Биробиджанцы на Амуре

Биробиджанцы на Амуре Повесть

Первые места заняли косари-коммунары.

— Сегодня мы именинники, — говорит, вскидывая голову, Берка. — Переселенцы могут пока что занять «почетные» места — у самой двери…

Новички-переселенцы пропускают мимо ушей шутку Берки. Они бродят по новой, просторной, только что открытой столовой, которая в сравнении с прежним закопченным углом в бараке кажется почти дворцом. Одетые в лучшее из того, что привезли с собою, переселенцы сегодня выглядят по-праздничному, но чувствуют себя еще скованно. Их жены сегодня впервые достали из распакованных узлов выходные платья, уселись на задних скамьях и ждут, как гости на свадьбе, приглашения на танец.

Электричество горит сегодня будто ярче обычного и освещает веселые лица тех, кто пришел на вечер в честь косарей-коммунаров.

В зале большое оживление. Коммунары хохочут. Их кудлатые головы раскачиваются во все стороны. Окна столовой раскрыты. Сквозь белые марлевые сетки сюда врывается стук динамо-машины.

— Ребята, пора начинать! Давай! — командует Берка.

Ребята спохватываются; действительно, пора… Файвка засовывает два пальца в рот и резко, оглушительно свистит.

С пылающим от радости лицом прибегает Зелда-толстая. Она вскидывает полуобнаженные руки и кричит, широко улыбаясь;

— Чего это вы распрыгались? Или запах печения почуяли?

— «Клетрак»! — преподносит ей прозвище Файвка.

— Честное слово, она потащит, как «Катерпиллер»! — уверяет Берка, ударяя себя в грудь.

— Это ты руководитель бригады, Берка? Тебе такую бы долю, какой ты бригадир, Берка!

Ребята начинают болтать наперебой:

— Тебя бы в грабли или в косилку запрячь, за десятерых потащила бы!

— Я и без того буду работать больше вашего.

— Она у тебя в бригаде, Берка? — спрашивает старик Брейтер.

— Нет, у Ривкина.

— Всех лучших работников забрал Ривкин. Самых ловких отобрал! — горячится Брейтер. Он сидит в стороне и чувствует себя здесь чужим.

— Смотри пожалуйста, кто заговорил! Симулянт! — скорчив гримасу, замечает Зелда и отворачивается.

— Мне тоже дали неплохих работников, — отвечает Берка. — У меня — Фрид и товарищ Груня.

— Ха-ха! — мотнув головой, восклицает Брейтер. — Тебе партийных дали! А ты, стало быть, будешь там «спецом».

— А мне начхать!

— Ну, ты не очень-то чихай, — как бы на тебя не начихали!

Все вдруг оборачиваются и замечают Златкина.

— Златкин, ты? Святой комсомолец! За кого ты заступаешься?

— Он — за партийцев.

— Ведь он новый билет получил.

— Слыхал, как он присягал?

Златкин посмеивается из-под козырька, переломленного точно посередине. Его конопатое лицо загорело, из-за расстегнутой рубашки выглядывает грудь, так же, как и лицо, покрытая веснушками. Златкин смеется, слушает эти шуточки, ему тоже хочется что-то сказать в ответ, он ищет нужные слова и наконец находит их;

— Дудки! Так и дадут вам новые билеты! Вышибли вас из комсомола…

Златкин замечает, как одни лица улыбаются, а другие мрачнеют…

Мейер Рубин, парень интеллигентного вида, с бледным лицом, вот уже два дня ходит сам не свой. На сенокос его не записали, так как он недавно встал после болезни. Вот он и ходит, трет себе лоб: записаться или не надо? Сил, чувствует он, у него хватит. То, что он должен участвовать в сенокосе и что для коммуны это очень ответственная кампания, он тоже понимает. Рубин чувствует себя должником: ведь за все время пребывания в Биробиджане он еще не участвовал ни в одной кампании. Назначили его в бригаду по заготовке леса, а он испугался таежной зимы и отказался. На посевную пошел, но проработал восемь дней и сбежал с поля, заявив, что не приспособлен к такой работе и что не для этого он из Ленинграда приехал. Сейчас Рубин раскаивается, он хочет расплатиться за прошлые свои ошибки, расплатиться щедро, ощутимо. Он обязательно должен пойти на сенокос, но что-то мучит его. Рубин не боится трудностей: комаров, жары, — нет, этого он не боится! Его пугает только коса. Как он с ней справится? Никогда в жизни он ее даже в руках не держал. Что же подумают о нем старые коммунары, знаменитые косари? Вот он и ходит повесив голову. Скоро начнется собрание, и он опоздает со своим заявлением, а заявить необходимо сегодня и именно на собрании. «Это произведет впечатление», — думает Рубин, Он выходит на улицу, отламывает от куста ветку, чтобы отгонять комаров, и прогуливается по деревянному тротуару возле дома.

Ночь хороша. Ароматная, прохладная ночь. Небо усыпано звездами. Рубин вспоминает, как в такую же точно ночь он приехал сюда. В то время здесь еще почти ничего не было, а сейчас весело постукивает динамо, на немногих только что установленных столбах горят электрические лампочки. На улице пусто. Он здесь один, ритмический шум машины успокаивает его, и ему уютно на сопке. Деревья и кусты, густо посаженные вокруг дома, наполняют воздух чудесным ароматом. Рубин вдыхает его полной грудью и чувствует себя сильным, крепким. Он любит эти места. Здесь вырастет город. До сих пор ему приходилось бывать в уже готовых городах. Сейчас город вырастает у него на глазах в глухой тайге. Он смотрит на электрическую лампочку. Она, кажется, ему, уже теперь горит тысячью огней, рассыпанных по сопке. Он одним из первых ступил здесь ногой, корчевал пни, рыл ямы, месил глину, возил песок. А сейчас… У него сильнее сжалось сердце. Рубин остановился, потер лоб, потом быстро зашагал к столовой. «Нужно спасать коммуну! Нужно косить сено!..» — Решение было принято мгновенно. Веселый и воодушевленный, вошел он в столовую. Собрание уже началось. За столом сидят Златкин — представитель комсомола и бригадиры — Ривкин и Берка. Ривкин читает социалистический договор обеих бригад и говорит о важности сенокоса в настоящий момент.

— …В прошлом году не было сена, в нынешнем году сено должно быть! Погибнем без него!

Он впивается глазами в чье-то лицо на последней скамье и заканчивает громко:

— Нынче год… Это такой год… Решительный год… И на всем Дальнем Востоке… Надо укреплять границы!

Люди на скамьях всколыхнулись. Зазвенел колокольчик на столе.

— Наши границы будут укреплены, когда мы станем сильным форпостом!..

При этих словах Мейер Рубин вскакивает с места, но тут же садится. Он вспоминает о своем решении.

— Квартиры нужны, — продолжает оратор. — Здоровые кони!.. Молоко требуется! Свиньи жирные… Мясо нужно! Хлеб! Свой хлеб… Новые люди едут сюда из городов и местечек, едут строить новую жизнь… Семьдесят тысяч пудов сена надо заготовить… Будем укреплять… цементом…

Он останавливается, минутку молчит, наклонившись над столом, потом кивает головой и садится на свое место.

На задних скамьях шумят.

— Товарищ, запишите всех новых переселенцев! — доносится женский голос. — Всех, и мужчин и женщин. Да, да, запишите!

— Конечно, запишите! — раздаются голоса со всех сторон.

Ривкин прикладывает карандаш к кончику языка, кивает головой и улыбается новым переселенцам.

— А ты и вправду запиши. Посмотрим, как они будут косить сено на Амуре — эти молодцы! — восклицает Берка, и лицо его багровеет.

— Помолчи! — обрывает его, сердито глянув, Ривкин. — Слово имеет товарищ Рубин!

Рубин вскакивает и, идя к трибуне, начинает говорить:

— Создалось нездоровое положение, нельзя пройти мимо… Надо сказать, что отношение к новым переселенцам со стороны отдельных коммунаров…

Коммунары прислушиваются.

— Ведь вы же с посевной удрали! — кричит Файвка.

— Ведь вы же в лесу медведей боитесь!

Рубин меняется в лице, опускает голову, но продолжает:

— Некоторые коммунары смотрят на новых переселенцев, как на чужаков, которые пришли пожирать плоды их работы. Это плохо, это парализует многих преданных делу работников. — Он переводит дыхание, трет лоб и просит, чтоб его занесли в списки косарей. — Я хочу работать наравне с лучшими! — говорит он, направляясь к скамьям. Его провожают аплодисментами.

— Кто еще просит слова? — спрашивает Ривкин.

— Хватит!

— Пускай подают печение!

Ривкин поднимает руку. Вскочившие со скамей снова садятся.

— Ребята! — звенит его голос. — Выслушайте меня! Работать мы идем на Амур. Каждый должен знать, работа предстоит нелегкая. Луга еще затоплены, комарье кусать будет. Знайте же, что надо будет не стонать, а работать! Нам надо выполнить план, иначе коммуна останется без сена!

Коммунары аплодируют. Скамьи раздвигаются. Файвка засовывает пальцы в рот, по Мейер вовремя хватает его за руки. Оба смотрят друг на друга с озлоблением, но тут же разражаются хохотом. Все садятся за столы и пьют чай с белыми плюшками.

На рассвете коммунары втащили машины на баркас, и катер вывел его заливом на Тунгуску. Река вышла из берегов и залила окрестные поля. Сопка, вокруг которой строился городок, выглядит островом.

Единственный белый дом на ней утопает в зелени и кажется дворцом.

Всходит свежее, теплое солнце и освещает сопки.

Мейер Рубин сияет. Он озирается по сторонам и наслаждается:

— Что ты скажешь, Файвка, красота какая!

Файвка не отвечает. Он сидит на косилке, его голова медленно опускается на грудь, он поднимает ее и смотрит на воду.

Ребята, собираясь вздремнуть, укладываются на баркасе, устраиваются на косилках, на возах, на ящиках и бочках: прошлую ночь не спали. Пожилые люди, живущие по соседству со столовой, где происходил вечер, всю ночь стонали: «И откуда у них столько сил — всю ночь гулять?» Потом пришлось лезть в воду и основательно поработать, пока машины и возы были погружены на баркас и пока снарядили Ривкина и его бригаду, которая на лошадях отправилась к Амуру. Вот сейчас и отдыхают на возах, храпят на ящиках, а мотор хлопает по воде и тащит храпящий баркас.

Мейер Рубин и Файвка не спят. Оба сидят на косилках, смотрят на воду и молчат. Солнце сушит мокрые штаны на коммунарах. Файвка, которому на вид лет тридцать, а на самом деле не больше двадцати трех, одним глазом косится на Рубина.

— Скажи, пожалуйста, благородный юноша, почему у тебя штаны не мокрые? Ведь и ты в воду лазил? — спрашивает он, поглядывая на зеленые летние брюки Рубина и на его белую рубашку с открытым воротом.

— Вот они висят, мои брюки. Я надел другие, — неохотно отвечает Рубин.

Оба умолкают и снова косятся друг на друга. Файвка смотрит на причесанную голову Рубина, на его чистую и аккуратную одежду, на белую шляпу, а Рубин смотрит на помятую шапку Файвки, из-под которой висят пряди волос, на его плохо выбритое лицо, на расстегнутую рубашку и на мокрые штаны. «Не любит он меня», — думает Мейер, он это чувствует и во взгляде и в молчании Файвки.

Рубин склоняет голову на руку и после минутного раздумья начинает будить Файвку, успевшего задремать.

— Файвка, Файвка, послушай-ка!

— Не мешай спать! — ворчит Файвка.

— Успеешь выспаться, день велик. Скажи, ты давно в коммуне? Ведь ты, кажется, один из первых биробиджанцев?

— Четыре годочка, — отвечает Файвка, не открывая глаз.

— На сенокосах бывал здесь?

— Четыре раза.

— И хорошо умеешь косой работать?

Вместо ответа лицо Файвки расплывается в улыбке. Рубин уже слыхал, что Файвка лучший косарь, что его никто догнать на косьбе не может, и Мейер думает, как хорошо было бы ему сравняться с Файвкой, показать, что и он на что-то годится, тогда уж никто не скажет, что он здесь только гость. Рубин повторяет мысленно ответ Файвки: «Четыре раза», — и думает, что ему, учившемуся одно время в техникуме, но никогда в руках косы не державшему, непременно надо с ним сравняться. Он закусывает губу и снова обращается к Файвке:

— Давай заключим соцдоговор!

— Что такое?

— Социалистический договор!

— О чем? — спрашивает Файвка.

— О том, что за эти две недели мы сравняемся, хоть ты уже четыре раза работал на сенокосе и считаешься лучшим косцом в коммуне, а я косы в руках не держал.

Файвка выпрямился, открыл второй глаз и оглядел Рубина с головы до ног.

— Эх! — воскликнул он, спрыгнув с косилки. — Давай руку, благородный юноша, пиши договор!

Мейер Рубин сел писать.

Днем, когда катер уже пересекал Амур, а вдали виднелся Хабаровск, коммунары обсуждали договор между Рубиным и Файвкой. Все были уверены, что Рубин проиграет. Берка подшучивал:

— Не выдержишь. Ведь ты никогда сена не косил! В машинках да в моторчиках ты еще можешь кумекать, а на Амуре…

— Пускай себе, не все ли тебе равно.

Берка! А вдруг он одолеет? Ты не забывай, что он из Ленинграда приехал, а не из Монастырщины. Кто знает, а вдруг… — притворялся спокойным Файвка.

Берка стоял с горшочком сметаны в руках и весело поглядывал вокруг маленькими глазками. Он обмакнул кусок хлеба в сметану, сунул его в рот и проговорил:

— Тихо, тихо! Знаете что? Договор этот надо напечатать в газете, в «Биробиджанской звезде»! Пусть все будет, как полагается, не просто клочок бумаги…

Он вызывающе смотрел на Рубина.

— Хорошо! — согласился Рубин. — Хорошо, можно напечатать. Договор — это не просто бумажка, ты прав, Берка, прав!

На Рубина смотрели как на человека, который опростоволосился.

— Ты, наверное, не выспался! — сказал Берка с усмешкой.

— Нет, не спал, — отрубил Рубин.

— А лучше бы поспал, — закончил Берка.

Рубин куском хлеба вымазал остатки сметаны со стен горшочка.

Катер тяжело дышит. Издалека приближается большой железнодорожный мост.

— Ох, и мост! Смотрите, какой большой!

— В Америке есть такой мост? — спрашивают ребята у Манна, человека, побывавшего в Америке и рассказывавшего массу историй об этой стране.

— Конечно, имеется.

— Такой громадный?

— Даже больше.

— Больше? Ведь этот длиною три километра!

— В Америке есть и подлиннее.

— Но и этот громадный, — настаивает Златкин.

— Ну конечно, этот мост тоже один из самых больших в мире.

— У нас и побольше будут. Мы построим самые большие в мире мосты…

Манн улыбается.

— Да, да, не смейтесь, обязательно построим, — горячится маленький Брейтер и смотрит на отца, чтобы и тот сказал что-нибудь.

— Чего ты споришь? — говорит Брейтер-старший. — Человек был в Америке, он, наверное, лучше тебя знает.

— Америка, Америка, — пренебрежительно повторяет Брейтер-младший, — мы перегоним Америку! Читал газеты?

В Орловку коммунары прибыли к вечеру. Рыбаки сидели на берегу и сушили сети. Жители вышли из домов, но холоднее, чем в прошлые годы, приняли коммунаров. Лопатин, старый рыбак с белой бородой, сердился на них, как дед на внуков, когда те необдуманно пускаются в опасный путь.

— Какой черт вас принес после половодья? Остров и так весь в воде, а впереди еще наводнение.

— Вода спадает, дядя Лопатин, — сказал Фрид — уполномоченный партийной ячейки коммуны.

