Битый лед

ЛЕДОКОЛЫ

Мы на атомоходе. Перешли на него вчера. Для этого потребовалось немногое: «добро» от капитана и штормтрап, перекинутый с носа «Щербацевича» на корму ледокола.

Сразу попадаем в мир иных масштабов и измерений. Наш вместительный сухогруз стремительно уменьшается до размеров кораблика. Палубы широки, как футбольные поля, надстройки подавляют многоэтажием. И нет трубы. Привычной глазу, радующей морское сердце…

Хороший пароход гордился своей трубой, как пожарное депо — каланчою. Любому одесситу, например, было известно, что самая могучая труба на Черном море у «Петра Великого». А тут нет ничего, голо…

Переход с борта на борт означал еще и разницу в 5 часов. На «Щербацевиче» упорно продолжали жить по московскому времени, на «Ленине» — в строгом соответствии с часовым поясом.

Редкие встречные в коридорах были либо в форме, либо в комбинезонах. У тех, что в комбинезонах, торчали из нагрудного кармана карандаши — дозиметры, напоминая о том, что под ногами, под бронею радиационной защиты, бушует реактор.

Меня поместили в каюте 4-го штурмана Вити Баталова. Мой хозяин молод и воспитан, на атомоходе ходит второй год. Мы быстро подружились. Подкупала его неназойливая заботливость, манера обращения. Помню как меня приятно удивило, когда штурман, узнав, что я пишу стихи, сказал: «Возможно, это будет правилом дурного тона, если я попрошу у вас разрешения перепечатать стихи…» В мое время на кораблях так не говорили.

Витя из семьи кадрового военного, и поначалу мне показалось, что его биография должна укладываться в нехитрую схему: школа — мореходка — атомоход. Оказалось, что не так. Витя до мореходки поступил в Высшее военно-морское. Там ему разонравилось, он был списан на флот и три года служил на подводной лодке («Я был самым молодым матросом на КБФ, мне только семнадцать исполнилось»). Впрочем, на румяном Витином лице такие крутые повороты следов не оставили.

— А как вы попали на ледокольный флот?

— Сам попросился.

…Капитан Соколов широкоплеч, краснолиц и совершенно сед. Он ходит по полярным морям двадцать шесть лет, работает на «Ленине» с момента его закладки. На мостике, просторном и светлом, Борис Макарович стоял на правом крыле и беседовал с нами. Впрочем, на «мостике» будет не совсем точно. На ледоколе говорят: на мосту. И действительно, какой же это мостик, если ширина его 20 метров!

— Говорят, Арктика теплеет. Наоборот. Я же здесь полжизни провел, вижу. Может быть, похолодание связано с уменьшением выноса воды из сибирских рек, как-никак плотины, может, что другое влияет, не знаю, только льдов с каждым годом больше и больше. И все-таки Кошицкий прав: нынешняя навигация полегче. Хотя правда и то, что самое трудное впереди: пролив Вилькицкого. Думаю, двадцать четвертого мы его пройдем. Если, конечно, ЧП не будет. Ведь судовождение во льдах дело серьезное и наполовину зависит от опыта судоводителя. К примеру, не вовремя остановил судно — и вот уже застрял. А надо было не гасить инерцию, дать еще один толчок — и пробились бы.

(Я вспомнил, как вчера на «Щербацевиче», во время вахты старпома, мы точно по такой причине не дошли всего одного кабельтова до конца ледовой перемычки…)

— «Красин» поработал что надо: пробил канал в двести миль, от островов Скотт-Гансена до острова Нансена. — Борис Макарович ткнул пальцем в муравейник островов на крупномасштабной карте. — Но, повторяю, не будет опыта — никакой канал не выручит, хотя у нас и навигационное оборудование улучшается, да и ледоколы мощнее становятся. Вам обязательно надо еще и на «Красине» побывать. Ну, да это я вам организую.

