Переходим на «Щербацевич», теперь уже окончательно. «Ленин» и «Красин» довели нас до чистой воды и возвращаются в Карское море, брать в проводку следующие караваны.
Собственно, чистой воды не было. Было море и льдины «fifty-fifty». И все-таки полегчало. Мы уже могли двигаться самостоятельно. Такую возможность и решали сейчас наверху. «Наверху» в буквальном смысле слова. Где-то неподалеку летал самолет ледовой разведки…
На мостике уже были рассказаны и досконально обсуждены все мыслимые и немыслимые случаи из морской жизни. И вдруг со стороны горизонта, где в розово-желтом мареве повис медный диск солнца (было три часа ночи), послышался едва различимый поначалу гул.
Он все рос, набирал силу, и вот уже над судном закружился Ан-24 — самолет ледовой разведки. Вслед за тем в динамике УКВ послышался чуть хрипловатый голос: самолет вызывал на связь нашего капитана. Капитан снял трубку радиотелефона, и тот же голос начал передавать данные о состоянии льда впереди по курсу, о том, как следует идти на подходах к Тикси…
Не знаю почему, но во мне все росло убеждение, что когда-то я уже слышал и эту мягкую и в то же время настойчивую интонацию и чуть-чуть по-южному протяжные окончания слов. Правда, голос того человека был звонок, и все-таки…
— С кем говорит капитан? — спросил я старпома Кузнецова.
— С капитаном-наставником Мурманского пароходства. Он прилетел к нам из Тикси. Домашенко. Может, слышали?
— Юлий Петрович? — я произнес имя-отчество совершенно машинально, еще не веря, что может случиться такое совпадение.
— Он самый. А вы что, знакомы? — Кузнецов уважительно глянул на меня.
Я кинулся к капитану. Разговор заканчивался, и самолет вот-вот должен был отвернуть от судна.
— Разрешите мне сказать капитану-наставнику пару слов!
Капитан молча передал мне трубку, я нажал на клавишу.
— Юлий Петрович, с вами говорит ваш бывший подчиненный, командир БЧ-V Кабаков.
— Повторите, не понял.
Голос был недоумевающим, даже слегка раздраженным.
— Юлий Петрович! Кабаков, инженер-лейтенант, на ТЩ «сто семнадцатом»! — кричал я в трубку.
И все-таки мне пришлось раза три повторить все это, прежде чем капитан-наставник понял, кто с ним говорит. И тогда на все ледяное безмолвие прогрохотало:
— Марк?! Черт побери, да как же ты сюда попал?!
Тут же самолет изменил курс. Вопреки всем правилам, сжигая казенный бензин, он кружил над «Щербацевичем». Я принялся спешно объяснять, что отслужил, что стал литератором, что здесь в командировке. Торопясь сказать больше, проглатывал окончания слов и подозреваю, что добрую половину разговора Домашенко не понял, так же как и я сам. Узнал лишь, что Юлий Петрович живет в Мурманске и что его квартира в здании пароходства.
Двадцать пять лет я не слышал голоса этого человека, моего первого командира! Тогда, в Полярном, он пожелал нам, офицерам, счастливой флотской судьбы и уехал в другую базу, командовать другим кораблем.
Сколько раз на боевом тралении я слышал в переговорной трубе его звонкое: «Ну, как там у тебя дела, механик?» Сколько раз темной полярной ночью, когда снаружи завывала пурга, мы, молодые лейтенанты, слушали его рассказы о боевых делах Краснознаменного дивизиона, на котором наш командир служил с самого первого дня…
Морские дороги развели нас в разные стороны, меня перевели на Балтику, потом на Черное море. Единственное, что я знал о Юлии Петровиче, так это то, что он капитан 1-го ранга, командует крейсером. И вдруг разговор. И где?!
Мы говорили, наверное, минут пять, не более. Через час радист принес мне в каюту радиограмму, принятую с борта самолета. Юлий Петрович назначал мне встречу в Тикси, обещал встретить.
…И еще пять суток пробивались мы на восток, но самолет больше не прилетел. Арктическая навигация была в самом разгаре, и работы капитану-наставнику хватало. Я только сумел узнать от Кузнецова, что Юлий Петрович десять лет тому назад уволился в запас, недолго пробыл на берегу, а потом поступил работать в Мурманское пароходство. Капитанил на ледоколах, ходил в самые отдаленные точки и вот уже несколько лет работает капитаном-наставником, на должности донельзя почетной и ответственной.
