Биржа — Игра на деньги

Глава 15 Культ результативности

Если вы присмотритесь к Успешному Биржевику, подслушивающему великого Кина, или к Неполнолотчику Роберту, выуживающему информацию у сестры своего товарища, работающей в мэрии, то вы заметите в их отношении к проблеме нечто общее: там, на бирже, есть Они. Они, говорит Успешный Биржевик, в 1881 году, готовятся провернуть «медвежью» операцию с проектом канала Эри. Они, говорит Неполнолотчик Роберт, собираются провести сплит акций.

Кто же эти Они? Они — это люди, которые и двигают акции. Они первыми получают информацию, — может быть, Они даже создают информацию — и Они намереваются двинуть акции вверх или вниз. Они таинственны, анонимны, могущественны, и Они знают все. Их не волнует ничто. Они — действующая власть на рынке.

Действительно ли эти Они существуют? Всего лишь несколько лет назад такой вопрос был бы встречен взрывом хохота. Ответ на подобный вопрос гласил бы: конечно, Они существовали в дни великого Кина, когда не дай Бог было оказаться на пути Дж. П. Моргана и Джеймса Дж. Хилла, потому что, когда эти слоны сражались, земля ходила ходуном.

Конечно, Они существовали в двадцатые, когда, если ты не знал, что на уме у Джо Кеннеди и Майка Миэна, то лучше было держаться подальше от акций «Радио», разве что тебя насильно загоняли в пул. Но сейчас? Сейчас у нас полная открытость, Комиссия по ценным бумагам и биржам, департамент юстиции, налоговая служба, инструкции и предписания, проверка бухгалтерии фирмами типа «Пит Марвик» и «Хаскинс энд Селлс», принцип «Разузнай, Прежде Чем Вкладывать», офисы «Меррил Линча» на каждом углу и двадцать четыре миллиона инвесторов. Реформы изменили все. Эти самые Они исчезли навсегда.

Исчезли? Что ж, Они — в смысле Джо Кеннеди, Майка Миэна и Джеймса ДжХилла — действительно исчезли, потому что биржа стала слишком широка. И даже Чарли Аллен не то же самое, чем был Дж. П. Морган в 1907 году. Значит, никаких «Они» больше нет, и все это не более чем сказка?

Нет, дорогое дитя, Они по-прежнему существуют, как бы это тебя ни удивляло. Они действительно первыми получают информацию, Они имеют возможность действительно двигать акции вверх и вниз — и очень небесполезно знать, что и как эти самые Они делают.

Отличия, конечно, есть. Магнатов сейчас единицы, а большинство корпораций управляется менеджерами от имени тысяч акционеров — управленческая революция, Новое Индустриальное Общество и все такое прочее. То же самое произошло и в мире инвестиций. Магнатов сменили менеджеры — менеджеры так называемых Институциональных Инвесторов: взаимных и пенсионных фондов, страховых компаний и т. д.

В течение ряда лет тот факт, что менеджеры взяли дело в свои руки, не имел особого значения. Портфель ценных бумаг еще не был Инструментом Реализации Личности. Менеджерам таких портфелей давали четкий приказ оставить спекуляции спекулянтам — их, менеджеров, делом было участвовать в Долгосрочном Росте Американской Экономики. В портфеле такого менеджера лежали акции двух сотен компаний, двух сотен самых больших компаний Америки. Но эти две сотни компаний составляли только две трети портфеля, треть обязательно состояла из облигаций. Устав такого менеджера проистекал из старинного дела, «Эмори против Гарвардского колледжа, 1831», где суд постановил, что доверенное лицо должно вести себя «как подобает Предусмотрительному Человеку». А Предусмотрительный Человек — это человек, который бережет капитал, который консервативен, который вовремя завтракает, а ленч проводит в Клубе. И который, умирая, оставляет наследство, вызывающее восхищение адвокатов своей гармоничностью и надежностью. Предусмотрительный Человек, управлявший ценными бумагами, делал свой бизнес с однокашниками по колледжу, которые были брокерами, а самым радикальным его шагом могло быть то, что он сокращал долю акций «Стил» с 3,3 процента до 2,9 процента с тем, чтобы прикупить чуть больше акций «Телефоун».

А потом стали происходить кое-какие вещи. Во-первых, в игру вошла новая группа менеджеров. Вы помните, что на Уолл-стрит недоставало целого поколения, потому что с 1929 по 1947 туда никто не шел. Поколению, пришедшему на Стрит в двадцатые, сейчас за шестьдесят и за семьдесят. Следующее поколение — это люди тридцати, максимум сорока с небольшим лет. Различия в отношении этих поколений к жизни даже больше, чем в обычном противостоянии отцов и детей. Для старшего поколения Великая Депрессия тридцатых годов была мощной и глубокой травмой. Биржа рухнула в 1929 году, но это было еще не самое страшное. В 1930-м произошло кое-какое оживление, а потом началась непрекращающаяся эрозия, насмерть перепугавшая всех. «Юнайтед Стейтс Стил», продававшиеся 3 сентября 1929 года по 262 доллара за акцию, сползли до 22. «Дженерал Моторз» соскользнули с 73 до 8. «Монтгомери Уорд» съехали со 138 до 4. «Юнайтед Фаундерз» рухнули с 70 долларов до пятидесяти центов. «Америкэн Фаундерз» свалились до тех же пятидесяти центов с отметки $117.

Перелистать все номера «Уолл-стрит Джорнэл» и «Барронз» с 1929 по 1933 годы — как я сделал однажды — очень отрезвляющее занятие. Ежеквартальные отчеты продолжали настаивать: «Перспективы благоприятны», «Устойчивое выздоровление началось» — и так далее. Но никто не хотел ничего слышать. Те, что участвовали в торгах с брокерским кредитом, уже прогорели дотла в 1929 и 1930 гг. Но в период с 1930-го по 1933-й произошла иная трагедия. Предусмотрительный Человек, — без всякой маржи! — веривший в Долгосрочный Рост Американской Экономики, увидел, как его немаржевые портфели самых голубых фишек Америки рухнули на 80–90 процентов. Профессор Йельского университета Ирвинг Фишер, обессмертивший себя заявлением, сделанным 17 октября 1929 года о том, что «биржевые акции достигли в своем росте постоянного уровня», был вынужден сдвинуть этот «постоянный уровень» на 90 процентов вниз и присоединиться к толпе Ле Бона. «Это была психология паники, — объяснял он. — Это была психология буйствующей толпы… Дело не в том, что цены на бирже были неоправданно высоки… Падение биржи было результатом психологии, в соответствии с которой она рухнула вниз, потому что двигалась вниз».

Старшее поколение — те, кто умудрился выжить, — дожило не только до лучших дней, но и до нынешнего процветания. Однако большинство из них всегда видело тень Депрессии, выглядывающую из-за их плеча. Всегда существовал шанс, что это произойдет снова, и это чувство, пусть даже бессознательное, требовало для своего преодоления серьезных сознательных усилий.

Для следующего поколения Депрессия была всего лишь туманным воспоминанием, куда как более зримой была Инфляция. Стрижка, некогда стоившая пятьдесят центов, стала стоить семьдесят пять, а потом доллар, а чуть позже — два. Стоит добавить к тому же, что это новое поколение вышло на ответственные позиции без обязательного тридцатилетнего ученичества, способного укротить пламя даже в самой амбициозной груди. И теперь оно было здесь — это новое поколение, жаждущее перетряхнуть все до основания, потому что старички целые двадцать лет играли в совсем не ту игру.

Одновременно дискреционные доходы населения — то, что оставалось после расходов на необходимые вещи, такие, как еда, одежда и жилье — стали расти как на дрожжах. Сбережения среднего класса превратились в бурлящий денежный поток. Вложения во взаимные фонды выросли с $1,3 миллиарда в 1946 году до $35 миллиардов в 1967-м. Пенсионные фонды увеличились в размерах до $150 миллиардов.

А потом в один прекрасный день целое море твердых и надежных денег — $400 миллиардов — оказалось в распоряжении половины всего бизнеса, делавшегося на Нью-Йоркской фондовой бирже. И эта половина управлялась группой молодых тигров, убежденных, что они правы уже хотя бы потому, что неправы были старички. Для возникновения концепции «результативности» все было готово.

Слово «результативность» здесь означает именно то, что оно означает и в словаре. Это значит, что ваш фонд показал результат лучше, чем все прочие фонды. Чистая номинальная стоимость его активов выросла на больший процент. Иными словами, все акции в вашем фонде поднялись выше прочих.

Но как мы уже видели раньше, великие и серьезные американские компании не всегда предоставляют наилучшие возможности для доходов от прироста капитала. И тогда менеджеры «результативных» фондов переключились с двух сотен самых крупных компаний на такие, чьи акции могли бы пойти вверх. Они стали покупать растущие акции «старших сестер» — таких, как IBM, «Полароид» и «Ксерокс», хотя в то время они еще не были такими уж «старшими», поскольку их последний рывок в росте на 1000 процентов состоялся уже позже.

Менеджеры «результативных» фондов не просто стали покупать растущие акции, — они принялись ими торговать. Предусмотрительный Человек никогда этим не занимался: краткосрочные колебания рынка были не для него. Менеджеры «результативных» фондов быстро поняли, что самый надежный способ сохранить капитал, — это удвоить его.

Еще буквально пару лет назад, работая менеджером фонда, вы были в полной безопасности, если покупали голубые фишки: «Алкоа» и «Юнион Карбайд», «Телефоун» и «Тексако». Вас никогда не критиковали за эту покупку, даже если эти акции и вели себя неважно — ведь критиковать их было бы то же самое, что критиковать Соединенные Штаты Америки! Но, покупая «Полароид» по цене акции в шестьдесят раз выше ее дохода, вы вполне могли получить нагоняй, если, конечно, «Полароид» не взлетал вверх. А уж если вы покупали эти акции по 40 и продавали по 70, а потом снова покупали по 55, чтобы продать по 90, то при всех ваших попытках поймать ритм не дай вам Бог было ошибиться.

Несколько фондов и несколько менеджеров не ошиблись — и даже очень не ошиблись. А потом коммивояжеры взаимных фондов заметили, что, когда они раскладывают брошюры всех фондов перед перспективными клиентами, большинство этих клиентов уже знать не желает никаких спокойных, сбалансированных, многоотраслевых фондов. Они хотели фонды, которые поднялись выше других, полагая, что те же фонды и будут продолжать подниматься с тем же опережением. Таким образом активы фонда Дрейфуса, «Фиделити Кэпитэл» и «Фиделити Тренд» стали увеличиваться на сотни миллионов долларов, а все коммивояжеры со всех сторон принялись названивать в компании взаимных фондов с требованием: «Дайте нам фонды, имеющие результативность «Фиделити»!». Так и родилась результативность: из недоверия к фиксированному доходу, из опасения, что эрозия доллара будет продолжаться, из желания мощных доходов на капитал, возможных при игре с компаниями, дорывшимися до чего-то нового в технологии или где-то еще.

Похоже, можно даже определить момент, когда «результативность» окончательно вынырнула на поверхность. В феврале 1966 года Джерри Цай, родившийся в Шанхае и получивший профессиональную подготовку в «Фиделити», прибыл в Нью-Йорк У него уже была репутация проницательного трейдера, и дела его шли совсем неплохо, но однажды он сказал мистеру Джонсону: «Я хочу обзавестись собственным маленьким фондом». Джерри думал, что ему удастся собрать $25 миллионов — так же думали и его андеррайтеры, «Бэйк энд Ко.». Но душа нации уже развернулась вовсю. Заказы потекли: с $50 миллионов до $100, и, наконец, до $274 миллионов в первый же день, а в первый год они достигли уровня $400 миллионов. Джерри Цай не был первым «результативным» менеджером — эта честь в не меньшей степени принадлежит мистеру Джонсону и Джеку Дрейфусу. Но именно Цай стал первой настоящей «звездой». Джо Неймат, может, и не был самым лучшим полузащитником десятилетия, но факт, что Сонни Уэрблен заплатил $400 000 за полузащитника, внес новое измерение в профессиональную футбольную лигу, потому что никто никогда не платил за футболиста такие деньги. Таким образом, Джерри Цай стал частью того, что называется «Они», и знающие люди всегда могли прихвастнуть своими знаниями, глядя на ленту тикера и говоря: «А, Джерри снова покупает».

А как только приливная волна «результативности» набрала силу, остановить ее уже было невозможно. Все большее количество финансовых менеджеров начало организовывать агрессивные фонды, ориентированные на доходы от прироста. Официальные лица, ответственные за пенсионные фонды, стали подумывать, что им не помешал бы небольшой рост в таких фондах, и перестали с прежним постоянством цепляться за облигации. Университет в Рочестере и университет Уэсли превратили свои небольшие фонды в серьезные капиталы путем агрессивных инвестиций, а вскоре попечители и других университетов явились в трастовые компании, управлявшие их деньгами, говоря: «Рочестер из абсолютного нуля превратился в пятый по богатству университет, а Уэсли строит корпус за корпусом, и все это им удалось благодаря «Ксероксу» — так вот, найдите нам такой «Ксерокс»!» Макджордж Банди, глава благотворительного фонда Форда, вынес приговор, эхо которого звучит ДО СИХ пор:

Эти слова потрясли всех настолько, что никто даже не обратил внимания на то, что результативность фонда самого Макджорджа Банди относилась к числу наиболее плачевных.

