Биржа — Игра на деньги

Глава 1 Почему Мастер сказал «Игра»?

Мир не таков, каким его нам пытаются изобразить.

Подсознательно мы это знаем. Девочка смотрит телевизор и спрашивает, правда ли, что ей дадут роль в детском спектакле, если она будет полоскать рот «Листерином», — и мама говорит: «Нет, лапушка, это всего лишь рекламный ролик». Довольно скоро малютки начинают понимать, что у родителей есть и их собственные «рекламные ролики»: чтобы успокаивать детей, заставлять их есть, и так далее. Но на родителей — а, по сути, на всех нас — в свою очередь тоже обрушивают целую лавину «рекламных роликов», которые на первый взгляд на ролики вовсе не похожи. Предложение серебра резко упало, запасы его в казначействе снижаются, и казначейство начинает бояться, что они иссякнут. Поэтому казначейство говорит газете «Нью-Йорк Таймс», что, учитывая то, да еще и это, серебра нам хватит еще лет на двадцать. Люди слушают рекламный ролик и сидят тихо, ожидая получить свою роль в спектакле, а циники бегут и выкачивают все серебро из казначейства, после чего цена его взлетает до небес

Эта книга — о видимости и реальности, о поисках индивидуальности и тревогах. И о деньгах. Если это вас не пугает, то вас ничто не способно напугать. На самом деле все не так уж серьезно, и дальше я приведу слова лорда Кейнса по этому поводу. Вы уже, наверное, знаете разницу между видимостью и реальностью, и, скорее всего, вам хорошо знакомы и тревоги, и поиски индивидуальности. О деньгах, разумеется, знает каждый, — так что нам остается просто замесить вместе все эти понятия. В этом введении я хочу сказать вам всего две вещи. Первая из них относится к тому, чем я не являюсь. Вторая сводится к одному-единственному предложению: озарению, яблоку, упавшему мне на голову, которое и привело меня к выводу, сформулированному в самой первой фразе книги — о том, что мир не таков, каким его нам пытаются изобразить.

Я, понятное дело, не Адам Смит. Мистер Смит покоится на кладбище в Кэнонгейте, а надпись на его могильной плите, сочиненная им самим, представляет его как автора «Богатства народов». Он лежит там с тех пор, как в 1790 году умер, осыпанный почестями и окруженный уважением, обессмертив себя, как первый экономист свободного рынка во всех трактатах по истории экономической мысли. Сам мистер Смит, однако, считал себя не экономистом, а философом-моралистом. «Какой смысл, — писал он в «Теории морального чувства», — во всех трудах и хлопотах этого мира? Какой смысл в жадности и амбиции, в стремлении к богатству, власти и собственной значимости?» Мне нравятся эти слова, но не из-за них я обзавелся псевдонимом «Адам Смит». Все произошло по счастливой случайности.

Не так давно меня попросили написать что-нибудь об Уолл-стрит в одном новом журнале, и меня осенила, как я тогда думал, чудесная идея. Об Уолл-стрит пишут мало такого, во что верили бы сами уоллстритцы. (Уолл-стрит работает по принципу «сказал-услышал», как глобальная деревня Маршалла Маклюэна.) Происходит это потому, что журналисты, пишущие о Стрит, находятся Вне, и Уолл-стрит обычно сообщает им примерно то, что ей, Уолл-стрит, нужно. Уолл-стрит оплачивается прекрасно, пишущие о ней — нет, и когда эти пишущие начинают более или менее разбираться в проблеме, им предлагают работу на Уолл-стрит, куда они с радостью и бросаются, удовлетворяя свой творческий зуд работой над какой-нибудь комедией по выходным. Теперь они уже Внутри, они богаты и больше не пишут об Уолл-стрит. Журналисты, которые действительно хотят писать, всегда предпочтут лететь с президентом на его самолете «ВВС номер Один» или сидеть в ресторане отеля на Беверли-Хиллз с какой-нибудь кинозвездой. Такие журналисты и бывают героями званых обедов. Пишущие об Уолл-стрит героями званых обедов не бывают, потому что любой брокер или менеджер фонда знает больше сплетен об Уолл-стрит, чем любой журналист.

Конечно, существуют и публицисты с самой Уолл-стрит — в отличие от пишущих об Уолл-стрит. Некоторые из них пишут не хуже, чем Эддисон, Стил или любой другой «нормальный» газетчик. Бредбери Тарлоу, например, публикует еженедельные отчеты о бирже, написанные с изяществом моцартовских сонат. Но эти эссе представляют собой туманные размышления на тему конкретных акций, а их финальный аккорд сводится к слову «следовательно», как будто само эссе было логическим аргументом: следовательно, нам стоит покупать акции компании «Телефоун», quod erat demonstrandum — что и требовалось доказать.

О том, что происходит на самом деле, очень трудно написать любому, кроме инсайдера. (Б.Ч. Форбс, основатель журнала, носящего его имя, это хорошо знал. Он заметил, что репортерам с блокнотами и авторучками приходится ждать на кухне старого отеля «Уолдорф». Тогда Форбс обзавелся цилиндром, штанами в полоску и принялся толкаться наверху среди магнатов.) Но для инсайдера существуют иные проблемы. Например, как сделать так, чтобы ваши друзья не пришли в ярость, если вы изобразите всю эту брейгелевскую сцену на бумаге?

Моя гениальная идея заключалась в том, чтобы взять псевдоним, а заодно поменять имена и данные моих друзей-игроков. Менеджер фонда спокойно поделится с другим менеджером фонда своими самыми потаенными мыслями и чувствами, состоянием дел в его браке и даже деталями своих сделок на бирже, но он никогда не скажет того же какому-нибудь брокеру, журналисту или любому человеку извне, неспособному понять его во всех деталях. И я подумал: если не напускать на себя серьезность, то любой, сидящий в «Оскаре», что в двух шагах от Уолл-стрит и брокерской фирмы братьев Леман^[1], будет только рад поучаствовать в игре.

Псевдонимы в этой стране не в моде. Джордж Кеннан, выйдя в отставку из госдепартамента, правда, подписывался какое-то время «Мистер Икс» под своими статьями в журнале «Форин Аффэйрз», но очень скоро снова стал Джорджем Кеннаном. В Англии, где умение читать является врожденной способностью в определенных сферах, псевдонимы долгое время были весьма популярны. Если что-то в начале XIX века беспокоило какого-нибудь банкира, он не нанимал агента по связям с прессой, а писал свою собственную полемическую статью, подписываясь «Катон» или «Юстиниан», — и все дела. Если управляющий Английским банком хотел произвести залп по своим противникам, он мог подписаться «Плавт» или «Сенека», а потом изливать яд сколько душе угодно. Он знал, что внимание публики ему обеспечено, поскольку совершенно очевидными были его профессиональные знания. Эта традиция в какой-то степени еще жива в Великобритании, но ныне за таким «Юстинианом» могут стоять несколько человек (Я не хочу сказать, что это всегда так и что под вывеской «Адам Смит» нас шестеро.)

И я выбрал себе псевдоним — «Прокруст». Как вы наверняка знаете, Прокруст был древнегреческим бандюгой с большой дороги, который укладывал свои жертвы на железное ложе. Если они были слишком коротки, он их вытягивал, если бедняги оказывались длинноваты, он обрубал им ноги. Такой псевдоним выглядел очень кстати для Уолл-стрит.

Вышеупомянутый новый журнал так и не состоялся, и тогда редактор журнала «Нью-Йорк», приложения к воскресному выпуску «Уорлд Джорнэл», выловил мой материал и поставил его в номер. («Уорлд Джорнэл» была нью-йоркской газетой, успевшей с тех пор отправиться к праотцам.) «Но мне надо изменить имя автора, — сказал этот редактор по телефону. — Никто никогда не поверит, что человека могут звать Прокруст. Уж больно это похоже на псевдоним, а мы псевдонимами не пользуемся. Так что я поставил первое более или менее подходящее имя из тех, что пришли мне в голову. Кажется, это было Адам Смит».

Таким вот образом и появился на свет Адам Смит — мое любимое воскресное развлечение, которое стало настолько забавным, что прекратить его не было уже никакой возможности.

Во-первых, если какая-то ситуация из описываемых мною воплощалась в реальность, Уолл-стрит поставляла все прочие необходимые детали для моих очерков. Да вот хотя бы Бедняга Гренвилл, менеджер фонда, который, как я о том писал, всегда делал ставку не на ту лошадь. Он только успел набить для своего фонда удобную подушку в 25 миллионов долларов, как рынок развернулся и удрал в другую сторону — без него. Беднягу Гренвилла знает каждый, но, как мне не раз о том говорили, Бедняга Гренвилл пролетел не на двадцать пять миллионов, а на девятнадцать или на тридцать три, а кроме того, он не блондин, а шатен или даже рыжий. Во всем же прочем это точно был Бедняга Гренвилл. С тех пор я лично познакомился с шестью Беднягами Гренвиллами, и новые все прибывают.

Во всем этом присутствовали и мотивы Ламонта Крэнстона. (Если вы не помните Ламонта Крэнстона, знаменитую Тень, и тайные знания, полученные им на Востоке и позволявшие невидимкой разгуливать среди людей, — значит, мы с вами не принадлежим к одному и тому же поколению.) Однажды я был на званом вечере, где присоединился к группе людей, почтительно внимавших какому-то репортеру «Нью-Йорк Таймс», которого я в жизни не видел. Этот репортер уверял, что знает Адама Смита в течение долгих лет, после чего рассказал нам о нем всю подноготную. В другой раз, когда я летел на самолете, сосед-пассажир представился и у нас завязался разговор; и он тоже рассказал мне об Адаме Смите. Когда он увидел, какое впечатление это произвело на меня, то добавил, что лично знает Адама Смита, но не может сказать мне, кто он такой на самом деле, потому что Смит взял с него клятву этого не делать. И это здорово. Это все равно, что быть в бегах и скрываться — при том, что за тобой никто не гонится.

Вы, конечно, заметите, что красной нитью через всю эту книгу проходят меткие наблюдения Джона Мэйнарда Кейнса. Кейнс-экономист к этому отношения не имеет, меня интересовали Кейнс-эссеист и Кейнс-биржевик Кейнс-экономист — это историческая данность, как Дарвин, Фрейд, Адам Смит или Керкэлди в Шотландии, где последний родился. Я упомянул об этом потому, что Кейнс-экономист до сих пор вызывает у многих читателей весьма эмоциональную реакцию. Пару раз процитировав Кейнса в моих очерках, я стал получать письма от джентльменов, чей лексикон был созвучен изданиям правого толка. Эти джентльмены намекали, что если я имею хоть какое-то отношение к Кейнсу, то сам я марионетка в руках англичан и международных банкиров, и что я, скорее всего, радуюсь обессиливанию доллара, а значит, и расшатыванию моральных устоев американского народа. В колледже я как-то писал длиннющую работу о Кейнсе, которую недавно нашел, наводя порядок в своих шкафах. Поразительно, насколько глуп может быть человек в колледже, потому что, ломая себе голову над кейнсовским скоростью обращения доходов, я прозевал весь кайф.

Он был экономистом со стилем, блистающим остроумием, что само по себе уже большая редкость. Но еще важнее то, что он был человеком, глубоко чувствовавшим жизнь и умевшим жить. Кейнс был выдающимся биржевым оператором, сделавшим состояние не только для себя, но и для своего колледжа в Кембридже, а делал он это в течение получаса по утрам, не вставая с постели. Я думаю, что именно инвестиции на фондовом рынке позволили Кейнсу сделать многие выводы для тех разделов его «Общей теории», которые относятся к долгосрочным вероятностям. Это были небрежно брошенные реплики, вторичные по отношению к главным моментам теории, но они были и остаются самыми точными замечаниями о предмете. Хотелось бы, чтобы их было больше. Не было и нет более проницательного, — если речь о бирже — человека, чем Кейнс. И я уверен, что он не смог бы обрести это чутье без непосредственного участия в операциях на финансовых рынках. Университетские экономисты этого чутья лишены.

Нас, — по меньшей мере, тех из нас, кто не рос в роскоши, — учили тому, что деньги это очень серьезное дело, что управление капиталом суть религиозное действо и что любой, заправляющий деньгами, должен вести себя как очень предусмотрительный человек. Это часть протестантской этики и духа Капитализма, которые, я полагаю, и сделали Америку тем, что она есть. Копейка рубль бережет, не потратишь, — не пожалеешь, «сэкономь 10 процентов на летней распродаже» и так далее. А потом я наткнулся на вот какую фразу в разделе «Долгосрочные вероятности» кейнсовской «Общей теории занятости, инвестиций и денег»:

Игра? Игра?! Почему Мастер сказал «Игра»? Ведь он мог сказать «бизнес», или «профессия», или «занятие», или что угодно еще. Что такое игра? Это «спорт, досуг, шалость или развлечение»; «искусство комбинации, приложенное к достижению цели»; «соревнование, проводимое в соответствии с определенными правилами для отдыха, развлечения или выигрыша определенной ставки». Какое из этих определений звучит как «иметь долю в американской промышленности»? Или «участвовать в долгосрочном росте американской экономики»? Ни одно из них. Но применительно к бирже все они звучат очень похоже.

Продвинемся еще на один шаг. Доктор Джон фон Нейманн и доктор Оскар Моргенстерн в свое время создали «теорию игр и экономического поведения». Эта теория оказала огромное влияние на жизнь страны в целом. Она влияла на принятие оборонных решений и разработку рыночной стратегии гигантскими корпорациями. Что такое теория игр? Упрощенно можно сказать, что это попытка количественно определять и разрабатывать действия участников игры, непрерывно взвешивая имеющиеся у них варианты выбора. Выражаясь более строго, теория игр — это ветвь математики, занимающаяся анализом конфликтных задач, которые она решает, формализуя общие стратегические особенности в теоретические модели. (Уже по самой конструкции последней фразы вы могли догадаться, что я это переписываю из книги, так что останавливаться на ней мы не будем.) Делая упор на стратегические аспекты, то есть на аспекты, контролируемые самими участниками, эта теория выходит за рамки классической теории вероятностей, в которой рассмотрение игр ограничено случайными событиями. Фон Нейманн и Моргенстерн работали с системами, включавшими в себя конфликтующие интересы, недостаточную информацию и причудливые сочетания свободных рациональных решений и случая. Они начали с парных игр с «нулевым суммарным исходом», где один игрок выигрывает, а другой проигрывает. На другом конце у нас оказывается нечто вроде фондовой биржи — бесконечная игра для n-игроков. (N — это одна из букв, которой пользуются экономисты, когда они чего-то не знают.) Фондовая биржа, вероятно, пока еще слишком сложна даже для Теоретиков Игры, но я думаю, что в один прекрасный день и она станет серьезным объектом уравнений и квантификации.

Я говорю обо всем этом лишь потому, что убежден: биржа это одновременно игра — и Игра, то есть, она одновременно спорт, досуг, баловство, развлечение — и субъект непрерывного взвешивания имеющихся вариантов выбора. Будь она только игрой, что мешало бы нам избавиться от тяжелого и даже опасного груза эмоций, сопряженных для каждого с инвестициями капитала? Ведь в просто игре ставка выигрыша однозначно определена, а все остальное становится неважным и ненужным. Кстати, что здесь такого удивительного? «Восемьдесят процентов инвесторов вкладывают деньги вовсе не с целью делать деньги», — говорит один из ведущих знатоков на Уолл-стрит. Инвесторы вкладывают деньги не для того, чтобы заработать? Похоже на явное противоречие. Для чего же они это делают? Этот вопрос может быть предметом отдельной дискуссии, и к нему мы обратимся несколько позднее.

Пока же давайте вернемся к кейнсовской фразе, проливающей свет на проблему, — фразе о том, что игра в профессиональные инвестиции невыносимо скучна и чрезмерно требовательна ко всем, за исключением тех, кто наделен инстинктом игрока, при том, что последние вынуждены платить за это «соответствующую цену». Здесь действительно сказано все. В США двадцать четыре миллиона прямых инвесторов, то есть людей, активно покупающих акции. (Я говорю «прямых», поскольку косвенным образом, через страховые компании и пенсионные фонды, мы имеем около ста миллионов инвесторов, то есть речь идет практически обо всех, исключая детей и нищих.) Не каждый из этих двадцати четырех миллионов по-настоящему активен, но цифры участников растут день ото дня, делая фондовую биржу гигантским всенародным времяпровождением. Активные инвесторы не заинтересованы в облигациях (за исключением конвертируемых) и привилегированных акциях (за исключением опять-таки конвертируемых). Дело не в том, что на этих инструментах нельзя заработать, нет, но дело в том, что в них недостаточно романтики для того, чтобы они стали частью игры. Они просто скучны. Трудно прийти в эмоциональное возбуждение, читая таблицу облигаций, где ваш указательный палец медленно ползет по колонке, пока не добирается до нужного вам соотношения надежности и процентной ставки дохода.

Иногда иллюзии предпочтительнее реальности, но у нас нет причин расстраиваться при осознании того факта, что именно игорный инстинкт спасает фондовую биржу от скуки. Если вместо того, чтобы зарыть это открытие поглубже, мы принимаем его к сведению, то оказываемся в состоянии «заплатить соответствующую цену за свое пристрастие» и двигаться дальше.

Здесь я имею в виду лишь признание факта — факта существования такого инстинкта. Доктор Томас Шеллинг, гарвардский экономист и автор множества работ по военной стратегии, идет несколько дальше. В своей книге «Экономика и преступная организация» доктор Шеллинг пишет:

Первое предложение приведенного отрывка обязано было бы вызвать дружный гневный вопль всех пресс-секретарей Нью-Йоркской фондовой биржи. Нью-Йоркская биржа и вся индустрия ценных бумаг годами вели агитацию, нацеленную на выкорчевывание идеи о том, что покупка акций это игра — и, хотя в стране там и сям еще остались уголки, где люди по-прежнему относятся к Уолл-стрит с традиционным популистским недоверием, эта агитация в значительной степени оказалась успешной. Можно согласиться с тем, что словесная формулировка доктора Шеллинга не вполне удачна: биржа, конечно же, не игра в том смысле, в каком игрой является лотерея. Но биржа — это упражнение в массовой психологии, в попытке предугадать лучше, чем толпа, как эта самая толпа будет себя вести. Иногда книги, написанные с целью рассеять существовавшие до 1929 года подозрения, оказываются помехой тому, чтобы видеть вещи такими, какие они есть.

Все это ведет нас к одному прагматичному наблюдению. На мою долю выпала возможность быть знакомым со множеством людей на фондовых рынках и вокруг них: инвестиционными банкирами, экономистами, инвестиционными брокерами крупных корпораций. Я прошел солидный курс, посвященный анализу ценных бумаг, что ощутимо отбросило меня назад, и курс инвестиционного менеджмента. (Правда, я никогда не был брокером и никогда не торговал ценными бумагами — это требует совсем других способностей.) Я принимал за моим обеденным столом теоретиков «случайного блуждания», наливавшихся кровью при мысли о том, что где-то есть люди, называющие себя «теханалитиками» и верящие в то, что по текущим ценам можно предсказать будущие. Я был знаком и с теханалитиками, которые с помощью компьютеров так зарывались в выстроенные ими схемы, что умудрялись забыть, зачем и для чего они вообще этим занимаются.

Я потратил годы, чтобы выбросить из головы то, чему меня учили, и не скажу, что мне это до конца удалось. Я говорю об этом потому, что большинство написанного о бирже объясняет вам, как оно должно быть, в то время как успешные инвесторы, которых я знаю, никогда не цеплялись за то, как оно должно быть, а просто работали с тем, что есть на самом деле. Если вам легче представлять себе этот магический, сложнейший, бесконечный процесс на n-участников как Игру, то, наверное, так вам и следует его представлять. Это помогает нам избавиться от шор теологического принуждения.

Если же вы один из игроков в этой Игре или хотя бы подумываете о том, чтобы стать таковым, вам стоит осознать, что здесь существует один ироничный момент. Цель этой Игры делать деньги, и чем больше, тем лучше. Все участники Игры все быстрее обретают навыки профессионалов, а информацию о происходящем уже стало невозможно переваривать из-за одного ее объема. Настоящие профессионалы Игры — профессиональные инвестиционные брокеры — также становятся все искуснее. Конечно, они люди, они тоже совершают ошибки, но ныне, если вашими деньгами управляет внимательный и быстрый взаимный фонд или хотя бы один из ведущих банков, вы можете рассчитывать на более серьезный результат, чем в любой период даже недалекого прошлого.

Но если вы не сами распоряжаетесь своими деньгами, это значит, что сам процесс вам не слишком интересен. Во всяком случае, элемент Игры — того самого пристрастия, за которое приходится платить, — не привлекает вас. Я знаю множество инвесторов, приходивших на биржу с одной целью: делать деньги. Инвесторов, убедивших себя в том, что единственное, что им нужно, это деньги: уверенность в завтрашнем дне, кругосветный круиз, новая яхта, усадьба в деревне, коллекция картин, зимнее убежище на одном из Карибских островов. И они преуспели. Теперь они сидят на террасе своего карибского дома, небрежно болтая с дилерами от искусства и нежно поглядывая на новенькую яхту, а потом им становится немножко пустовато. Чего-то начинает недоставать. Если вы успешный игрок в Игре, она может быть околдовывающим, требовательным, абсолютно всепоглощающим занятием — по сути дела, такой она и должна быть. Если она не поглощает вас целиком, вы вряд ли окажетесь в череде особо преуспевших, потому что вы играете против тех, кто отдается Игре полностью.

Те самые ребята с карибскими домами и новыми яхтами, обнаружив, что чего-то стало не доставать, не бросаются продавать дома и картины и посыпать голову пеплом. Яхты, дома и картины остаются там, где они и были, но игроки снова возвращаются к Игре, и теперь у них нет времени на прежние игрушки. Игра доставляет куда как большее удовольствие. Она, вероятно, не сделает вас лучшим человеком, чем вы есть, и я вовсе не уверен, что Игра есть такое уж благодеяние для человечества. Как максимум, мы можем лишь повторить вслед за Самуэлем Джонсоном, что невозможно себе представить человека, занятого более безвредным занятием, чем делание денег.

Ирония ситуации заключается в том, что это игра с деньгами, и очки в ней учитываются также в деньгах. Но истинная цель Игры не деньги. Это — сама Игра. Настоящих игроков не испугало бы, если бы вы убрали реальные награды и заменили их шариками из пластика или китового уса. Пока существует способ вести счет, они будут играть.

Глава 2 Любимые книги мистера Джонсона

Поскольку те, кто играет в нашу игру умело, вправе рассчитывать на богатство, вряд ли стоит удивляться тому, что имеется огромное количество серьезных книг о том, как это надо делать. Во-первых, существует огромное количество литературы по экономике, бизнесу и экономическим циклам. Эти книги необходимы, если вы хотите по-ученому высказываться о предмете. Такими книгами, а некоторые из них превосходны и недешевы, набиты полки в магазинах. Далее, есть книги, посвященные анализу процентных ставок на кредитном рынке; они пытаются прогнозировать биржу, внимательно рассматривая эту ставку, систематизируя то, что всегда называлось «качелями» между акциями и облигациями. Согласно этим книгам необходимо внимательно следить за тем, что на уме у Федерального резервного банка, чтобы соответствующим образом корректировать свои действия. Доступная для понимания работа Бертона Крейна «Искушенный инвестор» — одна из таких книг. Наконец, есть книги по анализу ценных бумаг и прежде всего книга Грэма и Додда, которая так и называется: «Анализ ценных бумаг». (Любой истинный последователь Грэма и Додда с ходу вычислит бумаги с заниженным курсом — одним щелчком движка логарифмической линейки.)

Здесь, однако, стоит понять одну истину. Поле рационального изучения предмета разработано прекрасно. Когда в 1937 году было основано Нью-Йоркское общество анализа ценных бумаг, оно насчитывало двадцать членов. Сегодня таких членов — вместе с ассоциированными отделениями федерации финансовых аналитиков — более одиннадцати тысяч. Отсюда вовсе не следует автоматический вывод о том, что в этом обществе одиннадцать тысяч миллионеров.

В течение жизни целого поколения Уолл-стрит была весьма непопулярна (речь идет о поколении, рабочие годы которого пришлись на период с 1929 по 1946). В 1937 году, когда скучковалась первая скромная группка аналитиков, только три выпускника Гарвардской школы бизнеса осмелились вопреки гневу и отчаянию родных и близких войти в это логово порока, Уолл-стрит. В памяти людей была еще очень свежа фотография Ричарда Уитни, экс-президента Нью-Йоркской фондовой биржи, сделанная на ступеньках его нового дома — тюрьмы «Синг-Синг».

Теперь за нами двадцать лег непрерывно растущего рынка и почтительного отношения к Уолл-стрит. Уже не одни аналитики изливают на нас бурные потоки своих трудов, но и университеты полны студентов-стипендиатов, которые, работая на университетских IBM З6О, соотносят все мыслимые цифры, цены и тенденции со всеми прочими мыслимыми цифрами, — после чего З6О-я за считанные наносекунды выдает каждому работы еще на несколько месяцев.

Поэтому давайте на момент задумаемся над словами Джеральда Лоэба, непревзойденного мастера чтения ленты тикера и автора книги «Битва за выживание инвестмента»:

Надежды, страхи, жадность, амбиция, стихийные бедствия — вряд ли возможно выразить нашу проблему в более сжатой форме. Все эти факторы очень трудно запрограммировать в нечто столь бесчувственное, как IBM З6О. Впрочем, существует школа, утверждающая, что все эти моменты уже содержатся в цифрах, и что изучение этих цифр есть занятие рациональное, поиск некоей сияющей Истины, называемой Ценность. Ценность всегда есть, как дерево епископа Беркли, которое, падая в лесу, производит шум независимо от того, есть ли там кто-то, кто этот шум может услышать. Штука, однако, в том, что, как говорит Дж. Лоэб, ценность — это лишь часть игры.

Единственная вещь, которая действительно наличествует независимо от того, найдем ли мы когда-нибудь истинную Ценность, это ликвидность — возможность покупать и продавать мгновенно и без особых усилий. Ликвидность — это краеугольный камень Уолл-стрит. Именно она делает Стрит финансовой столицей мира, потому что — за исключением редких и странных приступов паники — это действительно ликвидный рынок. Нью-Йоркская биржа ликвидна, и работает она честно и открыто. Подобных мест в мире столь немного, что если вы богатый иностранец, желающий иметь возможность в любой момент обратить свои бумаги в наличность, но одновременно получать доходы на капитал, то для вас есть буквально единственное место, где это можно сделать. Лондонская биржа также ликвидна, честна и открыта, но там игра идет с британскими бумагами, и выбор гораздо более ограничен, в том числе и нынешними горизонтами самой Великобритании.