Соколов глянул в корму, где, вздернув нос, бодро шел за спиною атомохода наш «Володя», и продолжал:

— Когда у тебя в проводке такие малыши, то смотришь за ними как мать за детьми. Помню, после училища большинство моих товарищей пошли плавать в «загранку». И вы думаете, я им завидовал? Нисколько. А ведь на ледоколах нелегко: длительное время во льдах. Заходов никаких, трясет…

Эту тряску мы уже ощутили. Она была повсюду: на «мосту», в жилых помещениях, на палубах. И даже в центральном посту — группе отсеков, связанных с атомной энергетикой, — мелкая, поначалу едва различимая дрожь трясла стальные листы палубного настила.

«Святая святых» атомохода — реактор — нам показали в тот же день. Почтительно смотрели мы через толщу бронестекла на белый, почти заподлицо с палубой барабан, утыканный стержнями приборов. Сзади топтался старший инженер Михаил Петрович Филиппов. Его худощавое, с аккуратно подстриженными усиками лицо выражало вежливое внимание — и только. Сколько «ахов» наслышался он за семь лет службы на атомоходе!

А между тем караван медленно, но верно подвигался вперед. Льдины уже трехметровой высоты обнажали перед нами свое брюхо. Мы вступали в полосу многолетних льдов.

Ранним утром в каюту вбегает вахтенный штурман:

— Вставайте, мужики, такой кадр — по льду идет медведица с двумя медвежатами!

Вскакиваем и, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, мчимся на «мост». Медведица в кабельтове от борта, не более. Белоснежная, важная. Останавливается, нюхает воздух, даже видно, как из черных ноздрей идет пар. Медвежата умилительны: тычутся мордами в материнский зад, поочередно становятся на задние лапы и смотрят в нашу сторону. Кроме Вити и меня, за ними наблюдает только верхняя вахта. Ледокол спит. И тут я замечаю, что он не только спит, но и стоит. Вот те на! Ночью началось интенсивное сжатие, и атомоход «сел». Даже 44 000 лошадей не вытянули…

Дублер капитана, невысокий, с залысинами на широком лбу, Григорий Абрамович Энтин говорит, что мы ждем, когда подойдет «Красин» и начнет нас окалывать. От него же мы узнаем, что в 10 часов полетит в ледовую разведку вертолет.

Получаем «добро» Бориса Макаровича и втискиваемся в кабину вертолета, сначала Магидсон, затем в оставшееся пространство я. На командирском сиденье пилот Виктор Подкумейко, рядом с ним гидролог Андрей Смирнов. Вертолет начинает размахивать лопастями, не спеша, разминаясь, потом все быстрее и быстрее. Кабина ощутимо вздрагивает, и мы взлетаем. Под нами атомоход, притулившийся к нему «Щербацевич», в отдалении чернеют еще два судна каравана. Прямо по курсу остров Белуха. У Андрея на коленях планшет, рисует ледовую обстановку. Иногда он и Подкумейко о чем-то оживленно переговариваются. Они это могут: у них ларингофоны. Мы с Магидсоном можем объясняться только знаками. В основном это поднятый кверху большой палец: «Здорово!»

Снежницы то обжигают голубизной, то становятся матово-зелеными. И припай до самого горизонта. В него, как булыжник, брошен остров. Это и есть Белуха.

Андрей оборачивается, показывает вниз. Вот это медведь! Громадный, с длинной шеей, он бежит по припаю, ежеминутно задирая голову и оглядываясь на нас.

Мы так засмотрелись, что не заметили, как сели. Первым выскакивает Подкумейко и, расправляя богатырские плечи, прохаживается перед вертолетом. Остров гол и необитаем. Ни травинки, ни деревца. Только зеленые бугорки мха да камни, переплетенные желтыми узорами лишайников. Посреди острова бетонная башня маяка. На ней доска, на которой написано, что в районе острова 25 августа 1942 года ледокол «Сибиряков» вел неравный бой с фашистским тяжелым крейсером «Адмирал Шеер». Так доносятся сюда, в ледяное безмолвие, глухие раскаты минувшей войны.