Так что же все-таки делают эти менеджеры «результативных» фондов? Саму «результативность» еще никто не изучал, поэтому никаких формул здесь нет, за исключением того, что проявилось в ходе практики. Главные характеристики результативности — это концентрация и оборачиваемость. Под концентрацией — и выше я это уже говорил, — понимается то, что количество компаний в портфеле ограничивается. Ограниченное число компаний означает, что внимание резко сфокусировано на небольшой группе акций, и те из них, которые не дают ожидаемого результата, так и просятся, чтобы их из портфеля выбросили. Если у вас в портфеле две сотни разных акций, ни одна из них для вас не может много значить, но если таких акций у вас только шесть, то вы будете пристально следить за каждой из них. Более того, вы вдобавок можете охотиться за шестью наилучшими кандидатами, потому что если вы найдете хотя бы одного, но действительно хорошего, он может вышибить одного аутсайдера из вашего списка. Оборачиваемость же относится к тому, как долго вы держитесь за конкретную акцию. Если вы купили акции какой-то компании и положили их в сейф, ваша оборачиваемость равна нулю. Если 31 декабря вы заменили все акции, купленные вами в январе, другими акциями — ваша оборачиваемость равна 100 процентам. Раньше было обычным явлением, когда трастовый отдел банка имел оборачиваемость в 2 процента, или около того. Взаимный фонд мог иметь оборачиваемость порядка 10 процентов. Теперь трастовые отделы банков проворачивают активы на 10 процентов, а агрессивные фонды делают то же с уровнем в 100 процентов и выше. Вся эта оборачиваемость за последние пару лет удвоила объем торгов биржи, и брокеры очень серьезно разбогатели.

Несложно понять, что если менеджерам «результативных» фондов нравятся какие-то акции, и это не акции крупной компании, активно торгующиеся на рынке, то эти акции неизбежно пойдут вверх. А когда они закупились этими акциями, и где- то произошел сбой, то на выходе из игры возникает серьезная давка. В 1966 году тому было несколько ярких примеров. «Фэйрчайлд Камера», поднявшись за год с 28 до 220, рухнула на 100 пунктов за шесть недель. Со всей этой концентрацией временные горизонты значительно сжимаются. Если чей-то отчет за следующий квартал будет неважным, то вы постараетесь обогнать прочих менеджеров, избавляясь от этих акций, а в будущем, возможно, вы прикупите их снова.

Отсюда следует огромная потребность в краткосрочной информации. Добавьте сюда «теханалитическую» и компьютерную работу Альберта и Ирвина, которые отмечают каждый момент движения рынка, и вы получите крайне неустойчивое и нервное поведение целой группы акций, если не всей фондовой биржи. В прошлом году это начало всерьез беспокоить Уильяма Макчесни Мартина, главу Федерального резервного банка. Сделанное им заявление было отмечено в прессе кричащими заголовками:

Достаточно сказать «1920-е», и люди начинают нервничать, потому что все помнят, что случилось потом, а если не помнят, так по крайней мере читали об этом. Но когда мистер Мартин говорит, что менеджеры «нацеливаются на растущие акции, а добившись желаемого, продают их и начинают искать новую цель», — эти менеджеры вполне справедливо отвечают: «А чего он хочет? Чтобы мы вместе с купленными акциями ехали вниз?».

Но одна реальная опасность в «результативности» существует, и это опасность утраты ликвидности. Все фонды просто не могут при необходимости выскочить в дверь выхода одновременно.

В торговом зале фондовой биржи там и сям стоят джентльмены, которые называются специалистами. Когда брокер прибывает, чтобы продать акции, они покупают их у него. Если он появляется, чтобы купить, они ему акции продают. Нередко они продают ему акции из собственных резервов, а покупая, используют собственный капитал. Таким образом, они создают амортизатор для колебаний рынка. Этот амортизатор работает вполне пристойно для заказов в 100 или 500 акций, хотя я (и не я один) был свидетелем тому, как специалисты, когда раздавались первые залпы канонады, сворачивали свои позиции. Здесь не место обсуждать Роль Специалиста, но эта Роль должна стать предметом серьезной профессиональной дискуссии.

Когда три фонда, желающие продать 100 000 акций каждый, прибывают к открытию биржи в то же самое утро, специалист просто не в состоянии с ними управиться. Он обращается к управляющему фондовой биржей и просит дать ему время, чтобы поднакопить покупателей. Они «закрывают акцию» — иначе говоря, она перестает участвовать в торгах. Если вы приехали через пять минут, чтобы продать свои пятьдесят акций, — вам крупно не повезло. С таким же успехом вы могли бы продавать их своему шурину. Акция может снова выйти на торги в этот же день, или через день, или через два. Но на данный момент ликвидность акции исчезла, а ликвидность, как вы знаете, это краеугольный камень биржи. (Когда эта акция снова начнет участвовать в торгах, она с большой вероятностью будет стоять уже на 20 пунктов ниже, — и если вы не располагаете той же информацией, что менеджеры фондов, то вы начинаете чувствовать, что же такое эти Они.)

Если вас, индивидуального инвестора, это пугает, то попробуйте представить себе, в какую мышеловку может попасть менеджер фонда. Он узнает, что торги с «Шиш Консолидейтед» приостановлены, он тут же выясняет, в чем там было дело, но он ничего не может с этим поделать. Если пара фондов уже сгрузила свои акции «Шиша», рыночная цена акций понижается. И если к концу квартала, когда публикуются результаты, злосчастные активы все еще фигурируют в его портфеле, то они, эти смятые, разбомбленные акции, выпускают облака ядовитого дыма со страниц отчета, крича: «Нашего финансового менеджера кинули как младенца!»

Ковбоями не рождаются, ими становятся таким вот образом.

Все это ново лишь до определенной степени. Лорд Кейнс отметил данный феномен еще в 1935 году, в одном из самых прямолинейных эссе на эту тему:

Таким образом, профессиональный инвестор вынужден заниматься предвидением надвигающихся перемен, новостями или общей атмосферой — всем тем, что, как показывает опыт, наиболее отчетливо влияет на массовую психологию рынка… Потому-то и не существует ликвидности актива для всех инвесторов, взятых как целое. Социальной целью здравых инвестиций должна быть победа над темными силами времени и невежества, окутывающими наше будущее. Актуальная же, частная цель наиболее искусных инвестиций ныне — это «выхватить свой револьвер раньше», как удачно определяют такую ситуацию американцы, то есть перехитрить толпу и перебросить поддельную или обесценивающуюся валюту другому.

Эта битва умов за то, чтобы лучше другого предвидеть общепринятый базис оценки на несколько месяцев вперед, вместо того, чтобы просчитывать перспективы дохода актива на долгие годы. При этом не обязательно наличие простаков из публики, которые отправляются на съедение голодным профессионалам. Эту игру профессионалы вполне могут вести друг с другом. Кроме того, совершенно не обязательно цепляться за веру в то, что общепринятый базис оценки имеет долгосрочную валидность. Происходящая игра — это игра в «снап», в «старую деву», в «музыкальные стулья». Это развлечение, в котором победитель должен сказать «снап» не слишком рано, не слишком поздно. Это развлечение, где победитель должен успеть сплавить «старую деву» соседу, прежде чем игра закончится. Это развлечение, где победитель должен успеть схватить стул для себя, когда музыка умолкла. В эти игры можно играть живо и с удовольствием, хотя все игроки знают, что «старая дева» так и ходит из рук в руки за карточным столом, а когда музыка умолкнет, кому-то из игроков окажется не на чем сидеть».

Так оно и есть на самом деле — и никто до сих пор не сказал об этом лучше.

Ничто в обозримом будущем не изменит этой тенденции к непостоянству активов. Если все менеджеры фондов вдруг станут закупать акции авиалиний, если (как оно случилось недавно) у фондов окажется на руках 40 процентов акций «Нортерн Эйрлайнз» и если ряд фондов вдруг захочет в одно и то же время избавиться от этих акций, то найти покупателей оказывается не так-то просто, и «Нортерн Эйрлайнз» может оказаться на очень опасном вираже.

Существуют, однако, и некоторые корректирующие факторы. Ну, во-первых, при нынешних темпах потребления валидола и транквилизаторов их может и не хватить на всех финансовых менеджеров с пальцами, дрожащими на курках. Еще более вероятно то, что некоторые менеджеры фондов начнут принимать в расчет факт существования других менеджеров и соответственно растягивать периоды удержания ценных бумаг до более управляемых пределов. Орлы-законодатели могут даже придумать какие-то правила, — хотя, если обратиться к истории, можно заметить, что такие правила прилагаются к ситуации в том ее виде, в каком она была, когда авторы правил начинали над ними работать, а не к ситуации, которая сложилась на данный момент.

Вам стоит здесь отметить одну мою собственную предвзятость. Выше вы уже могли видеть, что все прочее, за исключением «результативности», всегда, выражаясь словами Мастера, «невыносимо скучно и чрезмерно требовательно». В конце концов игра состоит в том, чтобы делать деньги, а не в том, чтобы на них сидеть.

Я знаком с достаточным количеством финансовых менеджеров, и они опровергают старый стереотип Уолл-стрит. Большинству младших клерков «Вассара», как и многим прочим смертным, финансовый менеджер виделся как крайне неинтересный тип. Он всегда был в жилетке, он был скучен, претенциозен и надут. «Результативные» менеджеры — это душа компании, так же, как дипломаты, иностранные корреспонденты и прочие группы, где пересекаются различные области знаний. Они обязаны быть начеку, они постоянно улавливают перемены в окружающей обстановке, они в поиске новых идей, потому что буквально все, что происходит, может оказать влияние на их деньги. Им приходится быть в постоянной охоте за информацией, а хороший ловец информации обычно очень интересный собеседник за столом.

Так вот, как я уже сказал выше в списке моих предвзятостей, я верю в концентрацию, я верю в оборачиваемость, я верю в то, что в долгосрочной, перспективе мы все покойники, а еще я считаю, что менеджеры фонде® —это поразительно интересные компанейские люди. Уж в последнем можете не сомневаться.

Конечно, «результативные» фонды все еще представляют собой невеликий процент всех инвестированных денег. Но влияние этой тенденции гораздо сильнее, чем те деньги, которые к ней относятся. Жилеток по-прежнему предостаточно, как предостаточно и банкиров, с недоверием относящихся ко всем вывихам и капризам моды. Вся ситуация действительно может зайти далеко, и здесь осторожные могут оказаться правы. Пока же «результативность» представляется логичной реакцией на всемирную инфляцию. Инфляция эта, в свою очередь, отражает чаяния общества, опережающие способность этого общества платить за свои чаяния, или, во всяком случае, идущие вразрез с дисциплиной, требующей платить за эти чаяния традиционным образом.

Глава 16 Ленч у толстяка Скарсдейла

В условиях, когда все деньги сосредоточены в относительно ограниченном количестве рук, кто-то просто обязан был захотеть свести эти руки на неформальной основе — в приятной, снимающей напряжение атмосфере. Человека, играющего роль мадам де Сталь в институциональном инвестиционном бизнесе, зовут Толстяк Скарсдейл, и он действительно существует. Он существует, он устраивает ленчи, и на них приходят все. Ленч на Уолл-стрит — это часть работы, и то, что так неформально начиналось у Скарсдейла, вылилось в то, что гости стали собираться задолго до начала и с деловыми блокнотами в руках.

В любой отдельно взятый день гости у Скарсдейла представляют собой по меньшей мере пару миллиардов долларов, которыми они распоряжаются. Естественно, что если вы заправляете такими деньгами, вам всегда и всюду будут рады. Вы можете обедать в любом заведении на Уэлл-стрит, бесплатно, в отдельном банкетном зале, где стены украшены резьбой из разорившегося банка в Лондоне, а серебро помечено инициалами владельцев — братьев Леманов, Истмэна Диллона, Лоэба Роудса или даже компаний, чьи флаги развеваются над самой Стрит. В этом банкетном зале официанты ходят на цыпочках, посуда никогда не гремит, а сигары в коробке — это докастровские «Апманз» в металлических цилиндрах. Здесь, в клубах ароматного приличествующего мужчинам гаванского дыма, вы слышите, как голоса негромко беседуют об империи, — $100 миллионов туда, $200 миллионов сюда, — и все в мире прекрасно, а если где-то и возникнет проблема, так мы пошлем авианосцы, и эти оборванцы получат свою положенную трепку.

Так почему же со всеми своими деньгами эти типы собираются у Толстяка Скарсдейла? Французского повара здесь нет, столового серебра, украшенного монограммами, тоже нет, нет деревянных панелей и роскошных ковров, нет бесшумных, выряженных в ливреи официантов. Стулья на обычной металлической раме, столы из пластика, на столах банки с маринованными яйцами и бумажные салфетки — и если это и есть частный банкетный зал Нью-Йоркской фондовой биржи, то Уолл-стрит уже не та, что раньше. Если эта мода привьется, то Роберт Леман, созерцая пустые кресла в своем банкетном зале, будет подозревать своего повара в том, что тот кладет в соус слишком много муки, а Джон Лоэб будет сидеть в своем зале, гадая, не напутали ли гости чего-нибудь с датой, потому что вряд ли все они враз обеднели.

И вот вам сам Скарсдейл. Насколько я знаю, кличкой его наградили две бостонских фирмы, что доказывает, что ныне бостонские финансовые компании уже не так чопорны, как прежде. В добрые старые времена они и разговаривать не стали бы ни с кем, чье произношение не отличалось аристократической гнусавостью. Теперь они рады поболтать с каждым, кто, по их мнению, может помочь им сделать деньги. В общем, вот вам Скарсдейл, с материнской любовью подсовывающий закуски своим гостям: ешьте, ешьте на здоровье. Он уже умял полбанки маринованных яиц, так что гостям лучше бы поторопиться. На весы, которые его партнеры положили у его стола в офисе, проявляя заботу о его здоровье, Скарсдейл не становится — он через них переступает. Один из поклонников назвал его «глобусом». Пузан-Миннесота по сравнению с ним весьма поджарая особь, а Сидней Гринстрит при пропорциях Толстяка Скарсдейла просто лопнул бы. Но Скарсдейл говорит, что его вес лишь чуточку выше нормы. Назовем его корпулентным. (Желающие могут отыскать это слово в словаре.)