Я вовсе не преуменьшаю значимости изучения экономики, экономических циклов или даже анализа ценных бумаг. Но знание этих предметов не гарантирует успеха, а, с другой стороны, надежда на успех существует, даже если вы об этих науках не имеете ни малейшего понятия. Прежде чем мы двинемся дальше, давайте послушаем одного из старейшин финансового менеджмента. Мистер Джонсон возглавляет группу фондов «Фиделити», а в фондовой лиге она чемпион уже не один год. Изрядное количество инвестиционных менеджеров описывают сущность своей работы в очень простых словах. «Моя работа, — говорят они, — состоит в том, чтобы переиграть Фиделити». Рассказывают, что в палатке генерала Монтгомери всегда висела фотография фельдмаршала Роммеля. Я не думаю, что инвестиционные менеджеры прилепляют к стене фотографию мистера Джонсона. Они вешают на стену схему его портфеля ценных бумаг и разыскивают участки, где они могли бы его побить.

Когда я вернулся в Нью-Йорк из Бостона после ленча с мистером Джонсоном, дело шло к вечеру, и я сразу же направился в «Оскар», популярный ресторан рядом с Уолл-стрит. Я хотел узнать, что произошло за день. В «Оскаре» есть один столик, где вам всегда сообщат, почему после обеда масса денег переехала из одних карманов в другие, и почему акции сегодня двигаются именно так, а не иначе. Этот столик всегда занят пьющими мартини инвестиционными менеджерами и их друзьями. Речь не о середняках, работающих с индивидуальной клиентурой, а о ребятах, заправляющих сотнями миллионов долларов в условиях постоянного и мощнейшего прессинга. Их любимая фраза: «Дай результат». Не было никаких сомнений в том, что это настоящие знатоки, потому что, когда я сказал о моем ленче в клубе «Юнион» с мистером Джонсонам, никто ни секунды не заблуждался насчет того, о каком мистере Джонсоне идет речь. Парни хотели знать, что думает Мистер Джонсон о нынешней ситуации. Внезапно в воздухе запахло неподдельным уважением — редкая штука за неизменно циничным столиком. В сумме эффект был такой же, как если бы актер, пришедший на репетицию, рассказывал товарищам-актерам, что только что играл в теннис в Речном клубе с мистером Эбботом, а мистер Эббот видел вчерашний прогон спектакля и поделился своими мыслями на этот счет. В общем, напряженное внимание гарантировано.

Кстати, интересно, что никто в театральном мире не называет мистера Эббота «Джордж», и я никогда не слышал, чтобы кто- нибудь назвал мистера Джонсона «Эдвард». Но мистер Джонсон не выставлен на публичное обозрение. Его имя не стоит в названии фонда, как, скажем, имя Джека Дрейфуса. Обычный обитатель Уолл-стрит о нем тоже практически ничего не знает. Моего друга Чарли, имеющего свой собственный ультрамодный фонд, приходится даже убеждать в том, что мистер Джонсон существует. При имени «мистер Джонсон» у него в воображении рисуются образы далекие и таинственные, подобные спрятанной в облаках вершине Килиманджаро или тибетскому гуру, который делится своим Секретом с героем фильма «Лезвие бритвы».

Другие люди тоже имеют компании, заправляющие горами денег, так что дело вовсе не в трех с половиной миллиардах, которые проворачиваются в фондах мистера Джонсона. Отчасти причина коренится в том, что один из фондов мистера Джонсона, «Фиделити Тренд», сумел оправдать свою вывеску «результативного» фонда, заняв первое место среди всех ведущих фондов по результатам первой половины текущего десятилетия. К тому же два фонда мистера Джонсона, «Фиделити Капитал» и «Фиделити Тренд», умудрились удержаться даже в условиях «медвежьего», неуклонно катившегося вниз рынка. В общем и целом, группа мистера Джонсона «Фиделити» имеет одиннадцать фондов — симпатичный и скромный бизнес в три с половиной миллиарда долларов.

Другая причина такого уважительного отношения коренится в том, что мальчики мистера Джонсона, выйдя в мир, неизменно привлекают к себе самое пристальное внимание. Некоторые вообще думают, что мистер Джонсон руководит академией по подготовке финансовых менеджеров. Два года назад Джерри Цай красовался во всех газетах, потому что он основал свой новый фонд, в который люди с ходу влили $274 миллиона — абсолютный рекорд. «Я просто хотел обзавестись собственным маленьким фондом», — сказал Джерри, уходя из «Фиделити Кэпитэл» мистера Джонсона. Теперь у Джерри $450 миллионов, но он до сих пор произносит «мистер Джонсон» таким же тоном, как и все прочие Понимающие Ребята. Немудрено, что таинственная группа «Фиделити» начинает представляться вам, как какая-то средневековая обитель, где соученики под завывание вьюги снаружи поджаривают свои лепешки в пламени очага, радуясь тому, что мистер Чипе так хорошо выучил их греческому, отчего они теперь в состоянии уловить все нюансы в пьесах Эврипида, которые читает им наставник.

В мистере Джонсоне меня покоряет то, что он никогда не говорит о бирже в терминах валового национального продукта, снижения налогов или производства автомобилей. Он говорит о том, как сосуществуют в отдельном моменте реальность и время; о том, есть ли достойные внимания места в книге Алана Уоттса «Мудрость ненадежности»; о том, может ли ажурная отделка на женских юбках что-то значить — и обо всем этом он говорит абсолютно серьезно. Он даже заставил своих аналитиков проверить, не может ли эта отделка на юбках быть индикатором какой-то тенденции.

— Биржа, — говорит мистер Джонсон, — подобна красивой женщине: беспредельно чарующей, бесконечно сложной, всегда переменчивой, неизменно таинственной. Я был поглощен ею без остатка с 1924 года, и я знаю, что это не наука. Это искусство. Теперь у нас есть компьютеры и всякая разная статистика, но биржа все та же, и понять ее не стало ни на йоту легче. Все всегда строится на личной интуиции, на том, чтобы почувствовать особенности поведения биржи. В ней всегда есть нечто неведомое и не поддающееся определению.

Это главная привлекательная черта мистера Джонсона: он всегда говорит так, словно выступил в поход за истиной. Редкое качество в бизнесе, которое Норман О. Браун, пойди он в своем фрейдистском анализе денег чуть дальше (книга «Жизнь против смерти»), назвал бы перемещением куч, мягко говоря, грязи с одного места на другое. Кое-что из этого совпадает с тем, что пишет о бирже Уолтер Гутман в своих регулярных публикациях. Там и сям на Уолл-стрит встречаются люди, буквально очарованные Колдуньей всех рынков. Некоторые из них — постоянные клиенты психоаналитиков. Разница здесь в том, что мистер Джонсон все эти книги читал. Мистеру Джонсону скоро семьдесят, и у мистера Джонсона $4,5 миллиарда. Может, у мистера Джонсона есть настоящие книги о Колдунье. Может быть, мистер Джонсон знает.

Мистеры Джонсоны не заправляют в Бостоне со времен Джорджа Эпли. Но вам почти удается забыть о том, что ныне город захвачен ирландцами и итальянцами, когда вы идете по Девоншир, мимо здания конгресса и старой ассамблеи штата, где на каждом углу висят таблички, повествующие о том, что здесь Пол Ревер запрягал свою кобылу, а здесь Джон Хэнкок выронил свое гусиное перо. Мистер Джонсон идет в клуб «Юнион» той же дорогой, которой туда ходил его отец. Отец мистера Джонсона занимался текстильным бизнесом, и ходить ему приходилось чуть-чуть дальше, но дорога все равно та же самая. В лифте клуба «Юнион» полно молодых и не очень молодых людей, и все они говорят: «Здравствуйте, мистер Джонсон!». Я не думаю, что это возможно в Нью-Йорке: ходить по той же самой дороге в тот же самый клуб, где всегда обедал твой отец. В Нью-Йорке такой клуб давно бы снесли до основания, а на его месте взгромоздили бы гигантское стеклянное чудище, поместив сам клуб на сорок шестой этаж, — клуб, в котором теперь мелькали бы жадные на паблисити типы, озабоченные тем, чтобы метрдотель запомнил их имена.

Мистер Джонсон, говоря о бирже, расплывается в лучезарной улыбке и произносит: «Боже…» Почти как обязательный Профессор в фильмах, к которому приходят перед главным матчем и говорят: «Профессор, если вы не поставите удовлетворительную оценку старине Бульдозеру, он не сможет в субботу играть в футбол против команды штата!». Я это к тому, что у мистера Джонсона тоже галстук-бабочка в крупный горошек, очки в роговой оправе, красные подтяжки, коротко стриженные седые волосы и три авторучки в нагрудном кармане — все точь-в-точь как у того Профессора. Чуточку небрежно, но пружинисто и энергично.

Мистер Джонсон учился в Колледже, который теперь все называют Гарвардом, затем посещал Школу Права, а окончив Кембридж, стал работать в «Роупз Грей», самой большой в Бостоне адвокатской конторе. В те годы Колдуньей всех рынков он интересовался во внеурочное время. В фондовый бизнес он шагнул только в 1943 году. «Человек, управлявший «Фиделити» в то время, был не в состоянии прокормить даже собственную семью, и тогда я решил этот фонд у него выкупить», — говорит мистер Джонсон.

— В фонде было 3 миллиона долларов. Боже, как приятно видеть, когда что-то растет в геометрической прогрессии. Последние десять лет были самыми лучшими, потому что я всерьез занялся менеджерами. Диплом аналитика не может сделать человека менеджером фонда. Что должен иметь хороший менеджер? Абсолютную сконцентрированность, интуицию, чутье, а этому в университете не научишь. Главное, что должен знать человек, — это себя самого. А человек, который знает себя, может выйти за свои пределы и наблюдать за своими реакциями со стороны. Боже, я, конечно, не думаю, что научился делать хороших менеджеров. Просто я длительное время проработал в крупной юридической фирме, а в юридической фирме каждый партнер работает со своими собственными клиентами. И я позволил нашим менеджерам создавать свои собственные фонды и ими управлять. Каждый отвечал за свое дело. Менеджер мог спуститься вниз и поговорить со мной, если ему так уж нужна была консультация, но шоу в целом принадлежало ему. Решения должны приниматься индивидуумами — группа не может этого сделать. А, на мой взгляд, очень многое в инвестиционном бизнесе строится по принципу комитета. Когда человек находится на пути к тому, чем он может и собирается стать, тогда мы видим человека в лучшем его проявлении, на его максимуме. Правда, после того, как он этого достиг, он теряет какую-то неуловимую частичку своей отточенности, как звезда после лучшей своей роли — и нам удалось вовремя одернуть пару таких ребят. Наблюдая за настоящими людьми, ты видишь, как вокруг каждой ошибки буквально кипят соки последующей учебы. Человек учится на ошибках. Когда я оглядываюсь назад, вся моя жизнь представляется мне бесконечной цепью ошибок.

Я сказал мистеру Джонсону, что меня более всего интересуют аспекты биржи, связанные с массовой психологией.

— Работая юристом, — сказал мистер Джонсон, — я не имел возможности изучать компании в индивидуальном порядке. Я пытался прочувствовать структурные особенности их поведения. Биржа — это толпа. А если вы читали книгу Густава Ле Бона «Толпа», то знаете, что толпа наделена некоей суммарной личностью. По сути, толпа мужчин ведет себя как индивидуальная женщина. Ум толпы подобен женскому уму. И если вы достаточно долго наблюдаете за женщиной, вы начинаете видеть все маленькие трюки, незаметные нервные движения рук, выдающие тот момент, когда она лжет.

Я, знаете ли, говорил об этом со множеством психиатров. Я хотел, чтобы они поработали для нас, потому что толпа действительно имеет коллективную личность — иногда маниакальную, иногда депрессивную, иногда апатичную. Но проблема с психиатрами заключается в том, что они работают исходя из априорных посылок, а это не годится. Хороший рынок, я думаю, как и успешная психиатрия, должен работать на эмоциональном рапорте. Никаких предварительных априорных идей не должно быть. На рынке, на бирже, присутствуют фундаментальные моменты и истины, но неисследованная область — именно область эмоциональная. Все графики, «индикаторы разброса» и прочие техники есть всего лишь попытки статистиков описать некое эмоциональное состояние.

И однажды я подумал: может быть, ребята, работающие над восточными состояниями сознания, — ну знаете, как в книгах Алана Уоттса о дзен, — можеть быть, они могли бы дать какие- то ответы.

Может быть, мистер Джонсон знает дзен-буддистский подход к рынку!

— О Боже, нет. Там речь просто об индивидуальном восприятии. Если вы помните «Мудрость ненадежности», то знаете, что мы нуждаемся в препятствиях. Нам нужна прочность и жесткость, чтобы продвинуться еще дальше. Что-то неизбежно теряется при этой нашей национальной мании обустроиться безопасно и надежно, в условиях полной занятости и даже избытка предложения на рабочем рынке. Но дзен — нет, здесь я всего лишь читатель, а не исследователь. Биржа чересчур сложна для дзен.

Мне кажется, что доминантная нота нашего времени — ирреальность. Последние звуки мелодии, которую мы все слышали, уже затихают вдалеке. Она звучала долго, по меньшей мере, несколько десятилетий, но стоит придерживаться прекрасного правила: «Когда мелодия умолкла, забудьте о старой мелодии». Почему ирреальность? Потому что времена воинствующего духа есть времена ирреальности. В истории такой дух всегда был предметом для насмешек, Дон Кихот и так далее, но ныне мы наблюдаем движения массовой эмоциональности, которые пытаются изменить мир. Вьетнамская война и движение за гражданские права — вот вам два примера. Я не даю здесь никаких оценок. Все, что я хочу сказать, это то, что ментальное отношение к этим проблемам очень воинственно, а воинственность и страстность не имеют в себе элементов долгожительства. В хорошие и спокойные времена делать деньги нетрудно, но во времена ирреальности рынок говорит: «Ты больше не понимаешь меня, не доверяйся мне, пока ты не сможешь меня понять».

К тому времени как нам подали кофе, мы с мистером Джонсоном беседовали о Шерлоке Холмсе и фондовой бирже, о Зигмунде Фрейде и фондовой бирже, а также об «Испытании переменами» и Марке Аврелии.

В «Оскаре» напряженная тишина и нахмуренные брови.

— Марк Аврелий, — говорит мой приятель, ковбой из хеджевого фонда. — Спорить готов, что когда он упоминает Марка Аврелия в присутствии каких-нибудь своих заторможенных дилеров из глубинки, те брякаются в обморок.

— Это ведь один из фондов мистера Джонсона запустил свои штурмовые бомбардировщики на «Фэйрчайлд», взбесив даже Комиссию по ценным бумагам, — говорит другой знающий человек — На кого полетят штурмовики в следующий раз?

Губы Чарли шевелятся, не отрываясь от кромки стакана.

— Вьетнамская война, как крестовый поход, и Линдон Б. Джонсон, как Людовик Девятый, — бормочет он. — Толпа мужчин ведет себя как индивидуальная женщина. Последние звуки мелодии затихают вдалеке.

Голос Чарли набирает силу.

— Этот тип обедал с самим мистером Джонсонам! И он приезжает назад с вопросами. С вопросами! Какой звук издает одна аплодирующая ладонь? Где ответы? Что делает мистер Джонсон? Я больше не могу это выносить! И хватит рассказывать мне о Юнге и «медвежьем» рынке! Акции каких трех компаний предпочитает мистер Джонсон? Что произойдет дальше?

Мистер Джонсон наделен даром слова, и теперь вы начинаете понимать, о чем речь: «…Это не наука. Это искусство. Теперь у нас есть компьютеры и всякая разная статистика, но биржа все та же, и понять ее не стало ни на йоту легче. Все всегда строится на личной интуиции, на том, чтобы почувствовать особенности поведения биржи…»

Личная интуиция не означает, что вы можете перевести какой-нибудь экзотический сон прошлой ночи в блестящую сделку на бирже. Профессиональные управляющие капиталом часто, как нам кажется, принимают решение в доли секунды. Но подтолкнул их к этому решению крошечный кусочек информации, который, сложившись с информацией, уже дремавшей в их мозгу, внезапно выстроился в цельную картину.

«Что должен иметь хороший менеджер? Абсолютную сконцентрированность, интуицию, чутье, — а этому в университете не научишь. Главное, что должен знать человек, — это себя самого».

Конечно, это может показаться упрощением: сказать, что вам нужно познать себя самого. Вдобавок, вы не обязательно стремитесь именно к тому, чтобы стать профессиональным инвестиционным менеджером. Но если вы немного подумаете над этими словами, то увидите, что авторитетный человек и специалист говорит о том, что готовых формул, которые можно было бы автоматически применять, нет. А если вы не применяете автоматически какие-то механические формулы, то вы оперируете именно в области интуиции. И уж коль скоро вы работаете на интуиции, или на оценке, то вполне очевидно, что первое, что вам надлежит познать и понять, — это вы сами. Вы представляете собой, — давайте уж посмотрим правде в глаза — клубок эмоций, предубеждений и судорог. В чем нет ничего страшного, при условии, что вы все это знаете. Успешные биржевики-спекулянты не обязательно располагают детальным портретом самих себя, до прыщей и бородавок включительно, — но они обладают способностью резко остановиться, когда их собственная интуиция вкупе с тем, что происходит Там, Снаружи, внезапно приходит в беспорядок. Накапливается пара-тройка ошибок, и тогда они просто говорят: «Это не мой тип рынка», или «Я ни черта не понимаю, что происходит, а вы?» — после чего они разворачиваются, чтобы выстраивать линию обороны. Серии таких биржевых решений складываются, и — верьте или нет, — складываются они в подобие портрета данной личности. В определенной степени это метод для определения того, кто вы есть на самом деле, но нередко это очень дорогой метод. Вот вам криптограмма моего собственного изготовления, она же первое Правило Иррегулярности: Если вы не знаете, кто вы есть, биржа — очень дорогое место для выяснения.

Может показаться несерьезной мысль о том, что портфель акций способен дать вам портрет человека, их выбравшего, но любой профессиональный и хорошо отстроенный «ловец акций» подтвердит это под присягой. Я знаю частный фонд, в котором четыре менеджера, и каждый из них управляет своим сектором в $30 миллионов. Раз в три месяца они меняются стульями.

— Через три месяца, — говорит мой приятель, — в портфель Карла постепенно вползут маленькие «карлизмы». Может быть, Карл слишком часто будет обходить высоко залетевшие акции — он их никогда не любил. Может быть, там окажется парочка настоящих «карлуш», которым он чересчур долго позволяет набирать сок и силу. Когда я сяду за его портфель, мне не составит никакого труда вычистить слишком уж «карлообразные» элементы. Тем временем Тедди так же точно работает с моим портфелем. У меня душа болит, когда я вижу, что он с ним делает, но это наилучший способ, чтобы работало целое.

Вернемся к мистеру Джонсону:

«Никаких предварительных, априорных идей не должно быть. На рынке, на бирже присутствуют фундаментальные моменты и истины, но неисследованная область — именно область эмоциональная. Все графики, «индикаторы разброса» и прочие техники есть всего лишь попытки статистиков описать некое эмоциональное состояние».

После моего первого ленча с мистером Джонсоном я испытал то же, что и Роберт Одри, когда профессор Реймонд Дарт показал ему челюсть австралопитека. Роберта Одри привело в восторг то, что этой древней обезьяне кто-то явно заехал в челюсть, после чего он и принялся лепить теорию о том, что предки-человека были влюбленными в свою недвижимость хулиганами — теория, которая, будучи изложенной в «Африканском генезисе» и «Территориальном императиве», вызвала конвульсии в мире антропологии. Это примерно то же, как если бы мы с мистером Джонсоном шли по африканской саванне, и я спросил бы: «А это что такое, мистер Джонсон?», а мистер Джонсон ответил бы: «Сэр, это следы гигантской Собаки!». Эмоциональное рыскание на бирже оставляет свои следы, это правда, но, к сожалению, пока никому не удалось найти саму ключевую челюсть, которая позволила бы разрешить, наконец, всю головоломку.

Но, даже не имея челюсти, я пытался это сделать. Если область эмоций не исследована, а область статистики исследована вдоль и поперек, то почему бы ни исследовать неисследованное? Увы, такое занятие требует привлечения целого ряда научных дисциплин. Я бросался по следу биржевиков, которые вдруг употребляли термин «массовый мазохизм» во фразе типа «всякий знает, что покупка неполных лотов демонстрирует массовый мазохизм, присущий части публики». Но когда я начинал говорить с ними, оказывалось, что речь шла о простом обобщении, для пикантности сдобренном салонным «психиатризмом». Тогда я затеял переписку с рядом психиатров и социологов. Поразительно, но именно к этой области, где Истина, если она вообще может быть обнаружена, имела бы конкретное коммерческое приложение, почти никто из них интереса не проявил. Двадцать тысяч психологов писали статьи и книги о том, что заставляет проституток заниматься именно этой древнейшей профессией, а все социологи страны по контрактам госдепартамента летали во Вьетнам, размышляя о том, каким следует быть вьетнамскому обществу, коль скоро нам приходится строить его с нуля.

Я даже познакомился с двумя бывшими психологами, а ныне брокерами, и с тремя университетскими профессорами, работающими в области психологии и социологии, которые прежде работали брокерами. Все пятеро не горели желанием вспоминать о своем прошлом опыте, — во всяком случае, ничего конкретного они так и не сказали. Наконец я сошелся с парой готовых помочь психиатров. Массовая психология их не интересовала, но они жаждали знать, следует ли им прикупить акции «Комсат», и не могу ли я продать им акции компании «Ксерокс» прямо на месте. В конечном итоге я поделился с ними кое-какими слухами в обмен на доступ к нескольким пациентам, с которыми мы позднее познакомимся ближе.

Но я должен рассказать вам о еще одном психиатре, с которым я познакомился во время поисков своей челюсти австралопитека. Этого славного доктора мне представили как человека, который действительно знает все о фондовой бирже и о человеческой психике. Он сам был инвестором и активно интересовался биржей. На бирже он сделал солидные деньги. Кроме того, множество его пациентов тоже были инвесторами.

Наш добрый доктор не горел желанием что бы то ни было мне рассказывать, поскольку, как он сказал, собирался сам написать об этом предмете книгу и не жаждал раздавать свои идеи налево и направо. В качестве инвестора, по его же собственным словам, он был просто непревзойден.

— А почему вы сложили ладони таким образом? — спросил он внезапно. — Вы в детстве боялись огня?

Поразительно, какими большими и неуклюжими могут стать ваши руки в одно мгновение. Я ответил, что не припомню, чтобы так уж боялся огня, но с уверенностью сказать не могу.

— Говорят, вы очень много знаете о бирже, — сказал сей ученый психиатр. — А я вложил все мои деньги в акции одной лишь компании. Это единственный настоящий способ делать деньги. Эти акции уже поднялись с десяти до тридцати, но они дойдут и до двух сотен. У вас еще есть время закупиться.

Я поинтересовался, почему акции должны дойти до 200.

— Поверьте мне на слово, — сказал он. — Я знаю биржу, и я знаю психологию. Это все, что нужно. Я понимаю, что движет акциями.

Всегда готовый к учебе, я сказал, что хотел бы узнать его секрет, но ученый психиатр отказался им со мной поделиться.

— Как я могу вам это рассказать? — сказал он. — Я затратил годы, изучая медицину и психиатрию. Я написал ряд книг. Я провел тридцать лет в лабиринтах человеческой психики. И вы хотите, чтобы в нескольких фразах я передал вам то, что знаю? Откуда берется такое нахальство?

Эта история имеет счастливый конец. Я решил посмотреть на акции, выбранные ученым психиатром в качестве итога всех лет его учебы, но мне никак не удавалось с ними разобраться. Прибыль компании и цена на ее акции росли впечатляющим образом, но цена акций и прибыль компании как-то уж очень плотно держались вместе. Я просто никак не мог понять, в чем же собственно уникальность акций этой компания. Цена акций шла вверх, и когда она достигла пятидесяти долларов, ученый психиатр поинтересовался: что, кроме духа противоречия, удерживает меня от их покупки?

Название компании было «Вестек». Ее акции поднялись с 5 до 60, и на этом уровне торги были приостановлены. Как выяснилось, существовавшие нарушения и приписки были столь серьезными, что акции «Вестека» больше не были допущены на биржу. Сейчас вокруг нее накопились десятки судебных процессов и контр-процессов, так что судам и истцам понадобятся годы на то, чтобы разгрести эта авгиевы конюшни. Кредиторы потребовали от компании объявить банкротство, и когда это произойдет, для держателей акций вряд ли останется так уж много, если вообще что-то останется. Но что хуже всего, у бедных держателей после того, как бомба взорвалась, не было ни малейшей возможности от этих акций избавиться. На фондовой бирже почти невозможно потерять все ваши деньги, потому что — не забывайте о ликвидности — вы всегда в состоянии продать акции, в любой день и в любой час. Ученый психиатр выбрал из тысяч разнообразнейших акций именно такую компанию, которая позволила ему потерять все до последнего цента.

Счастливый же конец заключается в том, что мы всегда имеем возможность чему-то учиться, и наш профессор продолжает работу над своей книгой. Она должна выйти в следующем году, и я жду ее с нетерпением, потому что автор, наконец, поделится с нами своими открытиями.

Относительно психиатров и биржи мне хотелось бы сделать одну сноску. Эта сноска представляет собой историю, имеющую самое широкое хождение. Я не проверял, как оно было на самом деле, из боязни, что ее стройная симметрия может быть нарушена всплывшими фактами. Джек Дрейфус, основатель фонда «Дрейфус», тоже размышлял об изучении подсознательных мотивов в функционировании рынка. Дрейфус создал фонд, имевший поразительную результативность. Он внес на биржу интуицию и мастерство профессионального игрока в бридж, — каковым он, кстати, и является. У Дрейфуса был прекрасный эмоциональный раппорт с неким психиатром, и в конце концов он решил, что психиатру следует иметь свой кабинет в фонде «Дрейфус» хотя бы для того, чтобы помочь менеджерам работать на пике их эффективности. И вот однажды в этот кабинет был вызван мой приятель, инвестиционный менеджер. Приготовившись к сеансу, он развязал галстук, снял пиджак и лег на кушетку. Психиатр сел рядом на стул, а менеджер стал ждать полагающихся вопросов.