— Да-а, спадает… Спадает по сантиметру в сутки. Сиди и жди, пока она спадет, а там ее на целый метр…

— Так ведь она с каждым днем все сильнее спадать будет. Мы в городе были, на станции справлялись.

— Станция две недели назад то же самое говорила, а вода до самых домов добралась, — стоял на своем Лопатин.

— Раз станция говорит, значит так и будет! — неожиданно раздался молодой голос младшего Брейтера.

Брейтер-старший обернулся, ругнул его приглушенным голосом и дернул за рукав:

— Пошел, молокосос, не вмешивайся! Если старый рыбак говорит, стало быть, он лучше знает.

И он яростно заскрежетал зубами.

Коммунары стояли на берегу и молчали. Они чувствовали себя, как люди, приехавшие на ярмарку и узнавшие, что ярмарка не состоится.

Фрид и Берка отошли в сторонку, за ними пошли Рубин, Златкин и Груня. В крайисполкоме, в Хабаровске, их предупреждали: остров затоплен и возможно, что там косить не удастся. Им предложили остров Тарабаровский, расположенный у Маньчжурских гор.

— Сейчас ехать туда невозможно, — говорит Берка.

Фрид и сам понимает, что сейчас ехать нельзя. Надо посмотреть, как выглядит остров Алешин. Может быть, там есть места, где можно косить сейчас, пока вода не спадет.

— Алешин лучше, — говорит Златкин. — Он ближе, зимой оттуда легче будет возить сено.

— В таком случае оставим катер до завтра, а утром съездим и посмотрим, как там на острове, — советует Фрид.

— Катер надо сейчас же отослать: в коммуне нет ни хлеба, ни товаров, а в Хабаровске их выдают, — возражает Берка.

— А машины и лошади?

— Это мелочь, — говорит Берка. — Надо вызвать из Хабаровска катер, он перевезет и машины и лошадей.

— Так ведь много времени уйдет! — беспокоится Груня.

— Вы все здесь в первый раз. А я уже четыре года на Амуре. Катер приходит через три-четыре часа после вызова. Мы отошлем его с продуктами! — тоном приказа сказал Берка, чувствуя, что сейчас его слово будет решающим.

Баркас пришвартовали к берегу в Орловке, а катер вернули в коммуну.

Наступила ночь. Коммунары разложили на берегу костры — отгонять комаров.

Берка бродил по берегу от костра к костру, нюхал дым и смеялся над теми, кто прятал голову от комаров. Он не знал, как быть: то ли ему, как бригадиру, переправиться через Амур и посмотреть, что делается на Алешином острове, то ли ждать, пока прибудет второй бригадир — Ривкин, который должен доставить лошадей… Вот он и бродит и, почесывая голову, поглядывает на широко раскинувшийся и вскипающий белыми пузырьками Амур… На что решиться?.. А впрочем, наплевать ему на все! Надо идти поспать. Он уходит с берега и направляется к дому Лопатина: там пекут хлеб для коммунаров.

— Спокойной ночи, Берка! — кричат ему вслед ребята.

— Все будет хорошо, не беспокойтесь! — отвечает он и исчезает в дверях.

Коммунары лежали на берегу, укрывшись с головой. От тлеющих костров тянулись вверх струйки дыма. Некоторые храпели в мешках. Кругом жужжали комары. Берка стоял без шапки, заложив руки в карманы, и смотрел на тропинку, тянувшуюся вдоль берега среди высокой травы. Он не мог спать и всю ночь промытарился на топчане у Лопатина на кухне. Несколько раз выходил на улицу, смотрел на тихий, неподвижный Амур, и казалось ему, что река срывает берега, бурлит и неистовствует.

Не в первый раз приходится здесь бывать Берке. Уже четыре лета звенит он в этих местах косой, но никогда еще эта работа не была ему так не по душе, как сейчас, Бывало, пройтись с косой доставляло ему радость, сложить еще одну копну сена — удовольствие… Он видел, как растет коммуна, как вместо одной лошади становится четыре, вместо трех коров — десять… Теперь хозяйство разрослось: конюшня полна лошадей, коровник полон коров и телят, много свиней. Вырастают новые дома, расширяются амбары, появляются новые машины, тракторы… Но Берка этого не видит, вернее, не хочет видеть, его это не трогает: ему ничего от этого не прибудет. Раньше он был в коммуне фигурой: «Берка Сапирштейн, первый председатель коммуны», потом — управляющий. А сейчас — едва бригадир, а вскоре, наверное, и того не станет». Он это чувствует, его и так уже почти не замечают. «Эх, надо плюнуть на все и переехать на другое место. Биробиджан велик, земли здесь хватает, бери, сколько угодно… Тоже, понаехали со всех концов», — думает он, глядя на ребят, лежащих на берегу, и сплевывает.

Ранним утром послышался топот лошадиных копыт. Топот приближался, и среди высоких трав начали выделяться силуэты всадников. Первым ехал Ривкин. Он обхватил Сокола своими длинными ногами, уздечку держит в левой руке и покачивается в седле. У Ривкина шапка на затылке, рубашка расстегнута. Он указывает рукой на Берку и что-то сердито говорит едущим позади.

Топот копыт будит всех. Ребята потягиваются, сбрасывают с себя мешки, а некоторые только высовывают из них помятые физиономии.

— Эй, ребята, что разлеглись? — кричит Ривкин, спрыгивая с коня. — Где катер? Почему не переехали на остров? Амур косить собираетесь? Чего это вы здесь валяетесь, по какому случаю дрыхнете?

Он подбегает к тем, кто лежит еще в мешках.

— Берка, чего это они валяются? По какому случаю разлеглись? Почему зря время тратят? Такие дни стоят, каждый час — золото!

Берка дуется. Он чувствует себя в чем-то виноватым, но не хочет этого показывать и даже сердится:

— А что я мог сделать? Высушить воду на острове?

— А откуда известно, сколько там воды?

— Лопатин говорит, все рыбаки говорят, что на метр.

— Они говорят! — не унимался Ривкин. — Самому посмотреть надо!

Он закусывает губу от злости, смотрит на потягивающихся ребят, на баркас, что привязан к берегу, и задумывается. Потом говорит сердито:

— Черт бы тебя взял, бригадир задрипанный! Катер отпустил, теперь расстели юбку жены и шагай по ней через Амур!

— А ты бы его за хвост придержал! — ворчит Берка и входит в хату Лопатина, где весело потрескивает печка.

Солнце начинает вылезать из воды. Чуть подальше от берега, на плоту, усаживаются Ривкин, Груня, Фрид, Рубин и Златкин — партийцы и комсомольцы. Ривкин все еще сердит. Он спрашивает:

— Зачем отпустили катер?

— Коммуна осталась без продуктов и без товаров. Необходимо было отвезти, — отвечает Фрид.

— Никто бы не умер от того, что товары придут на день позже. Теперь знаете, сколько мы будем стоять у берега, дожидаясь катера? Сейчас, в такое время!..

— Берка говорит, что всего несколько часов, — оправдывается Фрид.

— Что? Сколько? Кто говорит? — срывается с места Ривкин. — Берка говорит? Эх!..

Он сжимает губы и молчит. А скулы так и ходят, и все лицо его пылает от гнева. Фрид видит это и пробует его успокоить:

— Ты не злись, Ривкин. Этим делу не поможешь. Раз мы пришли посоветоваться, так давайте…

— Надо позвать Берку, — говорит Груня.

— Да ведь он же беспартийный, — возражает Златкин.

— Он пока еще бригадир, — отвечает Фрид.

Берка пришел насупленный.

— Ну, значит, так, — говорит Фрид, — особенно распространяться нечего, надо выяснить, каково положение на острове, и все тут.

— Чтоб зря не тратить времени, — перебивает Ривкин, — надо отправиться сразу на оба острова, — тогда за один день узнаем, как обстоит дело.

Берка не согласен:

— Пускай поедут на Алешин остров, он ближе. Зачем посылать две лодки с людьми?

— А люди пусть лучше поспят… — саркастически заканчивает Ривкин.

Решено было ехать на оба острова: Ривкину и Златкину — на Алешин остров, Фриду, Рубину и Берке — на Тарабаровский. Груня остается с лошадьми. Решено.

Вскоре лодки отделились от берега и потянулись по Амуру.

Отъехав, Ривкин встал в лодке:

— Эй, ребята! Отбейте косы и насадите их!

Отбивать и насаживать косы умели не все. Даже среди тех, кто уже бывал на сенокосе, некоторые не умели насадить косу так, чтобы острие не лезло в землю. Это умели только один-два человека из старых коммунаров, в том числе и Файвка. Он-то хорошо знал, что такое настоящая коса. Вот и стоит он все утро, звенит косами, улавливая ухом звон стали. Одна коса уже отложена в сторону, он пробует другую. Файвка углублен в работу, Нынче он осторожнее при отборе кос, чем когда-либо, он ищет, смотрит, проверяет. «Надо соревноваться, — думает он, — ленинградец меня вызывает… — и мысленно улыбается. — Эх, благородный юноша, руки коротки!» Отобрав две косы, Файвка начинает отбивать их, и над Амуром раздается веселый звон.

— Смотри пожалуйста, лучшие косы себе отобрал! — кричит старший Брейтер.

— Зачем ему две? Себе готовит две, а другому — ничего?

— Файвка, на что тебе две косы?

— Одна мне, другая жене, — отвечает он, стуча молотком по лезвию.

Отбив обе косы, он начинает их натачивать. Подходит к воде, смачивает точило и водит им по жалу косы.

— Острые! Бритвы, а не косы! — говорит он тем, что стоят рядом и тоже натачивают. — Бриться можно будет…

— Ты готовишь две, я тоже две приготовлю, а вдруг одна сломается!

— Делай, — отвечает Файвка. — Только у меня не ломаются.

Рукоятки он тоже отобрал две — гладкие, ровные, с хорошо пригнанными ручками. Он вставил их правильно: ручки — на уровне пояса, косы направлены чуть вкривь, чтобы острие не глядело в землю, хорошо заклинил, еще раз провел точильным камнем по жалу и, когда все было сделано, вскинул обе косы на плечо и направился к лужайке за гумном у Лопатина. Там он провел рукой справа налево, и коса распелась — «джен-н-н, джен-н, джен-н». Он прошел порядочную часть лужайки, не пропустив ни травинки. Испробовал и вторую косу, на обратном пути снова подправил их на точиле и пометил обе палки: на одной вырезал «Файвка», вторую не тронул… Обе косы повесил на дерево и крикнул Зелде:

— «Клетрак», можешь уже кормить?

— Сейчас будет готово! — ответила та из-за облака дыма.

День был на исходе. Надвигалась ночь с синевой и свежестью. Комары распелись громче, ярче разгорелись костры, окутывая дымом головы коммунаров.

— Ох, — вздыхал старший Брейтер, высокий и крепкий, словно дуб. — Ох, капельку бы дыма! Ведь они жить не дают! Как это вынести? Хуже, чем в аду!

Он совал голову в дым — как в бане лезут в пар.

— Канюка старая! — сплюнул Файвка. — Выдержать не может, — комар укусил… Канючит…

— Комар, говоришь, укусил! На, смотри! — И старик показывает расчесанную шею.

— Тьфу, старая калоша! Это вши тебя искусали!

Брейтер не переставал стонать и все совал голову в дым.

— Ой, не выдержу! Черт занес меня сюда!

— Эх вы, переселенцы! — произнес кто-то. — А помните двадцать восьмой год?

— Какое это имеет отношение к нам? — спрашивает Брейтер. — На производстве комаров не было, там спокойно работали.

— Хорошо, что тебя там не было! — смеется Файвка.

— А что, не проработал я двадцать лет на производстве? Быть бы мне так отцом своим детям! У меня даже ударная книжка есть, пусть мой байструк скажет, спросите у него!

— Слышь, байструк, правду старик болтает? Говори! — Файвка тянет мальчонку за короткие штанишки, ухватив заодно кусок мякоти.

Маленький Брейтер визжит от боли и трет ущипленное место. Он сердито поглядывает на Файвку и с озлоблением — на отца.

По тропинке вдоль берега идет Груня с длинной палкой в руке. После каждого шага она наклоняется и почесывает ноги, покрытые белыми волдырями.

— Груня, не расчесывай! — кричат ей ребята. — Натворишь себе делов! Пусть едят, Груня! Комарики бедные целый год тебя ждали…

— Пускай едят! За мой счет!

Она подходит к костру и садится поближе к дыму.

— Ого! Ты основательно искусана! Где это ты была?

— С лошадьми, где же мне быть! Брыкаются, как дикие!

— Да-а, — женщина… — качает головой старик Брейтер и смотрит слезящимися от дыма глазами на ее искусанные ноги.

— А что, товарищ Брейтер, женщина — не человек? — с улыбкой спрашивает Груня.

— Упаси бог, кто говорит… Но такая работа… Трудновато, пожалуй… Или нет?

— Ну, в таком случае, товарищ Брейтер, может быть, вы потрудитесь и пойдете на всю ночь стеречь лошадей, чтобы они не разбежались? Как вы полагаете, товарищ Брейтер?

При этом она весело обводит всех зеленоватыми глазами.

Но вместо того, чтобы ответить, Брейтер принимается перевязывать платок на голове, подсаживается поближе к дыму и начинает стонать, как женщина во время схваток…

— Ну, ребята, надо установить дежурство при лошадях, — серьезно предлагает Груня, — по два часа.

— Ладно, давайте записывать.

— На первые два часа запиши меня! — заявляет Файвка.

— На вторые — меня! — говорит младший Брейтер.

Старик Брейтер вскакивает, расстегивает поясок на брюках; закидывает его на шею и убегает за гумно.

Перед рассветом комары становятся еще злее, кусаются нестерпимо, к тому же к ним прибавляется мошкара и мокрец. Старый Брейтер лежит на поле, вокруг него горят костры.

— Погибели нет на эту девку! Записала бы хоть на первые два часа, так ведь я бы сейчас мог спать. Ах, черт ее побери! Лошадей я ей стеречь буду! Дудки! — говорил он, не высовывая головы из мешка. Ватником он укрыл ноги и, не переставая стонать, задремал.

Лошади разбрелись в разные стороны, залезли в кусты, в высокую траву, стояли у воды и хлестали себя хвостами по бокам, вскидывали головы, поднимали копыта к животам, отгоняя комаров, В последние два часа никто их дымом не окуривал, и они пошли бродить по полю, ища спасения от комаров.

Когда Груня пришла сменить Брейтера, было уже совсем светло. Лошадей она не нашла, а у тлеющих костров она увидела Брейтера, спящего в мешке.

Груня постояла минутку, посмотрела на него и улыбнулась. Руки она держала в карманах брюк, а поясок, который стягивал талию, делал ее фигуру еще стройнее и моложе. В это солнечное утро она казалась ясной и озорной. Она стояла и улыбалась, глядя на ворох тряпья, лежавшего у ее ног. Что же делать с храпящим Брейтером? Устроить ему что-нибудь этакое…

Она поплясала вокруг него на кончиках пальцев, быстро убрала дымящиеся поленья, затерла ногою искры и ушла с головнями в руках к середине поля. Там она раздула огонь, а когда поленья вновь задымили, пошла собирать лошадей.

Собрав лошадей, она побежала к Брейтеру. Груня бежала и прикрывала рукою рот, чтобы громко не смеяться. Ей нравилась шутка, которую она задумала сыграть с Брейтером. Она бежала по тропинке, но вдруг остановилась и задумалась. Улыбка постепенно исчезла с ее лица.

«Нет, — покачала она головой, — это будет плохой пример», — и вернулась. Она хотела распороть мешок, в котором прятался Брейтер, и напустить в него комаров… Но теперь Груня раздумала. Она подошла к старику и стала тормошить его:

— Товарищ Брейтер, идите домой, я пришла вас сменить.

— А? — всполошился он. — Сменить? Я только что задремал, не спал… А где же дым, где лошади?

— Вон он — дым, и лошади там, — кивнула Груня головой.