— Откровенно говоря, мы иногда задумываемся, что заставляет его до сих пор плавать? — рассуждал Иванников. — Ведь ему уже пятьдесят три.
Юлию Петровичу было куда больше, но я промолчал. Впрочем, догадывался, почему этот человек, который во время войны не единожды хаживал по клокочущим минным полям, награжденный тремя боевыми орденами, много переживший и поплававший, не расстается с морем.
Неизбывная романтика высоких широт жила в душе бывшего студента Харьковского университета. Война сделала Домашенко офицером и моряком, но море он любил той немногословной и немного застенчивой любовью, которая свойственна истинным мореходам. Я помню, как командир часами не уходил с мостика в те редкие на Севере дни, когда раздергивалась завеса серых облаков и южная синева заливала студеное Баренцево море.
«Вы, механик, стихи пишете. Так вот напишите так, чтобы эта синева каждому в душу запала…»
Я пробовал так писать. Не получалось… Юлий Петрович учил меня и другому. Когда мы возвращались с боевого траления у Канина Носа, тральщик затерло во льдах. И еще, на беду, полузатонувшим бревном — топляком погнуло лопасти гребного винта. Я никогда не видел обычно сдержанного, немного жестковатого командира таким оживленным, таким общительным, как в эти три дня, когда в ледяной воде трюмные в легководолазных костюмах правили лопасть, а сигнальщики не сводили глаз с белого горизонта…
Командирской выдержке, командирской требовательности учил меня капитан-лейтенант Домашенко.
В этот день на «Щербацевиче» только и разговоров было, что об этой удивительной встрече.
Наконец пришла радиограмма из штаба проводки: разрешалось движение, и мы двинулись втроем в море Лаптевых. Впереди «Алапаевсклес» (он был потяжелее, а следовательно, понадежнее), а за ним «Щербацевич» и «Котик».
Море Лаптевых ничем не отличалось от предыдущих, разве стало еще холоднее. Штилевая погода продолжала сопутствовать нам. До 115-го меридиана караван дошел без ледоколов. Здесь кончался Западный сектор Арктики и начинался Центральный. Теперь нашим продвижением руководил СВУМФ — Северо-восточное управление морского флота со столицей в Тикси.
Подошли еще два судна: пионер «Галина Комлева» и архангельский сухогруз «Ковда», и нас повел ледокол «Мурманск». Шли кильватерной колонной. Туман. Видимость три кабельтова, не более. А тут еще началось поле крупнобитого многолетнего льда.
Льдины, как шкуры бурых медведей, вывалявшихся в снегу. Громадные, метров до десяти в поперечнике, с горбами торосов. Между ними голубели молодые льдины, непонятно как затесавшиеся в эту компанию.
Мы уперлись и стали ждать, что будет дальше. «Мурманск» подумал-подумал и… дал ход. И караван, как слепец, нащупывая дорогу руками локаторов, двинулся за ним.
Вот тут-то я и увидел нашего Петра Петровича Иванникова в работе.
Только вчера он клялся, что бросил курить, а тут прикуривал от одной сигареты другую. Стремительно, чуть пружиня, словно вратарь в воротах, перемещался он по мостику от крыла до крыла, то и дело приникая к окуляру локатора. Команды следовали одна за другой: «Пол-оборота влево!», «Так держать!», «Одерживай!», «Полборта вправо!», «Руль прямо!», «Влево помалу!»
Неподвижный, как изваяние, рулевой Зиновенко бесстрастно репетовал команды, вплоть до: «Есть потише! Одерживай внимательно!» Шли самым малым. Динамики надрывались:
— «Щербацевич» — «Котику»: Дали малый вперед.
— «Ковда» — «Гале Комлевой»: Впереди сплошное поле!
— «Мурманск» — «Ковде»: Подтянитесь, подтянитесь, мы от вас уже в 5 кабельтовых!
По мнению Петра Петровича, «Мурманск» вел нас отвратительно. Отрывался от каравана, не обращал внимания на то, что делают суда.
«Разве это проводка?!» — то и дело жаловался Иванников, ища во мне сочувствия. Я представлял себе, что говорит сейчас по поводу «растянувшихся, болтающихся во льдах» капитан ледокола, и на всякий случай отмалчивался.
В густом молоке тумана еле-еле просматривалась щель во льдах, в которую по одному входили суда каравана.
Вдруг, в кабельтове от нас, перерезая нам курс, показалось… желтое пятно! Фонарь!!
Судно надвигалось неумолимо. Уже можно было различить острый нос, вот уже вынырнули из тумана надстройки…
Иванников до отказа перевел рукоятку машинного телеграфа. «Полный назад!»
