице.

Зал, похоже, подпевает. Во всяком случае, в первом и втором рядах — видно — кое-кто открывает рот.

«Хорошо, догадались ограничиться одним куплетом и припевом,— думает Председатель КГБ.— Ведь есть в финале строки… Петь этому залу — стыдоба, карикатура. Как там?»

«Хоть стой, хоть падай…»

«Все! Сосредоточиться. Сейчас — главное».

Пролетарский гимн окончен. Аплодисменты. Здравицы. Зал продолжает стоять. Все взоры устремлены на сцену.

Юрий Владимирович Андропов, не торопясь, спускается с трибуны, шагает вдоль стола Президиума, проходя мимо министра обороны Дмитрия Федоровича Устинова, чуть-чуть замедляет шаг. Дмитрий Федорович немного наклоняется вперед, приподнимается, протягивает Андропову руку. Улыбка, крепкое энергичное рукопожатие, министр обороны что-то тихо говорит, и ясно: благодарит докладчика за содержательное выступление.

В зале на несколько мгновений замирает, натягивается нервной струной тишина. Магниевые вспышки фотокамер. С трех точек идет съемка телеоператоров («Гена! Крупным планом!»). Председатель КГБ направляется к своему месту. Все! Дело сделано: только что этому залу и Президиуму торжественного заседания было продемонстрировано нерасторжимое единство Армии и Комитета государственной безопасности. А еще точнее, все, присутствовавшие здесь, увидели последнюю мизансцену только что разыгранного политического спектакля: у Председателя КГБ в борьбе за верховную власть первый союзник и опора — министр обороны и стоящая за ним военная мощь державы.

Вечером в информационной программе «Время» эту мизансцену увидит вся страна.

25 мая 1982 года

Газета «Правда». Сообщение ТАСС:

«24 мая 1982 года состоялся очередной Пленум Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза.

Пленум заслушал доклад Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР тов. Л. И. Брежнева «О продовольственной программе СССР на период до 1990 года и мерах по ее реализации».

В прениях выступили… (всего двенадцать человек).

Пленум ЦК КПСС рассмотрел организационные вопросы.

Пленум ЦК избрал секретарем ЦК КПСС члена Политбюро ЦК КПСС тов. Андропова Ю.В.

— перевел из кандидатов в члены ЦК КПСС т.т. Шалаева С. А, Чазова Е. И., Косгина В. С., директора шахты «Знаменка» Кемеровской обл.

На этом Пленум ЦК КПСС закончил свою работу».