Скарсдейл представляет гостей. Этот джентльмен управляет трастовыми счетами для Очень Большого Банка. Еще один, и тоже из Очень Большого Банка. Двое из Очень Больших Фондов. Молодой ковбой из «результативного» фонда. Хеджевый фондист и господин из службы статистических отчетов. Представление отнимает у Скарсдейла столько сил, что он тут же заедает проглоченные закуски булочкой с маслом.

Но почему все они здесь? Потому что Скарсдейл их пригласил. Предоставим ему слово: «Мне же надо как-то конкурировать с другими. А что у меня есть? Ничего у меня нет. Горячие молодые аналитики у Дональдсона Лафкина умеют разве что писать отчеты в сто страниц. «Бейк» в состоянии разослать тысячу коммивояжеров. Фирмы в гамашах по-прежнему кутаются во флаги Старого Протестантского Истеблишмента. И я подумал: «У кого сейчас деньги? У фондов. Ну так будь с ними ласков. Пригласи их на ленч. На сэндвичи с говядиной? На тефтели? Всюду, куда бы ни шли эти ребята, им что-то пытаются продать, что-то навязать. Я — нет. Я человек без собственного мнения».

И вот что делал Скарсдейл. Он звонил, скажем, в «Веллингтон» и говорил, что «Кистоун» и «Кемикл» будут у него на ленче, а потом он звонил в «Кистоун» и говорил, что будут все остальные, а потом он, может, звонил и в «Кемикл» — и цепь вскорости замыкалась. Два важных момента, конечно, сыграли свою роль. Первым были правила. Все должно быть неформально, никаких официальных заявлений, никаких имен, никакого принуждения. Вы не хотите делиться информацией о том, что вы покупаете? Прекрасно, только не надо говорить, что вы продаете, если на самом деле вы покупаете, иначе к вам подойдет Скарсдейл, навалится на вас всем своим весом, и все ваши тефтели у Скарсдейла накрылись навсегда.

Вторым моментом был сам Скарсдейл, который вел ленч с такой деловитостью, словно он был ведущим дискуссионной телепередачи, и у него было всего лишь тридцать минут минус реклама на то, чтобы вытащить на свет божий всю правду.

Теперь взглянем на все с другой точки зрения. Вам тридцать два года, вы работаете управляющим портфелем ценных бумаг и зарабатываете $25 000 в год. Ваша главная задача — управлять доверенными вам $250 миллионами и добиться того, чтобы ваш портфель активов переиграл любой другой отдельно взятый портфель. Вы получаете два приглашения по телефону, и одно из них — от старинной фирмы на обед с тарелками Веджвуд в закрытом банкетном зале. Второе приглашение — от Скарсдейла. Вы уже знаете, какие акции продают люди с веджвудовскими тарелками в банкетном зале. У Скарсдейла же вы можете выяснить (и здесь появляется оттенок партии в покер), что на уме у ваших коллег и конкурентов, причем никто ничего вам не будет продавать. Уж во всяком случае, не Скарсдейл: он гордится тем, что не знает о бирже ничего, хотя его говяжьи сэндвичи и собирают за столом самую надежную информацию в стране. Все, что от вас требуется, — вести себя дружески, по-товарищески. Может быть, но это не обязательно, вы разок-другой подкинете ему заказ на тысячу акций «Телефоун», просто чтобы помочь оплатить ленч. Так вот, при таком выборе, — куда вы пойдете?

— Ладушки, все по местам, — говорит Скарсдейл. — Он поворачивается к господину из Очень Большого Банка. Что на повестке дня и что они собираются покупать?

Господин из Очень Большого Банка начинает говорить о валовом национальном продукте, производительности труда и прочих дымовых завесах, но Скарсдейл обрывает его на полуслове:

— На прошлой неделе у вас было семьсот миллионов долларов наличностью. Они так и остались нетронутыми?

— Мы потратили пятьдесят миллионов, — признается господин из Очень Большого Банка. — Мы купили кое-какие коммунальные акции, в нижней точке, перед тем, как они на прошлой неделе пошли вверх.

— Понятно, что перед тем, — говорит Скарсдейл. — Что еще?

— Медвежий рынок еще не кончился, — говорит господин из Очень Большого Банка. — Вы все — вы, молодежь до сорока — вы настоящего медвежьего рынка в жизни не видели. Вы не знаете, что это за штука.

— Что еще вы купили? Ну, давайте, давайте, — говорит Скарсдейл.

— Больше ничего, — говорит человек из Очень Большого Банка, но никто не слушает затаив дыхание, потому что большинству гостей сорока еще нет, и настоящего медвежьего рынка они в жизни не видели. Им приходилось видеть, как рынок летит вниз на $100 миллиардов, и как их лучшие портфели превращаются в прах — и если это не настоящий медвежий рынок, то о настоящем они и знать не желают.

— Ладно, — говорит Толстяк Скарсдейл. Он отдает приказание официантам. — Передайте ему тарелку с тефтелями.

Сам Толстяк Скарсдейл бросается на тефтели, как кобра на жертву, пока тарелка проплывает мимо, он успевает выхватить две, прежде чем благодарный господин из банка начнет поглощать свою порцию. Потом Скарсдейл заедает тефтели булочкой с маслом. Теперь он поворачивается к людям из фондов.

— Чарли X. был здесь на ленче во вторник, — говорит он, называя менеджера конкурирующего фонда. — Он говорит, что биржа сейчас точь-в-точь как в пятьдесят седьмом, пятьдесят восьмом году. Он говорит, что купил акции в самой нижней точке.

— Он покупает в нижней точке каждый год, — говорит человек из фонда, — и каждая его нижняя точка ниже предыдущей. Очень странно, что у него вообще остались еще фишки для игры.

— Куда идет биржа? — спрашивает Скарсдейл.

— Ямы, похоже, уже позади, — говорит человек из фонда.

Собравшиеся гости хором выдыхают: «О-о-о…» Вот это прямота. (Вскоре рынок развернулся, индекс Доу-Джонса упал и пролетел через отметку 744; человек вложился неудачно, но то, что он вложился — чистая правда.)

— Какие три акции вас греют? — спрашивает Скарсдейл.

— Мы отщипнули немножко авиалиний, — говорит человек из фонда.

— Авиалинии выдохлись. Мы продаем наши авиалинии. Вы посмотрите, на каких условиях они закончили забастовки. Вы посмотрите на задержки с новым оборудованием. Нам авиалинии даром не нужны, — говорит менеджер другого фонда, сидящий напротив.

— Ну вот и продавайте свои авиалинии, — говорит первый менеджер. Гости понемногу подогреваются, и ленч, похоже, удается на славу. — Мы считаем, что здоровые акции с этой точки двинутся на тридцать-сорок процентов вверх, очень здоровые удвоятся, а прочие ляпнутся вниз и исчезнут.

— Какие здоровые акции? Что такое здоровые акции? — спрашивает Скарсдейл. Он с такой самоотдачей ведет собрание, что даже не замечает, как принимается доедать последние булочки на подносе.

— Я купил немного «Полароида» при движении вниз, где-то по сто двадцать пять, — говорит менеджер фонда. Раздается еще одно общее «О-о-о…». Девять мозгов-компьютеров считают. Если он говорит, что купил по 125, то на самом деле это было по 135. Если он купил по 135, а прибыли на акцию растут, то он не сможет так просто развернуться и начать продавать. Прочно взятый «Полароид» по 135. «О-о-о…».

— Какие прибыли будут на «Полароид» в следующем году? — спрашивает Скарсдейл. — Четыре доллара? Четыре пятьдесят? Пять?

— Какая разница? — говорит человек из фонда.

— Ладно, — говорит Скарсдейл. — Что еще? Какие другие акции? А?

— Ну-у-у… — говорит человек из фонда. — Я, кажется, купил немного «Фэйрчайлд» у дна. По-моему, я взял их по девяносто шесть.

— «Фэйрчайлд» никогда не продавался по девяносто шесть! — вопит господин из второго банка. — Их нижняя котировка была на девяносто семи!

— Без надувательства! — кричит Скарсдейл.

— Ну, может, я взял их по девяносто восемь, — говорит человек из фонда. — Да, кажется, я действительно взял их по девяносто восемь.

— «Фэйрчайлд» разваливается на ходу, — говорит господин из хеджевого фонда. В хеджевом фонде вы можете себе позволить продавать без покрытия. — «Фэйрчайлд» потерял контроль над своими товарными запасами. Стрит еще ничего об этом не знает, но четвертый квартал у «Фэйрчайлда» будет очень неутешительным.

— Меня не волнует, — говорит человек из фонда.

— Весь следующий год может быть исключительно неутешительным, — говорит господин из хеджевого фонда.

— Меня не волнует, — говорит человек из фонда.

Теперь ленч достигает нужной температуры. Может быть, хеджевый фонд продавал «Фэйрчайлд» без покрытия, а первый фонд его же без покрытия покупал. Перестрелка на Ранчо Уоллстрит. А, может быть, господин из хеджевого фонда вовсе и не продавал «Фэйрчайлд» без покрытия, — в конце концов он не сказал, что продавал. Может быть, он просто порыкивал для страху, чтобы все прочие подумали, что он стоит в короткой позиции по «Фэйрчайлд». Когда Ротшильды узнали новости о битве при Ватерлоо, — в фильме эту весть приносит почтовый голубь, — они не кинулись покупать британские государственные облигации. Они бросились продавать, а потом, на волне паники, они уже покупали.

— Что еще? Что еще? — кричит Скарсдейл.

— Рынок идет вверх, — говорит человек из фонда. — Я не знаю, надолго ли. Я еще не уверен. Может, до весны. Но пока он идет вверх.

— Хорошо! — говорит Скарсдейл. — Дайте этому человеку тефтелей! Дайте ему салату! Куда подевались все булочки?

Ленч завершен, и Скарсдейл сидит за столом в своем офисе. Двое из гостей не стали есть свой творожный пирог, и пустые тарелки с крошками творога сейчас стоят на столе Скарсдейла. Скарсдейл висит на телефоне, беседуя с другими своими знакомыми менеджерами и рассчитывая на то, что ему могут обломиться кое-какие заказы и кое-какие крошки. Перед ним на столе открытый блокнот.

— Гарри X. сегодня был на ленче. Он считает, что ямы уже позади и прикупает кое-какие авиалинии. Джо У. тоже был здесь. Он полагает, что у нас еще целый этап на пути вниз, и он пока не покупает. Гарри считает, что цифры Джо насчет капитальных затрат занижены на десять миллиардов. Вот авиалинии, которые приглянулись Гарри…

За соседним столом секретарша Скарсдейла вызванивает каких-то сенаторов для званого обеда, который устраивает Скарсдейл. Об этом обеде уже ходят легенды. Скарсдейл должен представить сенаторам Недди Джонсона, того самого Джонсона-младшего из «Фиделити», а представляя его, Скарсдейл добавит, — «Этот человек контролирует два миллиарда долларов». И сенаторы ответят: «Ну и что? Мы такие деньги за полчаса тратим». Сенаторы! Тьфу! Так не успеешь оглянуться, как на столах у Скарсдейла появятся скатерти, банка с маринованными яйцами исчезнет, на столовом серебре будет красоваться башка какого-нибудь леопарда и буквы «ТС», все вокруг станут чопорными и надутыми, и нам придется снова думать о том, где же можно собраться.

Прошло уже немало времени с того самого ленча, где сцепились рогами менеджер хеджевого фонда, продававший «Фэйрчайлд» без покрытия, и человек другого фонда, который эти акции покупал. Банка с мариноваными яйцами до сих пор на месте, а на ложках и вилках Скарсдейла нет ни букв «ТС», ни леопардовой головы. Когда на ленч приходят сенаторы, — а они приходят, включая и некоторых кандидатов в президенты, — то вместо сэндвичей с вареной говядиной подаются сэндвичи с розовым бифштексом. Иногда даже стелятся скатерти. В один прекрасный день заведение может так посолиднеть, что в нем будет так же, как и в ресторане Роберта Лемана, и никто из молодых туда уже не пойдет. Тогда какой-нибудь сообразительный выпускник Йельского университета поставит сэндвичи с говядиной на пластиковый стол и обзвонит шесть горячих фондов, но к тому времени Скарсдейл, возможно, уже заменит Лоуренса Спивака или Майка Уоллеса на телевизионном ток-шоу, либо же настолько разбогатеет на комиссионных, которые перепадают ему от обедающих у него менеджеров, что это его уже не будет волновать. Пока же в нынешнем мире крупных корпораций ленчи Скарсдейла — это тоже своего рода корпорация.

Глава 17 Победители и проигравшие: Бедняга Гренвилл, Чарли и ребята

Проблема с мгновенной коммуникацией и рынком, реагирующим моментально, заключается в том, что всегда есть кто-то, кто не успевает получить информацию. У меня есть приятель Чарли, главный ковбой-дуэлянт в очень агрессивном фонде. Фонд Чарли настолько агрессивен, что брокеры в него просто влюблены, потому что агрессивный фонд приносит больше комиссионных, чем даже большие страховые компании. Оборачиваемость у Чарли, наверное, процентов под 500. За столом, где сидят его трейдеры, все движется с такой скоростью, что трейдер, сидящий у дальнего конца, у стены, иногда покупает те акции, которые его коллега у окна только что продал. В результате брокеры с открытой душой предлагают Чарли пользоваться их домами на Ямайке, их яхтами в штате Мэн, их гольф-клубами на Пебл Бич. Но Чарли настолько хладнокровен, что никогда к этим игрушкам и не прикасается, потому что его главное хобби — опередить Информацию.

