Бездна (Миф о Юрии Андропове)

28 августа 1982 года

Председатель Комитета государственной безопасности Советского Союза Камарчук, поглядывая на ручные часы — было без четверти десять утра,— волновался: зачем он так внезапно понадобился Андропову? Час назад позвонил сам Юрий Владимирович, предложил прибыть к нему в десять часов, сказав, что дело срочное.

«Срочное дело…— с раздражением думал новый хозяин Лубянки.— Очевидно, у него срочное дело. Ведь не у меня здесь? И так он будет дергать каждый раз, когда я ему понадоблюсь?»

Дальше Камарчук не хотел размышлять на эту тему, потому что, человек властный, волевой, самостоятельный, прямолинейно-смелый, привыкший лично отвечать за порученное ему дело и действовать по своему усмотрению, он понимал, что по первому приказу предстанет пред очами Главного Идеолога и беспрекословно будет делать то, что он от него потребует: ведь от Юрия Владимировича он получил руководство самым могущественным ведомством страны, огромную власть; в этом кабинете, к гигантским размерам и некой давящей атмосфере которого Василий Витальевич никак не может привыкнуть, он был лично Андроповым представлен высшим чинам Комитета, здесь выслушал дружеские наставления, в которых, однако, в завуалированной, даже иезуитской, форме была выражена одна характерная мысль: «Да, теперь ты здесь Первое лицо, но не забывай — ты лишь моя правая рука». Эту тонкость в андроповском напутствии товарищ Камарчук — в силу неизощренности ума и мышления — тогда не уловил, и скорее всего ЭТО было сказано больше для руководителей управлений КГБ, присутствовавших при представлении нового начальника, а не для него; но позже Василию Витальевичу смысл сказанного популярно растолковали — без свидетелей. Такие «толкователи» в коридорах верховной власти органов государственной безопасности, любой страны надо добавить,— всегда найдутся.

«Что он замышляет? — думал сейчас Председатель КГБ.— Ясно одно: что-то будет делаться моими руками».

Андропов был единственным человеком, которого Камарчук боялся в этом бренном и грязном мире. Пожалуй, необходимо уточнить: боялся, одновременно преклоняясь перед ним,— и начинал ненавидеть, ненавидеть все сильнее и сильнее. И в этой растущей ненависти к своему благодетелю и покровителю он не хотел признаться даже себе, всячески противился этому чувству — но не получалось…

Зазвонил телефон внутренней связи. Председатель КГБ поднял трубку:

— Ну?

— Машина у подъезда, Василий Витальевич.

…В кабинете Секретаря Центрального Комитета КПСС по идеологии Председатель Комитета государственной безопасности появился ровно в десять утра.

— Прошу, прошу, Василий Витальевич! — приветствовал его Андропов, поднявшись из кресла и с дружеской улыбкой на лице, которое еще хранило легкий крымский загар, шагая навстречу.— Здравствуйте!

— Доброе утро, Юрий Владимирович.

Крепкое энергичное рукопожатие.

«Только пальцы холодные,— подумал Камарчук.— И ладонь влажная».

— Прошу, присаживайтесь.

Их разделяло поле огромного письменного стола.

Андропов нажал кнопку селектора, сказал буднично:

— Меня ни с кем не соединяйте.

— Хорошо, Юрий Владимирович,— бесстрастно прозвучал голос секретаря.

— Я просмотрел папку с документами и отчетами, которую получил от вас. Вижу — и в этом я не сомневался — вы быстро и энергично вошли в курс дел и проблем…

Камарчук хотел что-то сказать, но Андропов остановил его жестом руки, и тень раздражения скользнула по его лицу.

— Вы меня извините. В ближайшее время мы подробно обсудим все ваши дела, а сейчас… Как всегда, ограничен временем. Осваиваю наследство бывшего хозяина этого кабинета. Оно, думаю, вы это понимаете,— нелегкое.

— Понимаю, Юрий Владимирович.

— Сейчас только об одном вопросе из вашего хозяйства,— На слове «вашего» было сделано ударение. Андропов выдвинул ящик письменного стола, вынул из него папку, не раскрывая, положил перед собой.— Вот! Так называемое «бриллиантовое дело». У меня копии. Оригиналы у вас. В ваших последних отчетах я не нашел никаких подтверждений, что это… согласен, трудное дело… я понял, что оно не продвигается. Минуту, Василий Витальевич, не перебивайте. И — я вас понимаю. Психологически — трудно. Дочь главы государства.— Возникла пауза. Через пространство письменного стола на Председателя КГБ был устремлен прямой колючий взгляд, которому толстые, чуть затемненные стекла очков придавали нечто зловещее и неумолимое.— Мы вступили на путь бескомпромиссной борьбы с коррупцией в верхних этажах государственной власти. Если мы не одержим победы в этой борьбе и проиграем — будет проиграно государство, попрана святая коммунистическая идея. Вы понимаете это?

— Да, Юрий Владимирович,— во рту Камарчука пересохло,— понимаю.

— «Бриллиантовое дело» в этой борьбе — принципиально. От того, чем оно закончится, зависит конечный результат всей кампании, начатой нами. Согласитесь,— беспрецедентной кампании.

— Да, Юрий Владимирович, беспрецедентной.

— Конечного, подчеркиваю, успешного завершения «бриллиантового дела»… Успешного, с точки зрения законности и справедливости, ждет вся страна. И ждут коррупционеры всех мастей и рангов, до которых еще не дотянулись наши руки по тем или иным причинам. Ждут с надеждой, что дело провалится, заглохнет. Доводим его до логического конца — побеждаем всю эту преступную публику, считайте, одним махом.

— Но…— решился наконец Василий Витальевич,— Леонид Ильич…

— Речь идет о дочери товарища Брежнева! — резко, почти грубо, перебил Андропов.— О престиже… Вернее, о сохранении престижа главы государства мы позаботимся,— Юрий Владимирович побарабанил длинными нервными пальцами по папке с ксероксными копиями «бриллиантового дела».— Хотя… Если уж говорить о справедливости… Закон есть закон. Он один для всех. Вы со мной согласны? — Но Камарчук не успел ответить,— Кстати! — воскликнул Андропов и продолжил, ускорив темп речи: — Думаю, пора всерьез заняться и муженьком уважаемой Галины Леонидовны. Что же получается? Первый заместитель министра внутренних дел… Читаю в ваших же документах о его художествах, разговорами и слухами о них полнится Москва, да и не только Москва, а гражданин Чаранов и в ус не дует, продолжает свои безобразия…

— Потому что,— на этот раз твердо перебил Председатель КГБ,— чувствует себя неуязвимым.

— Почему? — спросил Андропов, естественно заранее зная ответ.

И Камарчуку ничего не оставалось, как ответить:

— Потому что Юрий Чаранов — зять Леонида Ильича Брежнева.

— Все, Василий Витальевич! — преодолевая возбужденность в своем голосе, сказал Андропов.— Давайте договоримся… Раз и навсегда договоримся: для нас с вами нет ни рангов, ни родственных связей в борьбе за высшие интересы государства и идеалы коммунизма. Вы со мной согласны?

— Да…

— Так действуйте же, Василий Витальевич! Действуйте немедленно и энергично, как вы умеете, как на Украине вы действовали, например, в искоренении националистической диссидентской крамолы! А я вас всегда поддержу и помогу, если понадобится моя помощь.

31 августа 1982 года

Накануне, а именно двадцать девятого августа, два человека — Галина Леонидовна Брежнева-Чаранова и ее муж — получили повестки от следователей КГБ с требованием (именно с требованием, а не с приглашением) прибыть 31 августа сего года в такой-то кабинет, к «10-ти часам утра для дачи показаний». Обе повестки были написаны в приказной, жесткой форме: «прибыть», «иметь при себе» и так далее.

Галина Леонидовна, хотя и перепуганная, все-таки выдержала характер: опоздала на сорок минут и в кабинет следователя вошла с разгневанным выражением лица, ожидая встретить холодноватого, но корректного Захара Егоровича Мирашова, который в этом кабинете уже неоднократно беседовал с ней об этих чертовых бриллиантах, и не только о них.

Каково же было ее удивление и испуг, когда в ненавистном кабинете за письменным столом она увидела совсем другого следователя — молодого, раскормленного, белобрысого, с «наглой рожей» (как потом она докладывала мужу), с прямым, «раздевающим» взглядом голубых глаз.

— Здравствуйте…— пролепетала Галина Леонидовна, стоя в открытой двери и соображая, как же вести себя дальше.

— Закройте, гражданка Чаранова, за собой дверь и садитесь вот на этот стул, напротив меня.

— Что?…

— Я непонятно выразился? — Голос был резкий и явно насмешливый.— Закрывайте дверь и садитесь на этот стул.

Галина Леонидовна осторожно закрыла дверь и покорно села на указанный ей стул. Внутри все мелко, гадко дрожало.

— Еще бы десять минут, гражданка Чаранова, и я послал бы за вами машину. Вы бы были доставлены сюда под стражей.

— Что?… Да как вы со мной разговариваете?

— Да, да! Вы были бы доставлены на допрос под стражей.

— На допрос?

— Именно. Так что, если в следующий раз вы явитесь не в указанный в повестке час, а с опозданием хоть на пять минут,— пеняйте на себя.

— Это как вас прикажете понимать?

— Понимать в прямом смысле. А теперь, гражданка Чаранова, первый, и единственный, вопрос. Его вам неоднократно задавал Захар Егорович Мирашов: где третья часть драгоценностей, прежде всего бриллиантов, похищенных у Бугримовой, а потом оказавшихся у вас?

— Я уже сто раз говорила!…— сорвалась на истерический крик дочь главы Советского государства.— Не знаю я ни о каких драгоценностях этой вашей Бугримовой! Нет у меня никакой трети!

— То есть вы отказываетесь честно и чистосердечно все рассказать, раскаяться в содеянном?

— В каком еще содеянном? Пошел ты к черту! Молокосос!…

— В таком случае, гражданка Чаранова…— Голос молодого следователя не повышался и не понижался, а звучал по-прежнему холодно и насмешливо.— В таком случае мы будем вынуждены произвести обыск в вашей квартире, а также в квартирах ваших ближайших родственников, включая родителей.

— Вы…— Голос у Галины Леонидовны сорвался, и она перешла на свистящий шепот: — Вы не посмеете! Вы не имеете права!…

— А пока, гражданка Чаранова…— Перед ней на столе появился квадратный листок.— Подписка о невыезде из Москвы. Вот вам ручка. Поставьте свой автограф здесь.— Куцый палец с желтым ногтем ткнул в нижнюю строку листка.

— Ничего я не буду подписывать! — громовым тяжким голосом закричала дочь Леонида Ильича Брежнева.

— Что ж, гражданка Чаранова… Я вынужден препроводить вас в камеру предварительного заключения. Пока на несколько часов. Там вы и подумаете обо всем в одиночестве…

— Давайте, давайте ручку! Где расписываться?

Ручка в пальцах Галины Леонидовны дрожала, и «автограф» получился совсем неразборчивый.

В отличие от супруги, Юрий Чаранов на повестку от следователя КГБ не прореагировал никак — попросту, скомкав, выбросил ее в корзину для мусора возле письменного стола в своем кабинете. Не впервой. Кажется, уже три повестки этих зарвавшихся чекистов постигла та же участь.

С утра 31 августа 1982 года первый заместитель министра внутренних дел страны победившего социализма (или «развитого социализма», как любил выражаться тесть Чаранова) маялся жестоким похмельем. Прибыв на работу в половине десятого, он, открыв холодильник в хозяйственной подсобке, которая при необходимости легко превращалась в интимную комнату для дружеского застолья, извлек из него бутылку «Столичной», только слегка початую, и принял на грудь более трети стакана, точно сто пятьдесят граммов, как говорится — глаз-ватерпас. Полегчало совсем немного, надо бы еще, но Юрий Николаевич крепился, зная по горькому опыту, что опохмелка может легко, незаметно, плавно перейти в очередную пьянку, а на одиннадцать часов назначена коллегия министерства, ему предстоит сделать сообщение о положении дел их ведомства в Азербайджане и Армении. Он вернулся из командировки в эти вотчины два дня назад, еще окончательно не придя в себя от кавказского гостеприимства.

«Как только жив остался,— думал сейчас Чаранов, пытаясь вникнуть в смысл документов, приготовленных помощниками для сегодняшнего сообщения на коллегии, но — не вникалось…— Однако вернулся не без трофеев, не без трофеев…»

Было без четверти одиннадцать.

Щелкнуло в селекторе, вспыхнула зеленая лампочка приемной, зазвучал испуганный голос секретарши (первый замминистра предпочитал секретарями держать особ женского пола):

— Юрий Николаевич! Тут товарищи из КГБ… К вам…

— Что? Как они проникли в здание? Не пускать!

Но в кабинет уже входили двое в штатском, один пожилой, лет сорока пяти, другой молодой. Черт его знает, сколько ему лет, но рыло квадратное, о таких сказано: просит кирпича. Он остался стоять у дверей. А пожилой четким шагом, правда не очень-то торопливым, подошел к письменному столу, за которым сидел Юрий Чаранов, от изумления («Какая наглость!») окаменев, превратившись в скульптуру под названием «Не может быть!».

— Майор госбезопасности Коновалов,— буднично представился пожилой, протягивая хозяину кабинета свое раскрытое удостоверение.

— Вон! — заорал Юрий Николаевич, поднимаясь ожившей глыбой над письменным столом; щеки его налились пунцовой краской, а лоб остался белым,— Вон!…

Ни один мускул не дрогнул на лице майора Коновалова.

— Гражданин Чаранов,— пряча свое удостоверение, спокойно спросил незваный гость,— вы получили повестку? Сегодня, в десять утра, быть у следователя КГБ товарища Евдокимова в кабинете номер сто четыре?

Юрий Николаевич молчал.

— Вы ее получили,— продолжал кагебешник, даже с некоторой усталостью в голосе.— И все предыдущие повестки тоже получили. Одно из двух, гражданин Чаранов: или для вас закон не закон, или вы чрезмерно перегружены работой. Давайте предположим второе: перегружены, надорвались, в поте лица трудясь на ниве борьбы с преступностью. Мы вам поможем,— Возникла пауза.— Поможем в вашей ситуации. Внизу ждет машина. Мы вас за десять минут доставим в кабинет следователя Евдокимова.

— Что?! Да я сейчас же…— Юрий Николаевич потянулся к селектору, но его руку перехватил молодой, непостижимым образом оказавшийся у письменного стола, и хватка у него была железная.

— Гражданин Чаранов, вы собираетесь оказать нам сопротивление? — «Исполнить порученное дело,— больше ничего не выражало лицо майора госбезопасности Коновалова.— Исполнить при любых обстоятельствах и во что бы то ни стало»,— Или для вас предпочтительнее, чтобы вы были доставлены силой? Кстати, внизу еще две машины с нашими людьми… На всякий случай. Петр, отпустите руку генерала. Право, не стоит устраивать бессмысленную стрельбу.

— Не стоит,— согласился первый заместитель министра внутренних дел, испытывая странное чувство — оцепенения, полного безразличия к происходящему.— Но у меня в одиннадцать коллегия, мне предстоит…

— Камарчук звонил вашему министру. Товарищ Щелоков в курсе. Коллегия пройдет без вас. Думаю, дело от этого не очень пострадает.

Юрий Николаевич молчал.

— Советую, гражданин Чаранов, пройти с нами по министерским ковровым дорожкам дружески, с улыбкой на устах. Сделаем все, чтобы не пострадал ваш авторитет.

— Да, хорошо…

Появившись в своей приемной в сопровождении новых «друзей», первый замминистра сказал миловидной секретарше, каменно улыбаясь:

— Я ненадолго с товарищами.

На лице секретарши застыл вопрос, который она не решилась задать.

Поздно вечером — было начало двенадцатого — на загородной подмосковной даче, спрятавшейся за высоким забором в березовой роще, которая спускалась к пустынному берегу Москвы-реки (здесь никогда не появлялись рыбаки или купальщики), ждали Хозяина (так с уважением и некоторым страхом называли его в этом доме и находившиеся в нем, включая обслугу),— пребывали в напряжении.

В комнате, где был скромно сервирован стол для чаепития (никакого спиртного), с камином, в котором потрескивали березовые поленья (вечер выдался прохладный), находились три человека, трое мужчин средних лет. Все сидели в мягких креслах, обратив лица к живому огню камина, все молчали.

Появился четвертый — высокий, аскетически худой; на длинном носу, казалось, еле удерживались очки в тонкой золоченой оправе.

— Они проехали через первый пост,— сказал он жидким подростковым тенором.

— Значит, через десять — двенадцать минут будут здесь,— сказал один из тех, кто сидел у камина.

…Юрий Владимирович Андропов вошел в комнату бесшумно, вроде бы осторожно, и в стеклах его очков отразились отблески пламени камина.

Все быстро поднялись со своих мест.

— Добрый вечер, товарищи!

Он молча пожал руки каждому из присутствовавших. Подошел к камину, несколько мгновений смотрел на огонь. Весело потрескивали березовые поленья.

— Давайте сразу к делу,— сказал Хозяин, не оборачиваясь.

— Две записи, Юрий Владимирович. Первая — разговор Галины Леонидовны и Чаранова…

— Где? — перебил Андропов.

— В машине Юрия.

— Отлично! Дальше!

— Второй разговор записан на даче Генерального, в Заречье. Вернее, окончание разговора. Они приехали туда…

— Он не выставил их за дверь?

— Нет, он их выслушал и…

— Хорошо,— снова перебил Андропов.— Начнем с первой записи.

— Мы, Юрий Владимирович, как всегда, произвели монтаж: очистили текст от шелухи, повторов, ненужного выяснения личных отношений, например, где это возможно, убрали мат. Оставлено главное, суть.

— Понятно, понятно! — воспаленно сказал Юрий. Владимирович и сел в свое кресло возле стола.— Налейте мне, пожалуйста, чая. И покрепче. Приступим!

…Еле слышное потрескивание ленты, шорохи, мужской кашель.

Галина Леонидовна. Ну? Дождался? «Положил я на их повестки!» Вот и положил… Зачем зря гусей дразнить? Приехал бы. Что, не сумел бы им мозги запудрить, что ли? А то по-другому, по-свойски: «Поедем, ребята, в баньку, там все и обсудим по-хорошему». Что они, не люди? Я бы…

Юрий Николаевич. Заткнись, дура! «Я бы, я бы…» Ты вот бегала на все их вызовы. А толку? (Кашель, невнятное бормотание.) Я одно не пойму…

Г. Л. Чего, Юра?

Ю. Н. Все они, сволочи, знают. И по Кавказу, и по Азии… По Узбекистану, по Киргизии. Да и тут, в Москве… Все наше застолье в кабине ресторана «Баку» записано. Вот такую папку этот Евдокимов передо мной положил: «Ознакомьтесь внимательно с каждым документом». Два часа знакомился. Взмок. Там, дорогуша, все зафиксировано: и суммы, и места, где и кем вручалось, и подарки досконально описаны. В том числе те, которые велено передать вашей драгоценной особе. И дела, которые я помог свернуть. Кто с моей помощью на волю вышел. Или суда избежал… Словом, все у них есть. И все, никуда не денешься, точно!

Г. Л. Господи!

Ю. Н. Одно в этой папке отсутствует — источник информации. Имен нет. Пока мне лишь ясно, что кто-то профессионально работает на них из моего ближайшего окружения. Кто? Найду — задушу собственными руками!

Г. Л. Ой! Ну прямо Стенька Разин! Да ты теперь у них на коротком поводке. Когда захотят, тогда и выдернут. Других от тюряги спасал, теперь сам сядешь для начала на скамью подсудимых.

Ю. Н. Типун тебе на язык!

Г. Л. Да ладно! Это я так… Прости. На нервной почве. Давай хоть сегодня грызться не будем. Чем там, на Лубянке, у тебя закончилось?

Ю. Н. Чем… Было сказано: «Ознакомительная встреча». Подписка о невыезде. На прощание было сказано очень любезно: «Не обессудьте, Юрий Николаевич, но документы в этой папке вынуждают нас завести уголовное дело, и в его разбирательстве вы — главный персонаж». Так и сказал, скотина: «персонаж». И ручками развел: «До скорых встреч».

Г. Л. Совсем оборзели. А мне что этот белобрысый скот с наглой рожей выдал! Обыск они у нас произведут! И у нас и… Нет, надо же! И у родителей…

Ю. Н. Нет, Галина, ты все же дура набитая! Это же понт! На понтяру они тебя берут! Хотели бы произвести обыск, стали бы они об этом заранее предупреждать? Нагрянули бы среди ночи с ордером на…

Г. Л. Это ты безмозглый идиот! Алкоголик несчастный! Последние извилины в водке растворил…

На этой фразе запись была остановлена.

— Дальше, Юрий Владимирович, семейный скандал, взаимные оскорбления минут на двадцать.

— Ну и…— В голосе Андропова слышалось явное нетерпение.

— Сейчас…

Г. Л. Это ты пойми, Юрочка… (Всхлипывает.) И прости меня, совсем психопаткой стала в последнее время. Ты пойми, миленький! Конечно, явятся они с обыском ко мне ли, к родителям на Кутузовский или в Заречье… Ясное дело, ничего не найдут. Ведь не в этом дело… (Всхлипывания.) Совсем не в этом дело. Не под нас он копает…

Ю. Н. Кто — он?

Г. Л. Ну право же! До чего ты у меня бестолковый, лапушка! Все это — игры Юрика Андропова. Он всем дирижирует. Этот телеграфный столб Камарчук у него послушный и точный исполнитель. Тут ему в профессионализме не откажешь. А копает Юрик под папашку моего бедного, под Генерального. Представляешь: на квартиру главы государства являются с обыском кагебешники… И на следующий день все об этом узнают. Служба распространения слухов у них на высоте. Представляешь, некто кому-то звонит и, задыхаясь, курва, от восторга, шепотом сообщает: «Ночью у Леонида Ильича и Виктории Петровны произведен обыск». А дальше по телефонной цепочке новость будет обрастать подробностями, как снежный ком, который катится с горы: подписка о невыезде… Это у Генерального секретаря родной правящей партии взята подписка о невыезде. Дальше, оказывается, он уже под домашним арестом. Ну, и прочее. И означает это, Юра, одно: конец папашке. В лучшем случае — с почетом, а может быть, и без почета отправляют старика на пенсию, тихо умирать. А для нас с тобой оба варианта будут иметь один результат: нам приходит полный пиздец. Или пердомонокль. Выбирай, что лучше.

Ю. Н. Согласен, Галя. Если так — нам хана. И что же делать?

Г. Л. Вопрос стоит, мой миленький, как говорится, ребром: или они нас, или мы их. И надежда тут только на отца. Он единственный может принять решение, отдать приказ…

Ю. Н. (шепотом). Понимаю! Ты голова, Галина! Так звони бате!…

Шуршание ленты. В комнате стояла полная, давящая тишина. Только потрескивали поленья в камине. Юрий Владимирович Андропов так и не притронулся к стакану с крепким чаем, который уже успел остыть.

Леонид Ильич Брежнев (глухо, невнятно, редко). Да?… Я слушаю…

Г. Л. Папа… (Всхлипывает.) Это я…

Л. И. Дочка? Ага… (Хриплое, тяжелое дыхание.) Слушаю.

Г. Л. Папа, я тебя разбудила? Ты спал? (Всхлипывает.)

Л. И. Ага… Вздремнул немного… Ты (тяжкое дыхание). Ты чего ревешь?