— Полароид, — сказал психиатр.

— Полароид, — повторил инвестиционный менеджер.

— Он очень высоко стоит, вам не кажется? — поинтересовался психиатр.

Инвестиционный менеджер задумался о том, какая информация о деятельности подсознания может здесь всплыть.

— Лично у меня большой пакет акций «Полароида», — сказал психиатр. — И они просто летят вверх. Стоит ли мне за них держаться?

Инвестиционный менеджер сел.

— С ними все будет в порядке, — сказал он успокаивающим тоном. — С ними все будет хорошо.

Психиатр расслабился и сел поудобнее.

— Беспокоит меня «Полароид», — признался он.

— Давайте посмотрим, — сказал инвестиционный менеджер, — и разберемся, почему вы обеспокоены. Я думаю, что я в состоянии вам помочь…

Как видите, работы здесь еще непочатый край, но до сих пор никто из серьезных профессионалов не избрал психологию масс и фондовую биржу в качестве объекта изучения. Отчасти причина коренится в том, что, как считают в академических кругах, поиск Истины в этом направлении может иметь слишком коммерциализованные приложения, что, по мнению тех же кругов, не относится к основным проблемам нашего общества. Может быть, это и правда. Но если массовые аспекты зверя остаются пока неисследованными, то первые гипотезы об успешных индивидуумах уже формулируются.

Глава 3 Могут ли чернильные пятна сказать вам, что вы тот человек, который в состоянии сделать на бирже кучу денег?

Социологам, может, и некогда искать недостающую челюсть биржевого зверя, — они слишком заняты перестройкой вьетнамского общества по своим проектам, но один мой знакомый психолог, по меньшей мере, начал задавать кое-какие вопросы и формулировать первые приблизительные гипотезы. Эти гипотезы относятся не к массовой, а к индивидуальной психологии — к толпе мы еще вернемся в следующей главе. Мои друзья в Бостоне — группа инвестиционных менеджеров — навели меня на доктора Чарлза Макартура из Гарварда. (Их фонды нанимали его в качестве консультанта для тестирования своих будущих аналитиков по ценным бумагам.) Обычно доктор Макартур сидит в великолепном здании Хозе Марии Серта, тестируя гарвардских студентов. Но со временем группа бостонцев решила, что если человек в состоянии вычислить будущих недоучек по своим тестам и чернильным пятнам, то почему бы ему ни сделать то же самое с представителями мира финансов? Слово за слово — и вышло так, что теперь доктор Макартур проводит часть своего времени, раскладывая чернильные пятна перед ребятами, думающими, что они в состоянии заправлять сотнями миллионов долларов.

Так я и оказался в Гарвардском факультетском клубе, яростно строгая бифштекс из конины. Если президент когда-нибудь назначит вас шефом разведки, или если вы окажетесь в Гарварде по какой-либо другой причине, то, будучи в клубе, обязательно закажите бифштекс из конины. Это сразу покажет, что вы один из своих. Бифштекс из конины находится в меню со времен перебоев с мясом во Вторую Мировую войну, и гарвардские гурманы, всегда готовые к новым вкусовым экспериментам, решили, что конский бифштекс куда как спортивнее и интереснее обычного куска коровьего мяса, особенно если запивать его маленькими глотками австралийского «Пино Шардонне». Таким образом это блюдо и осталось в меню. Бифштекс из конины стал символом открытого, ищущего ума, а именно таким Гарвард хотел бы себе казаться.

В общем, доктор Макартур тоже строгает свой бифштекс из конины, скромно уверяя, что его ряд данных еще слишком мал, чтобы быть репрезентативным. Это значит, что, если бы он напечатал свои результаты в ученом журнале с двоеточием в длинном названии, все психологи и социологи налетели бы на него с ужасающим криком. Они налетели бы на него в любом случае, уже хотя бы за то, что у него вообще могла родиться идея заниматься чем-то столь отвратительным, как тип личности, способной делать деньги. Деньги — абсолютная анафема в академических кущах, если только это не деньги из благотворительных фондов или от правительства. Особенно от правительства.

Один из предварительных выводов доктора Макартура заключается в том, что существует разница в типе личности между людьми, способными выуживать хорошие акции, и людьми, могущими вовремя принимать решения и управлять всем инвестиционным портфелем. Аналитики по ценным бумагам умеют выкапывать информацию и выдавать идеи относительно того, какие акции следует покупать, а какие продавать, но это не значит, что из них получатся хорошие дирижеры для оркестра в целом. Если они с самого начала играют на деревянных духовых, то и в музыке всего оркестра они будут слышать прежде всего свои деревянные духовые. А для того, чтобы свести деревянные духовые, медь и струнные, нужен совсем другой человеческий тип.

Как же вычислить хорошего аналитика по ценным бумагам? Первое, что предлагается вам, а, кстати, и потенциальному дирижеру тоже — это тест Стронга, названный так по имени разработавшего его стэнфордского психолога. До этого вы, вероятно, уже проходили тест на профессиональную ориентацию, так что и этот не будет вам в диковинку. Его задача объяснить, что вам нравится, а что нет — на случай, если вы себя в этом плане дурачили. Вам предлагаются варианты ответов как, например, в этом случае:

Такой, в общем, материал. И чем дальше продвигается тест, тем интереснее вам становится.

Ах, вам хотелось бы возглавить экспедицию? Оно, может, и почетно, но это может означать, что вы склонны к небезопасным фантазиям. И уж почти наверняка вы будете ерзать и дергаться, если вам придется сидеть за столом, читая отчеты фондовой биржи.

Если же вы выбрали пункт «в», мы можем поручить вам писать наш собственный еженедельный биржевой отчет, но неплохо бы вам уметь делать и еще что-нибудь.

Если вы хотели уйти раньше, чем того хотела ваша жена, если она выпила больше, чем стоило, если вы скандалили из-за денег и из-за детей, то вы ответили так же, как и 81,1 % опрошенных, — добро пожаловать в нашу фирму! Вы разбираетесь в ситуации лучше вашей жены, вы хотите, чтобы она это поняла, и нам нравится такой ваш настрой.

Тесты для профессиональной ориентации в ходу уже не один год, и в них выделились, отразившись уже и в накладываемых на тесты трафаретах, структурные особенности, группирующие вместе различные профессии. Аналитики оказываются в группах V и IХ теста Стронга. Группа V представляет собой сферу социальных профессий. Их представители обычно учат других тому, что тем надо делать для собственного блага. Группа IХ — это торговцы, экстраверты, наделенные здравым смыслом, индивиды с «нетеоретическим, ориентированным на людей мышлением». И то верно, какой же смысл докапываться до хорошей идеи, если у вас нет возможности ее воплотить в жизнь.

Инвестиционный менеджер — зверь совсем другой породы. Ныне он, похоже, ускользает из группы VIII, традиционных работников офиса. Инвестиционные менеджеры не так давно имели тот же психологический профиль, что и бухгалтеры, поскольку, как правило, были солидными банковскими людьми — Трезвыми Предусмотрительными Мужчинами с зеленым козырьком над бровями и с нарукавниками, обращавшимися друг к другу и ко всем остальным: «Уважаемый». Но настоящие крутые менеджеры с портфелем, отражающим их личность, и с собственными суперагрессивными фондами, имеют профиль гораздо более близкий профилю предпринимателя, который натыкается на идею, собирает вокруг себя людей и начинает какой-нибудь бизнес или проект. Менеджеры, бывшие трастовыми и банковскими служащими, терпимы к деталям. Агрессивный менеджер фонда детали на нюх не переносит. Все инвестиционные менеджеры, как считается, должны быть физически крепкими людьми, но агрессивный менеджер играет в сквош, в теннис, занимается греблей — лишь бы ему не приходилось играть в команде. Типичный менеджер бухгалтерского типа, как считается, должен быть хорош в эстафете или на футбольном поле, то есть там, где в достижении результата участвует вся команда. (Новый тип менеджера — непоседливый и агрессивный — появился не так давно. Солидного досье на него еще не накопилось, но к самому типу мы вернемся в последней главе.)

Прочие тесты, в которых приходится пользоваться ручкой или карандашом, помогают проникнуть в другие тайники души. У Джона четыре яблока, у Мэри три апельсина. Они вместе садятся в поезд, едущий со скоростью сорок миль в час. Поезд отъехал от станции в два десять. Когда поезд прибывает к месту назначения, у Джона остается два яблока, а у Мэри шесть апельсинов. Требуется узнать время прибытия.

Аналитик мыслит индуктивно. Он тут же разложит задачу на ее компоненты и начнет работать с каждым из них, постепенно выстраивая ответ. Инвестиционный менеджер старого типа радостно примется за задачу: такое занятое ему по душе. Агрессивный менеджер скажет: «Что это за идиотский вопрос? И как он может помочь мне делать деньги?» После чего придет в такую же ярость, как тогда, когда его жена не хотела идти домой с вечеринки. Ему нужно врубиться в концепцию с ходу, иначе он становится очень дерганным.

Аналитики, хотя и умеют решать задачи, обычно делают в них массу арифметических ошибок, в отличие от бухгалтеров, которые доводят все до четвертого знака после запятой. Но хорошие аналитики прекрасно управляются и с цифрами, и со словами. По части словаря они вообще чемпионы. Но когда задача требует функционирования на более абстрактном поле, они начинают сникать.

В этом бизнесе каждый не просто умен, а очень умен. Нижняя граница IQ (коэффициента интеллекта) 130, и если вы туповаты, то дальше лучше не лезть, здесь все умны до невероятия. Способности варьируются от очень сообразительных до едва ли не гениев. Вы готовы перейти к чернильному пятну? Вот вам образчик такого пятна на соседней странице (рис. 1).

Что вы видите в этом пятне? Сколько разных вещей вы здесь видите? Увиденное вами занимает все пятно или только часть его? Как быстро вам это удалось рассмотреть?

Если вам от этого будет легче, могу сказать, что множество людей видят здесь жуков, шкуры животных и вытянутые в стороны руки. Но это то, что видит любой и каждый, а вам надо добиться лучшего результата. Так что за первые двадцать секунд вам следует изыскать что-то свое.

Смысл этих чернильных пятен не в том, что вы в них видите, а в том, как выстраивается ваша реакция на них Насколько вы требовательны к представленному ряду? Иначе говоря, сколько материала вам нужно увидеть, прежде чем вы начнете всерьез на него реагировать?

Аналитик опять-таки подойдет к делу индуктивно, выстраивая все по блокам, но настоящий менеджер-ковбой не выносит пересмотра своих решений. Он весь обуреваем чувствами, он полон энтузиазма, он реагирует с избытком, через край. Единственное, чего хочет аналитик, — это быть правым. Его эго нуждается в наслаждении собственной правотой. Он почти всегда предпочтет свою правоту возможности сделать деньги. Агрессивного инвестиционного менеджера не волнует, прав он или нет в каждом отдельном суждении — при условии, что он выйдет победителем, когда все очки будут просуммированы. Естественно, для этого он все-таки должен быть чаще прав, чем наоборот, но он склонен к сериям молниеносных движений и к надежде, что его решения в сумме окажутся верными, и как таковые будут оценены. На самом деле он сверяет быстро и бессознательно каждый новый стимул с «неосознаваемой массой» своей собственной интуиции, причем его интуиция включает в данном случае все «познанные восприятия» за годы его жизни.

Такой портрет агрессивного инвестиционного менеджера должен был бы всерьез обеспокоить его замшелых коллег из солидных, отделанных деревом офисов. Но, как уже было сказано выше, этот портрет пока относится к горстке менеджеров из хеджевых и взаимных фондов и не имеет отношения к трастовым чиновникам или менеджерам крупных финансовых организаций.

Агрессивные менеджеры, ориентированные на результат, пока еще новое явление, и их игра все еще подвергается проверке, но они уже с честью выдержали не одно серьезное испытание. Главное отличие данного типа инвестмента — молниеносная реакция на информацию. По сравнению с мелким инвестором, который, заполучив «конфиденциальную информацию», бежит и покупает акции, его реакция иная. Быстрая реакция мелкого инвестора — это реакция без знания. За этой реакцией не стоит «неосознаваемая масса» интуиции. Иными словами, инвестиционный менеджер держит в памяти уровень прибыли сотен компаний, знает, как акции реагируют на самые разные ситуации, и знает, какое место занимает он сам в широком спектре себе подобных. А если он все это знает, то может оказаться даже вдали от биржи и все-таки чувствовать, где ритм биржи сплетается с его собственным. Короче говоря, если вы действительно знаете, что происходит, то вы не обязаны знать, что происходит, чтобы все-таки знать, что происходит. Все, что вам нужно, это здоровенная «неосознаваемая масса», IQ под 150, плюс немножко экстрасенсорного восприятия. Тогда вы можете игнорировать заголовки в газетах, потому что вы их предвидели еще несколько месяцев назад.

Но в управлении деньгами есть и одно абсолютное требование. Вы познакомились с ним, читая первое Правило Иррегулярности: Если вы не знаете, кто вы есть, биржа очень дорогое место для выяснения. Эмоциональная зрелость — абсолютное требование.

«Вы должны использовать ваши эмоции продуктивно, — говорит доктор Макартур. — Ваши эмоции должны работать на цель, к которой вы стремитесь. В постановке цели и стремлении к ней не должно быть никаких внутренних конфликтов, а ваши эмоциональные нужды должны быть удовлетворены в случае ее достижения. Короче говоря, вы должны уметь управляться с ситуацией, не теряя самообладания и не позволяя вашим эмоциям взять над вами верх. Вы должны действовать без страхов».

Психологические тесты, конечно же, не могут сказать вам, станете ли вы асом в делании денег. Они лишь описывают уже существующие группы, а потом за этими тестами идут уже жизненные экзамены на выполнение долга (годы, отданные работе), на удовлетворенность результатами, на успешность. Вы можете не отвечать требованиям психологического теста и все-таки преуспеть, или же мир может измениться до такой степени, что эти требования перестанут отвечать реальности. Но пока мир таков, каков он есть, игра ведется по тем же нормам и правилам. И некоторым аналитикам не следует управлять своими собственными финансами, некоторым инвестиционным менеджерам стоит руководить фондами с совсем другими характеристиками, а некоторым инвесторам следует ухаживать за цветами в своем саду и позволить умным людям вкладывать их деньги.

Вы даже можете прекрасно показать себя во всех этих тестах, но настоящим экзаменом будет то, как вы поведете себя в ситуации, когда по другую сторону барьера будет бушевать ревущая толпа. Мы уже кое-что знаем о типах индивидуумов, но толпа, этот неуловимый австралопитек, все еще представляет собой неизвестность. Задача массовой психологии по-прежнему не разрешена. Но действительно ли биржа — это толпа?

Глава 4 Действительно ли биржа это толпа?

«Толпа проигрывает всегда, — писал в 1930 году Фред Келли в своей известной работе по фондовой бирже, — потому что толпа всегда неправа. Она неправа, потому что ведет себя нормально».

То, чем живет толпа или биржа, всегда является предметом догадок, ибо толпа, в соответствии с инвестиционной мифологией, обязана всегда быть неправой. (Сторонники этого правила столь многочисленны, что, в свою очередь, тоже могли бы составить приличную толпу — но, конечно же, каждый, говорящий о толпе, считает, что сам к ней не принадлежит.) В 1841 году Чарльз Маккей опубликовал, как считается, первую серьезную книгу о поведении людских масс, «Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы». Книга Маккея, по словам Бернарда М. Баруха, позволила ему сделать свое гигантское состояние, а одна из уолл-стритских инвестиционных фирм рассылала эту книгу клиентам как подарок к Рождеству. Если кто-то из этих клиентов прочитал полученную книгу, то он наверняка почувствовал свое несомненное превосходство, потому что голландцы, пару сотен лет назад взвинчивавшие цены на луковицы тюльпанов, сейчас выглядят и впрямь глуповато. Увы, оказывается возможным прочитать про голландцев, убежденных, что в мире существует неутолимый спрос на тюльпаны, а потом выйти и купить какие-нибудь супермодные компьютерные акции, потому что в мире существует неутолимый спрос на компьютеры. Доводы должны быть всегда, и если доводы насчет компьютеров выглядят весомее доводов насчет тюльпанов, то это может быть и оттого, что не все в истории с тюльпанами нам до конца известно.

Каждый инвестор не раз слышал, хотя бы от своего брокера, что какие-то акции следует продолжать покупать, потому что толпа еще не проснулась. Но действительно ли биржа — это толпа? Конечно, во дворе биржи не стоит масса людей, скандирующих «Да здравствует дуче!» или «Янки, убирайтесь домой!» Все, что есть, это лента тикера, отмечающая движение биржи, и определенное количество разбросанных по стране брокерских контор, в каждой из которых сидят люди, за этим движением наблюдающие. Еще большее количество людей не следит даже за этим, но выделяет каждое утро несколько минут, чтобы взглянуть на изменение стоимости акций в газете. Врачи, торговцы, адвокаты, повара — могут ли все эти разрозненные индивидуумы и впрямь составлять толпу?

В конце XIX века французский врач по имени Гюстав Ле Бон опубликовал свою «Psychologie des Foules», переведенную как «Толпа». Ле Бон посвятил значительное количество других своих работ обобщениям касательно расовых характеристик, и эти работы порядком устарели. Но «Толпа» оказалась книгой абсолютно пророческой в 1895 году, когда мир еще не знал, какими гигантскими толпами будут манипулировать Гитлер или Муссолини. Для Ле Бона толпа — это не просто какое-то количество людей, собравшихся в одном месте. Это могут быть тысячи разрозненных индивидуумов. Их он называет психологической толпой, склонной к «растворению сознательной индивидуальной личности и повороту чувств и мыслей в другом направлении». Наиболее поразительная особенность толпы, пишет Ле Бон, заключается в том, что «…кем бы ни были индивидуумы, ее составляющие, как ни разнились бы стили их жизни, их профессии, их характеры или их интеллект, — сам факт, что они трансформировались в толпу, наделяет их чем-то вроде коллективного сознания, которое теперь заставляет их чувствовать, думать и действовать в манере, совершенно отличной от той, в какой чувствовал, думал и действовал бы индивидуум, будь он изолирован от этой толпы».

Согласно приведенному определению во всех этих читателях биржевых цифр мы имеем, по меньшей мере, материал для психологической толпы. Но что же мы знаем о толпе? Первое, что нам известно, говорит наш добрый доктор Ле Бон, это то, что индивидуум в толпе приобретает — уже в силу самого факта принадлежности к толпе — «чувство неуязвимой силы и власти, которое позволяет ему отдаться на волю инстинктов, позыву, который он, будучи один, постарался бы удержать в определенных рамках… Чувство ответственности, всегда контролирующее поведение индивидуумов, в толпе исчезает начисто».

Второй элемент в толпе Ле Бона — заразительность, взаимная передача чувства, «которую нелегко объяснить», как он пишет, и «которую можно включить в ряд явлений гипнотического характера». И, наконец, третий элемент лебоновской толпы — внушаемость, то есть, «состояние очарованности, в котором загипнотизированный индивидуум оказывается во власти гипнотизера». Как только исчезает чувство ответственности, мы созрели для заражения, внушения и проявлений «неудержимой импульсивности».

Ле Бон явно не считает, что толпа — это место для приличного человека. Индивидуум, пишет он, становясь членом толпы, «спускается на целый ряд ступенек по цивилизационной лестнице», потому что сознание толпы является уже не каким-то усредненным сознанием, а новым общим знаменателем, безмозглым в том плане, что оно сдалось на волю бессознательных импульсов. И хотя толпа всегда «интеллектуально более убога, чем изолированный индивидуум», она может быть и лучше, и хуже отдельно взятого человека — все зависит от характера внушения, которому она подвергается.

Имеет ли все это отношение к нам с вами? Если вы помните, нас интересовала конкретная проблема — ценные бумаги и колебания их цен. Этой же проблемой занимаются одиннадцать тысяч рационально мыслящих аналитиков по ценным бумагам, огромное количество пылких студентов и дипломников, плюс целая армия компьютеров. Сто тысяч рационально мыслящих брокеров, или «зарегистрированных представителей», как они именуются официально, поставляют информацию двадцати четырем миллионам инвесторов. Весь этот процесс насыщен статистическими данными, таблицами, математикой и блестяще сформулированными обоснованиями.

Но несмотря на это, акции, идущие вверх, снова обрушиваются вниз, самые хитроумные инвесторы оказываются в ловушке, и каждый год какая-нибудь группа акций устремляется к Луне, которая, как считают поклонники этих акций, состоит из чистого золота, а вовсе не из зеленого сыра. В 1961 году весь мир собирался жить припеваючи и играть в кегли, но уже в 1962 году акции «Брунсвик» умудрились проделать путь с 74 до 8, даже не притормаживая по дороге. В 1965 году весь мир собирался расслабиться и смотреть телевизор, но в этот момент «Адмирал», «Моторола», «Зенит» и «Магнавокс» съежились, как суфле, за которым навечно захлопнулась дверка духовки. И это произойдет еще не раз.

Сокрушительное падение курса этих акций, а я уверен, и других акций в будущем, сопровождалось потоком таблиц, цифр и статистики. Свободное падение «Моторолы» с 233 до 98 перемежалось массой отчетов, некоторые в добрую сотню страниц, полных анализа оборотных фондов, спроса, потребления, структуры издержек, финансовых потоков и потребительских устремлений. Эти отчеты до сих пор хранятся в моих шкафах. И они неизменно утверждали, при цене акций в 212, и в 184, и в 156, и в 124, и в 110, что теперь-то уж эти акции следует покупать. Мне эти отчеты позволяют понять гораздо больше, чем эссе Чарльза Маккея о тюльпановом безумии в Голландии XVII века. Все заказы на покупку и продажу всех этих акций, как на их пути вверх, так и вниз, шли через тех же самых брокеров, через всю их стотысячную армию, так что всеобщее сумасшествие все-таки не возникло само по себе.

Информацию ничем заменить нельзя. Фондовая биржа — это не колесо рулетки. Тщательное изучение ситуации и хорошие идеи совершенно необходимы, и пока кто-то не даст более детальное описание нашего биржевого австралопитека, они были и останутся наилучшими инструментами для работы. Но, может быть, там происходит и кое-что еще. Давайте вернемся к доктору Ле Бону, несмотря на то, что его полезность для нас начала было исчезать в тумане.

«Толпы, — говорит добрый доктор Ле Бон, — всегда и всюду отличались женскими характеристиками». Теперь мы вспоминаем мистера Джонсона, сказавшего, что толпа мужчин ведет себя как индивидуальная женщина. (Я знаком с одним почтенным членом руководства фонда, который убежден, что изучение женщин — лучший метод подготовки к работе на бирже. В желающих серьезно заняться таким предметом недостатка, я полагаю, быть не должно.) «Толпа, — говорит доктор Ле Бон, — не мыслит, она только думает, что мыслит. На самом деле она воспринимает серию образов, вовсе не обязательно связанных какой-то логикой. Это и объясняет одновременное появление в ней противоречащих друг другу идей. Толпа подвержена влиянию образов, а образы эти производит «аккуратное употребление слов и формул. Искусно применяемые, они при самой трезвой оценке действительно содержат в себе мистическую силу, прежде приписываемую словам только адептами магии». Вероятно, доктор Ле Бон имел в виду слова типа «свобода» и «демократия», хотя, я думаю, слова типа «экономический рост» и «Ксерокс» тоже могли бы быть к месту. Нужно лишь распознать «магическую силу, содержащуюся в этих нескольких слогах, словно они несут в себе решение всех проблем. Они синтезируют в себе и большую часть самых разных бессознательных устремлений, и надежды на их воплощение в жизнь».

Для многих участников Игры здесь нет ничего нового. Уолл-стрит бессознательно принимает как данность то, что образ, «имидж» компании или группы акций помогает их цене расти и потом удерживаться на плаву даже после того, как рациональные факторы валовой выручки и прибыли на вложенный капитал начинают резко ухудшаться. Если какая-то компания имеет репутацию быть склонной к «постоянным новшествам» или «созданию собственных рынков сбыта», то это привлекательная эмоциональная подпитка. Весь процесс позволяет кормиться множеству агентств по связям с общественностью. «Толпа, — говорит доктор Ле Бон, — в чем-то подобна Сфинксу из древней легенды: нужно или найти решение задачи, приемлемое для ее психологии, или быть сожранным».

Как сказал бы Киплинг, «если вы сохраняете рассудок в то время, как все вокруг сходят с ума, это может быть потому, что до вас новости еще не дошли».

На Зигмунда Фрейда «Толпа» произвела такое впечатление, что он воспользовался этой книгой в формулировании основного тезиса своей работы «Групповая психология и анализ Эго». Фрейд также изучал работу доктора У. Макдугала «Групповое сознание», где автор утверждает, что основные характеристики толпы, — это «экзальтированность и интенсификация эмоциональности», свойственная каждому ее члену. Фрейд указал, что та же самая интенсификация эмоций имеет место в снах и в поведении детей, в то время как репрессивные тенденции взрослых не позволяют этому феномену проявиться.

(Если вам кажется, что доктор Ле Бон смотрел на толпу свысока, то вот вам доктор Макдугал: толпа у него «сверхэмоциональна, импульсивна, склонна к насилию, переменчива, непостоянна, нерешительна, подвержена чрезмерности… крайне впечатлительна, неряшлива в логике, поспешна в суждениях, неспособна к размышлению ни в какой форме, кроме самой примитивной… точь-в-точь, как капризный ребенок».) Но толпа доктора Макдугала начинает всерьез отличаться от толпы читателей биржевых цифр, потому что здесь мы заняты поиском организованной структуры внутри толпы и, возможно, даже поиском конкурирующей толпы.