Не думаю, чтобы машина успела отработать. Для этого потребовалось бы семь-восемь секунд как минимум. Просто «Ковда» двигалась быстрее нас… Когда туман рассеялся и мы вышли на чистую воду (было 3 часа утра), Петр Петрович ни с того ни с сего начал вспоминать, как несколько лет тому назад на камнях возле Диксона оказался иностранный лесовоз. То ли его выбросило на камни штормом, то ли судовладельцы захотели получить крупную страховку… Спасением занималось наше судно, и хозяева пригласили спасателей на чашку кофе. Изрядно озябнувшие на ветру старпом и капитан увидели в каюте хозяев рядом с кофе стаканчики с прозрачной жидкостью. Капитан с чувством произнес подобающие в таком случае слова, и затем вместе со старпомом они лихо опрокинули стаканчики. Они не знали, что хозяева пьют кофе, запивая его… водой.
Второй помощник Витя Михайлов смеется до слез, утирая кулаком глаза, хохочет Зиновенко, улыбается Леонид Иванович.
Он немедля вспоминает почти аналогичный случай…
И я понимаю и Петра Петровича и старпома. После того, что произошло, требуется разрядка, после такого не уснешь…
Нас догоняет атомоход и забирает «Алапаевсклес», «Галю Комлеву» и «Валю Котика». Они уходят на Хатангу. А Тикси все ближе. Теперь уже и льдин нет. Море синее, чем Черное. Но вот опять накатывает туман, море из синего сразу становится стальным, а вдоль бортов начинает путешествовать подвахтенный, замеряя с помощью штока воду в льялах — специальных трубках, соединенных с трюмами. В тумане немудрено и борт пропороть.
Было 9 вечера, когда навстречу каравану выплыл остров Бруснева. Мы вошли в бухту Буор-Хая. Подбежал к борту катер, высадил лоцмана. И через несколько минут мы увидели портальные краны с вздернутыми, как для приветствия стрелами, различили докеров в желтых касках. Первый караван пришел в Тикси. Он пришел на 4 дня раньше срока.
Разгрузка начинается сразу же. Распахиваются крышки люков, и первое зычное «Вира!» повисает над причалом.
Еще на подходе к Тикси экипаж вызвал докеров на соревнование. И теперь в коридорах не протолкнешься: стивидоры, докеры, девушки из коммерческого отдела. Леонид Иванович испереживался, глядя, как на ковровых дорожках отпечатываются следы сапог всех мыслимых размеров. Приказывает застелить коридоры бумагой. Она через минуту становится черной.
Начинается трудная вахта второго помощника. В куртке и шапке набекрень он стремительно движется во всех направлениях. На палубе — Михайлов, на причале — Михайлов, идешь к проходной — навстречу Михайлов. Такая фантастическая способность быть всюду одновременно определяется функциональными обязанностями: «второй» отвечает за прием и сдачу грузов. Витя осунулся, глаза красные. Портовики работают круглосуточно. Правда, город они показали нам в тот же вечер. Посадили в машину и отвезли на ближнюю сопку: смотрите, любуйтесь. А любоваться действительно было чем. В кольце гор, остриженных наголо ветрами, на черной размызганной земле разноцветные пятиэтажные дома воспринимались как нечто сказочное. Особенно по контрасту с тем, что мы видели…
Некоторые старожилы переводят слово «Тикси» как «место встреч». Встреч действительно было много. И с прошлым, и с настоящим, и даже с будущим этого удивительного поселка. Удивительное начиналось с домов. Одетые, чтобы не продувало, в керамзитовые «шубы», они бетонными подпорками упирались в вечную мерзлоту, и каждый дом не был похож на своего соседа. У одного дома фасад был зелено-желтым, у другого светло-синим, на стенах третьего были нарисованы разноцветные квадраты. И почти каждый дом украшало панно. Замершие в прыжке олени, алые контуры подъемных кранов, желтые лучи солнца… Они были как бы выдавлены на сером пупырчатом керамзите. А на некоторых домах во всю их высоту были прикреплены панно, написанные маслом прямо на холсте. Я без труда угадывал в них рисунки, которые видел когда-то в «Юности». Кто же был автором этого пускай не всегда профессионального, даже чрезмерного, а все же радующего глаз декорума? Авторов оказалось двое: Леонид Петрович Вольский, начальник строительно-монтажного управления «Тиксистрой» и рабочий-отделочник того же СМУ Александр Дмитриевич Бузонов.