Г. Л. Папа, у нас с Юрой беда…

Л. И. Опять беда? (Что-то похожее на смех.) Ну? Чего стряслось?

Г. Л. Не по телефону, папа. Это большая беда… Очень большая беда… Она касается нас всех. И тебя тоже. Можно, мы к тебе приедем?

Л. И. (темп речи убыстряется). Сколько щас времени?

Г. Л. Без четверти четыре.

Л. И. Ага… После обеда соснул. Ладно, приезжайте. Прямо щас.

Запись оборвалась.

Все молчали. Андропов, помешивая серебряной ложечкой остывший чай в стакане, задумчиво сказал:

— Умная женщина Галина Леонидовна.

— В отца,— вымолвил кто-то с ехидцей.

Но полушутка, заключенная в этой фразе, вернее, в ее интонации, одобрения не получила: на лицо Главного Идеолога страны набежала хмурая тучка и прочно на нем обосновалась.

— А Леонид Ильич,— продолжал Юрий Владимирович спокойно и бесстрастно,— судя по голосу, вполне в форме. Ведь он два дня назад как из отпуска вернулся. Ему Крым и Черное море так же, как и мне, на пользу.

В комнате висела озадаченная тишина.

— Между прочим…— Андропов отпил глоток холодного чая.— Интересный сюжет. С неделю, наверное, назад или чуть больше — Генеральный был еще в Крыму. Сижу в своем кабинете, у меня в гостях Саша Бовин, пригласил по старой дружбе. Беседуем, шестидесятые годы вспоминаем. Звонок по правительственной связи. Поднимаю трубку — Леонид Ильич. «Здравствуйте!» — «Здравствуйте!» Я, естественно: «Как здоровье? Как отдыхается?» Генеральный: «Море чудное — штиль, вода — двадцать четыре градуса, дно на семь метров видать, мерили. Сегодня,— говорит,— два часа плавал». И вдруг спрашивает: «Кто там у вас теперь Политбюро ведет?» Я отвечаю: «Как всегда, товарищ Черненко». Тут Леонид Ильич сердито кашлянул и говорит: «Для чего же мы тебя Секретарем ЦеКа избрали? Теперь ты должен вести все эти заседания». И положил трубку. Большой оригинал наш Генеральный.— Пальцами по краю стола была отбита нервная дробь.— Ну и… Что там, в Заречье?

— Они, Юрий Владимирович, долго беседовали вне дома, прогуливались по саду. Около часа.

— Черт!…— вырвалось у Андропова.

— Потом вернулись в дом, поднялись на второй этаж. Вот тут удалось записать. Получается самый конец разговора. Качество записи неважное. Условия. Как могли, очистили от помех…

— Давайте, давайте!

Шуршание ленты, потрескивание.

Л. И. (очень плохая слышимость, то на высоких нотах, то на низких). Сил не хватило… Проглядел… Не сберег… Какие люди… Ладно… Соображу.

Г. Л. (истерически). Папа! Быстрее надо! Поздно будет! Быстрее соображай!…

Л. И. (неожиданно спокойно). Уймись. Быстрее… Быстрота нужна при ловле блох. Вот что, Юра…

Ю. Н. (поспешно, подобострастно). Да, батя?

Л. И. Я тебе позвоню…

Ю. Н. Когда?

Л. И. (похоже, размышляя о чем-то). Николая пока тревожить не будем. Или… Ладно, я подумаю. Надо посоветоваться с товарищами.

Г. Л. С какими товарищами, папа? Где они, твои товарищи?

Л. И. Есть кое-кто. Остался… Все! На днях приму решение. А сейчас пошли чай пить.

Г. Л. (сквозь слезы). Но, папа!…

Л. И. Все, все…

Запись оборвалась. И опять все молчали.

— Что же…— сказал Андропов, повернувшись к камину и глядя на затухающие угли, подернутые пленкой серого пепла.— Пожалуй, плод почти созрел.

— Может быть,— сказал один из присутствующих в комнате,— следует ускорить процесс?

Юрий Владимирович усмехнулся:

— Каким образом?

— Тряхнуть дерево, на котором плоды зреют. Потаскать их каждый день на допросы.

— Галину Леонидовну больше трогать не надо.— Хозяин взял кочережку с деревянным держаком, разворошил угли в камине: заскакали яркие искры, устремляясь в дымоход.— Она уже созрела, если не сказать,— перезрела. От родителя не отлипнет. А вот товарищ, точнее, гражданин… Пока гражданин Чаранов… Не повезло Галине Леонидовне с очередным супругом. Его, пожалуй, встряхнуть разок-другой не помешает. Изо всего, что на него навешано, следует выбрать одно дело, которое тянет, скажем, на десятку. Очень это важно — ощущение конкретности наказания за содеянное.

— Будет сделано, Юрий Владимирович.

Андропов поднялся, обвел всех, кто был в комнате, внимательным неторопливым взглядом.

— Что же, друзья, всех благодарю…— Задвигались кресла, через мгновение «друзья» стояли по стойке «Смирно!», преданно глядя на Хозяина.— А вас, товарищ Царевский, прошу остаться. Задержу ненадолго.

Через минуту в комнате стояли у затухающего камина Юрий Владимирович Андропов и товарищ Царевский, высокий, худой; он часто нервно подергивал жилистой шеей, и тогда казалось, что круглые очки в тонкой золоченой оправе вот-вот свалятся с кончика длинного носа. Но они каким-то чудом держались.

— Присаживайтесь к столу, Илья Евгеньевич,— сказал Главный Идеолог.— Сейчас нам принесут горячий самовар, почаевничаем.

— С удовольствием, Юрий Владимирович.

— Подведем первые предварительные итоги, очертим круг ближайших задач…

7 сентября 1982 года

Председатель КГБ стоял у окна своего огромного кабинета и смотрел на Лубянскую площадь, которую поливал монотонный осенний дождь.

«С утра зарядил,— думал глава Лубянки,— Значит, весь день такой будет. Осень. Хороша осень в Киеве».

Настроение портилось. Теперь почти каждый день так: приехал на работу, и через несколько часов — хоть на стенку лезь.

«Черт меня попутал,— думал Василий Витальевич,— Согласился. На Украине все было ясно: я — хозяин, я принимаю решения, мое слово — закон. Я — последняя инстанция. А тут? Все время что-то решается за моей спиной. Интриги, возня. Меня ставят перед фактом. Я подчинен чьей-то воле… Впрочем… Чего это я? Известно, чьей воле. Благодетель хренов. Не понадоблюсь — ноги об меня вытрет в прихожей этого самого кабинета. Надо ломать…»

Довести до логического конца свои размышления Камарчук не успел — бесшумно открылась дверь, и в кабинете появился его первый помощник, рекомендованный Андроповым. Рекомендованный ненавязчиво, но в то же время каким-то особым образом… Каким? Василий Витальевич определить не смог. Все свелось к тому, что у него не было времени на размышление, углубленное знакомство с личным делом своей правой руки… Короче говоря, что-то возражать просто не представилось возможным.

«И с первого дня повадился входить без стука…» — с бессильной яростью думал Председатель Комитета государственной безопасности.

Повернувшись к вошедшему, Камарчук увидел, что Илья Евгеньевич Царевский взволнован. И взволнован чрезвычайно: на бледных впалых щеках появился румянец, по жилистой шее ходил кадык, очки на кончике носа часто подрагивали, похоже, в такт ударам всполошенного сердца.

— Что случилось?

— Час назад… От подполковника Боярова…— Высокий писклявый голос первого помощника сорвался,— Ну… Он у нас Беркут. Сначала он позвонил по конспиративному телефону, назначил встречу. Только что мы пересеклись. Источник, как вы знаете, прямо из кабинета Чаранова. Вот…

И Царевский передал своему шефу лист бумаги с машинописным текстом, занимающим полстраницы.

Василий Витальевич читал донесение агента из недр Министерства внутренних дел и чувствовал, что не может справиться с дрожью, которая возникла в руках.

— Я думаю,— тихо сказал Царевский.— Я думаю, надо немедленно позвонить Юрию Владимировичу.

— Я сам знаю, что мне надо делать! — гаркнул Камарчук.— Сам! Понятно?

— Извините.

Илья Евгеньевич Царевский исчез из кабинета. Растворился.

Дочитав до конца страшный документ, Председатель КГБ некоторое время стоял в тяжкой задумчивости, потом решительно прошагал к письменному столу, сел в кресло, поднял трубку телефона прямой связи с домом на Старой площади, набрал номер.

— Я вас слушаю,— прозвучал спокойный голос Андропова.

— Здравствуйте, Юрий Владимирович…

— Добрый день, Василий Витальевич.

— Мы получили донесение от Беркута.

— Так прочитайте мне его.— Голос Андропова по-прежнему был абсолютно спокоен.

«Он все знает!…» — пронеслось в сознании Камарчука.

— В чем дело? Читайте! Ведь мы с вами знаем, что нас никто не услышит.

Камарчук читал донесение Беркута, стараясь унять волнение в своем голосе:

— «Сегодня, седьмого сентября сего года, во втором кабинете Чаранова с бронированными стенами — утечка информации с применением средств прослушивания невозможна — в одиннадцать часов утра был утвержден план операции «Захват», который предусматривает арест товарища Андропова утром десятого сентября сего года или на его квартире: Кутузовский проспект, двадцать шесть, или на Старой площади, когда его машина подъедет к зданию ЦеКа. Операция будет осуществляться двумя спецгруппами отряда особого назначения «Пантера», созданного при Министерстве внутренних дел СССР. Операция детально разработана лично Чарановым и будет проходить под его непосредственным руководством. Министр Щелоков пока не в курсе задуманного. Он получит официальное разрешение на арест Андропова, «в интересах безопасности государства» (слова Чаранова) от Брежнева утром десятого сентября, и тут же последует приказ от главы государства: арест немедленно произвести, поручив его генерал-лейтенанту Чаранову».— Телефонная трубка, прижатая к уху, намокла от пота, и Камарчук быстро вытер ее о рукав пиджака.— Вот такие дела, Юрий Владимирович…

— Что же, товарищ генерал…— Или показалось? В голосе Андропова прорвалась нотка ликования.— Вам и карты в руки. Действуйте. Не мне вас учить. Только два пожелания. Первое. Постарайтесь избежать насилия, прямого столкновения, стрельбы. Второе. И — главное. Необходимо сделать все, чтобы информация о событиях десятого сентября не просочилась в средства массовой информации зарубежных стран. Удачи.

— Спасибо, но… А как же вы, Юрий Владимирович? Ведь…

— Обо мне не беспокойтесь. Я свяжусь с вами.— Возникла короткая пауза,— Когда все кончится. До свидания!

— До свидания…

Камарчук еще некоторое время держал в онемевшей руке трубку телефона.

«Это не Чаранов и не Брежнев затеяли арест Андропова,— думал Председатель Комитета государственной безопасности Советского Союза.— Это он сам решил «арестовать» себя…»

9 сентября 1982 года, 23 часа 20 минут

На подмосковном военном аэродроме на взлетной полосе стоял самолет. Двигатели его уже работали, неярко светили бортовые огни. В некотором отдалении на летном поле смутно виднелось несколько грузовых машин с крытыми кузовами, и уже неразличимы были в черноте осенней ночи две цепи десантников, образовавших два надежных кольца охраны вокруг самолета и трех легковых машин, стоявших недалеко от его хвоста.

В слабом свете бортовых огней самолета мелькали тени людей, слышались короткие негромкие команды.

И вдруг все смолкло, замерло — во мраке ночи вспыхнули ослепительные фары приближающихся машин, нарастал грохот моторов.

Первыми к самолету подкатили две черные «Волги», и тотчас из них выскочили люди в штатском, человек десять, а то и больше, образовав фигуру в виде буквы П. Через мгновение в нее, под «перекладину», въехала черная «Чайка» (как известно, такие машины в народе называют «членовозами»), резко затормозив; из «Чайки» никто не вышел.

К хвосту самолета подъехал микроавтобус и тут же начал осторожно карабкаться в его чрево по грузовому трапу, опущенному на землю. Возле трапа остановились две легковые белые машины, из них вышло семь человек, трое из них женщины — все молча, с напряженными лицами следили за тем, как медленно карабкается вверх микроавтобус — бригада врачей наблюдала за погрузкой уникальной аппаратуры с искусственной почкой. Скоро микроавтобус исчез внутри самолета. Грузовой трап, оторвавшись от земли, принял горизонтальное положение и стал рывками втягиваться в самолет.

— Прошу на посадку, товарищи! — властно прозвучал за спинами врачей голос.

Пассажирский трап уже был спущен недалеко от хвоста самолета, и люди молча, спеша, направились к нему.

Через минуту к охране, образовавшей вокруг «Чайки» каре, прошагал, четко печатая шаг, человек в длинном кожаном пальто, без головного убора; и в осеннем мраке, растворившем в себе все окружающее, его абсолютно лысый череп казался неярким круглым фонарем. Перед лысым охрана молча расступилась.

Он распахнул дверцу «Чайки» рядом с водителем.

— Прошу, Юрий Владимирович! — Голос был тихий, вкрадчивый, полный желания угодить.

Из машины вышел Андропов в черном демисезонном пальто, сшитом безукоризненно по его крупной фигуре, в фетровой шляпе с короткими полями, в очках со слегка затемненными стеклами. Привычный образ — для публики. Впрочем, он и сам сжился с этим своим несколько таинственным образом.

Захлопали другие дверцы машины. Рядом с Юрием Владимировичем оказалось четверо мужчин; среди них был наш знакомец — Илья Евгеньевич Царевский; круглые очки в золоченой оправе на его длинном носу отсутствовали. Удивительно…

Все — первым Андропов — за лысым в кожаном пальто проследовали ко второму трапу самолета, который был расположен ближе к кабине пилотов. Охрана расширила букву П и следовала за ночными пассажирами на некотором расстоянии, однако сохраняя фигуру каре; слышались тяжелые шаги…

Ступеньки трапа были устланы ковровой дорожкой. У его основания лысый шагнул в сторону, уступая дорогу Главному Идеологу.

— Ни пуха ни пера, Юрий Владимирович! — интимно сказал он.

— К черту!

Они обменялись рукопожатием.

Кроме четверых из «Чайки» за Андроповым поднялись в самолет еще шестеро крепких молодых людей в штатском — личная охрана первого лица Советского государства. Пока, правда, не провозглашенного официально.

…Мгновенно втянулся внутрь трап, захлопнулся люк двери. Легковые машины отъехали от хвоста самолета.

Взревели двигатели. Огромная машина дрогнула всем своим корпусом, медленно двинулась, ярко вспыхнули светящиеся прерывистые трассы по бокам взлетной полосы. Самолет начал стремительный разбег.

— По машинам! — раздалась команда, произнесенная в мегафон.

И тотчас послышался топот множества ног — невидимые десантники из двойного оцепления места тайного отлета бежали к крытым грузовикам.

С того момента, как «Чайка» доставила Андропова и сопровождающих его лиц на военный аэродром, прошло семь минут.

…Да, это был десантный самолет, но один из его отсеков был специально оборудован: ковер на полу, стены обшиты толстыми слоями плюша цвета мореного дуба. Мягкие кресла, удобная тахта с подушкой и мохеровым пледом. Два стола, ножки которых закреплены в полу,— один круглый, «для приема пищи» (так сказано в инструкции, предназначенной обслуживающему персоналу), второй письменный, для работы, с батареей телефонов. По правую руку от него панель с кнопками: «врач», «нач. охраны», «перв. помощник», «официант», «перв. пилот». Бытовая комната — умывальник, душ, туалет.

Юрий Владимирович прилег на тахту, укрылся мохеровым пледом, подтянув его к самому подбородку. Слабость во всем теле. Горечь во рту.

«Постоять под горячим душем? Согреться».

Но не хотелось шевелиться.

«Заснуть бы на час или полтора. И ночь и день предстоят трудные. Но ведь, как всегда, не засну, придется проглотить таблетку».

«Вставай!» — приказал он себе. И… не подчинился приказу. Просто — не было сил.

«Ладно, сейчас…»

Андропов лежал на спине, глядя в близкий белый потолок. Гул двигателей самолета еле слышался, заглушаемый обивкой правительственного салона. Только ощущалось мелкое дрожание, вибрирование.

«Может быть, от этой вибрации мне так хреново? Когда я последний раз летал на самолете? Да, в семьдесят девятом, в Кабул. Мы готовили нашу войну в Афганистане. Мы были правы, правы! И сейчас правы, несмотря на вопли пацифистов всех мастей. Сохраняя там наше военное присутствие, мы таким образом… Не отвлекаться, не отвлекаться! — приказал себе Андропов.— Не отвлекаться от дел сегодняшней ночи и завтрашнего дня».

…Операция «Блиц» была тщательно разработана в последние две недели, высокие участники ее в Восточной Европе, в странах-сателлитах предупреждены и ждали… Несколько часов назад с ними было согласовано время встреч, в соответствии с жестко утвержденным графиком. Вся операция была рассчитана на восемнадцать часов — Андропов опасался покинуть Москву больше чем на сутки в эти решающие дни.

Да, Юрий Владимирович сам выбрал время этих восемнадцати часов — ночь с девятого на десятое сентября и день десятого сентября. Решение им было принято седьмого сентября после телефонного звонка Камарчука. Так совпало. Или, если угодно, такова воля Провидения. А еще проще — почему бы не воспользоваться возникшей ситуацией? В глазах ближайших соратников, посвященных в основные замыслы Главного Идеолога, его авторитет в результате не пострадает, а в представлении противника, всей этой кремлевской рухляди и днепропетровской мафии, сгруппировавшейся вокруг Генерального, после того как в одно целое объединятся его блиц-турне по странам Восточной Европы и события десятого сентября в Москве (он был уверен: Камарчук не подведет; в крайнем случае Василия Витальевича поправят или подскажут, как надо действовать),— после всего этого авторитет его в глазах врагов возрастет многократно.

Кроме того, дорогие товарищи, уважаемые дамы и господа, этот «Блиц» — выстрел дуплетом. Потому что… И в этом он признавался только себе, себе одному, и никому больше. Потому что береженого Бог бережет. (Бог ли бережет подобных? — заметим мы в скобках.)

И тут надо сказать, что Юрий Владимирович Андропов был трусом. Не просто трусом, а трусом патологическим. Как тут не вспомнить товарища Сталина? Схож, схож — и весьма: обоих — бывшего непревзойденного тирана двадцатого века и нашего, ничего не скажешь, масштабного героя, стоящего сейчас в двух шагах от давно поставленной Главной цели — объединяют две всепоглощающие, испепеляющие страсти: жажда всеохватывающей, неограниченной власти — животный, утробный, неистребимый страх за свою драгоценную и неповторимую жизнь, усугубленный у Андропова — да воздастся каждому по делам его! — бременем многих болезней.

…В том числе постоянной, многолетней бессонницей, приобретенной еще в Венгрии, во время известных событий.

Юрий Владимирович рывком отбросил плед, осторожно поднялся. Бил мелкий озноб, холодно стало рукам, хотя в его воздушной обители поддерживалась постоянная температура, определенная врачами,— 21 °С.

Андропов подошел к панельке с кнопками, нажал ту, под которой значилось: «Перв. пилот».

— Старший пилот, полковник Никитин! — четко прозвучал уверенный твердый голос, как бы упавший с потолка.

— Здравствуйте, полковник.

— Здравствуйте, Юрий Владимирович.

— Сколько еще лету до Будапешта?

— Момент.— Короткая пауза.— Через один час сорок минут будем на месте. Если не затруднят посадку погодные условия. Думаю, все будет по графику. Нас принимает военный аэродром в сорока километрах от венгерской столицы.

— Благодарю, товарищ Никитин.

Затем была нажата кнопка, под которой значилось: «Врач».

— Слушаю вас, Юрий Владимирович,— прозвучал женский голос.

— Клавдия Павловна, необходимо снотворное. Заснуть на полтора часа.

— Иду, Юрий Владимирович.

Врач появилась тут же. Это была миловидная женщина лет сорока, с открытым доверчивым русским лицом, в белом, хрустящем крахмалом халате.

— Вот, Юрий Владимирович, это…

— Клавдия Павловна! — перебил Андропов.— Мы же договорились: не хочу знать названий всех этих ваших снадобий…

— Хорошо, хорошо. Легкий препарат. Действует быстро, сон глубокий, но короткий…

— И прекрасно. То, что надо. Давайте его сюда!

Продолговатая таблетка была двух цветов — голубого и розового.

«Голубые и розовые сны»,— почему-то подумал Юрий Владимирович, запивая таблетку глотком минеральной воды.

Он опять лег на тахту, повернувшись на бок к стене, укрылся пледом. Тут же бархатными волнами стали накатывать волны тепла, умиротворения, спокойствия. Образовалось серое пространство, которое ощущалось плотной массой. В этом пространстве замелькали пока смутно различимые, издающие рокот чудовища. Юрий Владимирович, как бы вопреки своему желанию, стал всматриваться в них, одновременно думая: «Вполне достаточно трех стран. Ведь задача — передать информацию. Главное: источник этой информации — я». Он увидел задымленную улицу Анараши, центральную магистраль венгерской столицы. Впрочем, тогда, в конце 1956 года, она уже называлась проспектом имени Сталина. По проспекту шли танки с красными пятиконечными звездами на бортах и прямой наводкой били по домам. Андропов, повернувшись на спину, усилием воли прогнал видение, и серое пространство, еще более уплотнившись, стало ощущаться ласковой колыбелью, в которой, совсем крохотного, его качала няня Настя.

Вверх-вниз, вверх-вниз. В сером, тепло-влажном пространстве Вселенной. Вверх-вниз…

Потом — незаметно, постепенно, плавно наступило ничто.

10 сентября 1982 года, 01 час 10 минут (время московское)

— Юрий Владимирович…— На его плече лежала теплая успокаивающая рука.

— Да? Что?…

— Идем на посадку.— Голос врача Клавдии Павловны Ивановой был тоже успокаивающим и добрым.

— Прекрасно! Я встаю.

Он чувствовал себя выспавшимся, бодрым, полным сил.

…В Венгрии была глубокая ночь — черная, осенняя.

Десантный советский самолет совершил посадку точно в запланированное время, и дальше все происходило согласно предварительной договоренности: при встрече — никакой официальной помпы, протокольных мероприятий, никаких журналистов, визит неофициальный, рабочий.

Спускаясь по трапу, Андропов не видел встречающих внизу: все освещение — включенные подфарники нескольких легковых машин, подъехавших почти вплотную к самолету.

Он ощутил теплую влагу ночного воздуха, в отдалении сбежались в кучу яркие огни,— наверное, там диспетчерская военного аэродрома.

— Здравствуйте, Юрий Владимирович. С благополучным прибытием. Добро пожаловать!

Слова произносились медленно, с напряжением, но акцент почти не ощущался.

Ночному непрошеному гостю сдержанно улыбался глава Венгерской Народной Республики и вождь коммунистов Венгрии Янош Кадар, протягивая руку.

Крепкое братское рукопожатие.

«Никаких воспоминаний,— приказал себе Андропов.— Только текущий момент. Только наши проблемы. Никаких воспоминаний…»

(Из мемуаров Миклоша Васарели, пресс-секретаря Имре Надя:

«Ночью с третьего на четвертое ноября 1956 года Янош Кадар был привезен в советское посольство на улице Байза, и там состоялась его беседа с послом Советского Союза в Венгрии. Как стало потом известно, Кадар был первым венгром, которому Андропов, человек скрытный и осторожный, изложил все прямо и откровенно: Имре Надь человек конченый, его политическая карьера завершится в тюремной камере; советским войскам отдан приказ подавить восстание; если Кадар откажется сотрудничать с Москвой, его ждет та же участь, что и Надя. И Андропов убедил Кадара принять советскую точку зрения.

