Безумный Монктон

ГЛАВА 1

Невесело жилось Монктонам в Уинкотском аббатстве — они почти ни с кем не знались в нашем графстве. Никогда ни к кому не ездили они в гости и, кроме моего отца и еще одной дамы с дочерью, чье имение находилось неподалеку, никого у себя не принимали.

Разумеется, они были гордецы, однако не гордость, а страх заставляли их сторониться соседей. Страдая на протяжении многих поколений тягчайшим умственным расстройством, они не желали выставлять его на всеобщее обозрение, чего было не избежать, смешайся они с суетно-любопытным мирком, кипевшим вокруг. Рассказывали страшную историю, будто двое Монктонов, их близких родственников, повинны были в тяжком преступлении, после чего, как повелось считать, и проявилось это помешательство впервые, — но незачем пугать сейчас читателей подробностями. Довольно лишь сказать, что всевозможными душевными расстройствами, и чаще прочего маниакальностью, страдали члены их семейства непрестанно. Все это я слыхал от моего отца и приведу здесь иные подробности его рассказа.

В годы моего отрочества лишь трое Монктонов все еще оставались в аббатстве: мистер Монктон, его жена и их единственный сын и наследник состояния — Альфред. К этой более старой семейной ветви принадлежал и младший брат мистера Монктона — Стивен, который в ту пору здравствовал еще. Холостяк, владелец прекрасного имения в Шотландии, он почти безвыездно жил на континенте и пользовался репутацией самого отчаянного повесы, с которым уинкотское семейство зналось так же мало, как с соседями.

Я уже говорил, что единственными людьми, допускавшимися в имение, были мой отец и еще одна дама с дочерью. Отец дружил с мистером Монктоном в школе, потом в колледже, впоследствии случай свел их еще ближе, и немудрено, что дружба их не прервалась и в Уинкоте; но затрудняюсь объяснить, что связывало Монктонов с миссис Элмсли — так звали даму, о которой я тут говорил. Ее покойный муж приходился дальним родственником Монктонам, и, по воле покойного, мой отец стал опекуном его дочери, однако, как мне всегда казалось, всеми этими законными притязаниями на дружбу и привязанность трудно было объяснить короткость отношений миссис Элмсли с обитателями аббатства. Но они и впрямь были на короткой ноге, и нескончаемый обмен семейными визитами, в конце концов, не преминул сказаться: сын мистера Монктона и дочь миссис Элмсли ощутили взаимную сердечную склонность.

В ту пору мне нечасто выдавался случай видеть эту юную девушку, но в памяти остался образ хрупкой, кроткой, милой барышни, по внешнему виду, да и, пожалуй, по характеру, являвшую полную противоположность Альфреду Монктону, но, возможно, это-то и обратило их сердца друг к другу.

Их нежная привязанность была вскоре замечена родителями обоих, и без малейшего неодобрения. Почти ни в чем, кроме богатства, Элмсли не уступали Монктонам, а то, что у невесты недоставало денег, немного значило для уинкотского наследника. Ни для кого не было тайной, что Альфред унаследует тридцать тысяч годовых.

Сочтя, что дети слишком молоды для свадьбы, родители не возражали против обручения при условии, что супружеский союз будет заключен два года спустя — по достижении младшим Монктоном совершеннолетия. Человеком, чье согласие требовалось получить тотчас после родительского, был мой отец как опекун Ады. Ему было известно, что много лет назад семейная болезнь сразила миссис Монктон, приходившуюся кузиной собственному мужу. Недуг, как его многозначительно называли в семье, удалось смягчить упорным врачеванием, и всем сказали, что больная исцелилась. Но моего отца трудно было ввести в заблуждение. Он знал, в ком кроется угроза наследственного умопомрачения, и, с ужасом воображая, что оно поразит, очень возможно, внуков его единственного друга, наотрез отказался дать свое согласие на помолвку Ады. Тотчас и двери аббатства, и двери дома миссис Элмсли затворились перед ним. После разрыва прошло совсем немного времени, как вдруг скончалась миссис Монктон. Ее муж, который был к ней нежнейшим образом привязан, схватил на похоронах опасную простуду. Поначалу он не придал тому значения, но болезнь затронула легкие. Не прошло и нескольких месяцев, как он последовал за женой, и Альфред остался единственным владельцем громадного старинного аббатства и прилегающих к нему прекраснейших угодий.

Тут миссис Элмсли позволила себе бестактность вновь испросить отцовского согласия. Он отказал, и еще более решительно. Минуло более года, приближался срок совершеннолетия Альфреда.

Возвратившись из колледжа домой на летние каникулы, я вновь попробовал сойтись поближе с юным Монктоном, но он вновь уклонился, конечно, безупречно вежливо, но с недвусмысленною твердостью, и у меня пропало всякое желание набиваться к нему с дружбой. Какую бы досаду я ни испытал из-за такого мелкого укола самолюбия в другое время, нависшее над нашим домом подлинное бедствие быстро меня излечило. За несколько прошедших месяцев здоровье моего отца заметно пошатнулось, и как раз в то время, о котором я пишу, сыновьям пришлось оплакивать его невозвратную кончину.

Из-за какой-то неточности или ошибки, вкравшейся в завещание покойного мистера Элмсли, смерть моего отца имела по себе то следствие, что мать Ады получала безраздельную власть над будущим дочери, поэтому тотчас была оглашена помолвка, против которой так непреклонно возражал мой отец. Когда последовало официальное сообщение, иные из ближайших друзей миссис Элмсли, до которых доходили тревожные слухи о семействе Монктонов, дерзнули присоединить к надлежащим поздравлениям многозначительный намек-другой на душевное нездоровье покойной миссис Монктон и справиться о предрасположенности ее сына.