Неудивительно, пишет Фрейд, что главной силой, движущей толпой, является либидо — энергия инстинктов, известная также под именем «любви». Здесь любовь — это не просто чувство, выражаемое в романтических посланиях. Это все формы любви, это Эрос, сила, которая удерживает вместе все в этом мире, а потому включает в себя также страстную преданность конкретным объектам и абстрактным идеям. Во фрейдовской толпе индивидуумы пристегнуты к объектам, заменяющим для них идеал их Эго, а все индивиды с одним и тем же эго-идеалом идентифицируют себя друг с другом. Уберите объект, и результатом будет растерянность и страх. Фрейд намекает на то, что в сцеплении Эго и эго-идеала «человек, в состоянии триумфа или самоудовлетворения, отвергая любую самокритичность, может наслаждаться освобождением от всех запретов, от необходимости думать о других, от любых упреков самому себе». Далее Фрейд обращается к первобытной толпе с лидером-героем и его сыновьями, которые лидера-героя убивают, и здесь нам уже сложно найти для его теории какое-нибудь симпатичное и аккуратное применение. Группа, заключает Фрейд, представляет собой «унаследованное хранилище филогенезиса человеческого либидо». Не ломайте себе над этим голову. С доктором Фрейдом мы еще встретимся, но дальше этого он нас не заведет.

После всего сказанного выше ни один человек в жизни не захочет быть частью толпы. Однако факт остается фактом: быть частью толпы удобно и комфортно. (В толпе человек является частью многоклеточной массы. Над этой проблемой всерьез размышляют последователи Фрейда, но нам с вами это совершенно не нужно.) А человеку, конечно же, приятнее быть в комфорте, чем наоборот, — кто с этим будет спорить.

За пределами Нью-Йорка есть один агрессивный фонд, разместившийся в самом идиллическом окружении. Им управляет человек, который ни за что в Нью-Йорк не поехал бы. И не потому, что он считает Нью-Йорк выгребной ямой, хотя именно так он и считает, а потому, что «все эти типы едут на работу в Нью-Йорк на одной и той же электричке, читают одно и то же, да еще всю дорогу болтают друг с другом». Этот адмирал финансового менеджмента не болтает ни с кем и не читает ничего. «Все, что реально существует, уже включено в цену акции, — говорит он. — Восемьдесят процентов биржи — это психология. А инвесторы, чьи действия определяются эмоциями, непременно вляпаются». В послужном списке этого градоненавистника прекрасные результаты, но, с другой стороны, такие же результаты и на счету многих любителей газет и «болтунов», прибывающих в электричке на Центральный вокзал.

Читатель мог уже прийти к выводу, что на бирже все-таки существует нечто вроде толпы, и этот факт неплохо принять к сведению. Но если толпа так непостоянна, женственна и иррациональна, значит ли это, что успех обеспечен, если ты просто стоишь от толпы в стороне? Может быть, есть смысл ковыряться в собственном огороде и рационально следовать своему рациональному выбору? Вот вам энергичный комментарий на эту тему лорда Кейнса:

Вот почему, даже в самых искушенных кругах, можно услышать типичные «аргументы толпы». «Мой самый крупный клиент только что отхватил солидный пакет этих акций, — говорит брокер, — и, как мне стало известно из надежных источников, — только никому ни слова! — «Фиделити» очень пристально на эти акции поглядывает».

Глава 5 Вы хотите сказать, что деньги и есть это самое?

Мы еще вернемся к тому, что же все-таки заботит этих страстных инвесторов, но сначала поговорим об утверждении, что практически все инвесторы не жаждут делать деньги. Это может быть самая здравая мысль за долгое, долгое время, если мы хотя бы на подсознательном уровне понимаем, что такое деньги на самом деле. Если одиннадцать тысяч аналитиков по ценным бумагам, сто тысяч брокеров и все мириады программ для IBM 360 заняты поиском правильного набора разумных и рациональных цифр, то нам, может быть, стоит обойти проблему с другого фланга и подумать над тем, что для нас с вами могут значить деньги. Если бы мы это знали, то смогли бы выйти за собственные рамки, как сказал мистер Джонсон, и посмотреть на все со стороны. А если мы знаем что-то о себе и о деньгах, то мы, по меньшей мере, сможем понять, какие инстинкты и как влияют на наши действия.

Список книг по массовой психологии применительно к фондовой бирже может быть кратким, но список книг о деньгах и людях бесконечен. Норману Брауну, чья книга «Жизнь против смерти» стала одним из самых блистательных образцов анализа проблемы, пришлось перелопатить Альфреда Норта Уайтхеда, Эмиля Дюркгейма, Клода Леви-Стросса, Марселя Маусса, Фрейда, Маркса, М. Дж. Херсковица, Лаума, Рескина и Ницше — и это только для разминки. Все эти ученые мужи полагают, что деньги есть нечто большее, чем какая-то зелень в вашем бумажнике. Деньги имеют мистические свойства. В древности рынки были освященными местами, первые банки располагались в храмах, а первыми эмитентами денег были жрецы и цари-священники. Золото и серебро во все века античности находились в стабильном соотношении, основанном, как говорит один авторитетный источник, на астрологическом соотношении циклов их божественных двойников, Солнца и Луны. (Есть книга, «Wirstschaftgeschichte des Altertums», где вы можете об этом прочитать подробнее, если вам так уж хочется. Мне — нет. Я все это передаю из вторых рук, а кроме того, мы уже порушили всю эту солнечно-лунную эпопею, сдерживая золото и позволяя серебру взлететь до небес. Есть люди, считающие, что золото еще взлетит из-за влияния Солнца или же без него, но это уже совсем другая история.)

Главное же, что утверждают все помянутые ученые мужи, это то, что деньги бесполезны. Они должны быть в буквальном смысле бесполезны, чтобы быть деньгами, будь то каменные колеса острова Яп, раковины, собачьи зубы, золото, собранное в подвалах Форта Нокс, или скот в Восточной Африке, который нельзя есть, потому что это означало бы съедать капитал. Здесь их мысль находится в прямой оппозиции к Адаму Смиту Первому, который утверждал, что деньги полезны, а люди разумны. Невидимая рука рынка приносит на рынок ботинки сапожника для обмена на капусту фермера, чтобы сапожнику не приходилось возиться с овощами, а фермеру тачать сапоги. Экономический человек Адама Смита Первого был человеком рациональным, а экономика в основном принимает как данность то, что люди всегда движутся в сторону максимальной прибыли и максимального производства. Но поскольку мы с вами уже слегка столкнулись с мыслью о том, что люди рациональны не всегда, то нам стоит посмотреть, куда идея о том, что деньги бесполезны или почему они бесполезны нас заведет.

У истока импульса к накоплению этих бесполезных денег находится «внутреннее понуждение к работе». (Здесь и ниже — Норман Браун.)

Богатство — это бесполезный хлам, который можно складывать и накапливать. Шандор Ференци, один из участников посиделок во фрейдовской еженедельной психологической ассоциации, дошел до крайности в своем эссе, названном им «Об онтогенезе интереса к деньгам», где он сравнил деньги с отходами человеческого тела. «Они есть ничто иное, как лишенная запаха и обезвоженная мерзость, которую начистили до блеска» — вероятно, в виду имелось золото. (Прежде чем разражаться гневным криком, давайте вспомним, что мы пока нащупываем нечто на внерациональном уровне. Аристотель тоже говаривал, что делание денег есть противоестественное извращение.) Деньги всегда имели мистический оттенок. Для Лютера этот оттенок стал секулярным и демоническим — иначе говоря, стал делом рук сатаны.

Так зачем же накапливать этот бесполезный хлам? Избыточная работа, производящая избыточное богатство, проистекает из запруженного или ринувшегося не в то русло либидо (это снова Фрейд). Норман Браун идет на один шаг дальше Фрейда: «Весь комплекс денег коренится в психологии вины», а золото является абсолютным символом этой сублимации. Деньги это «сконденсированное богатство; сконденсированное богатство — это сконденсированная вина. Но вина имманентно и принципиально есть нечто нечистое». Таким образом, раздача рождественских подарков становится частичным искуплением вины, сконденсированной в течение года. Вина здесь не есть нечто конкретное — это часть структуры личности. Вернемся к Фрейду: «Ни в коем случае нельзя позволять себе применять к репрессированным продуктам сознания стандарты реальности. Это может привести к недооценке роли фантазий в формировании симптомов на том основании, что они не имеют бытия в реальности… Нам приходится пользоваться валютой, имеющей хождение на исследуемой нами территории. В нашем случае — это невротическая валюта». К чему Норман Браун добавляет: «Любая валюта есть невротическая валюта».

Все эти рассуждения выглядят не имеющими никакого отношения к тем деньгам, которые рассматриваются здесь как суммарное богатство, заключенное во всяческого рода ликвидных бумажках — скажем, $700 миллиардов в акциях и около $600 миллиардов в облигациях. Совершенно очевидно, что эти деньги не бесполезны, с их помощью возводятся новые заводы, выплачивается зарплата, производятся необходимые товары и так далее. Но Норман Браун, пытаясь ввести в свою схему прибыль на капитал, договаривается и до такого: «Вещи становятся богом (отцом самих себя), которым хотел бы быть человек; деньги размножаются… Таким образом, деньги в цивилизованной экономике приобретают психическую ценность, которой они не имеют в экономике архаичной». А это уже чисто инфантильное желание: стать отцом себя самого. Все это ведет Нормана Брауна к дискуссии о городе в связи со всем этим накопленным богатством — о городе как попытке обрести бессмертие, попытке одолеть смерть. (Неспособность принять смерть — основная мелодия брауновской композиции.)

Все это может показаться довольно странным, особенно трезвому взгляду, но я нахожу эти рассуждения стимулирующими. Я говорил о них сжато, и, возможно, это представило их не совсем в верном свете. Может быть, вся наша Игра находится вне сферы денег, определенных выше как нечто сконденсированное, бесполезное и исполненное вины, потому что, в конце концов, это ведь Игра, а значит, это «спорт, баловство, забава», находящаяся на стороне Жизни, а не Смерти. (После чтения Нормана Брауна мне порой начинает казаться, что единственно человеческий способ провести день — это попить пива и половить рыбку на тихом берегу, чтобы избежать обвинений в маниакальном и исполненном вины стремлении к работе. Но у меня есть такое чувство, что пока я буду рыбачить, сам Браун будет вовсю работать над новой книгой.) Да, надо довольно долго работать и накопить солидные излишки, чтобы прикупить фишки для нашей Игры — но ведь деньги, которые вы делаете на Игре, не работа? Или вы все-таки назовете это работой?

На мой взгляд, в книге Нормана Брауна отсутствует не только понятие об Игре, но и концепция «бумажности» на наших бумажных рынках, являющаяся, как все мы учили еще в курсе начал экономики, коэффициентом-множителем. Принимая, что весь наш принудительный труд обменивается на принудительные деньги в соотношении один к одному, мы, работая один час, получаем одну фишку для Игры. Но вот трое из нас организуют маленькую компанию, выпускают акции (бумагу), зарабатывают $50 ООО, и наша открытая ликвидная биржа даст нам за эти акции не $50 000, а миллион, если мы сумеем убедить публику, что кусок бумаги стоит в двадцать раз больше наших прибылей. Это богатство без малейших усилий, и мы живем в одной из немногих стран, где это запросто можно сделать.

И если хорошенько подумать, то совет Федерального резервного банка постоянно производит деньги. Он просто взмахивает своей волшебной палочкой покупки и продажи казначейских билетов — и оп-ля! — деньги появляются там, где их раньше не было. Это называется регулированием предложения денег, но работает это по принципу печатания новой яркой зеленой бумаги. При этом Федеральный банк даже не должен брать деньги откуда-то еще, чтобы влить их в банковскую систему. А с другой стороны — кто его знает. Может, совет директоров Федерального банка испытывает при этом адское чувство вины…

Так что, логически рассуждая, может быть и так, что все эти инвесторы, приходящие на биржу не для того, чтобы делать деньги, свободны от чувства вины и всех тревог и страхов, с деланием денег связанных, потому-то они и настроены не делать денег. Вам так не кажется? Мне, честно говоря, тоже. Будь они действительно свободными людьми, они бы и за версту к Игре не подошли. Стало быть, их грызет что-то еще.

Я думаю, что все рано или поздно должно обретать равновесие, чтобы у нас не получалось ситуации, в которой, как сказал Кейнс (цитируя кэрроловскую Алису), «всегда есть ящик варенья завтра и никогда никакого варенья сегодня». Что в определении Нормана Брауна звучит так: «Динамика капитализма базируется на переносе полагающегося наслаждения в постоянно отодвигаемое будущее». Это правда: у очень многих из самых искушенных участников Игры никогда не находится времени, чтобы тратить сделанные ими деньги. Но если бы они не испытали чувства вины и дискомфорта, неизбежных при приобретении первой белой фишки, они никогда не получили бы такого удовольствия от Игры.

Глава 6 Что они там делают?

— Девяносто процентов инвесторов действительно не заботит, делают они деньги или нет, — уверенно заявил я моему другу, Гарольду-психиатру. — Они, конечно, говорят, что их это еще как заботит, в конце концов, вокруг денег игра и идет, но мои уолл-стритские гении говорят, что это неправда. Но если инвесторов это не заботит, то что они, по-твоему, там делают?

— Понятия не имею, — говорит Гарольд-психиатр, вгрызаясь в свой сэндвич с говядиной. Мы с Гарольдом-психиатром частенько уединяемся в тихом кафе неподалеку от его приемной на Манхэттене. — Практически все мои пациенты играют на бирже, и для каждого из них там что-то свое. Они мои пациенты не потому, что играют на бирже. Просто люди, которым по карману психиатр, могут позволить себе иметь и брокера, а деньги — это часть их душевной жизни. Я работаю с их личностными проблемами. Если хочешь, я могу одолжить их тебе, а ты поговоришь с ними о бирже.

Так и случилось, что в поисках неуловимой челюсти австралопитека я стал ходить на ленч с некоторыми пациентами Гарольда-психиатра, а иногда и с их друзьями, которые тоже были чьими-то пациентами, пока со временем я не стал застольным Босуэллом для народа, который днем на такси разъезжает по своим докторам. Обычно они сначала с часок беседовали с Гарольдом или другим психиатром, а потом шли в кафе и говорили со мной. Мне, конечно, хотелось бы прийти здесь к какому-нибудь высокоученому заключению, но когда я собираю свои записки, они начинают приобретать странный тон, как будто были написаны рукой Денни Кей после посещений еженедельных посиделок фрейдовской ассоциации: «И тохта я натшал заметить ф этой пациэнтке странные симптомы: кохта она сняла сфои туффли…». В общем, я предоставляю делать выводы вам самим.

— На самом деле я в акциях ничего не понимаю, — сказала ясноглазая красотка, сидевшая напротив меня. — Но я люблю биржу. Все мои знакомые мужчины обожают говорить о бирже, и если девушка умеет слушать, когда они говорят о бирже, им это доставляет удовольствие.

— Значит, вы разговариваете со своими мужчинами о бирже, — сказал я. (Я научился этому приему у Гарольда. Вам никогда ничего не нужно говорить. Вы просто мягко соглашаетесь со сказанным и, может быть, подбрасываете вопрос, ведущий на крошечный шажок в сторону.) — У них вы и узнаете, когда и что покупать.

— Иногда, — сказала ясноглазая красотка, сидевшая напротив. — На этих рекомендациях я держусь примерно при своих. Какие-то акции идут вверх, какие-то вниз. Сейчас у меня акции только одной компании, и их я выбрала сама.

— Значит, вы их выбрали сами, — сказал я. (Думаю, вы начинаете понимать, в чем заключается подобная техника разговора. Неплохо при этом попыхивать трубкой и время от времени вставлять: «М-м-м…».) — И какие же акции вы выбрали?

— «Комсат, — сказала ясноглазая красотка. — А что вы думаете о «Комсат»?

— Что вы думаете о «Комсат»? — сказал я, мастерски применяя технику передачи паса.

— Я в него просто влюблена, — сказала красотка. — Я купила акции, когда они только-только вышли, практически в первый день. И они растут, растут, растут. Я просто влюблена в «Комсат».

Мне захотелось узнать, что же в «Комсат» достойно такой любви.

— Ну, конечно же, спутники, — сказала моя собеседница, помешивая свой коктейль соломинкой. — И ракеты. И вообще будущее. Я их купила, когда они стоили двадцать два, а сейчас они уже на семидесяти, и это была моя идея. Собственная. Каждый раз, как запускают еще один спутник, я всегда думаю: ага, это мой, это мое дитя!

— Вам известно что-нибудь о перспективах «Комсат»? Какие деньги они зарабатывают или могут заработать?

— Нет. И меня это не заботит. Я все равно в этом ничего не понимаю. Я просто люблю «Комсат» и ни за что не продам эти акции. Меня не волнует. Даже если они пойдут вниз.

— Вас не обеспокоит, если они пойдут вниз?

— Нет. Не волнует меня это. Я их никогда не продам. В один прекрасный день они все равно поднимутся снова. Они слишком хорошо воспитаны, чтобы оставаться там, внизу. Если они и пойдут вниз, то все равно поднимутся.

— А мужчины, с которыми вы встречаетесь, — что они думают о «Комсат»?

— Ну, у них всех разные акции, но вы же понимаете, что «Комсат» неодобрения вызывать не может.

— Компания, делающая благородное дело?

— Именно. В этом моя идея и заключалась.

Месяц спустя после этого ленча — а я рассказал о нем Гарольду — мой друг-психиатр мне позвонил.

— Я подумал, что тебе будет интересно встретиться с ней снова, — сказал Гарольд. — Она купила новый пакет.

Мы снова встретились в кафе: я и ясноглазая красотка.

— «Макдоннел Дуглас», — сказала она. Что вы знаете о «Макдоннел Дуглас»?

— А что вы знаете о «Макдоннел Дуглас»? — спросил я.

— Это захватывающе. Они делают ракеты, реактивные самолеты и всякое такое.

— А что случилось с «Комсат»?

— С «Комсат» ничего не случилось. Я по-прежнему люблю «Комсат». Но кому приятно держать всего одну компанию — одну-одинешеньку…

С Эдвардом я встретился не в кафе. Мы сошлись в клубе, в самом центре города. У Эдварда консультационная фирма по вопросам менеджмента — бизнес, который идет прекрасно. По каким вопросам он обращается к своему врачу — здесь совершенно неважно, да я никогда это и не выяснял. Эдвард довольно плотно интересовался биржей и сейчас рассказывал о своем опыте на ней, перемежая речь лексикой водителей такси и своего психотерапевта.

— Для меня все началось с большой проблемы, — сказал он.

— Значит, для вас все началось с большой проблемы? — откликнулся я.

— Да. Видите ли, я унаследовал пакет акций «Эйвон Продактс» стоимостью в пару миллионов долларов.

— Я начинаю догадываться, в чем была проблема.

— О проблеме я вам еще ничего не рассказал.

— Извините.

— Я знал, что вот-вот унаследую эти деньги и потому пошел работать в банк, чтобы научиться управлять капиталами. Я был совсем молод, только что из колледжа, где изучал ценные бумаги. «Эйвон» тогда трясло, а все, что у меня было, это акции «Эйвон». Я занервничал. Вопреки совету банка и инвестиционного консультанта, который заправлял нашими семейными фондами, я продал солидную часть пакета. Вы знаете, что после этого произошло.

— Я знаю, что «Эйвон» взлетел вверх, кажется, раз в десять с тех пор, как вы продали акции.

— Я себя чувствовал как идиот. А еще хуже мне было при мысли о том, что это ведь были семейные акции, — мой дедушка сам был в этой компании.

— Вы могли снова их купить.

— Такая мысль мне не пришла в голову. Нет, точно, я даже не думал об этом. Понимаете, «Эйвон» — это наш семейный пакет. Но не мой лично. Потом я нашел приличные акции, уже работая в банке. Даже пару компаний нашел. Одна называлась «Шеринг», в пятидесятые годы дело было. Я предлагал ее акции всем членам моей семьи, но никто из них даже одной не купил. Сам я прикупил приличный пакет и заработал на нем неплохо, совсем неплохо. Были еще и другие.

— Вы заработали на вашем собственном выборе не хуже того, что заработали бы на «Эйвон», — сказал я.

— Не знаю, — сказал Эдвард. — Я так и не побил уровень, которого мог бы достичь с «Эйвон». Но штука в том, что я ни под каким видом не мог бы работать с «Эйвон». Он уже просто был. А мне доставляет удовольствие работать с компанией, проверять, все ли в порядке с ее менеджментом, выяснять детали, проблемы, принимать решение, а потом всех об этом решении оповестить. Таким образом, это были бы действительно мои акции.

— Вы до сих пор это делаете?

— Нет. У меня нет времени. Я иногда посматриваю туда и сюда, но основную работу за меня делает банк В этом году они выбрали настоящих чемпионов. Они купили «Лиско» за тридцать и «Мохоук Дейта» за двадцать с небольшим.

— И вам это не доставляет удовольствия?

— Конечно, приятно иметь деньги, но мой бизнес идет очень хорошо, и деньги меня не очень заботят — во всяком случае, не так, как это было тогда, когда я выбирал акции сам, а потом убеждал людей эти акции купить и наблюдал, как они поднимались в цене.

Позднее, за десертом, Эдвард сказал:

— Знаете, если вы знакомитесь с девушкой, а она тут же готова впрыгнуть к вам в постель, то с таким же успехом вы могли бы быть моряком в каком-нибудь венесуэльском борделе — она ведь даже не знает, кто вы такой. Вам хотелось бы пригласить ее на ужин, поговорить с ней, позволить себя лучше понять. Вы хотите хоть какого-то честного обмена, вы хотите преодолевать хоть какое-то сопротивление. Тогда это что-то значит. Верно я говорю?

Ясноглазая красотка, может, и не осознавала, почему так горячо любит «Комсат», но Эдвард оказался более проницательным в том, что для него значит биржа. Может быть, поэтому он с нее и ушел.

По виду его и поведению этого никогда не скажешь, но Артур на бирже достиг очень немалых успехов, как я подозреваю, вопреки всем вибрирующим импульсам его собственного существа.

— Вы держите «Солитрон»? — спросил он меня.

— А вы держите «Солитрон»? — ответил я вопросом на вопрос, используя классический оборонительный прием Гарольда. Поразительно, но против этой техники никто ни разу не возмутился.

— Держу, — сказал Артур. — Я купил его по шестьдесят еще до сплита, так что в нынешних акциях это выходит по тридцать.

— Гениально, — сказал я. — Вы увеличили вложенные деньги в восемь раз.

— Ага, — печально сказал Артур. — Я помню день, когда этот тип мне позвонил насчет «Солитрона». Я собирался было купить три сотни акций, но цена показалась высоковатой. И я купил только двести. Ну и дурак же я был!

— Да у вас же и так все прекрасно сложилось, — сказал я.

— Каждый раз, когда эти акции идут вниз, я чувствую себя лучше, — сказал Артур. — Ну разве не глупо? Я нервничаю, когда акции идут вверх, и радуюсь, когда они катятся вниз.

— Но вы же из-за этой нервности их не продаете? — сказал я.

— Я не могу, — сказал Артур. — Мой «Солитрон» в залоге по кредиту, на который я взял «Линг-Темко-Воут». Я их купил по пятьдесят.

— Фантастика, — сказал я. — Вы практически сделали четыреста процентов на этой сделке.

— Ага, а потом я сморозил глупость, — сказал Артур. — Я продал половину этих акций по сто долларов. Кто бы мне дал по башке… Я такой идиот, что меня от самого себя тошнит. Я так нервничал, когда акции шли вверх — а они никогда не опускались вниз, чтобы я мог хоть немного расслабиться.

— Тяжелая ситуация, — сказал я.

— Вы успели поймать «Берроуз»? — спросил Артур.

— А вы успели поймать «Берроуз»? — спросил я.

— Я их начисто пропустил, — сказал Артур. — Я был в конторе у моего брокера, и он сказал, что мне стоит их купить. Они тогда были около пятидесяти, и с тех пор почти удвоились. И я не купил ни единой акции! Какую сделку я упустил…

— А почему вы не купили «Берроуз»?

— Не знаю, — сказал Артур. — У меня уже были акции одной компьютерной компании, и я подумал, что еще одна будет чересчур. Нет, я собирался купить пятьсот акций «Берроуз». Я даже, помнится, написал себе записку, напоминание: купить пятьсот «Берроуз». Подумать только, я потерял прибыль в восемьдесят пунктов — восемь тысяч долларов! Невероятно! Не купив «Берроуз», я потерял сорок тысяч!

— А какие компьютерные акции у вас были?

— «Контрол Дейта». Я их купил буквально накануне.

— Но «Контрол Дейта» с тех пор скакнули вверх в три раза!

— Как я мог пропустить «Берроуз», когда я уже почти решил их купить? — убивался Артур. — Какой я идиот! Кто бы мне дал по башке…

Как видите, у Артура в портфеле одни чемпионы, а начальное его вложение капитала дало прибыль под 500 процентов. Но он не испытывает никакой радости по этому поводу. Если акции идут вверх, это значит, что ему стоило с самого начала купить больший пакет, чего он не сделал, и выходит, он свалял дурака. Если они идут вниз, он свалял дурака уже в том, что купил их вообще. Некоторые люди действительно прилагают массу усилий к тому, чтобы потерять деньги и получить причитающееся мазохистское удовлетворение от этого, но у Артура все ограничивается разговорами.

— Когда акции идут вниз, у меня чувство, что туда они и обязаны идти, — сказал Артур, — а когда они идут вверх, то чем выше они забираются, тем больше я убежден, что они идут наперекор естественной тенденции.

— Вы действительно очень преуспели, — сказал я, — и немудрено, что вы ужасно напряжены.

— Ужасно, — согласился Артур. — Я думаю, что больше не выдержу.

По-моему, есть люди, которые счастливы только тогда, когда мамочка их жалеет, но иногда и мамочке очень трудно найти повод для этого. К счастью для Артура, всегда есть акции, которые идут вверх активнее, чем те, которые он купил.

Ниже я привожу записки одного брокера из круга Гарольда-психиатра, истинность которых была засвидетельствована под присягой.

Давным-давно жил да был некий очень проницательный джентльмен, которого мы назовем здесь мистер Смит. Мистер Смит был настолько проницателен, что много-много лет назад вложил деньги в компанию, которая тогда называлась «Интернейшнл Табулятор» и была предтечей нынешней IBM. Мистер Смит горячо верил в эту компанию, которая со временем стала IBM, набрала солидный жирок и принялась вовсю процветать. У мистера и миссис Смит было потомство, и эти дети росли очень хорошими и милыми детьми. И вот мистер Смит сказал им: «Наша семья имеет долю в IBM — в самой растущей компании в мире. Я вложил в IBM двадцать тысяч долларов, и эти двадцать тысяч сделали меня миллионером. Когда меня не станет, то — что бы ни случилось! — не продавайте акции IBM». Сам мистер Смит в жизни не продал ни единой акции любимой компании. Дивиденды на эти акции были жиденькие, и мистеру Смиту приходилось изо всех сил трудиться в своем собственном деле, чтобы прокормить семью. Но он все-таки сколотил прекрасное состояние. Потом он стал дедушкой и на дивиденды с акций IBM делал подарки внукам. А когда вся семья собралась за столом в день Благодарения, он и произнес: «Когда меня не станет, то — что бы ни случилось! — не продавайте IBM».