Поэтому Чарли может позволить себе определенное великодушие по отношению к менее удачливым собратьям. Во время одного очередного разворота рынка он позвонил мне и сказал:

— Графики Честера поют от счастья. — Он произнес это таким тоном, каким зачитываются папские буллы. — Ширина великолепна, а такого угла ускорения не бывало со времен Карибского кризиса.

Нет смысла пытаться перевести сказанное. Вы не обязаны знать жаргон тренеров, чтобы с удовольствием смотреть футбольный матч. Скажем лишь, что Честер работает теханалитиком в большом и влиятельном фонде. Публика в целом и даже большинство обитателей Уолл-стрит никогда не слышали о Честере, но если графики Честера поют от счастья, а угол ускорения поднимается дыбом, то что-то непременно начнет происходить, потому что результативность у Честера приличная, а его фонд в большой моде. Более того, другие теханалитики даже строят линию из маленьких крестиков по движению цен тех акций, которые приобретает фонд Честера после того как Честер выдал свои теханалитические выводы.

Мы живем в век графиков и компьютеров, а тонкость в аналитическом и компьютерном анализе заключается в том, что такие анализы показывают то, что движется, и поскольку в игру играют все, то оказывается, что движется то, что уже двигалось. Почти по Ньютону. Это может показаться упрощением, но так уж ведется игра. Проблема в том, что если вы не обладаете уникальным боковым зрением и экстрасенсорным восприятием, то с легкостью можете влететь в западню — очень внушительное число очень искушенных менеджеров результативных фондов оказалось внутри Великой Мышеловки 1966 года.

И как только был отдан Сигнал о том, что индекс Доу-Джонса прорвал, как они выражаются, «границы канала», мой друг Чарли снова мне позвонил.

— Биржа булькает и скоро закипит, — сказал он.

— Поговаривают, — сказал я. — Когда я слышу разговор о Сигналах, прорывах и кипении, у меня просто руки чешутся, чтобы что-то купить.

— Я хочу, чтобы ты поучаствовал в спасательной миссии, — сказал Чарли. — Бедняга Гренвилл в городе. Конкуренция конкуренцией, но Бедняге Гренвиллу мы должны помочь.

Бедняга Гренвилл управляет фондом, входящим в приличную группу. В его распоряжении миллионов сто или около того. И сейчас я впервые услышал, что Гренвилл, оказывается, еще и Бедняга, что было странно, потому что у его прабабушки была утиная ферма в центре одного из наших мегаполисов, и теперь на месте этой фермы располагаются небоскребы и оживленные городские улицы, а семья Бедняги Гренвилла по-прежнему владеет утиной фермой за вычетом, разумеется, самих уток.

Но мало ли что случается. Может, никаких утиных денег у него нет, а может, они все закрыты в трастовых фондах, отчего ему и приходится работать.

Я спросил Чарли, почему Гренвилл внезапно стал Беднягой Гренвиллом.

— У Бедняги Гренвилла, — сказал Чарли, — двадцать пять миллионов наличными. Это катастрофа. Тебе бы понравилось сидеть с двадцатью пятью миллионами на руках при тех Сигналах На Покупку, которые ты только что видел? Приезжай на ленч. Бедняга Гренвилл свою наличность должен потерять.

Сказать, что $25 миллионов наличными — это катастрофа, звучит, мягко говоря, странно, я понимаю. Так же странно звучит фраза типа «терять деньги», когда, во-первых, речь вовсе не о твоих собственных деньгах, а потом все, что ты делаешь, это берешь деньги, чьи-то деньги, и покупаешь на них акции. Но профессиональные финансовые менеджеры любят говорить: «Сегодня после обеда мы потеряли пять миллионов наличными» — что всего-навсего означает, что на эти деньги они купили акций. Андеррайтеры тоже говорят: «Мы проиграли две тысячи акций «Хаттону» и четыре тысячи «Хорнблоуеру» — когда на самом деле в виду имеется то, что они продали эти акции, да еще едва не надорвались от усилий.

Что касается того, почему для Бедняги Гренвилла $25 миллионов наличными это катастрофа, тут ситуация более понятна. В условиях поднимающегося рынка Гренвилл должен был бы вложить все $100 миллионов без остатка — его фонд ориентирован на результат и находится в постоянной погоне за большими прибылями на капитал. И если у Гренвилла осталось $25 миллионов наличностью, значит, он крепко ошибся, не поймав момент, когда рынок уже был в нижней точке, а такой момент в жизни любого финансиста случается нечасто. Бедняга Гренвилл изготовился к большому спаду в октябре, а сейчас, в январе, рынок развернулся в другую сторону и удрал. Без него. Теперь ему приходилось поспешно наверстывать упущенное.

И вот мы протискиваемся в кабинку в Ленч-Клубе — Бедняга Гренвилл, Чарли, я и два брокера. Ногти у Бедняги Гренвилла обгрызены до основания — явный признак того, что в бизнесе с акциями он один из молодых ковбоев-дуэлянтов. Стороннему наблюдателю Бедняга Гренвилл, с его ростом, его золотыми запонками и его галстуком от Реппа, показался бы типичным представителем Истеблишмента. Но обкусанные ногти свидетельствуют не о самодовольной умиротворенности, — они свидетельствуют о том, что этой руке часто приходится тянуться за револьвером.

— Вы мои друзья, — говорит Бедняга Гренвилл, обращаясь к Чарли и к одному из брокеров. — Что мне делать?

Второй брокер, судя по всему, присутствует здесь, чтобы, если получится, сделать для себя кое-какие комиссионные на несчастье Бедняги Гренвилла.

— Я поразмышлял о вашей проблеме, — говорит этот брокер не без напыщенности. — У меня с собой кое-какие исследования, проведенные моей фирмой. Я думаю, вам будет полезно…

— Кто это такой? — говорит Бедняга Гренвилл, обрывая брокера на полуслове.

— Умолкни, — говорит Чарли. — Ты получишь свои комиссионные, если мы найдем способ как-то Бедняге Гренвиллу помочь.

— У нас днем будут кое-какие симпатичные алюминиевые акции, как раз чтобы залатать твою дыру, — говорит первый брокер. — Ситуация с производственными мощностями хорошая, цены на уровне, акции почти распроданы, а стоят они не так уж далеко от низшей точки. Многие фонды еще не добрались до алюминия. С ним и на полпути вверх вполне безопасно. «Алкоа», «Кайзер», «Харви»…

— Не сейчас, — говорит Бедняга Гренвилл. — Или раньше, или позже. А сейчас мне нужно наверстывать упущенное время. Если у нас и впрямь бычий рынок.

— В данный момент неважно, временный ли это подъем при медвежьем рынке или новый бычий рынок, — говорит Чарли. — Если ты не поспел на поезд, ты покойник.

— Резина, — говорит первый брокер. — У нас есть очень приличные резиновые акции. «Ю-Эс Раббер», «Б.Ф. Гудрич», постоянный спрос на смену шин, адекватная ценовая структура..

— Не слишком сексапильно, — говорит Бедняга Гренвил. — Потом. В июне. У нас еще два квартала, в течение которых все будут говорить, что такой-то бизнес к концу года непременно пойдет вверх. Мне не нужны акции бизнеса, который пойдет вверх. Мне нужно еще как-то играть эти два квартала.

— Давай работать ретроспективно, — говорит Чарли сочувственным тоном. — Сейчас тридцать первое марта. Ты должен составлять свой квартальный отчет. Каких чемпионов ты обязан был бы купить? Никто не будет знать, купил ли ты их тридцатого марта или второго января, — главное, что акции в пакете.

— «Полароид», — говорит Бедняга Гренвилл траурным голосом. — «Фэйрчайлд».

Он откашливается, слова даются ему с трудом.

— «Солитрон».

Я толкаю Чарли локтем и спрашиваю, почему Бедняга Гренвилл кашляет после каждого из этих слов.

— Потому что он продал все эти акции шестьдесят дней назад, — шепчет Чарли. — С тех пор они поднялись на пятьдесят процентов.

— Может, я могу их снова купить? — спрашивает Бедняга Гренвилл, имея в виду, что рынок достаточно разошелся, чтобы взять несколько миллионов долларов в работу без влияния на цену акций.

— При нынешнем рынке можешь, — говорит Чарли. — Когда они продают и покупают по пятьдесят тысяч акций в день, отчего же не влить малую толику денег?

— О'кей, — говорит Бедняга Гренвилл. — Что еще?

— Мусор хорошо пошел, — говорит Чарли. — Это самый лучший рынок для мусора с самого шестьдесят первого года

Под «мусором» Чарли имеет в виду непроверенные и нередко липовые акции, часть которых продается вообще вне биржи, с обязательным диким блеском в глазах и с самыми фантастическими историями.

— Дай рассказ, — говорит Бедняга Гренвилл.

Оба брокера внимательно слушают Чарли и молчат: сейчас они явно не в своей весовой категории.

— Ну ты же знаешь историю «Айтека», — говорит Чарли.

— Еще один «Ксерокс», которому осталось найти способ делать то, что они там делают, по приемлемой цене, а это может тянуться долго, — говорит Бедняга Гренвилл.

Чарли пожимает плечами:

— Ты знаешь историю «ЭГГ»? «Эджертон, Гермесхаузен и Грир»? Они планируют подложить атомные бомбы под отработанные нефтяные скважины и добывать из них дополнительную нефть.

— А что они стоят без этих атомных взрывов? — спрашивает Бедняга Гренвилл.

— Весть об атомных бомбах уже заложена в акциях пунктов на пятнадцать, — говорит Чарли.

Бедняга Гренвилл наклоняется вперед.

— А что насчет настоящего мусора? — спрашивает он.

Все тут же наклоняются вперед, как стая гончих, которая вот-вот настигнет удирающего зайца. Слухи, наколки, намеки, реплики парикмахеров — обычно этим кормишься под самый конец бычьего рынка. Сейчас разговор идет так, словно за окном снова осень 1961 года: тетроника, компьютроника, Новые Горизонты Науки.

— Что у них ожидается в прибылях? — спрашивает Бедняга Гренвилл.

— На прошлой неделе они продавались по восемь, а прибыль на акцию ожидалась в сорок центов, — говорит Чарли. — На этой неделе они уже по одиннадцать, а ожидаемая прибыль, как я слышал, семьдесят центов. К следующей неделе они будут продаваться по пятнадцать, и ты услышишь, что их прибыль на одну бумажку запросто составит целый доллар.

Для человека извне логика была бы простой. Акции какой-то компании продаются по 10, и ты проводишь дотошное исследование, проверяешь уровень их продаж и доходов, а потом приходишь к выводу, что если доход на акцию составит один доллар, то акции неизбежно должны подняться до 20. Поэтому ты их покупаешь и ждешь, а потом информация о том, что они дадут по доллару на акцию, достигает рынка, и акции поднимаются до 20.

Но рынок не следует логике. Он следует таинственным приливам и отливам массовой психологии. Прогнозы доходов на акцию движутся вверх и вниз по мере того как вверх и вниз движется цена акции — потому лишь, что Уолл-стрит ненавидит зыбкость и ненадежность анархии. Если акция идет вниз, так это потому, что с прибылями, небось, дело совсем плохо. Если акция идет вверх, то, наверное, прибыли у компании лучше, чем мы думали. Со всеми аналитиками, исследованиями, статистикой и компьютерами все равно можно ошибиться в 51 проценте случаев. Бросая монетку, вы добьетесь лучшего результата.

В общем, Бедняга Гренвилл снова идет на биржу и одним движением вплескивает в нее $25 миллионов. Он покупает парочку оторвавшихся лидеров типа «Ксерокса» и «Полароида», плюс порцию мусора. И это было рационально в условиях того кипевшего и булькавшего рынка, о котором мы все и толковали. Но вскоре рынок акций, отражающий экономические циклы, пошел вместе с движением цикла вниз. В этот момент вновь появился Бедняга Гренвилл со своими конкурентами-ковбоями, и все вместе они принялись продавать акции, потому что акции шли вниз, то есть они галопом скакали вместе с тенденцией, а не против нее. Может быть, часть из них читала свои графики вверх ногами, может, проблемы со зрением и восприятием были у их чартистов, которые рисовали свои крестики в обратном направлении. А когда ковбои дали дружный залп по буйным акциям, — по «Фэйрчайлду», «Ксероксу», «Полароиду» и так далее, они сшибли их вниз до такой степени, что все крестики на графиках стали сливаться в одну линию, ведущую вниз, и эта линия кричала «Продавать!», и тут уж никто не хотел иметь в своем портфеле разбомбленных акций, потому что с ними любой выглядел идиотом. Так что все разбомбленные акции из всех портфелей вылетели. Кстати, в такой игре тоже всегда есть последние.

Потом, когда началась постепенная консолидация сил, над некоторыми акциями образовались воздушные раковины, образовался определенный вакуум, и они рванули вверх со свистом. А когда акции, пусть даже некоторые акции, делают такой впечатляющий рывок, физиономия рынка начинает приобретать здоровый румянец. Все Гренвиллы собираются вместе, чтобы вместе подпалить биржевую ракету, а все отметки на графиках теперь говорят: «Вверх».

Так что Бедняга Гренвилл в результате сработал вполне неплохо. Но я в любой ситуации поставлю на Чарли, потому что он всегда и всюду на три часа впереди Бедняги Гренвилла. Хотя ведь и Бедняга Гренвилл выкарабкивается всегда.

Но иногда все Гренвиллы вместе взятые могут затеять настоящую панику. Одним из таких дней было 27 сентября 1966 года. Это был вполне подходящий день для паники, поскольку пришелся он на конец общего затяжного скольжения вниз. Чарли, надо отдать ему должное, остался невозмутим. Толпы профессионалов в один и тот же послеполуденный час кинулись удирать. Вот он, этот день — повтор видеозаписи. Сейчас Вы Там.