На эти осторожные намеки миссис Элмсли отвечала решительною отповедью, всегда одной и той же. Прежде всего, она не церемонясь признавала, что ей известны слухи о болезни Монктонов, которую ее друзья не называют из уклончивости, но тут же заявляла, что все это лишь гнусные наветы. Наследственное помешательство не проявляется из поколения в поколение, и Альфред, самый лучший, самый добрый и самый здравомыслящий из всех людей на свете, любит лишь ученые занятия и уединение. Ее дочь Ада целиком и полностью разделяет его вкусы и совершенно свободна в своем выборе, а если друзья позволят себе новые нескромные намеки на то, что Ада жертвует собою, выходя за него замуж, она, миссис Элмсли, в чьих материнских чувствах преступно было б усомниться, сочтет это тяжелым личным оскорблением. Такой отпор заставил всех смолкнуть, но не развеял сомнений. И даже более того — помог угадать то, что и в самом деле составляло истину: миссис Элмсли была эгоистичной, приземленной, алчной особой, мечтавшей выгодно пристроить дочь и мало думавшей о риске, коль скоро Ада делалась владелицей самого большого поместья в графстве.

Казалось, однако, будто злой рок взялся преследовать миссис Элмсли, препятствуя ей в достижении заветной жизненной цели. Едва умер мой отец и исчезло главное препятствие на пути к этой в недобрый час задуманной женитьбе, как тотчас явилось следующее в виде тревог и опасений по поводу слабости Адиного здоровья. С какими только докторами не советовались, но смысл их слов был неизменен: свадьбу необходимо отложить, а мисс Элмсли следует покинуть Англию и пожить в более теплом климате — если не ошибаюсь, на юге Франции. Так что перед самым совершеннолетием Альфреда Ада с матерью отбыли на континент, и можно было полагать, что женитьба откладывается на неопределенный срок.

Соседям было любопытно, что станет делать Альфред Монктон в этих обстоятельствах. Последует за своей любовью? Станет ходить под парусом? Распахнет, наконец, двери старинного аббатства, чтоб в вихре удовольствий забыть и Адино отсутствие, и промедление со свадьбой? Ничего похожего. Он просто-напросто остался в Уинкоте, чтобы вести такую же подозрительно замкнутую, странную жизнь, какую прежде вел его отец. Без всякого преувеличения, он был один-одинешенек в своем аббатстве, если не считать старого священника (Монктоны, мне следовало с самого начала упомянуть, были католиками), который учил его с младых ногтей. Настал день совершеннолетия, но в Уинкоте не дали даже небольшого званого обеда, чтобы отпраздновать это событие. Соседние семейства решили было позабыть старинные обиды, нанесенные их гордости неприступностью его отца, и зазывали его в гости, но он вежливо отклонял все приглашения. Исполнившись решимости, изысканные посетители сами приезжали в аббатство, но не успевали послать свои карточки, как им с такою же решимостью указывали на дверь. Из-за таких не только мрачных, но и отягчающих обстоятельств самые разные люди многозначительно покачивали головой, едва заслышав имя Монктона, намекая на семейное несчастье, и кто со злорадством, а кто и с грустью — в зависимости от натуры — задавались вопросом, чем он займет себя, день за днем и месяц за месяцем, в безлюдном старом доме.

Не так-то легко было найти правильный ответ на этот вопрос. Не стоило, к примеру, искать его у священника. То был невероятно тихий, очень учтивый старый господин, с величайшей готовностью и словоохотливостью встречавший все расспросы, из-за чего казалось, будто он поведал очень многое, но по кратком размышлении становилось ясно — таково было всеобщее мнение, — что ничего связного из его слов составить было невозможно. Экономка, чудная старуха, державшаяся очень резко и отталкивающе, была слишком свирепа и неразговорчива, чтоб подъезжать к ней с расспросами. Несколько домашних слуг достаточно давно работали у Монктонов, чтобы научиться не чесать языки с посторонними, что составляло непреложное условие их службы. И лишь у фермеров, доставлявших снедь на кухню аббатства, можно было кое-что выудить, но их рассказы, если до них и доходило, были чересчур туманны.

Одни видели, как «молодой хозяин» бродил по библиотеке, держа в руках кипу пыльных бумаг. Другие слышали диковинные звуки в нежилой части аббатства и, стараясь найти их источник, сумели подсмотреть, как он с усилием раскупоривает старинные окна, словно желая впустить свет и воздух в затхлые комнаты, не открывавшиеся десятилетиями, либо стоит на самом краю одной из осыпающихся башенок, куда на их памяти никто и никогда не забирался и где, по общему суждению, обретались духи монахов, прежних владельцев монастыря. Вследствие таких открытий и наблюдений, передаваемых из уст в уста, у всех и каждого должна была, конечно, сложиться твердая уверенность, что «бедняга Монктон пошел по той же дорожке, по которой до него пошли другие члены его семьи», и уверенность эта еще весьма усиливалась тем, что, по единодушному мнению — не подкрепленному даже намеком на доказательство, — во всей этой напасти повинен был священник.

Все эти свидетельства большей частью основаны на слухах, но то, что я поведаю вам дальше, составляет собственные мои впечатления.