Брейтер, обеими руками расчесывая волосы, рыскал глазами по полю. «Как туда попал костер?» — думал он, зевая, и проговорил вслух:

— Ах, ты, пропади она пропадом!

— Кто? — улыбаясь спросила Груня.

— Да это я насчет комара… Всю шею мне искусал… — ответил Брейтер и направился к лошадям.

— Нет, с лошадьми останусь я. Идите домой, товарищ Брейтер. Идите, уже готов завтрак. Стыдно вам все-таки! Хорош коммунар! Лошадей, наше достояние, бросили на произвол судьбы и легли спать. Стыдитесь!

Брейтер потащился по тропе, качая головой и бормоча:

— Мое достояние… Ей бы не больше иметь…

Груня пошла к лошадям. Дым редел, и лошади начали отходить от огня. Сокол побежал к берегу.

— Куда? Сокол, куда? — крикнула она.

Сокол остановился, повернул голову и смотрел на Груню просящими глазами.

— Чего ты. Сокол? — Она похлопала коня по шее. Он повернул голову к берегу и пошел к воде.

— Ах, ты пить хочешь! — спохватилась она и погнала лошадей к реке. — Н-но, коники, пить, вьо!..

Отбитые и наточенные косы висели на деревьях. Каждый берёг свою косу, как солдат — винтовку перед боем.

В полдень на Амуре показалась первая лодка с Алешина острова. Медленно шла она по воде, лениво и устало шлепали весла. Ребята закричали:

— Едут!

Лодка подошла к берегу, и коммунары были поражены видом Ривкина и Златкина.

— Что-нибудь случилось?

— Смотри, как они выглядят!

— Без сапог!

— А вымазались как!

— Вот горе-то, куда забрались!

А те спокойно привязывали лодку и притворялись, будто ничего не слышат.

— Зелда, дай чего-нибудь поесть! — сказал Ривкин, вылезая на берег.

Зелда подала хлеб, суп и по куску свинины.

— Зачем тратишь булку, ведь еще работать не начинали! — заметил Ривкин.

— Ешь, ешь, — одни ничего не делают, а другие из сил выбиваются.

— А едят тем не менее все! — подхватил Златкин, улыбаясь.

— Видали святошу? Уже и поесть нельзя! — проворчал старик Брейтер.

Парни набросились на еду. Оба были с головы до ног в грязи.

— С Тарабаровского еще не вернулись? — спросил Ривкин.

— Нет еще, — ответил Файвка, глядя ему в рот: «Что он расскажет?»

— Скоро, наверное, приедут. Надо быть готовыми к переправе. Косы в порядке?

— Готовы! — сказал Файвка, поглядывая на ноги Ривкина: одна босая, другая в сапоге со спущенным гармошкой голенищем. — Слышь, ты, а где второй сапог?

— Оставил.

— Почему?

— Тонули.

— Тонули?

Коммунары вскочили с мест, смотрят на Ривкина и с открытыми ртами слушают его рассказ:

— Переночевали мы в лодке. На рассвете вышли на остров и пошли. Воды — по колено, а местами и глубже, есть и сухие места — небольшие участки. Травы стоят высокие, выше головы. Идем мы, а остров огромный, только вода кругом. «Ничего тут не сделаешь!» — говорю. Но Златкин уходить не желает. «Вот сухой кусок!» — показывает. Идем туда, лезем в воду. Трава по лицу хлещет, а комаров — тьма! Еле добрались до этого куска и только сунулись — бац в воду! Выскочил я кое-как, смотрю — Златкина нет! «Вот те и на!» — думаю. Однако слышу: «Пах-пах!» «Ривкин, — кричит он, — у меня полны сапоги, вниз меня тянут!» — «Скинь! — кричу. — Ногами сними!» И сам в это время один сапог скинул с ноги, а второй мне тесен, не могу снять… На-ка, Файвка, сними!

Файвка подтянул поясок, поплевал на ладони и потащил Ривкина по земле.

— Держись!

— А ты его к дереву привяжи!

— Не пойдет сапог, мокрый.

— Не тащи! — кричит Ривкин. — Ты мне ногу оторвешь!

— Разрежь сапог — и дело с концом! — советует старик Брейтер.

— Давай нож, Зелда!

— Жалко! Высохнет и снимется, — говорит Ривкин, глядя на сапог.

— Балда! — кричит Файвка, хватая нож. — Вспори шов сзади! На нож! Сапог как куколка!.

Ривкин поднялся.

— Ну, ребята, надо готовиться к отъезду.

— На какой остров едем?

— На Тарабаровский. На Алешином косить не будем.

— Он уже едет! — ворчит Брейтер. — Только что смерти в глаза глядел и опять лезет!

— Да, да, товарищ Брейтер! Биробиджан — это вам не игрушка!

— Ну и местечко! Выискали-таки страну для нашего брата! — кряхтит старик.

— Будет, будет, товарищ Брейтер! Еще годик-другой и на нынешних болотах зацветут виноградники. Что большевики порешили, то непременно будет! — говорит Ривкин, шагая босиком по траве.

Брейтер смотрит на этого «пришельца с того света» и никак понять не может, чему тут, собственно, радоваться. «Черт меня занес в эту треклятую тайгу! Ничего лучшего для нас найти не могли», — думает он.

— Кто с лошадьми? — спрашивает Ривкин.

— Груня.

— Ее сменить надо.

— Иду! — кричит Брейтер-младший и бежит по тропе к полю.

— Всюду лезет первый, провались он! — прошипел старик. — От горшка два вершка, а всю ихнюю премудрость уже постиг! Лезет в огонь и в воду!

«Всю премудрость» он еще не постиг, этот пятнадцатилетний парнишка, но идти за нее в огонь и в воду он действительно готов.

В сумерки на Амуре показалась лодка с Тарабаровского острова. На берегу уже горели костры, и клубы дыма разгоняли комаров. Коммунары собирались залезать в мешки, когда неожиданно вернулись с поля Ривкин и Груня. Ривкин крикнул;

— Ребята, вылезай из мешков! Ехать надо.

— Ехать?

— Ночью?

— Да, да, ехать, ехать!

— Что значит «ехать»? Послушаем сначала, можно ли там косить, а то вдруг пожалуйста: надо ехать… — Брейтер залез в мешок и уже там закончил свою мысль.

Ребята вылезли из мешков и следили за лодкой, которая приближалась к берегу. Лодка скользила по неподвижной глади реки, и всплески весел все явственнее слышались на берегу. Луна шла следом за лодкой и наткнулась на берег.

К берегу натаскали сена и разожгли костер. Густое облако дыма клубилось над головами и било приятной горечью в лицо.

Лица приехавших с острова были искусаны и распухли, глаза — красные, заплывшие.

— Ох, и задали же нам комары! — пытается улыбнуться Фрид. — Их там миллиарды! Наловить полный котелок на обед — ничего не стоит!

— Нашел, чему радоваться! Ты лучше в зеркало взгляни, — от страха умрешь! — качает головой Брейтер.

Все смотрят на лица Рубина и Фрида, которые за эти два дня изменились до неузнаваемости. У Рубина лицо красное и распухшее, будто его отхлестали крапивой. Файвка смотрит, и широкая улыбка расплывается у него по лицу.

— Благородный юноша, ты своим человеком, оказывается, становишься! — говорит он.

Подходит Ривкин и отзывает Рубина и Фрида в сторонку.

— Устроим заседание?

— Собрание надо созвать!

— Надо решить, что делать.

— Зачем мы здесь сидеть будем?

— Надо вернуться в коммуну!

— Как это «вернуться»? Ведь работать приехали.

— Работать? — вмешивается Брейтер. — Полюбуйся лучше на их рожи, а потом скажи, как это мы будем работать?

Файвка покосился на него и сплюнул.

— Надо спать ложиться, — решает старик.

— Погоди немного, отец.

— Ты, байструк, снова в воду лезть готов!

— Если прикажут…

— Если решат, то поедем! — крикнул кто-то из-за «дымовой завесы».

— Послушайте, ребята! — заговорил Ривкин. — На Тарабаровском можно косить. Семьдесят тысяч пудов снять можно. Есть залитые места, но покуда вода спадет, можно косить на высотках. Скверно, что, пока придет катер, нельзя пустить в ход машины. Утром кого-нибудь отправим за катером. Ну, ребята, надо ехать, каждый час на счету! Уже пять дней, как мы сидим здесь, а кос даже и в руки не брали. Жаль времени. Дни стоят солнечные, погожие. Ну, ребята, собираемся, сейчас только семь часов.

— Семь?

— Хороши «семь»!

— Взгляни на луну!

— Ну, восемь или девять. Ночь-то светлая. Часа через три-четыре будем на острове. Поедут не все. Человек двадцать. Остальные приедут завтра, когда вернутся лодки.

— Стало быть, поехали! О чем разговор? — вскочил Файвка и подтянул поясок.

— Зелда, собирай кухню! — приказал Ривкин.

— А для тех, кто остается? — всполошился старик Брейтер и даже чуть не вылез из мешка.

— Те, кто остаются, приедут завтра! — услыхал он ответ Ривкина.

Ребята собирали узлы и укладывали их в лодки. Каждый снимал с дерева свою косу. Только тут Рубин спохватился, что у него косы нет. Торопясь с узелком в лодку, он вдруг остановился в недоумении: может, взять из тех кос, что заготовлены про запас, но он не знает, какая из них лучше, а ведь ему нужна коса не хуже, чем у Файвки.

— Ривкин! — крикнул он. — Выбери мне косу! Завтра я соревнуюсь с Файвкой!

Но вместо Ривкина подошел сам Файвка. В руке у него была коса.

— Возьми, товарищ! Бритва! И давай соревноваться! Сделай пометку, чтоб не утащили.

Рубин остановился с косой в руке и удивленно смотрел на Файвку, направлявшегося к лодке.

Луна скользила следом за лодками, шедшими гуськом вверх по реке. Тихо было на Амуре. Тихо стояли пограничные берега, и только кусты порою шелестели листьями.

Ночь. Тишина. Холодный свет луны серебрит лица. Глаза устремлены на противоположный далекий берег, у которого надо остановиться.

Четыре пары весел согласно гребут воду. Двадцать пар глаз напряженно смотрят в темноту, двадцать сердец взволнованно бьются.

Файвка вместо того, чтобы, как обычно, засунуть два пальца в рот и свистнуть, затягивает знакомую всем песню:

Голос его плывет по Амуру и натыкается на пограничные берега.

— Тиш-ш-ше! Пограничная охрана близко…

Файвка умолкает и вместе со всеми вглядывается в приближающийся берег.

На рассвете встали после бессонной ночи, так как комарье налетело на коммунаров, как на долгожданных гостей. Тем не менее бригадир Ривкин прокричал;

— Ребята, пора вставать на работу!

Земля, казалось, горела под ногами. Ривкин схватил косу и пошел по высокой траве. Выкосил тропу, и за ним гуськом потянулись остальные.

Работа на Амуре началась.

Среди первых косарей шел Файвка. Он снял рубашку.

Позади, в самых последних рядах, шел Мейер Рубин и долбил косою землю. Он старался изо всех сил. Лицо у него вспотело, а трава, вместо того чтобы ложиться, только нагибалась, будто уклоняясь от удара, а когда Рубин делал шаг вперед, снова выпрямлялась и оставалась на месте, словно издеваясь…

Он отставал. Впереди, точно исполняя какой-то красивый танец, шел длинный ряд косцов. Рубина захватила величественная картина. Впервые в жизни видел он такой танец: день чудесный, солнце обжигает тела, грациозно движущиеся в такт одно за другим, руки ритмически рассекают воздух, а косы срезают солнечные лучи.

Прекрасный танец!

Рубин начинает точить косу, но получается что-то не то: коса болтается в руках и острее не становится. Но он не теряется, — ведь это еще первый день. О том, чтобы сравняться с Файвкой, конечно, и речи быть не может, и Рубин спокойно, шаг за шагом, идет вверх по прокошенной дороге.

Первый день работали разбросанно, без расчета. Это была проба. К вечеру, когда из Орловки прибыла вторая группа, участки поделили по бригадам и определили нормы.

— По три человека на гектар, больше они не сделают. Разве это косари? Это шляпы! — возражал Ривкину Берка. — Это не то, что наши ребята — коммунары двадцать восьмого года!

— В прошлом году один человек делал полгектара, — тоже были не такие уж герои! — говорит Файвка.

— Трава была другая, наводнения не было, солнце по-другому светило, а нынче не сделают! — настаивает на своем Берка.

— Вода спадет, так и нынче будут по полгектара давать, — говорит Ривкин и принимается делать отметки на шесте, чтобы измерять глубину воды.

— Амур поднимается! — кричит старик Брейтер. — За сегодняшнюю ночь на три вершка поднялся!

— Здравствуйте! У Брейтера уже поднимается! — расхохотались ребята.

— Лопатин измерял! Не хотите, не верьте!

Он сердито отвернулся.

Дни стояли ясные, солнечные, знойные. Косы с каждым днем звенели все веселее и смелее. Руки у новичков стали двигаться увереннее, боль первых дней понемногу утихла, а косы стали послушнее и как будто даже легче.

Если бы не какой-то мягкий свет в глазах, Груню можно было бы принять за парнишку. Да и одежда ее ничем не отличалась от мужской: брюки, рубашка, косой она тоже орудовала не хуже других, хотя была на сенокосе впервые. Страшно ломило руки. Под мышками уселись два нарыва («две картошки») и всю душу выматывали. Но Груня скрывала боль, так как знала, что многие ждут от нее стонов, кислых мин, невыходов на работу. Она до крови закусывает губы, но косой размахивает, как косарь с многолетней практикой. Когда у нее спрашивают, «как поживают «картошки» и скоро ли они созреют», она не отвечает и виду не показывает, что ей больно: наоборот, ее невыспавшиеся от боли глаза стреляют веселыми огоньками и подбадривают Рубина: коси, мол, братец, коси, еще день-другой, и будешь не хуже передовых.

Она с ним в одной бригаде. Во главе бригады Берка. Файвка в другой бригаде. Ежедневно он справляется, как обстоят дела у Рубина, и могут ли они уже вступить в соревнование. Файвка слишком верит в свои силы, он прищуривает глаз и смеется: «Руки коротки, благородный юноша!»

Бригада Ривкина соревнуется с бригадой Берки и идет впереди.

— Пускай горячится, — говорит Берка, — мне спешить некуда.

Но Фрид, Груня и Рубин, члены его бригады, не дают ему покоя.

— Либо работать, либо все это к чертям! — говорит Фрид, чувствуя, что коса начинает увереннее двигаться в его руках.

В минуты, когда останавливаются на перекур, они потихоньку говорят о своем бригадире. Ривкин упорно двигается вперед. Вечером, когда собираются у палаток, он говорит, что его бригада скоро врежется в Китай: они уже приближаются к горам.

Погода не меняется, травы стоят высокие, налитые соками и зеленью. Медлить нельзя: если солнце и дальше будет так греть, трава пожелтеет. Вот и приходится спешить. Несколько минут перекура — и работа продолжается. Пот градом льется по искусанным комарами телам, но ребята затягивают песню и торопятся вперед и вперед… Вот уже весь луг устлан скошенной травой, пора собирать копны, пора метать стога, а лошади и машины стоят в Орловке, на другом берегу Амура.

Фрид скрежещет зубами, когда вспоминает заверения Берки в том, что достаточно вызвать из Хабаровска катер, как он придет через три-четыре часа после вызова…

— Нас бить надо, по щекам бить, — говорит он Груне. — Как можно было допустить такое!..

Фрид чувствует, что придется расплачиваться за эту оплошность: давать объяснения, отвечать… А может быть, этим дело еще и не кончится! Фрид — уполномоченный партийной ячейки, он отвечает за всю работу, за качество сена, за выполнение плана. А тут лошади и машины стоят по ту сторону Амура…

Трижды посылали уже людей за катером в Хабаровск, а ответа все еще нет. Катер из коммуны выслали, но он торчит где-то между Тунгуской и Амуром и хрипит испорченным мотором.