В эту роковую ночь Имре Надь остался спать в парламенте. В четыре часа утра его разбудили: советские войска штурмуют Будапешт. В пять часов двадцать минут он обратился по радио к гражданам своей страны:

— Говорит Имре Надь, Председатель Совета Министров Венгерской Народной Республики. Сегодня на рассвете советские войска атаковали столицу с явным намерением свергнуть законное демократическое правительство Венгрии. Наши войска сражаются. Правительство находится на своем посту. Я сообщаю об этих событиях народу нашей страны и всему миру.

Через полчаса Имре Надь узнал о том, что Янош Кадар сформировал просоветское правительство страны, и власть ему несут на своей броне русские танки, уже ворвавшиеся в центр Будапешта…»

Добавим к этим воспоминаниям только один штрих. Имре Надь укрылся в югославском посольстве, в котором пробыл двадцать два дня. Он вышел оттуда, получив гарантии личной безопасности и от новых властей Венгрии, и лично от посла СССР Андропова. Не доехав до дома, он был арестован сотрудниками советской госбезопасности и брошен в тюремную камеру; через полтора года состоялся «суд», который вынес народному вождю Венгрии смертный приговор. В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое июня 1958 года Имре Надь был казнен.)

— Поскольку ночь, Юрий Владимирович, я предлагаю нашу беседу провести в несколько неофициальной обстановке.

— Где же?

— Есть у нас в Буде небольшая правительственная резиденция, скромный, но уютный замок, четырнадцатый век.

— Хорошо… Это даже интересно.

— Прошу в машину, Юрий Владимирович. На время, которое вы будете находиться в нашей стране, всем вашим людям будет оказано венгерское гостеприимство.

В черный длинный «роллс-ройс» он сел со своими телохранителями. Машина Яноша Кадара шла впереди. Спереди, с боков, сзади оба правительственных лимузина сопровождал эскорт вооруженных мотоциклистов. Временами в салон машины попадал слепящий свет фар.

Андропов сидел рядом с шофером, полузакрыв глаза. Ночь, Венгрия, и прошлое рядом, от него не уйти.

«Не вспоминать, не вспоминать…»

…Наверное, он задремал. Потому что, открыв глаза, увидел: машина мчится по мосту, внизу — Дунай, в котором отражаются левобережные огни Будапешта, водная гладь широка и необъятна, и уже возникает впереди правый берег, тоже в огнях, похоже, гора Варохедь.

Венгрия. Дунай. Где-то недалеко остров Чепель, на котором в ту пору была расположена советская военная база Токол.

«Не вспоминать! Да будь оно все проклято!…»

Сделаем это за Юрия Владимировича: вспомним.

Накануне советского вторжения в Венгрию, третьего ноября 1956 года, на базе Токол, окруженной быстрыми водами Дуная, начались переговоры венгерской делегации и представителей советской стороны, которые предложил срочно провести посол СССР в Венгрии господин Андропов, и речь на переговорах должна была идти о выводе советских войск из Венгерской Народной Республики.

Как только в комнате для переговоров появилась венгерская делегация в полном составе, в нее ворвались агенты КГБ, и все члены делегации были арестованы. Ее руководитель, генерал Пал Малетер, герой Венгерской революции, был тут же расстрелян.

По существу, одним ударом была обезглавлена венгерская армия.

Из воспоминаний члена делегации на несостоявшихся переговорах бывшего Председателя Совета национальной обороны и командующего венгерской национальной гвардией генерал-майора Бела Кимрали:

«Прошло четверть века, но и сейчас я отчетливо вижу фальшивую улыбку Андропова, его холодные серо-голубые глаза, в которых явно присутствует гипнотическая сила. Это были глаза инквизитора: вы мгновенно схватывали, что он мог с одинаковым успехом и улыбаться вам, и уничтожить вас. Это был человек, который прекрасно понимал, что происходит на самом деле. Однако до последнего момента он прикидывался передо мной, перед премьер-министром и другими, что дела идут, как обычно, как положено. Даже пираты, перед тем как атаковать корабль, выбрасывают черный флаг. Андропов был сплошной цинизм и расчет. Андропов для венгров — символ террора, который последовал за советским вторжением. Он сделал Венгрию безмолвной — как кладбище. Он депортировал тысячи венгров в Россию и отправил на виселицу сотни беззащитных юнцов».

Из воспоминаний тогдашнего шефа будапештской полиции полковника Шандора Копачи:

«Андропов производил впечатление сторонника реформ. Он часто улыбался, у него находились лестные слова для реформаторов, и нам было трудно уразуметь, действовал ли он только согласно инструкциям или по личному почину. Он был, несомненно, человек благовоспитанный и располагающий к себе. Вместо того чтобы приказывать то или это, как действовал его предшественник, Андропов всегда «советовал» или «рекомендовал». Но я неизменно чувствовал в нем что-то холодное и непроницаемое. Казалось, что его глаза меняли окраску, и было в этих глазах ледяное пламя, скрытое за стеклами очков.

Никогда не забуду последнюю встречу с этим страшным человеком. Так произошло — она случилась в последний день нашей революции. Вместе с женой я торопился в югославское посольство, где мы надеялись получить политическое убежище. Прямо на улице нас задержали агенты КГБ и доставили в советское посольство. Встретил нас Андропов, радушный, приветливый, как будто мы званые дорогие гости и он чрезвычайно рад нашему появлению. Он пригласил нас к столу «на чашку чаю» и, улыбаясь, сказал, что вот Янош Кадар формирует новое правительство и что он очень хотел бы видеть в нем полковника Копачи. Я поверил советскому послу. «Время тревожное,— сказал он.— Если хотите, мы предоставим вам машину, и вы будете доставлены к главе нового венгерского правительства». Я согласился. К подъезду была подана бронемашина. Я на всю жизнь запомнил, никогда не забуду Андропова в последнюю минуту нашей последней встречи: он стоял на верхней площадке лестницы, улыбался мне, махал на прощание рукой… Советская бронемашина доставила меня прямиком в тюрьму, из которой я вышел по амнистии семь лет спустя, в 1963 году».

Из воспоминаний Георга Хелтей, заместителя министра иностранных дел в правительстве Имре Надя:

«Ум и хладнокровие — вот что отмечало Андропова, человека, который, безусловно, являлся высшей инстанцией, выносящей решения, кого именно и сколько должно быть казнено. Я уверен, что ему была дана абсолютная власть расправляться с революционерами. Так что царство террора в Венгрии было царством террора Юрия Андропова. Оно связано с его именем навеки…»

— Ну, Юрий Владимирович, вот мы и прибыли.— Дверцу машины распахнул сам Янош Кадар.— Прошу.

Небольшой двор перед парадными дверями замка, который вымощен крупными, отполированными временем булыжниками; во мраке неясно видны высокие каменные стены с зубчатым верхом. Неяркие фонари асимметрично расставлены среди клумб, источающих терпкие запахи. У дверей швейцар в ливрее, услужливо, но с достоинством распахивающий их тяжелые створы перед высоким гостем. Кадар входит в замок за Андроповым, чуть приотстав, на полшага, но в застекленной галерее, в которую они попали, опережает Юрия Владимировича, чуть-чуть шагает впереди и распахивает дверь справа:

— Прошу.

Небольшой овальный зал с высокими стрельчатыми окнами, за которыми стоит черная ночь. По стенам лампы в виде подсвечников. Огромный ковер на полу. Мягкая мебель. Единственная картина в тяжелой темной раме между двумя окнами: средневековый рыцарь во всем облачении на сильной мускулистой лошади устремил сумрачный взгляд из прошлого в ваши глаза. У глухой стены — сервированный стол — холодные закуски, фрукты, напитки.

— Юрий Владимирович, может быть, после перелета… Как у вас говорят, чем Бог послал.

— Нет, нет, Янош! Благодарю. У меня режим, диета. Да и ночь. Я приношу свои извинения, что из-за меня и у вас эта ночь без сна.

— Что вы, Юрий Владимирович! Интересы общего дела — превыше всего.

— Именно так, мой друг.

Они садятся в кресла по бокам низкого столика, на котором стоит ваза с большими, неестественно большими, белыми розами.

«Уложимся в полчаса»,— говорит себе Андропов.

Первые несколько вопросов задает гость из Москвы: как здоровье товарища Кадара? Каково положение в венгерской экономике? Вроде бы возникли проблемы в отношениях партии и творческой интеллигенции? («Тут у нас, Янош, общие проблемы».) Оба понимают формальность этих вопросов, и на их ответы уходит не более десяти минут.

— Вас, Янош,— спрашивает наконец Андропов,— наверняка интересует основная цель этого моего несколько неожиданного визита к вам.

— Безусловно. И меня, и моих ближайших соратников.

— Дело в следующем…— Максимальная сосредоточенность. Ни одного слова, которое может быть истолковано двояко. Ясность. Четкость. И — убежденность в своей правоте. В двух следующих встречах с руководителями социалистических стран эта информация будет повторена почти дословно.— Дело в следующем… Положение со здоровьем Леонида Ильича Брежнева таково, что, увы, он окончательно не в состоянии руководить ни нашим государством, ни международным коммунистическим движением.— «Только бы избежать вопросов»,— и Юрий Владимирович ускоряет темп своего монолога.— В сложившейся обстановке Политбюро нашей партии фактически на меня возложило руководство страной, хотя, конечно, сам факт этого руководства, как вы понимаете, не оформлен юридически. Пока. И, учитывая сложное положение в стране, прежде всего в экономике, я вынужден принять эту тяжкую ношу…

— А…— неожиданно перебивает Янош Кадар. И Андропов уже знает, какой сейчас будет задан вопрос. Он готов к нему, но все-таки была надежда, что его собеседнику хватит политического такта и… сработает сидящий во всех них страх и осмотрительность, внедренные в верных вассалов его недавним ведомством (впрочем, оно и сейчас его…). — А что же товарищ Брежнев? Как…

Юрий Владимирович останавливает Яноша Кадара не резким, но в то же время повелительным жестом руки:

— Во-первых, мы сделаем все, чтобы поправить здоровье Леонида Ильича. Но для этого он должен быть освобожден от тяжкого груза руководства державой. Этот великий человек, простоявший на своем посту бессменно восемнадцать лет,— в голосе Юрия Владимировича появился пафос,— заслужил настоящий полный отдых. И посему, и это во-вторых,— вся страна в ближайшее время с почетом проводит его на пенсию. Леонид Ильич будет самым знаменитым пенсионером нашего государства. Уверяю вас, Янош, тот день, в который вождю советского народа будет вручена пенсионная книжка, станет всенародным праздником благодарности и хвалы… Да, да! Леонид Ильич заслужил такой триумф!

— Заслужил! — как эхо повторил Янош Кадар, не сумев скрыть облегчение в своем голосе.

— Я же надеюсь,— с напором закончил Андропов изложение главного тезиса своего сообщения,— что венгерские товарищи, учитывая и свои интересы, прежде всего в области реформаторской деятельности, поддержат мою кандидатуру на высший пост Советского Союза, когда этот вопрос будет поставлен историей на повестку дня.

— Можете не сомневаться, так и будет!

— Спасибо, Янош! — Андропов протянул руку Кадару, которого именно он в кровавом ноябре 1956 года поставил во главе Венгрии. Рукопожатие было крепким и долгим.

Затем Андропов, почти демонстративно, взглянул на ручные часы — было без восьми минут три часа.

— Да, Юрий Владимирович! — заспешил Янош Кадар.— Все готово для возложения венка. Привезенная вами лента…

— Так едем! — перебил высокий — самый высокий — московский гость и верный друг венгерского народа.

…Этот жест он задумал еще в Москве — венок алых роз к подножию памятника советским воинам — освободителям Венгрии и Будапешта от гитлеровского фашизма на горе Гелерт, лично от него.

Памятник оказался совсем рядом с замком, где только что состоялась аудиенция. По узким средневековым улочкам, слабо освещенным, следовал кортеж из нескольких машин — теперь в мероприятии принимала участие вся советская делегация. И, кроме того, в бежевой «Волге» ехали полусонный «чрезвычайный и полномочный посол СССР в Венгерской Народной Республике» и атташе посольства по культуре; их час назад вытащили из теплых постелей, только что им пожал руки Юрий Владимирович, при этом пристально, гипнотизирующе смотрел в глаза, и этот ночной взгляд поверг дипломатов в трепет и смятение. Они толком не могли понять, что происходит, не ведая, конечно, что для Андропова оба — лишь источники информации, нацеленной на советскую колонию в Венгрии, и не только на нее.

Но вот и памятник. Он стоит на возвышении, с площадки которой открывается широкая панорама на Дунай, на левобережную часть венгерской столицы — Пешт. Уже еле заметно посветлело небо, на его фоне стали различимы крыши домов, кроны замерших деревьев — тихо, ни единого дуновения ветерка. Душно. («Душно,— думает Андропов.— Нечем дышать…») Огни Пешта, ушедшие к самому горизонту, не кажутся такими яркими, как два часа назад. В Дунай упало небо. Оно все в ярких звездах.

Памятник подсвечен двумя прожекторами. Может быть, они включены специально, по случаю прибытия высокого московского гостя? По бокам памятника застыл почетный караул. Попарно солдаты венгерской национальной гвардии в ярких парадных мундирах. Ну, караул-то уж точно — поставлен для Андропова.

Юрий Владимирович выходит из машины. Несколько магниевых вспышек фотокамер. Осторожно повернувшись, он видит в стороне за широкими спинами телохранителей несколько журналистов, человек семь или восемь.

«Молодец Илья Евгеньевич»,— удовлетворенно думает глава Советского государства, пока не официальный. («Терпение, господа и товарищи! Терпение…)

У себя в стране ночное блицтурне держится в строжайшей тайне, хотя, естественно, завтра же о нем будут знать все члены Политбюро и конечно же Леонид Ильич Брежнев, если он в состоянии еще что-то понимать и чем-то интересоваться.

Здесь, в Европе, эти краткие визиты тоже особо не афишируются. Однако и секрета из них делать не стоит. Небольшая утечка информации — для прессы — здесь, в Венгрии, осторожно, незаметно, деликатно. («Умница, умница этот Царевский. Я в нем не ошибся».) А дальше — покатится само собой, от пронырливых умников с диктофонами, теле— и фотокамерами ничего не утаишь. И завтра к вечеру («То есть не завтра! Сегодня к вечеру!») о его блицтурне и встречах с тремя лидерами восточноевропейских социалистических стран будет знать весь западный мир.

…Они медленно, рядом идут к памятнику советским воинам-освободителям — Юрий Владимирович Андропов и Янош Кадар. Перед Андроповым, чуть слева, два советских солдата шествуют замедленным церемониальным шагом, вытягивая носки; в их руках большой венок — переплетение веток лавра и ярко-красных роз.

За вождями двух братских стран следует небольшая советская делегация. По выражению лица «чрезвычайного и полномочного» можно догадаться, что он так ничего и не понял: что происходит?… Не лучший вид и у нашего атташе по культуре.

Советские солдаты с венком подходят к памятнику. Венгерские гвардейцы берут «На караул!»; приклады винтовок с примкнутыми штыками синхронно ударяют по граниту.

Андропов поворачивает голову назад. Тут же возле него возникает Царевский — круглые очки зацепились за самый кончик носа, и в их стеклах, слепя, отражаются прожектора.

— Подпустите…— тихо, почти шепотом.— Подпустите поближе журналистов.

— Момент, Юрий Владимирович!

…Венок опускается к подножию памятника.

К нему подходят Андропов и Кадар. Несколько мгновений они стоят молча, склонив головы. Они оба скорбят по ста сорока тысячам советских солдат, которые лежат в венгерской земле. Они отдали свои молодые жизни за свободу и счастье Венгрии. Их дело свято.

Янош Кадар кладет к подножию памятника свой букет.

Андропов наклоняется, поправляет ленту на своем венке.

Совсем рядом — толпа журналистов, похоже, их стало больше. Напор корреспондентов с трудом сдерживают телохранители. Магниевые вспышки, жужжание теле— и фотокамер.

— Господин Андропов! Ваша основная цель посещения Венгрии?

— Кто, по вашему мнению, будет преемником Брежнева?

— Куда вы направляетесь теперь?

Он только сдержанно улыбается, показывает на уши: «Плохо слышу», показывает на ручные часы: «Нет времени».

Рядом возникает Илья Евгеньевич Царевский (свои очки он держит в руках).

— В машины, товарищи! — высоко звучит его подростковый фальцет.— Прошу в машины!

Журналисты бросаются к памятнику и снимают венок из лавровых листьев и алых роз. Крупным планом — светло-коричневую ленту с четкими словами: «Советским солдатам, освободителям Венгрии, от Юрия Андропова».

Ничего не скажешь: скромно, достойно, ясно.

Дело сделано, господа… и товарищи!

…Стремительная езда, горечь во рту, знобит. Кажется, уже светает? Церемония краткого прощания, напутственные слова, рукопожатия, никаких объятий и поцелуев — он принципиально против этого брежневского церемониала, двусмысленного и отталкивающего, во время встреч и прощаний на высшем уровне. И — не забывайте! — товарищ Андропов аскет. Даже больше — пуританин.

Его незаметно поддерживают, когда он поднимается по трапу: слабость, слабость, будь она неладна!…

Быстрый разбег десантного самолета. Отрыв от земли почти неощутим. В его отсеке начинает стремительно светлеть, и вдруг в три иллюминатора с левой стороны врываются косые солнечные лучи. Утро?

Юрий Владимирович — он сразу лег на тахту, войдя «к себе»,— неохотно вытаскивает левую руку из-под мохерового пледа, смотрит на часы — 5.10.

«Утро… Как там, в Москве?…»

Деликатный стук в дверь.

— Прошу! Входите.

Появляется Илья Евгеньевич Царевский. За ним бесшумно входят в белых халатах врачи во главе с Клавдией Павловной: их четверо.

— Небольшие медицинские процедуры,— говорит Илья Евгеньевич, бодро улыбаясь.

— Приступайте.

Он спокоен, тверд. Он привык. И — надо.

Царевский направляется к двери, но Андропов останавливает его вопросом:

— Когда мы будем в Праге?

— Должны приземлиться в шесть тридцать пять. Пока мы в графике. Уверен, Юрий Владимирович, все будет в порядке. Тьфу! Тьфу! Стучу по дереву — Он трижды стукнул по краю письменного стола костлявым кулачком и исчез.

Клавдия Павловна садится на край тахты, берет в свои теплые добрые руки его руку, холодную и влажную.

— Пока мальчики готовят свои штучки,— улыбается она,— мы займемся пульсом и давлением. Так, так… Прекрасно! Пульс как у бегуна на длинную дистанцию. Сегодня, Юрий Владимирович, процедур минимум, учитывая ситуацию, но по интенсивной программе.

…Пока длятся ненавистные процедуры, он старается думать о своем, анализировать, строить планы, сомневаться…

Подвергай все сомнению. Кто это сказал? Кажется, Карл Маркс. Верно, очень верно… Подвергай все сомнению. Подвергать, подвергать…

Конечно, было бы совсем неплохо нанести блицвизиты еще в три социалистические страны — с теми же целями и задачами. Но… Безусловно, в Болгарии все прошло бы великолепно. Однако сейчас нельзя там светиться. После неудачного покушения на Папу Римского в Париже этот чертов «болгарский след», который нам навязывают… Нет, Болгария отпадает. Подождем. Не надо лезть на рожон. Румыния? Нет уж… Бухарест тоже отпадает. Кто и как проворонил Николае Чаушеску? Никитка, конечно. Ох уж этот Никита!… Впрочем, пожалуй, Румыния начала выскальзывать из рук (давайте уточним: из братских коммунистических объятий Москвы) еще при Иосифе Виссарионовиче. Надо заняться проблемой Румынии. Может быть, следует поднять румынский народ против этого диктатора, мерзкого карлика, который не что иное, как жалкая пародия на Муссолини. Подумаем, подумаем… И кончит этот отступник и ренегат на виселице или его растерзает революционная чернь. (Забегая в историческое будущее, отметим: вы как в воду глядели, Юрий Владимирович.)

«Ненавижу! А что этот паук сказал в 1968 году, когда мы спасали социализм в Чехословакии?…»

(В дни вторжения советских войск в Чехословакию Николае Чаушеску отказался подчиниться Верховному командованию Варшавского пакта и участвовать в карательной экспедиции, в военном походе «братских стран» на восставшую, и в подавлении танками «пражской весны». Во время гигантского многотысячного патриотического митинга жителей Бухареста на площади Республики Чаушеску произнес с балкона пламенную антисоветскую речь. В частности, он сказал:

«Говорят, будто в Чехословакии возникла угроза контрреволюции. А завтра, пожалуй, найдется кто-нибудь, кто скажет, что контрреволюционные тенденции проявились и у нас здесь, на этом собрании. Но мы ответим всякому: румынский народ никому не позволит посягнуть на территорию своего отечества!… Будьте уверены: мы никогда не станем предателями родины, предателями интересов нашего народа!»)

— Погоди, Николашка…— Побелевшие губы шевелились, но горячечного шепота разобрать было невозможно.— Мы до тебя доберемся… Разваливать социалистический лагерь? Мы…

— Клавдия Павловна, похоже, начинается бред. Не понимаю, в чем дело?

— И пульс участился. Повышается давление…

— Коля, вот эту ампулу. Готовьте шприц.

Ласковая умелая рука Клавдии Павловны натирает тампоном ваты, пропитанным спиртом, вену на изгибе левой руки.

— Так…— Игла вводится абсолютно безболезненно.— Вот и умничка. Сейчас мы глазки откроем. Все будет преотлично.

Мелко трепещут ресницы. Андропов открывает глаза. Над ним улыбающееся, радушное лицо Клавдии Павловны, полное бодрости и оптимизма.

— Ну вот! Мы в полной форме.

— В чем дело? — Его голос резок, даже груб. «Где я был только что? Куда проваливался?» — Делайте свое дело.

— Делаем, миленький, делаем. Еще, Юрий Владимирович, потерпеть совсем немного, пять минуток, не больше.

…Остается Польша. Нет уж, увольте! Общаться с генералом Ярузельским? Просить у этого Войцеха, который со своей прямой железной спиной и в черных очках на неподвижном лице похож на манекен,— просить у него поддержки? Упускаем, упускаем Польшу! Не вняли мои коллеги, маразматические старцы, что только одна сила сохраняла, сохраняет и будет сохранять социалистический лагерь — и приумножать его! И сила эта — армия, мощь советского оружия. Что, я не прав?

— Я не прав? Если бы… Если бы не я…

— Он опять начинает бредить.

— Ничего не понимаю. Что происходит, Клавдия Павловна?

— Спокойно… Мы не можем влезать в его черепную коробку. Так… Сильное успокоительное, снотворное, на самый короткий срок действия. Вот… Пятнадцать — двадцать минут. Лидия Ивановна, подержите руку.

«Если бы не я… Не настоял бы, не добился… В пятьдесят шестом году мы бы потеряли Венгрию, в шестьдесят восьмом — Чехословакию. А Афганистан? Сейчас мы там, а не американцы. Польша… Польша… Она уходит… Ярузельский… И не только он…»

— Все. Он отключен на пятнадцать минут. Давайте решать, что делать дальше.— На лбу Клавдии Павловны появились бисеринки пота.— Коля, пригласите Царевского.