Мистер Смит умер. Акции IBM были поделены между его детьми. Продано было ровно столько акций, чтобы покрыть налоги на наследство. В остальном же дети — теперь уже взрослые люди, со своими собственными детьми — следовали завету отца и не продавали ни единой акции IBM. Сама компания росла, компенсировав наследникам ампутированный налогами кусок, и каждый из детей стал так же богат, как мистер Смит, потому что IBM все шла и шла в гору. Дети мистера Смита усердно трудились каждый в своем деле, потому что семьи росли, а все их состояние было сосредоточено в акциях IBM. Только один из них позволил себе однажды заложить свои ІВМ-овские акции, чтобы сделать выплаты по ипотечной ссуде на дом. Послушные дети мистера Смита были вознаграждены за терпение: IBM расширялась и крепла. Первоначальные $20000 мистера Смита стали миллионами и миллионами долларов.

Нынешние Смиты — уже третье поколение совладельцев IBM, и это поколение обращается к своим наследникам с теми же словами: «Что бы ни случилось, не продавайте IBM!». А когда кто-то из них умирает, то продается ровно столько акций, чтобы покрыть налоги на наследство.

Короче говоря, три поколения Смитов трудились столь же яростно, как и их друзья, вовсе не имевшие никакого состояния, — и все эти Смиты жили так, словно никакого состояния у них и не было, несмотря на то, что если сложить вместе капиталы всех ветвей этого семейства, то сумма получалась очень и очень внушительной. И акции IBM все там же, на самом почетном месте в семье, за ними ухаживают, кормят, поят и поливают, а Добрый Гений Дома, пока все спят, растет и растет. IBM действительно отнеслась к семье очень по-доброму, потому что даже после всех дележек между детьми и всех налогов на наследство, все они миллионеры или около того.

Наверное, Смиты так и будут продолжать: трудиться изо всех сил, выплачивать свои ипотечные ссуды и радостно смотреть, как растут в цене их акции IBM. Как дерево, которое постоянно цветет, но никогда не плодоносит. Это притча чистого капитализма, никакого варенья сегодня и ящик варенья завтра, но, как вам скажет любой из Смитов, каждый, кто когда-либо продал акции IBM, неизменно в этом раскаивался.

— Сплошь и рядом попадаешь в очень странные ситуации, — говорит приятель Гарольда, брокер. — Клиенты, которые сами в существо проблемы влезать не хотят и в бирже ничего не понимают, убеждены, что ты запросто можешь сделать для них деньги какой-то волшебной силой. Что, мол, тебе стоит только захотеть.

Я как-то на вечеринке познакомился с одной молодой дамочкой, и когда я сказал ей, чем зарабатываю на жизнь, она очень заинтересовалась. Мы договорились встретиться в ресторане на следующий день.

— Я хочу, чтобы ты сделал мне пятьдесят долларов, — сказала она. — На бирже. Просто выбери что-то, что поднимется на пятьдесят долларов.

Я сказал ей, что мы должны бы сделать больше, потому что комиссионные сразу же сожрут первые полсотни.

— Ты не понимаешь, — сказала она. — Я люблю мужа, поэтому я здесь с тобой. Я хочу купить ему пиджак на день рожденья, но своих денег у меня нет, а я не могу просить у него деньги, чтобы ему же купить подарок! Так ты можешь мне сделать пятьдесят долларов?

Я снова сказал, что нам надо сделать больше, чем пятьдесят, и я даже не возражал попробовать, но она была непреклонна.

— Мне нужно только пятьдесят долларов, — сказала она, — и я не хочу ничего сверх пятидесяти долларов.

Конечно, мне надо было просто взять у нее номер телефона, а потом послать ей пятьдесят долларов и сказать, что я их сделал для нее на бирже. Но когда я сказал, что собираюсь сделать больше чем полсотни, она допила свой коктейль, попрощалась и ушла.

Потом у меня был другой клиент, хирург. У него были кое-какие хорошие долгосрочные активы, и он неплохо на них зарабатывал. В один прекрасный день он приходит ко мне и говорит, что хочет, чтобы я взял часть денег с его счета и запустил их в краткосрочные спекуляции акциями. Я поинтересовался, зачем ему это нужно.

— Я каждый вечер еду на электричке домой, — сказал он, — и все вокруг утыкаются в биржевую полосу газеты, чтобы узнать, что случилось за день. А мне просто не за чем следить на бирже!

Хорошо. Я открыл для него еще один счет, и он следил за своими новыми акциями каждый день, они вели себя отлично, и он был счастлив, имея теперь возможность за чем-то регулярно наблюдать. Но это были непредсказуемые, очень резкие акции — и он немножко нервничал. Обычно он звонил мне по утрам.

— Боже, мне надо идти и делать операцию через десять минут, а у меня «Калифорния Компьютер» из головы не идет, — говорил он. — Вчера их акции упали. Поднимутся ли они сегодня?

Я его успокаивал, после чего он шел и оперировал пациента. Его активный счет приносил прибыль, и он сказал, что хочет сделать мне подарок. Я сказал ему, что никакого подарка мне не надо, с меня хватает комиссионных. Но он сказал, что все равно хочет сделать мне подарок, и он его сделал. Подарок прибыл в небольшой коробке. Это была простата, которую он вырезал какому-то пациенту. Он считал, что это была лучшая его работа, и нисколько не шутил. У тебя нет знакомых, которым нужна была бы простата в аккуратной коробке?

Джентльмен, рассказавший эту историю, работает на Уоллстрит и активно участвует в торгах.

— Моя бабушка, — говорит он, — словно сошла с портретов милых старушек кисти Нормана Рокуэлла. Седые волосы, маленькие старомодные очки, черное платье, типичные старушечьи туфли. Как вам известно, мой дед работал на Уолл-стрит, и бабушка осталась вполне обеспеченной особой: доверительные фонды и все такое прочее. Невзирая на то, что она прожила с моим дедом пятьдесят два года, она никогда не могла отличить акции от облигаций. Однажды вечером она звонит мне и говорит, что хочет открыть у меня брокерский счет. Я говорю, что занимаюсь не теми акциями, которые подошли бы ей, для нее наилучший вариант — это «Джерси» по доллару за акцию, но она уперлась и настаивает. Я говорю ей: хорошо, но с условием никому об этом не рассказывать — прочие члены семьи эту затею вряд ли одобрили бы.

И вот мы открываем счет, и я говорю ей о пакете очень нервных акций, который собираюсь купить. Она тут же принимает самый заговорщический вид. «Великолепно, — говорит она. — А можно, я скажу Розалинде?». Розалинда — это ее подруга. Бабушке семьдесят девять, Розалинде восемьдесят один. Я говорю: конечно, Розалинде можно сказать. «А можно, я скажу Харриет?». Харриет — это еще одна ее подруга, и этой Харриет восемьдесят три. Все три старушки прекрасно обеспечены, банк Моргана управляет фондами, которые им оставили мужья, дети обеспечены, внуки иногда приезжают проведать их в воскресенье. И вдруг вся эта старушечья команда начинает гоняться за «горячими» компьютерными акциями.

В общем, дела идут своим чередом, и старушки делают неплохие деньги. И тут я натыкаюсь на настоящее сокровище. Маленькая электронная компания с приличной прибылью, ее акций на свободном рынке немного — и почему-то никто ее до сих пор не раскопал. «Потрясающе!» — говорит моя бабушка, покупая эти акции. К этому времени бабушка уже сделала по пять долларов на каждый вложенный ею. «А можно, я скажу Розалинде?» — говорит она с опять-таки самым заговорщическим видом. Я представляю себе этих милых старушек в их традиционном кафе, где они пьют свой послеполуденный сок, в черных платьях и черных туфлях — и говорю: конечно, Розалинде можно сказать.

Как я уже сказал, этих акций на рынке не так уж много, и внезапно я обнаруживаю, что просто не в состоянии их найти для покупки. Запрашиваемая цена двадцать четыре, я протягиваю к ним руку, покупаю первый пакет в две сотни акций, и они тут же летят вверх на двадцать восемь, бабах! Я звоню дилерам. Я навожу справки — бесполезно, акции продолжают от меня удирать. Еще кто-то скупает их пачками! Бабах — и они уже по тридцать три! Тогда очень аккуратно, очень скрытно, буквально на цыпочках, я начинаю вынюхивать на Стрит, в чем же тут дело. Но никто ничего не знает, кроме того, что моя информация абсолютно верна, — кто-то их действительно скупает, но никто не знает, кто именно.

Вы уже, конечно, догадались — меня это тоже как-то враз осенило. Бабушка сказала Розалинде и Харриет, а каждая из них тоже сказала паре своих подружек, и теперь группа старушек в маленьком кафе накапливает массивную позицию по этим акциям и начисто рушит всю мою игру. И я звоню ей, разозленный до предела. У этих старушек покупательная сила начинает делаться больше, чем у Английского национального банка.

— Бабушка, — говорю я, — я согласился: Розалинде ты можешь сказать. Но одной своей подруге. Розалинде. А теперь вы все выдергиваете эти акции у меня из-под носа!

— Адель и Дороти тоже хотели купить немного, — говорит бабушка.

— Руки прочь от моей находки, — говорю я. — Тебе вообще не полагалось бы иметь дело с такими акциями.

— Это еще почему? — говорит бабушка. — Должна же я иметь в пакете активные растущие компании. Должна же я что-то накопить на старость.

— Я, так и быть, пропущу мимо ушей твое замечание насчет накопить на старость. Банк Моргана прекрасно делает эту работу, — говорю я.

— Я проверила акции, которые для меня держит банк Моргана, — говорит бабушка. — Скукотища. Они вообще никуда не двигаются.

— Слушай меня внимательно, — говорю я очень резким тоном. — Если ты и твои подруги не оставите мою компанию в покое, я никогда больше ни о каких акциях тебе ничего не скажу!

— Не говори так, пожалуйста, не надо так говорить, — произносит бабушка жалобным голосом.

— Тогда веди себя прилично, — говорю я.

— Когда тебе восемьдесят, — тихо говорит бабушка, — то тебе очень одиноко. Я вам всем надоела, я это знаю. Мне хочется, чтобы хотя бы мои подруги мне звонили. И сейчас у меня самое веселое время в жизни! Не отбирай у меня эти акции…

И что я мог ей сказать?

— Любой брокер, — сказал мистер Тетчер, — это самый настоящий паразит. За их работу им переплачивают так, как никому другому в мире. Они не производят даже шнурки для ботинок, они не разъясняют вам тонкости закона, они не дирижируют уличным движением. Они просто принимают ваши заказы, ваши распоряжения, как обычные клерки, и за это — боже, вы видели их комиссионные?! Это же фантастика! Когда торговля на бирже идет помаленьку, все брокеры вопят, они жаждут поднять свои комиссионные. Но когда на бирже продается и покупается от пяти до десяти миллионов акций в день, вы слышали, чтобы они снижали комиссионные? Я — нет. И все эти брокеры просто сидят и выкачивают у нас деньги.

— Вы не очень довольны своим брокером, — предположил я.

— Тот, что у меня сейчас, — сказал мистер Тэтчер, — ворует не больше и не меньше, чем все остальные уголовники из этой породы. У нас бы тюрем не хватило, если бы мы сунули туда всех брокеров, которые того заслуживают. Взять хоть информацию. Когда брокер получает какую-то информацию, он что, немедленно мне звонит? Нет. Сначала он покупает сам — а уже потом может позвонить и мне. И, когда он звонит и навязывает мне свой товар, я всегда спрашиваю: а сам он эти акции купил? Если нет, то я тоже не покупаю. И, понятное дело, когда мне нужно с ним поговорить, до него никогда не дозвонишься.

— Он занят.

— Конечно, занят он, зазывала базарный. Или возьмем продажу. Вы думаете, они сразу скажут вам, когда надо продавать? Ни за что в жизни. Сначала они продают сами, потом вы видите, как акции день ото дня валятся вниз, вы не можете до них дозвониться, потом вы их наконец отлавливаете, и они говорят: «Хотя краткосрочные перспективы не слишком радужны, активы, купленные с долгосрочным прицелом, трогать не следует». Они меня так водили за нос пару раз, но больше не выйдет. Ведь то, что они говорят, значит вот что: «Я продал их еще в прошлый четверг, Чарли, и я просто забыл, что у тебя до сих пор куча этого залежалого товара». Хотите знать, какой «долгосрочный прицел» они имеют в виду? Сроком в пятьсот лет. А может, и в семьсот. Но как бы оно ни разворачивалось, а свое они имеют всегда. Вы делаете деньги, они заполучают комиссионные. Вы теряете деньги, они опять-таки имеют комиссионные. Вы оставляете свой брокерский счет в покое, они начинают названивать вам и навязывать очередной товар, потому что когда счет не шевелится, они не получают ни шиша. Вот в чем болезнь всей системы. Они просто обязаны на вас давить. Ведь им не платят за хорошо проделанную работу, как классному хирургу. Они могли бы посадить вас на пакет акций, который шел бы и шел вверх, но тогда они вымрут с голоду, ведь комиссионные им идут, только когда вы покупаете или продаете. А еще одна болезнь системы — это сам тип личности, который пролезает в брокеры. Кто может вынести такую работу — целый день следить за цифирями и делать безумные деньги, названивая людям по телефону? Только букмекеры. Или воры. Все они ворюги и есть.

— Должно быть, вы были не слишком удачливы на бирже.

— У меня все идет не хуже, чем у любого другого. И не верьте людям, — наврут с три короба. Особенно брокеры. Вы когда- нибудь слышали, чтобы брокер сказал: «Я не знаю», когда вы задаете ему какой-нибудь вопрос? Нет. У него всегда ответ наготове. «Почему мои акции идут вниз?» Он говорит: идет фиксация прибыли. «Почему вся биржа идет вниз?» Он говорит: налоги поднимаются, или все ждут пресс-конференции президента, или еще где-нибудь там затеялась война. И они никогда ничего не скажут вам прямо, так они привыкли врать.

Или возьмем мой «Синтекс». Мне в суд надо было подать на негодяя, который мне эти акции всучил. Это было на последнем их скачке. И рывок был хороший, с восьмидесяти до ста десяти. Я говорю этому прохиндею: если акции пойдут вниз, я хочу их продать. Он говорит: прогнозы на будущее самые радужные. Акции падают до семидесяти. И я уже начинаю терять деньги. При семидесяти он внезапно говорит, торгаш паршивый, что да, похоже, проблемы есть. При ста десяти он не давал мне продавать, а при семидесяти он настаивает, чтобы я продавал.

Понятное дело, я от такого брокера сразу же избавился. Но следующий был ничуть не лучше. Сначала он меня убеждает прикупить пару пакетов, эти акции тут же замирают, едва-едва шевелясь, и теперь он уговаривает меня их продать. Потом я сам навожу его на акции типа «Юнайтед Фрут», о которых услышал в клубе, но бизнес уже вроде как не на бананах. Я покупаю по двадцать восемь, а при тридцати пяти этот мошенник заставляет меня продать. Потом акции идут дальше, до пятидесяти пяти, но негодяй брокер уже заставил меня продать А потом он начинает навязывать мне какой-то свой мусор.

— Похоже, вам нужно обзавестись приличным брокером.

— Таких в природе нет. Все они базарные зазывалы, выколачивающие из вас комиссионные. Если бы и был где-то приличный брокер, долго бы он приличным не остался. Святой Петр первым бы за него схватился. Честный брокер, — какой великолепный пример для ангелов! Поверьте мне, у меня этих брокеров уже полдюжины было. Все они зазывалы, и все тут. Сперва они оказываются, по мелочи, правы, а потом тут же уводят вас в сторону.

— Вам стоит прислушиваться к собственным импульсам.

— Оно бы хорошо, но я очень занятой человек Я мог бы переигрывать этих мошенников семь дней в неделю, но у меня нет времени. Мне надо заниматься делами.

— Похоже на то, что вам надо просто отдавать брокеру свои распоряжения и не выслушивать никаких его советов.

— Конечно. Конечно, так бы и надо было делать. Я уже был бы богачом, если бы эти зазывалы поганые не заставляли меня продавать в неподходящий момент или покупать не те акции.

Список ролей, которые играют инвесторы, можно продолжать до бесконечности, но челюсти австралопитека как не было, так и нет. Может быть, как говорят мои мудрецы, инвесторы находятся на бирже для чего-то еще. У меня есть приятель с небольшой клиринговой конторой, и он говорит вот что:

— Нет разницы, крупные они инвесторы или мелкие. Если они делают немножко денег, они рады. Если они теряют немножко денег, то тоже не особо расстраиваются. Все, что им нужно, — это иметь возможность тебе позвонить. Они хотят спросить: «А как там мои акции? Поднимаются? Падают? А прибыли? Что слышно о возможном слиянии? Что вообще происходит?» И они хотят делать это каждый день. Им нужен друг, им нужен кто-то на другом конце провода, они хотят быть частью того, что происходит, и вы даете им возможность выбора между тем, чтобы делать деньги с гарантией или быть в игре. И если вы придадите этому соответствующую форму, позволяющую им сохранить лицо, каждый из них, без исключения, предпочтет быть в игре. Это, конечно, бессмысленно, если иметь в виду здравый смысл, но свой сумасшедший смысл в этом есть, если посмотреть на вещи реально.

Глава 7 Тревоги и поиски индивидуальности

Абсолютная мобильность американцев, конечно, вещь великолепная, но она оказывает и мощное давление. Если наши соседи разбогатели, разве с нами не должно произойти то же? А если мы не разбогатели, то почему? Конечно, было бы мило просто сказать: Иншалла, такова уж судьба, дружище, или таковы уж законы шоу-бизнеса, но это не помогает, потому что все мы всерьез верим в возможность перемен и в Великое Будущее непрекращающегося прогресса.

Мы с вами уже видели на отобранных по строго научным критериям примерах, что биржевые рынки могут для разных людей означать совсем разные вещи, и что они представляют собой своеобразную сцену, на которой разыгрываются самые разные роли.

Но для серьезных игроков в этой игре есть и более серьезные опасности. Опасности эти не новы, и они, видимо, имманентно присущи обществу, ориентированному на работу, где индивидуальность, как считается, определяется родом занятий, а индивидуальность более высокого порядка — достижениями конкретного человека. Если этот род занятий — делание денег, причем в самой чистой своей форме, то тревожность наличествует всегда, почти по определению, потому что всегда существует угроза того, что деньги, как выражение достигнутого, могут растаять. Чтобы понять это, совсем не обязательно читать исследователей последнего времени типа Дэвида Райсмана. Вы можете найти то же самое, хотя автор не намеревался писать именно об этом в книге «Роман и трагедия широко известного бизнесмена из Нью-Йорка, рассказанные им самим». Этим «им самим» был человек по имени Уильям Ингрэм Рассел, а год издания книги — 1905-й. История Рассела в той или иной форме возникает постоянно: с тех пор, как Протестантская Этика и Дух Капитализма высадились на американский континент. Мистер Рассел жаждал не только денег, но и Признания, полагающегося их обладателю. Какие-то деньги он сделал, потом потерял, потом сделал снова, построил себе прекрасный дом с великолепной библиотекой, потом потерял и это, и в конце концов разорился до такой степени, что друзья разбежались, и никто даже не захотел внести скромный залог, когда его арестовали из-за какой-то достаточно ординарной сделки. Такая вот гравюра Хогарта. Собрав остатки сил, Рассел написал книгу, которую посвятил «чудесной маленькой женщине», которая оставалась с ним до последнего.

Со времен мистера Рассела отточенный пиратский клинок свободно-предпринимательской формы капитализма заметно притупился, а насколько можно судить по книге, друзья оставили его просто потому, что был он человеком довольно тяжелым. Да и прочие вещи уже не те, что во времена мистера Рассела. Рынки и биржи более честны, и друзья не бросают неудачников таким драматично-диккенсовским образом. А вот «чудесные маленькие женщины», напротив, крайне редко бывают столь преданными и стойкими, как миссис Рассел. Поэтому сегодняшним мистерам Расселам легче держаться за друзей и залоговых поручителей, чем за жен, но, возможно, эта сторона нашей нынешней реальности с деньгами ничего общего не имеет.

Самые сильные эмоции на рынке — жадность и страх. Когда биржа идет вверх, приливная волна жадности почти физически ощущается. Обычно со времени последнего биржевого «дна» должно пройти от шести месяцев до года, чтобы эта волна начала набирать силу. Сначала вы ощущаете зуд жадности, когда видите, как вверх пошли акции, которых в вашем портфеле нет. Потом акции ваших друзей удваиваются в цене — или, если удвоились ваши, то их выросли в три раза. Это и приводит к максимальным ценам «бычьего» рынка. Конечно же, никто не жаждет покупать по максимальной цене, но людей, делающих это, достаточно много для того, чтобы взвинтить цены до потолка. Как они умудряются это делать? Должно быть, здесь работает элемент заразительности, описанный для толпы Ле Бона, — желание идти со всеми в ногу. Просто поразительно, как меняются временные горизонты и финансовые цели. Сначала, после трепки, которую им задала биржа, инвесторы приступают к игре с осторожностью и покупают акции, которые, как они надеются, могут дать им 50 процентов за полтора года. Но по мере того, как темп игры нарастает, 50 процентов за полтора года уже кажутся слишком медленной забавой, потому что на бирже есть акции, — и кто-то же их имеет! — которые приносят 100 процентов за полгода. В конце концов все несутся в зажигательной пляске, и все это очень весело, особенно если вам вовремя удается с этого празднества удрать.

То же самое происходит при обратном движении. Когда биржа начинает двигаться вниз, у многих проявляется склонность к выжиданию, пока акции немножко не поднимутся, чтобы начать от них избавляться. А они упрямо ползут вниз, и сама мысль о том, что вы могли совершить ошибку, что вас подвели собственные расчеты, может быть настолько парализующей, что вы ждете еще немного. Наконец, вера испаряется без остатка. Если вчера акции упали на 10 процентов, то сегодня они могут рухнуть на все двадцать. И в один прекрасный день, когда все новости оказываются только траурными, вы просто вынуждены избавляться от этой мерзости, которая так жестоко с вами обошлась. Все кончается массовыми судорогами, где уже никому не весело, если, конечно, вы опять-таки не удрали заранее.

И совершенно неважно, с какой роли начинает инвестор. На пике описанных нами процессов любая его роль полностью растворяется в роли, которую играет толпа — роли жадности или страха. Единственная реальная защита от того, чтобы стать частичкой сметающей все на своем пути толпы, — это иметь настолько сформировавшуюся индивидуальность, чтобы никакие истерики биржи на нее не могли повлиять. Линхарт Стернз, недавно умерший нью-йоркский консультант по инвестициям, как-то написал крайне интересное эссе об инвестменте и тревожности, поскольку тревожность — серьезная угроза индивидуальности. Судя по всему, Стернз имел клиентов в не меньшей степени чокнутых, чем те, с кем мы уже познакомились. Один из них ни за что не хотел покупать облигации, потому что облигации напоминали ему о смерти — что, может, не так уж и абсурдно в свете дискуссий на фрейдовских еженедельных психологических посиделках в Вене. Другой, фабрикант одежды, настаивал на том, что акции ни в чем не отличаются от платьев, что их нужно, если, конечно, возможно, продавать с прибылью, но потом «уценять и распродавать без остатка к концу сезона». Линхарт Стернз, должно быть, благотворно влиял на своих клиентов, потому что его главный тезис заключался в том, что конечная цель инвестиций — обретение покоя. А покой можно обрести, только избегая тревог. А чтобы избежать тревог, человек должен знать, кто он такой и что он делает.

Таким образом, все вышесказанное подводит нас к еще одному из Правил Иррегулярности Смита: индивидуальность инвестора и индивидуальность инвестиционных действий должны быть жестко разграничены. Поспешу сразу согласиться: если вы блестящий мастер четких решений в течение вот уже долгих лет, то, наверное, это и есть ваша индивидуальность, и ничего плохого нет в том, чтобы радоваться собственным талантам. Но в целом это опасное занятие, потому что биржа имеет склонность учить скромности даже самых успешных адептов. Это опасное занятие, ибо для того, чтобы знать, что вы делаете, вы должны быть способны шагнуть за пределы собственных рамок и увидеть себя со стороны, объективно, а это очень трудно сделать, если «Комсат» вы ощущаете, как свое собственное дитя или даже просто думаете: «Вот они, мои акции, и купил я их совсем задешево!»

По сути дела, акция — это всего лишь кусок бумаги, лежащий в банковском сейфе. Вы чаще всего ее и в глаза не видите. Она может обладать или не обладать Внутренней Ценностью, но все, что она стоит в каждый отдельно взятый день, зависит от взаимного согласия покупателей и продавцов на текущий момент. Самая важная истина очень проста для понимания: акция не знает, что вы ее владелец. Все чудесные вещи или страшные вещи, которые вам видятся в акции, или в пакете акций, или в количестве денег, представленном этим пакетом акций, — все эти чувства остаются без взаимности со стороны самой акции. Вы можете быть влюблены в нее, если уж вам так этого хочется, но кусок бумаги не любит вас, а любовь без взаимности может легко превратиться в мазохизм или, что еще хуже, в потери на бирже и в столь же безответную ненависть.

Напоминание типа «акция не знает, что вы ее владелец» могло бы звучать глуповато, если бы не типы индивидуальности, существующие на нынешней бирже. Эти разные индивидуальности можно продавать как значки-жетоны: «Я владелец акций IBM, и они выросли на 80 процентов»; «"Флаинг Тайгер" так хорошо ко мне относится, что я его люблю»; «Вы все смеялись, когда я купил "Солитрон", а теперь смотрите и завидуйте».