Прилетаем обратно на атомоход, а тем временем подходит «Красин». Теперь я вижу, что такое проводка: два мощнейших ледокола ведут одного «Валю Котика». Атомоход буксирует, «Красин» окалывает.

На мостике становлюсь невольным свидетелем разговора по радиотелефону капитана Соколова с капитаном «Котика». Привожу его почти дословно.

Капитан «Котика»: Прошу передать меня на буксир «Красину». У вас из-под кормы такие «колыбахи» летят, что вы мне пробьете корпус.

Капитан «Ленина»: Я капитан Соколов. Занимайтесь своим делом и позвольте нам знать, кто будет вас буксировать!

Переключает тумблер на канал «Красина» и говорит капитану Ефиму Владимировичу Акивис-Шаумяну:

— Он мне голову морочит. Не понимает льда, не понимает обстановку. Когда этого не понимают капитаны с других пароходств, то уж ладно, но когда не понимают свои, полярные, то до слез обидно.

Капитан «Красина»:

— Ничего, Борис Макарович, попривыкнет, мы тоже в свое время «защищались». Увидел, наверное, первый лед — ну и перепугался.

Проходит еще несколько минут, и на канале «Красина» мы слышим, как Ефим Владимирович успокаивает уже капитана «Котика»:

— Ты пойми меня, здесь раньше «Седов» один ходил, без всякого сопровождения, а тебя сам «Ленин» ведет.

— Я вас понимаю, но льдины бьют меня прямо но корпусу.

— Это всегда так. Когда походишь полгода по чистой воде, то лед страшным кажется.

— И все-таки я бы хотел идти за вами, потому что у вас другая конструкция корпуса.

— То же самое было бы, если бы шел за мной. Поверь, то же самое!

Борис Макарович доверительно обнял меня за плечи и так прокомментировал услышанное:

— Самое главное: не повредить руль и винты, все остальное — мелочи. А капитаны транспортных судов бывают разные… Мы же не вмешиваемся в их дела по разгрузке и выгрузке, в этом они специалисты. Но уж проводке мы отдали всю жизнь, и тут опыта у нас куда больше.

Так столкнулись передо мной две точки зрения: того, кто ведет, и того, кого ведут. И еще я сделал для себя неожиданное открытие: первый лед так же страшен, как первый ураган, как первое землетрясение…

Теперь предположим, что это эмоции, и отбросим их в сторону. Но я-то действительно видел, что «пионерам» достается. И ведь, наверное, непорядок, что два гиганта ведут во льдах небольшое судно…

Идем вдоль берега Харитона Лаптева. Кричат чайки, кружат гаги, у края чуть ли не каждой голубой полыньи резвятся темно-коричневые нерпы и черные лахтаки — «зайцы». Сколько живого в Центральной Арктике летом! Больше, чем в Подмосковье. И не слышно плотоядного: «Эх, сейчас бы ружьишко!..» А может, все дело в том, что человек здесь пока еще гость, а не хозяин?

Ночью караван форсировал гряду торосов длиною в 20 миль и пробился к архипелагу Норденшельда.

Теперь острова тянулись справа и слева. Раскалывая припай, атомоход шел проливом Фрама. Вечером, когда солнце зависало над островами и небо становилось багровым, глазам открывалось зрелище, редкое по красоте. Снежницы полыхали огнем, и не вода, а раскаленные капли металла остывали в синеве цепенеющих льдов. Среди этого буйства красок черные неживые острова казались китами, плывущими невесть куда…

Мы шли первыми. «Красин» остался в проливе. У него потек сальник дейдвуда, а это требовало водолазного осмотра. Остался в проливе и «Алапаевсклес». Там тоже что-то поломалось. «Котик» и «Щербацевич» ждали во льдах начала буксировки, причем первым на очереди был «Щербацевич». У нас появились реальные шансы попасть домой. Но как это сделать? Ведь Борис Макарович считает, что нам необходимо побывать на «Красине». А уж если капитан что-либо считает да еще объявил об этом, переубедить его трудно, почти невозможно. Это специфическое, капитанское.

Каюта капитана рядом с ходовой рубкой. Поднимаюсь, стучусь.