Вольский, высокий, с резко вырубленными на обветренном лице морщинами, и Саша Бузонов, в распахнутом на груди ватнике, с вьющимися по ветру льняными кудрями, резко разнились возрастом, да и, наверное, характером.
Вольский приехал из Донбасса десять лет назад.
— Я увидел, что краска в Тикси «не стоит». Каждый год приходилось перекрашивать. И я подумал: а нельзя ли покрывать дома шубой из керамзита? И на эту шубу наносить рисунок?
Это теперь создана специальная бригада отделочников, а вначале мы с Бузоновым были вдвоем. Он делает панно, я помогаю ему в монтаже…
Саша Бузонов был более разговорчив. Стараясь перекричать ветер (мы говорили на строительной площадке, а циклон в тот день разыгрался не на шутку), он говорил о хрупкой красоте полярного лета, о дрожащих шелках северного сияния…
— Вы знаете, очень хочется, чтобы люди здесь весело жили, чтобы выходили на улицу, а дома улыбались…
И они действительно улыбаются, дома Тикси, выстроенные добрыми руками Саши Бузонова и его товарищей. Дома с центральным отоплением, газовыми плитами, ваннами.
Впрочем, по мнению Вольского, и у этих домов были недостатки.
— Для Арктики нужен единый проектный институт. А то нам недавно пришлось строить здание, спроектированное заказчиком не где-нибудь, а в… Тбилиси.
Пора прекратить греть вечную мерзлоту!
(Вольский имел в виду «коробы», на которые мы успели насмотреться на Диксоне. Не надо было быть инженером, чтобы понять, какое количество тепла терялось в этой деревянной упаковке…)
Куда рентабельнее было бы соединить дома тоннелями и проложить в них трубы. Тогда теплоотдача стала бы работать на обогрев.
Вольский был убежден, что арктические города будущего и будут такими: подземные переходы, озаренные дневным светом, по которым можно пройти и в магазин, и в детский сад, и на работу в самую жестокую пургу полярной ночи.
Мне показалось, что я уловил главное, что роднило москвича Акивиса-Шаумяна и харьковчанина Вольского: все они в равной степени чувствовали себя в Арктике не гостями, а своими, тутошними. И мечтали о будущем, которое обязательно преобразит эту окоченевшую землю. Хотя я убежден, что, назови я их мечтателями, они, по меньшей мере, удивились бы. Это были люди дела, решительные, а порой и жестковатые. Как, к примеру, тот же Вольский. Вот что мне сказала о нем местная журналистка:
— Я поначалу с ним ссорилась. Он резок, может нагрубить, есть такие, что его не любят. А потом я заметила, что в любой конфликтной ситуации он оказывается прав. И поняла, в чем дело: он просто требует, чтобы люди работали с полной отдачей, без каких-либо ссылок на климат. Он говорит, что «поправка на климат» заложена в зарплате и ее надо оправдывать…
Так откуда же берется это страстное (иначе не назовешь) заглядывание в завтрашний день?
Наверное, потому, что Арктика все еще противостоит людям. Она еще до конца не исследована, далеко не обжита и уж совсем не покорена. Каждодневная борьба со стихией, может быть, и не очень заметна в каюте с кондиционером или у экрана цветного телевизора. Но она существует, и каждый живущий здесь невольно приобщается к великому клану первооткрывателей. А первооткрыватели всегда мечтают.
С Вольским я еще раз встретился на праздновании Дня строителя. Управлению только что вручили переходящее знамя обкома партии и Совета Министров ЯАССР. Вольский был оживлен и благодушен. Верхняя пуговица сорочки была расстегнута, галстук чуть сдвинулся набок, и производил он впечатление человека, решительно покончившего со всеми делами. Половицы Дома моряка сотрясались под могучими каблуками строителей. К Вольскому то и дело подходили, жали руку. Мы вышли на крыльцо. Поселок был безлюден, окна багровели от солнца.
— Красота здесь необыкновенная, — сказал Вольский. — Я не поклонник ни рыбной ловли, ни охоты. Мне больше нравится просто выехать в тундру на вездеходе. Тишина такая, что собственный вздох слышен. Один на один с природой. Да и в пурге есть своя красота. Все вокруг тебя мечется, стонет, ревет! Такое буйство стихии разве где увидишь? Люди отсюда не хотят уезжать.
— Почему?
— Черт его знает. Только не из-за денег. Вы уж мне поверьте.
