Блаженны мертвые

Р-Н ВЭЛЛИНГБИ, 11.55

Прошло уже сорок пять минут, но Анна все не возвращалась. Малер забеспокоился. Он вышел на балкон, вглядываясь в ее окна напротив. На какую-то секунду в нем взыграло отцовское нетерпение — нет, ну где она шляется?! — но он подавил его усилием воли. Нужно проявить терпение. Терпение и понимание.

Последние несколько лет Малер был Элиасу не столько дедом, сколько отцом, разве что жил отдельно. Возможно, он пытался наверстать упущенное — детство Анны совпало с расцветом его карьеры, и ему было не до нее. Он и дома-то почти не бывал.

Малер охотно приглядывал за Элиасом, забирал его из садика, что обеспечивало Анне относительную свободу. Распоряжалась она ей, правда, неважно, но Малер старался не судить ее строго. К тому же она все равно была глуха к его советам. В конце концов, кто был в этом виноват? Ее неумение брать на себя ответственность, неспособность довести до конца начатое дело или образование, удержаться на одной работе — все это были результаты воспитания. А кто ее воспитывал? Правильно, Густав Малер, многообещающий журналист.

Пока она росла, они пять раз переезжали с места на место — предложения работы были одно лучше другого, его приглашали во все более и более крупные издания. Когда Анне исполнилось десять и он наконец получил место в криминалистическом отделе газеты «Афтонбладет», Сильвия, его жена, не выдержала и бросила его — хотя, положа руку на сердце, он бросил ее еще задолго до этого.

Так что он, несомненно, внес свою лепту в формирование характера дочери. Анна полгода училась на психолога, после чего бросила институт, но полученных знаний ей оказалось достаточно, чтобы обвинить отца во всех своих бедах. В глубине души он был с ней согласен, но никогда в этом не признавался, полагая, что каждый человек сам в ответе за свою судьбу. Чисто теоретически.

Отношение Малера к дочери было неоднозначным. С одной стороны, он считал, что ей давно пора взять себя в руки и зажить наконец нормальной жизнью, перестать валить все с больной головы на здоровую. С другой стороны, он понимал, что сам виноват в том, что Анна вечно перекладывает ответственность на чужие плечи. Да, он, безусловно, признавал свою вину, но ей об этом было знать необязательно.

Малер прикурил сигарету. Не успел он сделать затяжку, как из подъезда Анны вышли трое. Он пригнулся, затушил сигарету о бетонный пол балкона — чтобы дым не засекли — и прислушался, пытаясь разобрать, не направляются ли они к его дому. Вроде бы нет. Они пересекли двор, продолжая беседу — о чем, он не расслышал. Малер оторвал почерневший кончик сигареты и, прикурив ее снова, сделал пару затяжек. Пальцы его дрожали.

Нужно срочно бежать. Срочно.

Он выдернул из розетки телефонный шнур и отключил мобильный, — не дай бог, кто-нибудь позвонит, только новостей ему сейчас не хватало. Пока он настраивал автоответчик, из коридора послышался шум — кто-то поворачивал ключ в замке. Малер застыл и сжал кулаки.

— Папа?

Кулаки его потихоньку разжались. Анна вошла в комнату с чемоданом в руках. Поставив чемодан на пол, она подошла к балконной двери и выглянула на улицу.

— Они ушли, — произнес Малер. — Я сам видел.

Губы Анны были искусаны до крови.

— Всю квартиру обыскали. Лего раскидали, даже под кровать заглянули. — Она усмехнулась. — Прямо как в детективах. Сказали, что я должна сдать его на попечение властей.

— Кто они хоть такие?

— Полиция. И один врач. У них была бумага из эпидемо... чего-то там. Они сказали, что это противозаконно... и опасно для Элиаса.

— Но ты же не сказала им, что он здесь?

— Нет, но...

Малер кивнул, закрыл ноутбук и принялся сматывать шнуры.

— Едем немедленно.

— Куда, в больницу?

Малер зажмурил глаза и сделал глубокий вдох. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не заорать.

— Нет, Анна. Не в больницу. Ко мне на дачу.

— Но они же сказали...

— Да плевать мне, что они там сказали! Поехали.

Уложив компьютер в сумку, Малер направился было к спальне, но Анна преградила ему дорогу. Она встала у дверей, сложив руки на груди. В голосе ее звучала холодная непреклонность.

— Это не тебе решать.

— Анна, отойди, ради бога, нам ехать пора. Они же могут прийти в любую минуту. Давай бери свой чемодан.