И, конечно, здесь должен быть большущий жетон, значок номер один: «Я миллионер» или «Я такой проницательный, что мой портфель измеряется цифрой с семью нулями». Магия числа в миллион долларов и его доступности Любому и Каждому так велика, что книжки с названиями типа «Как я сделал миллион долларов» или «Ты тоже можешь сделать миллион» раскупаются, даже если практически ни о чем не рассказывают. Это самые опасные книжки из всех, написанных о бирже, потому что (а я их коллекционирую — как хобби) в такой книжке обязательно содержится какая-нибудь механическая формула. Неважно, кто вы такой и какими талантами вы обладаете. Достаточно раскрыть книжку на третьей главе — и вперед!

Но если вы поняли, что акция не знает, что вы ее владелец, то вы уже серьезно продвинулись в игре. Вы продвинулись, потому что теперь вы можете менять ваши решения и действия независимо оттого, что вы думали или делали вчера. Вы можете, как говорил мистер Джонсон, начинать без предварительных априорных идей. Каждый день — это новый день, который вносит в Игру новый комплект измеримых вариантов выбора. Теперь вы сможете достойно реагировать на биржевые качели, вы сумеете вовремя продать, примирившись с убытками, вы сможете позволить вашим прибылям расти, и даже ваши шрамы не будут зудеть, потому что вы не тешите свое самолюбие, а, стало быть, никаких шрамов у вас и нет.

Мне довелось знать людей, которые сделали приличные деньги — нередко миллионы — на бирже. Один из них — Гарри, который сколотил состояние, продул состояние, а потом сколотил его снова. Гарри действительно хотел иметь миллион долларов, и он его сделал. Я думаю, Линхарт Стернз был очень прав, когда сказал, что конечной целью инвестмента должно быть обретение покоя. И если вы думаете, что миллион долларов даст вам покой, то можете выбрать одно из двух. Во-первых, найти себе хорошего психиатра, который поможет вам понять, почему вы думаете, что миллион долларов принесет вам желанный покой. Это связано с лежанием на кушетке, припоминанием снов, беседами о ваших отношениях с матерью и оплатой услуг из расчета сорок долларов в час. Если курс лечения окажется успешным, вы осознаете, что вы хотите вовсе не миллион долларов, а то, что этот миллион долларов для вас олицетворяет: любовь, могущество, вашу маму или Бог знает что еще. После выписки вы снова можете заняться делами и больше ни о чем не беспокоиться, а обеднеете вы все лишь на количество часов, проведенных у психиатра, помноженное на сорок долларов.

Второй ваш выбор: двинуться к цели, заработать свой миллион долларов и обрести покой. В таком случае вы сможете иметь и миллион долларов, и искомый покой, и вам не нужно будет вычитать из дохода количество часов лечения, перемноженное на сорок долларов, — ну разве что вас очень уж будет мучить чувство вины.

Это выглядит подозрительно просто, и подвох тут действительно есть. Что если миллион долларов уже сделан, а покоя как не было, так и нет? А вы говорите, что будете об этом беспокоиться, когда до этого дойдет, а там уж вы с этим как-нибудь справитесь. Что ж, может быть, и так Деньги, вопреки распространенному мифу, чаще помогают людям, нежели их портят, уже хотя бы потому, что появляется больше возможностей. Опасность же заключается в том, что когда вы получите свой миллион, вы захотите иметь два, потому что на вашем значке-жетоне написано «Я миллионер», и это вы и есть, но тут вы внезапно замечаете, как много вокруг людей со значком «А я дважды миллионер!»

Я сразу должен признаться, что Гарри — не реальный человек. Точнее, он смесь подмеченных мной характеристик. Я говорю это потому что, когда эта поучительная история была напечатана впервые, появилось множество догадок о том, кто же такой Гарри, догадок, построенных с помощью старой истины о том, что Портфель Ценных Бумаг есть Отражение Человека. Мне звонили два разных Гарри. Один сказал, что я описал его пакет акций правильно, а его семейную ситуацию — нет. Другой сказал, что я негодяй, потому что на весь свет раструбил, как он проводит свой досуг, и вдобавок никаких акций, упомянутых мной, у него никогда не было. А совсем недавно я выпивал с важным корпоративным боссом в одной из дорогих манхэттенских забегаловок, и он сказал: «Ты знаешь, Гарри снова все умудрился вернуть». Он имел в виду какого-то другого Гарри, но когда я проверил, то понял, что в данный период на бирже все Гарри умудрились вернуть свое. Новых Гарри постоянно прибывает, а единственное их различие — это размер суммы на счете.

Проблема с Гарри не в том, что это проблема человека, который сделал, а потом потерял кучу денег, и даже не в том, что новые Гарри вылупляются буквально сейчас, чтобы сыграть ту же роль в будущем месяце или в будущем году. Проблема выходит за пределы самого Гарри и за пределы Уолл-стрит. Это нечто вроде вируса, которым заразилась вся страна, когда индивидуальность определяется не тем, насколько крепко сшиты сапоги или насколько хорошо спета песня, а суммой цифр, выдаваемой арифмометром. Обычно мы слышим от арифмометра только о триумфах, но кто цифирью живет, от цифири и погибает, а это очень неутешительно, когда надгробную эпитафию вам тоже отстукивает арифмометр. Может быть, измерение человека его положением на рынке есть одна из казней нашего времени, но если бы какой-нибудь ученый объяснил нам, почему так происходит, мы узнали бы о себе гораздо больше.

Я увидел его в баре отеля «Карлтон» — человека, который был легендой моего поколения на Уолл-стрит. Правда, он не выглядел, как легенда. Он выглядел как просто человек в четко подогнанном костюме, лысеющий, поджарый, мрачный тип, ищущий истину на дне стопки виски. Может быть, все легенды проходят через такой этап, а Пол Хорнунг и Кассиус Клей до него еще просто не добрались. Гарри сидел и гонял соломинкой кубики льда в стакане. Я не видел его несколько лет, поэтому подошел и поинтересовался, как дела. Он не прекратил гонять свои льдинки, а просто сказал: «Я снова умудрился это сделать». Я не понял. Что он снова умудрился сделать? Я ведь очень давно его не видел. На этот раз он прокричал свой ответ, и радостное жужжание в баре смолкло, а все головы повернулись в нашу сторону

— Я снова умудрился это сделать! Я снова умудрился это сделать!

Гарри вытащил из кармана полоску бумаги — калькуляторную ленту. На ней было полно красных пометок, а цифра в конце гласила: «00,00». Тогда до меня начало смутно доходить, что сделал Гарри: он расстался на бирже со своим миллионом, что второй раз привело его к той же точке, с которой он начал, — к отметке «00,00».

— Я прогорел, — сказал Гарри.

Мне было жаль это слышать, но, пытаясь его развеселить, я сказал, что «прогорел» для него не terra incognita, он там уже был. Я хотел узнать, что еще поделывает Гарри, с кем видится, что читает, что думает о положении на бирже. Но все, что мог делать Гарри, это без конца шлепать калькуляторной лентой по стойке бара и повторять: «Прогорел». Он ни с кем не виделся, он ничего не делал, все его силы уходили на то, чтобы сбрасывать одеяло и выползать из постели по утрам. Когда я возразил, что на Уолл-стрит занавес поднимается каждый день в десять утра, открывая новое представление, Гарри тут же заткнул меня и повторил: «Прогорел». Похоже было на то, что прогорел не только его банковский счет, но прогорел и сам Гарри, как прогорают люди после увольнения или развода, люди, которые каким-то образом лишились своей идентификационной карточки^[2], когда соревнование между идентичностью и тревожностью было начисто выиграно последней, а эго растерто в порошок. Бесполезно уговаривать таких людей смотреть на жизнь иначе. С таким же успехом можно обучать паралитика ходить, убеждая его выдвигать вперед сначала одну ногу, а потом другую.

— Сейчас я должен принять одно решение, — сказал Гарри, — и я подумал, что это хорошо, потому что если ты способен принять одно решение, то сможешь принять и все последующие. Главное решение сейчас это жить или не жить. Так ведь, кажется, выразился Камю?

Камю вполне мог выразиться и так, но это не та тема, которую люди обсуждают буднично и повседневно. И уж, конечно, это малоприятный предмет для разговора с человеком, на которого ты случайно наткнулся в баре. Чтобы придать беседе более позитивный характер, я заказал еще по одной. Далее некоторые имена и цифры будут изменены — как говорят, чтобы защитить невиновных, но все постоянные величины будут на месте. Как поется в балладе, «о, ковбои младые, услышьте же песнь».

Я познакомился с Гарри десять лет назад, когда он думал, что Данхилл — это табачный магазин, а не портной с Пятьдесят Седьмой улицы, бравший по $300 за костюм. Гарри работал тогда в крупной инвестиционной фирме. Различий между людьми в те времена было меньше, чем нынче, Уолл-стрит была популярным местом обитания молодых тигров. Это сейчас их стало так много, что пришлось изобретать всевозможные нашивки и лычки, чтобы хоть как-то различать чины и ранги. Гарри был финансовым аналитиком — таким, каким в те годы и полагалось быть. В его распоряжении было несколько счетов, которые он вел самостоятельно, и огромное количество энтузиазма, который он вкладывал в работу. Солидные дяди в фирме работали с солидными компаниями, занимались солидным андеррайтингом и обстряпывали солидные сделки по слиянию. Гарри работал с маленькими компаниями, потому что это было все, что оставалось после солидных дядей. У него был стол посреди загона, куда были согнаны такие же, как он сам. Он зарабатывал $11000 в год, и его бросила жена, согласившись на одноразовую и окончательную уплату алиментов, потому что большего с Гарри она получить и не мечтала. А Гарри так и работал с маленькими компаниями, а потом писал отчеты, которые старшие компаньоны только изредка позволяли ему подписывать своими инициалами. Когда один из отчетов Гарри бывал напечатан, Гарри оказывался на седьмом небе, а когда начальство позволяло ему поставить внизу его инициалы, он был страшно горд собой. Тогда он еще этого не знал, но облака Фортуны уже начинали клубиться над его головой, а быть в нужном месте в нужное время — серьезный элемент игры.

В каждом экономическом цикле всегда есть отрасль промышленности, чьи акции не просто поднимаются, а взлетают на 500, на 700 процентов. В последние годы это были авиалинии: «Нортвест», «Бранифф», «Дельта» — все они улетали на 600, 800 и даже 1000 процентов. Такую партию достаточно сыграть раз или два раза в жизни. Иное дело, что, поди, на нее наткнись.

Еще с пятидесятых годов у Гарри были скопленные $5000 и маленькая квартирка в Вест Виллидж. Он делал кое-какие деньги на акциях, на которых все делали кое-какие деньги, а еще он встречался с актрисой, пробовавшейся на полупрофессиональной сцене. Он много плавал, летом он ездил на Файр Айленд и играл в шахматы. В общем, жизнь не была такой уж тяжелой. А потом русские запустили свой спутник, а Джо Элсоп обнаружил наше отставание в ракетах, и внезапно любая компания, делавшая хоть какие-то части для компьютеров или производившая экзотическое топливо, становилась буквально чаровницей на выданьи.

Когда я сейчас думаю об этих акциях, они видятся мне как лица полузабытых девушек, с которыми мы в молодости развлекались по выходным. Где ты сейчас, «Дженерал Транзистор»? «Поликаст», ты помнишь, как взлетал с 3 до 24 за акцию? «Филм-Ом», ты вошел по цене 2, а к концу первого дня торгов уже продавался по 11, — живешь ли ты в Скардейл, счастлив ли ты сегодня?

Весь прочий рынок был старым и усталым, и молодые тигры набросились на чудеса науки. Конечно, было это не так, что кто-то просто восклицал: «Генератор на лампе обратной волны!» — и акции компании FXR тут же взмывали с 12 до 60. Нет, тогда буквально каждый упорно и честно пытался понять сквозь туманную призму школьных знаний, что же такое на самом деле этот генератор на лампах обратной волны, и все сразу стали страшно умными, потому что генераторы на лампах обратной волны понять все-таки сложнее, чем, например, форды, сходящие с фордовских конвейеров.

И Гарри тоже был именно там и даже впереди стаи. Он всегда имел склонность к науке, а когда он начинал говорить о том, как новые транзисторы изменят мир, планета и впрямь начинала чуточку дрожать. Дело было вовсе не в удачливости Гарри: будь он просто удачлив, глядишь, все кончилось бы гораздо лучше. Штука в том, что он действительно видел вещи, которые вот-вот должны были реализоваться. Да вот вам один пример. Гарри как- то сказал, что компьютеры множатся, как грибы, но во всем этом недостает одного важного звена в самом начале цепи, — звена, которое брало бы информацию из повседневной жизни и переводило бы ее в форму, которую компьютер в состоянии понять. Человек заливает бак бензина и протягивает заправщику свою карточку «Мобил», но все равно нужны еще клерки с толстыми карандашами, чтобы объяснять компьютеру «Мобил», как ему просуммировать счет. И Гарри решил отправиться на поиски недостающего звена, чтобы все мы стали богаты.

Он набрел на изобретателя, который сказал ему, что на чердаке у него есть машина, умеющая читать. Гарри сразу же понял, что если машина действительно умеет читать, то она в состоянии объяснить компьютеру то, что она читает, а значит, всех клерков компании «Мобил» с толстыми карандашами в руках можно спокойно уволить или перевести на более полезную работу. Боссы Гарри немножко посмеялись над читающей машиной, которая в конце концов принадлежала не IBM, да и занялись снова своими делами. Уж, конечно, так-таки и читающая машина! Изобретателя звали Лоуренс Хаммонд, чей дядя некогда изобрел хаммонд-орган. Когда Лоуренс научил машину читать своеобразно написанные числа, он назвал свою компанию «Интеллижент Машинз» и продал ее другой компании, «Фэррингтон», чьи акции тут же отправились в ошеломляющий полет с $10 до $260 за штуку. А наш Гарри положил в карман четверть миллиона. Он сразу же заложил свои акции в банке и взял кредит, чтобы прикупить еще.

— Ты когда-нибудь задумывался, — сказал он, — что такое миллион долларов? Миллион долларов — это пять тысяч акций «Полароида» по двести за штуку вот и все. И это миллион долларов — миллион долларов! А ведь миллион долларов может изменить всю твою жизнь.

Я согласился, что миллион долларов может изменить всю жизнь, но у меня никогда не хватало мужества занимать деньги и докупать акции, когда они движутся вверх, а потом занимать еще, потому что как залог они поднялись в цене. Если вы занимаете $30 на каждую заложенную акцию ценой в $100, и если затем акции падают на 30 процентов, вы в состоянии выплатить занятое, и у вас еще останется пригоршня акций. Но если вы заняли $30 на акцию и купили новую порцию бумаг, а затем заняли деньги уже под залог этих купленных акций, а когда они пошли вверх, вы заняли деньги под этот рост, то при первом же качке вниз у вас нет никакого резерва, и вся пирамида с грохотом рушится. Гарри знал, что так оно и есть, но он сопоставлял риск с годами и годами жизни, а также с тем, что вообще делать со своей жизнью. Он хотел жить по-крупному или в нищете, но только не посередине.

— Какая разница, — сказал Гарри, — двадцать тысяч у тебя или шестьдесят? Допустим, ты можешь купить чуть больше каких-то вещей, но этих денег недостаточно, чтобы купить свободу. Их недостаточно, чтобы изменить твою жизнь. Ты или раб зарплаты или нет. Поэтому нужно решаться на качественный рывок. Зачем мы приходим на Уолл-стрит? Делать деньги. Если ты вылавливаешь акции, которые утраиваются в цене, то тебе повезло, как дай Бог любому. И если ты вошел в игру с десятью тысячами долларов, то в конце этой блистательной операции у тебя тридцать тысяч. Тоже мне, великое дело! И на это человек тратит жизнь? Сколько людей водят себя за нос этими доходами от прироста — десять тысяч тут, двадцать тысяч там. Они кажутся себе такими умными, они страшно довольны собой. А потом такой умник просыпается в одно прекрасное утро, и ему уже пятьдесят, и у него сто двадцать тысяч в акциях, и это все, что у него до конца жизни будет, и это все, что он на самом деле и есть.

У Гарри появилась клиентура, комиссионные стали расти. Ему повысили зарплату до $12000 в год. Он стал разъезжать по стране, говоря зажигательные речи о славных шестидесятых, о чудесах, которые вот-вот явятся народу: читающие машины для любых сделок и операций и компьютеры такой чудовищной сложности, что только другие компьютеры и будут в состоянии их спроектировать. Получалось так, что мы стоим на грани взрыва, технической революции, которая навсегда изменит образ нашей жизни.

Гарри отнес свои новые акции в банк и взял кредит под их залог. Его выступления имели огромный резонанс. Гарри проповедовал, и люди верили. Они были тотально зачарованы этим Биллом Грэмом финансового мира. Я однажды был в зале, где Гарри держал речь, и люди вставали с мест, чтобы прикоснуться хотя бы к его рукаву. Они решили, что если они услышат хоть несколько слов из уст самого учителя, то они тут же обзаведутся акциями, которые навсегда переменят их жизнь, позволят пристроить маму в приличный дом престарелых, выправить зубы детям, бросить работу, поменять работу, жениться, развестись и вообще обзавестись тем, что душа пожелает. Все было в пределах досягаемости, если только они сделают чуть-чуть денег на фондовой бирже.

Каждые пару дней, а то и каждый день, Гарри суммировал рост своего портфеля, ценность всех его акций, вычитая из этой суммы деньги, которые он должен был банку. Банк был телом айсберга, но вершина ледяной горы росла и росла. Гарри спрашивал свой калькулятор: «Кто самый умный на нашей улице?» И калькулятор отвечал: «$900000». Однажды вечером Гарри позвонил мне: калькулятор сказал, что у него уже $992 000. «Завтра около пол-одиннадцатого утра, если рынок будет вести себя как надо, я стану миллионером», — сказал он. Гарри повторил это несколько раз нежным голосом: «Миллион долларов, миллион долларов, миллион долларов…»

В полдень следующего дня Гарри на такси поехал к Данхиллу, где с него сняли мерку для парочки костюмов с настоящими дырками для пуговиц на рукавах. Потом он поехал в «Дж. С. Инксип» и купил каштанового цвета «роллс-ройс» с баром перед задним сиденьем, а в придачу к машине тут же, как джинн из бутылки, появился венгр, бывший и шофером, и лакеем. На водительской дверце «роллс-ройса» красовались инициалы Гарри, закодированные морским кодом, — маленькие сигнальные флажки. Закоренелым яхтсменом Гарри никогда не был, но однажды летом прошел тренировку в яхт-клубе. Теперь он обзавелся шикарным пятнадцатиметровым катером. Он переехал из Вест Виллидж в кооператив на Пятой авеню, и группка гомиков-декораторов самого скандального вида превратила квартиру в подобие PR-агентства на Парк авеню, с обязательными стеклом, хромом, стульями из Барселоны и африканскими масками. А к машине, квартире и яхте стекался нескончаемый поток девиц: стюардесс, медсестер, социологов и актрис. Иногда казалось, что каждая молодая женщина, прибывающая из Европы, просто обязана появиться у Гарри, чтобы проставить въездную визу. В общем, Евангелие по Хью Хефнеру.

В Америке существует миф, что деньги губят людей, что людям куда как лучше было бы сидеть дома в Индиане, с настоящим простым народом, радостно болеющим за команду своей школы на воскресном баскетбольном матче. Епископ Лоуренс понимал эту проблему иначе. Он был пастором Дж. П. Моргана, и по воскресеньям он обычно смотрел вниз, на сидевших в аудитории магнатов с Уолл-стрит, каждый на своем индивидуальном ряду, — и говорил примерно следующее: «Благочестие идет рука об руку с богатством; лишь к добродетельному человеку приходит награда. Материальное процветание делает наш народ мягче, радостнее, альтруистичнее — оно делает нас христианами». Конечно, современный историк только усмехнется, потому что именно это и хотели слышать от епископа ребята, сидевшие на индивидуальных рядах: епископальное воскресное служение, разбавленное проповедью кальвинистского спасения и Веры, основанной на Цене Закрытия Биржи. Каких-то людей деньги, наверное, портили, но в случае с Гарри все произошло именно так, как и учил епископ Лоуренс: он стал мягче, радостнее и альтруистичнее. Он всегда испытывал сочувствие ко всем нуждавшимся и теперь раздавал деньги художникам, которых знал еще живя в Виллидж, раздавал без всяких для них обязательств, знай твори и дальше. Он даже основал фонд в поддержку искусств.

Все инженеры, работавшие над какими-то тетронными загогулинами в RCA, «Сильвании» и «Дженерал Электрик», слетались в отделанную хромом квартиру Гарри и рассказывали ему обо всех новшествах. Венгр-шофер сервировал им коктейли, а стюардессы последнего призыва бродили среди свежеприобретенных шедевров в его коллекции картин. И Гарри начал думать: а почему бы ни поддержать этих инженеров, почему бы ни основать парочку маленьких симпатичных компаний, а потом не выпустить на рынок их акции и быть магнатом, как Джон Лоеб или Чарли Аллен, а не просто жалким охотником за удачей? В конце концов, дело-то ведь не в деньгах, не во втором или третьем миллионе. Для фирмы, в которой он работал, Гарри был всего лишь служащим, получавшим $12000 в год за работу на финансовом игорном столе, а Гарри хотел быть кем-то: отцом-основателем какой-нибудь отрасли промышленности, государственным деятелем, оратором, а, может быть, и предметом небольшого абзаца в «Кто есть Кто». Гарри давал деньги нуждавшимся инженерам и становился акционером в новорожденных компаниях.

В 1962 году рынок двинулся вниз, и Гарри продал кое-какие акции, но не слишком много. Да и как он мог распродавать их, ведь они были связаны со всей его славой! А потом жирные прибыли этих маленьких компаний стали таять в конкурентной борьбе. К тому же возникли и прочие проблемы. Оказалось, что недостаточно изобрести симпатичную штуковину. Этой штуковине еще нужно дать правильную цену, обеспечить правильный маркетинг, быть готовым ко всем ямам и колдобинам на дороге, а инженеры, сидевшие с симпатичными штуковинами на коленях в квартире Гарри, во всем этом ни черта не понимали. Рыночный спрос на его акции резко сократился, а самое небольшое давление тут же показало, сколько воздуха содержится в их далекой от реальности цене. Часть айсберга, принадлежавшая Гарри, растаяла до самой поверхности воды с такой скоростью, что все происходящее казалось сном. Банки тут же распродали то, что могли, оставив выручку себе. Гарри остался с нулем долларов в кармане и акциями нескольких маленьких компаний, которые только-только народились, отчего их акции никому нельзя было продать.

Гарри сидел и смотрел на текст своей знаменитой речи о славных шестидесятых. Сегодня, понятное дело, специальные устройства вносят все записи обо всех счетах, а читающие машины — оптические сканеры — читают их, и компьютеры проектируются с помощью других компьютеров, точь-в-точь как Гарри и говорил, но никого это не заботит. Людей заботит лишь то, пойдут ли их акции вверх, чтобы они могли отправить детей в приличную школу, а старушку-маму в приличный дом престарелых.

Какой-то психиатр купил его «роллс-ройс». Интересно, что, когда Гарри дал объявление, желающих купить было четверо, — и все четверо были психиатрами. Как хотите, так и понимайте. Мистер Бертрам из Майами купил яхту. Грек, которого позже посадили в Центральной Америке, квартиру, барселонские стулья и все прочее. Несколько галерей увезли картины. Стюардессы упорхнули, как стайка певчих птичек, напуганная треском ломающейся ветки, чтобы приземлиться где-то в другом месте. Для того, чтобы запустить свои компании, Гарри пришлось оставить работу, так что работы теперь у него не было, а в условиях падающего рынка все фирмы проводили сокращения. В общем, все выглядело, как на четвертой или пятой гравюре хогартовского цикла «Дорога на Тибурнскую виселицу».

А потом, в 1963 году, позвонил один из его друзей-инженеров. Штуковина, которую они разработали, понравилась компании «Контрол Дейта», которая теперь обменивала их акции на свои. Так у Гарри появились новые игорные фишки. Слух о том, что Гарри возвращается в игру, прокатился, но прежняя магия уже исчезла, да к тому же всеобщий бум гудел, как мощная топка, вложенные деньги можно было удвоить на доброй старой «Дженерал Моторз». Гарри осторожно втискивался в игру, а когда стоял уже чуточку свободнее, то снова отправился в банки, и банки приняли блудного сына.

«Время бежит, — говорил Гарри. — Скоро мне стукнет сорок Надо делать то, что ты должен делать. Все профессионалы пользуются финансовыми рычагами. Это неизбежность, иначе ты кончишь как еще одна физиономия в толпе, некто, кто проработал на Стрит тридцать лет, видел рынок во всех его видах и приземлился на пенсии с накопленными ста двадцатью тысячами долларов. Зачем тогда вообще толкаться на Стрит?»

В этот раз Гарри жил в комнатушке на Вест-Сайд — в наказание за всю его прошлую роскошь. Он подрабатывал консультантом у кое-кого из своих прежних приятелей, и, когда он проверял разные отрасли промышленности, ему вдруг подумалось, что в один прекрасный день 90 процентов американских жилищ будут оснащены цветными телевизорами, в то время как на текущий момент их имело только 15 процентов населения. Так Гарри и оказался владельцем акций «Нейшнл Видео», «Зенита», «Адмирала» и «Моторолы», увеличив свой начальный вклад в четыре, пять, семь раз.

«Кто вернулся в игру с самым неповторимым успехом?» — спрашивал Гарри у своего калькулятора, и калькулятор отвечал: «$752 ООО». Воспоминания о том, как живется с миллионом долларов, снова забродили в крови, и однажды утром, когда Гарри впечатывал свое заклинание в калькулятор, — ом мане падме ом — калькулятор ответил: «$1125 ООО». Но Гарри продолжал напрягать силы и средства, пытаясь подняться на еще несколько пунктов и подстелить соломки на всякий случай, а тут-то и случился «Великий медвежий рынок». В один прекрасный августовский день Уолл-стрит оказалась на расстоянии двадцати четырех часов от тотальной и повальной паники, у банков вышли все деньги, и спроса не было даже на облигации, которые в нормальных условиях идут со скоростью трещотки на конвейере. И тогда мистер Гэвин, президент «Моторолы», пришел к финансовым аналитикам и сказал, что спрос есть, и что наступит день, когда каждый захочет цветной телевизор, но на текущий момент есть проблемы с прибылями. Паника с грохотом взорвалась, а все голодные молодые гончие, сидевшие на «результативных портфелях», впопыхах наступали на собственные развязавшиеся шнурки, стремясь вышвырнуть акции цветных телевизионщиков в мусоропровод раньше, чем комитет по инвестициям вспомнит, что когда-то они их купили.