…Когда на Страшном суде Юрию Андропову прикажут: «Назовите имена ваших самых ненавистных политических противников на земле, которых вы хотели уничтожить и не успели или не смогли», среди многих имен первыми он назовет четырех поляков: руководителя «Солидарности» Леха Валенсу, Папу Римского, Иоанна Павла Второго, в миру Кароль Войтылы, помощника американского президента Картера по национальной безопасности Збигнева Бжезинского и министра обороны Польши в 1980 году генерала Войцеха Ярузельского. Первым, конечно, он назовет Ярузельского. Историческая хронология вынуждает поставить его в этом достойном ряду четвертым.

…В отсеке десантного самолета, в котором над простертым на тахте Андроповым колдовали врачи, появился взволнованный Илья Евгеньевич Царевский.

— Что случилось?

— Думаю, нервный стресс, усугубленный недугами, с которыми мы ведем постоянную войну.

— Но в чем причина? — В писклявом голосе первого помощника Председателя КГБ Камарчука и одного из самых приближенных и доверенных лиц в тайной «команде» Андропова явно звучит подозрение, помноженное на гнев.

— На ваш вопрос, Илья Евгеньевич,— спокойно говорит врач,— может ответить только сам Юрий Владимирович. Я думаю, причина в эмоциональном, психологическом состоянии нашего пациента.

— Через час мы приземлимся в Праге. Что же делать? Ведь там уже готовятся к встрече.

— Я предлагаю вот что…— Врач Иванова нетороплива и сосредоточенна.— Через полчаса мы поставим Юрия Владимировича на ноги. Ненадолго…

— На сколько? — нетерпеливо перебивает Царевский.

— На час. Может быть, больше. Этого вполне достаточно для церемонии встречи. Тем более она не по официальному протоколу.

— Да, это так.

— А потом, Илья Евгеньевич, понадобится часа два для углубленной профилактики с применением всех наших средств. Они достаточно могущественны. К полудню Юрий Владимирович будет в полной форме для осуществления своей миссии. Вы можете прямо сейчас связаться с чехословацкими товарищами?

— Разумеется, могу. Я обо всем договорюсь,— Через свои круглые очки он пристально, нёдобро смотрит на врача,— Клавдия Павловна, ответственность на вас. Отвечаете головой.

Илья Евгеньевич, осторожно ступая — хотя ковер на полу глушит любые шаги — выходит из воздушного кабинета Андропова.

Минуту или две врачи молчат, глядя на Главного Идеолога, погруженного в глубокий, короткий, противоестественный сон.

— Что же, товарищи, давайте все приготовим. Скоро он выйдет из состояния сна.

Итак, меньше часа осталось до посадки самолета на засекреченном — «правительственном» — аэродроме всего в нескольких километрах от столицы Чехословакии. Используем время для небольшого экскурса в совсем недавнюю историю

Польша в 1980-1981 годах и Андропов. Андропов и Ярузельский. Есть, есть за что советскому лидеру, умело и расчетливо идущему к верховной власти, ненавидеть польского генерала. Юрий Владимирович выиграл в Венгрии в 1956 году, выиграл в Чехословакии в 1968 году и потерпел сокрушительное поражение в Польше в 1976-1981 годах. И во всем виноват непроницаемый истукан Войцех, этот жалкий шляхтич. И… вся брежневская свора, которая пошла у него на поводу. Так считает Андропов. Но у политики и истории свои оценки и своя логика.

Вот краткая хроника тех драматических лет.

Осень 1980 года. Польша охвачена антисоветскими (более верно — антирусскими) волнениями. Коммунистическое руководство страны деморализовано. Польша становится самой свободной страной в Восточной Европе: разрешены антиправительственные демонстрации, рабочие получают право на забастовки, свободная церковь и первые независимые, бесцензурные газеты.

Ноябрь 1980 года. Власть в Польской республике вот-вот окажется в руках свободных профсоюзов, у «Солидарности» во главе с Лехом Валенсой. Страна накануне всенародного восстания, которое наверняка сметет просоветский ненавистный режим, и в результате — это ясно политикам и в Москве, и в европейских столицах, и в Вашингтоне — Польша покинет «социалистический лагерь» и выйдет из военного Варшавского пакта.

Угрозы из Москвы подавить польскую «контрреволюцию» сыплются как из рога изобилия, но — не действуют. Не действуют и советские военные маневры на территориях, примыкающих к границам Польши: грохот танков у границ и рокот самолетов над польскими городами и весями заглушается всенародным патриотическим кличем: «Ище Польска не сгинела!»

На заседаниях Правительства и Политбюро Андропов убеждает: подавить польскую контрреволюцию военной силой. Немедленно, пока не поздно. Опыт есть: Венгрия, Чехословакия. (И тут надо заметить в скобках: слаб в истории русско-польских отношений Юрий Владимирович, более того — невежествен. Польша — не Венгрия или Чехословакия, в этих двух странах до известных событий не было антирусских настроений. В Польше у этих настроений, увы, вековые традиции. Как говорится, смотри любое пособие по польско-советским отношениям или соответствующие статьи в Большой советской энциклопедии, а еще лучше в энциклопедии Брокгауза и Эфрона. Например, товарищ Сталин, в отличие от нашего «революционного романтика», глубоко интересовался историей польского вопроса: недаром он отказал коммунистической клике, пришедшей к власти в Польше на советских штыках после Второй мировой войны, когда они запросились в состав Советского Союза на правах республики: уж больно тяжела ноша, получили власть — правьте. Правда, правьте, как вам из Москвы повелят…)

Конец ноября 1980 года. Все донесения секретных агентов из Польши говорят об одном: страна на грани революционного взрыва. Брежнев и его «единомышленники» по Политбюро колеблются, хотя Андропов (ведь у него, Председателя КГБ, объективная информация из первых рук) продолжает настаивать: подавить военной силой, ввести мощный контингент советских войск. Брежнев колеблется… В его позиции присутствует неистребимое русское «авось»: глядишь, и как-то все само собой образуется. Стар, болен, устал… На все хочется закрыть глаза.

И тогда Андропов и его сторонники в военном ведомстве решают действовать проверенным методом: осуществить акцию за старческими спинами кремлевских «вождей» и поставить их перед свершившимся фактом. Опыт есть — Афганистан. Но существует одна проблема — Соединенные Штаты Америки. В случае советского вторжения Польша в лице ее новых лидеров из «Солидарности» может обратиться за военной помощью в НАТО, где США — первая скрипка.

Но тут сама история протягивает руку Юрию Владимировичу и его боевым генералам (как в армии, так и в КГБ): в Штатах предвыборная гонка — Картер против Рейгана (или наоборот); безвластие — старые правители еще не сдали свои полномочия, новые их еще не приняли. Не до Польши и прав человека в ней.

Леонид Ильич Брежнев отправляется с визитом в Индию, увозя с собой изрядную свиту ближайших соратников.

Час пробил, уважаемые товарищи и также леди и джентльмены!…

Первое и второе декабря 1980 года. Руководство польской операцией Андропов поручает командующему войсками Варшавского пакта маршалу Виктору Куликову. Не подведет маршал. В срочном порядке в армию призываются резервисты. По всем дорогам, ведущим к польской границе, непрерывными грохочущими потоками идут танковые колонны, тяжелая артиллерия и вереницы автомашин с пехотой. Военная армада из пяти отборных дивизий движется к «братской» стране, чтобы защитить от контрреволюции «социалистические завоевания» польских трудящихся.

В советской прессе, безропотно послушной командам из кабинетов КГБ, в эти два дня начинается беспрецедентная антипольская кампания: «советское общественное мнение» подготавливается к неизбежному акту — вторжению советских войск в Польшу, чтобы на следующий день в письмах трудящихся, на бесчисленных митингах «одобрить и поддержать».

Ночь с третьего на четвертое декабря 1980 года. По радио оглашается «Заявление» Центрального Комитета Польской объединенной рабочей партии. Оно начинается словами: «Граждане, судьба нации и страны повисла на волоске». Через несколько часов то же радио Варшавы передает информацию: «…только что состоялась чрезвычайная сессия Комитета обороны, экстренно созванной министром, генералом Войцехом Ярузельским; обсуждены задачи, которые встали перед армией в сложившихся обстоятельствах».

Четвертое декабря 1980 года, утро. В сообщениях многих агентств мира проходит информация о том, что советским войскам отдан приказ о наступлении и переходе польской границы.

Ни у кого уже нет иллюзий: катастрофа неминуема.

После нападения гитлеровской Германии на Польшу первого сентября 1939 года в польской истории не было более драматической ситуации.

Мир поставлен на грань третьей мировой войны.

Но утром четвертого декабря произошло, казалось, уже невероятное: из дневных и вечерних выпусков радио и теленовостей в срочном порядке изымались сообщения ТАСС о контрреволюции в Польше. Замерли на западных дорогах СССР бронированные колонны советских войск — последовал приказ Верховного Главнокомандующего Леонида Брежнева прекратить наступление.

Что же случилось?

Генерал Ярузельский официально обратился к Советскому правительству и главе государства. Суть обращения была предельно конкретной: в случае вторжения он отдаст войскам приказ сражаться и призовет польский народ на борьбу с оккупантами. То есть начнется масштабная русско-польская война.

На этот раз победил здравый смысл. Очнулся от спячки Брежнев и проявил волю. Скорее всего, тут сработал инстинкт самосохранения.

Это было первое поражение Юрия Андропова в начавшемся единоборстве с генералом Ярузельским. Но не тот человек Юрий Владимирович, чтобы сдаваться после первого проигрыша.

Польская революция вступала в первую фазу: политического безвластия и уличной анархии. «Разделяй и властвуй!» — какой бессмертный тезис! Андроповым была сделана ставка на размежевание поляков, создание в польском обществе враждебных лагерей. Больше анархии! Больше беспредела! Пусть поляк идет на поляка, и не важно, коммунист он или антисоветчик. «Солидарности» советской пропагандой приписываются высказывания и действия, которые существуют в разработках, рождаемых в кабинетах КГБ. Польша, как и задумано, все больше погружается в анархию. Еще немного — и страна, находящаяся в состоянии политического и экономического хаоса, будет не в состоянии оказать сопротивление советским войскам, которые придут на помощь гибнущему коммунистическому режиму. Надо целенаправленно действовать — и ждать. Час икс не за горами…

Но Юрий Владимирович — надо отметить, от факта, как говорится, никуда не уйти — в силу бюрократического примитивного мышления, так и не поняв, не осмыслив «польский вопрос», проглядел, не оценил по достоинству одного человека, который для Польши в этот роковой год — 1981-й — стал спасителем отечества. Этот человек видел в анархии, с которой Андропов связывал все надежды в разрешении польской проблемы, главную угрозу для своей страны. «Покончить с анархией, и тогда Польша сможет противостоять «старшему брату — России» — такова была задача, которую он поставил перед собой.

Этим человеком был генерал Ярузельский.

Андропов не придал значения двум примечательным фактам в политической жизни Польши в этот бурный год: в феврале генерал Ярузельский стал премьер-министром, сохранив за собой пост министра обороны, а в октябре 1981 года был избран Первым секретарем Центрального комитета Польской объединенной рабочей партии. Подобного в «социалистическом лагере» Восточной Европы за всю его историю не было никогда. Если бы Юрий Владимирович Андропов (или его помощники) удосужился заглянуть в свод законов Польской Народной Республики, он бы обнаружил там прелюбопытнейший факт. А именно: Комитет обороны Польши состоит из трех человек: Первого секретаря правящей партии, Председателя Совета министров и министра обороны. Не удосужился. А зря… Теперь, в октябре 1981 года, Комитет обороны Польши состоял из одного человека — Войцеха Ярузельского. По существу, военный диктатор был уже налицо. Дело оставалось за малым: взять власть. Надо сказать, что для этого в хаосе и сумятице бурных политических столкновений и уличных беспорядков немногословный и непроницаемый генерал сделал немало: вводом лояльных ему высших чинов армии в правительственный кабинет и политбюро, по существу, поставил их под свой контроль, создал специальные вооруженные отряды для борьбы с анархией и коррупцией, оставил в армии сорок тысяч солдат, подлежавших демобилизации. Наконец, он восстановил культ польских исторических героев Тадеуша Костюшко и Юзефа Пилсудского, которых официальная Москва считала злейшими врагами России. Вроде бы все сделано.

Неожиданно, во всяком случае для советского руководства и лично для Юрия Андропова, гром грянул тринадцатого декабря 1981 года. Это был день польского восемнадцатого брюмера: в Польше произошел военный переворот. Как сообщала на следующий день советская пресса, находящаяся еще в состоянии полушока, «военная хунта во главе с черным генералом Ярузельским захватила власть» (это потом начнется откат, смягчение формулировок, «сближение позиций», поиски компромиссов, жвачка о «единых» задачах в построении справедливого социалистического общества» и проч. и проч.). Тогда же, в декабре, факт был налицо: в Польше действительно к власти пришли генералы, установлена военная диктатура во главе с Войцехом Ярузельским, из всех правительственных структур были устранены лидеры «Солидарности» (некоторые из них арестованы, но вскоре всех выпустили на свободу).

С первых же дней решительно и без лишних слов в стране начала подавляться анархия. Польша постепенно превращалась в военизированный лагерь, способный противостоять советским войскам, если Москва во второй раз попробует решить силой «польский вопрос» в своих интересах.

Напрасно многие западноевропейские и американские эксперты считали, что «переворот Ярузельского» готовился и инспирировался Москвой. Он для советского руководства был такой же неожиданностью, как и для аналитиков западного мира.

Надо осознать неопровержимый факт: польские военные во главе с генералом Ярузельским взяли власть в стране, когда стало ясно, что «Солидарность» не в состоянии (на том историческом этапе) выполнить разработанную ею же программу демократических реформ, не поставив под угрозу суверенитет Польского государства. По существу, в декабре 1981 года революция в Польше из рук рабочих перешла в руки военных. Таким образом, генерал Ярузельский спас свою страну дважды — от вторжения советских войск и создал для польского общества историческую перспективу демократического и независимого развития.

В представлении автора этой книги Войцех Ярузельский является таким же национальным героем Польши, как Тадеуш Костюшко и Юзеф Пилсудский.

…Приход к власти генерала Ярузельского означал сокрушительное поражение Юрия Андропова, первое в его безукоризненной — по внешнему ряду — политической карьере.

Есть, есть за что ненавидеть Главному Идеологу Советского Союза польского генерала!…

…Было шесть часов тридцать пять минут (время московское).

На военном аэродроме в дальнем пригороде Праги светило ласковое солнце, уже довольно высоко поднявшееся в белесом небе.

По трапу Юрий Владимирович спускался в отличном настроении, чувствовал себя бодрым, свежим,— как после долгого, крепкого здорового сна.

Так… Кто там внизу? Толпа изрядная, и в стороне, за оцеплением солдат с белыми ремнями и в белых касках, журналистов — целая туча.

Отлично. Так и должно быть. Все идет как надо. Так кто же… Ага! Густав Гусак, естественно, собственной персоной: приветственный взмах рукой, нечто похожее на улыбку. Вокруг него — ближайшие сподвижники, человек пять. «Кажется, двоих знаю. А это кто? Улыбается до ушей. Да как же я сразу не узнал? Наш посол. Похож на ленивого сытого кота. Разжирел на вольных хлебах». Приветствия. «Добро пожаловать, Юрий Владимирович!», рукопожатия, улыбки; магниевые вспышки, журналисты напирают, их с трудом сдерживают солдаты.

«А что мои молодцы?» Здесь, здесь, они, растворившись в толпе встречающих, образовали вокруг него незримое оцепление.

Они стоят рядом, Густав Гусак, президент Чехословацкой Социалистической Республики («А ведь тоже не без моей помощи на троне») и Юрий Владимирович. Андропов ловит себя на мысли, не совсем понимая, почему она неприятна ему: «Мы с ним одного роста. И, наверное, одного веса. И плащ у него на мой похож…»

— Юрий Владимирович, наш разговор состоится через два с половиной часа…

— То есть как? — перебивает Андропов.

— Меня попросили ваши товарищи…— На лице чехословацкого президента растерянность.

— Да, да! — выныривает рядом Царевский и шепчет, почти касаясь андроповского уха своим длинным носом: — Врачи настаивают.

— Ах, так…— Он уже все понимает: не первый раз. И поворачивается к президенту братской страны: — Хорошо, товарищ Гусак.

— Вам, Юрий Владимирович, необходимо отдохнуть после ночного перелета. Вас ждет небольшая загородная резиденция. Она у нас для самых почетных гостей.

— Хорошо, хорошо…

Они оба идут к машинам по ковровой дорожке, положенной на влажное бетонное покрытие военного аэродрома.

…Теперь кортеж машин — головные, как и в Будапеште, сопровождают эскорт вооруженных мотоциклистов — замыкает медицинский микроавтобус с японским аппаратом искусственной почки.

На зеленом берегу Влтавы перед двумя первыми лимузинами бесшумно распахиваются створы старинных ворот. Довольно долгий проезд по аллеям парка, над которыми сплелись кронами платаны. Впереди возникает усадьба в стиле барокко, чем-то смахивающая на небольшой дворец, правда довольно безвкусный.

— Надеюсь, уважаемый Юрий Владимирович, здесь вам понравится,— Густав Гусак — сама любезность.— Советую воспользоваться бассейном. В нем местная минеральная вода, имеющая целебные свойства.

— Спасибо, мой друг.

Перед Андроповым распахивается дверца машины, один из телохранителей помогает выйти — уже ощущается слабость, дрожат колени, перед глазами возник прозрачный рисунок; змейки, скрученные спиралью, которые движутся рывками, не покидая поля зрения.

«Опять эта змейка. Хреново…»

Однако он видит и со змейками в глазах, что рядом с двумя лимузинами, замершими возле парадных дверей дворца, останавливается микроавтобус и две легковые машины, из которых выходит бригада его врачей.

Рядом с ним оказывается Клавдия Павловна, говорит тихо, дружески, интимно:

— Идите, Юрий Владимирович. Через полтора часа вы будете чувствовать себя абсолютным молодцом.

— Почему же вы не добавите: стопроцентным? — слабо улыбается Андропов.

— Стопроцентным молодцом.

…Рабочая встреча президента Чехословакии Густава Гусака и Секретаря ЦК Компартии Советского Союза, Главного Идеолога страны, члена Политбюро товарища Андропова проходит в Праге, в Старом Городе, в небольшой правительственной вилле, в стиле и обстановке которой начисто отсутствуют все официальные, помпезные, партийные приметы («Что он, сговорился с Кадаром, что ли?»). В небольшом уютном зале, главная достопримечательность которого — беккеровский рояль,— их только двое; из окон широкая, чарующая панорама Праги, утонувшей в нежно-голубоватой дымке. Андропов бодр, собран, на щеках появился легкий румянец.

Густав Гусак в сосредоточенном молчании выслушивает почти слово в слово то, что Юрием Владимировичем в Будапеште было сказано Кадару о состоянии здоровья Брежнева, о скором неизбежном уходе его на пенсию, что труднейшую ношу руководства страной в сложившейся ситуации вынужден принять на себя он, и:

— Я рассчитываю на понимание и поддержку чехословацких товарищей.

— Безусловно,— только и промолвил Густав Гусак.

А теперь второй важный тезис, который должны знать лидеры социалистических стран Восточной Европы (и весь мир):

— Наверняка я не сделаю для вас открытие, сказав, что советская экономика находится в катастрофическом состоянии. И моя первая задача — остановить сползание страны в пропасть… Буду называть вещи своими именами… В пропасть экономического краха…

— У нас в экономике подобные проблемы,— живо откликнулся чехословацкий президент.— Мы неотделимы от вас, плывем на одном корабле. Каким образом, Юрий Владимирович, вы собираетесь поправлять положение?

«Что за бестактный вопрос, кретин! Сколько ни дрессируй вас…» Затягивается пауза. От напряжения у Андропова на носу выступили бисеринки пота

— Мною на предприятия провальных отраслей производства будут посланы талантливые и честные офицеры из армии и органов государственной безопасности. Это первый шаг, а там посмотрим. На стабилизацию в экономике, на то, чтобы отвести ее от пропасти, на краю которой она балансирует, мне, как минимум, необходимо два года. («Вот это основное! Это должны уяснить западные лидеры».) Два года международной стабильности и спокойствия.

Густав Гусак молчал…

…Проводы, рукопожатия, формальные краткие речи, напор корреспондентов (для них абсолютно безрезультатный), небольшая усталость, но никакой слабости («Я чувствую себя превосходно!»); разбег десантного самолета по бетонной полосе, взлет. Курс — на Берлин.

…Он лежит на тахте в своем воздушном кабинете, укрывшись пледом. Чувство удовлетворения, исполненного долга, но что-то скребет на душе.

За круглыми иллюминаторами — облака, облака.

Московское время — девять часов сорок минут.

«Что в Москве?… Отвлечься, отвлечься от московских проблем! Все, что нужно, сделано, и я там сейчас не нужен».

Юрий Владимирович лежит на тахте, закинув руки за голову, смотрит в белый потолок — на нем играют голубые и солнечные блики. Мелкое подрагивание самолета действует убаюкивающе.

«А Густав Гусак — умница. И — деликатен, интеллигентен. Впрочем, прежде всего — осмотрителен, напуганно-осторожен: ни одного вопроса о шестьдесят восьмом годе, никаких воспоминаний о тех событиях, как будто я к ним не причастен. Но ведь он-то знает!…»

Вот почему неспокойно на душе — от воспоминаний, если им дать толчок, не уйти. Пора бы к этому привыкнуть; для воспоминаний нет времени, они рядом, всегда в тебе, только лежат под спудом, этим камнем самосохранения. Но стоит обстоятельствам сдвинуть его хотя бы чуть-чуть — и в образовавшуюся щель воспоминания, обретая иллюзию сегодняшней реальности, вырвутся наружу…

… «Пражская весна» 1968 года: в Чехословакии реформаторское правительство Александра Дубчека; социализм с человеческим лицом. Но есть все основания сделать вывод, анализируя события, происходящие в «братской стране», что конечная — пока скрытая — цель восставших, правда, без всякого насилия чехов и словаков («бархатная революция») — выход государства из социалистического лагеря и военного Варшавского пакта. Во всяком случае, к такому выводу приходят аналитики из КГБ: в Чехословакии повторяются венгерские события 1956 года, мы теряем страну, спасет положение только масштабная военная акция! Подавить контрреволюцию можно и нужно, притом немедленно, силой грозного советского оружия.

Зададимся вопросом: зачем все это нужно нашему загадочному герою? Председатель КГБ спасает от развала социалистический лагерь? Нет. Он прекрасно знает, что «контрреволюция» в Чехословакии — блеф, там пришло к власти «другое» правительство, но его члены — коммунисты. Правда, коммунисты новой формации, они действительно намереваются строить в своей стране «социализм с человеческим лицом» (наивные идеалисты! — с горечью приходится воскликнуть). Они и не думают покидать социалистический лагерь, рвать дружеские отношения, с Советским Союзом: другое дело — строить их на новой, равноправной основе. И все это доподлинно известно Андропову. Так в чем же дело?

