Безумный Монктон

ГЛАВА 3

Привратник, впустивший меня в дом, где остановился Монктон, отвел меня на этаж, который он занимал. Ступив на лестничную площадку, я заметил, что дверь, ведущая в его покои, приотворена. Должно быть, он услышал мои шаги, так как окликнул меня, прежде чем я успел постучаться.

Когда я вошел в комнату, он сидел за столом с пачкой писем в руках и перевязывал их ленточкой. Он предложил мне стул; усаживаясь, я заметил, что лицо его приняло более спокойное выражение, хотя было все так же бледно. Он поблагодарил меня за приход, еще раз повторил, что должен сообщить мне нечто чрезвычайно важное, и тотчас смолк, не зная, видимо, как продолжать. Желая вывести его из затруднения, я заверил его, что, если только помощь или совет могут ему пригодиться, охотно предоставляю и самого себя, и все свое время в его полное распоряжение.

Не успел я договорить, как он стал отводить взгляд от моего лица, отводить медленно, дюйм за дюймом, пока, как обычно, глаза его не замерли на какой-то точке пространства с тем сосредоточенным выражением, которое столь часто пугало меня прежде. Черты его разительно переменились, я никогда таким его не видел, казалось, что он впал в глубокий транс.

— Вы очень добры, — проговорил он слабым голосом и с расстановкой, обращаясь не столько ко мне, сколько в пространство, куда глядел все так же неотрывно. — Я знаю, вы мне можете помочь, но…

Он осекся, лицо его еще больше побледнело и покрылось испариной. Он выдавливал из себя слово-другое и снова замолкал. Не на шутку перепугавшись, я встал, чтобы подать ему воды — кувшин я заметил на маленьком столике.

В ту же секунду он сорвался с места. Все сомнения в здравости его рассудка, которые мне доводилось слышать, вихрем пронеслись у меня в голове, я невольно слегка отпрянул…

— Остановитесь, — сказал он, усаживаясь вновь. — Не обращайте на меня внимания и не покидайте свое место. Мне угодно, мне было бы желательно, если вы не возражаете, произвести кое-какие перемены, прежде чем мы произнесем еще хоть слово. Вам не помешает сильный свет?

— Нисколько.

Он снова встал, прошел в другую комнату и возвратился с большой лампой, затем, взяв с приставного столика две свечи и еще две с каминной полки, к моему немалому удивлению, поставил их все вместе между нами и попытался их зажечь. Но дрожащие руки так плохо ему повиновались, что он вынужден был сдаться и воспользоваться моей помощью. По его просьбе, я снял колпак с настольной лампы, хотя другая лампа и четыре свечи уже горели. Когда мы снова заняли свои места — между нами сиял оазис света, — к нему понемногу стала возвращаться его более мягкая и обходительная манера. На сей раз он заговорил без тени колебаний.

— Не стану спрашивать, доходили ли до вас слухи обо мне, — начал он, — вне всякого сомненья, доходили. Сегодня я намерен вам представить удовлетворительное объяснение моих поступков — причину многих кривотолков. До сего дня я не посвящал в свои секреты никого, кроме одной-единственной особы; сейчас я вознамерился доверить их и вам, причем с определенной целью, которая по ходу разговора станет очевидна. Начать, однако, следует с другого: я должен внятно объяснить, что это за великое затруднение, вынуждающее меня жить вдали от Англии. Мне требуется ваш совет и ваша помощь; не скрою, я вынужден подвергнуть испытанию всю вашу снисходительность и дружеское участие, решаясь вас обременить своей злосчастной тайной. Простите ли вы мне явное недоверие к вашей открытой, искренней натуре, откровенную неблагодарность, которой я ответил вам на доброту, выказываемую вами с первой минуты нашей встречи?

Я попросил его не говорить так, а лучше продолжать.

— Вы знаете, — возобновил он свой рассказ, — что я сюда приехал в надежде отыскать тело моего дяди Стивена, с тем чтоб отвезти его в Англию и погрести в фамильном склепе; вы также, думаю, осведомлены, что я не преуспел и не нашел останки. Постарайтесь пока отвлечься от того, что кажется вам диким и несуразным в подобном предприятии, и для начала почитайте обведенную чернилами газетную статью. Это пока единственное дошедшее до нас свидетельство о роковой дуэли, на которой пал мой дядя. Когда вы дочитаете, скажите, мне это важно знать, как, на ваш взгляд, было бы разумно действовать в моем положении.

Он дал мне старую французскую газету. Прочитанное до сих пор так живо в моей памяти, что и по прошествии стольких лет я не колеблясь берусь точно воспроизвести все обстоятельства, которые необходимо знать читателям.