Ребята думают, раскидывают умом. Минуты на Амуре уходят, будто сгорают. Созывается экстренное собрание.

Разжигают костры.

— Так вот, товарищи, для работы необходимы лошади и машины…

Все сидят вокруг костров и слушают речь Ривкина.

— Мы могли бы весь остров побрить и обеспечить себе спокойную зиму. Все были бы довольны — и коровы, и лошади, и люди. Мы решили послать еще одного человека, напишем письмо в исполком, все подпишемся, обрисуем положение: сорок коммунаров торчат на Тарабаровском острове, а лошади и машины — на другом берегу… Нам грозит срыв заготовок сена на зиму… Как вы считаете? Высказывайтесь.

— Чего тут высказываться, надо послать, и все! Больше мы ведь ничего и не можем!

— Надо написать в газету!

— Насчет правления надо написать!

— А при чем тут правление?

— Оно обещало всем обеспечить.

— Оно и обеспечило!

— А катер оно обеспечило?

— Обеспечило! — сердито крикнул Ривкин. — Катер послали, чтобы…

Он замялся и умолк. Берка лежал, теребил губу и посмеивался.

— Погодите! У меня есть предложение.

— Тише, ребята! Слово имеет Файвка.

— Вот что… Надо переправить пару лошадей так, без катера.

— На твоих штанах?

— Балда, чего лезешь?

— Тише! Дайте человеку сказать. Что ты предлагаешь, Файвка?

— Что я предлагаю? В прошлом году косили на Красной речке? Косили. Перевозили. Ну, чего вы на меня глаза таращите, как истуканы? Пока там выспятся и пришлют, можно несколько стогов сметать.

Ребята притихли. Вокруг дымового облака кружили и пели комары. Амур тихо плескался у берегов. Все смотрели на Ривкина и молчали. Ривкин наморщил лоб и сказал как бы про себя:

— Сокол переплыл бы, умный конь.

— Страшно рисковать! — говорит Златкин.

— Иди спать, если боишься. Я берусь переправить двух лошадей, — голову даю на отсечение!

— Ладно, Файвка, давай! Я еду с тобой! — согласился Ривкин. — Значит, так: мы едем и возьмем Сокола, Фрид отправляется в город, а здесь будут ставить копны.

Ребята растащили поленья по палаткам и комарникам, надымили и полезли в мешки спать.

Комарники натянуты на низенькие колышки, вбитые в землю. Кругом они обложены землею. Влезают в комарник через один приподнятый край, затем выкуривают дымящейся головней комаров и лишь тогда засыпают. Ребята спят сладко и храпят во все носовые завертки. После долгого трудового дня хорошо спится на берегу Амура. Но продолжается это блаженство недолго. Проходит час-другой, и в комарниках начинается возня, слышатся проклятья:

— Казалось бы, хорошо закрыли, а все равно поналезли!

— Мы так надымили, задохнуться можно, ни одного комара не осталось.

— Черт его знает! Будто нарочно напустили сюда комарья!

— А может быть… кто-нибудь пошутил…

— Поймать бы… Убью насмерть!

— Наверное, напускают. У меня был приподнят край… Надо следить! — говорит Манн, извиваясь от укусов.

Рядом с ним в комарнике лежит старик Брейтер.

— Вот смотрите, — кричит из комарника Манн, — этот старый кряхтун спит как ни в чем не бывало! Его и не кусают. Лежит спокойно…

— В могиле бы тебе так спокойно лежать, американский жулик! — кричит в ответ Брейтер и начинает стонать.

— Ребята, — говорит Манн, — надо следить! Я берусь следить.

— Болван! Чтоб ты подавился! — отзывается Брейтер.

Поехали за Соколом. Чтобы придать Ривкину бодрости, Файвка рассказывает о своем любимце.

— Помнишь, Ривкин, — начинает он и покатывается от хохота, — помнишь историю с варениками? Нет, ты не помнишь. Послушай. Это было как-то в выходной день. Приготовили вареники. Мы лежим на траве возле столовой, как голодные собаки возле мясной лавки. У ребят слюнки текут, а Зелда, чтоб ее черти взяли, не хочет кормить, пока все не будут готовы. Хоть режь ее, не хочет дать попробовать хотя бы один вареничек! А в миске уже готовых штук сто! Лежат в масле, блестят… Лежим и мы. За каждым вареником, который она кладет в миску, следует проклятье. Но ничего не попишешь, не желает она давать, — приходится ждать. Лежали-лежали ребята и стали понемногу дремать. Я, как тебе известно, спать не люблю, особенно когда готовят вареники. Вот я лежу и вижу: с поля припожаловал наш Сокол. Сделает шаг и озирается, еще шаг сделает и оглядывается. Зелда стоит у огня и потеет. «Ой, думаю, этот молодчик вареники попортит!» Хочу крикнуть, да что-то не решаюсь: уж очень хитро он себя ведет, совсем как заправский воришка. «Ешь, думаю, на здоровье!» А Сокол подошел к миске, понюхал, вильнул хвостом и пожевал губами. Ну, в общем что тебе сказать… Проглотил мерзавец все вареники до единого! Зелда подняла гвалт, схватилась за голову: «Ой, вареники!» А Сокол ушел с вымазанной мордой, хоть подавай ему салфетку — губы вытереть. Вот ведь до чего умный конь! — закончил Файвка и заработал веслами. Лодка пошла быстрее. Скоро они прибыли в Орловку.

Сокол и в самом деле прекрасный конь — стройный, с большими черными бархатными глазами и трепетными ноздрями.

Вся Орловка пришла смотреть, как упрямится Сокол, не желая входить в воду. Он стоит, смотрит просящими глазами и подрагивает ноздрями. Его вводят в реку, он пьет, а дальше идти не хочет, хоть убей! Кнуты свистят в воздухе, а он вырывает голову из узды и тянется назад.

— Сокол, — умоляет его Файвка, — Сокол… — Он гладит шею коню, целует морду.

Наконец Файвка скинул штаны и рубашку и пустился верхом по берегу. Ездил и кружил до тех пор, пока Сокол не отупел, и лишь тогда пустился с ним вплавь. Когда конь потерял под ногами дно, Файвка спрыгнул и, держа повод в руке, поплыл к лодке, которую Ривкин вел недалеко от берега. Он вошел в лодку, крепко привязал повод к своей руке. Ривкин двинул веслами, и они поплыли по Амуру.

От берега пошли быстро, Ривкин греб торопливо, лихорадочно. Файвка, растянувшись в лодке на животе, крепко держал Сокола за повод. Конь плыл и с мольбой смотрел на хозяина, В его умных, отливающих фиолетовым глазах с минуты на минуту нарастал страх. Ривкин греб сильно, все его тело было напряжено. Ни на минуту не сводили они глаз с Сокола, который задирал голову высоко над водой.

На берегу их встретили криками «ура». Работа была окончена.

До берега ребята добрались усталые, с трудом переводили дыхание и такими глазами поглядывали на Сокола, точно провинились перед ним. А Сокол часа два простоял возле кучи сена, не притрагиваясь к нему. Файвка не отходил от коня и любовно гладил его шею. Берка подошел и сказал:

— Испортили лучшего коня, провалиться бы вам сквозь землю!

Файвка посмотрел на него таким негодующим взглядом, что Берка тут же убрался.

С Соколом ничего не случилось. Но о доставке таким образом еще одной лошади никто уже не заикался.

Ночью спать невозможно, не помогают ни комарники, ни палатки, в которых от дыма можно задохнуться. Среди ночи ребята просыпаются со вздохами и стонами, с проклятьями, которые они посылают на чьи-то головы, — на чьи — никто не знает. Манн начал следить, не подбрасывает ли кто в палатку комаров, но от усталости заснул. Пробуют перебираться из палаток в комарники, из комарников в палатки, но нигде нет спасения. Кое-кто, завернувшись в одеяло, ложится в лодку, привязанную к берегу. Другие бродят по берегу и почесываются. Никто не спит. Кругом тишина. Кроме комариного пенья, ничего не слыхать. Амур не шелохнется, луна красит его в зеленый цвет. Насупившись стоят пограничные Маньчжурские горы.

В такие бессонные часы, неизменно повторяющиеся из ночи в ночь, ребята выползают из палаток и комарников, усаживаются вокруг большого костра и рассказывают разные истории.

Много историй выслушивает Амур, историй новых, никогда им не слышанных, да к тому же на совершенно неведомом ему языке, Амур привык слушать рассказы о геройских делах красных партизан, истории о том, как были изгнаны белые бандиты, о героической гибели патриотов, истории о борьбе и победах. Сейчас Амур слушает совсем другие рассказы — о людях, покинувших свои старые дома, покинувших городишки и местечки и пришедших к его диким берегам корчевать тайгу, осушать болота, изгонять исконного обитателя этих мест — комара и строить новую жизнь. Но не только развлекательные истории рассказывают в бессонные ночи. Здесь можно услышать и жалобы людей, изливающих друг перед другом свою душу.

Коммунарам, лежавшим у костров, были понятны горькие сетования на судьбу новоприбывших переселенцев. Ясна и понятна была даже не совсем ясная и понятная история старика Брейтера, который что-то говорил о людях, суливших ему золотые горы и заманивших его в треклятую тайгу на погибель и смерть… Ребятам все было ясно. Но трудно им было понять рассказ Манна. Жил он в каком-то неведомом городе, который называется Лос-Анжелос… Судя по его рассказам, это рай земной: апельсины, виноград под окном! Протяни руку и клади в рот. В магазинах полно всякого добра, но… попробуй, возьми что-нибудь…

— Эх, товарищи мои дорогие, — говорит он, — целовать надо здесь каждую пядь земли! Даже вот в этой голой тайге. Конечно, здесь еще ничего нет, все еще сырое… Но ведь сколько всего здесь будет! Там ты в упряжке, в узде, притеснен и придавлен, давишься порою даже белой булкой с маслом, там ты имеешь даже возможность повеситься на шелковом платке… А здесь ты свободен, бери лучший кусок земли, паши, работай, строй, созидай, обогащай свою страну, обогащай свою жизнь… Возьми тайгу, строй для евреев новый дом, дом честного труда! Ну, где это еще возможно? — спрашивает Мани, и лицо у него пылает, глаза блестят. — Почему я уехал из Лос-Анжелоса, спросите вы? Это очень просто. Почему я когда-то из царской России удрал в Америку? — спрошу я у вас. Не знаете? И что такое быть в изгнании, вы тоже не знаете?.. Ну вот. А дело это простое, очень простое…

Он умолк, растянулся у костра и лежал, блуждая взором по неоглядным просторам Амура, по темнеющей зелени острова, по тихим пограничным горам. Коммунары молчали, стараясь понять смысл слов Манна) На рассвете ребята уснули возле костра, тлевшего и курившегося светло-серым дымком.

Когда солнце коснулось лиц, косари вскочили, и снова косы зазвенели у них в руках.

Проплывавшие мимо рыбаки сообщили невеселые новости: собирается дождь, и лить он будет долго. И еще печальнее было то, что, по их словам, после дождя ожидается новое наводнение: река Сунгари вышла из берегов и рвется к Амуру. Метеорологическая станция предвещает наводнение. Новость эта была воспринята на берегу, как сообщение о предстоящей войне с врагом, который усиленно готовится к нападению. А если так, то надо подготовиться не только к защите от нападения, но и к победе над врагом. И на Амуре закипела работа. Косы задвигались быстрее, и старик Брейтер, словно покорившись своей судьбе, тоже косил заодно со всеми, на его рябом лице нет-нет да и мелькнет улыбка, когда его коса вдруг зазвенит — в общем хоре.

По всему Тарабаровскому острову двигаются люди с косами, вилами и граблями. Дни бегут быстро. Люди торопятся и подгоняют друг друга. Даже Сокол, этот умный и славный конь, и тот, кажется, чувствует всю серьезность положения. И он, напрягаясь, тащит копны сена к первому стогу, который начали метать сегодня.

Это неважно, что солнце уже давно зашло, неважно, что комары свирепствуют с еще большей силой, особенно когда наступает вечер. Неважно и то, что подтянутые желудки требуют пищи: стог в полторы тысячи пудов сена во что бы то ни стало нужно сметать сегодня!

С работы возвращаются веселые, хотя и сильно уставшие. Весь остров поет тихо и торжественно. Хмурятся пограничные горы, но люди настроены радостно, они не чувствуют усталости, не чувствуют голода. На берегу стоят два котла. Хлеб уже нарезан. Сейчас ребята усядутся и набросятся на еду, как молодые звери. А пока они идут, распевая, косы поблескивают при свете восходящей луны. Уже вечер, поздний вечер. Но никто не думает о времени, никто не спрашивает, который час. Знают ребята, что стог необходимо было закончить сегодня. Со всех сторон подходят косари, копнильщики, стогометальщики. Приходят Рубин и Файвка, которые сегодня впервые работали, соревнуясь. Приходит Груня — оживленная, загорелая, свежая. В ее зеленоватых глазах светятся радостные огоньки. Сегодня она всех обогнала, когда копнила сено. Со всех сторон подходят люди и поднятыми косами и вилами приветствуют первый стог, который высится на пригорке посередине острова. Все веселы, скидывают с себя одежду, прыгают в прохладные воды Амура.

Насторожившись, сидят на берегу, едят хлеб с маслом и прислушиваются, не стучит ли мотор, не идет ли катер. Это самое горячее желание всех — чтобы скорее пришел катер с машинами и лошадьми…

В первые дни всех обманывал шум моторной лодки пограничной охраны. Издалека слышится стук мотора, и вихрем пролетает лодка мимо берега. Она рассекает Амур надвое: обе полосы, собираясь в складки, бегут к берегам. Лодка курсирует до границы и обратно. Но теперь стук ее мотора знают все. На Амуре оживленно: проходят пароходы, большие, ярко освещенные. На палубах поют и танцуют. С берега их приветствуют поднятыми косами, а с парохода отвечают взмахами белых платков.

Это было после трудного рабочего дня, когда от страха перед надвигающимся дождем и возможным наводнением нервы напрягались до предела. Ребята сразу же после ужина забрались в комарники и улеглись спать.

После того как Манн взялся дежурить, ребята все-таки спят по ночам. Перед тем как заснуть, они настороженно прислушиваются к Амуру и готовы в любую минуту раскрыть слипающиеся глаза, чтобы встретить катер. Но на Амуре тихо. Кроме комариного пения, слышится только плеск воды, да порою ветка упадет где-нибудь на острове.

Но Ривкин уснуть не может. С вечера лежит он в комарнике, ворочается и кого-то проклинает. Груня, которая спит по соседству, окликает его, этого закоренелого биробиджанца, и спрашивает, что с ним такое: комары мешают ему спать или что-нибудь другое? Он отвечает, что, помимо комаров, есть и свои цепные собаки, которые кусают не хуже комаров… Комар, говорит он, хотя бы честно предупреждает своим пением; иду, мол, кусать, остерегись, если можешь! А эти кусают исподтишка. Груня не спрашивала, кто кусает исподтишка, потому что знала, что неподалеку от них лежит Берка, у которого «ушки на макушке».

Он сегодня не поехал к жене на ночлег. В Орловку за хлебом отправились другие. Когда Берка направился к лодке, Ривкин крикнул; «Хватит к жене ездить на полдня!» Берка швырнул весла и лег спать не ужиная.

Уже четвертый день, как Фрид уехал за катером. Знали, что с пустыми руками он не вернется: либо приведет катер коммуны, либо получит в Хабаровске другой. Но почему он задерживается так долго? Ривкин лежит и думает: «А тут еще эти разговоры о дождях, о новом наводнении».

— Эх, вы! — крикнул он, повернулся на живот и обхватил голову руками.