Все элементарно, все просто, как мычание, дамы и господа, леди и джентльмены, а также уважаемые товарищи. После своей «победы» в Венгрии, высоко оцененной Никитой Сергеевичем Хрущевым и остальными членами Политбюро (разве что за исключением «серого кардинала» Суслова — обидчив, обидчив старец — и мстителен), после того как политическая карьера Юрия Владимировича резко пошла вверх, а также возрос его авторитет среди правящей партийной элиты, им была поставлена цель — уверяю вас, именно тогда: верховная власть в стране. Для этого надо доказывать только одно: в труднейших ситуациях, когда надо спасать страну, коммунистическую идею, «социалистический лагерь»,— ты поступаешь решительно, умело, находишь оптимальные варианты действий — и побеждаешь. Побеждаешь, опираясь на силу. Ну а если этих ситуаций нет — их надо умело создать.

И разве «контрреволюция» в Чехословакии в 1968 году, эта чертова «пражская весна» не почва, на которой, посеяв правильно подобранные зерна, можно будет собрать нужный урожай?

— Товарищи, ситуация крайне опасная. Информация, которой я обладаю, свидетельствует об одном: мятеж ширится по всей стране, антисоветские настроения захватывают все новые слои населения, контрреволюция вооружается. Еще и еще раз говорю вам: только вводом войск в Чехословакию мы предотвратим катастрофу. Ведь вы не хотите вторую венгерскую трагедию?

Внимательно слушают Председателя КГБ члены Политбюро, покряхтывает Леонид Ильич Брежнев. Все остальные молчат, поглядывая на него.

— Но, товарищ Андропов…— наконец говорит глава Советского государства.— Уж больно не похожа сегодняшняя Чехословакия на ту Венгрию.— «Да, да, не похожа»,— кивают прочие члены Политбюро.— Где факты, подтверждающие контрреволюцию в братской стране? Где вы обнаружили вооруженное сопротивление? — Леонид Ильич разводит руками.— Не будем пороть горячку. Проведем с чехословацкими товарищами переговоры за круглым столом. Думаю, договоримся.— «Договоримся, договоримся»,— кивают члены.— В крайнем случае пойдем на некоторые компромиссы.— «Пойдем! Пойдем!» — чуть ли не хором.

«Ах, вам нужны факты? Доказательства? Ладно! Они будут».

И тут надо сказать прямо: если бы не целенаправленная, иезуитская, но достаточно часто и нагло-лобовая деятельность (не было времени на нюансы и тщательную проработку операций) КГБ в тесном контакте с местной тайной полицией, которой руководили «воспитанники» Лубянки,— не было бы вторжения советских войск в «братскую страну».

Но прежде чем собрать «факты», которые убедят советское руководство в необходимости военной акции против взбунтовавшейся Чехословакии, Андропов должен решить одну очень сложную задачу: учитывая опыт Венгрии, он понимает, что нельзя допустить прямого военного столкновения советских войск с чехословацкой армией: начнется война, в которой весь народ, судя по настроениям общества, поддержит армию, встанет на защиту своей страны. Это будет именно народная война, которая погрузит страну в кровавый хаос, и конец ее непредсказуем. Есть только один выход: парализовать армию Чехословакии, создать ситуацию, при которой ее сопротивление было бы невозможно.

И разрабатывается масштабная провокация — не откажешь Юрию Владимировичу в коварстве, вероломстве и изощренности ума: чехословацкая армия получает секретный приказ Верховного командования Вооруженных сил стран Варшавского договора. В нем говорится: «По полученным агентурным данным возникла реальная угроза странам социалистического содружества со стороны вооруженных сил ФРГ, которые будут поддержаны военной мощью НАТО. В этой связи «произвести концентрацию своих сил вдоль границы с Западной Германией и тем самым обеспечить оборону Чехословакии и всего лагеря социализма».

В течение месяца, с пятнадцатого июля по пятнадцатое августа 1968 года, происходит передислокация чехословацкой армии — одиннадцать дивизий (всего их двенадцать) занимают оборонительные рубежи на своей западной границе, вызывая удивление и крайнюю озабоченность у правительств европейских стран, прежде всего у Западной Германии.

Пятнадцатого августа «необъяснимая» (с позиций здравого смысла) военная операция завершается. На нее ушел ровно месяц.

Шестисоттысячной советской армии при поддержке семи тысяч танков для достижения поставленной цели потребовалось пять дней: сметая все на своем пути, в том числе в социалистическом отечестве по причине безобразного состояния дорог, в ночь с двадцатого на двадцать первое августа «дружественные войска» несколькими колоннами пересекли советско-чехословацкую границу, вторгшись в пределы «братской» страны.

Но пока двадцатое августа еще не наступило, чешская армия движется к западным границам спасать социалистический лагерь. Члены Политбюро во главе с Генеральным секретарем еще колеблются: вводить ли войска? А КГБ между тем собирает «факты», создавая для них соответствующие ситуации.

И одна акция «людей Андропова» и их чехословацких подельников весьма конкретна: первым из новых руководителей Чехословакии агентами КГБ арестовывается министр обороны страны Мартин Азура. Профилактическое мероприятие: дабы не успел отдать приказ армии оказать сопротивление — ведь день (вернее, ночь) икс близка…

Между тем армия Чехословакии движется к своим западным границам. Советские генералы ждут тайного приказа для внезапного блицброска: «чехословацкая операция» тщательно разработана, но пока в ее детали не посвящены ни члены Политбюро, ни члены правительства. «Так, есть кое-что. Заготовки. На всякий случай».

(Из воспоминаний председателя Национального собрания Чехословакии Йозефа Сморковского: «Я могу сказать, что до половины двенадцатого ночи двадцатого августа я никогда раньше не слышал ни прямо, ни через второе лицо, что они решили войти на нашу территорию и занять нашу страну».

Из выступления первого секретаря ЦК Коммунистической партии Чехословакии Александра Дубчека накануне советского вторжения: «Как вы, товарищи, вообще можете думать, что братская социалистическая страна нападет на нас?»)

Кстати, КГБ для «внутреннего пользования» запустило «утку», что советские войска вошли в Чехословакию за два часа до того, как это собиралась сделать армия ФРГ, тем самым сорвав планы поджигателей войны. В атмосфере нагнетания слухов о пока подпольных действиях контрреволюции, которую, правда, никто в глаза не видел, при начавшихся ночных арестах сторонников «социализма с человеческим лицом»,— в этой противоречивой взрывоопасной обстановке начались переговоры правительственных делегаций СССР и Чехословакии в пограничном словацком местечке Чиерне-над-Тиссой. Делегацию Советского Союза возглавил Леонид Ильич Брежнев.

А накануне переговоров ведомством Андропова и членам Политбюро, и лично Генеральному секретарю, и советской общественности, и ошеломленной Чехословакии — всему миру были представлены «неопровержимые факты» действий контрреволюции и подготовки ею свержения социалистического строя.

Вот эти факты.

В нескольких областях Западной Украины распространяются листовки,— по утверждению советской пропаганды, отпечатанные в Чехословакии,— в которых звучит призыв отторгнуть Закарпатскую Украину и присоединить ее к Чехословакии; чехи и словаки придут с оружием в руках на помощь к братьям украинцам, когда начнется справедливая борьба с москалями. (Кстати, эту листовку, как вещественное доказательство, во время переговоров в Чиерне-над-Тиссой, предъявляет чехословакам украинский вождь Петр Шелест, а на следующий день он вынужден приносить извинения: простейшая экспертиза разоблачает фальшивку.)

Недалеко от города Соколова, в Северной Баварии, обнаружен склад американского оружия, секретно переданного янки для чехословацкой контрреволюции. Правда, очень скоро устанавливается: оружие действительно американского производства, но смазка на нем из Восточной Германии, и рядом обнаружены рюкзаки, в которых контрреволюционное оружие было доставлено и, очевидно, в спешке брошенные, на них русские надписи. Но это уже досадные мелочи. И вторая часть информации далеко не до всех доходит, и уж точно не достигает ушей членов Политбюро…

Поступает убийственное сообщение: разведкой Восточной Германии перехвачено письмо директора Еврейского центра по расследованию преступлений нацистов в Вене Симона Визенталя; в нем содержится информация, что — страшно подумать! — «пражская весна» — дело рук сионистов, получивших поддержку в осуществлении своего коварного замысла у империалистических кругов Соединенных Штатов Америки. Нелепость выдумки очевидна, и на Западе эта чушь даже не опровергается. А в Кремле и в определенных кругах советской общественности верят, преисполненные патриотического гнева: антисемитизм — болезнь, поражающая разум.

…Два человека Андропова делали всю эту «грязную работу» (естественно, в их подчинении была целая армия тайных агентов, «бойцов невидимого фронта» обеих стран) — посол Советского Союза в Чехословакии Степан Червоненко и офицер КГБ, наверняка высокого ранга (появлялся он на людях в штатском), Иван Удальцов. Оба были на виду, действовали почти открыто, их хорошо знали в правящих кругах страны и с ними связывали всю разнузданную кампанию по созданию «контрреволюции» в Чехословакии.

(Из воспоминаний Йозефа Сморковского: «На переговорах в Чиерне-над-Тиссой я говорил главе Советского государства:

— Товарищ Брежнев, эти двое представителей Советского Союза оказывают нашей дружбе медвежью услугу. Вас неправильно информируют. Поедемте к ним, товарищ Брежнев, в Прагу, в Брно, в Пльзень, в Братиславу, выбирайте, куда хотите. Мы поедем с вами. Увидите, как наш народ поддерживает коммунистическую партию, социализм, дружбу с Советским Союзом. Поезжайте и убедитесь сами: имеющийся у вас материал, свидетельствующий о якобы существующей контрреволюции в нашей стране,— это собранные отовсюду сплетни, мелочи и фальшивки. Он не поехал…»)

Руководители Чехословакии не знали, что товарищи Червоненко и Удальцов лишь прямые исполнители (особенно последний) того, что предписано им Главным режиссером начавшейся исторической драмы — Председателем КГБ Юрием Владимировичем Андроповым. И режиссер-постановщик не где-то в московском далеке, не в своем кабинете на Лубянке. Когда началась подготовка «чехословацкой операции», Андропов несколько раз инкогнито появлялся в Праге, а в решающие дни советского вторжения находился там постоянно, лично руководя действиями своей «невидимой» и видимой армии. Один из тайных кабинетов Главного режиссера находился в доме на Бортоломейской улице, в котором размещалась штаб-квартира чехословацкой госбезопасности — там клокотал котел с кровавым варевом: составлялись списки «контрреволюционеров», подлежащих немедленному аресту, фабриковались «дела» на неугодных лиц, разрабатывался план молниеносного ареста руководства страны и партии во главе с Александром Дубчеком, готовились новые «акции» чехословацких врагов социализма. Режиссер ставил масштабный исторический спектакль, точнее сказать, историческую трагедию, но сам был невидим.

(Из интервью журналу «Шпигель» бывшего майора КГБ Станислава Левченко, ставшего невозвращенцем в 1979 году: «Андропов очень скрытный человек. Он не стремится к тому, чтобы о нем вообще было что-либо известно, предпочитая оставаться непроницаемым. Даже в своей работе,— хотя всеми операциями руководит лично он, все, что происходит в КГБ, делается только с его ведома и под его руководством, он часто предпочитает оставаться в тени, предоставляя техническую сторону дел своим помощникам».)

Переговоры в Чиерне-над-Тиссой не дали положительных результатов: перевесили «факты», предоставленные ведомством Юрия Андропова о «контрреволюции» в Чехословакии, помноженные на имперские амбиции кремлевских вождей. Андропов победил. Но это была нелегкая победа. При голосовании на Политбюро — «вводить — не вводить» — голоса распределились так: семь — «за», пять «против». Согласитесь: дальнейшая карьера нашего триумфатора висела на волоске — еще бы один голос «против» — и все бы могло измениться: шесть на шесть… Но и это истина: у истории нет сослагательного наклонения.

Наступила ночь с двадцатого на двадцать первое августа 1968 года. Свершилось! И обратного хода не будет. Мой сумрачный герой может торжествовать: он действительно победил.

Не важно, что потом события в исторической трагедии развивались не совсем так, как в написанной пьесе. Например, не удалось арестовать правительство завоеванной страны, посадить на скамью подсудимых и устроить показательный судебный процесс (учиться, учиться у Иосифа Виссарионовича!), Александру Дубчеку — уготовить судьбу Имре Надя: под давлением многих обстоятельств советское руководство и лично товарищ Брежнев (которые теперь действовали — куда деваться? — почти под диктовку Председателя КГБ) вынуждены были «политических преступников», привезенных в Москву, превратить в «участников переговоров». Лишь один из высоких пленников, председатель Народного фронта Чехословакии Франтишек Клигель отказался принимать участие в этом недостойном спектакле. (Свидетельство члена арестованного чехословацкого правительства Зденека Млынаржа: «…И Франтишек был прав. Как подтвердило будущее, его поведение гораздо точнее отвечало ситуации, чем наше: нас ведь действительно шантажировали, но мы тешили себя иллюзией, будто мы все еще политики, с которыми ведут переговоры политики другой страны».)

Тем не менее и на этот раз дело было сделано. И если Венгрию Андропов превратил в безмолвное кладбище, то Чехословакия после его «плодотворной деятельности» снова была загнана в барак социалистического лагеря, с теми порядками, которые были милы кремлевским сидельцам.

…Но чехословацкий барак остался бурлящим и непокорным.

Я, автор этого повествования, через год, весной шестьдесят девятого, попал в Чехословакию с туристической группой из Тулы, в которой в ту пору жил и работал. Я оказался в клокочущей, бурлящей митингами Праге, увидел на улицах и площадях лица людей, полные страсти и вдохновения,— не сдадимся! Будем бороться! Я не раз в разных обстоятельствах испытал на себе ненависть и презрение к нам, русским. На отеле, в котором мы жили, недалеко от Вацлавской площади, каждую ночь появлялась огромная надпись: «Русские, мы вас любили!» Днем ее стирали, наутро она была на месте: «Русские! Мы вас любили!…» Высшего национального позора я не испытывал никогда.

Мы оказались опять в Праге, совершив поездку по стране, когда со всех постов снимали Дубчека. С утра была какая-то загородная экскурсия, мы возвращались в столицу непокоренной Чехословакии во второй половине дня. На перекрестках шоссейных дорог — советские и чехословацкие танки. Нас обгоняют крытые машины, в них наши солдаты — растерянные, хмурые лица. В Праге, на улицах и площадях,— возбужденные, кипящие толпы людей, полицейские машины, отряды солдат, и советских и чехословацких. В номере отеля включаю телевизор — выступает Александр Дубчек, он что-то страстно говорит соотечественникам, слезы стоят у него в глазах. Невозможно смотреть, невыносимо. Какой наш позор, какое горе…

Я выхожу на улицу. Напротив отеля в окне дома на третьем или четвертом этаже выставили телевизор, и звук многократно усилен какой-то техникой: голос Александра Дубчека звучит громко, резко.

Перед домом собирается толпа, людей все больше и больше. Кто-то поднимает над головой большой портрет руководителя чехословацких коммунистов.

— Дуб-чек! Дуб-чек! — скандирует толпа,— Дуб-чек! — катится над улицей, которая уже заполнена народом.

Он говорит, я слышу в его речи слово «русские» — и вдруг все, кто стоит рядом со мной, разом поворачиваются к отелю, в котором мы живем (в нем традиционно останавливаются туристы из Советского Союза).

— Рус-ские, до-мой! — скандирует толпа, и громкое грозное эхо катится над ней.— Рус-ски-е! До-мой!…

Над головами еще портреты тех лидеров страны, которых ведомство Андропова объявило контрреволюционерами и врагами социализма. Плакаты, плакаты, плакаты… На одном, огромном, его держат парень и девушка, по облику явно студенты, написано по-чешски и по-русски: «Да здравствует свобода!»

…Если даже до этого часа ничего не знать о стране, в которой ты живешь, не задумываться о режиме, поправшем ее, достаточно только этого часа невольного участия в драматическом стихийном митинге в оккупированной, но непокоренной Праге, чтобы прозреть.

В 1968 году я ничего не знал о демонстрации двадцать пятого августа на Красной площади восьмерых настоящих граждан нашей страны, ее патриотов, в защиту Чехословакии. С этой демонстрации, собственно, и началось диссидентское движение в Советском Союзе: о ней, естественно, промолчали средства массовой информации Советского Союза, а по «вражеским голосам» я о ней не услышал, пропустил.

Весной 1969 года, вернувшись из Чехословакии, я не находил себе места — мне было мало кухонных разговоров и рассказов об увиденном и пережитом друзьям (только самым близким друзьям…) — я искал возможности хотя бы что-нибудь сказать своим согражданам о Чехословакии, увиденной мною, и о том, кто мы там. Сказать прямо не было никакой возможности. Мне удалось совсем-совсем немного… В тульской комсомольской газете «Молодой коммунар» я опубликовал серию очерков «Крымские записки», которые начал писать той же весной, находясь в Коктебеле, под Феодосией. Вот отрывок из очерка «У Айвазовского»:

«В Феодосийской галерее я был несколько раз, в разные годы, и всегда поражала меня одна картина. Не только мастерством исполнения, но и замыслом. «Наполеон на острове Святой Елены» — так называется она.

…У крутых скал бушует огромный могучий океан. Величественные валы, в пене и брызгах, идут на пустынный остров. Океан, обрывистые дикие берега, хмурое небо. И на утесе крохотная одинокая фигурка в характерной позе: на высокий лоб надвинута треуголка, руки скрещены на груди, правое колено немного выставлено вперед. Император Наполеон, бывший властитель Европы, мечтавший силой оружия положить к своим ногам весь мир, перед лицом вечной стихии. Как он ничтожен рядом с мудростью и силой океана! Крах честолюбивых мечтаний, печальный финал, казалось бы, такой блистательной жизни. Для меня Наполеон никогда не может быть исторической личностью, достойной восхищения, я не понимаю гения, избравшего войны, насилие и убийства путем к намеченной цели. Тем более когда достижение этой цели, пусть даже совпадающей с понятием социального и политического прогресса на данном этапе исторического развития, связано с подавлением и узурпированием военной мощью других стран и народов. Думаю, что именно так воспринимал воинственного императора Айвазовский, и это восприятие нашло пластическое воплощение в полотне «Наполеон на острове Святой Елены». Великая картина!» («Молодой коммунар». 21.4.1969.)

Поняли мои читатели подтекст этих сентенций в контексте времени, в котором мы жили тогда? Думаю сейчас, что если и поняли, то единицы…

…Юрий Владимирович Андропов тряхнул головой, стараясь прогнать воспоминания: «Все, все! Хватит! Опять замелькала эта загадочная змейка перед глазами — повышается давление. Ну, хорошо… Только это… Ведь кто сейчас об этом знает? Узкий круг посвященных. И круг этот становится все безлюдней. И он, истукан с нечленораздельной речью. Впрочем, тогда он еще не был истуканом».

Как не вспомнить? Но какое тяжкое, мучительное воспоминание! Не удалось, не сумел переломить…

…На танках, входивших в Чехословакию в 1968 году, на их башнях, были две белые полосы — для того, чтобы советская авиация с воздуха не спутала свои бронированные машины с другими (допускались две возможности: или «братская страна» окажет вооруженное сопротивление, и возможен вариант танковых боев, или войска НАТО войдут в Чехословакию, в которой, по их понятиям, «попираются права человека»,— и тогда сражения танковых армад неизбежны… Того и другого, как известно, не случилось).

Но по-разному были нанесены эти белые полосы на башни советских танков: на одних — две параллельные линии под небольшим углом по ходу машины — и им надлежало войти в Чехословакию. На других башнях белые полосы пересекались крестом, и танкам с этими белыми крестами был предписан иной маршрут, вернее, дальше, через Чехословакию, в другую страну…

В самый разгар советского вторжения в Чехословакию на даче Леонида Ильича Брежнева появился Председатель КГБ (он только что прилетел тайно из Праги и ночью намеревался туда вернуться). На террасе, где вождь Советского государства подремывал в удобном плетеном кресле, их было двое.

— Леонид Ильич,— сказал Андропов,— Появилась уникальная возможность, которую нельзя упустить ни в коем случае.

— Какая возможность?

— Через несколько дней с контрреволюцией в Чехословакии будет покончено. Армия исполнила свой интернациональный долг.

— Так. И что дальше? — От полудремоты Брежнева не осталось и следа.

— В несколько дней, крайнее в течение двух недель, мы можем покончить с режимом Тито в Югославии и вернуть страну в социалистический лагерь и в Варшавский пакт.

— Что?…— Мохнатые черные брови в изумлении поползли на лоб,— Что?…

— Вот, Леонид Ильич, тщательно подготовленный и в деталях проработанный план, где учтены все нюансы и возможные непредвиденные обстоятельства.— Андропов положил перед ошеломленным главой сверхдержавы и Главнокомандующим всеми Вооруженными Силами внушительных размеров папку.— Другой такой уникальной возможности не будет. Приказ — и через несколько часов стремительного броска наши танки в Белграде. И — надо спешить. Для согласований в Политбюро нет времени, дорог каждый час. Как говорят у нас в народе, куй железо, пока горячо. Скажем, в течение часа или двух вы изучаете наши разработки, подписываете…— Андропов щелкнул пальцами по кожаной папке.— И сегодня же ночью или завтра на рассвете операция начинается!

— А Запад? — тихо спросил Брежнев.

— Запад проглотит! — воспрянул Председатель КГБ.— В том-то и дело! Повторяю: другой такой ситуации не будет. Запад в шоке… И пока он в шоке… Вы знаете, какой приказ приняло правительство ФРГ? — Брежнев молчал.— Вернее, это жесткая рекомендация. Всем водителям автомобилей на дорогах, ведущих к чехословацкой границе, за десять километров от нее вечером и ночью гасить фары. Дабы мы не приняли их за военные колонны, идущие на помощь контрреволюционерам. Каково? Так когда же, как не сейчас?

— Нет,— твердо сказал Брежнев, отодвигая от себя папку с чудовищным планом.

— Но… почему? — Голос Андропова сорвался.

— Вы хотите, Юрий Владимирович (тогда они были еще на «вы»), чтобы с моим именем потомки связывали начало третьей мировой войны? Нет!

И Леонид Ильич Брежнев, тяжело поднявшись из плетеного кресла, больше ничего не сказав, покинул террасу.

…Нечто похожее на стон вырвалось у Юрия Владимировича сквозь плотно сжатые побелевшие губы. И опять появился озноб. Холодно.

«Глупец, глупец! Если бы он меня послушал тогда! Перевес в Европе был бы на нашей стороне. Можно было бы снова начинать во Франции и в Италии. А там…»

Решительно, торопливо постучали в дверь.

«Царевский».

— Входите, Илья Евгеньевич.

На лице первого помощника Председателя КГБ было беспокойство пополам с явным испугом:

— На связи Камарчук. У него для вас срочное сообщение. Перевести на ваш телефон?

Андропов резко поднялся, отбросив мохеровый плед.

— Я же сказал ему…— В голосе Главного Идеолога прорвалась ярость. Но он тут же взял себя в руки.— Я же сказал Василию Витальевичу: сам свяжусь с ним,— Теперь Андропов говорил спокойно, ровно и устало.— Он знает, что ему делать, от и до. Вот и пусть делает свое дело. Идите и так ему и передайте.

— Слушаюсь, Юрий Владимирович.— Царевский повернулся к двери.

— Постойте! — В голосе воздушного путешественника опять появились нотки если не ярости, то негодования.— Скажите товарищу Камарчуку, что от успешного завершения дела зависит его карьера. Ну… не в такой прямой форме. Найдите более… мягкую формулировку этой мысли.

— Будет сделано. Формулировку найду.

— Да! Илья Евгеньевич, когда нас принимают в Берлине?

Царевский взглянул на ручные часы.