Статье было предпослано вступление редактора; сначала речь шла о великом любопытстве, возбужденном в обществе роковой дуэлью между графом Сен-Лу и мистером Стивеном Монктоном, английским джентльменом. Затем автор весьма подробно останавливался на поразительной секретности, которой было окружено все дело от первого до последнего шага, и выражал надежду, что публикация нижеследующего дневника, вступлением к которому служила настоящая заметка, возможно, приведет к появлению новых свидетельств из других, более информированных источников. Дневник был найден среди бумаг месье Фулона, секунданта мистера Монктона, скончавшегося в одночасье от чахотки вскоре по возвращении в Париж с места дуэли. Дневник был не дописан и обрывался на полуслове как раз там, где более всего хотелось знать, что последовало далее. Какова была причина недоговоренности, установить не удалось, как не удалось найти вторую часть, касавшуюся сего важнейшего предмета, и это несмотря на самые тщательные розыски, предпринятые среди бумаг покойного.

Далее следовал сам документ. То было конфиденциальное соглашение между секундантом мистера Монктона, месье Фулоном, и секундантом графа Сен-Лу, месье Дальвилем, по поводу условий дуэли; вверху была указана дата — двадцать второе декабря, место — Неаполь, — и шло семь или восемь пунктов.

В первом называлась причина ссоры, в которой безобразно выказали себя обе стороны, и излагались ее обстоятельства, не достойные ни упоминания, ни запоминания. Во втором пункте сообщалось, что в качестве оружия получивший картель избрал пистолеты, и оскорбленный противник, будучи блестящим фехтовальщиком, в свою очередь настоял, чтоб первый выстрел был решающим; тогда поняв, что роковой исход поединка неизбежен, секунданты постановили провести его в полнейшей тайне ото всех и с этой целью не называть заранее место встречи никому, даже самим противникам. Тут же пояснялось, что подобные чрезвычайные меры предосторожности были продиктованы крайней необходимостью, ибо вследствие скандально участившихся случаев подобных поединков папа недавно обратился к властям предержащим с настоятельным требованием наказывать дуэлянтов по всей строгости закона.

В третьем пункте подробно описывались условия дуэли. Секундантам надлежало зарядить пистолеты на поле боя. Противники, разведенные на расстояние в тридцать шагов, должны были бросить жребий, кому стрелять первым. Выигравшему следовало пройти до барьера десять шагов, отмеренных заранее, и выстрелить. Если он промахивался или легко ранил противника, последнему дозволялось пройти все разделявшие их двадцать шагов и сделать ответный выстрел. Подобные правила предрешали кровавый исход встречи после первого же обмена выстрелами; оба участника и их секунданты поклялись исполнить все условия.

В четвертом пункте сообщалось, что секунданты договорились провести этот поединок за пределами Неаполитанского королевства и окончательно выбрать место боя сообразуясь с обстоятельствами. Если я не ошибаюсь, в нескольких последних пунктах обговаривались всевозможные меры предосторожности, направленные на то, чтоб избежать разоблачения. Дуэлянтам и их секундантам надлежало покидать Неаполь двумя группами и по дороге несколько раз менять кареты, чтобы встретиться, в конце концов, в некоем определенном городе, а если бы это почему-либо сорвалось — на почтовой станции на дороге из Неаполя в Рим; при себе они должны были иметь альбомы, коробки с красками и складные стульчики, словно были художниками, выбравшимися на этюды; оттуда к месту поединка необходимо было следовать пешком и без проводников — чтоб избежать предательства. Все эти, а также некоторые другие ухищрения, имевшие целью облегчить бегство оставшимся в живых после того, как все закончится, составляли содержание заключительной части этого диковинного документа, подписанного инициалами — и только! — обоих секундантов.

Тотчас после инициалов начиналась следующая запись, помеченная Парижем, в которой автор, очевидно, намеревался дать подробнейший отчет о самом поединке, — сделана она была почерком покойного секунданта.

Вышеозначенный джентльмен, месье Фулон, высказывал предположение, что обстоятельства, возможно, переменятся, и рассказ очевидца о дуэльной схватке между Сен-Лу и мистером Монктоном станет важным документом, и как один из секундантов вызывался поручиться, что дуэль совершилась в полном соответствии с оговоренными условиями и оба противника выказали честь (!) и доблесть.

Далее он уведомлял, что, не желая никого компрометировать, передаст этот свидетельский документ в надежные руки со строгим наказом не вскрывать его ни под каким видом, разве что в случае крайней необходимости.