Он пробует представить себе, как коммуна проживет зиму без сена, и видит перед собою коров и лошадей с опавшими боками, разбегающихся людей… А тут прибывают новые переселенцы. Надо их устроить… Что же будет, если положение не изменится?

«Эх!» — вздохнул Ривкин и, отшвырнув ногой комарник, пошел на берег. Был тот тихий час, когда ночь начинает отступать перед наступающим днем.

На берегу он увидел Златкина, также настороженно прислушивавшегося к Амуру. Златкин улыбался:

— Приснился мне катер, вот я стою и слушаю, кажется, и в самом деле что-то стучит.

Ривкин прислушался и сплюнул, словно ему дали попробовать какую-нибудь горечь.

— Медведь тебе на ухо наступил, вот тебе и кажется, будто стучит, — сказал он и пошел берегом.

Златкин остался на месте. Лицо его поминутно то вспыхивало, то снова темнело. Он дрожал от возбуждения: вот стучит, а вот не стучит! Ах, если бы он мог сейчас разбудить всех радостным криком: «Катер идет!» Вот бы зашумели! Но пока он стоит и ищет глазами. На секунду показалось, будто где-то недалеко мелькнул огонек. Хотел было крикнуть… Но огонек погас.

Ривкин вернулся. Он шел медленно, останавливался и прислушивался.

— Ну, стучит или нет? — волнуется Златкин.

— То стучит, то перестает… Черт его знает!

Ривкин направился к лодке, забрав с собой одеяло.

— Пойдем, Златкин, поспим. Уже светать начинает.

Они легли в лодке, привязанной к берегу.

Ривкин и Златкин накрылись с головой, но не спят, прислушиваются: оба были уверены, что где-то, может быть совсем близко, стоит катер, либо неисправный, либо ожидающий рассвета.

— Порядочной машины у нас все еще нет! — произнес Ривкин со вздохом.

— Хороший катер проделывает весь путь за восемь часов. А наш даже когда исправен, и то вдвое медленнее идет.

Оба умолкают, потом Ривкин снова говорит:

— Ох, как бы мы далеко ушли, если бы этот тип не отпустил катер!

— Получит он по башке, Берка.

— Он хочет уйти из коммуны, — говорит Златкин. — Я слыхал, как он об этом с женой беседовал. Хочет попросить земли и сколотить новую коммуну — из старых коммунаров, без переселенцев.

— Уйдет он, да только не по своей воле. Выпроводят с музыкой! С треском вышибут эту лавочную душу. Без переселенцев ему, видите ли, хочется, а сам он переселенцем не был? Наверное, лавочку хочет с кем-нибудь на пару завести, вот что.

Они снова умолкают. У Златкина начинают слипаться глаза, но Ривкин не спит.

— Ты смотри, — говорит он, — когда прибудут машины, научись ухаживать за ними, тогда сделаем тебя бригадиром, а его — ко всем чертям.

Но у Златкина глаза закрываются, рот расплывается в улыбке, и он засыпает.

Когда солнце начало пригревать, Златкин проснулся с веселым криком:

— Катер! Ребята, катер идет!

С Амура доносился стук мотора. Взбудораженные коммунары бежали к берегу и кричали наперебой:

— Где идет? Ничего не идет!

— Смеешься, Златкин? Обманываешь?

— Самому не спится, и другим не дает!

— Эх, ты!

— Тише! Идет…

— Ползет!

— Едет!

— Тише! Кричат…

— Кто кричит?

— Фрид!

— Да, да! Вон ползет. Желтый… Вон у берега, около кустов.

— Да! Да! Ура! Ур-ра! Ур-ра!

Солнце, вылезшее из-за гор, залило светом Амур и его берега. С противоположной стороны реки, пыхтя, шел желтый катер.

Оттуда доносился голос. Можно было уже различить, что это голос Фрида. За катером тащился баркас с машинами.

Невыспавшееся лицо Ривкина стало серьезным и деловитым. Он уже собирал самых сильных ребят, строил их. Крепкие руки были готовы таскать машины с баркаса.

Катер уже пересекал Амур и приближался к палаткам. Солнце светило все ярче. Зелда раскладывала огонь и набирала в котлы воду.

Груня подпрыгивала от радости, она обнимала Рубина и смеялась.

— Любишь меня крепко, Груня? — вдруг ни с того ни с сего спросил он и тоже засмеялся.

Она отвернулась и побежала.

На берегу царит веселое оживление. Катер привез машины, лошадей и партию новых переселенцев.

— Вот тебе новая радость! — проворчал Брейтер. — Опять переселенцы! Берка! — крикнул он в сторону палаток. — Прибыли новые переселенцы! Не хватало для ассортимента.

— Свежие, с иголочки?

— Совсем новенькие! — подхватывает какой-то русоволосый паренек, приплясывая босыми ногами по скошенной траве.

— Откуда гости? — спрашивает Файвка.

— Из Бердичева.

— Из Бердичева? Стало быть, настоящие! Строить Биробиджан приехали?

— А что ж, строить! Не в гости…

— Ну что ж, ну что ж! Складывайте вещи, идите умойтесь, — смеется Файвка и направляется к катеру.

Из палатки вылез Берка и пошел по берегу.

— Вот новые переселенцы! — показал Брейтер.

— И много вас приехало? — спросил Берка, глядя на переселенцев злобно прищуренными глазками.

— Тридцать две семьи, — ответил кто-то.

— Тридцать две? — удивился Берка. — С детьми и стариками?

— Да, старики, бабушки, множество внуков.

— Зачем же вы приехали к нам?

— Слыхали, что у вас тут очень хорошо.

— Еще в Бердичеве об этом слыхали?

— В Бердичеве. Да и везде про вас говорят и даже в газетах пишут.

— Вот оно что! Нашумели, натрещали… Вот и бегут сюда со всего света…

— Еще одна группа едет. Она уже в пути! — обрадовали Берку переселенцы.

Берка засунул руки в карманы, втянул голову в плечи и, чуть сгорбившись, отошел от переселенцев.

— Всякая рухлядь к нам лезет! — проворчал Брейтер, следуя за Беркой.

Однако никто ему не ответил. Единственный человек, который не смолчал бы, — Файвка — занят сейчас разгрузкой машин с баркаса. Его мощные плечи чуть не трещат от тяжестей, которые на них взваливают.

Новоприбывшие поставили палатку и вышли посмотреть на новое место. Ходили по берегу и приговаривали;

— Хорошо! Прекрасно! Замечательно!

Им все нравилось — горы, Амур, травы выше человеческого роста, изумительно ясные, глубокие дали.

— Очень хорошо! Великолепно!

День был погожий, настроение у всех приподнятое. Работалось весело и споро.

Вечером на берегу было оживленно. Уютно стало от того, что пятнадцать лошадей переступали копытами и сочно хрустели свежескошенной травой.

Берег ожил. Машины и лошади были готовы к выезду. Новые переселенцы учились держать косу. Фрид рассказывал историю с катером, который по дороге «простудился» так, что пришлось вызывать из Хабаровска другой катер, чтобы взять первый на буксир.

На берегу еще светло. Весело потрескивали костры, дым окуривал людей и лошадей. Все были очень довольны. Гудели машины. Отдохнувшие лошади быстро доставляли копны к стогам, разраставшимся вширь и ввысь. Косилками командовал Берка. Он и в коммуне всегда льнул к машинам.

— Машина — славная вещь! — говаривал он. — Главное, что много рук не требует и дает продукцию…

Сегодня он подошел к машинам лениво и без особого интереса. Когда Ривкин указал ему на Златкина и сказал: «Возьми его в работу, но так, чтобы он основательно научился», — Берка скорчил гримасу и проворчал:

— Наследника подготовить, чтоб он меня сменил?..

Ривкин не ответил, он был доволен, что Берка чувствует свою вину.

Берка не очень старался помогать Златкину. Он велел ему только смотреть. Механизм косилки несложен, особых способностей для того, чтобы его изучить, не требуется. Златкин в первый же день присмотрелся, а назавтра уже сидел на косилке и весело щелкал кнутом.

Дни проходили напряженные, ни минуты не пропадало зря.

Одна небольшая бригада из лучших косцов осталась косить вручную на местах, недоступных для машин. Среди этих косцов был и Мейер Рубин.

— Вот видишь, — говорит Файвка, — и ты научился косить.

— Скоро догоню, Файвка!

— Ты молодец! Догнать догонишь, но обгонять — не смей, брат! Можешь быть высококвалифицированным и ученым. Тебе надо было приехать в Биробиджан на несколько лет раньше.

И, пройдя с косой вперед (Файвка всегда идет первым), он так увлекся, что сделал три круга без остановки на перекур. Когда участок был закончен, Файвка обратился к бригаде:

— Ну, ребята, как дела? Замучились? Кто еще на три круга без остановки идет?

Сам он готов был двинуться вперед, но никто не откликнулся. Ребята свертывали папироски и переводили дыхание.

Мейер Рубин платком вытирал с лица пот.

— А как насчет того, чтоб перегнать? — спросил Файвка, дымя папироской.

— Но косить я уже умею.

— Умеешь. Молодец!

— Погоди, я еще обгоню тебя…

— Забудь, братец, выбей из головы. Можешь уже сказать, что проиграл.

— Не торопись. Мы еще на машинах потягаемся.

— На машинах? — удивленно переспрашивает Файвка.

Рубин проговорился: решение о новом составе работающих на машинах еще не было оглашено… И он ничего не ответил на вопрос Файвки.

Ночью, лежа в комарниках, ребята подслушали разговор Рубина и Фрида относительно соревнования. Рубин сказал, что технически он сравнялся с Файвкой, но что обогнать его невозможно. Тот вообще не устает, он может начать не евши и ходить до ночи с косой без остановки.

— Я так не смогу, — заявил он.

— Но сдаваться ты не должен.

Понятно. Он уже сегодня хотел кончать, но мы еще на машинах попробуем. Я не сдамся!

— И правильно делаешь, — сказал Фрид, — ваше соревнование много дало. Теперь уже все соревнуются, даже старик Брейтер.

— С кем?

— С русоволосым пареньком из новых.

Многие замечали странное поведение Берки и его безразличное отношение к работе. Из всех шести косилок, которые были в работе, одна лишь косилка Златкина выполняла норму. Остальные отставали. Машина Берки с утра стояла на месте, лошади жевали траву и волочили вожжи, путавшиеся в колесах. А бригадир среди белого дня натачивал ножи то одной, то другой машины, давал советы, а то и вовсе забирался под дерево, разжигал костер и усаживался курить. Берка всячески старался доказать, что коммуна обязательно распадется.

— Коммуна, — толковал он, — может существовать только тогда, когда она маленькая, а тут набежало со всего света всякой твари по паре, один другого знать не знает, и ни у кого ничего нет. Такая коммуна должна погибнуть.

— А как же ты себе представляешь настоящую коммуну? — спросил один из коммунаров, который серьезно задумался, услышав эти рассуждения.

— Мой совет прост: все старые коммунары, лучшие, должны уйти и создать особую коммуну, маленькую, и никого из новых в нее не принимать.

Он вызывающе посмотрел в задумчивые глаза коммунара: понятно, мол? — и добавил:

— Земли здесь хватает, бери.

— В районе такого дела не допустят! — сказал один.

— Как это не допустят? — возразил Берка. — Новое хозяйство не дадут организовать?

— Нет, не позволят. Теперь речь идет об укреплении старых коммун. Читал постановление?

Берка постановления не читал, но настаивает на своем. Он даже нашел выход, если такое постановление и в самом деле существует:

— Надо уходить. Надо поставить район перед выбором: даете землю, — ладно, нет, — мы уезжаем. А старым биробиджанцам они уехать не дадут! Вот что нужно!

Он смотрит на своих собеседников с улыбкой, точно хочет сказать: «Стоит минуточку подумать — выход найдется».

Златкин, который никогда в таких беседах не участвовал, тем не менее всегда доискивался до их смысла.

После знойного и утомительного дня наступил вечер. Ребята пришли усталые, молчаливые и на берегу застали косарей, уже искупавшихся и нетерпеливо поглядывающих на кухню. Первой не выдержала Груня. Она возбужденно крикнула:

— Вот полюбуйтесь на них! Уже пошабашили!

На берегу стало шумно. Коммунары, которые все время надеялись на машины, пылали от гнева:

— Как это по полдня работать?

— Почему никто не знает, сколько они успевают за день?

— Учета работы нет!

— Тише, ребята! — вмешался Ривкин, когда публика основательно разгорячилась. — Не кричите. Учет есть. Знаем, сколько кто успевает. Один Златкин выполняет норму, больше никто. Машина Берки вообще не работает.

— Будь сам бригадиром! — крикнул Берка.

— Нет, не я, — ответил Ривкин. — Бригадиром назначат другого.

— Почему одного бригадира? Вся бригада никуда не годится, если они норм не выполняют! — заметил один из ребят.

В эту минуту подъехал Златкин. Берка раскричался, что кто-то портит машины, а ему приходится их чинить, что нужно точить ножи. Увидав Златкина, несколько человек заговорили сразу.

— А почему Златкин может? Почему у него ничего не ломается? А ему кто ножи натачивает? Ведь он всего третий день как работает!

— Что тут удивительного, — сказал Златкин, — если люди ни черта не делают? Сидят часами в дыму и агитируют за то, чтобы удирать из коммуны. Никто не работает. Вся бригада никуда не годится.

— Вот мерзавцы!

— Саботажники!

— Гнать из коммуны!

— Под суд их!

На берегу все ходило ходуном. Над головами ползли темные тучи и еще больше раздражали коммунаров.

Собрание возникло стихийно. Называли имена новых членов бригады:

— Бригадиром назначается Златкин!

— Правильно! — крикнули ребята.

— Он настоящий парень!

— Коммунар! Биробиджанец!

В бригаду вошли также Файвка и Мейер Рубин. Они пожимали друг другу руки;

— Теперь начинается новое соревнование! Не правда ли, Файвка?

Файвка не возражает: он всегда готов с кем-нибудь соревноваться.

На берегу все еще шумно. Фриду трудно утихомирить разгоряченных ребят.

Берка сидел в стороне и поплевывал на воду.

Надвигалась ночь, темная, тяжелая.

Машины заговорили веселее. Обновленная бригада стала крепкой. После двух-трех дней работы большие участки острова оказались оголенными, а на площади многих гектаров лежали груды сена. Росли и стога. Ребята нажимали изо всех сил.

— Скошенное сено не оставлять! Если ударит дождь, оно пропадет! — говорит Ривкин. — Придется на день-два остановить машины и бросить все силы на уборку.

Но пока машины работают вовсю. Ривкин сияет. Машина идет хорошо.

— Совсем другое дело! — говорит он Файвке. Тот никак не может установить ножи так, чтобы трава срезалась под корень.

Файвка злится, гонит лошадей за Рубиным, который успел уйти далеко к горам.

— Эй! — кричит Файвка. — К горам не лезь! Там охрана…

Ему не угнаться за Рубиным.

— Ты уже когда-нибудь работал на машинах? — спрашивает Файвка.

— Работал, да не на таких. А когда знаешь одну, легче и к другой приспособиться. — Рубин смотрит Файвке прямо в глаза и улыбается, как победитель. — Тоже мне машина! Ты дай мне машину с моторчиком, с шестеренками, с шурупчиками… Машину с механизмом! Вот тогда посмотришь!

Рубин очень доволен, ему доставляет удовольствие сидеть на косилке и откладывать в стороны скошенную траву.

— Вот мастера, — говорит Файвка, который едет сзади, — на машинах они вон как щелкают! Эй! — кричит он Рубину. — Думаешь, наши ребята на машинах не умеют?

— Знаю, что умеют, а вот ты еще не умеешь, тебе учиться надо на машинах работать.

— Я не умею? Мастер задрипанный! — кричит Файвка, окончательно выведенный из себя. Он щелкает кнутом, гонится за Рубиным.

— Эй, Файвка! — кричит бригадир Златкин. — Отпусти ножи, не оставляй наполовину срезанную траву!