Этот день, 27 сентября 1966 года, станет частью истории, как стало историей 7 декабря 1941. В этот день Уолл-стрит перестала верить во что бы то ни было, по крайней мере в течение данного Медвежьего Рынка. Происходящее можно было отмечать по минутам, как это делается в катастрофических романах, где вода с бульканьем заполняет отсеки «Титаника». 27 сентября стало днем, когда завалили «Моторолу».

В описываемый момент я сижу за ленчем в Банкирском Клубе. Мой друг, тот самый Чарли, сидит здесь же, помешивая свой кофе и рассказывая мне разные медвежьи новости типа того, что один из ведущих нью-йоркских банков, по сути, лопнул, а на плаву держится только потому, что запускает на уик-энды воздушных змеев, и если бы американская почта работала быстрее, банку пришел бы конец. «Запускать змеев на уик-энд» — означает выписывать чеки в пятницу под деньги, которых нет, а потом в понедельник утром носиться сломя голову, чтобы покрыть эти чеки новыми кредитами.

Им каюк, — говорит Чарли. — В Федеральный резервный банк они не сунутся, потому что федералы, если они придут просить займов, так захлопнут двери, что еще и пальцы им поотшибают. Сейчас они пытаются наскрести хоть сколько-нибудь евродолларов в Европе.

Если вы поняли, что сказал Чарли — прекрасно, если нет — к «Мотороле» это никакого отношения не имеет, кроме того, что помогает настроиться на общую милую, мрачную и зловещую атмосферу. С деньгами у всех туго, а Уолл-стрит далеко не в восторге от вьетнамской войны. И в этот момент заходит один наш общий знакомый и говорит, что сейчас на бирже заваливают «Моторолу». В клубной гостиной, где ковровое покрытие вытерто до основания, уже собралась небольшая толпа, наблюдающая за лентой тикера Доу-Джонса.

Тем временем в двух кварталах от нас, на Уильям Стрит, дом номер 15, ребята на ходу выплевывают недожеванные бутерброды, бросаясь к телефонам. И все из-за речи мистера Роберта У. Гэлвина во Франклин Парк, штат Иллинойс. Мистер Гэлвин — председатель правления «Моторолы», одного из чемпионов того периода, и он обращается к мудрецам и авгурам Нью-Йоркского общества финансовых аналитиков. Как известно, «Моторола» делает цветные телевизоры, и это рост, плюс полупроводники, и это рост, плюс дуплексное радио, и это рост. Рост, рост, рост. Шесть месяцев назад этот рост стоил $234 за акцию. 27 сентября цена $140. Совсем неважно — и, вроде как хуже уже быть не может. Они предполагали заработать по 8 долларов на акцию. Так оно написано у «Стандард энд Пурз». Дела, говорит мистер Гэлвин, идут так хорошо, что это уже плохо. Они едва управляются с уже полученными заказами, и сейчас у них проблемы с недопроизводством — нехватка комплектующих здесь, трудовые споры там. Они могут продать все свои цветные телевизоры до единого — проблема сейчас в том, что они не успевают их делать. А прибыли на акцию, конечно, поднимутся, но до уровня $5,50, максимум $6. Все же прочее в полном порядке.

Мудрецы и авгуры анализа с минуту смотрят друг на друга: шесть долларов? Шесть долларов? А куда делись еще два доллара? И затем происходит то, что бывает в конце пресс-конференций в Белом Доме, разве что здесь никто не сказал: «Спасибо, господин президент». Все разом бросаются к телефонам. Правда, тут все-таки аналитики, а не репортеры, поэтому они стараются идти, а не скакать вприпрыжку. Мистер Гэлвин готов отвечать на вопросы, но его аудитория уже разбежалась.

А у нас, в Банкирском Клубе, Чарли плавится от жары в телефонной будке, отдавая указания одной из своих девиц.

Продай десять тысяч «Моторолы», — говорит он (в долларах это примерно миллион триста тысяч).

Я буквально вижу, как бедная девица сейчас держит в руках их портфель ценных бумаг и пытается найти «Моторолу», и мне кажется, что я даже слышу, как она говорит: «Но у нас нет никакой «Моторолы»…» Чарли собирается продавать «Моторолу» без покрытия, поэтому он повышает голос. Потом он, конечно, эти акции выкупит. Но сейчас для него важно успеть продать, есть ли они у него или нет. Это одно из условий жизни в результативном фонде.

Мы стоим и наблюдаем за лентой тикера. Идет символ «МОТ», и цифры: 137, 136, ого! 134. Ступени пошли круче.

Это Джерри Цай сплавляет свою «Моторолу», — говорит кто-то позади нас. Такое замечание — классический способ продемонстрировать, что ты не с улицы. Джерри Цай, слов нет, и покупает, и продает очень быстро, но как можно определить, что только что проданный пакет «Моторолы» принадлежал фонду «Манхэттен», выше моего понимания. Хотя все-таки это полезная штука. Это всегда звучит весомо, когда ты говоришь: «Джерри Цай покупает», или «Джерри Цай продает». И Джерри лучше быть начеку, потому что если уж ты один из «Они», то не дай Бог делам пошатнуться. Я знаю одного чартиста, который говорит, что Доу-Джонс докатится до 380. Если так оно и произойдет, то я смело поставлю на гнилые яблоки и помидоры, потому что спрос на них на всех углах будет фантастическим — козла отпущения будут искать все. Общество Джона Берча выпустит книгу под названием «Протоколы шанхайских мудрецов», в которой будет доказано, что Джерри Цай не кто иной, как Мао Цзе-Дун, а перед зданием Федерального резервного банка пройдет торжественная церемония, во время которой жрец изгонит демонов из Джерри Цая, а уже потом хлестнет быков, к которым Джерри будет привязан за руки и ноги.

А в торговом зале биржи нарастает давление на биржевого специалиста. Он стоит на своем посту номер 18, и клятва Гиппократа требует от него упорядочить рыночную ситуацию вокруг «Моторолы», а он, словно в подростковой фантазии, вдруг ощущает себя квотербеком на стадионе «Янки», дрожащем от рева толпы. Только с фантазией что-то явно не в порядке. Толпа ревет потому, что все, способные принять пас, блокированы, защита испарилась, и его вот-вот завалят: две тонны разъяренного мяса, стена вражеских игроков, хрипло рычащая: «Убееееей!». И остается только сжаться в комок, примириться с неизбежностью гола и надеяться остаться в живых после того, как умолкнет судейский свисток На специалиста давят со всех сторон, и он прекрасно понимает, что если согнется вдвое оттого, что удар от первого крупного пакета «Моторолы» пришелся в солнечное сплетение, то сгрудившиеся брокеры тут же обрушат ему на голову всю гору своих акций. И тут раздается свисток. Торги по «Мотороле» приостановлены.

Чарли расстроен. Ему нужен был «ап-тик», продажа по цене выше, чем предыдущая, для того, чтобы можно было закрыть свою «короткую» — без покрытия — продажу. Приостановка торгов была введена после Великого Краха Биржи. В старые добрые времена, когда этого правила еще не было, медведи могли соединять усилия и «короткими» продажами загонять акцию до нуля и даже в область отрицательных чисел.

— Н-да, а я собирался на следующей неделе в Европу, — говорит Чарли. Теперь, как он считает, ему лучше бы не отлучаться. Я спрашиваю, каковы его прогнозы.

Чарли любит выступать в роли дельфийского оракула. Не в печати, конечно, — печатный прогноз может потом публично уличить вас в ошибке. Но среди друзей, — отчего бы нет?

— Все движется к номиналу, — говорит Чарли.

Номинал это 100 процентов. Во всяком случае, раньше так оно и было, и все до сих пор так его и определяют. А то самое «все» означает взлетевшие акции, столь популярные среди «результативных» ребят. Что ж, акциям-рекордсменам нужно упасть еще процентов на сорок, чтобы они достигли уровня номинала. Чарли, конечно же, не имеет в виду все эти акции. В конце концов, они продаются не по той же самой цене. Но в целом это крутое скольжение вниз.

— После «Моторолы» никто уже ни во что не поверит, — говорит Чарли. — Завтра начнут поговаривать, что у «Фэйрчайлда» тоже проблем пруд пруди. И что от пользования ксероксом развивается рак, а от полароидных снимков — импотенция.

Так что все движется к номиналу. В такой момент Джонни Придурок и его братец просто обязаны сообразить, что сейчас лучший способ сделать деньги, — это продавать без покрытия.

Вы знакомы с родственником Джонни Придурка — с Неполнолотчиком Робертом. Они живут у Черта На Куличках: Придурок Джонни, его братец, их двоюродный братан — Неполнолотчик Роберт — и вся их многочисленная родня. А за каждым их движением наблюдают волки с желтыми хищными глазами.

Мы с Чарли движемся к его офису.

— Ужасный рынок для любого. Кроме меня, — говорит Чарли. — Никто ни во что не верит. Люди не верят президенту Джонсону, они не верят никому и ничему в Вашингтоне. Они верят, что налоги поднимутся, они не верят, что мы когда-либо вылезем из Вьетнама, а после «Моторолы» никто и никогда больше не поверит в прибыль на акцию. Даже если бухгалтеры Пита Марвика дадут им чистый сертификат, не поверит все равно никто.

Это и есть то, что французский социолог Эмиль Дюркгейм называет «аномье». В терминах биржи это означает, что сначала тревога нарастает по мере падения цен. Потом вы слышите все эти разговоры об «уровне поддержки» и все такое прочее, но вот биржа пробивает насквозь и этот уровень, и вы имеете «аномье». Это похоже на «отчуждение», только «аномье» в данном случае означает: «Где дно? Где дно? Где дно?». Никто не знает, где дно и никто не помнит, где была вершина. Все подвешены между небом и землей. А потом индекс Доу-Джонса движется к нулю. И только Чарли чувствует себя прекрасно: его портфель захеджирован, и он пока играет в «короткую» игру.

— А вот на уровне номинала, — певуче говорит Чарли, — начнется оживление спроса, когда мы примемся гонять Придурка Джонни и его братца.

В переводе это означает вот что. Мистер Придурок, потеряв на акциях, которые у него были, будет пытаться компенсировать потери, продавая без покрытия. Когда же Чарли начнет покупать, акции пойдут вверх, и мистер Придурок будет уже в убытках на своих «коротких» без покрытия продажах. И тогда он запаникует и будет вынужден покупать, чтобы покрыть сделки, по цене, взбирающейся выше и выше, куда его и будет загонять Чарли.

Пока Чарли отменяет свой европейский отпуск, я сижу в его офисе. В три часа двадцать девять минут биржевой специалист в торговом зале открывает торги на «Моторолу» — за минуту до звонка. «Моторола» сейчас, как боксер, успевший кое-как привстать на одно колено до того, как рефери досчитал до десяти.

Она открылась и закрылась по 119, упав за один день на 19¼. Значит, ее рыночная стоимость в 3 часа 30 минут дня была на $114 миллионов меньше, чем в 10 утра — и на $684 миллиона меньше, чем несколько месяцев назад. И это та же самая компания, текущий год у которой лучше, чем был прошлый, а следующий обещает быть лучше, чем нынешний.

И вы можете говорить сколько угодно о нехватке денег, Вьетнаме и налогах, но 27 сентября что-то все-таки случилось. Конечно, случаться оно начало еще раньше, когда банки уже не имели денег для займов, а все свистки, вопли, набатный звон тревоги и желтый сигнальный дым показателей стали видны и слышны еще в конце весны. В день 27 сентября траурный колокол звонил по скончавшейся вере.

И что теперь? Теперь любители неполных лотов, — например, мистер Придурок и его братец — продали кучу акций без покрытия, а Чарли изготовился спустить своих гончих с поводка. Наш трейдер говорит, что лента тикера должна сорок дней и сорок ночей побыть в покое, прежде чем начнется очередной бычий подъем. Чарли в ноябре собирается в Европу. И все мы подошли к тому моменту в «Питере Пэне», когда пьеса останавливается, а Мэри Мартин или какая-нибудь другая актриса выходит к рампе и говорит: «Так вы верите? Вы верите?». Те два раза, что я смотрел «Питера Пэна», верили все.

Потом в один прекрасный день, довольно скоро, Чарли вернется из Европы. Мистер Придурок будет, как и раньше, проживать у Черта На Куличках, но уже без штанов, а потом первая ромашка пробьется сквозь корку земли и скажет: «Я верю» — и игра начнется сначала.

Вы заметили, как прекрасно смотрится Чарли в ретроспективе? Все произошло точь-в-точь, как он и говорил. Сначала все перестали верить во все. Потом это «все» покатилось к номиналу, а маленькие инвесторы, месье Придурок и его братец (это слова Чарли, а не мои), стали играть в «короткую» без покрытия (смотрите статистику) — и уже тогда Чарли и его присные загнали бедолаг наверх, до самого бычьего рынка. И я не могу себе представить, чтобы у мистера Придурка осталась хотя бы одна пара штанов.

И не слишком много времени потребовалось на то, чтобы каждый снова начал верить. «Каждый», как я трактую это понятие в данной книге, по-прежнему не верит ни единому слову, исходящему из Вашингтона, не верит тому, что мы когда-нибудь выберемся из Вьетнама, и уж, конечно, не верит никаким отчетным прибылям на акцию. Но когда цены акций достаточно вырастают, каждый начинает верить во что-то, хотя бы в то, что все остальные вот-вот во что-то поверят.

В один прекрасный день Чарли появился у меня и сказал, что больше не понимает рынка.

— Булькающий и кипящий рынок мне нравится не меньше, чем всем остальным, — сказал он, — но это сумасшествие. Добром это все не кончится.