— Сейчас одиннадцать десять. В Берлине расчетное время посадки двенадцать двадцать пять. То есть лететь еще один час пятнадцать минут.

— Хорошо, Илья Евгеньевич. Ступайте. Снимите с телефона Василия Витальевича. Он там, наверное, нервничает.

Царевский бесшумно исчез.

«Все. Собраться. Немцу я скажу третий тезис. Он плавно вытекает из второго. Собраться… А сейчас — принять горячий душ».

…Было без четверти тринадцать часов (время московское), когда десантный самолет с Андроповым и его спутниками на борту совершил посадку на засекреченном аэродроме той части Берлина, который был столицей Германской Демократической Республики. Это был правительственный аэродром.

В Берлине шел осенний, монотонный, беспросветный дождь. Спускаясь по трапу, Юрий Владимирович был неприятно удивлен, увидев солдат в парадной форме, замерших по команде «Смирно!» и готовых к ритуальному церемониальному прохождению.

«Черт бы побрал этого Эриха! Мне с ним придется шествовать мимо этих оловянных истуканов. Ведь договорено было: при встрече никаких протокольных хреновин. Не могут немцы без маршей, парадов, печатанья строевого шага. В крови, что ли?»

Над Андроповым стремительно распахнулся огромный черный зонт, громко щелкнув, и от этого звука Юрий Владимирович вздрогнул, екнуло сердце.

«Олухи! Наверняка этот идиотский зонт отечественного производства, по «спецзаказу».

Зато зонт наполовину закрыл толпу встречающих.

«И прекрасно! По крайней мере, не все эти рожи на виду».

По зонту над головой барабанил дождь.

Невидимый оркестр грянул воинственный марш.

«Или это их гимн? Скорее! Скорее покончить со всей этой суетой». Рукопожатия, заученные улыбки, краткие речи, какая-то сумятица и давка за спиной: «Господин Андропов, чем объясняются ваши встречи с лидерами трех стран? Какова причина?» («А пошел ты…») Откуда взялся этот кретинский плакат? «Пламенный привет от немецких рабочих верному ленинцу товарищу Андропову!»

«Господи! Сколько же кругом идиотов!»

— Расступитесь, товарищи! Расступитесь! Прошу, Юрий Владимирович!

…Вереница правительственных машин на бешеной скорости мчится по мокрым, серым улицам Восточного Берлина, естественно, в сопровождении мотоциклистов, периодически издающих пронзительные сирены.

«Хоть ума хватило не согнать трудящихся на улицы для торжественной встречи. И за то спасибо. Где же состоится моя беседа с Первым секретарем Социалистической единой партии Германии, Председателем Государственного совета и главой Германской Демократической Республики? А, все равно. Лишь бы скорее все это закончить.— И, прорвав волевую преграду, в сознании вспыхивает вопрос, написанный раскаленными красными буквами: — Что в Москве? Как там?… Скорее, скорее все закончить здесь и… Нет, сначала позвоню. Позвоню, когда вылетим из Берлина. Или нет… Когда приземлимся у себя».

…Машина сбавляет ход, кортеж черных лимузинов появляется на площади, абсолютно пустой, перед огромным помпезным, давящим своей каменной мощью зданием Центрального Комитета Социалистической единой партии Германии.

«Значит, он выбрал для аудиенции свой партийный кабинет. Что же, резонно».

Мраморные лестницы, пустые залы, аскетическая скромность интерьеров, безлюдье.

И наконец, огромный прохладный кабинет: письменный стол похож на теннисный корт; портреты вождей всех братских коммунистических партий.

— Прошу, товарищ Андропов. Вот мы и одни.

Правда, в кабинете присутствуют четверо — беседа идет через переводчиков, геноссе Эрих Хонеккер не знает русского языка, а если и знает, то «отшень, отшень плёхо»; во всяком случае, думает он по-немецки. И все-таки они одни. На переводчиков не стоит обращать внимания — они не люди, а живые механизмы, приспособленные для дела. И — только.

— Итак, мой друг Эрих…

У вождя одной половины немецкого народа округляются глаза: он впервые встречается с товарищем Андроповым. И потом… Раньше ни один высокий лидер Советского Союза не обращался к нему так неофициально, даже товарищ Брежнев.

«Ничего, ничего! — Андропов прямо смотрит в лицо собеседника и еле заметно улыбается.— Ты будешь моим другом. Или не будешь никем».

— Вот какие обстоятельства, мой друг Эрих, побудили меня прибыть к вам…

Далее все повторяется почти синхронно: здоровье Леонида Ильича («Да, да, увы, всех нас рано или поздно ждет пенсия»), ситуация в руководстве страной — тяжкая ноша власти, которую по просьбе товарищей из Политбюро он вынужден взвалить себе на плечи; критическое положение в советской экономике, нужно хотя бы два года стабилизации и внутри страны и…

— Нам абсолютно необходим период международного спокойствия,— вздыхает Юрий Владимирович.

И тут Эрих Хонеккер спрашивает с немецкой прямолинейностью:

— А как же Афганистан?

«Молодец, Эрих! Хороший вопрос. От него я и оттолкнусь — для главного тезиса».

— Поверьте мне: мы, может быть, больше всех заинтересованы в мирном разрешении афганской проблемы. Мы готовы пойти на уступки! Уточню: на почетные уступки. Они возможны при одном непременном условии: Афганистан должен остаться в сфере советского влияния. Будет достигнута такая договоренность с Западом — мы тут же начнем поэтапный вывод войск.

Эрих Хонеккер молчит, наморщив лоб,— он думает.

— Не скрою от вас, мой друг Эрих…— «Вот! Сверхглавное. Основной аккорд. Нота бене!»— Далеко не все члены Политбюро разделяют эту мою…— на слове «мою» сделано ударение,— точку зрения. Да и в ЦеКа партии у меня еще много врагов. Поэтому, как политический лидер страны, я не могу сделать односторонние уступки. Первым эти уступки должен сделать Запад. И — я отвечу на них. Но не сразу. Через год. Может быть, через два. В зависимости от того, как будут развиваться события.

По лицу Хонеккера Юрий Владимирович читал: «Немчик начинает понимать. Он, похоже, допер до того, в чьих руках сейчас в Москве реальная власть. Что же, пора!»

— И я, товарищ Хонеккер, очень надеюсь, что руководство ГДР и лично вы поддержите меня в ближайшее время, которое, судя по всему, будет решающим для судьбы Советского Союза и всего социалистического лагеря.

Глаза первого коммуниста Германии воинственно сверкнули. Юрий Владимирович совсем бы не удивился, если бы Эрих Хонеккер сейчас вскочил, вскинул руку в фашистском приветствии «Хайль!» и гаркнул бы: «Яволь!»

Но хозяин кабинета только сказал тихо и твердо:

— Мы вас поддержим, товарищ Андропов.

«Все! Все!… Домой».

…Краткий товарищеский ужин, тосты и здравицы (Юрий Владимирович ни к спиртному, ни к изысканной еде почти не притрагивался); стремительная езда на немецких «членовозах» по берлинским улицам (дождь разошелся еще пуще, и город казался особенно мрачным и неприветливым).

Аэропорт. От машин полицейские теснят огромную толпу журналистов. («Господа! Товарищи! Встречи с прессой не будет!») Черный зонт над головой, по нему барабанят частые дождевые капли. Внял Эрих: проводы неофициальные, никаких протокольных мероприятий. Нет солдат, нет оркестра, минимум официальных лиц. («Главное — вовремя и четко отдать приказ».) Скорее вверх по трапу. В дверях обернуться, сделать ручкой. Так… улыбка. Все!

…Уже лежа на своей тахте под теплым пледом, он ощущает разбег десантного самолета по взлетной полосе. Безмерная усталость. Но и чувство удовлетворения, исполненного долга.

Курс — на Москву. Московское время — пятнадцать часов сорок минут…

…Между тем события в Москве в этот день, десятого сентября 1982 года, разворачивались следующим образом.

Рано утром — Николай Анисимович Щелоков еще и не просыпался — в спальне московской квартиры министра внутренних дел раздался телефонный звонок в аппарате прямой связи с Генеральным секретарем, то есть звонили из канцелярии товарища Брежнева со Старой площади.

Министр в помятой пижаме, пропахшей табаком и потом, неверной со сна рукой схватил трубку телефона.

— Щелоков у аппарата.— «Что-то стряслось». Дурное предчувствие охватило его.

— Здравствуйте, Николай Анисимович.— Голос был официальный, вежливый, но ощущалось в нем напряжение.— Вам надлежит быть в кабинете Генерального секретаря в восемь часов.

— Сегодня? — впав в панику, спросил министр.

— Разумеется.

— Так, может быть, мне сейчас…— Николай Анисимович взглянул на ручные часы, которые лежали на тумбочке, стоящей рядом с кроватью: было без двадцати семь,— подняться к Леониду Ильичу и…

— Генеральный секретарь,— прервали его,— в настоящий момент едет на работу из Заречья в ЦК партии для встречи с вами, Николай Анисимович.

В телефонной трубке тренькнуло, и связь оборвалась.

«Пропал,— подумал министр.— Да что же случилось?»

Ничего конкретного: «Почему? Зачем?» — он предположить не мог, и от этого становилось совсем худо.

…Однако в восемь часов утра пять минут — все-таки опоздал, как ни торопился,— Николай Анисимович Щелоков, подтянутый, напряженный, в генеральской форме, отлично сшитой по его фигуре, появился в кабинете Генерального, сопровождаемый молодым помощником Брежнева, который, доставив министра пред державные очи, тут же удалился.

Леонид Ильич неподвижной глыбой зависал над письменным столом и вид имел хмурый, недовольный, невыспавшийся. Ему явно предстояло сейчас сделать то, чего делать не хотелось, то есть не то чтобы не хотелось, а страшно — но надо. Что надо, он чувствовал инстинктом старого вожака, чью волчью стаю загоняют в квадрат, огороженный красными флажками.

— Доброе утро, Леонид Ильич.— Голос у министра внутренних дел неожиданно осип.

— Не такое уж оно доброе.— Брежнев шевельнулся и опять застыл в своем кресле.— Садись, Николай, сюда, чтобы я видел твои глаза, и слушай. И постарайся не задавать лишних вопросов.

— Я весь внимание, Леонид Ильич.

— Ишь ты! — Генеральный слабо улыбнулся непослушными губами.— Говорить вы все у меня стали мастаки. «Весь внимание…» Так слушай, Николай. Я, как глава государства и Генеральный секретарь нашей партии, отдаю тебе приказ… Смотри, смотри мне в глаза! Отдаю приказ: немедленно, сейчас арестовать Юрия Владимировича Андропова.

— Что?!

— Или давай так… Другая формулировка. В интересах безопасности государства подвергнуть товарища Андропова задержанию… Ну… скажем, на трое суток. А там — поглядим.

— Леонид Ильич! Но… В чем дело? На каком основании?

— Коля! Ты…— Генеральный, наверное от волнения, стал задыхаться и говорил все реже.— Ты задаешь лишние вопросы. Основания тебе нужны? Ты, наверное, не хочешь вылететь из своего кресла? Или того хуже… Голова с плеч покатится… Рыльце-то в пушку?

«У кого оно не в пушку?» — с ненавистью подумал министр внутренних дел. С ненавистью к Андропову. И сказал:

— Но, Леонид Ильич… Такую операцию надо заранее готовить.

Брежнев усмехнулся:

— Тебе ее готовить не надо. Все подготовлено. Ты только отдай приказ.

— Кому?

— Юре.

— То есть моему…

— Да! Да! — уже раздраженно и зло перебил Брежнев.— Твоему первому заместителю генерал-лейтенанту Чаранову.— Генеральный пошлепал губами.— Моему зятю. Прямо отсюда и звони. Там только твоего звонка и ждут.

— Где?…

— Ты, Николай, конечно, телефон штаба своего спецподразделения «Пантера» на память знаешь?

— Знаю.

— Вот и звони туда. Юра там, ждет.

Возникла тягостная, тяжелая пауза.

— Ну? Чего ты? — Брежнев побагровел, на анемичном оплывшем лице как-то особенно резко проступили глубокие морщины. Он кричал, и изо рта летели брызги слюны.— Чего тебе еще? Чего ты тянешь время? Он выезжает на работу без десяти десять. В вашем с Юркой распоряжении час и сорок минут!

— Леонид Ильич.— Голос Николая Анисимовича был тверд.— Я не могу отдать приказ без вашего письменного распоряжения.

И опять возникла пауза.

— Значит, не можешь?

— Не могу…

— Ладно!… Нет времени пререкаться. Я еще с тобой сочтусь. Устное слово Генерального для него ничто… Ладно…

Брежнев выдвинул ящик письменного стола, вынул из него глянцевый лист бумаги с красно-золочеными буквами: «Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза».

Щелоков, схватив лист, быстро скользил взглядом по печатным строчкам: «Министру внутренних дел… в интересах безопасности государства… 10 сентября сего года… произвести задержание на трое суток… товарища Андропова Юрия Владимировича…»

— По какому телефону звонить?

— Вот по этому.

…Леонид Ильич не вникал в то, что говорит министр внутренних дел своему первому заместителю. Или так: вникал и не вникал. Он был удовлетворен. И не без тщеславия думал, правда вяло и расплывчато, потому что только что состоявшийся разговор с Николаем Анисимовичем, его приятелем, другом, единомышленником, соседом наконец, чрезвычайно утомил его. А думал он о том, что очень даже правильно поступил, столкнув лбами Щелокова и Андропова.

Действительно, не откажешь Леониду Ильичу в умении плести интриги: разыгрывать кадровые пасьянсы, осуществлять хитроумные перестановки на шахматной доске, где черные и белые — главные фигуры номенклатуры партийной и государственной,— и все это делать с единственной целью: удержать в своих руках власть, избежать или предотвратить переворот в Кремле и на Старой площади. А что такой переворот возможен, учитывая опыт своих предшественников («Недальновидным, недальновидным оказался Никита Сергеевич!»), товарищ Брежнев не сомневался. И если он в чем-то преуспел за восемнадцать лет своего царствования в «процветающей» советской империи (именно так однажды он охарактеризовал свою страну во Франции, выступая по государственному каналу телевидения: «Советский Союз — процветающая страна» и, скорее всего, был искренен, говоря так, ибо давно не знал, как и чем живут его сограждане), то преуспел Леонид Ильич Брежнев в плетении придворных интриг. Правда, в последние годы появился на самом верху другой хитроумный и, «тут я согласен с товарищем Черненко», опасный интриган. Пора дать ему окорот, права Галя.

Не без основания Леонид Ильич думал, что главная возможность государственного переворота может исходить из двух силовых ведомств: Министерства внутренних дел и Комитета государственной безопасности, ведь оба они располагают своими войсками и, затеяв переворот, могут опираться на военную силу. Поэтому надо держать их на коротком поводке, в состоянии взаимной неприязни и под постоянным контролем. Потому и поселил Генеральный двух силовиков с собой в одном доме на Кутузовском проспекте, в одном подъезде: Щелокова под собой, Андропова над собой, прямо-таки слоеный правительственный пирог. А как же иначе, уважаемые? Доверяй, но проверяй. К тому же на поверхности соседи, приятели, домами дружат, общие чаи-обеды случаются, жены у одной портнихи наряды справляют, чего в спецмагазине из сладкого-соленого заказать, сообща обсуждают. А для прочей номенклатурной публики, да и для ближайших соратников по Политбюро, мнение: вон на какую мощь Генеральный опирается! Милиция, внутренние войска, органы государственной безопасности. Сила!

А самих соседушек очень полезно друг против друга ставить, науськивать, если уж так прямо сказать, по-честному. Каким образом, спрашиваете? Ну, вот вам пример. И Щелокову и Андропову дают звания генералов армии одновременно, то есть, считайте, в один день — указы о присвоении чинов Президиумом Верховного Совета во всех газетах рядышком напечатаны. Справедливо? Решайте сами, уважаемые: КГБ выполняет огромную, сложную, многогранную работу как внутри страны, так и за пределами любезного отечества. Разве сравнишь с милицией, которая с уголовным миром воюет (не очень успешно, надо заметить), нарушителей правил уличного движения нещадно карает, алкоголикам спуска не дает, нет-нет да на тайные притоны налетает, случается, там и какого вора в законе накроют. Все равно, согласитесь, ни в какое сравнение с деятельностью госбезопасности не идет. Уязвлен Юрий Владимирович Андропов? Уязвлен! Да еще как! Волком на соседа по подъезду поглядывает. Пожалуй, надо шаг к некоторому перевесу Председателя КГБ сделать, щелкнуть Щелокова по носу («Ха-ха! Не плох каламбур: по носу Щелокова щелкнуть!»). Извольте! Введу-ка я Андропова Юру в члены Политбюро, а Николаша пусть подождет. Ввели. «Чегой-то ты, Николай, сегодня такой невеселый, не ласковый? Или перебрал вчера?»

А получилось — переиграл Леонид Ильич сам себя. Перестарался. Не заметил, как вроде бы само собой получилось: доложил однажды на Политбюро, как его полноправный член, Юрий Владимирович с фактами в руках (а факты, как говаривал Иосиф Виссарионович, «упрямая вещь»): не справляется милиция с охватившей страну коррупцией и взяточничеством. И тезисы резолюции предложил: переподчинить сферу борьбы с этим двойным злом Комитету государственной безопасности. Тезисы слегка подредактировали, резолюцию дружно приняли. Пришлось и ему руку поднимать: не может же Генеральный быть против борьбы с этими язвами, коррупцией и взяточничеством. И откуда только они взялись? Говорят, узнав об этом решении Политбюро, Николай Анисимович так в своем кабинете зубами скрипел — за дверью слышно было. Потеха!

И посему, дорогие товарищи и соотечественники, сегодня, десятого сентября одна тысяча девятьсот восемьдесят второго года министр внутренних дел расстарается. Считайте, его звездный час. Вернее, день. Ему ли не знать, если что… Если, скажем, на месте Леонида Ильича — товарищ Андропов. Чья первая голова полетит? То-то…

Зевнул Генеральный. Он даже не заметил, как его кабинет покинул Николай Анисимович Щелоков — выполнять державное распоряжение.

«Постарается, постарается Коля. Эх, соснуть бы!…»

…В штабе спецподразделения «Пантера», городок которого уютно — и незаметно, за высоким зеленым забором — расположился в березовой роще на берегу речки Сходня, до центра Москвы езды, если скоро надо, тридцать минут,— молчали все телефоны, и Юрий Николаевич Чаранов нервничал: «Что? Или эта семидесятилетняя дубина упирается? Не может его батя переломить?» Он ходил по комнате — с телефонным блоком, компьютерами, подробными картами Москвы, Московской области, Советского Союза,— ходил большими громкими шагами, и его провожали взглядами еще три милицейских чина высоких рангов, принимавших участие в разработке операции «Захват».

Наконец зазвонил один из телефонов.

«Слава тебе, Господи! Отелился!»

Но это был не Щелоков — докладывал лейтенант Егоров, находящийся в Москве, в районе правительственных гаражей:

— Машина объекта не выезжала, хотя по времени давно пора…

— Этого еще не хватало! — вырвалось у генерал-лейтенанта Чаранова.

— Скорее всего, ее в гаражах и нет.

— Как это нет?

— Я тут узнал… Ребята подсказали: вчера поздно вечером машина была вызвана, и вроде бы в ней объект уехал на свою дачу. Наверное, прямо оттуда…

— «Вроде бы!» — заорал в телефонную трубку первый заместитель министра внутренних дел.— «Наверное». Да у тебя…

Чаранов бросил трубку — звонил красный телефон правительственной связи.

— Да? Это я…

— Доложитесь точно.

— Есть, товарищ министр. Ваш первый заместитель генерал-лейтенант Чаранов у аппарата!

— Я, товарищ Чаранов, отдаю вам приказ: немедленно произвести арест гражданина Андропова и доставить его под усиленной охраной в наше министерство, в мой кабинет. Я буду там.

— Слушаюсь!

— А теперь, Юрий Николаевич,— голос Щелокова утратил командные официальные нотки, зазвучал дружески, почти интимно,— доложите мне кратко о том, как разработана операция. Уложитесь в три-четыре минуты.

Зять Генерального уложился в две минуты.

— Что же,— выслушав своего заместителя, сказал министр внутренних дел без особого энтузиазма; что-то его тревожило,— действуйте, Юрий Николаевич. Ни пуха!

— К черту! — с удовольствием гаркнул Чаранов, бросая трубку.

Он обвел воспаленным взглядом присутствующих.

«Пан или пропал! Некуда ему деваться. Или дома, или на даче. Едет на работу — перехватим в пути на подъезде к Старой площади. Решил почему-либо остаться дома на Кутузовском — возьмем тепленького в постельке».

— Все, товарищи! Приступаем! Приказ получен. Объект едет на работу с дачи.— Юрий Михайлович говорил уверенно, сам убедив себя: «Он на даче. Больше ему быть негде».— До ареста объекта я остаюсь здесь, у меня связь со всеми тремя группами. Буду координировать действия. По коням!

Было восемь часов пятьдесят пять минут.

…Без трех минут девять в кабинете Председателя Комитета государственной безопасности зазвонил один из телефонов. Василий Витальевич Камарчук поднял трубку:

— Я слушаю.

— Докладывает Метеор. Они начали.

— Начинайте и вы.

— Слушаюсь!

…Собственно говоря, план операции «Захват» был разработан Чарановым и его помощниками по самой простой, даже примитивной схеме. Три отряда спецподразделения «Пантера» на легковых машинах должны перехватить объект: или на Кутузовском проспекте, когда он будет следовать из дома, или с дачи (уже когда операция началась, Юрий Михайлович сделал соответствующее распоряжение); или возле здания ЦК КПСС на Старой площади, если объект попытается прорваться на Лубянку, где он, естественно, окажется в безопасности; или, наконец, объект будет задержан при выходе из дома на Кутузовском проспекте, если он там, а по каким-либо причинам первые два отряда окажутся перехваченными на улицах Москвы — такой вариант развития событий предусматривался.

Следует сказать несколько слов о спецподразделении «Пантера». Это засекреченное милицейское формирование было создано министром внутренних дел Щелоковым накануне Олимпиады-80 для «борьбы с терроризмом», как говорилось в соответствующем приказе с грифом «Совершенно секретно». Знали о спецподразделении несколько человек из ближайшего окружения Николая Анисимовича, знал о нем и Генеральный. Кстати, новейшее снаряжение для «Пантеры» закупалось через финскую полулегальную фирму в Канаде и Западной Европе в обход всех натовских эмбарго. И подготовка у ребят была соответствующая: каждый — супербоец, умеющий действовать и автономно и сообща, в любых условиях, с единственной целью: выполнить поставленную задачу.

Но на любую силу всегда найдется сила противовеса, особенно если план противника известен заранее. Во-первых, Юрий Владимирович Андропов с самого начала все знал о «Пантере» и, передавая дела новому Председателю Комитета государственной безопасности, соответствующей информацией о тайном военизированном формировании милицейского ведомства его снабдил. Во-вторых, в распоряжении Василия Витальевича Камарчука был не менее мощный отряд — «Альфа». Его боевикам, тоже образовавшим три группы во главе с опытными командирами, и было поручено пресечь операцию «Захват», и только Камарчуку было известно, что захватывать милицейским парням было некого, но ни офицеры, ни рядовые бойцы «Альфы» об этом не знали.