— Борис Макарович, мы бы хотели перейти на «Щербацевич».

Недоуменное:

— А как же «Красин»?

Причем одновременно и досада. Вот так хотят сделать человеку приятное, а он возьми и откажись.

— Борис Макарович, — взмаливаюсь я, — мы только на несколько часов, пока «Красин» ремонтируется.

Борис Макарович милостиво соглашается. Подзывает «Щербацевича», оттуда опять перекидывают штормтрап.

Обратный путь всегда легче. На этот раз даже Магидсон поднимается по штормтрапу с ловкостью акробата. Здороваемся с капитаном и заваливаемся спать. Однако поспать не приходится: «Щербацевич» упорно живет по московскому времени. И когда нас будят, то на судне три часа ночи, а на «Ленине» уже позавтракали. Леонид Иванович, деликатно покашливая в кулак, говорит, что у нас тридцатиминутная готовность. Едва успеваем натянуть штаны, как тридцатиминутная сменяется на пятнадцатиминутную. Бреемся, моемся и одеваемся одновременно. Мчимся на нос. Штормтрап спущен. Перелезаем на атомоход. Вертолет уже вращает лопастями. Мгновение — и мы летим. Через десять минут опускаемся на палубе «Красина». Чем не боевик?

Прямо над головой нависает белая надстройка. Лифт, такой же как в любом доме, бесшумно возносит меня на высоту «моста». Он еще более просторен, чем на атомоходе. Ковровая дорожка от крыла до крыла, в метр высотой стекла, навигационная аппаратура, работающая от искусственных спутников Земли…

Стремительный спуск на том же лифте вниз, с седьмого этажа на первый. Электродвигатели, каждый размером с добрый дом, вращают гребные винты ледокола. Лабораторная чистота центрального поста управления, мерцание ламп на бесчисленных панелях прямо-таки подавляют…

Все это в сопровождении первого помощника капитана Виктора Васильевича Модестова. Вот уж кто никак не вписывается в этот технический модерн! Одет Виктор Васильевич в черный, порядком ношенный костюм, на ногах сандалии. Он какой-то свой, домашний. Бо́льшую часть молчит, изредка кинет фразу, долженствующую обозначать, что он здесь. Его высокая, худая, и не очень складная фигура все время маячит за нашими спинами. В противоположность своему помощнику капитан подчеркнуто любезен, деловит. Его костюм отличного покроя, а в носки лакированных туфель можно смотреться вместо зеркала. Невысокий черноволосый Акивис-Шаумян выглядит значительно моложе своих пятидесяти лет. Он принимает нас в кабинете. На столе светлого дерева ничего лишнего, только телефонный аппарат с многочисленными клавишами, ноги утопают в коврах…

«Красин» построен в Финляндии. Капитан сам принимал его у финнов, сам привел в Мурманск. По тоннажу атомоходы и «Красин» почти одинаковы. Энергетика атомоходов по своей мощности и эффективности превосходит, разумеется, дизель-электрическую установку ледокола. Но у «Красина» есть свои преимущества. Система дифферентовки и кренования позволяет ему, за счет перекачки воды из цистерны в цистерну, раскачиваться с борта на борт и с носа на корму. При такой подвижности во льдах не застрянешь. Кроме того, у ледоколов типа «Красин» имеется так называемая система пневмообмыва. Это сопла, установленные по бортам, ниже ватерлинии. В них подается сжатый воздух. Обтекая корпус, воздух создает воздушную подушку, препятствующую обжатию судна льдами. Одновременно сжатый воздух способствует и разрушению льдов.

Как важна для нас экономика Севера, если страна не жалеет денег на эту ультрасовременную технику!

Ефим Владимирович считает, что наш транспортный флот по своему уровню отстает от ледокольного, что в проводке у «Красина» и ему подобных богатырей должны ходить крупнотоннажные суда не просто ледового, а усиленного ледового класса. Мы сразу вспомнили: это же говорил и Борис Макарович Соколов. Может быть, этим и определялась тяжесть нынешней ледовой проводки? И почему только нынешней…

Утро. С разрешения капитана иду на бак. Это не совсем безопасно. Ледокол идет на «скол» — пробивает очередной канал для каравана. Но я обещаю быть бдительным. На палубе пусто — только барабаны брашпилей и я под козырьком навеса.