— Нет. И решения здесь принимаю я. Я его мать.

Малер сжал губы и посмотрел Анне прямо в глаза:

— Я, конечно, рад, что в тебе наконец-то проснулся материнский инстинкт — не так-то уж сильно он тебя обременял все эти годы, — но я намерен увезти Элиаса, хочешь ты этого или нет.

— Тогда я звоню в полицию, — ответила Анна. В ее ледяном тоне послышалась дрожь. — Неужели ты не понимаешь?

Малер умел манипулировать людьми. Если бы он захотел, то смог бы за пару минут убедить дочь в своей правоте, прибегнув к более мягкому тону и изощренным обвинениям. Но то ли из жалости к ней, то ли из-за отсутствия времени, он не стал этого делать. Вместо этого он дал волю злобе, что было, как ему сейчас казалось, куда более честной игрой. Он опустил сумку на стол и ткнул пальцем в сторону спальни:

— Ты же сама сказала, что это не Элиас! И какая ты после этого, к черту, мать?!

Она поникла, и из ее глаз брызнули слезы, словно град кофейных зерен из разорванного пакета. Малер мрачно усмехнулся, проклиная себя. Тоже мне, честная игра.

— Анна, ну ладно тебе.... Я не хотел...

— Хотел. — К его удивлению, она тут же выпрямилась и вытерла слезы тыльной стороной ладони. — Что я, не понимаю, что ли? Да тебе вообще на меня наплевать!

— Зачем ты так? — Малер даже слегка растерялся. — Ты же знаешь, что это неправда. А кто за тобой ухаживал все это время? Каждый божий день...

— Ага, как за кулем с мукой. Чтобы хоть чем-то себя занять. А теперь этот куль стоит на твоем пути, и его надо сдвинуть с места. Можно подумать, ты ради меня стараешься! Все совесть свою успокаиваешь... Дай мне сигарету!

Малер потянулся было к нагрудному карману, но замер:

— Анна, у нас нет на это времени...

— Есть. Давай сигарету, кому говорят!

Анна взяла из его рук сигарету и зажигалку, прикурила и села на край кресла. Малер не двигался с места.

— А что, если я бы тебе сказала, — продолжала Анна, — что все это время я только и мечтала о том, чтобы просто побыть одной? Я, может, на стенку лезла от этих твоих визитов? Может, я хот-догами питалась? Нужна мне твоя жратва! Только ради тебя и терпела, специально притворялась, чтобы тебе удовольствие доставить.

— Неправда, — ответил Малер. — Хочешь сказать, что предпочла бы лежать в одиночестве, день за днем?

— Почему в одиночестве? Я, может, с друзьями встречалась... иногда...

— Ну конечно. — В голосе Малера послышалась невольная ирония.

— Ой, только избавь меня от своих нравоучений. Каждый страдает по-своему. Я-то хоть по Элиасу плакала, а уж по чему ты там убивался, не знаю. Переживал, небось, что грехи теперь замаливать нечем. Но дальше я это терпеть не намерена. — Анна затушила недокуренную сигарету и направилась в спальную.

Малер стоял посреди комнаты, опустив руки. Не то чтобы его сильно задели слова дочери. Может, в них и была доля истины, но это было неважно. Важно было другое: он от нее такого не ожидал.

Элиас лежал на кровати, раскинув руки, как беспомощное инопланетное существо. Анна сидела на краю кровати, вложив палец в кулачок сына.

— Смотри, — произнесла она.

— Вижу, — ответил Малер, едва удержавшись, чтобы не сказать: «Я уже видел». Вместо этого он уселся с другой стороны и вложил палец в другую ладонь мальчика.

Какое-то время они так и сидели, не отнимая рук. Малеру показалось, что вдали послышался звук сирен.

— Что бы ему такого дать? — спросила Анна.

Малер рассказал ей про соль. Судя по вопросу, она смирилась с его планом, но форсировать события Малер не стал. Пусть действительно сама принимает решение. Главное, чтобы оно оказалось правильным.

— Может, глюкозы? — предложила она. — Или сахарной воды.

— Можно попробовать, — согласился Малер.

Анна кивнула, поцеловала запястье Элиаса и вытащила палец. Поднявшись, она добавила:

— Ну что, поехали?

Малер подогнал машину к самой двери, и Анна вынесла закутанного в простыню Элиаса. Она уложила его на заднее сиденье и сама протиснулась вслед за ним. В машине, простоявшей весь день под палящим солнцем, было душно, как в парилке, и Малер открыл передние стекла и люк.