Пока мы исписывали страницу за страницей в блокнотах, судовая жизнь шла своим чередом. Механики копошились в двигателе, артельщик и боцман спешили пополнить запасы. Вечером моряки, свободные от вахты, дружно шли на берег. Видавший виды деревянный ресторан «Север» напоминал артиллерийский полигон: пробки стреляли ежеминутно. Здешние официантки неукоснительно соблюдали установленные правила, более 100 граммов водки или коньяка на пьющую единицу не отпускалось. Зато шампанское было без ограничений.
Впрочем, идиллическое настроение начинало давать сбои. По судну поползли слухи: груза на Новосибирские острова в порту нет. Сначала мы не обращали на них внимания, но прошло четверо суток, докеры с честью выполнили свои обязательства, экипаж — тоже, выгрузка была закончена досрочно, а мы стояли.
Груз должен был подойти с Лены. Говорили по этому поводу разное. Речники — что Лена этим летом обмелела и суда застревают на бесчисленных отмелях и перекатах. Моряки — что Лена ни при чем, а виноваты железнодорожники, которые не подвезли вовремя грузы в верховье реки, в Осетрово… И тогда мы пошли к начальнику СВУМФа Бакулину. Он встретил нас тепло, усадил в кресла, посетовал на трудности нынешней навигации («Лена обмелела на полтора метра, баржи застревают…»). О том, когда придет «горючка» — наш основной груз на острова, — он точно не знал.
— Поставщик ЛОРП — Ленское объединение речное пароходство. У них своя епархия. Во всяком случае не ранее, чем через неделю.
Бакулин советовал воспользоваться неожиданной стоянкой и побывать в тундре.
…«Гэтээска» была подана к самой проходной порта, и через 30 минут мы увидели зрелище незабываемое: цветущую тундру возле Тикси. Говорят, славятся цветами долины Болгарии. Я там не был, не знаю. Но не думаю, чтобы там было больше цветов, чем на 73° северной широты в начале августа.
Колокольчики, незабудки, ландыши, васильки, ромашки… Они едва покачивались на тонких стеблях и каждым своим лепестком тянулись к лучам солнца, бьющим наискосок из-за серых, набухших дождем туч.
Ноги утопали в пружинящих под ногами подушках ягеля, подрагивали алые бусины брусники. Розовые соцветия привлекли мое внимание. Я наклонился.
Прижавшись к крохотному стволу карликовой березы, дружной стайкой стоял багульник, и крепкий, дурманящий душу аромат поднимался от холодной земли. Тут и там бежали хрустальные ручьи, спотыкались о камни, одетые в черно-зеленую чешую лишайника, и разбегались в разные стороны. И еле различимый звон даже не слышался, а угадывался в ничем не тревожимой тишине. Грифельные овалы сопок, один над другим, обрамляли по горизонту вытканный всеми цветами радуги ковер из трав и цветов. Из-под ног выпорхнула пичуга.
Тундра лежала перед нами, тихая и прекрасная, переходить на нее в наступление вовсе не хотелось…
Вдалеке мы увидели женщин с корзинами. В тундре росли не только цветы. Там еще было великое изобилие боровиков, подосиновиков, маслят…
Как говорится, «за время нашего отсутствия никаких происшествий не произошло». Баржа с горючим окончательно затерялась в просторах обмелевшей Лены.
А как мы торопились в Тикси! Я не говорю уже о том счете, который Мурманское пароходство выставит… Кому? Порту? Речникам? Господу богу? Каждые сутки простоя даже такого судна, как «Щербацевич», обходятся государству не в одну тысячу рублей…
В поселке, где почти каждый встречный через несколько дней начинает с тобою здороваться, знакомых у нас появилось множество. И все-таки я не могу не рассказать еще об одном из них, Владимире Гвоздюке, директоре самой северной в мире картинной галереи. Встретиться с ним я хотел давно. И в дождливое утро, спускаясь по трапу на скользкий причал, твердо решил, что обязательно разыщу Гвоздюка. И тут мне повезло. Стоило заглянуть в «Маяк Арктики» — редакцию местной газеты, как следом возник на пороге некто в кожаной куртке. Выразительное худощавое лицо обрамляла борода.
— Знакомьтесь, Гвоздюк, — сказали мне.
Я представился, и мы пошли с Гвоздюком в Тиксинский народный художественный музей, для краткости — в галерею. Она была рядом, в бывшем здании пароходства, и занимала на втором этаже четыре большие светлые комнаты. Была еще и пятая — запасник. Пахло непросохшей краской, побелкой. Как видно, переехали сюда недавно.