Черная туша выползает на припай, с громовым треском голубые молнии пересекают белое всхолмленное поле — и многотонные глыбы начинают опрокидываться перед глазами. Это — если из иллюминатора.

А на палубе ощущение такое, как будто стоишь на гигантской бочке, и по ней бьют кувалдой. Даже слышишь: бам-м! Бам-м! Бам-м! Фонтаны воды, повыше петергофских, хлещут из-под форштевня, грохоча, взлетают белые глыбы! Попробуй не будь бдительным…

О тряске или о вибрации я веду в тот же день долгий разговор с Александром Ивановичем Цилиным (он тоже идет на ледоколе), научным сотрудником одного из ленинградских институтов. Его интересует воздействие шума и вибрации на человеческий организм. Что такое «скол», я убедился на собственных ушах и ногах. Какой же выход? Выход в ограничении продолжительности плавания.

Например, на рудовозе, который ходит на «arctic line», можно плавать восемь месяцев подряд, а на ледоколе не более четырех. Смысл такого ограничения в том, что если мы не можем полностью ликвидировать вредные факторы, то должны по крайней мере свести к минимуму время пребывания человека под их воздействием.

Заговорили об экстремальности.

— Конечно же, возрастает, — чувствовалось, что для Цилина такие вопросы не новость. — И опять в конечном счете все вводится к одному: к увеличению сроков навигации и, как обратное явление, сокращению межстояночного времени. Судите сами. Ледоколы стали ходить во время лютой арктической зимы. А в это время вентиляцию включать нельзя, все перемерзнет. Очень важно сейчас максимально приблизить условия обитаемости к условиям жизни человека, — закончил Цилин.

Ну, это мы уже видели на примере кают плавсостава. Они комфортабельны.

Чрезвычайно сложно решение того, о чем говорил Александр Иванович. Мне еще предстоит увидеть забитые судами рейды Зеленого Мыса и Певека. Скудеют кладовые планеты в местах, где много тепла и травы. Зато окованные вечною мерзлотой сундуки Арктики только приоткрыты и далеко не все. Уже сейчас из года в год растет объем перевозок на трассе и, как следствие, удлиняются сроки арктической навигации А что будет дальше?

Жизнь подсказывает множество вариантов: подсменные команды, перевод с ледокольного флота на транспортный и обратно, чередование плавания с работой на берегу… Не берусь утверждать, какой из них изберут. Но избирать надо.

А в общем-то если отвлечься на минуту от ледокольного флота, то приходится констатировать, что богатый парадоксами XX век не обошел своей парадоксальностью всех моряков без исключения. Полгода понадобилось Колумбу, чтобы доплыть до Нового Света. Современные суперлайнеры преодолевают это расстояние за несколько суток. А продолжительность рейсов все растет. Моряк покидает порт приписки и возвращается к нему через шесть месяцев, через восемь, через год! И так во всем мире, ибо законы рентабельности повсюду одинаковы.

— Проблема, о которой вы говорите, настолько велика, что при ООН создана Интернациональная Морская комиссия, IMCO, — Акивис-Шаумян демонстрирует отличное английское произношение. Мы опять на мостике. Вечер распростер желтые крыла над целой равниной. Даже сквозь стекло ощущается великая тишина Арктики. Ручки манипуляторов на «самом малом». Ефим Владимирович облокотился о переборку и, кажется, весь увлечен беседой. Говорит, что не за горами время, когда начнутся регулярные трансполярные рейсы через полюс. Рассказывает о Штатах, куда ходил не единожды… Но эта увлеченность кажущаяся. Она не мешает капитану тактично оборвать разговор, отдать приказание вахтенному помощнику и опять вернуться к беседе.

Проводка — дело серьезное.