Сделав такое вступление, месье Фулон сообщал, что встреча состоялась два дня спустя по подписании условий, в местности, куда участников дуэли привел случай. (Ни ее название, ни ее окрестности не были упомянуты.) Дравшихся поставили у барьера в соответствии с подписанными условиями, и так как граф Сен-Лу вытащил первый номер, он сделал свой выстрел, пройдя положенные десять шагов, и поразил противника. Мистер Монктон упал не тотчас, а приблизился, шатаясь, шагов на шесть или семь и целясь в противника, выстрелил, но дал промах и замертво упал оземь. После чего месье Фулон вырвал — по его словам — листок из своей записной книжки, кратко описал обстоятельства гибели мистера Монктона и приколол эту записку к его платью, каковые действия были необходимы, чтобы, в соответствии с измысленным на месте планом, безопасно избавиться от трупа. Что это был за план и что сталось с телом, не привелось узнать, так как на этом важном известии повествование обрывалось.

В газетном комментарии сообщалось лишь, как настоящий документ доставили в газету, и повторялось то, что говорилось прежде в редакторском вступлении; лицам, которым месье Фулон поручил хранить свои бумаги, ничего более найти не удалось. Итак, я до конца изложил существо прочитанного и упомянул все, что в ту пору было известно о смерти мистера Монктона.

Когда я протянул газету Альфреду Монктону, он был слишком взволнован, чтобы говорить, но жестом мне напомнил, что с нетерпением ждет моего суждения. Я попал в очень тягостное и щекотливое положение. Трудно было сказать, чем может обернуться самая малая моя неосмотрительность, и на первый случай я не сумел придумать ничего более безопасного, нежели обратиться к нему с осторожными расспросами, чтобы после высказываться самому.

— Позволите ли вы задать вам два-три вопроса, прежде чем я решусь что-либо советовать?

В ответ он нетерпеливо кивнул:

— Да, да, спрашивайте, о чем угодно.

— Случалось ли вам, в ту или иную пору, часто видаться с вашим дядей?

— Я видел его лишь дважды во всю свою жизнь, да и то когда был малым ребенком.

— И значит, вы не питали к нему сильной привязанности?

— Сильной привязанности! Я сгорел бы от стыда, питай я к нему хоть тень привязанности. Он бесчестил нас повсюду, где являлся!

— Могу я узнать, руководитесь ли вы семейными соображениями, стараясь отыскать его останки?

— Пожалуй, и семейными, но почему вы спрашиваете?

— Вот почему: я слышал, что вы привлекли к своим поискам полицию, и очень желал бы знать, что вы сказали высшим чинам, чтобы возбудить их рвение, привели ли вы какую-либо важную личную причину того необычайного предприятия, которое привело вас сюда.

— Ничего я не приводил. Я плачу и жду, что дело будет сделано, а в благодарность за мою щедрость повсюду встречаю самое постыдное безучастие. Чужак, плохо владеющий языком этой страны, я чувствую себя почти беспомощным. Власти, и римские, и местные, делают вид, будто помогают мне, будто занимаются поисками и расследованием по моему поручению, но это всего только притворство. Меня оскорбляют, надо мной смеются чуть ли не в лицо.

— А вам не приходило в голову — заметьте, я вовсе не стараюсь оправдать бездействие властей и сам не думаю того, что сейчас скажу, — так вот, не приходило ли вам в голову, что полиция, возможно, сомневается в серьезности ваших намерений?

— Сомневается в серьезности моих намерений? — вскричал он, вскочив с места и яростно надвигаясь на меня: в глазах его сверкало бешенство, дыхание участилось. — Сомневается в моей серьезности! Вы тоже сомневаетесь. Да, да, сомневаетесь, хотя не признаетесь в этом. Погодите! Прежде чем мы обменяемся еще хоть словом, вы сами в ней удостоверитесь. Пройдемте сюда — всего лишь на минуту, на одну минуту!

Я проследовал за ним в спальню, куда вела дверь из гостиной. Подле его кровати стоял огромный ящик некрашеного дерева, футов семи в длину.

— Откройте крышку и загляните внутрь, — приказал он, — а я вам посвечу.

Я повиновался и, к величайшему своему изумлению, обнаружил внутри свинцовый гроб, торжественно украшенный фамильным гербом Монктонов и готической надписью:

«Стивен Монктон»; внизу сообщался его возраст и обстоятельства смерти.

— Я держу наготове гроб для него, — шепнул мне Монктон почти на ухо. — Похоже ли это на шутку?

Это больше похоже было на душевное расстройство, и причем столь сильно, что я уклонился от ответа.