В первом зале бросалось в глаза полотно И. П. Рубана «Одинокая стоянка». Ярко-желтое небо, иссиня-черная тундра. Все это было за окном, кроме разве нарт и чума. Тут же висел эскиз широко известной картины Е. Е. Моисеенко «Мальчик Коля», «Звездное небо» Н. М. Ромадина, «Ранняя весна» Е. П. Львова… А всего в комнатах разместилось сто тридцать работ. Разумеется, не все они были равноценны, были просто маловыразительные, но что поделаешь, «дареному коню в зубы не смотрят». Хочется верить, что придет время и галерея станет работать как официальный музей, закупая картины соответствующего уровня.
Гвоздюк рассказал мне, что начало собранию было положено Игорем Павловичем Рубаном, который в 1975 году привез в дар тиксинцам картины художников-маринистов. С тех пор фонды все время пополняются. Вот и сейчас я встретился в поселке с моим добрым московским приятелем художником Геннадием Алексеевичем Сотсковым. Он прилетел в Тикси с двенадцатью картинами. Новый подарок «арктическому музею».
А бывает и так. Зашел в галерею пилот с Ил-18, посмотрел экспозицию и говорит:
— У меня в Москве есть друг, художник. В следующий раз привезу его работы.
Так появились в галерее превосходные гравюры Александра Штаркмана, иллюстрации к «Маленькому принцу».
Гвоздюк сказал, что часть картин он будет держать в запаснике, все время обновляя экспозицию.
— Городок у нас маленький. Некоторые по два-три раза бывали в музее. А так будет разнообразие какое-то.
«Разнообразие». Это слово я уже слышал от Вольского, когда он говорил о раскраске домов…
Володя в Тикси по здешним масштабам недавно, три года. Он коренной уралец. Преподавал в Нижнем Тагиле рисование и зарекомендовал себя, очевидно, неплохо, если тогдашний начальник СВУМФа Пилипенко, неуемный энтузиаст всякого рода начинаний, пригласил его в Тикси. «Собираемся открывать детскую художественную школу, будете ее руководителем. А пока поработаете оформителем». Гвоздюк долго не раздумывал и приехал в Тикси вместе с женой, тоже художницей. Открытие школы растянулось на три года… Алла пошла работать в торг, оформлять витрины. Гвоздюк писал плакаты, делал панно для детского комбината «Солнышко». Я видел эти забавные и яркие полотна. На них резвились мартышки и росли деревья…
Когда мы выходили, к Гвоздюку подошла молодая женщина с двумя детьми:
— Я хочу показать ребятам картины. Они хотят в вашу школу поступать.
Музыкальная школа в Тикси уже есть. Теперь будет и художественная. Она разместится рядом с галереей, на втором этаже. И преподавать в ней будут Алла и Володя Гвоздюк.
Кончилось наше «тиксинское сидение», когда подошла баржа. Судно отогнали на рейд, и грозди долгожданных бочек закачались над разверстыми пастями трюмов. Теперь нас связывала с берегом редкая череда рейдовых катеров. Судно стало обрастать пассажирами.
Сначала начали прибывать, так сказать, представители. Они поднимались в каюту капитана, и начинались переговоры. Как правило, они были непродолжительными. Я понимал Иванникова: «Щербацевич» не был «пассажиром» и размещать людей можно было только за счет экипажа. В конце концов капитан сдавался, и тогда со следующим катером на судно прибывали полярники. Они поднимались по трапу, нагруженные чемоданами, тюками, свертками. Их южный загар резко контрастировал с бледнокожими лицами моих товарищей по плаванию. Наступал черед старпома. Перед ним стояла задача, равная по сложности небезызвестному эксперименту с пятью хлебами, которыми надо было накормить семь тысяч человек… Леонид Иванович ходил совершенно потерянный. Началось массовое уплотнение. Как мы с Магидсоном его избежали — один бог ведает.
Наконец кое-как все разместились, и тот же буксир, что две недели тому назад привел нас к причалу, кряхтя и отфыркиваясь, потащил нас к острову Бруснева, на выход.
15 августа. Идем проливом Дмитрия Лаптева. До Кигиляха полтора дня ходу. Термокамеры показывают одно и то же: +6.
Тихо и пасмурно. И на море и в нашей каюте. Зато в других каютах и особенно на нижней палубе весело донельзя. Полярники делятся отпускными впечатлениями, моряки — заграничными. Необычно большое количество женщин делает перепад температуры еще более значительным. Красавец Слава Соболь носится по трапам со скоростью «Кометы». В столовой команды фильмы крутят едва ли не круглосуточно.