Доехав до площади, он припарковался и бросился к аптеке. Там он набрал в корзину десять пакетов виноградного сахара, четыре тюбика увлажняющего крема, несколько шприцов. Постояв в раздумьях у полки с детскими принадлежностями, взял еще пару детских бутылочек с соской.

Он боялся надолго оставлять Анну с Элиасом одних в машине, но проблема выбора ставила его в тупик. Он окинул взглядом полки, заставленные упаковками пластыря, бутылками со средством от комаров, противогрибковыми кремами, витаминами и бальзамами. Наверняка он что-то забыл, вот только что?

Малер наобум схватил пару баночек с витаминами и оздоровительными препаратами.

Кассирша перевела взгляд с его грузного тела на выложенные товары, пряча недоумение под маской профессионализма. Малер почти физически ощущал, как крутятся колесики в ее голове, выискивая взаимосвязь между сахаром, детскими бутылочками, кремом в промышленных количествах и его персоной.

Он расплатился наличными, взял набитый под завязку пакет и вышел, пропустив мимо ушей пожелания хорошего дня.

До Норртелье они ехали в полной тишине. Анна сидела на заднем сиденье с Элиасом на коленях, вложив палец в его кулак, и смотрела невидящим взглядом сквозь лобовое стекло. Когда Малер съехал с шоссе в сторону порта Капельшер, она вдруг спросила:

— А откуда ты знаешь, что они там не будут искать?

— Я не знаю, — ответил Малер. — Просто надеюсь, что не настолько оно им надо... Да и вообще на природе поприятнее будет...

Он включил радио. По государственной станции крутили рекламу, как ни в чем не бывало. Малер нашел последние известия, но и из них не удалось узнать ничего нового. Восемь человек по-прежнему значились в числе пропавших.

— Что-то сейчас остальные семь поделывают?.. — пробормотал Малер и выключил радио.

— Да то же самое, наверное, — ответила Анна. — Слушай, я вот чего никак понять не могу: почему ты считаешь, что все кругом ошибаются и только ты один прав?

Малер на секунду оторвал взгляд от дороги и обернулся, чтобы посмотреть ей в лицо. Ни тени издевки, — похоже, вопрос был задан без задней мысли.

— Я не знаю, прав я или нет, — ответил он, — только ведь и они не знают. Я за свою карьеру такого повидал... да у тебя бы волосы дыбом встали, если бы я тебе рассказал, сколько решений принимается безо всяких на то оснований и без малейшего представления о возможных последствиях!.. Лишь бы видимость создать... — Теперь, когда пути назад не было, он осторожно спросил: — А что, ты считаешь, мы неправильно поступаем?

Анна помолчала. В зеркальце заднего вида Малер увидел, как при взгляде на Элиаса лицо ее исказила болезненная гримаса.

— Не откроешь окно еще чуть-чуть?

Малер опустил стекла. Анна откинулась на сиденье, запрокинув голову назад, и произнесла:

— Господи, ну почему же от него так воняет?!..

Малер снова обернулся. Темно-зеленое лицо Элиаса, покрытое черными пятнами, выглядывало из пододеяльника, лишь усиливая его сходство с мумией.

— Не хочу его никому отдавать, — проговорила Анна, — вот и все.

Сад возле дома выглядел запущенным, трава выгорела. Гигантский вьюнок, еще в начале лета оплетавший перила крыльца, засох, и теперь дом смахивал на перевязанную бечевкой бандероль.

Малер остановил машину метрах в десяти от входной двери и выключил двигатель.

— Ну что ж, — произнес он и окинул взглядом порыжевшую траву. — Вот и приехали.

Домик был расположен на самой окраине поселка Кохольма. До моря было метров двести через лес, но Малер еще в машине ощутил свежесть морского воздуха. Он вдохнул его полной грудью. Вот она, свобода.

Теперь он понял, почему его сюда так тянуло. Дело было, конечно, в море — в этой бескрайней голубой дали там, за перелеском, — даже если вдруг за ними придут, им есть куда бежать. На острова.

Здесь был лишь один недостаток, не преминувший о себе напомнить, — впрочем, только благодаря ему Малер и смог себе позволить этот дом пятнадцать лет назад. По лесу пронесся низкий гул, и корпус машины откликнулся легким дребезжанием. Малер вздохнул.