— Да, да, я вижу, вы более не сомневаетесь, — продолжал он быстро, — теперь мы можем возвратиться в соседнюю комнату и поговорить безо всякого стеснения.

Мы уселись на прежние места, но по рассеянности я отодвинулся подальше от стола. Мой ум пребывал в состоянии полнейшего смятения: я не знал, что дальше говорить, что лучше делать, — и на мгновение забыл, где он просил меня сидеть, когда зажигал свечи. Он тотчас мне это напомнил.

— Прошу вас, не сдвигайтесь с места, — сказал он с величайшей серьезностью, — оставайтесь на свету, умоляю вас! Я вскоре объясню вам, отчего я так на этом настаиваю. Но прежде дайте мне услышать ваш совет, помогите мне — я в страшном горе и отчаянии. Помните, вы обещали!

Я сделал усилие и собрался с мыслями. В его присутствии судить об этом деле иначе как с полной серьезностью не представлялось возможным, и было бы жестоко не дать ему наилучший совет, какой был в моей власти.

— Вам известно, что по прошествии двух дней после того, как в Неаполе были подписаны условия, дуэль состоялась за пределами Неаполитанского королевства. Что, несомненно, заставило вас думать, будто поиски местности следует ограничить Папской областью.

— Именно так, поиски какие-никакие велись там и только там. Если верить полиции, ее офицеры и агенты справлялись о месте поединка (предлагая от моего имени громадное вознаграждение тому, кто мог бы его назвать) повсюду вдоль всей большой дороги, ведущей из Неаполя в Рим. Кроме того, разослали — по крайней мере, так мне говорят — приметы дравшихся и их секундантов, а также оставили агента на почтовой станции, чтобы он следил за тем, как ведется расследование, и еще одного — в городке, который, судя по документу, был местом встречи; кроме того, была предпринята попытка списаться с иностранными властями, чтобы выследить, где скрываются, вместе или порознь, граф Сен-Лу и месье Дельвиль. Однако все эти усилия пока не увенчались успехом.

— У меня складывается впечатление, — сказал я по минутном размышлении, — что всякие поиски у большой дороги, да и где бы то ни было в окрестностях Рима, скорее всего, не могут не быть тщетны. Я полагаю, что найти останки вашего дяди — это и значит отыскать место, где его убили, ибо те, что были замешаны в дуэли, разумеется, не стали бы рисковать и брать с собой в дорогу труп, пусть даже ненадолго, из страха быть замеченными. Итак, достаточно узнать лишь место поединка. Давайте-ка немного поразмыслим. Участники меняли экипажи; добирались порознь, двумя группами — по двое в каждой, вне всякого сомнения, предпочитая окольные пути; для отвода глаз останавливались на почтовой станции и в городке, очень может статься, прошли пешком, без провожатого значительное расстояние. Будьте благонадежны, при таких мерах предосторожности (а нам известно, что они не могли их не применять) у беглецов за двое суток было совсем немного времени на то, чтобы углубиться в местность; правда, они могли выйти на рассвете и не останавливаться до темноты. Вот почему я думаю, что дуэль состоялась неподалеку от неаполитанской границы, и будь я полицейским агентом и веди расследование, я бы проводил розыски лишь вдоль границы, передвигаясь с запада на восток, пока не добрался бы до заброшенных горных деревушек. Вот каковы мои соображения. Как, по-вашему, стоят они чего-нибудь?

Его лицо мгновенно вспыхнуло.

— По-моему, вас осенило свыше! — воскликнул он. — Нельзя терять ни дня, немедленно приступим к нашему плану. Немыслимо передоверить его полиции. Я должен выехать сам, завтра же утром, а вы…

Он осекся, лицо его внезапно побледнело, из груди вырвался тяжелый вздох, остановившийся взгляд по-прежнему устремлен был в пустоту, черты окаменели в какой-то мертвенной недвижности.

— Но мы не можем обсуждать завтрашние планы, пока я не открою вам свою тайну, — продолжал он слабым голосом. — Если я и дальше буду колебаться и не признаюсь во всем, я буду недостоин вашей всегдашней сердечности, недостоин помощи, которую, как я надеюсь, и это последняя моя надежда, вы мне охотно предоставите, когда узнаете все до конца.

Я стал его просить не торопиться, отложить разговор до того времени, когда он будет более спокоен и ему легче будет объясниться, но он, должно быть, не слышал меня. Медленно и словно бы борясь с собой, он слегка отворотился и, склонившись над столом, подпер голову рукою. Та самая пачка писем, которую он перебирал, когда я вошел к нему, лежала у него как раз перед глазами. И прежде чем заговорить, он пристально взглянул на нее.