Но на доске объявлений уже вывешен приказ капитана о распорядке дня на время «самовыгруза» и о разбивке экипажа по бригадам. В списках отсутствуют две фамилии: Магидсона и моя. Мы распределим себя сами…
…Большой Ляховский показался на горизонте под утро. Полярный день шел на убыль, начинало темнеть, и поэтому мы не сразу различили черные, поставленные на попа каменные глыбы, торчащие по склонам гор. Казалось, мы приближаемся к островам Полинезии и таинственные аку-аку приветствуют нас.
Впрочем, от подобных иллюзий избавлял пронизывающий до костей ветер, который гулял над палубой.
Слева, далеко в море, протянулась коса. На ней были видны несколько домиков и радиомачта. Это и был Кигилях, а домики — полярная станция того же названия.
Нам не терпелось встретиться с ее обитателями. Последние два дня на «Щербацевиче» слишком много было говорено по поводу зимовщиков. Теперь предстояло сравнить услышанное с собственными впечатлениями. Началось с того, что сразу же после отхода из Тикси к нам пришел на огонек инженер с одной из полярных станций. Инженер ехал на зимовку, и звали его Лева.
Мне нездоровилось, и поэтому я встретил гостя без особого энтузиазма. Однако, когда он заговорил, простудную одурь с меня как рукой сняло. За спиною у Левы уже были две летовки и одна зимовка (для непосвященных: «летовка» — это когда полярник работает от начала навигации до ее конца, т. е., в сущности, одно лето).
Схема «становления» полярника, по его мнению, была приблизительно такова: парень заканчивает специальное учебное заведение, скажем ЛАУ[1], и два года, как и положено, работает на полярной станции. После чего «завязывает» и начинает жить на Большой земле. Проходит три-четыре года. Парень уже хлебнул отравы больших денег, уже он ездил в отпуск, имея в кармане тысячи рублей… Он метеоролог или радист и получает на материке соответственно 115 рублей в месяц. И парню становится невмоготу. Занесенное снегами безлюдье больше не страшит его, он опять едет на зимовку — и на этот раз надолго. Иногда на десятилетия.
И наконец, самое тяжелое, что только может быть на зимовке, — несовместимость.
Забегая вперед, скажу, что спустя две недели буфетчица на «Кубатлы», немолодая и, по всему видать, много пережившая женщина, рассказывала мне, как за одну зимовку она постарела на десять лет.
Причиной были начальник станции и его жена.
«Пошляки, жестокие люди», — говорила мне Лариса Ивановна, и даже теперь голос ее вздрагивал.
И тогда я спросил Леву: ну, а есть ли еще что-нибудь, что привлекает сюда людей, заставляет их подолгу жить на полярных станциях?
И он неожиданно ответил:
— Конечно же, есть. Ощущение своей необходимости, своей нужности, значимости, если угодно.
Мы еще долго сидели в каюте, голубоватые спирали дыма плыли в иллюминаторы, и Лева, макая пышные усы в кофе, рассказывал о полярном житье-бытье: о медведе, который жил на станции Дунай в дизельной, о том, как медведица охотится на нерпу. Закрывает лапою ноздри, чтобы не демаскировали…
…А утром у нас были Петровы.
Нам стало известно о них сразу же, как только мы вышли из Тикси. Разговоры можно было услышать в машине, среди мотористов, в столовой, где всегда теперь толпился народ, и даже наверху, на мостике.
Их полярный стаж вызывал изумление даже у видавших виды северян.
На переходе они, как правило, сидели рядком на скамейке, напротив входа в столовую. Она небольшого роста, чернявая, без единого седого волоса, с бегающими посверкивающими глазами, он крупный, рыхлый, с коротким ежиком не то седых, не то очень светлых волос.
Она протянула руку ладошкой:
— Нина Алексеевна.
Он сунул широкую ладонь, как-то удивленно глянул водянистыми навыкате глазами и, выговаривая слова тонким, несоразмерным с фигурою, голосом, представился:
— Иван Иванович.
Петровы зимовали на полярных станциях ошеломляющее количество лет: он — тридцать, она — двадцать два.
И вот они у нас в каюте, опять рядком, она — держа ладони на коленях, он — положив их на стол.
Рассказывали о себе Петровы охотно. Оба они были москвичи. Петров воевал, после войны работал на авиационном заводе. Однажды увидел на заборе объявление: желающие приглашались на работу в Арктику. Время было трудное, 47-й год. Петров пошел оформляться.
Его сразу же взяли механиком на заполярный аэродром, а через несколько лет он женился на девушке-синоптике с соседней полярной станции и вместе с ней перебрался на остров Фаддеевский.