Я аккуратно отметил день и час, когда эта фраза была произнесена, потому что вы уже видели, какие прекрасные результаты показывает Чарли.

— И что нам теперь надо делать? — спросил я.

— Пацаны захватывают все. У нас уже не просто рынок мусора, а пацанячий рынок мусора. Только сопливые мальчишки могут покупать такой мусор. А делать можно одно из двух. Во-первых, ты можешь поехать со мной в Европу. У Джона Эспинуола в Лондоне новый дом, а у Тедди яхта в Ницце. Можем, впрочем, поехать и в Японию. Нам пошло бы на пользу хоть на какое-то время побыть вдали от всего этого дурдома. Второй вариант действий — найти себе собственного пацана.

И так уж оно вышло, что уехать в тот самый момент у меня не получалось. Да тут еще другой мой приятель, Великий Уинфилд, тоже решил остаться и поиграть на пацанячьем рынке. Вот вам повтор еще одной видеозаписи, запечатлевшей историю так, как она творилась в те дни.

У каждого есть какой-то надежный биржевой индикатор, помогающий в трудной работе по накоплению богатства, и я сам вот-вот обзаведусь таким же для себя. Он называется «Иерихонский Индикатор Адама Смита», а расскажу я вам о нём чуточку позже, когда закончу свой рассказ о другом рыночном индикаторе, с которым я познакомился во время своего визита к Великому Уинфилду.

— Сынок, — сказал Великий Уинфилд по телефону. — Наша беда в том, что мы слишком стары для такого рынка. Сейчас лучшим игрокам на бирже и тридцати-то нет. Приходи. Я покажу тебе свое решение проблемы.

Великий Уинфилд, мой друг, прекрасный читатель ленты тикера, супер-спекулянт и с недавнего времени типичный ковбой-ранчер, словно сошедший с рекламы «Мальборо». Последнее я говорю к тому, что он отказался от обязательных на Уолл-стрит жилетки и аккуратной прически в пользу раскованной джинсовости Мальборо-мэна. Обычно в офисе Великого Уинфилда ничего нет, за исключением нескольких метров ленты тикера на полу да парочки беженцев из Солидных Фирм, спасающихся от убийственного темпа реальности. В этот раз в офисе было три новых лица.

— Вот оно, мое решение проблемы нынешнего рынка, — сказал Великий Уинфилд. — Мальчишки. Пацаны. Потому что и сам рынок пацанячий. Познакомься. Билли-Пацан, Джонни-Пацан и Шелдон-Пацан.

Все три Пацана встали, не отрывая глаз от ползущей ленты тикера, пожали мне руку и уважительно назвали меня «сэром».

— Ну разве не красавцы? — сказал Великий Уинфилд. — Какие пухленькие да пушистые! Что твои плюшевые медвежата! Нынче их рынок. Вот я их и взял.

Великий Уинфилд небрежно стряхнул огрызки соломы со своих джинсов «Ливайс». Я не знаю, где он умудряется добывать солому на Уолл-стрит, должно быть, он приносит ее в карманах, а потом в течение дня разбрасывает там и сям.

— Я им выделяю немножко денег для игры, они находят акции, а потом мы делим прибыль, — сказал он. — Билли-Пацан начал с пятью тысячами долларов, а за последние шесть месяцев дошел уже до пятисот тысяч.

— Ого! — сказал я и поинтересовался у Билли, как он это сделал.

— Акции компаний, сдающих компьютеры напрокат, сэр! — отрапортовал Билли, словно кадет, пожирающий глазами офицера. — Я покупаю конвертируемые бумаги, закладываю их в банке и покупаю еще.

— Наверное, залог приличный? — поинтересовался я.

— Не так, чтобы очень, сэр, — сказал Билли-Пацан. — Я вношу, по меньшей мере, три процента наличными. Если я настроен консервативно, то наличностью вношу пять процентов.

— Неслабо, — сказал я. — На Нью-Йоркской фондовой бирже с человека требуют семьдесят процентов наличными.

— Мы знаем кое-какие голодные банки, сэр, — сказал Билли-Пацан.

— Каково, а? Нет, каково? — сказал, сияя, Великий Уинфилд. — Воскрешает в памяти давно забытое прошлое, верно? Добрые старые времена, а? Помнишь, как мы залезали в долги маленьким банкам в Чикаго?

— Добрые старые времена, — сказал я.

Билли-Пацан сказал, что он держит «Лизко Дейта Просессинг», и «Дейта Просессинг», и «Файнэншл Дженерал», и «Рэндолф Компьютерз», и пару других компаний, чьи названия я не запомнил, за исключением того, что в каждом из этих названий было либо «Дейта Просессинг», либо «Компьютерз». Я спросил Билли, почему он считает, что стоит вкладывать в акции компаний, сдающих компьютеры напрокат.

— Спрос на компьютеры практически неограничен, сэр, — сказал Билли-Пацан. — Прокат оказывается единственным способом выпускать компьютеры на рынок, а у компьютерных компаний необходимого капитала на это нет. Значит, прибыли на наши акции вырастут на сто процентов в этом году, еще раз удвоятся в будущем году и снова удвоятся еще через год. Сейчас подъем только-только начинается.

— Ты посмотри на скептическую мину этого старого огрызка, — сказал Великий Уинфилд, показывая на меня. — Ты посмотри, как он уже обсасывает в уме вопросы об амортизации и о том, насколько часто и быстро эти компьютеры списываются. Он сейчас собирается спросить, с какой стати акции финансовой компании должны стоить в пятьдесят раз больше прибыли на акцию. Я угадал?

— Угадал, — признался я.

Билли-Пацан снисходительно улыбнулся, понимая, с каким трудом даются старшему поколению Новая Математика, Новая Экономика и Новый Рынок.

— С такими вопросами ты никаких денег нынче не сделаешь, — сказал Великий Уинфилд. — Такие вопросы показывают, что ты уже далеко не юн, что ты человек другого поколения. Покажи мне свой портфель. И я скажу тебе, какого ты поколения. По-настоящему старое поколение — седобородое — держит «Дженерал Моторз», «AT&T», «Тексако», «Дю Понт», «Юнион Карбайд». В общем, все те акции, о которых уже годами никто не слышал. У среднего поколения IBM, «Полароид» и «Ксерокс». Это поколение способно слушать рок-музыку, не приходя в ярость. Но жизнь сегодня принадлежит вот этим молодым пижонам. Ты сразу можешь вычислить их новомодные акции уже по тому страху, с каким к ним относятся старшие поколения. Расскажи ему, Джонни. Джонни-Пацан у нас занимается научным барахлом.

— Сэр! — рявкнул Джонни, щелкнув каблуками. — Мои акции — это «Калвар», «Мохоук Дейта», «Рекогнишн Эквипмент» и «Эберлайн Инструмент».

— Ты посмотри на него, на ретрограда несчастного. Он прямо в шоке, — сказал Великий Уинфилд. — Портфель с рыночной ценой в сто раз выше прибыли на акцию воскрешает у него в памяти 1961 год. Он прямо разрывается между воспоминаниями и желанием заработать. Воскреси в памяти пламя собственной юности, сынок!

Это была чистая правда. Я и впрямь явственно слышал старую ностальгическую Песню Выпускников в клубе 1961 года.

— Мне очень нравился 1961-й, — сказал я. — Мне очень нравилась цена, стократно превышавшая прибыли. Проблема лишь в том, что после 1961-го наступил 1962-й, когда все игроки остались с одними пустыми сертификатами на руках.

Шелдон-Пацан понимающе покивал.

— Сейчас ты и впрямь перенесешься в прошлое, — сказал Великий Уинфилд. — «Вестерн Ойл Шейл» нашего Шелдона взлетел с трех долларов до тридцати.

— Сэр! — рявкнул Шелдон-Пацан. — Запад Соединенных Штатов лежит на океане топлива, в пять раз превышающем все известные мировые запасы — это сланцевое топливо, сэр. Нужная технология развивается быстро. Когда она разовьется, «Эквити Ойл» сможет дать семьсот пятьдесят долларов на акцию. Сейчас они продаются по двадцать четыре доллара. Первые коммерческие подземные ядерные испытания уже на подходе. Возможности настолько невероятны, что никто не в состоянии их даже приблизительно оценить.

— Сланцевое масло! Сланцевое масло! — воскликнул Великий Уинфилд. — Переносит в совсем уж далекое прошлое, а? Да ты, небось, этого даже не помнишь.

— Игра на сланцевом масле, — произнес я мечтательно. — Мой старый «мустанг». Загорелая блондинка в Хэмптонз, пиво на пляже, полузабытая мелодия, маленький бар в Гринвич Виллидж…

— Ага? Ага? — сказал Великий Уинфилд. — Времена года идут по кругу! Жизнь начинается сначала! И это чудесно! Как будто у меня есть сын! Мальчишки вы мои! Детки!

Великий Уинфилд был прав. Память выкидывает странные штуки во времена такого разудалого рынка — внезапное помешательство, вспыхивающее и гаснущее с ощущением дежа вю: «Мы все там уже были».

— Сила моих пацанов в том, что они слишком юны для того, чтобы помнить что-то плохое, а денег они зарабатывают столько, что кажутся себе неуязвимыми, — сказал Великий Уинфилд. — Мы-то с тобой, конечно, знаем, что в один прекрасный день оркестр умолкнет, а в пустых проемах выбитых окон будет тоскливо завывать ветер. Это нас и парализует. Все эти мальчишки разорятся, за исключением одного, который и станет мультимиллионером, Аланом Роком нового поколения. Такой один всегда есть, и мы его непременно найдем.

Я спросил его, почем можно взять пацана напрокат.

— Полтора доллара в час, кровать, еда, никакого ухода за хозяйскими детьми, стрижка газона не чаще раза в неделю. Плюс половина дохода от торговых операций, — сказал Великий Уинфилд.

Я положил свою заявку на стол.

Теперь, когда вы ощутили, что такое пацанячий рынок, я расскажу вам об Иерихонском Индикаторе. Он относится к количеству рушащихся стен в офисных зданиях на Уолл-стрит. По мере того, как обрушивается все больше и больше стен, лампочка Индикатора начинает мигать все ярче. Стены обрушиваются потому, что на Уолл-стрит пришло процветание. Совладельцы совещаются и приходят к выводу, что могут зарабатывать в два раза больше, если они посадят в два раза больше зарегистрированных представителей, сиречь брокеров, на телефоны. Они пристраивают еще один этаж, они переезжают в новый небоскреб. Конечно, разбираемые стены — индикатор несколько запаздывающий, но при медвежьем рынке ничего такого не происходит. Вы сами можете посчитать количество разламываемых перекрытий, а потом помножить его на количество работающих на Стрит декораторов-интерьерщиков.

Мой последний индикатор объяснить несколько сложнее. Это среднее количество открываемых за ночь пузырьков с аспирином, притом что из самого пузырька таблетки не вытряхиваются. Теперь слушайте внимательно.

Пижонские акции рванули так резко, что вокруг снова стало полным-полно бумажных миллионеров, а это значит, что полно стало и возбужденных индивидов, которые никак не могут заснуть после всех бурных событий минувшего дня. Они лежат на кровати с открытыми глазами и мысленно перебирают акции в своем портфеле, словно четки. «Так, еще раз. «Полароид» сегодня поднялся на шесть пунктов, у меня сто пятьдесят акций «Полароида», а еще у меня сто восемьдесят «Ксерокса», они выросли на пять, плюс мой «Диджитал Эквипмент», а еще триста «Контрол Дейта» — нет, пятьдесят я продал, идиот, но «Диджитал», так-так, по шестьдесят четыре, умножить на три, и еще на восемь, Боже, я становлюсь богат, и теперь я стою… сорок два и шестнадцать это пятьдесят восемь, и еще тринадцать, это… что у меня тут только что было? пятьдесят восемь или пятьдесят шесть?..»

Как только они начинают перебирать цифры, так очень скоро сбиваются со счета, и тогда они потихоньку бредут к телефонному столику, берут карандаш и бумагу и так же на цыпочках идут в ванную, где включают свет и начинают складывать свои цифры. Тут просыпается жена.

— Герберт, у тебя все в порядке?

— У меня все в порядке.

— А что ты там делаешь? Что-нибудь случилось?

Герберт, конечно, не может сказать, что он в ванной в состоянии огромного возбуждения занимается сложением цифр из своего портфеля акций, потому что жена не в состоянии понять эмоциональной силы рыночной игры. Поэтому Герберт говорит, что у него разболелась голова. Он откручивает крышку с пузырька аспирина, гремит таблетками в пузырьке и открывает кран, но аспирин из пузырька не вытряхивает. Жена удовлетворена. Нового здесь ничего нет. У Бальзака есть точно такая же сцена, только без аспирина. Дело было в совсем другой стране, но сами эмоции универсальны, а времена года все так же неудержимо сменяют друг друга.

Глава 18 «Тайминг» и смена направления: игра в какао

Чем дальше мы движемся, тем более убедительной становится мудрость Мастера в описании биржи как игры в «музыкальные стулья». Вы можете проделать самый гениальный и вдохновенный анализ, но он будет лежать без дела до тех пор, пока в него не поверит кто-то еще, потому что цель игры состоит не в том, чтобы стать хозяином каких-то акций, которые вы выбрали, как выбирают преданную собаку, а в том, чтобы добраться до вожделенного клочка бумаги раньше, чем это сделает толпа. Ценность не просто должна быть неотъемлемой частью акции. Эту ценность должны ценить и другие. (Аналитики в фирме Уайта и Уэлда повторяют даже на ходу: «Я всегда предпочту признание открытию», потому что это афоризм одного из совладельцев компании.)