Беспокоили Василия Витальевича два отряда «Пантеры». Первый, уже появившийся в начале проспекта Мира, как ему только что доложили, и второй, который по Большой Филевской улице должен прорваться на Кутузовский проспект к дому номер двадцать шесть. На Большой Филевской его, конечно, ждут, и все же… И совсем не болела голова у Председателя КГБ по поводу третьего отряда «Пантеры», цель которого — Старая площадь: его возглавляет полковник Берестов, он же Беркут, который и сообщил в КГБ о готовящейся в бронированном кабинете первого зама Щелокова операции «Захват». С Берестовым проблем не будет, он своих людей сдаст по первому приказу.

Итак, все три отряда подразделения «Пантера» в легковых машинах уже в Москве и движутся своими маршрутами. Правда, полковник Раковский, которому поручено со своими людьми как можно быстрее достигнуть дома № 26 на Кутузовском, изменил маршрут: его три «Волги» с мощными спецдвижками мчатся к цели по Малой Филевской, идущей параллельно Большой Филевской, где их ждут в засаде бойцы «Альфы».

Десять часов пять минут. Четыре белые «Волги» и внешне потрепанный микроавтобус желтого цвета уже миновали Рижский вокзал и, превышая скорость, движутся в центр. В машинах бойцы «Пантеры», и этим отрядом командует полковник Тарасов, он в первой по ходу машине.

— Товарищ полковник,— тихо говорит водитель,— проспект совсем опустел. Нет встречных машин.

— Что за чертовщина?

— Гаишники. На двух тачках. Требуют остановиться.

— Останавливайся. Проскочим — они все равно передадут своим,— Тарасов берет трубку телефона, набирает номер.

— Что там у вас? — взволнованный, хриплый голос Чаранова.

— Нас останавливает ГАИ.

— Да какого х…? Жмите дальше!

Полковник Тарасов уже все понял, он молча кладет трубку телефона.

— Тормози,— говорит он спокойно и по рации передает приказ в остальные машины: — Оружия не применять, сопротивления не оказывать.— Встречает недоумевающий взгляд водителя,— Их, парень, будет на каждого из нас по десять.

Все происходит в течение нескольких минут. За это время проспект Мира перекрыт от Рижского вокзала до Сретенки. Из переулков Капельского, Орлово-Давыдовского и Безбожного вырываются десятка три легковых машин, набитых прапорщиками и офицерами войск госбезопасности. Машины берут в каре три белых «Волги» и желтый микроавтобус.

Полковник Тарасов успевает сказать по телефону Чаранову:

— Мы остановлены и окружены. Сопротивление бессмысленно. Жертвовать людьми я не буду.

И в ответ слышит ругань…

Только несколько офицеров войск ГБ в полевых мундирах Советской Армии, остальные, а всего их человек пятьдесят — шестьдесят, в штатском.

Подкатывает большой автобус с затемненными окнами.

— Оружие сдать! Руки за голову! В автобус!

…Юрий Николаевич Чаранов из штаба спецподразделения «Пантера» пытается связаться с полковником Берестовым, который уже должен быть со своими людьми на Старой площади, но связи нет… Первый заместитель министра внутренних дел не знает, что отряд полковника Берестова добровольно, по собственной инициативе, вернее, по приказу полковника, уже сдался подразделению КГБ, которое ждало их у здания Центрального Комитета Компартии Советского Союза.

…И только отряд полковника Раковского достигает своей цели: на трех «Волгах», промчавшись по Малой Филевской улице и, таким образом, оставив с носом засаду «Альфы» на Большой Филевской, они вырываются на Кутузовский проспект по улице Барклая. Вот он, знаменитый правительственный дом.

Машины пролетают под аркой дома — и их встречает… вооруженная охрана Девятого управления КГБ, многократно усиленная предусмотрительным Камарчуком,— на всякий случай. Полковник Раковский настоящий русский офицер, человек чести и долга. У него приказ его министра, санкционированный главой государства: «подвергнуть аресту» Андропова Ю. В. «в интересах безопасности государства».

— Прорываться в подъезд! — приказывает он своим людям.

Завязывается короткая схватка, гремят выстрелы. Но силы слишком неравны. Нет подробностей и деталей этого трагического эпизода, случившегося в Москве утром десятого сентября 1982 года. Потому что — нет свидетелей… Куда-то они все быстро исчезли. Известно только, что убитых не было. Однако во второй половине дня в один из госпиталей КГБ было доставлено девять человек с огнестрельными ранениями разной степени тяжести. Пятеро из них были из подразделения «Пантера», и привезли их под конвоем. Среди раненых был и полковник Раковский. На следующий день он погиб на операционном столе под ножом хирурга.

Кстати, весьма странно сложилась судьба полковника Берестова, он же секретный агент КГБ Беркут. Сразу после событий он был послан на новое место прохождения службы — в пылающий войной Афганистан, и через три недели его «уазик» подорвался на мине в пригороде Кабула. Прав, тысячу раз прав товарищ Сталин, говоря: «Есть человек — есть проблема. Нет человека — нет проблемы».

Остается только добавить, что многие военные, которые были вовлечены в драму этого дня (правильнее сказать, в псевдодраму, потому что охота велась за тенью, за пустотой…), столкнувшиеся в конфликте по воле верховных правителей, в дальнейшем оказались в Афганистане. И среди них, представьте себе, телохранитель дочери Главного Идеолога Ирины Юрьевны Андроповой — он был десятым, которого ранили во время схватки во дворе «правительственного дома», но отвезли его не в госпиталь, а на одну подмосковную дачу, где молодому человеку был обеспечен индивидуальный медицинский уход по высшему разряду, он скоро поправился и тут же был направлен в Афганистан. Он погиб там в звании майора за месяц до кончины человека, который определил его судьбу.

Но события десятого сентября 1982 года провалом операции «Захват» не завершаются.

По Москве ползут слухи о стрельбе на Кутузовском проспекте, быстро распространяясь по огромному городу, и стремительно растекаются по стране.

Председатель КГБ Камарчук осуществляет окончательное подавление мятежа жестко и оперативно: все руководящие милицейские чины, участвовавшие в заговоре, берутся под домашний арест; первый в этом списке — Юрий Николаевич Чаранов. Для всех одна формулировка: «До выяснения обстоятельств не покидать квартиру». Каких обстоятельств — всем ясно. Жилища мятежников берутся под охрану. Но есть еще два человека, которые по законам логики первыми должны быть подвергнуты домашнему аресту: это глава государства и Генеральный секретарь правящей партии Леонид Ильич Брежнев и министр внутренних дел страны Щелоков. Но Камарчук не решается принять такое решение единолично. Вот поэтому он и пытался связаться с Юрием Владимировичем Андроповым, когда тот на десантном самолете завершал свой блицвояж, направляясь в третью столицу «братской страны» — Восточный Берлин.

Но разговора не состоялось. Более того, Царевский говорит ему по телефону с борта самолета:

«Юрий Владимирович сейчас чрезвычайно занят срочной государственной работой. Он сказал, что в ваших руках все полномочия и силы, что он вам полностью доверяет, рассчитывает на вашу мудрость и профессионализм, и от того, как завершатся сегодняшние дела в Москве, зависит ваше сотрудничество…»

«Что значит — «ваше»?» — перебил Камарчук.

«Это значит: его, Юрия Владимировича, сотрудничество с вами, Василий Витальевич».

На этом странный разговор Председателя КГБ со своим первым помощником, сопровождавшим Андропова в не менее странном вояже по трем социалистическим странам, закончился.

«Понятно,— думал Василий Витальевич, положив трубку телефона.— Как всегда. Он все придумал и ушел в тень. Мы исполнители игры. Я убежден, что и Брежнева и Щелокова тоже надо для начала посадить под домашний арест. Но пусть это решает он. Или уж мы вместе».

Тем не менее Председатель КГБ продолжает действовать жестко и хладнокровно. Он знает, что за неудачной акцией Брежнева и Щелокова стоят немалые силы — их сторонники и в Политбюро во главе с Константином Устиновичем Черненко, и в ЦК (хотя и пошерстил там Андропов «днепропетровскую мафию», но кое-кто еще уцелел); есть люди Брежнева и в Министерстве обороны, и в Генштабе, с которыми накануне десятого сентября не исключены консультации и возможность поддержания идеи операции «Захват». Сейчас вся эта публика в панике и на многое может решиться, потеряв голову. И поэтому Камарчук приводит в наивысшую боевую готовность подчиненные ему войска КГБ, объявляет в Москве военное положение и, наконец, прерывает все линии связи с внешним миром, как с западными государствами, так и с социалистическими, дабы не допустить никакой утечки информации о произошедшем в советской столице: в два часа дня одновременно выходят из строя — как назавтра будет объяснено официальными лицами, «по техническим причинам» — две компьютерные системы, закупленные во Франции для Олимпиады-80 и теперь использованные для телефонной связи с внешним миром.

Это последнее обстоятельство — когда вдруг замолчали разом все телефоны, по которым можно связаться с любой точкой планеты,— вызывает панику и в Москве, и в других городах Советского Союза. Никаких сведений о том, что же произошло, нет. Люди не знают, что думать, и, естественно, первое, что приходит в голову: началась война. Или вот-вот начнется. Особенно паника охватывает провинцию. Во многих регионах в продовольственные магазины выстраиваются длинные очереди, за несколько часов с полок сметается все: мука, соль, сахар, крупы, мыло, спички, зубная паста Есть угроза — таков исторический опыт нашей страны,— что эта эпидемия страха, ужаса, неизвестности будет распространяться все шире и шире…

Так проходит несколько часов. Московское время — 17.35.

В кабинете Председателя КГБ раздается звонок из дома на Старой площади.

Василий Витальевич срывает трубку:

— Камарчук у аппарата.

— Здравствуйте, Василий Витальевич,— Спокойный, неторопливый голос Андропова.

— Здравствуйте, Юрий Владимирович.

— Вы не могли бы подъехать ко мне?

— Сейчас?

— Да, если можно, сейчас.

…Через десять минут Председатель КГБ был в кабинете Первого Идеолога Страны Советов.

Андропов сидел за своим столом в безупречном, отглаженном темно-синем костюме, темно-синий галстук был повязан аккуратным узлом, из рукавов пиджака выглядывали ослепительно белые манжеты рубашки, зажатые запонками с темными дорогими камнями. Хозяин кабинета свеж, чисто выбрит, сдержан, подтянут. Доброжелателен.

— Проходите, проходите, Василий Витальевич.— На лице появляется приветливая улыбка Андропов поднимается, протягивает Камарчуку, подошедшему к столу, руку. Крепкое рукопожатие. Явно дружеское.— Присаживайтесь вот здесь. Основную информацию о всех событиях я уже получил.— «От кого, интересно?» — думает Председатель КГБ — Вы справились с поставленной задачей блестяще. Блестяще! Благодарю. Но хочу, естественно, вкратце услышать вас.

Доклад Камарчука сух, конкретен, категоричен в формулировках, насыщен фактами, именами, московской географией.

— Вот, Юрий Владимирович, список лиц, находящихся под домашним арестом. Считаю, что на них всех необходимо заводить уголовные дела, получать у прокурора ордера на арест до начала судебного разбирательства. Вот список людей… В нем четверо членов ЦеКа, которые так или иначе причастны к попытке вашего незаконного задержания…

— Каким образом причастны? — перебивает Андропов.

— Они… У меня есть записи этих разговоров. Они одобрили готовящуюся акцию и намеревались на чрезвычайном Пленуме ЦК узаконить ее.

— Интересно…— задумчиво и абсолютно спокойно говорит Юрий Владимирович.— Разрешите-ка взглянуть на этот список.— Лист бумаги еле заметно подрагивает в его большой белой руке,— Так-так… Знакомые все лица… Что еще, Василий Витальевич?

— Еще? — И возникает тяжелая внезапная пауза.— Есть два главных организатора так называемой операции «Захват». Это товарищи Брежнев и Щелоков. Признаюсь: без вас я не решился… Поэтому я пытался связаться с вами, когда вы летели в Берлин. Чаранов только исполнитель. И конечно, прежде всего их надо подвергнуть домашнему аресту. И не только домашнему. Вообще, Юрий Владимирович, я считаю, что это дело надо довести до конца.

— То есть? — И впервые в голосе Андропова прозвучала жесткость.

— Завершить все превентивные мероприятия, чтобы с заговором против вас покончить раз и навсегда. Произвести аресты виновных, включая Брежнева и Щелокова, сделать соответствующие заявления — от Политбюро… Вернее, от верных вам членов Политбюро, от Правительства, может быть, от Верховного Совета и начать подготовку показательного открытого судебного процесса, а на нем обязательно выйти на всех коррупционеров, окопавшихся вокруг Генерального секретаря. Я, Юрий Владимирович, тщательно ознакомился со всеми материалами, которые получил от вас. И у меня, уж поверьте, человека искушенного, волосы встали дыбом. Ведь они погубят страну! Если еще не погубили…

— Здесь я с вами согласен. «Если еще не погубили…» Но мы не можем сейчас пойти на те крайние меры, которые вы предлагаете.

— Но почему? — с изумлением вырвалось у Камарчука.— Ведь такой подходящий момент!

— Нет, мы этого делать не будем. Во-первых, в случае начала арестов спровоцируем их на открытые выступления, то, что они имеют, без боя не отдают. И в стране может начаться смута. Во-вторых, дорогой Василий Витальевич, мы сегодня с вами победили, уверяю вас! Прежде всего благодаря вашим решительным действиям. Не надо никаких арестов, ни домашних, ни прочих. Упаси вас Бог от показательных процессов. Все эти так называемые заговорщики деморализованы, они в шоке. И этого вполне достаточно.

Потрясенный Председатель КГБ молчал.

Андропов думал: «Ты только завершил, мой меднолобый друг, то, что я тщательно подготовил. Из ста шагов ты сделал последние два… ну, три шага. И потом… Есть еще и в-третьих, если иметь в виду предложенный тобой план. Арест Брежнева! Показательный процесс… Хорош я буду в глазах Запада! Узурпатор, тиран. Нет уж! Слишком много истрачено сил и средств на то, чтобы там на меня смотрели совсем по-другому».

— …Итак, подведем итоги. Резюме, подчеркиваю еще раз: мы победили. Мы с вами победили.— На слове «с вами» было сделано сильное ударение.— Даже мне представляется, следует сделать некоторый откат.

— Откат? — Камарчук окончательно перестал понимать своего державного шефа.

— Да, да, мой дорогой, откат. Тут сказался ваш сильный, решительный характер. Вы несколько пережали. Ни в коем случае не говорю вам это в укор. Ни в коем случае! Просто… Уж простите, вы еще не политик. Не политик на самом верху в нашей трудной стране. Но, я уверен, вы им обязательно станете. А посему… первое, что мы с вами сделаем,— это отменим все домашние аресты…

— Но…

— Да, да, отменим. Пусть себе работают как ни в чем не бывало. Именно так! Как ни в чем не бывало. Сделаем с вами вид, что вообще в Москве сегодня ничего не произошло. Ну… Потом, попозже, мы с вами поработаем с людьми, которые принимали участие в этой заварухе с обеих сторон. Может быть, ближе к вечеру я вам по этому поводу позвоню. Я уж тут изучил некоторые документы, совсем тепленькие. А сейчас, как вернетесь к себе, позвоните всем томящимся под домашним арестом и отпустите их на все четыре стороны. Естественно, надо снять охрану всех этих квартир. И особенно ничего не объясняйте: «Вы свободны, товарищи, работайте». И — все. Только, пожалуй, Юрию Николаевичу Чаранову я позвоню сам, сниму с вас груз объяснения с ним.

Председатель КГБ молчал.

— Далее, Василий Витальевич, давайте быстренько отменим военное положение в Москве, снимите напряжение в своих войсках, пусть с завтрашнего дня проводят обычные плановые занятия. И конечно же немедленно должна быть восстановлена телефонная связь с внешним миром. Посоветуйтесь с товарищами, надо и для Запада, и для внутреннего пользования найти удобоваримую версию случившегося.

— Все? — спросил Камарчук.

— Пожалуй… Впрочем, вот что. Эти четверо из ЦК… коли у вас есть записи…

— Есть записи разговоров троих.

— Хорошо, пусть трое. Вы их вызовите к себе, и пусть их с записями в руках следователи пожурят немного, по-отечески, но и так, чтобы в определенных местах зачесалось. Не мне вам говорить, наши с вами ребята все это проделывают в лучшем виде. И — отпустите. В крайнем случае — кому-нибудь можно вручить подписку о невыезде. Месяца на три. По обстоятельствам.

— Будет сделано, Юрий Владимирович.

— Вот и отлично! Действуйте. А вечером, часов в девять — десять, я вам позвоню. Нам с вами, Василий Витальевич, предстоит свершить немало ответственных дел.

Крепкое рукопожатие. Дружеское.

За Председателем КГБ бесшумно закрывается дверь.

Несколько мгновений Андропов сидел не шелохнувшись. Внутри его существа клокотали, переплетаясь, черный восторг, ощущение собственного могущества, презрение и даже гадливость к ничтожным противникам, предчувствие скорой окончательной победы, и все эти чувства, ощущения вытеснили из больного старого тела усталость, недомогание, физическую боль, которая в последние месяцы почти всегда была с ним. Он чувствовал себя превосходно! Он был полон сил и планов.

Так… Еще несколько штрихов — и политический пейзаж сегодняшнего дня будет дорисован. Начнем с благородного семейства. Ведь это там, у Гали и Юры, возник идиотский прожект, изначально обреченный на провал. И название операции… «Захват». Никакого полета фантазии. Однако же надо было их довести до определенной кондиции, чтобы план созрел в помутневших от страха головах.

Что же, пора! И жгучее, почти физическое чувство, близкое к сладострастию, посетило нижнюю часть тела нашего печального героя, жаркой волной поднимаясь к голове.

Юрий Владимирович Андропов, улыбнувшись, набрал номер квартиры, в которой обитали Чарановы.

Долгие гудки, наконец кто-то поднимает трубку; дальний фон какого-то шума, кажется, голосов, смешанных с музыкой; частое, прерывистое дыхание.

— Кто еще? — низкий, хрипловатый женский голос.

— Здравствуйте, Галина Леонидовна. Говорит Андропов.

Пауза. Дыхание учащается.

— Здравствуйте… Здравствуйте, Юрий Владимирович. Сейчас…

Опять пауза, и Главный Идеолог страны слышит крик, хотя и отдаленный, но вполне отчетливый:

— Заткнитесь, кретины! Юрик звонит… Катька! Выруби музыку!…— И уже в телефонную трубку мадам Брежнева-Чаранова говорит с придыханием, стараясь подавить страх в своем голосе: — Я вас слушаю, Юрий Владимирович.

— Будьте любезны, Галина Леонидовна, позовите к телефону Юрия Николаевича.

— Подождите, пожалуйста, минутку…

Шипящий фон, отдаленные неразборчивые голоса, похоже, говорят там на повышенных тонах. И опять в телефонной трубке голос дочери главы государства, Генсека:

— Извините, Юрий Владимирович, он… он не может подойти. Не в состоянии…

— То есть?

— Надрался, как скотина! — Вдруг срывается на крик если не первая, то уж наверняка вторая леди в Советской стране:— Невменяем — вот и все «то есть».

— Понятно… Слаб, слаб человек.— Голос Юрия Владимировича звучит мягко, интеллигентно, сочувственно.— Верно, Галина Леонидовна? — В ответ — только прерывистое дыхание.— Тогда вот что… Когда ваш супруг станет вменяем, передайте ему, пожалуйста, что домашний арест отменен…

— Что?! — Изумленный голос-вопль.

— Передайте ему: домашний арест отменен. Пусть Юрий Николаевич продолжает спокойно трудиться…— Юрий Владимирович издает некий короткий звук, похожий на смешок,— когда вернется к естественному человеческому состоянию. До свидания, Галина Леонидовна. Желаю вам всяческих благ.— И Андропов кладет трубку.

«Прекрасно! Сейчас начнется великий перезвон. Ни Щелокову, ни Черненко, ни прочим я звонить не буду. Пусть пребывают в подвешенном состоянии и до послезавтрашнего дня доходят до кондиции. Однако пора поговорить с Леней».

Он, с удовольствием потянувшись и хрустнув пальцами, нажимает клавишу селектора.

— Я вас слушаю, Юрий Владимирович,— тут же звучит энергичный, твердый голос секретаря из приемной.

— Узнайте, пожалуйста, где сейчас товарищ Брежнев, и, если возможно, соедините меня с ним.

Андропов сидит в излюбленной позе — расслабившись, вытянув ноги, прижавшись головой к высокой спинке кресла; глаза под толстыми стеклами очков полузакрыты.

Включается селектор.

— Леонид Ильич в своей загородной резиденции, в Заречье. Он поднял трубку телефона.

«Конечно, ему все известно, включая мои визиты в Восточную Европу. Только, скорее всего, без подробностей и ответа на вопрос: «Зачем?» — думает Главный Идеолог страны, ласково произнося первую фразу:

— Здравствуйте, Леонид Ильич.

Молчание, невнятные звуки, хриплое дыхание, похоже, шлепанье губ.

— Здравствуй, Юра…— Захлебывающееся покашливание,— Здравствуйте, товарищ Андропов… Собственно, в чем дело?… Да… Конечно… Они…— Невнятная фраза, которая заканчивается словом «ошибка».

— Леонид Ильич, я вот почему звоню.— Андропов ускоряет темп речи.— Послезавтра заседание Политбюро. Как вы себя чувствуете?

— Очень плохо, Юра… Совсем не сплю… Ага. Хреново…

— Так вы не будете на заседании Политбюро?

И Брежнев там, в своем Заречье, наверное, как всегда во второй половине дня, лежа на диване перед телевизором, инстинктивно догадывается, что ему надо ответить.

— Не буду, Юра… Сил нет…

— В таком случае, Леонид Ильич, вы не беспокойтесь…— Юрий Владимирович помедлил, подыскивая нужное точное слово,— мы проведем это Политбюро как надо.

— Да, Юра… Как надо…— Опять несколько слов неразборчиво,— Проведи…

«А теперь самое время — о Джуне. Давно пора».

— Вашим здоровьем, Леонид Ильич, надо всерьез заняться. Я поговорю с Чазовым. Может быть, прибегнем к помощи западных медиков.

— Не знаю, Юра… Уже прибегали.

«Пора! Сейчас!» — приказывает себе Андропов.

— И вот еще что, Леонид Ильич…

— Я тебя… вас слушаю…

— Мы тут посоветовались с товарищами. Есть мнение… Я о Джуне. О Джуне Давиташвили. Понимаете, Леонид Ильич, распространяются всяческие слухи: знахарка лечит главу государства. Биоэнергия, эманация какая-то, чертовщина. Все это весьма далеко от передовой советской медицины, стоящей на материалистических позициях марксизма-ленинизма. Подрывается ваш авторитет, Леонид Ильич. И не только ваш — а руководства страны, партии. Так что целесообразно прекратить посещения Джуной вашего дома. Мы соберем для лечения вождя страны светил отечественной и мировой медицины, современной медицины, вооруженной…

Произнося пространную тираду, Главный Идеолог больше всего не хотел, чтобы Брежнев перебил его — надо довести и э т о до конца, поставить все точки над «i». Но Леонид Ильич прервал андроповский монолог:

— Я понял, Юра… Это… Ага… Раз товарищи…— Голос Брежнева сорвался, сдавленный спазмом. Неразборчивая фраза или несколько слов, произнесенные с бульканьем, с захлебываниями.— Джуна… Ага… В интересах партии и народа…— Голос прервался. Несчастный старик плакал.