Файвка останавливает машину, слезает с сиденья и, нажимая на шатун, говорит, ни к кому не обращаясь;

— И на машинах научимся, ничего! И с моторчиком, и с шестеренками, и с механизмом, — повторяет он слова Рубина и щелкает бичом. — Вьо, лошадки, вьо!..

Вот уже несколько дней, как горы окутаны серым туманом, предвещающим дожди. Душно. Травы томятся, никнут к земле. Стогометальщики истекают потом. Предвещает дождь и то, что комары неистовствуют, а также нашествие мокриц — крошечных, едва заметных мушек, которые забираются под платье и обжигают укусами так, что за сердце хватает.

Новички, приехавшие помогать, нет-нет да и пожалуются;

— Кусают!

Они работают с искусанными лицами, с красными, заплывшими глазами.

Иные говорят;

— Значит, это правда, что говорили о комарах…

Ривкин утешает их:

— Это только на первых порах трудно… Привыкнете, кожа загрубеет, и вам будет наплевать…

Такие разговоры ведутся в минуты перекура. Теперь копны ставят все, кроме стогометальщиков. Косилки покрыли весь остров грудами сена. Сейчас это сено сгребают. Файвка ставит стога, а Рубин и Груня вяжут копны. Они работают на пару и улыбаются друг другу.

— С тобой хорошо работать, — говорит Груня.

— Ладно. Можем заключить договор.

— И у меня хочешь выиграть? — спрашивает она и улыбается.

Молчат. Работают еще быстрее, и оба довольны.

Сегодня шли с работы без песен. Настроение портили облака. Ведь еще сотни копен и десятки гектаров скощенного сена ждут уборки, а горы стоят насупившись, небо обложено тяжелыми тучами, темнеющими с каждым часом. На берегу сегодня скучно. Ужинают молча. Ривкин ходит возле лошадей, которые настороженно смотрят в сторону гор. Оттуда доносится грохот, будто тяжелые камни катятся по скалам.

— Ночью будет дождь, — печально заявляет Ривкин, и от его слов как будто еще темнее становится на берегу.

Ребята идут спать молча, в грустном настроении, словно ожидая чего-то недоброго.

Ночью начался проливной дождь. Ребята толкались у входа в палатки, потом ложились, накрывались с головой и тут же засыпали.

Утром на работу вставать не пришлось. Никого не будили. Не спали только бригадиры. Они ходили по берегу под дождем. Горы будто занесло куда-то далеко к горизонту. Небо над Амуром расстилалось набухшее и печальное. Река бурлила и пузырилась, вскипая пеной под ливнем.

Дождь лил с неистовой силой. Остров заливало водой. Бригадиры ходили молча, приглядываясь к погоде. Лошади безропотно мокли и смотрели вокруг грустными глазами.

— Мокнут лошади, — сказал Ривкин, — а говорили ведь о шалаше. Себя обеспечили, а о лошадях забыли!

Он посмотрел на Берку. Тот выспался, поднялся и начал вычерпывать воду из лодки. Он собирался поехать к жене в Орловку на время дождей.

Ривкин переговорил с Фридом, и вскоре послышался звон стали, прозвучавший особенно странно сейчас, во время проливного дождя.

Коммунары поднимали головы и, прищурив глаза, прислушивались, не кончился ли дождь. Но нет, льет. По какому же случаю звонят?

— Кто там стучит?

— Что за стук?

— Не мешайте спать!

— Кто это там шуточки шутит?

— Ведь дождь идет!

Но в ответ на вопросы и выкрики звон усилился, и, перекрывая его, раздался голос Ривкина:

— Вставать! Для себя палатки поставили, а о навесе для лошадей забыли… Лошади мокнут под дождем, машины ржавеют. Вставать! Немедленно поставить навес!

В палатках на минуту притихло. Ребята вспомнили, что и в самом деле был разговор о лошадях, о навесе… Но сейчас? В такой ливень! И вдобавок так хочется спать…

— Да ведь дождь идет! — кричит кто-то из палатки.

— Вот именно потому, что дождь! — отвечает другой.

— Но что же можно делать в дождь?

— Авось не растаешь!

— А лошади растают?

— Я в дождь не работаю! — кричит старик Брейтер. — Слыханное ли дело! Работать в дождь… Разве на постройке работают в дождь? Я не пойду! — Он накрылся с головой и повернулся на другой бок.

В палатках зашумели:

— Если пойти, так всем пойти!

— Что значит — он не пойдет?

— Не коммунар он, что ли? Не его это лошади?

Манн был вне себя. Он стоял с помочами на плечах.

— Как это ты не пойдешь? Ведь это же твое хозяйство, твое достояние!

Он сорвал с Брейтера одеяло и раскричался так, что начали сбегаться со всех палаток. Манн, словно используя случай, чтобы выместить накопившуюся злобу, ударил старика в зубы.

В палатке поднялся крик. Брейтер с диким мычанием бросился на Манна, и оба повалились на мокрое сено.

— Что за драка?

— Дай ему, старому!

— Вот так! Лупи его, американца!

С трудом разняли дерущихся. Теперь они стояли, как два нахохлившихся петуха;

— Ты, мерзавец, драться будешь?

— А ты пойдешь работать, спекулянт?

— Ты будешь бить советского гражданина? Ты кто такой? На готовенькое приехал!

— Ты, что ли, приготовил, старый черт, ты, что ли, работал?

— А много ли ты страдал, американец? За лошадей заступаешься, ты за людей заступайся! Свинья этакая!

Дождь колотил по палатке, будто камнями ее забрасывал. Коммунары надели плащи, а те, у кого их не было, вышли в одних трусах.

В палатке остался один Брейтер, не перестававший извергать проклятья. Фрид предупредил Манна, что за драку, которую он затеял, его будет судить товарищеский суд, а также и Брейтера за его отказ выйти на работу.

Дождь не переставал. Горы заволокло тучами. Амур бушевал, вскидывая на поверхность белоголовые водяные холмы. Рыбачьих лодок не видно. Берка оттолкнулся веслами от берега, поплыл по Амуру, но, почувствовав дрожь, повернул обратно, привязал лодку и пошел помогать строящим навес.

Ребята, шагая босиком, тащили ветви и целые деревья, рыли ямы, которые тут же наполнялись водой. Работа продвигалась плохо. Топоры выскользали из рук. Дождь хлестал по телам, от которых шел пар. Торопились, гнали: лошади стояли с печальными глазами, с них потоками текла вода.

Дождевые плащи у многих уже промокли насквозь — волочатся и прилипают к телу, мешая работать. Ребята сбрасывают их вместе с одеждой. Так легче, руки двигаются свободнее, удобнее лазить по врытым в землю шестам и сколачивать навес.

Навес растет, люди работают молча, напряженно. Груня тащит две жерди, держа их под мышками, и шагает вся мокрая, в штанах, облепивших ее ноги, и кофточке, облегающей ее тугую грудь и прямую, крепкую спину.

Верхом на жерди, держа гвозди во рту, сидит Мейер Рубин.

— Подавай! — весело кричит он Груне, и их влажные глаза улыбаются, встретившись.

Мейер ловит себя на том, что при виде Груни у него руки двигаются быстрее, а гвозди легче и веселее вколачиваются в жерди. От этого становится хорошо на душе, и он напевает бодрую песенку.

Ривкин и Файвка переглядываются и кивают на Рубина.

— Становится свойским парнем! — говорит Файвка.

Ривкин не отвечает. Он о чем-то задумывается, глядя на Груню, легко таскающую ветви к шалашу, и на Рубина, весело вколачивающего гвозди в стропила навеса.

Раздаются последние удары топоров.

— Сейчас, сейчас! — кричит Файвка, похлопывая Сокола по шее. — Сейчас будет у вас квартира, лошадки! — Он заглядывает Соколу в глаза. — А лошади — не люди, что ли?

Лошади задирают головы, смотрят, как мокрые, обнаженные тела возятся под проливным дождем на берегу Амура, и кажется, будто они благодарны людям за шалаш, в котором скоро смогут немного обсохнуть.

Уже второй день льет дождь. По острову бегут ручьи, и скошенное сено мокнет в воде. Златкин ходит сам не свой:

— Сколько сена погибает, сколько труда!

Многие коммунары завернулись в одеяла, надели ватники и отсыпаются за все бессонные ночи. Груня и Рубин устроили себе общее ложе, лежат в уголке и шепчутся.

— И как им не надоест, — ворчит старый Брейтер, который никак не может уснуть, — только и делают, что секретничают.

В ответ оба тихонько посмеиваются.

Моторная лодка пограничников, как всегда, дважды в день пересекает Амур, и в палатках прислушиваются к стуку мотора. Утром лодка идет вниз по реке, вечером она несется обратно к границе. В палатках проснулись. Весь день проспали. Сейчас лежат и слушают. Стук мотора нарастает, усиливается, потом становится тише и тише.

К вечеру второго дня послышался стук мотора. Ребята в палатках подняли головы. Сегодня мотор стучал как-то странно: удары не затихали, они росли и приближались. Лошади заржали.

— К берегу идут! — крикнул кто-то.

— Выгляните!

— Погодите!

— Да, к берегу.

— К лошадям! — крикнул Ривкин.

Лошади рвались с привязей и готовы были разнести шалаш.

Лодка пристала к берегу.

— Здорово, ребята!

— Здорово!

Три человека в зеленых фуражках с красными звездами вышли на берег. Все выбежали из палаток. Дождь не прекращался. Прибывших окружили, на лицах у всех застыл один вопрос: «Что привело их сюда в такую погоду?»

А те спрашивают: как выполняется план, все ли охвачены соцсоревнованием, сколько насчитывается ударников и какую культработу ведут они на Амуре?

— Культработу? В таких условиях?

Да, спрашивают еще о стенгазете, хотят ее посмотреть. Сейчас эти трое ходят по палаткам.

— Почему лежаки так низко от земли?

Они осматривают лошадей, машины.

Спрашивают, почему машины не прикрыты брезентом. Останавливаются возле ящика с гвоздями. Ривкину, который представился бригадиром, они очень деликатно замечают, что гвозди имеют обыкновение ржаветь под дождем. Ривкин тут же хватает ящик и уносит к себе в палатку.

Всё очень взволнованы визитом гостей. Долго тянутся разговоры. Всех очень удивляет, что люди, стерегущие границу, уделяют внимание каким-то гвоздям… соревнованию… культработе…

— Какой был бы позор, если бы они застали лошадей и машины под открытым небом! — говорит Ривкин, перетирая тряпкой мокрые гвозди. — Вот у кого учиться надо!..

Гости произвели большое впечатление. Всем хотелось высказать о них свое мнение. Ривкин, например, долго возился со своими гвоздями, потом почесал голову и проговорил мечтательно:

— Прислали бы нам малую толику таких переселенцев, вот тогда бы мы кое-что сделали…

— С такими можно коммуну строить! — говорит Златкин.

— Коммуну! С ними целый город построить можно!

— Целый мир, братец, новый мир, а не только город! — добавляет Манн.

— Вот это ребята!

И начались рассказы о героях-чекистах, об их делах, об их необыкновенной бдительности. Беседа затягивается до глубокой ночи. Слушают, а уже слипаются глаза. Нити рассказа рвутся, их кое-как связывают, но в конце концов все засыпают под шум дождя.

Дождь действует угнетающе. В голову, как мокрые черви, лезут всякие мысли. Из-под одеял слышится ворчание:

— Чего будем лежать и гнить?

— Кости ноют от сырости.

— У меня уже ногу скрутило!

— Спину ломит.

— В коммуне можно было бы работать. Там работы хватает, а тут лежишь в мокрети и гниешь.

— Домой надо ехать! — кричит Брейтер.

— Эй вы, переселенцы! — слышится приглушенный голос Файвки. — Легко, думали, будет? Нелегкое дело строить Биробиджан. Уже четыре года, как мы здесь работаем. Теперь что! Вы бы в двадцать восьмом году здесь были… Потруднее приходилось, а не стонали.

— Другие люди были, — говорит Берка. — С этими разве что-нибудь сделаешь?

— С какими с «этими»? — спрашивает Фрид.

— Да вот с такими… — Берка делает широкий жест, обводя рукой все палатки на берегу.

— А все-таки и эти кое-что сделали, — спокойно замечает Фрид. — Когда коммуна состояла из пятнадцати человек, у вас было три коровы да две лошади, свиней не было, тракторов вы не имели… А сейчас вот эти самые люди создали большое хозяйство, которое будет расти!

— Ах-ах, большое хозяйство! А что от этого имеет коммунар? Чем крупнее хозяйство, тем меньше он получает.

— Правда.

— В самом деле, почему?

— Коммунар нынче имеет хворобу, — поддержал еще кто-то.

У Берки глаза заблестели.

— Раньше хорошо ели и в кармане было немного денег. А сейчас машины грызи!

Из-под одеяла высунулся Ривкин. Вид у него был такой, будто он сердится, что ему спать не дают.

— Что это там проповедует реб Берка? — спросил он, стирая сон с лица. — Скверно сейчас живется коммунарам? Раньше было лучше? Да. Кое-кому раньше было хорошо, а кое-кому и сейчас неплохо, — сказал он, глядя Берке прямо в глаза. — Да, такому человечку, как ты, раньше было лучше… Было небольшое дело с пятнадцатью компаньонами… Тебе понадобилась сотня, ты брал и никто не спрашивал, заработал ты эту сотню или нет, причитаются тебе такие деньги или нет. Расходы даже в книгу не записывали. Берите, мол, деточки, сколько хотите, и стройте для евреев Биробиджан… Теперь не то. Раньше, бывало, выдоят корову и тут же пьют молоко. А теперь приходится мозги сушить и думать, что лучше сделать: сыр или масло? Сейчас ты вроде хозяина, который строит дом и должен деньгами, вырученными за молоко от коровы, платить рабочим, — должен покупать на эти деньги гвозди и стекло, должен закончить постройку дома. Ну вот, придет ли хозяину в голову выпить это молоко или же на вырученные за него деньги купить пару сапожек со скрипом, а не материал на крышу?.. Вот такими хозяевами были вы раньше. Видал? — спросил он, указав на ящик с гвоздями. — Когда построишься, крышу покроешь, стекла замажешь, тогда только высчитаешь, сколько надо отвезти в город, сколько молока ты можешь выпить и сколько тебе требуется для хозяйства. А позднее, если будешь хорошо работать, заработаешь и пару сапожек со скрипом… А сейчас нет времени, сейчас канун праздника, к празднику надо дом кончать.

Он как бы обращался ко всем: «Ну, что скажешь? А ты как полагаешь? А ты? У тебя есть вопрос?»

Но никто ничего не спросил, ничего не сказал. Было тихо. Все лежали на своих местах и прислушивались к тому, как по палатке барабанит дождь. Тишину нарушил Берка:

— Может быть, и хорошо, быть может, и лучше стало, но для меня здесь больше не место. Вернусь с сенокоса и уеду в город. Хватит с меня коммуны.

— Для тебя здесь, пожалуй, давно уже не место! — отрезал Ривкин.

— Работать для других я не хочу, Уж если работать, так для себя.

— Открой лавочку на Амуре, — рассмеялся Файвка, — как твой папаша когда-то.

Коммунары посмеивались.

Дождь лил три дня. К вечеру третьего дня горы подняли головы, серые полотнища посветлели, распоролись и понемногу стали скользить вниз, к горизонту. Дождь сеялся мелкими каплями, небо начало освобождаться от туч. Амур тоже успокаивался. Пенистые гребешки на воде сделались меньше и постепенно исчезали. По реке словно расстилалось зыбкое, отливающее всеми цветами волнистое покрывало.

— Эй! — кричала Груня. — Небо расчистилось! Ребята, берите вилы, натачивайте косы, запрягайте лошадей!