Отсюда следует, что необходимо иметь чувство «тайминга», то есть способность верно выбрать момент времени. И эта способность у вас либо выработается, либо нет. Вы можете вызубрить наизусть руководство о том, как научиться плавать, но вы не освоите и десятой части того, что освоили бы, оказавшись в воде.

Лучшее руководство, посвященное проблеме тайминга, было написано неизвестным автором II века, подписывавшимся псевдонимом «Когелет» или «Проповедник». От Когелета нам в наследство осталось не так уж много, но то, что есть, говорит о нашей проблеме буквально все. (Если при чтении вам покажется, что вы чувствуете во всем некий едва слышный рок-ритм, то это потому, что Пит Сигер написал по одному из фрагментов Когелета песню «Turn, Turn, Turn», а группа «Byrds» сделала эту песню хитом.) В позднейших вариантах Ветхого Завета Когелет фигурирует под именем Экклезиаста, так что самое лучшее руководство по таймингу на вашей книжной полке стоит уже давно.

и так далее.

Здесь нечего добавить. Есть рыночные периоды, когда акции колеблются в узком коридоре; есть такие, которые представляют собой баховский контрапункт к процентной ставке; есть рынки, готовые к любовному роману, словно девочка-продавщица за стойкой магазина «Вулворт»; есть времена, помешанные на будущем технологии; есть, наконец, такие, которые не верят вообще ни во что.

Если вы занимаетесь правильным делом в неправильный момент времени, вы, может, и окажетесь правы, но ждать вам придется долго. Но, во всяком случае, это лучше, чем приходить на танцы с большим опозданием. Кому захочется стоять посреди танцевального зала, когда музыка уже умолкла?

Если же то, что вы делаете, все-таки не работает, то игра может и не закончиться вничью, несмотря на то, что брокеры продолжают слать вам рекомендации, ученые мужи утверждают, что дела идут лучше, чем когда бы то ни было, а люди, работающие с клиентурой, сладкоречивы и убедительны.

Конечно, легко сказать: «Если игры нет, то играть не надо», но Тяга К Игре для тех, кто играть привык, — очень сильная штука. Как-то, когда на бирже дела застопорились, я попробовал поиграть в другую игру. Об этой игре я могу лишь сказать, что она позволила мне в нужный момент держаться подальше от Главной Игры. Эта история, цель которой предостеречь читателя, уводит нас несколько в сторону, но поскольку она содержит в себе интриги международной политики, похоть, жадность, разбой, власть, доблесть, расизм, колдовство и массовую психологию, я включил ее в книгу.

В то время индекс Доу-Джонса двигался к 1000, а на Уолл-стрит все ребята с такой энергией названивали своим клиентам, рекомендуя покупать, покупать и покупать, что их указательные пальцы были сбиты в кровь телефонными наборными дисками. Я сидел в обшарпанном офисе Великого Уинфилда того самого, на которого работали Пацаны. Мы оба смотрели на ползущую ленту тикера, лениво, словно два шерифа из Алабамы, вяло шлепающие веслами в жаркий весенний день в поисках снулого сома.

— Неправильно все идет, — сказал Великий Уинфилд, положив одну ногу, обутую в ковбойский сапог, поверх другой своей ковбойской ноги.

Много лет назад, когда я еще был искренним и открытым молодым человеком, я видел Великого Уинфилда в костюмах от Пола Стюарта и Триплера — тогда он старался быть на Уолл-стрит своим парнем. Потом он заработал приличные деньги, купил себе ранчо и подумал, что если Истеблишмент его не любит (а так оно и было), то с какой стати он должен любить Истеблишмент? Он плюнул на приличную одежду и стал являться в свой офис в вельветовых штанах и ковбойских сапогах — ни дать ни взять типичный ранчер. Кофе булькает в ржавом железном чайнике и все такое прочее — в общем, как я уже говорил, классический ковбой с рекламы «Мальборо».

Великого Уинфилда реальные факты заботят мало. Факты только вносят сумятицу. Он просто наблюдает за лентой тикера, и, если видит, что что-то движется, то на какое-то время впрыгивает в игру, а когда это что-то останавливается, он спрыгивает назад, как будто с автобуса. Худо-бедно, а свой миллион долларов в год он на этом делает.

Мастера чтения ленты тикера, как и Великий Уинфилд, выработали в себе чутье насчет того, как эти биржевые символы будут «себя вести»: собирается ли «Полароид» подпрыгнуть, хочет ли «КЛМ» прилечь и немного вздремнуть. Лента рассказывает историю, говорят они, поэтому они жадно вдыхают атмосферу вокруг, а потом идут в направлении, подсказанном им этим обостренным профессиональным чутьем.

— Нет, господа, рыбка не клюет. Пора по домам, — сказал Великий Уинфилд. Теперь, в ретроспективе, это замечание представляется поразительно точным. В тот момент цены были на рекордном уровне, а значит, множество людей покупало и покупало, и вдруг Великий Уинфилд собирает манатки, потому что лента тикера сказала ему, что игра ни к черту не годится.

— Нам надо вообще на годик исчезнуть, а потом вернуться свеженькими, в тот самый момент, когда все уже будут обессилены скачкой вниз. Вернуться и поприсутствовать при оживлении рынка, — сказал Великий Уинфилд. — Но в течение года здесь делать нечего, поэтому я подыскал для нас кое-что, что за шесть месяцев удесятерит наши деньги.

Я был весь внимание. Тысяча долларов в январе, которая становится десятью тысячами к июлю, привлечет мое внимание в любых обстоятельствах.

— Какао, — сказал Великий Уинфилд. — Какао больше нет. И мир вот-вот это осознает.

О какао я не знал практически ничего, кроме того, что оно продается в красных банках в магазинах «Гристед». Насколько я мог судить, этих красных банок на полках было навалом.

Но Великий Уинфилд уже разогревался вовсю, а голос его приобретал гипнотическую убедительность. Это происходит всегда, когда он делает какое-то открытие, — здесь есть кое-что и от самогипноза. В таком состоянии он демонстрирует безграничный энтузиазм по отношению к новой идее.

— Сынок, — сказал Великий Уинфилд, — когда в мире кончается что-то, что этому миру надобно, то цена такого товара идет вверх. Биржа какао не регулируется. Подъем цены на три цента удваивает твои деньги. Все еще ох как закрутится. И нам на этом празднике надо быть.

Существующая цена на какао зависит от того, сколько какао на рынке. Сбор основного урожая происходит с октября по март. Поэтому каждый год в феврале-марте, когда текущий урожай уже ссыпан в мешки, затевается спекуляция на урожай будущего года. И здесь начинается политическая международная интрига нашей истории.

— Мои источники в Гане сообщают, что дела начинают идти из рук вон, — сказал Великий Уинфилд таким тоном, каким М. отправлял агента 007 на новое задание. «Мои источники в Гане». Обычно такой источник — казначей исследуемой компании, но при таком раскладе мой собеседник вдруг предстал международной фигурой с очень длинными руками.

— Спаситель Нации, господин Кваме Нкрума, построил себе несколько дворцов, а заодно социалистическое государство. Теперь социалистическое государство печатает бланки. Бюрократы, как предполагается, должны выезжать на места, пересчитывать урожай какао и заполнять эти бланки, чтобы ганский совет по торговле знал, что ему делать. Но при Спасителе Нации бюрократы никуда не поедут и никакого какао считать не будут, потому что если они дадут не те цифры, пятилетний план пойдет наперекосяк, и их всех расстреляют. Поэтому они предпочитают выяснить, какие нужны цифры, а уже потом заполняют положенные бланки. Соответственно никто не знает, сколько там этого какао. А мои источники сообщают, что никакого какао в стране нет вообще.

Устоять было невозможно: международная интрига, возможность поиздеваться над социализмом и шанс заработать на приливной волне истории.

— Расскажи, в чем тут игра, — сказал я.

— Ты покупаешь контракт на Нью-Йоркской бирже какао, — сказал Великий Уинфилд. — Продавец обещает доставить тебе в, скажем, сентябре тридцать тысяч фунтов какао по нынешней цене, двадцать три цента. Маржа десять процентов, биржа не регулируется. Один контракт — одна тысяча долларов. Какао растет в цене на три цента — ты удваиваешь свои деньги. Какао идет вверх на шесть центов — твои деньги утраиваются.

— Какао идет вниз на три цента, и я теряю все мои деньги, — сказал я.

— Каким образом какао может пойти вниз? — сказал Великий Уинфилд — Какао дойдет до сорока центов. Минимум. Шестикратная прибыль на вложенные деньги. Если повезет, какао доберется и до пятидесяти центов, с прибылью в девять раз больше вложения. В 1954 году какао взлетало до семидесяти центов.

Какао в Нью-Йорке может купить каждый. Точно так же вы покупаете лен, кожу, серебро, пшеницу, да и любой товар или продукт. Достаточно принести брокеру деньги. Эти контракты на будущую поставку позволяют производителям и покупателям застраховать свои операции от потерь, являясь хорошей смазкой всего механизма коммерции.

Быстро подсчитав исходные цифры, я увидел, что повторение ситуации 1954 года дало бы $15000 на каждый контракт в $1000. Я ушел и тут же позвонил брокеру, который, насколько мне было известно, о Великом Уинфилде никогда в жизни не слышал, позвонил просто чтобы иметь еще один канал в своем распоряжении. И вскоре всего за $5000 кто-то обязался поставить мне 150 000 фунтов какао в сентябре.

Сознание того, что ты заделался международным спекулянтом на какао, в голову ударяет сильно. Внезапно я начал встречаться с людьми, которых прежде и знать не знал — с собратьями по Международному Какао-Заговору. Я познакомился с консультантом в твидовом пиджаке, чей бизнес завел его в Западную Африку. Мы выставили друг другу по стопке.

— Я действительно считаю, — сказал этот консультант, — что наши темнокожие братья вписали липовые цифры. Никакого какао у них нет.

Две недели спустя, когда Спаситель Нации господин Кваме Нкрума развлекался в Пекине, оппозиция спокойно отобрала у него страну и дворцы — все за исключением $25 миллионов, которые Спаситель упрятал за границей. Вечерние газеты вышли с огромными заголовками: «РЕВОЛЮЦИЯ В ГАНЕ». Мой телефон зазвонил. Это был ассистент Великого Уинфилда.

— Великий Уинфилд, — сказал он, — хотел, чтобы вы вошли в игру с какао потому что вы Коммуникабельный Человек и знаете нужных людей. Вам надо позвонить кому-нибудь в Западную Африку, чтобы выяснить, кто пришел к власти в Гане, и что это может означать в плане какао.

Великий Уинфилд закупился какао на $3 миллиона, а загипнотизировав меня на мои пять контрактов, он заполучил себе разведывательную службу. Но сейчас я и сам жаждал выяснить то же самое — и в полночь я уже звонил корреспонденту CBS, с которым был шапочно знаком. Его голос из Аккры в далекой Гане пропадал, хрипел и булькал. Ситуация неясная, сказал он. Я поинтересовался, принадлежат ли новые хозяева страны к племени, производящему какао. Корреспондент CBS сказал, что этого он не знает, но думает, что кое-кто в новом кабинете из глубинки, а какао производят именно там.

Теперь мне принялись названивать совершенно незнакомые люди, говорившие «Вы меня не знаете, но все-таки: что слышно из Ганы? Новое правительство за какао или нет?»

Какао поднялось до двадцати пяти центов. Теперь я смог купить еще два контракта, не вкладывая дополнительных средств.

На званом обеде для представителей шоколадной промышленности представитель фирмы «Херши» произнес речь, в которой сказал, что какао хватит на всех с избытком. На следующий день ввиду грядущего изобилия цены на какао рухнули (его рынок, как мы уже знаем, не регулируется), и настолько быстро, что торги пришлось приостановить. В самой нижней точке представитель «Херши» активно скупал у всех паникеров. Это меня озадачило. Зачем ему скупать сейчас, если позже этого какао будет навалом?

В этот момент я внезапно осознал, что на арене этого цирка находятся три льва: «Херши», «Нестле» и «М&М» — а мы все не более чем мыши, которые пытаются этих львов загнать в сетку. «Херши» достаточно прислониться к рынку, и от мышей останется один мышиный паштет. «Херши», «Нестле» и «М&М» так или иначе должны где-то закупать какао, а между делом они вкладывали миллионы долларов, покупая и продавая контракты на какао и страхуясь от потерь.

Теперь для мышей вырисовывалась такая цель игры: держать какао как можно дальше от львов, чтобы львам пришлось выложить денежки, когда придет время выпускать шоколадные плитки. Но если львы отлавливают мышь, они просто обдирают с нее шкурку, забирают контракты на какао, а потом уже платят за него нормальную текущую цену. Мышиные контракты к тому времени уже лежат на дне львиных карманов.

После речи господина из «Херши» среди мышей началась паника, какао рухнуло до двадцати двух центов, а я гасил изжогу таблетками и отвечал на звонки по поводу моей маржи, которую надо было покрывать. К счастью, какао сразу же снова скакнуло до двадцати четырех центов, и я был спасен.

Великий Уинфилд позвонил мне, чтобы успокоить.

— «Херши» и «М&М» пытаются скупить по дешевке контракты на какао, вот они и гонят панику, — сказал он. — Ну а мы паниковать не будем. Они знают, что никакого какао нет, потому-то и запускают все эти штучки. Крестьяне даже деревья не опрыскивали. Бросают свои плантации. Так что этот урожай уже выглядит плохо. А если и урожай следующего года будет неудачным, то какао поползет к сорока центам, пятидесяти центам, шестидесяти центам. Все эти шоколадные фирмы будут слезно вымаливать какао, потому что окажутся прижатыми к стене.

Какао дошло до двадцати пяти центов, и мне уже стали позванивать брокеры, намекая, что какао скоро резко поднимется в цене. Это меня должно было бы насторожить, но увы и ах. Когда снова зазвонил телефон, на другом конце провода был ассистент Великого Уинфилда.