Или сам Леонид Ильич, или кто-то, оказавшийся рядом, положил трубку.

В ухо главы государства — пока необъявленного, но реального — бились короткие гудки.

«Все. Домой. Слишком трудный день. Отдохну и у себя поработаю».

Настроение портилось. Он нажал кнопку селектора.

— Пожалуйста, машину к подъезду и охрану. Я спускаюсь.

12 сентября 1982 года

Календарное заседание Политбюро, как всегда, было назначено на десять часов утра. В зале почти все были в сборе. Можно сказать, кворум. Случай небывалый. Из Казахстана спешно прилетел Кунаев, из Киева прибыл Щербицкий, из Ленинграда — Романов. Пожаловал восьмидесятитрехлетний Пельше, сейчас отрешенно сидящий с опущенной головой у окна; похоже, пребывает в состоянии полусна, и никакого волнения на его застывшем лице-маске. Здесь и Тихонов, последнее время занятый в основном своим здоровьем и потому редко появляющийся на заседаниях Политбюро. Все-все тут — и Громыко, и Устинов, и Гришин, и, конечно, Горбачев, не говоря уж о Черненко. И все посматривают на него: пора начинать — две минуты одиннадцатого. Но — странное дело! — не занимает Константин Устинович свое место — стульчик рядом с пустующим державным креслом, предназначенным для Генерального, чтобы, как всегда, вести заседание: притулился с края стола напротив, копается в каких-то бумажках, низко опустив седую кудрявую голову, глаз ни на кого не поднимает. Непривычно. Невероятно.

Да, почти кворум. Отсутствуют двое: Леонид Ильич Брежнев (но к этому все давно привыкли) и Юрий Владимирович Андропов, человек пунктуальный и точный во всем. Такого тоже никогда не было.

А между тем уже пять минут одиннадцатого, и Главный Идеолог страны у себя в кабинете: многие видели, как он подъехал на своей машине к зданию ЦК родной Коммунистической партии, как входил в кабину лифта, чтобы подняться на свой четвертый этаж. В чем дело?

Напряжение нарастает, все поглядывают на дверь, правда, украдкой; шелест тихих голосов.

Десять минут одиннадцатого. Дверь открывается. Мгновенная полная тишина.

Входит Юрий Владимирович Андропов — свеж, подтянут, как всегда. В строгом официальном костюме, при галстуке; на лице несколько скованная улыбка, невозможно понять выражение глаз под затемненными стеклами очков, и только слабый румянец на щеках выдает волнение.

— Здравствуйте, товарищи! — негромко говорит он, неторопливо направляясь к столу президиума.

В ответ дружное, но с разной интонацией: «Здравствуйте», «Доброе утро»; двигаются стулья, невнятный шепоток.

А Юрий Владимирович — и в этот миг все разом умолкает и замирает, можно сказать, совершенно по Николаю Васильевичу Гоголю, «немая сцена»,— занимает кресло Генерального. Он пока не садится, а стоит сзади этого советского трона, символа верховной власти.

— Перед тем как перейти к запланированным вопросам сегодняшнего заседания Политбюро,— буднично, спокойно говорит товарищ Андропов, и в его голосе окончательно преодолено волнение,— я хочу поднять одну животрепещущую тему, которая, безусловно, волнует каждого из нас и всю страну.— Движение грузных тел на стульях, ветерок эмоций, и быстро все затихает; никуда не уйти от штампа: мертвая тишина.— Речь идет о главе нашего государства.— Кто-то не сдержал звук, похожий на возглас изумления.— Вчера я имел беседу с Леонидом Ильичом на эту тему. Да! Восемнадцать лет у руля страны стоит выдающийся человек, истинный ленинец-интернационалист, блестящий политик, борец за мир во всем мире. Заслуги его перед партией и народом — безмерны! — Голос Главного Идеолога страны звучит взволнованно, пафосно, и одновременно в нем прорываются нотки скорби.— Но, товарищи!… Восемнадцать лет неимоверного, напряженного труда, груз забот и о своем народе, и о международном коммунистическом движении, возраст, болезни… Не слишком ли мы с вами большие эгоисты? Не прячемся ли мы за спину Леонида Ильича, переложив на него все трудности нашей борьбы за светлое будущее человечества, все нелегкие задачи, которые необходимо решать в ходе коммунистического строительства в нашей стране? Неужели мы хотим, чтобы этот прекрасный человек тянул свой огромный воз до конца, до последнего вздоха и буквально пал на своем посту?

— Нет! Мы не хотим этого! — в ледяной тишине страстно восклицает Михаил Сергеевич Горбачев.

— И будем откровенны и честны,— продолжает Андропов с напором и силой.— Мы с вами руководители страны, политики, ответственные люди. Все мы знаем, насколько серьезно болен Леонид Ильич Брежнев, ему уже не под силу везти этот воз. Так будем же гуманны. Наш руководитель, наш вдохновенный вождь заслужил отдых, покой, всестороннее каждодневное лечение, не омраченное государственными заботами.

— Правильно!

— Верно! — прозвучали реплики.

— Мы проводим Леонида Ильича на пенсию, превратив этот день во всенародный праздник! Мы воздадим ему высшие почести, вручим высшие правительственные награды, он отправится на отдых, окруженный верными преданными соратниками, ближайшими родственниками, в атмосфере общенародной признательности и благодарности.— Совершенно неожиданно вышедший из полуспячки Арвид Янович Пельше трижды азартно хлопнул в ладоши. По залу прокатился краткий шумок. Андропов на происшедшее, казалось, не обратил никакого внимания.— И, товарищи,— деловито говорил он,— к этому дню надо заранее готовиться. Девятнадцатого декабря Леониду Ильичу исполнится семьдесят шесть лет. Не объединить ли нам день рождения Брежнева и вручение ему пенсионной книжки в одно торжество? И, таким образом, мы смягчим неизбежную горечь, которую испытывает выдающийся человек, привыкший трудиться всю свою сознательную жизнь, уходя на пенсию. Предлагаю создать специальную комиссию, которая займется подготовкой всех мероприятий — девятнадцатого декабря текущего года.

— Правильно! Создать комиссию! — Кажется, опять Михаил Сергеевич Горбачев.

— Но возникает, товарищи, еще одна проблема. К этому Дню надо готовить и общество. Наш народ привык видеть Леонида Ильича у руля государства в течение восемнадцати лет. Стоит товарищ Брежнев на трибуне Мавзолея в дни наших праздников — значит, в стране все в порядке, значит, мы продолжаем идти верным путем. Психологически расстаться с этим образом вождя на трибуне Мавзолея непросто, мы сразу не должны травмировать общество, нужна подготовка к этому шагу. Тем более накануне очередная годовщина Великого Октября, и, естественно, во дни торжеств Леонид Ильич должен быть со своим народом. Думаю, что и этими вопросами займется комиссия, о которой я говорил. Мы создадим ее ближе к декабрю в рабочем порядке, и о ней подробно будет доложено Политбюро. Вот, пожалуй, и все, что не входит в основную повестку сегодняшнего заседания, вот те мысли и предложения, которыми я хотел с вами поделиться.

Было абсолютно тихо. Все молчали.

И тут поднялся товарищ Кунаев, кашлянув в кулак, спросил:

— Юрий Владимирович, а что произошло в Москве десятого сентября?

Главный Идеолог страны поднял брови:

— А что произошло? Мне ничего не известно.

— Ну, как же…— Вождь казахского народа развел руками.— Вроде бы перестрелка во дворе вашего дома, домашние аресты… А что была прервана международная телефонная связь — это точно.

— Товарищ Кунаев,— в голосе Андропова отчетливо слышались металлические ноты,— вопрос не по адресу. За подобной информацией обращайтесь в соответствующие ведомства — в Комитет государственной безопасности, в Министерство внутренних дел.

— А… а ваши визиты…— Товарищ Кунаев, надо полагать, закусил удила. Или, может быть, не до конца понимал, с кем разговаривает.— Чем вызваны ваши визиты в три страны Восточной Европы?

Все замерли. Все ждали.

— Простите, Мухаммед Ахмедович, не расслышал вопроса.

Похоже, до вопрошателя наконец дошло, какую ситуацию он создает для себя,— вторично вопрос не прозвучал.

— Константин Устинович,— повернулся к Черненко Андропов,— Приступим к повестке дня. Что там у нас?

«Первый друг» и «правая рука» Генерального находился в шоке или трансе: он не понял заданного ему вопроса и смотрел на Главного Идеолога страны не мигая, с диким первобытным ужасом.

— Я говорю,— Андропов улыбнулся,— пора приступать к утвержденной повестке заседания Политбюро.

— Да, да… Вот…— Товарищ Черненко протянул Юрию Владимировичу лист бумаги, часто дрожащий в его руке.

Получив отпечатанную повестку заседания, Триумфатор сказал буднично и, пожалуй, устало:

— Что же, товарищи, приступим к работе.

24 октября 1982 года

Статья Артура Вагорски «НАКАНУНЕ» в газете «Дейли ньюс».

«Итак, финал рядом. Хочется сказать — завтра. Финал исторической драмы, разыгранной в Московском Кремле и на Старой площади, автор которой и постановщик — Юрий Андропов, герой моих последних публикаций в «Дейли ньюс».

К сожалению, я — как и мои коллеги из других западных газет, журналов, телекомпаний, которые аккредитованы в Москве,— не обладаю никакой информацией о том, что здесь произошло полтора месяца назад, 10 сентября 1982 года. Источников нет, только слухи. А они таковы: якобы в этот день была сделана попытка арестовать Андропова, обвинив его в «государственной измене»(?). Повторяю: это только слухи, и, похоже, скорее всего ложные, потому что после этого дня никаких изменений, перестановок, смещений в верхних эшелонах власти Советского Союза не произошло.

Но есть один знаменательный факт: именно после 10 сентября в советских средствах массовой информации стали мелькать сообщения, пока краткие, не всегда внятные, о том, что глава государства Леонид Ильич Брежнев «по состоянию здоровья», возможно, скоро покинет все свои посты и уйдет на заслуженный отдых. Ему воздадут все возможные в этой стране высшие почести «за выдающиеся заслуги перед партией и народом». И с каждым днем таких заявлений в прессе, на телевидении и радио становится все больше, хотя чаще всего они произносятся вскользь, между другими новостями, как бы более важными. Пока… Что же из этого следует? Только одно: общественное мнение России начинают готовить к уходу Брежнева на пенсию, то есть к отстранению его от власти. И кто за этим стоит, кто организует «вынос тела» из Кремля — догадаться нетрудно. Об этом сейчас в Москве и стране говорят все, хотя, естественно, с оглядкой: люди и ждут ухода маразматического лидера, ставшего давно позором государства, и в то же время боятся перемен, наученные своим горьким историческим опытом: у большинства нет сомнений, что преемником Брежнева станет Юрий Андропов, пятнадцать лет возглавлявший самую страшную организацию Советского Союза — Комитет государственной безопасности.

Кстати, замечу: я убежден, что эта кампания в прессе, на радио и телевидении началась после 10 сентября не случайно. Что-то в тот день все-таки произошло, ускорив, подтолкнув события, и я подозреваю, что главное действующее лицо в них — бывший многолетний Председатель КГБ. Хотя вряд ли мы когда-нибудь узнаем, что именно случилось: продвижение к власти моего героя достаточно часто происходит в глубокой тайне, в темноте. Но то, что мы наблюдаем финал противостояния Брежнева и Андропова,— очевидно. Повторяю: развязка рядом.

И вот вам самый свежий советский анекдот: Леонида Брежнева вытаскивают на очередную трибуну, выступить перед соотечественниками. Он достает заготовленные листки с речью и начинает читать: «Невосполнимую утрату понесла наша партия, общество, все мировое коммунистическое движение… Ушел из жизни верный ленинец, вождь советского народа товарищ Брежнев…» Спохватывается, осматривает себя и говорит: «Ой! Извините! Опять по ошибке пиджак Андропова надел…» Согласитесь, грустный, даже зловещий анекдот.

Теперь я прошу своих читателей обратить внимание на следующее, весьма интригующее обстоятельство. В последнее время на телевидении глава Советского государства предстал перед своими согражданами в несколько новом свете. Запад привык к этому образу Брежнева: изможденный, неадекватный старик, на официальных церемониях во время зарубежных визитов с ним постоянно что-то случается — он спотыкается, с трудом идет, поддерживаемый телохранителями, не может самостоятельно подняться по трапу самолета, лицо окаменевшее, с застывшими чертами и морщинами, будто вылепленными из воска, не лицо, а маска мумии; он с трудом, невнятно говорит, едва шевеля непослушными губами… Горькое, печальное, страшное зрелище. Таким своего вождя до последнего времени, за редчайшим исключением, советские люди на экранах телевизоров не видели: телекамеры стыдливо и поспешно отворачивались, когда с ним что-то случалось, избегали крупных планов, которые, как известно, самое беспощадное зеркало. Никогда в эфир не шли прямые репортажи с места событий, отснятый материал тщательно редактировался, производился, судя по всему, сложнейший монтаж, который могли осуществить только величайшие мастера своего дела, и в конечном счете страна лицезрела своего руководителя хотя и не в лучшем виде — все скрыть невозможно, для этого нужен двойник,— но все же в достойном виде. И вот все разом изменилось: теперь граждане Советского Союза каждодневно с ужасом и жалостью наблюдают на своих экранах Леонида Ильича Брежнева таким, каков он есть на самом деле. Более того: создается впечатление, что специально подчеркиваются, смакуются, подаются крупным планом все казусы, которые с ним случаются, все его физические недостатки, вся старческая беспомощность и… трагизм этого человека, возглавляющего сверхдержаву, военного монстра, перед которым трепещет весь мир. От этих телевизионных шоу страна все быстрее приближается к состоянию шока.

И еще одна перемена последнего времени в формировании нового образа Леонида Ильича Брежнева: и внутри страны, и во всем мире ТАСС распространил целую галерею фотоснимков главы государства, которых до сих пор никто никогда не видел. Эти фотографии — не официальные портреты, а фотосюжеты камерные, даже интимные — появляются в советских и западных газетах и журналах, мелькают в телевизионных передачах. Брежнев в летней рубашке-безрукавке под большим зонтом, защитой от солнца, читает газету; на втором плане Черное море в белых барашках волн. Брежнев на даче: скамейка, за ней цветущая сирень, на руках дедушки внучка, он что-то рассказывает ей, веселое,— девочка смеется. Брежнев с многочисленными домочадцами, и рядом с ним супруга, Виктория Петровна (очевидно, на этом снимке советские граждане впервые увидели жену своего вождя — ведь в Советском Союзе нет статуса первой леди). Брежнев на берегу идиллической речки — туман над водой, знаменитые плакучие ивы, присел старец на пенек, смотрит, задумавшись, в бесконечность родимых далей, которые раскинулись на том берегу, уходя к горизонту,— есть что вспомнить… Словом, образ старика, пенсионера, достойно прожившего свою жизнь, и вот впереди — заслуженный отдых.

И теперь я задаю себе — и вам, мои внимательные читатели,— жестокий вопрос: что выгоднее, предпочтительнее для Юрия Андропова: насильственная отправка Брежнева на пенсию или его смерть? Высказываю свое предположение: смерть. Вы спросите: почему? Отвечаю. Конечно, Леонид Ильич Брежнев на пенсии — уже победа. Но он — жив и на отдыхе остается центром, вокруг которого могут объединиться люди высшей советской номенклатуры, которые сейчас ненавидят и боятся Андропова. Эта ненависть и жажда реванша многократно возрастут, когда Юрий Андропов займет место отправленного на отдых лидера страны. А он его займет, теперь на этот счет у меня не осталось никаких сомнений. Так не головная ли боль для Андропова — пусть полутруп, но все-таки живой Брежнев, консолидатор всех антагонистов нового главы государства?

Другое дело — смерть.

И не поэтому ли, задумываюсь я, уже несколько последних месяцев для больного, немощного Леонида Брежнева составлен напряженный график работы — почти еженедельные поездки, и близкие и дальние, выступления, выступления… Наверное, ему говорят: так надо, вы первое лицо государства, народ и мировое сообщество ждут вашего слова. Не всякий здоровый человек выдержит такую рабочую нагрузку. Не присутствует ли здесь дьявольский замысел: ускорить «естественный» уход «вождя» в мир иной?

В этой связи расскажу вам о событии, которое сейчас в Москве — новость номер один. И это уже не слухи. За достоверность ручаюсь — сведения из первых рук.

Хорошо известно — в западной прессе на этот счет было немало публикаций,— что уже несколько лет помимо официальных советских врачей во главе с академиком Чазовым здоровьем Леонида Брежнева занималась знаменитая целительница Джуна Давиташвили. Да, эманация, биоэнергия, карма, лечение сначала души, а уже потом тела,— словом, все то, что здесь, в России, пренебрежительно называют «нетрадиционной медициной». Эта удивительная, уникальная женщина, которую знают далеко за пределами Советского Союза,— и это уже по слухам — несколько раз вытаскивала Брежнева в прямом смысле слова с того света. Кстати, услугами Джуны пользовались и другие члены Политбюро, пользуются и знаменитости советского искусства. В Джуне Давиташвили Леонид Брежнев видел свою последнюю надежду, он очень верил в сверхчеловеческие возможности этой женщины. И вот, примерно месяц назад, Джуну отлучили от безнадежно больного главы СССР. Как объяснили это старику, который достаточно часто находится в состоянии комы, не знаю, информация на этот счет ниоткуда не просочилась. Но факт остается фактом: Джуна больше не появляется в доме Леонида Брежнева. Согласитесь, есть почва для подтверждения вышесказанного: если выбирать между уходом на пенсию и смертью — предпочтительнее смерть.

А теперь я возвращаюсь к своему главному герою — и, перед тем как сделать заключительный вывод, один весьма любопытный эпизод, и, представьте, из литературной жизни России.

Зададимся вопросом: есть ли сегодня у Юрия Андропова реальный конкурент в борьбе за брежневское наследие? Есть, отвечают некоторые западные советологи. Это Константин Устинович Черненко. В России, особенно в среде политической и интеллектуальной элиты, этот человек не пользуется абсолютно никакой популярностью и авторитетом. Более того — к нему там отрицательное, даже пренебрежительное отношение. Но Черненко — «первый друг» Брежнева, его «правая рука». И, главное, вокруг него группируется так называемая «днепропетровская мафия» (политическая карьера Черненко, как и Брежнева, начиналась в Днепропетровске на Украине, хотя познакомились и сблизились они в Молдавии), ее самый верхний эшелон. Уж эти-то люди хотят видеть в кресле главы государства только Черненко, для них Андропов на этом посту — гибель, если не физическая, то наверняка политическая и материальная. Вот они-то и сделали несколько отчаянных попыток продвинуть на вершину власти своего Константина Черненко. И одна из них,— у людей этого сорта и морали для достижения цели все средства хороши,— литературная.

Дело в том, что Леонид Брежнев в последние два года стал «писателем». Верноподданные литераторы даже приняли новый талант в свой Союз писателей. Ему вручили членский билет № 1. Все очень просто: Леонид Брежнев в промежутках между своими политическими и прочими трудами написал мемуары, целую трилогию, которые частями печатались в журнале «Новый мир». И вот в октябрьском номере этого «самого прогрессивного и либерального органа» должна была появиться последняя, заключительная часть мемуаров вождя страны, где повествование завершается нашими днями,— и не появилась[3].

Почему? — спросите вы. Естественный вопрос. Шедевр создавался бригадой литературных поденщиков, товарищ Брежнев лишь невнятно наговаривал на магнитофонную ленту свои воспоминания, из которых мастерам — и разбойникам — пера предстояло вылепить удобоваримую литературную фигуру. Тем не менее ближайшие соратники и друзья советовали новоиспеченному писателю, какие политические цели ставить перед собой в масштабных мемуарах, «которыми,— утверждали они,— будет зачитываться все прогрессивное человечество». И в последней части воспоминаний появилось своеобразное «политическое завещание» увядающего советского руководителя.

Спешу, уважаемые читатели, удовлетворить ваше любопытство. Да, октябрьский номер журнала «Новый мир» вышел без заключительной части «блистательных» — как пишет советская критика — брежневских мемуаров. Их по неизвестной — литературной и всей остальной общественности страны — причине задержала цензура, а Цензурный комитет — это, как говорят в России, и ежу понятно — структура, неотъемлемая от КГБ.

Но тем не менее, тем не менее… Совсем недавно я держал в руках — и, естественно, внимательно прочитал — ксерокопию верстки, не попавшей пока в журнал, третьей части воспоминаний вождя советского народа. Там-то я и обнаружил «политическое завещание» Леонида Брежнева. Там он дает всем своим соратникам по Политбюро характеристики, как бы на каждого из них примеряя свою шапку Мономаха. И Юрий Андропов удостоен несколькими словами, автор его «высоко оценил»: скромен, человечен, обладает деловыми качествами. Не густо… Зато Константин Черненко охарактеризован более подробно и весомо: он человек, «умеющий убеждать и находить правильные организационные формы» (Каково!), он «непреклонный борец, чуткий к мнению товарищей, но беспощадный к самому себе». Что тут сказать? Снимем шляпу, джентльмены, дамы и господа. Перед нами — достойный преемник. Не волнуйтесь, он продолжит дело Леонида Брежнева.

Не думаю, что Юрий Андропов серьезно опасается конкуренции Черненко. Скорее всего, цензурная акция, о которой я рассказал,— превентивная мера, профилактика. На всякий случай. Уж такой человек будущий глава Советского Союза.

Подведу итоги. Создан новый образ Леонида Брежнева — делается все для отправки его на пенсию. Не исключено, что предпринимаются и другие шаги — для другого ухода с политической арены главы Советского государства. Но пусть все-таки это остается моим предположением.

Надо сказать, что создан или, правильнее сказать, дорисован новый образ и моего основного героя. Здесь потрудились не столько советские журналисты — они немногословны, почти немы, когда берутся писать об Андропове,— сколько западные. Прежде всего я имею в виду серию очерков о теперь уже нашем общем персонаже Жозефа Рафта, которые опубликованы в журнале «Нью-йоркер»: Юрий Андропов — политик новой формации, скрытый либерал, сторонник постепенного сближения с Западом, будущий реформатор, интеллектуал, интеллигент, увлекающийся литературой, живописью, современной музыкой, почти друг венгерского народа, которому он подарил «отца венгерских реформ» Яноша Кадара… И так далее и тому подобное. (В одной из ближайших статей я намерен поспорить со своим коллегой Жозефом Рафтом.)

К этому новому — и неожиданному — портрету Юрия Андропова полтора месяца назад он сам добавил несколько штрихов, совершив молниеносную поездку в три социалистические страны Восточной Европы. Кстати, об этих кратких визитах в советских средствах массовой информации не сообщалось. Так вот. Оказывается, мой таинственный герой на кремлевском Олимпе в своих реформаторских и демократических устремлениях одинок, у него много врагов. И чтобы начать преобразования, ему нужна фора — минимум два года. Не ждите от него в эти два года решительных кардинальных преобразований ни внутри страны, ни во внешней политике (например, в проблеме вывода советских войск из Афганистана), дайте закрепить победу, удержать власть. Все это переводится одной фразой: Андропов ждет от Запада односторонних уступок, ничего не собираясь сразу менять в России. Надо признать — сильный ход!

Итак, занавес поднят! Последний акт в московской исторической драме начинается. На сцене два основных персонажа — антиподы в новых костюмах.

Мы накануне развязки. Она рядом. Грядут величайшие, потрясающие события, которые могут изменить судьбу не только России, но и всего мира».