Гарри сидел и смотрел на свой последний отчет, где было написано, что в один прекрасный день 90 процентов американских семей будут иметь цветной телевизор. Но сейчас людей это не волнует, потому что дети до сих пор ходят в общественную школу, и старушка-мама сидит в своей спаленке, и цены в домах престарелых все идут и идут в гору. Когда зазвонил телефон, Гарри знал, кто это: похоронщики-банкиры интересовались, не будет ли он так любезен зайти к ним завтра с утра и принести подписанные бумаги, удостоверяющие, что вся его собственность переходит теперь к ним.

Гарри ударил по клавише калькулятора, и машина сказала: «00,00».

— Весна приходит рано или поздно, — сказал я, делая знак бармену наполнить наши стопки.

На какое-то мгновение мне показалось, что в глазах Гарри мелькнула, как нимфа в лесу, надежда на то, что вдруг удастся открыть никем не открытую компанию со всего лишь десятикратным отношением цены к прибыли, а потом идти за этой акцией по следу, выловить и триумфально притащить домой. Но нимфа мелькнула на мгновение — и исчезла.

— Нет, — сказал Гарри. — Да в конце концов деньги — не самое страшное. Самое страшное то, что я не верю себе. Я больше не понимаю, что двигает акции вверх или вниз. Прежние истины не работают. Все превратилось в пустую бумагу.

— Джунгли густы, темны и полны тигров, — сказал Гарри. — Тиграм, которых он имел в виду, по двадцать восемь лет, в их груди полыхает пламя и страстная миссионерская вера в то, что станет центром внимания в наступающем году. Все они собираются стать триллионерами, но Колдунья всех рынков капризна, и по правилам игры многие из них приземлятся у стойки бара с куском калькуляторной ленты в уже потертых карманах их трехсотдолларовых костюмов, и на ленте будет написано: «00,00».

Но вы говорите, что игроки обязаны иметь это в виду. Разве лорд Кейнс, сам успешный оператор-биржевик, не сказал: «Игра в профессиональные инвестиции невыносимо скучна и чрезмерно требовательна для каждого, кто начисто лишен инстинкта игрока. Тот же, кто наделен этим инстинктом, вынужден платить соответствующую цену за свое пристрастие»? И разве это не есть соответствующая цена? Все это так, но штука в том, что Гарри на самом деле не игрок. Игрока всегда можно узнать. Если акции не движутся, он будет играть в триктрак, а если не в триктрак, то делать ставки на футбольные матчи, а если не удается делать и это, то будет заключать пари на то, какая из дождевых капель на оконном стекле доползет до подоконника первой. Но эти игроки знают себя, и их личность вовсе не идентична дождевой капле.

Когда же идентификационная карточка индивидуальности гласит: «У него уже в шестнадцать лет был БМВ», или «Он сделал 200 ООО в прошлом году», или «У него миллион — не меньше», — то здесь обнаруживается зародыш проблемы. Мы все знаем, что такое миллионер, и когда калькулятор говорит «$1000000», — то это чрезвычайно приятная для глаза цифра. Но по этой логике, если машина говорит: «00,00», то рядом с ней никого не должно быть, потому что личность должна исчезнуть без следа. Беда, однако, в том, что, когда на калькуляторной ленте написано: «00,00», всегда есть человек, эту ленту читающий.

Глава 8 Где деньги лежат

Прежде чем мы перейдем к таким специалистам биржевой диагностики, как чартисты^[3] и адепты теории «случайного блуждания», я должен кое-что сказать вам на тот случай, если вы решили, что вас здесь учат, как сделать за ночь миллион долларов. Можно, конечно, научиться и этому, но если вы и впрямь такой хваткий, то, наверное, не меньше вынесли бы для себя из взятого наугад сборника мудрых мыслей и афоризмов.

Настоящие — большие — деньги не делаются на бирже рядовыми инвесторами. Вас такое заявление может шокировать. А, может, оно вас и не заботит, потому что, говоря «настоящие большие», я имею в виду многие миллионы долларов, а не один отдельно взятый паршивый миллион. На бирже рядовой инвестор безусловно может увеличить вложенные деньги в десять, двадцать раз при наличии достаточного времени, достаточного интеллекта, достаточной эмоциональной отстраненности, достаточной удачи и достаточно информированного человека на другом конце телефонного провода. Это возможно, потому что очень и очень многие этого добивались.

Но кто же делает настоящие большие деньги? Их делают инсайдеры, держатели акций какой-нибудь компании, когда рынок капитализирует доходы этой компании. Для примера я вам расскажу одну историю. Имена и цифры я на сей раз не меняю, потому что история очень уж симпатичная.

Как-то раз, давным-давно, в Чикаго жил да был маленький мальчик по имени Макс Палевский. Его отец приехал в США, думая, что улицы здесь вымощены золотом, но золота на мостовых не было, и, чтобы прокормить семью, он взялся за краски и кисти. Нет, он не расписывал холсты — он красил дома. Макс вырос, поступил в Чикагский университет и начал изучать философию. Его отец сказал: «Философия?! Макс, кто может заработать хотя бы пять центов на философии?» Ответа у Макса не было, но он хотел изучать философию, и он продолжал изучать философию. В аспирантуре он по-прежнему изучал философию — и конкретно логику. После — надцати с чем-то лет в аспирантуре академическое окружение ему немного надоело, и в один прекрасный день он перешел работать логиком в «Бендикс». В то время «Бендикс» пробовал себя в компьютерах, и задача Макса была научить компьютер думать, потому что компьютер не знал, что логично, а что нет.

Потом, в один прекрасный день, Макс перешел в «Паккард-Белл», который тоже пробовал себя в компьютерах, а в еще один прекрасный день Макс решил основать собственную компанию. Тогда в компьютерном бизнесе царила IBM, но даже IBM не может все время делать все безупречно, и Макс подумал, что в компьютерном бизнесе вполне может оказаться ниша, до которой IBM еще не добралась, а именно, отрасль маленьких компьютеров. И вот Макс сошелся с Артом Роком, который уже успел сделать кое-какие деньги и имел друзей в фирме «Хэйден энд Стоун». Арт перебрался в Сан-Франциско и организовал свою фирму «Дэвис энд Рок», чтобы вкладывать капиталы в идеи вроде тех, что были у Макса. Макс подсобрал $80 ООО, люди Арта Рока внесли свои $920000, и так на листе желтой бумаги родилась компания «Сайнтифик Дейта Системз».

Идея была жизнеспособной, люди были талантливы, и «Сайнтифик Дейта Системз» начала делать деньги на маленьких компьютерах. Затем группа андеррайтеров осуществила публичное размещение некоторого количества акций, и биржа в первый же день провела оценку капитализации компании — иными словами, биржа решила, что СДС стоит $50 миллионов. Таким образом, доля Макса стала весить чуть меньше $10 миллионов. В настоящее время, после ряда ярких успехов, рынок говорит, что СДС стоит около $688 миллионов, где доля Макса весит уже $64 миллиона.

Такого на фондовой бирже достичь невозможно — ну разве что вы с самого начала вошли в игру с очень крутой суммой.

Самая симпатичная часть истории еще впереди. Одним весенним вечером я сидел в номере Макса в отеле у Центрального парка. Мы смотрели, как в парке загораются огни, и я спросил: изменилась ли его жизнь теперь, когда он имеет $64 миллиона? Макс на минуту задумался, а потом сказал, что нет, не изменилась. Он по-прежнему живет в том же самом доме, у него по- прежнему те же друзья. Проблемы, конечно, возникают, потому что время от времени его дети читают в газетах, что у их отца $64 миллиона — а он не хочет, чтобы они воспитывались на ложных ценностях. Ну и, конечно, сюда следует добавить радость и удовлетворение от того, что удалось создать свою компанию да еще и побить IBM. И тут он сделал одну оговорку.

— В одном моменте перемены действительно произошли, — сказал он. — Все произошедшее осчастливило моего отца. Мой отец сказал: «Я оказался прав. В конце концов я оказался прав».

И Макс спросил: «Прав в чем?»

И его отец ответил: «Я оказался прав, думая перед приездом сюда, что улицы здесь вымощены золотом».

Так что, если уж речь о действительно больших деньгах, забудьте об игре на акциях. История Макса в различных, естественно, вариантах, повторялась и повторяется учредителями сотен других компаний. Пусть эти $688 миллионов и на бумаге, но если вам принадлежит часть этой суммы, вы можете обменять свои бумаги на все мыслимые реальные и осязаемые вещи, и даже после того, как палубу вашей яхты выстелят ковром, у вас останется еще предостаточно. Инженерам это хорошо известно: недаром они предпочитают компании, предлагающие работникам свои акции в качестве дополнительного вознаграждения. У вас есть акции, и до тех пор, пока находится на них покупатель, это такая же валюта, как и традиционные зеленые банкноты. Вы всегда можете выманить инженеров из RCA, «Сперри Рэнд» или «Дженерал Электрик», потому что там инженеры стоят слишком далеко от вершины пирамиды, и если даже имеют какой-то пакет акций, то в сопоставлении с размером компании их доля мизерна. Так что если у вас есть прибор или процесс, рынок для которого практически созрел, то для них это способ сделать действительно большие деньги.

Иногда налаживание бизнеса в какой-нибудь привлекательной области почти вовсе не требует начального капитала, и это вовсе не ограничено сферой сложных компьютерных технологий. Положим, трое приятелей работают в рекламном агентстве и обслуживают компанию «Крем для волос Космо». Один производит телевизионные рекламные ролики для «Космо», другой — писатель — работает над идеями, а третий — бухгалтер-экономист, то есть продавец и мама-наседка, который и держит людей из «Космо» в кулаке. В прежние времена наши трое приятелей были бы счастливы просто приносить домой $60000 в год. Ныне же они встречаются в одном из манхэттенских ресторанов, где метрдотель стоит в позе кобры с протянутой рукой, в которую даже во время ленча следует всунуть десятидолларовую бумажку. Наши три героя решают основать свое собственное агентство. Каковы их расходы и какова степень риска? Понятно, что им придется снять где-то офис и нанять несколько человек, но поскольку они собираются прихватить с собой и «Космо» в качестве заказчика, эти их расходы будут покрыты. В прочем же — никаких машин, никакого инвентаря, никаких проблем, за исключением добывания новых рекламодателей. Через два года у наших героев уже десять новых постоянных клиентов, фирма дает приличный доход, и они пускают ее акции на биржу. Их собственные доли в фирме, акции которой продаются по цене, в двадцать раз превышающей доходы, теперь стоят несколько миллионов, что, согласитесь, куда как солиднее, чем шестьдесят тысяч в год. (И эти деньги они тоже возьмут, как только разойдутся выпущенные акции.)

Когда вы покупаете акции нового рекламного агентства «Моргнулз, Кивнулз энд Продалз» или новой компании «Диджитал Дейташмяк Компьютерз», у вас всегда есть шанс получить очень приличную в процентном отношении выгоду. Но чудо рыночной капитализации — чудо акционерной собственности — уже принесло учредителям компании шестидесятикратное увеличение их денег. Конечно, не всегда предприниматели вознаграждаются так щедро. В конце концов всегда есть риск того, что вам не удастся продавать свои компьютеры, или что они будут хронически пережигать все пробки в помещении, или что «Космо» вернется к своему старому рекламному агентству.

Но если комната с сидящими в ней людьми, называемая торговой организацией, может стать акционерной компанией (многие и становятся), а офис, опять-таки с сидящими в нем людьми и называемый рекламным агентством, тоже может стать акционерной компанией, то этой концепции предела попросту нет. Многочисленные брокерские конторы жадно выжидают, когда же и они смогут стать акционерными компаниями, то есть не просто продавать чьи-то акции, но и свои собственные тоже. (Прежде чем это произойдет, вы услышите жалобы о том, что чудовищные потребности в капитале на Уолл-стрит могут быть покрыты только финансированием извне, что нынешний уровень комиссионных даже не покрывает текущих расходов, и что половина членов Нью-Йоркской фондовой биржи вот-вот разорится. Потом какая-нибудь нахальная контора выпустит свои акции и за ней последует настоящая лавина — все члены Нью-Йоркской фондовой биржи вместо того, чтобы иметь портфель, состоящий из акций различных компаний на миллион-другой и лишь небольшой доли своих собственных, будут иметь в своем распоряжении двадцать миллионов долларов в собственных акциях и по-прежнему миллион-другой в прочих акциях, что будет уже незначительной долей портфеля. Как сказал однажды Линкольн Стеффенз: «Я видел будущее, и оно работает».)

Кстати говоря, а отчего бы врачам и адвокатам не превратиться в акционерные компании или общества? Это может произойти не так скоро, но в один прекрасный момент какой-нибудь башковитый адвокат сообразит, что если «Пиквик, Шустрик энд Шнырь» были бы корпорацией, а не просто кучкой юристов, то они смогли бы продать свои акции по цене в двадцать раз превышающей их доходы, и, по сути дела, один голодный и жадный андеррайтер это уже предлагал. (В атмосфере активного рынка всегда есть какой-нибудь голодный и жадный андеррайтер. Во времена плохого рынка голодны все, и тогда вся энергия уходит на требования увеличить комиссионные.)

А после того как юристы станут акционерными корпорациями, уже можно будет ожидать появления компании «Мозговая Хирургия, Инкорпорейтед», акции которой брокеры будут продавать как «самый прямой способ участия в растущей и расширяющейся программе здравоохранения, программах федеральной социальной помощи, растущего внимания к проблемам здоровья нации и усиливающейся тенденции к шизофрении».

Я не делаю здесь никаких оценок Дела обстоят так, как они обстоят, а Игра стала такой успешной, что, как и все прочее в подобной ситуации, она будет делаться все более и более успешной, пока не перестанет быть успешной. Один из наших ученых-экономистов описал американскую экономическую систему как «государственный социализм для богатых». Если рассматривать социализм как общественное владение главными организациями и отраслями промышленности страны, то, может быть, мы действительно идем к нему, но своим уникальным путем.

Глава 9 Мистер Смит признается в своей предвзятости

После того как я показал вам тропинку к действительно большим деньгам, может статься, что биржа как финансовый инструмент вас перестала интересовать. Если это так, то я, положа руку на сердце, должен признаться в собственных предвзятости и ограниченности. Вам останется лишь внести поправку на эту предвзятость, ею, кстати, пропитана не только настоящая глава, но и все прочие, а уже после внесения поправки вы сможете лучше понять, что же представляет собой постоянно ускользающий австралопитек. Я за вас этого сделать не могу. Все, что я могу сделать, — это обратить ваше внимание на мой собственный астигматизм^[4]. На рынке существует неисчислимое количество способов делать деньги, а все мы люди с разными поведенческими характеристиками. Если нам до сих пор давали конфетку за то, что мы нажимали красную кнопку, когда раздавался звонок, то мы будем смотреть на эту красную кнопку с особой симпатией. До тех пор, пока, нажав на нее в очередной раз, не получим удар током. То, что будет изложено ниже, в упрощенном варианте может быть названо моей собственной красной кнопкой. А когда красная кнопка больше не работает, нам остается только перебраться в какое-нибудь безопасное место или найти людей, умеющих работать с кнопками желтыми и синими.

В одном моменте моя предвзятость так сильна, что я просто должен упомянуть об этом немедленно, поскольку в данном случае моя убежденность идет против течения очень и очень распространенной идеи — идеи о том, что если вы покупаете солидные акции и кладете их в безопасное место, то в долгосрочной перспективе вы просто не можете проиграть. Как сказал однажды Кейнс, «в долгосрочной перспективе мы все покойники» или, как поется в песне, «все рождается, чтобы умереть». Самый сильный аргумент против теории покупки солидных акций и откладывания их в долгий ящик был опубликован наследниками некоего Тимоти Бэнкрофта. Мистер Бэнкрофт оказался достаточно ловким человеком для того, чтобы выбраться невредимым из Великой Паники 1857 года, о которой он написал следующее: «В ней [в Великой Панике 1857 года] я виню фиаско Дреда Скотта, беспечную монетарную политику последних нескольких лет и чрезмерно, чрезмерно самоуверенную спекуляцию на железных дорогах и сельскохозяйственных землях западных штатов». Согласно рекомендации мистера Бэнкрофта, делать следовало вот что: «Купить надежные ценные бумаги, убрать их в ящик и забыть об их существовании». Такими надежными ценными бумагами могли быть, конечно же, только акции компаний, «имеющих дело с предметами потребления, на которые и в Соединенных Штатах, и во всем мире всегда будет стойкий высокий спрос». Звучит, согласитесь, вполне разумно. Мистер Бэнкрофт умер, оставив наследство в $1355 250, а если вы примете во внимание, что это были не облагавшиеся налогами доллары середины девятнадцатого века, когда полный ужин из восьми блюд в ресторане «Дельмонико» стоил меньше доллара, то вы поймете, что это было очень солидное состояние. Ошибка же мистера Бэнкрофта заключалась в том, что он закрыл свои бумаги в ящик и ни разу их там не тревожил, так что, когда наследники добрались до его портфеля ценных бумаг, то оказалось, что «Саузерн Цинк», «Голд Белт Майнинг», акции компании «Кэрелл» из Нью-Хэмпшира, а равно и компании «Американский Будильник» стоили ровно 0 долларов и 0 центов. Такой же суммой автоматически стало оцениваться и все наследство, что и побудило одного из наследников опубликовать всю эту историю — как предупреждение для других.

Ничто не может работать всегда и при всех типах и разновидностях рынка. В этом главный просчет всех систем и всех книжек, которые убеждают вас, что «Вы тоже можете сделать миллион долларов». Важно понять одно: Игра таит великий соблазн. Если вам доставляет большое удовольствие играть, то остановиться может быть трудно, даже если кнопка раз за разом обжигает ваш палец током. Повторяющийся электрошок усиливает вашу тревожность, а тревожность есть враг индивидуальности, а без обретения индивидуальности покоя нет. (Это слова из песни, которой будет кончаться первый акт мюзикла, написанного по мотивам данной главы.) Если вы действительно любите участвовать в Игре, то любое действие лучше бездействия, — а ведь иногда именно бездействие оказывается наилучшим методом, особенно если оно предпринято после сопоставления всех измеримых вариантов.

Если принято решение не принимать решений, то это такое же валидное решение, как и решение действовать. Я это вычитал в книге Честера Барнарда «Функции руководителя» — автор ее много лет назад был президентом телефонной компании «Белл» в штате Нью-Джерси. Книгу я не читал уже давно, и фрагмент о решении не принимать решений, пожалуй, единственное место, которое я помню, но зато оно не раз и не два помогало мне в восхитительные периоды откладывания всех сегодняшних дел на туманное послезавтра.

А теперь давайте посмотрим на кое-какие некрасные кнопки.

Некоторые люди умеют делать деньги на бирже, предвидя изменения экономических циклов. Великие и зрелые американские компании не увеличивают прибыли каждый божий год. Когда дела идут хорошо, они делают много денег, когда не очень, — они делают меньше. Успех разыгрываемой партии зависит от проницательности игрока в оценке экономических данных. Положим, у нас было два неудачных автомобильных года подряд. Определяя уровень лома на автомобильных кладбищах, средний возраст машин на дорогах, ожидаемые доходы населения, число новых покупателей, вступающих в определенный возраст, долю просроченных кредитов на приобретение автомобилей, а также ряд прочих факторов, мы можем прийти к вполне обоснованному выводу, что следующий год может быть для автомобильной промышленности веселей — при условии, что экономика будет на подъеме или хотя бы на том же уровне. И после того, как мы — благодаря нашим ученым-экономистам — определились с экономикой в целом, у нас остаются практически три возможности выбора. «Дженерал Моторс» доминирует в индустрии, и консервативно настроенные люди выберут этот безопасный путь. «Крайслер» имеет самые большие обязательства по кредитам, а посему он представляет собой наибольший риск, да тут еще и зависимость от субфакторов внутри главного фактора, — например, от того, примет ли публика его новую модель. Но это же делает игру с ним потенциально наиболее прибыльной, если кто-то готов рискнуть. «Форд» оказывается где-то посередине.

Существует разновидность такого подхода, называемая «циклически растущая доходная база». Доходы «Дженерал Моторс» цикличны по своему характеру, — это знают все. То есть они идут вверх или вниз от года к году в прямой зависимости от того, как идут дела в данной отрасли промышленности в целом. Потом какой-нибудь смышленый аналитик заметит, — как это сделали смышленые аналитики в начале шестидесятых, — что, хотя доходы «Дженерал Моторс» и колеблются, высшие и низшие точки этих колебаний за последний пятилетний период выше, чем те же точки за предыдущие пять лет. Иными словами, усредняющая линия, проведенная через все колебания, будет растущей, потому что рынок в целом расширяется, «Дженерал Моторс» имеет свою серьезную долю в общем рынке, и его коэффициент прибыльности остается прежним или растет. Поэтому, как утверждают, акции «Дженерал Моторс» должны торговаться по цене не в восемь-девять раз выше прибыли на акцию, как акции какого-нибудь медного рудника, а коэффициент должен быть ближе к коэффициенту Доу-Джонса, то есть акция должна котироваться по цене в четырнадцать-пятнадцать раз выше прибыли на одну акцию.

Когда акции «Дженерал Моторс» поднимаются на 30–40 процентов, один этот подъем добавляет больше «бумажной ценности» всему биржевому рынку, чем все бойкие компьютерные компании, вместе взятые. «Дженерал Моторс» имеет на рынке 286 миллионов акций, и рост в 30 пунктов дает дополнительный прирост в почти $9 миллиардов. «Айтек», «Солитрон», «Флаинг Тайгер», «Эмери Эйр Фрайт», «Нортвест Эйрлайнз» и все прочие фавориты нынешнего десятилетия не наскребут $9 миллиардов и совместными усилиями.

Но с другой стороны, вы поздненько подступаетесь к «Дженерал Моторс». Лучшее, что вы могли сделать, это унаследовать акции великой компании. Эти девять миллиардов дополнительного богатства идут на пользу существующим держателям. А если вы — даже очень проницательно — покупаете акции «Дженерал Моторс» накануне большого рывка вверх, то получите в лучшем случае 40–50 процентов на вложенные деньги. Это никогда не сделает вас очень богатым человеком, хотя вы и можете испытать удовлетворение, будучи в компании людей с унаследованным богатством.

Еще одна некрасная кнопка. Некоторые люди зарабатывают на том, что предугадывают колебания процентной ставки. Существует целая группа акций, чрезвычайно чувствительных к колебаниям рынка облигаций и к политике Федерального резервного банка, которая определяет, станут ли деньги дешевле или дороже. Очень симпатичные прибыли можно получить на банковских акциях, бумагах финансовых компаний и ссудно-сберегательных ассоциаций, а также на акциях коммунальных служб, которые также чувствительны к подобным вещам. Колебания цен ценных бумаг таких компаний часто гораздо больше, чем у акций старых корпораций, которые являются определяющей частью экономических циклов. Но здесь вам предстоит предугадать не только поведение процентной ставки, но и степень, в которой все ее движения уже были учтены.

Иная группа инвесторов может неплохо заработать на бумагах, которые в принципе являются игрой на ценах товаров и продуктов. То есть, инвестор должен понять, что, скажем, спрос на медь должен в течение нескольких ближайших лет превышать ее предложение, что производство меди не вырастет пропорционально спросу и что, следовательно, неизбежный рост цен на медь рекой вольется в прибыли некоторых меднодобывающих компаний, а этот будущий рост учтен еще не был.

Есть группа относительно консервативных инвесторов, которые вкладывают деньги в акции так называемых «падших ангелов». «Падший ангел» — это компания, чьи показатели покатились вниз, в результате чего рынок стал в панике распродавать ее акции. В конце концов, все продавцы, реагировавшие на ухудшение дел в компании, распродали все, что имели, после чего акции добираются до положенного им уровня и там погружаются в спячку. Потом приходит новый менеджмент и Что-То Делает: продает убыточные филиалы, закупает новые, меняет программы и мировоззренческий подход. Если вы купите такого «ангела» после его долгой спячки, риск здесь невелик А если то, что они там у себя меняют, сработает, то вы можете неплохо на этом поживиться. Проблема в том, что кто-то же должен проделать работу по обнаружению этого залегшего в спячку зверя, да к тому же проверить хорошенько, насколько надежна вся история о нововведениях. И, конечно, неплохо быть уверенным в том, что дно, на которое опустилась вся эта тина, действительно дно, а не просто случайный выступ на полпути вниз. Хороший пример успешного взлета «падшего ангела» в этом десятилетии — «Сперри Рэнд», чей менеджмент взял полумертвую компанию под полный контроль, а потом заставил барахтающееся подразделение «Унивак» плыть в нужном направлении. Пример, когда реорганизация компании закончилась не столь удачно — «Мэсси-Фергюсон», чей менеджмент, казалось, тоже все достаточно четко выстроил. В то время как «Сперри» заработала на полных оборотах, у «Мэсси» раз в полгода что-то давало мощные сбои, и после того, как положенная на выздоровление отсрочка вышла, покупатели потеряли всякий интерес к «Мэсси».

Многие считают, что в будущем, и даже ближайшем будущем, деньги могут сделать инвесторы, вложившиеся на 100 процентов в акции золоторудных компаний и 12-процентные государственные облигации. Эти инвестиции станут особенно выгодными, если настанет монетарный хаос, который многими ожидается.

Во всех этих примерах, — а список их далеко не полон, — обязательна одна вещь: кто-то и где-то должен проделать серьезный финансовый анализ и собрать определенное количество экономических данных. При виде хорошо проделанной работы по сбору и анализу данных я всегда испытываю определенное интеллектуальное удовлетворение — и, если сторонник желтой или синей кнопки умело отстаивает свои убеждения, я вполне мог бы за ним последовать. Но меня не греет сам подход этих людей. В моей собственной биографии он заметного следа не оставил, и, когда я вижу его адептов в толпе, мой пульс не учащается от радостного волнения.