Отдохнувшие, набравшиеся новых сил коммунары стоят на берегу. Смотрят, как белые облачка плывут вокруг гор, расползаются и открывают зеленые, словно вымытые склоны. То, что горы очистились, — хорошая примета: теперь дождь будет не скоро. Но Амур стал шире, он напился сверх всякой меры и вздулся, как опухоль. Старые коммунары, не раз бывавшие в этих местах, смотрят на него с опасением. Вспоминается предсказание рыбака о том, что Амур разольется после дождя…

— Кто знает, сколько еще можно будет здесь работать, — с грустью сказал Ривкин, обращаясь к Фриду и глядя на широко раздавшийся Амур и на множество ручейков, разлившихся по острову. — Ребята уже панику устраивают. Не мешало бы созвать собрание и поговорить. Необходимо спасти как можно больше сена, если Амур разольется.

— Да, — соглашается Фрид, — надо созвать собрание. Надо обсудить дело Манна и Брейтера, чтобы таких историй больше не повторялось.

— Материал готов?

— Все готово!

— Тогда созывай, — сказал Ривкин и направился к копнам: посмотреть, насколько они промокли.

Фрид начал готовить материалы к обсуждению.

Груня колотила куском железа по рельсу, висящему на проволоке, созывая людей на собрание.

Все уселись. Товарищеский суд занял почетное место. На ящике, накрытом красным головным платком, разложили материалы расследования и обвинительный акт.

На берегу вспыхнули факелы, придавшие всей обстановке особую торжественность.

Председатель суда прочел обвинение, предъявленное коммунарам Манну и Брейтеру. Манн обвинялся в избиении Брейтера, а Брейтер в отказе выйти на работу, когда надо было уберечь от дождя лошадей и машины. Одного за другим вызывали свидетелей, которые клялись в том, что будут говорить только правду. Обвиняемые обязались беспрекословно подчиниться решению товарищеского суда.

Среди свидетелей был и младший Брейтер. Он вышел вперед и стал возле председателя. Коммунары подымали головы и пожимали плечами: «Что это за свидетель, что может рассказать этот малыш?»

А младший Брейтер, держа руки в карманах коротеньких брюк, гордо поднял голову и, не дожидаясь вопроса, выпалил:

— Мой отец скучает по старым временам! Он для коммуны — негодный элемент! — парнишка замялся. Он чувствовал, что все коммунары смотрят на него с удивлением, и это мешало ему говорить. Однако он набрался духу и снова выпалил: — И комаров в комарники он напускал! Я сам видел… Я следил…

И мальчик замолчал, ошеломленный собственными словами.

Коммунары терли глаза, пожимали плечами. Факелы отбрасывали желтые отсветы на лица людей. Парнишка смущенно молчал, и только Амур, казалось, повторял его слова.

Старик Брейтер поднялся с места. Хриплые звуки вырвались у него из горла:

— Ах, байструк! Я ж тебя!

Он скрежетал зубами, лицо его пылало от стыда. Он ждал чего угодно, только не этого. Брейтер бросился вперед с поднятым кулаком и готов был обрушиться на парнишку.

— Кости переломаю! Убью, как собаку! — цедил он сквозь зубы.

Но тут он увидел поднятые головы коммунаров, и кулак сам собою разжался. Он смог лишь пробормотать:

— Врага на свою голову выкормил! Набрался у них богомерзкой премудрости!

Коммунары только теперь уяснили себе смысл слов паренька. Поднялся шум. Председатель колотил в рельс. Звон постепенно утихомирил собравшихся.

На Амуре показался ярко освещенный пароход. Он подошел к пристани, и на берегу стало светло и весело от пения пассажиров. Это было как раз в ту минуту, когда «прокурор» произносил свою торжественную обвинительную речь против Манна, который такими некультурными средствами, как нанесение побоев, пытался перевоспитать старого, отсталого и некультурного человека, и против Брейтера, который вредительски и преступно относится к коммуне.

Пассажиры вытягивали головы, стараясь понять, что происходит на берегу.

Семьдесят тысяч пудов — таков план. Теперь все было сосредоточено вокруг этой цифры. План должен быть выполнен во что бы то ни стало. И люди шли в воду, вытаскивали оттуда сено и сушили его. Надо было торопиться, особенно сейчас, когда разговоры о надвигающемся наводнении были уже не просто слухами: в соседних корейских селениях многие переносили свои койки из комнат на чердаки.

— В любую минуту может так хлынуть, что штанов схватить не успеешь! Шутки шутите с Амуром? Ох, и река, всем рекам река! — предупреждал старый рыбак. — Я здесь, на Амуре, родился, здесь, видать, и помру. Мне эта водичка хорошо знакома… Уж я по волнам вижу, что он скоро играть начнет. В морщинах злобу свою прячет… Давайте, ребятки, вовремя узлы свои складывайте и отсылайте домой, а то водичка скоро начнет играть!.. Ох, и водичка!

На берегу становится скучно. Тихий корейский напев нагоняет страх. Но страху противостоит цифра плана, и кажется, что цифра вступает в борьбу со страхом…

— Еще бы восемь солнечных, погожих дней, и мы спасены! — говорит Ривкин, окидывая взором стога, которые вырастают с изумительной быстротой, и в то же время со страхом поглядывает на Амур.

Берка, который тоже стоит на вершине стога и работает под руководством Ривкина, часто смотрит на Амур, но ничего не видит. Он чувствует только страх, который растет у него в душе по мере того, как прибывает вода в реке. Выслушав сухой расчет Ривкина относительно необходимых для уборки дней, он вскипает злобой так, что скулы у него дергаются;

— Ты отвечать будешь!

— Конечно, я, не ты же!

— За людей, за жертвы отвечать будешь!

— За какие такие жертвы? — злится в свою очередь Ривкин. Однако он тут же овладевает собою.

Снизу подают на вилах сено, чтобы закончить стог. Кроме них двоих, на стогу никого нет. Внизу не слышно их разговора, Ривкин поминутно протягивает свои длинные руки, снимает с вил сено и продолжает злиться;

— Жертвы какие-то выдумал! Испугался, хозяйчик… Эй, ты! — кричит он тому, кто стоит внизу. — Не подавай мокрого сена! Сейчас как на войне. Еще и не выстрелило ни разу, а уж он в кусты…

— Ты, брат, ловкий! На готовенькое приехал.

— Тебя сменить, — отвечает Ривкин коротко.

Берка закусывает губу и вспыхивает от злобы. По ночам он спать не может. Сидит на берегу и смотрит на Амур, который течет быстрее обычного. Он ждет волны, которую река швырнет на берег, — тогда Берка сможет взять лодку и удрать. Он давно убежал бы, не стал бы дожидаться волны, но ему хочется потащить за собой группу старых коммунаров. Пусть эти знают… Пусть потом пошумят… Пусть попробуют обойтись без таких людей! А наводнение — самый подходящий момент для этого. Пусть только Ривкин заупрямится и не отпустит людей, пока вода не прибудет…

И вот в одно утро Амур в самом деле поднялся. Река выглядела так, словно за ночь в нее влилось море воды. Амур раздался вширь и покрылся пеной. Теперь страх обуял всех. Послышались крики. По расчетам Ривкина, работы осталось еще дней на шесть. Дни стояли хорошие, солнечные. Небо было ясное, и только кое-где над горами плыли белые облака, порою принимавшие зловещий оранжевый оттенок. Работали теперь с еще большим напряжением. Отдыхали только минутами, затягиваясь махоркой. Ребята молчали и с возрастающим страхом в глазах следили за небом. Работали до поздней ночи. Всех охватило одно желание — выполнить план раньше срока, вывести коммуну из опасности и уехать до начала наводнения. А в том, что наводнение неизбежно, теперь уже никто не сомневался. Страх еще больше усилился, когда из Орловки вернулась лодка с хлебом и ребята сообщили, что старый рыбак Лопатин спит уже на чердаке и что все жители поселка взволнованы: говорят, наводнение начнется скоро и будет очень сильным. Это сообщение повергло в панику старика Брейтера:

— Надо отослать людей! Пропадем здесь! Каторжные мы, что ли?

Он носился как помешанный по берегу, ломал руки.

Берка не отставал от старика. Он тоже шумел:

— Довольно повалялись на Амуре! Надо сейчас же отослать людей! Он хочет жертву принести! — указывал он на Ривкина.

Был сумеречный час. После трудного рабочего дня ребята сидели за столом и лениво жевали. Река сердито несла свои разбушевавшиеся воды.

Файвка сказал, обращаясь к Рубину (они в последнее время крепко подружились);

— Это признак, что наверху Амур рвет берега.

Белая пена развязала всем языки. Начался страшный шум. Все старались перекричать друг друга. Тогда Ривкин встал и посмотрел на крикунов, выжидая, пока на берегу станет тихо. Когда люди умолкли и стали слышны только рев Амура да ленивое похрустывание лошадей, Ривкин тихо сказал:

— По какому случаю шум? Тридцать восемь стогов уже сметано. Еще десять — и мы выполним план… Обеспечим себя сеном на весь год…

Берка понял, что сейчас надо помешать Ривкину. Его послушают и согласятся. Он крикнул во весь голос:

— Ему хочется людей погубить, десять стогов сметать, в то время как здесь ни на одну ночь больше оставаться нельзя! Надо сейчас же отослать людей!

Ривкин сохранял спокойствие.

— Никого отсылать не будем. Людей никто губить не собирается. Никаких жертв не допустим. Лодки стоят наготове. В любую минуту можно сесть, и мы спасены. Нечего бунтовать!

Он говорил тихо, ясно и убедительно. Но старик Брейтер, которого трясло от страха, чуть не расплакался;

— А если это будет ночью и все как раз будут спать?

Ривкин улыбнулся. Послышался звонкий смех Груни. Это еще больше разозлило Брейтера:

— Пускай тогда останется молодежь! А семейных надо отослать домой!

Файвка молчал. Он только искоса посмотрел на Берку, презрительно усмехнулся и, отвернувшись, сплюнул. Берка шагал по берегу и кипел от злости.

Когда все забрались в комарники, ячейка собралась в одной из лодок, которые были привязаны к берегу, и устроила заседание.

Лодка покачивалась на воде. Ребята сидели задумавшись и молчали. Казалось, что каждый ждет, пока начнет другой. Фрид смотрел на Амур, который с шумом бежал к хмурым горам, Ривкин тоже задумался. Ему не по душе молчание Фрида. Но взгляд его встретился со взглядом Груни, и тишина нарушается.

— Ну, стало быть, так… Наводнение приближается, а план мы обязаны выполнить! Такая зима, как в прошлом году, не должна повториться! Пять хороших дней работы всех, или восемь дней при половинном составе, — и план выполнен!

— Значит, надо часть отослать домой? — спохватился Фрид.

— Обязательно! — ответил Ривкин. Но сделать это нужно организованно.

— Надо обсудить вопрос о Берке, — сказал Златкин.

— Что обсуждать? — спокойно спросил Ривкин.

— Он устраивает панику, агитирует, чтобы удирали домой!

— Брось, Златкин! — перебил Ривкин. — Никто не убежит. А поведение Берки обсудим, когда вернемся домой. Вся коммуна решит вопрос о нем.

— Этакая стервоза! — выругался Златкин, сердито поглядывая в сторону Беркиного комарника.

— Значит, людей мы кое-как обеспечим, — продолжал Ривкин, — машины тоже можно хорошо поместить. Если привязать их к дереву или к стогу, они останутся на месте. А лошади? Пятнадцать лошадей… Вот об этой «мелочи» никто не подумал… Каждый думает, как бы свои потроха спасти, а об остальном забывают.

— Не забывают. Просто некогда было подумать, — отозвался Фрид, словно оправдываясь. — Послушаем, что скажет Груня.

Груня полагает, что ячейка должна решить, кого отослать домой, а кого оставить. Добровольцев здесь быть не может, так как оставить нужно наиболее сильных и выдержанных.

Но Ривкин возражает:

— Кто поднимет руку, тот и останется. Это и будут лучшие и наиболее сильные.

Он посмотрел на бушующий Амур и добавил:

— Надо послать человека в Хабаровск за катером и баркасом. Послать сейчас же, как только начнет светать, когда рыбаки поедут в город. Сейчас надо действовать энергично и быстро.

На этом заседание было окончено. Ривкин встал.

— Ну, стало быть, без колебаний… За работу!

Звезды на небе уже начали гаснуть. Ривкин подошел к воде, взглянул на водомер: «Поднимается!» Потом потянулся и вздохнул: «Ну что ж!» И спокойно подумал: «Ничего, есть у нас крепкие трудовые руки… Вот с ними мы и одолеем разбушевавшийся Амур…»

Б обеденный час по острову прокатился звон стали. Собрания все ждали с нетерпением. Отъезд Фрида в город был для всех неожиданностью. Люди устремились к стогу, откуда доносился звон и где стояли котлы с варевом.

По всему острову разносится звонкий смех Груни. Она смеется, а Рубин якобы сердится: слышать смех Груни ему очень приятно.

— Черт возьми, экая у вас сила! На косьбе меня Файвка замучил, а на скирдовании — ты. Но я тебя одолею, Груня, — говорит он тише, и теперь они смеются уже оба. При этом Груня обнажает ослепительно белые зубы.

Долго сидеть за обедом и отдыхать сейчас некогда. Перед глазами бежит Амур, покрытый белой пеной. Тучи проносятся над горами. В воздухе пахнет надвигающейся бурей, Ривкин встал с места и начал:

— Амур с часу на час поднимается все выше, еще день-другой, и он захлестнет берег острова. Фрида послали за спасательным катером для лошадей и машин. Людей перевезут через Амур, а там они пешком доберутся до дома. Долго оставаться здесь нельзя. К предупреждениям рыбаков надо прислушаться. Они говорят, что из Благовещенска двинулся первый водяной вал, который через два дня будет здесь. Затем придет второй вал, который зальет весь остров. Но нас здесь уже не будет. Мы свою работу закончим раньше. Наш план будет выполнен. Стогам вода не помешает. Они стоят на высоких местах.

Ривкин говорил быстро. Сейчас каждая минута на учете. Один только Берка ворчит что-то, обращаясь к старику Брейтеру. Ривкин знает наперед, что о нем может говорить Берка. Он не желает пререкаться с ним, так как по глазам ребят видит, как растет у них доверие к его словам. Он продолжает:

— Ячейка постановила отослать домой людей, которые чувствуют себя слабыми в настоящий момент и боятся оставаться на острове. Нам надо еще поработать, но мы никого не принуждаем. Все вы коммунары, каждому должно быть дорого свое хозяйство, каждый должен любить свою новую родину, которую он строит в тайге честным трудом. Поэтому мы ставим на голосование; кто за то, чтобы оставаться на Амуре, пока мы закончим работу?.. Кто против?.. То есть кто хочет сейчас же уехать?

Поднялись две руки и тут же смущенно опустились.

— Ну? — спросил Ривкин. — Больше никто не хочет ехать домой? Один только Брейтер?

— За стогом шепчутся, а на собрании пугаются! — брюзжит Брейтер.

Берка тоже чувствует себя неважно. Он думал, что его рука поднимется тридцатой, но быть вторым у него духу не хватило.

После собрания расходятся с говором и смехом. Рубин идет в обнимку с Груней. Он шепчет ей на ухо, что они построят себе домик, и будет там тепло и светло, радио будет играть и приносить вести со всей огромной страны. И письма они будут писать своим старикам-родителям вдвоем.

Груня смеется.

— Будем соревноваться, Рубин? — предлагает она, улыбаясь.

— Есть! — соглашается Рубин. — Давай, Груня, соревноваться!

Теперь все соревнуются, и работа идет еще веселее. Каждая секунда на счету. Люди охвачены желанием закончить дело до того, как остров зальет.

Под ногами возникают ручьи. На рассвете вода была по щиколотку, а к вечеру — уже выше колен. Низины на острове залило. Вода все прибывает, ручьи разрастаются, и никто понять не может, откуда их столько берется.