У Петровых взрослый сын, учится на четвертом курсе Московского полиграфического института. Живет практически со дня рождения, с бабушкой.
— Только видим мы его мало, как-то отдалился он от нас, — раздумчиво и сожалеюще сказал Петров.
— Что ты? Что ты?! И вовсе нет! — заторопилась Нина Алексеевна, зачастила, и как-то очень весело засверкали, забегали ее глаза. — Он как раз делится с нами и все о себе рассказывает.
Супруги купили в Москве трехкомнатную кооперативную квартиру.
Следующего нашего вопроса они ждали, не мы первые спрашивали их об этом.
— Привыкли, — бесхитростно ответил Петров.
— Очень красивая природа, — вставила Нина Алексеевна. После чего продолжала:
— У меня отец всю жизнь на одном и том же заводе работает. И в одной и той же должности: токарем. Так и у нас. Привыкли к одному месту, к одной работе. Он у меня охотник, — она кивнула на Петрова, и тот согласно качнул головой. — И я тоже пристрастилась к этому делу. Ружье за спину — и в тундру, даже ночь не пугает, — Нина Алексеевна рассмеялась. — Мы одно время своих собак держали, а потом отдали их якутам. Очень много хлопот, чтобы их прокормить. Я на этой упряжке капканы объезжала. Подъедешь, а там почти всегда песец. Только вот «пасти» — это капкан в виде бревна, оно песцу на голову падает, — я не любила.
— Если песец в «пасть» попал, его еще руками придушить надо, — деловито добавил Петров.
Отпуск супруги проводят в Сочи и всегда снимают комнату у одних и тех же хозяев.
— Мы там всегда простуживаемся, — как-то удивленно сказал Петров и еще больше обычного округлил глаза. — Жарко, а простуживаемся. И я и она. А на Севере никогда.
Я спросил, бывают ли они во время отпуска в театрах. И Нина Алексеевна ответила, что да, конечно, бывают, но вот сейчас в Москве очень трудно с билетами, ни в Большой, ни в Малый не достать.
— А как же, — сказал Петров. — Мы в Сочи «Песняров» видели.
Он еще раза два вспомнил про этих «Песняров».
А палубой ниже смеялась, дурачилась, бренчала на гитарах молодая смена полярников. Так они веселились, что даже хмуроватый «дед» мягчел, глядя на них, и переставал ворчать по поводу «бездельников на пароходе».
Самой старшей из новичков была розовощекая белокурая Надя. Ей исполнилось двадцать два, и она уже успела отработать год поварихой на Муостахе. Наде первая зимовка очень понравилась. Она с восторгом рассказывала мне, какие хорошие парни были на станции: «Уважительные, ничего себе не позволяли…» К одному из полярников должна была приехать жена, и Надю «поменяли». Теперь она шла с нами на Котельный. Вместе с ней на Котельный плыла Таня Попова, предмет воздыханий всех холостяков экипажа. Восемнадцатилетняя красотка разгуливала по судну в таких «мини», что прямо-таки ослепляла моряков. Третья зимовщица, Наташа, торопилась к мужу. Ее годовалый малыш остался с бабушкой, и она то веселилась со своими новыми подружками, то тихонько вздыхала.
Как я понял, девчата пооканчивали годичные курсы, и в Арктику их уговорили податься кого тетка, которая была замужем за полярником, кого соседи, которые когда-то зимовали сами.
У ребят мотивы были более основательными: они только что окончили ЛАУ.
— Как ты относишься к Северу, так и он к тебе, — заявил мне Миша Базин. Сероглазый, хорошо сложенный, с ровной полоской усиков над припухлыми мальчишескими губами, он так и светился радостью скорой встречи с настоящей полярной жизнью. А его товарищ, Олег Попов, гордо добавил:
— Там живут, как при коммунизме.
Конечно, многое из того, что говорили мне ребята, было данью училищной традиции, например: «Север для избранных», но традиции эти были славные, ничего не скажешь.
— А часто вы будете получать письма? — спросил я Мишу.
— Раз в полгода, — восхищенно ответил он.
Никто из них, ни парни, ни девушки, не сказали ни слова о своих будущих заработках.
Я смотрел на их молодые, согретые улыбками лица, и мне не хотелось верить, что и здесь сработает схема пессимиста Левы. Не могло быть такого…
Загрохотала якорь-цепь, якорь тяжело плюхнулся в воду, и мы встали в виду у Кигиляха, приблизительно в 5 кабельтовых от берега.