В пятидесятые годы я по случаю был связан на Уолл-стрит с партнером, бывшим одним из первооткрывателей концепции, которую мы назвали «темп накапливающихся доходов». Речь, я думаю, должна была бы идти не о «накоплении», а о «росте», но в последнее время этим словом, по-моему, описывается абсолютно все в этом мире. Мой друг свято верил в растущие доходы, и гласом вопиющего в пустыне он проповедовал свою веру во взаимных и пенсионных фондах. К моменту своей безвременной кончины у него была внушительная группа последователей и еще более внушительная сумма на банковском счету. И поскольку мы все получили на этом немало удовольствия и немножко денег, то и сейчас, если я вижу, что чьи-то Доходы Накапливаются симпатичным образом, у меня возникает самое теплое чувство.

Если вы откроете любой имеющийся под рукой справочник по акциям и увидите такую, скажем, строчку, то вам станет понятно, что что-то здесь происходит:

Вот вам компания, чьи доходы на акцию растут от года к году, и в поразительном темпе. Значит, эта компания что-то делает правильно. Данный пример — «Солитрон Дивайсиз», чьи акции продавались по $1 в 1962, но уже по 275 в 1967. В 1962-м суммарная капитализация «Солитрона» была меньше $1 миллиона, а в 1967-м ее рыночная стоимость составляла более $200 миллионов. Прибыли «Солитрона» увеличились в двадцать раз, но мнение рынка об этих прибылях увеличило цену акций в 250 раз. Каждый, кто купил эти акции в 1962 году и держит их до сих пор, вполне доволен. А тот, кто вложил $10000 в эти акции в мрачное время 1962 года и держал их вплоть до 1967-го, мог спокойно вернуть свои $10000 — притом, что остаток на его счету составлял бы около $2,5 миллионов. Именно так и делается богатство на бирже.

Вот вам растущие доходы на акцию трех великих «старших сестер экономического роста» — IBM, «Полароида» и «Ксерокса»:

С помощью немудреной арифметики вы легко вычислите темп, с которым происходит рост доходов. Чем выше этот темп, тем больше рынок готов платить за отдельно взятую акцию. Иными словами, коэффициент, прилагаемый рынком к доходам на акцию, возрастает не только с ростом этих доходов, но и с темпами их роста. Принимая во внимание прочие обстоятельства, — чего мы пока делать не будем, — рынок заплатит за доход, растущий в темпе 30 процентов, больше, чем за 15-процентный рост, и заплатит больше за 50-процентный рост, чем за 30-процентный. А когда рынок обнаруживает 100-процентный рост, он просто сходит с ума, и все законы и правила летят ко всем чертям.

Теперь давайте попробуем решить элементарный тест. Заполните пропущенные слова:

«Чтобы разбогатеть, надо найти акции, чей_______ рос в очень высоком_______, после чего цена этих акций взлетает, что и требовалось доказать».

Если вместо пропущенных слов вы проставили «доход» и «темп», то вы, может, и мастер решения тестов, но в данном случае вы попали пальцем в небо, поскольку вопрос был на засыпку, и вам надо было пометить его в целом одним-единственным словом: «Неверно». А вот теперь, используя не более двадцати пяти слов, напишите кратенькое объяснение, почему вышеприведенный тезис неверен. Можете писать здесь:

Если вы написали «потому что отчеты показывают нам прошлые цифры, а рынок заботит будущее», или что-то в этом роде — можете вернуться в класс и продолжать занятия.

Прекрасно выглядит, верно? Но давайте посмотрим, что происходило дальше:

Лестница перевернулась на 180 градусов, а маленькое «д» в последней колонке означает «дефицит», то есть минус. «Брунсвик» прочно держал в своих руках производство пинспоттеров, то есть механизмов, выставляющих кегли в кегельбанах после каждого удара, но царивший в стране кегельный бум таил в себе зерна собственной гибели, как и любой бум. Кегельбаны росли повсюду, как грибы, но населенный пункт, способный дать заработок одному кегельбану, не прокормит ни одного, если там же появится второй, и они примутся делить население между собой. Пинспоттеры «Брунсвика» продавались в кредит, а когда многие из заказчиков обанкротились, у «Брунсвика» на руках осталась куча бывших в употреблении пинспоттеров и огромные убытки — это и был их «накапливающийся доход» в результате. Акции «Брунсвика» умудрились слететь с 74 до 8 в одном из самых крутых падений в истории биржи. Вы можете поискать и найти примеры других компаний, каждая из которых была уникальной, находила свой золотой ключик к лестнице доходов, ведущей вверх и только вверх, а потом обрушивалась в пропасть. Акции полупроводниковой индустрии в ранние шестидесятые вели себя точно так же.

Так что после того, как некая компания, например, «Солитрон», продемонстрировала свой рост доходов, вы можете захотеть, а можете и не захотеть купить ее акции. Но что вам хотелось бы, так это найти компанию, которая проделает то же самое в следующие несколько лет. А для этого вам надо не только знать, что эта компания что-то делает правильно, но знать и то, что именно она правильно делает, и почему этот рост доходов имеет место. Доходы на акцию не растут автоматически, даже когда дела идут неплохо, а рынок в целом на подъеме. Скажем, копировальный бизнес в последнее десятилетие рос с лихорадочностью одержимого, однако на целом ряде акций этой индустрии можно было серьезно покалечиться. Иногда доходы на акцию могут расти в течение нескольких лет потому, что бизнес может быть очень уж хорош, и никому из конкурентов пока не удалось понизить свои цены и переманить работников отдела сбыта, то есть создать конкурентную язву, которая бывает столь полезна для потребителя, но столь вредна для чистой прибыли компании.

Любая компания, чьи доходы растут постоянно, или, что еще важнее, предполагают расти постоянно, в чем-то, несомненно, уникальна. Конкуренты тоже умеют читать отчеты о доходах, а жирные цифры дохода это всегда приглашение прийти и снять сливки. Значит, компания, которая в чем-то уникальна, имеет нечто, чего конкуренты пока не в состоянии взломать. И эта-то уникальность и стоит стеклянной стеной вокруг цифр чистой прибыли.

Посмотрим снова на трех «старших сестер экономического роста»: «Ксерокс», «Полароид» и IBM. Масса прочего народа производит копировальные машины, но только «Ксерокс» выпускает машины, позволяющие делать копии на любой бумаге. Ксерографию окружает мощное кольцо из более чем пяти сотен патентов, а в компаниях копировальных машин типа «Брунинг» или «Деннисон» наверняка едва ли не каждый босс вручает бумаги секретарше и говорит: «Отксерокопируйте вот это». «Ксерокс» стал глаголом, и он доминирует в своей отрасли. А вот когда машины других компаний научатся ксерокопировать так же хорошо, как и ксероксы, то «Ксероксу» неплохо будет быть готовым к тому, чтобы произвести в своих лабораториях какое-нибудь новое чудо.

Целый ряд фирм делает фотокамеры, еще целый ряд компаний изготовляет фотопленку, но только одна фирма — «Полароид» — делает пленку, которая за десять секунд выдает вам готовый снимок. Вокруг этой технологии тоже стеной стоят сотни патентов. IBM доминирует на компьютерном рынке, который и в целом растет очень и очень внушительно. Это не первая компания, которая стала делать компьютеры — и каждая их модель не обязательно лучше всех прочих в этой же области. То, что делает IBM уникальной компанией, — это широта ее маркетинговой компетентности. Потребителям не нужна та или иная машина; им просто нужно контролировать свой инвентарь или решать какие-то конкретные проблемы. И здесь у ІВМ-овских специалистов по сбыту имеется широчайший и самый современный набор средств применительно к каждой конкретной проблеме, а их технический персонал всегда готов ринуться в бой.

Но не патенты и не выпускаемые товары делают компанию уникальной. Срок действия оригинальных патентов «Полароида» уже вышел, и любой, кто захотел бы выпускать полароидные снимки образца 1948 года — коричневые и тускнеющие, — имеет полное право это делать. Уникальной любую компанию делают люди: умы и таланты людей. Иногда эти люди получают патенты, иногда они создают высокую репутацию в обслуживании, но они всегда производят нечто, что нелегко скопировать всем остальным. Например, вот что нелегко скопировать у фирмы «Эйвон»: целую армию женщин, продающих косметику «Эйвон» от двери к двери.

В проспектах каждой новой акции имеется параграф, который информирует нас, что преимущества данной компании вовсе невелики. Проспект — это юридический документ, написанный уолл-стритскими адвокатами, а цель этих адвокатов в данном случае — рыдать так громко, чтобы ни один инвестор впоследствии не мог пожаловаться, что его ввели в заблуждение. Абзац такого документа — в переводе с юридического языка на человеческий — сообщает примерно следующее:

«Компания получила 244 патента на свои машины «Диджитал Дейташмяк». Однако у Компании есть Конкуренты, значительно превосходящие Компанию своими размерами и финансовыми ресурсами. Возможности Компании поддерживать уровень своих прибылей и оставаться в деле зависят от способности ее людей опережать упомянутых Жадных Гигантов, создавать новые товары и услуги. Компания вовсе не уверена, что она сможет это делать, но всем чертям назло она будет стараться изо всех сил».

Естественно, что в тот день, когда IBM произведет более дешевую и быструю машину, чем «Диджитал Дейташмяк 600», к тому же такую, которая хорошо впишется в основную линию продукции IBM, — в тот же самый день компании «Диджитал Дейташмяк» останется только сидеть и подсчитывать свои патенты, поскольку, если они не изобретут что-то еще, их «накапливающиеся доходы» приплыли.

Но даже если каким-то чудом вы знаете будущий темп роста доходов милой вашему сердцу компании, которую вы только что раскопали, вы все-таки понятия не имеете, как рынок будет капитализировать рост ее доходов. Иногда рынок платит цену, в двадцать раз превышающую доход на акцию, за компанию с ежегодным темпом роста доходов в 30 процентов. Иногда рынок за такую же компанию платит с коэффициентом шестьдесят. А иногда рынок набрасывается на приличный темп роста с жадностью обжоры, особенно в периоды, когда облигации и прочие более консервативные ценные бумаги не кажутся привлекательной альтернативой. В другие времена эти альтернативы могут быть достаточно привлекательными для того, чтобы оттянуть деньги, которые пошли бы на покупку акций с приличным ростом дохода. Все зависит от психологического климата, преобладающего в данный период. Конечно, всегда безопаснее покупать «накапливающиеся доходы» дешево, нежели дорого — и если вы покупаете акции по цене в восемнадцать, четырнадцать, одиннадцать раз выше дохода на акцию, то нужен очень уж промозглый климат, чтобы такое соотношение осталось для рынка незамеченным. Но поскольку вы никогда не оказываетесь на месте происшествия первым, то всегда обнаруживается что-то, что делает милые вашему сердцу акции дороговатыми: то конкуренция постоянно выглядывает из-за плеча, то сами акции уже успели резко подняться в цене, а то и весь рынок вдруг катится ко всем чертям.

Хорошо, но если IBM, «Ксерокс» и «Полароид» уже имеют это Нечто Уникальное, то не проще ли просто купить их и спрятать поглубже в ящик стола? Безусловно, в прошлом можно было жить припеваючи, купив эти акции либо во времена общего пессимизма на бирже, либо тогда, когда альтернатив было такое множество, что рынок к этим акциям остался равнодушен, — короче говоря, в нижней точке маятника отношения цены к доходу акции. Но в нашем примере «Брунсвик» тоже имел нечто уникальное или почти уникальное: механические пинспоттеры. А каким бы чудесным ни был товар, ни одна компания не застрахована от ошибок менеджмента. Корпорация в силу ее юридической дефиниции может быть бескровной и бессмертной, но вопреки всем юридическим дефинициям все рождается, чтобы умереть. Компании, располагающие чем-то уникальным, не всегда сломя голову летят навстречу катастрофе. Чаще всего они напоминают юных красавиц, становящихся со временем почтенными зрелыми матронами, — точь-в-точь, как и те матроны, которые смолоду красавицами не были. Какое-то время рынок продолжает за них переплачивать, — воспоминания о красоте столь сильны, что джентльмены, чье сердце некогда растаяло при виде такого очарования, не замечают ни появляющихся морщин, ни мешковатости форм. Но по мере того, как в игре появляются новые джентльмены, появляются и новые красавицы, ждущие уже их, а на одних воспоминаниях матронам трудновато продержаться. Кроме того, они уязвимы, потому что целые группы рано или поздно идут вниз. Например, акции химических компаний покупались на рынке в 1950-е гораздо выше номинала. А теперь исчезла не только эта переплата, но и сами акции продаются со скидкой на уровне ниже среднего для Доу-Джонса.

Есть и еще одно замечание по поводу всего этого сопоставления прошлых и настоящих успехов — замечание арифметического характера. Уже не раз помянутые «старшие сестры» могут снова послужить хорошей иллюстрацией. Суть замечания сводится к тому, что чем больше ты растешь, тем сложнее поддерживать процентную величину роста на постоянном или увеличивающемся уровне, потому что базовая цифра становится слишком большой. Компания с уровнем продаж в $10 миллионов и располагающая чем-то уникальным может за год удвоить свои прибыли. Компания с уровнем продаж в $1 миллиард попросту слишком огромна для того, чтобы за год удвоить свою прибыль. Для каждого продвижения в росте прибылей нужны время, энергия и капитал, а ни один из этих факторов не может быть бесконечным. IBM имеет на рынке 56 миллионов акций, а их рыночная цена составляет на момент написания этой книги более $30 миллиардов — тридцати миллиардов долларов. Чтобы удвоилась рыночная стоимость акций IBM, а значит, выросли вдвое в цене ваши личные IBM-овские акции, необходим небывалый национальный и международный ажиотаж со стороны как профессиональных, так и непрофессиональных инвесторов, потому что нужна гигантская покупательная мощь, чтобы двинуть вверх цифру в $30 миллиардов. С другой стороны, один или несколько профессиональных инвесторов с корпоративной покупательной способностью легко могут сдвинуть цену акций компании, у которой на рынке менее миллиона акций с рыночной стоимостью в $15–30 миллионов. И здесь я признаюсь в своей слабости к малым компаниям. Когда у компании на бирже до миллиона выпущенных акций, ее рынок менее активен, а цена акций гораздо более переменчива, но это меня вряд ли способно остановить. Радостное возбуждение от резких перемен цены с лихвой перекрывает риск. Милый и безопасный «падший ангел» при стечении благоприятных обстоятельств может дать вполне удовлетворительный выигрыш, но до него далеко, а по пути к нему вы очень скоро заскучаете. И тогда вам понадобится другая Игра — или хотя бы что-то еще, что происходит в это же самое время. Но вялый рынок может быть очень обманчивым для купли и продажи нервных акций, а в некоторые периоды от таких акций вообще следует держаться подальше. Вы должны знать, как в целом в данный момент времени ведет себя рынок. А на рынках царят циклы, как и во всех других жизненных ритмах.

И если теперь вы готовы перейти к красной кнопке, — а это единственная кнопка, устраивающая меня, — то вам следует хорошенько запомнить еще одно правило. Надо концентрироваться — и в данном случае речь не только о дзен-буддистском смысле слова. Выгоды диверсификации многочисленны — при условии, что вы хотите приземлиться в самом центре группы середняков. Говоря «концентрироваться», я имею в виду, что надо концентрироваться буквально на нескольких акциях. В каждый отдельно взятый момент только несколько акций имеют максимальный потенциал, к тому же я недостаточно башковит, чтобы следить за большим количеством акций одновременно. (Иногда, когда в движение приходит вся малоликвидная часть рынка, вам приходится покупать больше разных акций уже хотя бы потому что мелкие акции в условиях вялого рынка могут от вас удирать, и вы не в состоянии закупить их в достаточном количестве, но такие периоды на рынке крайне редки.) Рочестерский университет, добившийся одного из самых блестящих результатов среди дарственных фондов, располагает всего лишь двадцатью семью акциями в своем фонде в $400 миллионов. А если мы будем считать бумаги коммунальных служб за один пакет, то количество акций сократится до двадцати.

Самым известным сторонником концентрации был Джеральд Лоэб, партнер в «И.Ф. Хаттон» и автор книги «Битва за выживание инвестмента». Хотя книга Лоэба была написана много лет назад и составлена из серии его газетных статей, она до сих пор содержит самые меткие замечания о том, что такое биржа на самом деле в отличие от того, чем она должна была бы быть. «Безопаснее всего, — говорит Лоэб, — ставить все на одну карту, а потом за этой картой внимательно следить». Конечно, Лоэб не имел в виду буквально одну карту, но смысл понятен. Уинтроп Ноултон, совладелец фирмы «Уайт энд Уэлд», написавший книгу «Растущие возможности обыкновенных акций», рекомендует держать от пяти до шести акций при портфеле до $100000 и от десяти до двенадцати при портфеле до $1 миллиона. Для работы с красной кнопкой, однако, и это многовато. Если вы сконцентрированы на всего лишь нескольких акциях, вы должны соизмерять потенциал каждой из них с потенциалом каждой возникающей идеи. А это вынуждает вас сплавлять наименее удачные акции, чтобы принять на борт новые и более перспективные. Иногда у вас вообще могут быть акции одной-единственной компании. Согласен, работа с красной кнопкой — не для вдов и сирот, но это признание в предвзятости, а не руководство для начинающих. Да и я сам и не сирота, и не вдова.

О'кей, теперь вы просто жаждете найти Иное Решение. Вы готовы идти ва-банк. Вы уже шагнули за пределы самого себя и уже знаете, кто вы есть на самом деле. Из зеркала на вас смотрит лицо прожженного игрока, холодного, крутого, постоянно взвешивающего измеримые варианты. Но каким же неведомым образом вам сыскать подходящих кандидатов? Вы высматриваете новый «Солитрон», новый «Ксерокс» — компанию, чьи доходы на акцию будут расти с таким постоянством, что рынок будет от нее просто без ума. Где обитает это неземное существо, и какие драконы стерегут путь к нему?

Я не могу вам этого сказать. Я могу дать вам целую кучу общих рекомендаций, но все они не новы. Вы сами можете найти их в уже упомянутой книге «Растущие возможности обычных акций» и в книге Филипа Фишера «Обыкновенные акции и необычайные прибыли». Вы знаете, что компания-кандидат должна располагать чем-то уникальным, чем-то, что не позволяет остальным с легкостью делать то же самое. Ее рынки растут, она выдает на гора изобретения и создает для этих изобретений новые собственные рынки. В ней работают талантливые люди — талантливые как финансово, так и в плане науки и дизайна. Она адекватно и результативно финансируется. Ее менеджмент построен на солидном резерве, так что отсутствие одного-двух ключевых игроков не ставит команду под угрозу. Как компания, она может стареть, но остается вечно молодой благодаря своей изобретательности. В ее кассу вливается постоянный процент со сбыта свежих товаров, процессов или идей. И она достаточно мала, чтобы все еще быть девушкой на выданье.

Такое описание можно было бы назвать «Ах, какая девочка у меня для вас есть». Она писаная красавица, у нее фантастическая фигура, она обаятельна и дружелюбна, она энергична, но не агрессивна, она умна, она очаровательна, она полна энтузиазма, она любит то же, что любите вы, и она уже сказала мне, как много она слышала о вас.

Вы уже знаете, что вы ищете, но вы так и не знаете, где это можно найти. Давайте на момент послушаем Фила Фишера. Фил — инвестиционный консультант в Сан-Франциско. Он работает всего лишь с дюжиной клиентов, или около того, так что вас он уже не возьмет. У Фила Фишера выдающаяся репутация мастера по вылавливанию компаний, входящих в какую-то новую область и затем вырастающих из маленьких компаний в большие корпорации.

Годами Фил Фишер работал по системе, которую он назвал «корзина слухов». Эта система позволяла ему с максимальной энергичностью нацелиться на новый объект инвестиций. Вы хорошенько знакомитесь с компанией, вы разговариваете с их конкурентами. Вы беседуете с людьми, что-то ей продающими, и с людьми, что-то у нее покупающими. Например, инженер может быть в восторге от нового осциллографа — и это приводит вас к компании-изготовителю. Люди любят говорить о своей работе. Если вы отправитесь на завод по изготовлению, скажем, компьютерной периферии, то, как показывает мой собственный опыт, работающие там люди не только расскажут вам все о компьютерной периферии, но и поделятся всеми слухами обо всех основных производителях компьютеров. Больше того, они расскажут вам обо всех компонентах компьютеров, потому что их приятели, компьютерные инженеры, уже рассказали им о том, какие компоненты сейчас круче остальных. При этом каждый из говорящих сам вовсю играет на фондовой бирже и выискивает «сексапильные» акции с такой же страстью, как и вы. Человек, который только что водил вас по заводу, расскажет вам за обедом в заводской столовой, что он только что провернул операцию на бирже, — продал акции родной компании и закупился акциями «Пазумис Компьютер Машинз».

Здесь возникает одна проблема. Если вы будете проводить все свое время болтая с компьютерными инженерами, когда же вы будете делать то, что собирались делать? (Если у вас и впрямь есть время на всю эту «корзину слухов», то к первой проблеме добавится еще одна. Все эти инженеры могут быть со своими причудами, как и биржевые брокеры, — и самый лучший образчик какого-то оборудования не обязательно сходит с конвейеров самой прибыльной компании. А «Пазумис Компьютер Машинз» может быть вот-вот вытеснена с рынка компанией «Керни энд Трюкер» или их конкурентами, «Чокнутс энд Льюис».)

Филу Фишеру надо отдать должное: он честный человек. И поэтому в один прекрасный день он сел и проанализировал, откуда же берутся его идеи, оказавшиеся удачными. После многих, очень многих лет в работе по вылавливанию и оценке идей, после создания фантастически разветвленной сети контактов в самых разных отраслях промышленности, он обнаружил, что только одна шестая часть успешных идей была результатом работы этой «корзины слухов». А остальные пять шестых? «В самых разных уголках нашей страны я постепенно познакомился с небольшим количеством людей, к которым я проникся самым искренним уважением. Эти люди самостоятельно делают поразительную работу по выбору растущих акций… Поскольку все они профессионалы от инвестиций, мне достаточно легко удавалось узнать их мнение по самым ключевым вопросам… Для того, чтобы послушать профессионального инвестора, у меня всегда найдется время..».

Иными словами, он нашел умных людей. Вот вам одно из наиважнейших Правил Иррегулярности, гласящее: ищите умных людей, потому что если вы их найдете, то обо всех прочих правилах можно спокойно забыть.

Мой собственный опыт в количественном плане немыслимо и сравнивать с опытом Фила Фишера. Но каким бы скромным ни был мой опыт, он целиком поддерживает изложенную выше позицию. Было время, когда я не просто ходил с корзиной за слухами, но и сам вносил в корзину весьма существенный вклад. На столе, бывало, звонил телефон, и какой-нибудь голос говорил: «Я слышал, что «Фэйрчайлд» имеет проблемы с рентабельностью их интегральной микросхемы с планарным интерфейсом, которая делается для IBM 360/72. Они только что обратились в «Эллойз Анлимитед», чтобы те приостановили поставку материала для среднего слоя схемы». Теперь уже я снимал трубку, звонил трем-четырем знакомым и спрашивал: «Что там насчет низкой рентабельности интегральной микросхемы с планарным чего-то там?» — и так далее. И это святая правда, что акции и «Фэйрчайлд», и «Эллойз Анлимитед» часа на три швыряло вниз, пока все эти телефонные звонки множились в геометрической прогрессии.

Но хорошие идеи? Хорошие идеи исходят от умных людей. И четким показателем может быть то, что я всегда встречал хорошие идеи одним из двух традиционных оружий скепсиса: «Сейчас?» или «Вот это?». «Сейчас?» означало, что «я ценю валидность самой концепции, но Бога ради, дружище, эти акции только что уже скакнули вверх на двадцать пять пунктов». А «Вот это?» означало, что «мы еще пять лет назад вдоль и поперек перетрясли эту ветошь, а вы только сейчас на нее наткнулись?». Конечно, в каждой из этих историй должно было быть нечто, что дает четкое «Да» в ответ на «Сейчас?» и на «Вот это?». Но до тех пор, пока есть люди, спрашивающие «Сейчас?» и «Вот это?», до тех пор уровень скептицизма достаточен для того, чтобы такие истории были услышаны. Когда скептицизма нет, то нет и людей, которым что-то можно продать.

Профессиональные инвестиционные менеджеры в ходе своей карьеры могут выучить наизусть все о пяти сотнях компаний: их истории, их проблемы, их менеджмент, их перспективы. Но невозможно объять все — и никто не знает всего. Поэтому большинство профессионалов полагается на людей: на собственных аналитиков, на чужих аналитиков, на коллег-менеджеров, на приятелей, на всех тех, чей интеллект и таланты они уважают, и в области какой бы кнопки — красной, синей или желтой — эти таланты ни проявлялись. Ярких и талантливых инвесторов никак не больше, чем талантливых адвокатов или хирургов.

Поиск умных людей в этой области ничем не отличается от поиска лучшего специалиста по налогам или лучшего архитектора. Понятно, что их репутация, которая и привела вас к ним, означает, что на их профессиональное время существует огромный спрос, и что за их время сражается масса людей, имеющих в отличие от вас — ну, разве что вы очень уж богаты — больше средств на гонорары и комиссионные.

Но если вам все-таки удалось найти этих умных людей, и они согласились вести ваш счет, то они не будут тратить время на то, чтобы болтать с вами о положении дел на бирже. А это значит, что вам придется найти себе другую Игру и другой набор для удовлетворения своих психологических нужд.

Женщинам в этом плане легче. Искомые умные люди, как правило, мужчины, а мужчин иногда привлекают не только гонорары и комиссионные. Но женщины играют в Игру, имя которой Мужчины, поэтому они в меньшей степени вовлечены в ту, о которой здесь речь.

А теперь замечание на тот случай, если вам показалось, что я тут проповедую какую-то безотказную систему по деланию денег на бирже. Если бы у меня действительно была система по деланию денег на бирже, и если бы эта система безотказно работала, то, во-первых, я бы никому ничего не сказал, а, во-вторых, сам бы сгреб все деньги, которые там обращаются. То, что я рассказал здесь, — это признание в предвзятости, а выводы вы можете сделать сами. Так оно будет вполне честно. Лично меня даже малое бездействие вгоняет в великую скуку, и мне нравятся молодые инвестиционные менеджеры, которые носят дешевые рубашки и знакомы с теми же людьми, с которыми знаком и я — а менеджеры, щеголяющие в дорогих сорочках, слишком богаты, чтобы их что бы то ни было интересовало. Так что обзаведитесь собственной предвзятостью и собственным значком-жетоном. Но делайте это все с миром в душе — и трудитесь над собственным спасением со всем прилежанием, как и наставлял своих учеников Гаутама-Будда.