— С прискорбием сообщаю вам, что в Нигерии, стране, производящей какао, отмечена мощная вспышка насилия, — сказал он, и тут трубку взял сам Великий Уинфилд.

— Гражданская война! — произнес он. — Гражданская война! Племя Хауза под корень истребляет племя Ибо! Трагедия! Я не представляю, как им удастся собрать урожай, а ты?

Я тоже не представлял. Конечно, самое поверхностное изучение предмета позволило бы установить, что стычки между Ибо и Хауза происходили на востоке и севере страны, а какао выращивается на западе, заселенном людьми Йоруба — но куда там, ведь мы внезапно стали частью всех газетных заголовков! Информация из Нигерии пошла гуще и чаще.

— С прискорбием сообщаю вам, — говорил ассистент Великого Уинфилда, — что генерал Иронзи, глава Нигерии, убит. Гражданская война. Какао нет.

Какао поднялось до двадцати семи центов.

— С прискорбием сообщаю вам, — говорил ассистент Великого Уинфилда, — что сегодня утром была взорвана главная железнодорожная ветка на побережье. И что бы ни говорили в Лондоне, Великий Уинфилд к этому никакого отношения не имеет. Мы ненавидим насилие. Мы любим правду. А правда заключается в том, что какао нигде нет, и «Херши» еще будет умолять продать им товар по шестьдесят центов.

— По семьдесят центов! — закричал Великий Уинфилд из параллельного телефона. — Совсем неплохо заработать пару миллиончиков, когда рынок разваливается на глазах, а?

Вскоре из совсем других источников я узнал, что Великий Уинфилд выспрашивал своих приятелей из фармакологической промышленности на предмет того, можно ли сделать деревьям какую-нибудь инъекцию, чтобы они заболели Черной Шелухой, страшной для какао болезнью.

— Минуточку, — сказал я. — Ты же говорил мне, что никакого какао нет, что деревья уже пять лет не опрыскивали, что крестьяне бегут с плантаций, что там гражданская война, беспорядки, хаос, и что никакого какао нет. И вдруг ни с того, ни с сего — какао полно, и нам нужна какая-то чума, чтобы урожая не было, а цена шла вверх!

— Об этом не беспокойся, — сказал Великий Уинфилд. Урожай будет никудышный. Нам бы сейчас немножко дождей, немножко Черной Шелухи, и они все у нас в кулаке. Ты когда-нибудь видел деревья какао с тотально почерневшей корой? Страшное, ужасающее зрелище. Я думаю, мы за наше какао и по семьдесят центов возьмем.

До меня доходили и другие слухи. Санитарный врач в Филадельфии приехал на склады, куда прибывает какао, и обнаружил там крыс. Крысы! Он был в шоке. Он тут же опечатал склады. Этот врач был приятелем Великого Уинфилда, купившим пять контрактов и для себя. Два часа спустя на место прибыл санитарный врач от «Херши», распечатал склады, а все крысы таинственным образом куда-то исчезли. Проверить эту историю я не мог. Но у меня накапливались и собственные тревоги. Чтобы Черная Шелуха начала бушевать, нам нужен был дождь, и не просто дождь, а чтобы хляби небесные разверзлись. Если бы ливневые дожди пролились с небес на Гану, у нас появился бы шанс Черной Шелухи и цены в шестьдесят центов. Я настолько был этим озабочен, что даже подошел во время одного из званых обедов к дипломату из Ганы.

— Скажите, пожалуйста, сэр, — сказал я, — в вашей стране сейчас дожди идут?

— В августе всегда идут дожди, — сказал он.

— Я знаю, — сказал я, — но это сильные дожди или нет? Ливневые?

Дипломат из Ганы посмотрел на меня, как на чокнутого, и отошел.

Тем временем старые мастера чтения ленты тикера качали головой: какао вело себя неправильно. Оно зависло на двадцати семи центах. Объем торгов был гигантским. Он понемногу дрейфовал вниз, и никто не знал, будет ли вообще хоть сколько-то какао и каким будет урожай. Великий Уинфилд решил, что нам надо послать своего человека в Западную Африку, чтобы он выяснил, идут ли дожди и распространяется ли Страшная Болезнь Черной Шелухи, а также то, будет ли там хоть какой-нибудь урожай какао. Для этой цели Великий Уинфилд выбрал Марвина из Бруклина, прогоревшего какао-трейдера. Обычно Марвин покупал несколько контрактов на какао, строил на них пирамиду, делал кучу денег, потом пирамида рушилась, и он прогорал дотла — после чего шлялся вокруг биржи в поисках случайного заработка, который позволил бы ему вернуться в игру. В данный момент Марвин пребывал в фазе прогара, почему и был свободен для нашей миссии. Марвин весит 110 кило, носит очки, и никогда не был нигде дальше Кэтскиллз или Хартфорда. К тому же, насколько я мог судить, он вряд ли был в состоянии отличить дерево какао от куста бузины. Для него какао было бумажками, которыми он торговал на Уолл-стрит. Тем не менее Марвин стал Нашим Человеком В Западной Африке. Я отправился с ним в охотничий магазин «Эберкромби энд Фитч». У Великого Уинфилда на кону было на $3 миллиона контрактов, поэтому он решил заплатить Марвину $500 плюс расходы.

Когда Марвин облачился в свой костюм для сафари, у меня возникло смутное чувство, что все мы участвуем не в инвестиционной операции, а в каком-то романе раннего Ивлина Во.

Марвин купил охотничий нож, компас, прибор для охлаждения коктейлей и водонепроницаемый чехол для игральных карт. Потом мы целый час очень серьезно толковали с продавцом насчет ружья «Уэсли Ричард» калибра 0,475. Это была штуковина для охоты на слонов.

— Ты же не едешь охотиться на слонов, ты едешь считать какао, — сказал я.

— Заранее никогда не знаешь, что может понадобиться, — сказал Марвин, тщательно прицеливаясь в лифт «Эберкромби энд Фитча». Стволы раскачивались из стороны в сторону.

Потом мы пошли в аптеку, где Марвин купил таблетки от дизентерии, желтухи, змеиных укусов, лихорадки, аллергии, ядовитого плюща и запора. Заодно он прикупил 100 таблеток метабромата — сильнодействующею успокаивающего средства. Потом мы отправились в аэропорт Кеннеди, и Марвин со всеми своими тюками погрузился на самолет «Пан-Америкэн». Он галантно помахал мне рукой и исчез. Первые разведывательные данные мы получили только через двадцать четыре часа.

ДОЖДЬ ИДЕТ ПЕРЕРЫВАМИ

МАРВИН

В ответ нашему человеку в Гане пошла телеграмма:

РАЗДОБУДЬ ПРОГНОЗЫ УРОЖАЯ БАЗИСНОЕ КОЛИЧЕСТВО ДЕРЕВЬЕВ КАКАЯ ПОГОДА СКОЛЬКО ДЕРЕВЬЕВ БОЛЕЕТ ТАКЖЕ РАСХОДЫ ФЕРМЕРОВ

УИНФИЛД

Ответная телеграмма гласила:

АНГЛИЧАНИН В ОТЕЛЕ ГОВОРИТ ДЕРЕВЬЕВ СТОЛЬКО ЖЕ КАК И В ПРОШЛОМ ГОДУ ВИРУСНАЯ МУШКА ПОД КОНТРОЛЕМ

— Вирусная мушка? Какая вирусная мушка? — спросил я.

— Жрет деревья какао, — сказал ассистент Великого Уинфилда

— Черт подери, я ж его не отправлял туда сидеть в отеле! — прорычал Великий Уинфилд. — Напиши ему, чтобы выметался оттуда и шел проверять склады какао и главные плантации, да чтобы выяснил все об урожае. У меня вложено три миллиона, а какао уже съехало до двадцати шести центов!

Может, он без своего ружья боится выйти, — сказал я.

Какао упало до 25 с половиной центов. Кто-то знал что-то, чего не знали мы, а, может, львы снова пугали мышей, поди, разберись. Следующая телеграмма мало что прояснила.

АНГЛИЧАНИН ГОВОРИТ В РАЙОНЕ АШАНТИ СЛУЧАИ ЧЁРНОЙ ШЕЛУХИ ВЫЕЗЖАЮ В РАЙОН АШАНТИ ЗАВТРА ТОЧКА ДОЖДЬ КОНЧИЛСЯ

МАРВИН

В последующие два дня какао упало на сто пунктов до 24 с половиной центов. Мне позвонили насчет моей маржи и сказали, что два моих контракта они продали для покрытия. Великий Уинфилд хмурился и допытывался, где у черта на рогах может быть этот Марвин. Я представил, как Марвин подходит к какому-нибудь ганцу у склада и говорит: «Эй, бой, а какао у вас тут есть?», на что ганец отвечает: «Ноусэр, босс, в эта склада какавы нет». А потом, когда Марвин тяжелой трусцой удаляется, этот ганец, выпускник Лондонской школы экономики, идет обратно в склад, битком набитый какао, одевает свой костюм фирмы «Сэвил Роу», снимает трубку и звонит в соседний склад, произнося слова с чистейшим британским акцентом: «Марвин двинулся в направлении северо-северо-запад».

После этого мы долго ничего от Марвина не получали. Как мы потом узнали, дела там развивались примерно таким образом. Марвин взял напрокат автомобиль с водителем в придачу. Дорогу от дождей развезло, проехать было невозможно, и водитель пошел вперед, чтобы привести какую-нибудь помощь. Водитель не вернулся, и тогда Марвин тоже двинулся вперед пешком.

Довольно скоро он заблудился и очутился в мрачных влажных джунглях. Над его головой роились тучи мух и москитов, а еще выше раздавался издевательский хохот обезьян. Его костюм для сафари насквозь промок, а пиявки длиной в пятнадцать сантиметров облепили его ноги.

Несколько часов спустя, совершенно ошалев от страха, Марвин выполз на открытое пространство, где тут же был окружен толпой скалящихся граждан, наставивших на него свои копья. Эти скалящиеся граждане схватили Марвина и быстренько раздели догола. Марвин принялся истошно орать.

Тем временем на другом полушарии какао слетело еще на сто пунктов, а Великий Уинфилд отбил еще одну телеграмму:

ПОЧЕМУ МОЛЧИШЬ ЛОНДОН СООБЩАЕТ УРОЖАЙ МИНИМУМ УРОВНЯ ПРОШЛОГО ГОДА ТЕЛЕГРАФИРУЙ НЕМЕДЛЕННО

УИНФИЛД

Скалящиеся граждане отложили копья и стали запихивать Марвина в здоровенный чан с маслом, под которым они развели огонь. Марвин ревел, как кастрированный бык, которого вот-вот пустят на бифштексы.

В Нью-Йорке паникующие спекулянты распродавали свое какао, и его цена рухнула до двадцати центов. На бирже какао тут же появились джентльмены из «Херши» и «М&М», которые принялись скупать товар по этой цене. Какао съехало на три цента со своей начальной цены в двадцать три цента, и теперь «М&М» положил себе в карман все мои контракты. До Великого Уинфилда было не дозвониться. «Он погружен в скорбь», — сказал его ассистент.

Тем временем выяснилось, что скалящиеся граждане с копьями были настроены вполне дружелюбно. Они знали, что если гость выползает из джунглей, обвешанный пиявками, то боль от укусов лучше всего снимается теплой ванной из растительного масла. Таким образом, они оказали Марвину большую услугу, раздев его догола и окунув в теплое масло. Через несколько минут Марвин, обнаружив, что масло кипеть не собирается, перестал орать. При своих 110 килограммах он был вполне лакомым кусочком, но граждане его есть не стали, а обсушили, накормили и проводили до ближайшего полицейского участка, а потом и до правительственной плантации какао, где его встретил водитель, невозмутимо потребовавший платы за работу.

В Нигерии и Гане произошли революции, вспышки Черной Шелухи, взрывы на железных дорогах, но, судя по всему, такое происходит каждый год, а урожаи какао тем не менее собираются.

И в этот раз урожай тоже был. Не гигантский. Не мизерный. Обычный — средний.

Правда, урожай был все-таки меньше, чем уровень потребления какао в промышленности, поэтому предложение следующего года может и не покрыть спрос.

Я прогорел. Прогорел и ассистент Великого Уинфилда. Сам Великий Уинфилд потерял половину контрактов, но половину все-таки сохранил.

Если не удается заработать так, значит, заработаем иначе, — сказал он мужественно, после чего отправился играть в «короткую» без покрытия на «КЛМ» и «Солитроне», довольно скоро покрыв все свои убытки на какао.

Марвин тоже вернулся. Теплое масло действительно залечило все укусы, и он готов прямо сейчас отправиться хоть в Гану, хоть в Нигерию — лишь бы кто-нибудь послал. Был бы шанс хоть что-то заработать для того, чтобы снова войти в игру, а костюм для сафари он запакует в одну минуту.

Время от времени я просматриваю котировки какао. В Нигерии раскрутилась настоящая гражданская война. В Гане произошла девальвация валюты. Черная Шелуха лютует повсюду. Один плохой урожай — и какао может оказаться на пятидесяти центах. Каждый год в мире расходуется больше какао, чем производится, а цена его остается на том же уровне. Это совершенный абсурд и поэтому мне остается лишь предположить, что в этой игре львы оказываются далеко впереди мышей. И я знаю, к какому из этих двух видов я отношусь. Теперь, когда в следующий раз кто-нибудь скажет, что на фондовой бирже ничего не происходит, но зато очень интересная ситуация сложилась на товарной бирже, я предпочту поехать на какой-нибудь мышиный пляж, где и буду валяться на солнышке, пока не отгрохочут биржевые грозы.