Возвращаясь вечером с работы и натыкаясь на вновь появившиеся ручьи, Рубин объясняет Файвке, почему бьет из-под земли вода.

— Ты ученый парень, — говорит Файвка, — ты бы мог быть агрономом.

— Рабочий тоже должен быть ученым. Ученому легче даются все работы.

— А мне и так не трудно.

— Кто учился, тот и с машиной легче управляется, — продолжает Рубин. — А для чего, думаешь, существуют техника и механизация? Ты сам видал, сколько может скосить машина, а сколько — человек. Ты, Файвка, парень молодой, тебе, надо бы учиться, вырос бы человеком. Мог бы еще и агрономом и техником или инженером стать. Даже ученым, Файвка!

— Это я и без тебя знаю. Может быть, я и пойду учиться.

Они идут с вилами на плечах. Шагают по пояс в воде. Теперь уже трудно угадать, кто из них называется «благородным юношей», да и сам Файвка уже очень редко вспоминает это прозвище. Отличаются они друг от друга только манерой разговаривать. Рубин любит давать добрые советы, а Файвка неизменно отвечает с улыбкой, что он и сам все это знает.

Идут все глубже и глубже в воду. Некоторые места приходится обходить стороной.

— Знаешь, — говорит Файвка, — поря уже сматывать удочки.

— Похоже! — отвечает Рубин и морщится, почувствовав воду у живота.

Оба они, заговорившись, не заметили, как сделали большой крюк и пришли к палаткам последними.

На берегу было шумно. К своему изумлению, они услыхали, что половину группы отсылают домой, и немедленно, ночью.

— Незачем здесь ночевать! — кричит Ривкин. — Дорога по ту сторону берега прямая и еще сухая, ночь светлая, к утру будете в коммуне, а работы и там достаточно.

— Что случилось? — спрашивает Рубин. — Почему так внезапно?

Оказывается, моторная лодка снова подъезжала к берегу, пограничники посоветовали ребятам, что делать, и спешно отплыли к границе.

Никто не расспрашивал, что именно говорили пограничники, никто даже не пытался угадать, и без того все было понятно. Никаких собраний сейчас не устраивали, рук не поднимали, и всякий, кому Ривкин приказывал, укладывал свой узелок.

Груня встретила Рубина с выражением смущения на лице.

— К сожалению, мы должны расстаться как раз сейчас, в такую трудную минуту, — сказала она кокетливо. — Ривкин отсылает меня домой, он хочет нас разлучить…

— Езжай, езжай, Груня, через несколько дней мы увидимся в коммуне. Жди меня «у врат града»…

Они стояли на берегу, держались за руки и смотрели друг другу в глаза, а когда с лодки крикнули: «Груня, едешь?», — расцеловались у всех на виду, просто, без всякого жеманства.

Лодки поплыли по Амуру. Оставшиеся на берегу смотрели, как стремительно несется река, как перекатываются ее волны.

— Хорошо, что на веслах сидят крепкие ребята.

— А все равно заносит.

— Дальше Орловки не уедут.

— Их и в Хабаровск может занести.

— Ну и что за беда? Поедут домой поездом.

— Нет, далеко не унесет, — сказал Рубин. — Хорошо, что они идут наперерез и вверх по течению: так не снесет.

Лодки скрылись из виду. Небо хмурилось.

— Хоть бы дождя не было! — тихо, словно про себя, проговорил Ривкин.

Ночью Ривкину не спалось. Он сидел и смотрел на горы, укутанные серым, на Амур, который с бешеной скоростью гнал свои воды. В одном месте берег острова прорвало, и вода широко разлилась, поглотив большую часть поля. Это произошло буквально на глазах у Ривкина. «Хорошо, что не на другой стороне, — подумал он, — там завтра ведь работать надо, там еще копны стоят, там еще стога сметывать надо…»

Рубину тоже не спалось. Он вышел на берег.

— Поднимается? — спросил он Ривкина.

— Берег прорвало.

— Что? Где?

— А вон, с, лева.

— Ну?

— Ничего.

— Работать еще можно будет?

— Теперь это уже не так важно. В крайнем случае будет на три тысячи пудов меньше. А может быть, завтра рано утром удастся кое-что сделать. Но меня беспокоит, что Фрида еще нет, меня лошади волнуют… Пятнадцать лошадей!.. Воду так и гонит! Надо как можно скорее уходить отсюда. Иначе это плохо кончится. С моторной лодки уже предупреждали…

Он блуждающим взором окидывает Амур, остров, на котором то тут, то там под лунным светом вспыхивает разлитая вода, и направляется к лошадям. Лошади стоят, насторожив уши. В эту ночь они неспокойны, при малейшем шорохе вскидывают голову и смотрят тревожно. Сокол следит за каждым движением Ривкина, и когда тот подходит, конь вытягивает свои трепетные ноздри и пристально глядит на него.

— Лошади чуют опасность даже на большом расстоянии, — говорит Ривкин, обращаясь к Рубину, который ходит за ним, не в силах сдержать охватившую его дрожь. Что-то очень неприятное чувствует Рубин в молчании Ривкина, — в таком настроении он видит его впервые.

— Да, — подтверждает Рубин — лошади очень чувствительны… А ты думаешь, что опасность так близка?

— Для лошадей, конечно. На лодках их не перевезешь. Если второй вал накатится до того, как придет катер, лошади пропали! А тогда…

Они сидели на берегу и смотрели на воду; волны бежали одна за другой, накатывались друг на друга, вставали гигантскими горами, обрушивались в водяные ямы и бездны.

— Чего это ты не спишь? — спросил Ривкин.

— Так, не спится, — ответил в раздумье Рубин.

Его удивлял и злил вопрос Ривкина, который звучал сухо и грубовато, точно Рубин был здесь чужим человеком… Эх, была бы здесь сейчас Груня, он бы перед ней душу излил. Она такая простая, сердечная…

— Груня домой уехала? — спрашивает неожиданно Ривкин.

— Ведь ты же сам ее отослал.

— Ах, да… Забыл.

Вопрос Ривкина взволновал Рубина. Он смотрит на Ривкина с неясным подозрением. Что-то он его не узнает… Какой-то он не такой, как вчера. Что с ним? Что привело его в такое состояние?

— Да, я отослал ее домой, — говорит Ривкин после минутного молчания. — Хотя Груня — девка здоровая, живая и очень славная. Что теперь женщинам делать на Амуре?

Рубин смотрит на него искоса и недоумевает. К чему он это говорит? Рубину вдруг становится не по себе рядом с Ривкиным. Он оставляет его на берегу, а сам забирается в комарник.

А Ривкин следит за ним остановившимся взглядом и не может освободиться от мыслей, которые лезут в голову: «А не был ли весь героизм этого «благородного юноши» показным? Не делалось ли все это ради Груни? Не стал ли он ударником, полагая этим взять Груню? Не затеял ли он соревнования с самым сильным только потому, что Груне это нравится?» Однако Ривкин не может забыть, как работал Рубин. Эта работа опровергает все дурные мысли о нем: «Ведь он заключил договор с Файвкой еще до того, как приметил Груню. А на сенокос он пошел добровольно». Ривкин вспоминает, в каком виде вернулся с острова Рубин после первых дней — с искусанным лицом, с заплывшими глазами. Нет, Рубин доказал, что ничего плохого о нем подумать нельзя. Но что касается Рубина и Груни, то он не может отделаться от чувства досады. Ее зеленоватые глаза всегда вызывали в сердце Ривкина сладостный трепет, но некогда было ему прислушиваться к своему чувству. Вот он и испытывает сейчас боль и досаду.

Но теперь уже поздно.

Вдруг он почувствовал на затылке теплое дыхание.

— Сокол! — весело крикнул он, поднялся и обнял стройную шею коня.

Ривкин хлопал его по бокам, гладил морду. Сокол мигал большими глазами, вытягивал морду. Он почуял тепло руки Ривкина и был очень доволен встречей. Они хорошо знают друг друга. Сокол — первая лошадь в коммуне. Он много сил отдал ей. Теперь Соколу тоскливо, глаза его туманятся, уши насторожены, а чувствительные ноздри трепещут.

К утру Амур немного присмирел. Серый туман на горах расползся и выглянуло солнце. Ривкин сел на Сокола и поскакал взглянуть, можно ли еще работать. Сидя на коне, он увидел ручьи, которых за ночь стало еще больше. Вчерашние и прежние так раздались вширь, что еще день, и все они сольются и затопят остров.

К копнам уже вела водяная дорога. Соколу вода доходила до живота. Копны были наполовину затоплены. Завтра они могут оказаться целиком под водой. Ривкин осмотрелся вокруг, нашел самое высокое место, до которого вода еще не дошла, и повернул Сокола обратно, сказав самому себе: «Надо спасти столько, сколько возможно!» Он разбудил коммунаров, и пятнадцать человек, оседлав коней, отправились отрабатывать последний день.

— Мокрого не класть! — крикнул Ривкин. — Снимать до мокрого слоя, закладывать фундамент для стога в три тысячи пудов!

Это были лучшие, наиболее сильные и преданные парни. Среди них были Файвка и Рубин. Теперь они встретились с вилами в руках. И только здесь, таская тяжелые вилы сена к стогу, шагая весь день по воде и работая с необычайным напряжением, Файвка подумал о Рубине:

«Вот парень! Приехал в белом воротничке, с белым лицом и руками, с нежной кожей, не привыкший ни к какой тяжелой работе, а теперь подставляет плечи, совсем как наш брат!» Он следил за работой Рубина. И ему нравилось, как энергично Рубин втыкает вилы в копну, как присаживается, обеими руками подсовывает вилы, поднимает копну над головой и несет ее к стогу. Рубин не отдыхает, работает без передышки. Брюки засучены выше колен, он шагает по воде искусанными ногами и работает быстро, словно торопится куда-нибудь. Файвка работает рядом и негласно соревнуется с ним. Он рад за Рубина, за этого «благородного юношу», который стал теперь для него своим человеком. Но не только Файвка и Рубин сейчас так работают — все напрягают свои силы до предела.

Так работали до поздней ночи. Вода прибывала. Ребятам она доходила до пояса, а лошади на пути к палаткам подтягивали животы и вскидывали головами.

Возле палаток отдыхали. Ребята отряхивались, как лошади после дальней дороги. Они чувствовали себя, как гости, прибывшие чересчур рано на свадьбу: гнали лошадей, торопились, чтоб не опоздать, а приехали, оказывается, первыми. Жениха с родителями еще нет…

— Зачем же было так торопиться? — спросил Златкин.

— Ты не смотри, что Амур сейчас не играет. Он ведь кипит, смотри, как заполнился остров, сколько ручьев появилось. За ночь мы можем оказаться окруженными водой.

— Это все еще первый вал надвигается?

— При втором ты уже ходить не будешь.

— Будешь валяться, как дохлятина!

— Поплывешь!

— Ребята! — кричит Ривкин. — Поменьше острот! Заливает шалаш. Вода ползет с боков. Давайте подтащим машины к палаткам. Надо лошадей покараулить.

Подтащили машины к палаткам. Все подозрительно поглядывают на Амур, а он спокоен, его гладкая поверхность простерлась, как скучная серая равнина. И только бока у него набухают. Теперь уже не надо ходить к берегу за водой или умываться, — достаточно протянуть руку, чтобы достать до воды.

Ночью караульщики сообщили:

— Амур разгулялся, рвет и мечет. С гор прибегают дикие козы. Вода прорвала другой берег. Она прибывает и заливает остров!

Амур и в самом деле срывал берега. Вода бежала к палаткам. Весь остров выглядел, как большая река, на которой стоят стога… Коммунары с лошадьми и машинами остались на узкой полоске земли. Кругом вода. Место, где стоят люди, — самое высокое на острове, но и оно становится все уже и короче. С трех сторон наступает вода, с четвертой — Амур подмывает берег.

Из партийцев и комсомольцев здесь остались Ривкин, Рубин и Златкин. Они решили немедленно отправить всех. Только они втроем да еще Файвка останутся дожидаться спасательного катера. С уехавшими передали: «Тарабаровский остров почти весь затоплен, на нем осталось четыре коммунара и пятнадцать лошадей. Они ютятся на последнем клочке суши. Амур бушует, идет второй вал. Если не будут приняты экстренные меры, то люди и лошади погибнут».

— Гребите быстрее! Передайте исполкому! — кричал Ривкин вслед лодкам, направляющимся к противоположному берегу, где трона вела через тайгу к коммуне.

Моторная лодка, как всегда, дважды в день пересекает Амур. Но теперь она движется быстрее, и мотор ее сильнее шумит на воде. Коммунары следят за быстрым ходом моторки и с тоской прислушиваются к стихающему стуку ее мотора. Ночью коммунары дежурят вчетвером, днем спят по очереди.

— Я вот что придумал, — говорит Ривкин. — Коней привяжем к стогу, а сами заберемся на него.

— Ты собираешься здесь зимовать? — спрашивает Файвка.

— Нет не зимовать, но лошадей мы тут не оставим.

— Разумеется.

Полоска земли становится все уже и уже. Амур отрывает куски берега. Вдруг исчезла бочка соли. Оказалось, что река проглотила ее вместе с большим куском суши. А Фрида все еще нет. И катера не видать.

К вечеру на реке показался дымок. Судно шло вниз по Амуру, к Хабаровску. Рубин посоветовал вложить записку в бутылку и пустить ее по воде к судну…

— Совет твой, конечно, очень мудрый, — сказал Файвка, — но на записке напиши адрес судна, чтобы бутылка пришла по назначению…

Файвка нашел другое средство. Он схватил кусок жести, быстро свернул его в трубу, посадил Ривкина к себе на плечи и велел ему крикнуть:

— Передайте исполкому — прислать катер, спасти четверых коммунаров, пятнадцать лошадей!

Похоже было, что судно замедляет ход, но через минуту оно скрылось из виду…

В середине дня послышалось однотонное, не очень веселое тарахтенье катера. На Амуре снова показались куски пены — признак того, что река Сунгари влила в Амур второй вал воды. Палатки были уже подмочены. Дальше оставаться на полоске земли, которую уже затопляло, было невозможно, и коммунары собирались лезть на стог.

— Катер стучит! — воскликнул вдруг Златкин.

Все всполошились. Лошади подняли головы и насторожились…

— Катер!

— Спасены!

— Взнуздать лошадей!

Ребята бросились к лошадям и готовы были целовать их. Веселый перестук мотора приближался.

— Эй! Эй! — донеслось с катера.

— Фрид…

— Он, он!

— Подтянуть поближе машины! — крикнул Ривкин и, ухватив косилку, потащил ее к берегу.

Ребята тянули машины, не отрывая глаз от катера, который торопился к ним.

— Кто там вместе с Фридом? Еще кто-то едет?

— Где?

— Да вот, кто-то еще, старик.

— Погребицкий?

— Да, кажется, он.

Ветер ерошит седые волосы старика Погребицкого, скулы у него подергиваются, он серьезен, как человек, выполняющий очень важное поручение: он секретарь партийного комитета коммуны, этот старый сапожник. Ему поручено спасти героических коммунаров.

— Никаких машин! — кричит старик. — Только живой инвентарь! Таково решение спасательной комиссии исполкома!

Ребята привязывают накрепко машины к стогу, закрепляют их цепями и веревками. Лошадей вводят на баркас и направляются вниз по Амуру.

Уже будучи на воде, Ривкин вдруг что-то вспоминает, поднимается и говорит, словно рапортуя;

— Товарищ Погребицкий, план выполнен… На Тарабаровском острове заготовлено семьдесят тысяч пудов…

— Ладно, ладно… — прерывает старик. — Потом отрапортуешь… В парткоме.

Файвка смотрит на широко разлившуюся воду, и его охватывает необычайная радость. Он приваливается к стенке и вдруг затягивает во весь голос:

— Главное, — говорит старик, — кормами коммуна обеспечена, а?

— Факт! — весело отвечает Ривкин, и победный огонек вспыхивает у него в глазах.

1933 г.