Чуть южнее, где-то в полукилометре отсюда, был расположен водный терминал. Лет пятнадцать-двадцать назад, когда морские круизы в Финляндию и на остров Оланд вошли в моду, габариты паромов, к превеликой радости отдыхающих, стали стремительно расти, а цены на жилье — столь же стремительно падать, пока не сократились вдвое. Это было, конечно, не то же, что жить рядом с летным полем, однако и ненамного лучше. Паромы ходили круглые сутки, и в каждый приезд к шуму приходилось привыкать неделю-другую.

Они принялись выгружать вещи.

Малер вытащил Элиаса с заднего сиденья и понес его к дому. Выудив ключи из водосточной трубы, он открыл дверь. Пахнуло затхлостью. Малер отнес Элиаса в детскую, где на полках и подоконнике красовались сокровища прошлого лета — перья, камушки и щепки.

Малер уложил Элиаса на кровать и открыл окно. Соленый воздух ворвался в комнату, взметнув столбики пыли.

Как же правильно они сделали, что приехали сюда! И места, и времени здесь было предостаточно. А больше им ничего и не нужно.

ПОС. ТЭБИ КИРКБЮ, 12.30

После ночного разговора с Флорой Эльви никак не могла уснуть. Она немного почитала Гримберга — она как раз дошла до смерти Густава II Адольфа. Дочитав до, прямо сказать, необычайной тяги вдовствующей королевы Марии-Элеоноры Бранденбургской к телу покойного супруга, Эльви уже не могла оторваться.

Мария-Элеонора никак не хотела смириться со смертью мужа. На протяжении всего пути из Германии она день и ночь проводила у его гроба, а будучи насильно отлученной от тела приближенными, она каким-то образом раздобыла его сердце (каким именно — об этом, к немалой досаде Эльви, книга умалчивала) и, потрясая им в воздухе, добилась-таки доступа к телу покойного супруга.

«Не сводя очей лицезрит останки его, чтит их и лелеет, будто и не видит черноты и тлена, исказивших родные черты» — так описал это шведский дипломат, сопровождавший траурный кортеж.

Эльви опустила книгу и задумалась. Вот что значит разница восприятия. Если бы шведский король вдруг восстал из мертвых, королева, наверное, с радостью приняла бы его полуразложившийся труп в свои объятья. Почему же она-то не рада? Может, у нее черствое сердце?

Дальнейшее повествование пролило некоторый свет на поведение королевы. Мария-Элеонора приказала изготовить двойной гроб, где было достаточно места как для его величества, так и для нее самой. Объяснила она это тем, что «столь кратко было время услады», отведенное монаршей чете, что она желала последовать за возлюбленным супругом в могилу.

Как раз этих чувств Эльви не разделяла. За долгую жизнь она успела сполна «насладиться» супругом.

У них с Туре была значительная разница в возрасте. Он был на десять лет старше и, можно сказать, взял ее замуж из жалости - в то время за ней окончательно укрепилась слава истерички. Не то чтобы он о ней не заботился, но понимать он ее никогда не понимал, и под конец жизни эти отношения успели ей порядком надоесть. Обиды Эльви на него не держала, но чувствовала, что замужеством сыта по горло.

Эльви отложила книгу и опять попыталась заснуть, но сон не шел. В половине пятого ей пришлось встать и провести полчаса на унитазе, а когда она снова улеглась, в спальне было уже светло. Она опустила жалюзи, приняла пару таблеток валерьянки и постепенно задремала. Она долго еще то просыпалась, то засыпала, пока наконец не проснулась окончательно в начале двенадцатого, исполненная бодрости и радостных ожиданий.

А потом она посмотрела новости.

Ни слова о главном. Время от времени на экране мелькало лицо какого-нибудь священника или епископа, и о чем же они говорили? О взволнованных родственниках оживших, о телефонах доверия, о смятении, которое испытывает человек в подобных ситуациях и прочей ерунде.

Никакого смятения у Эльви и в помине не было — одна только злость.

Статистика, фотографии ночных эксгумаций. Власти раскопали чуть ли не все свежие могилы (как выяснилось, воскресли лишь те, кто скончался за последние два месяца), и теперь количество оживших приближалось к двум тысячам.

Премьер-министр только-только прибыл на родину, и его уже в аэропорту окружили репортеры. Сняв очки, чтобы подчеркнуть всю серьезность положения, премьер-минитср уставился близоруким взглядом в камеру и произнес, чеканя слова:

«Наша страна. Переживает грандиозное потрясение. Я надеюсь, что все. Проявят понимание. Дабы не усугублять. И без того сложную ситуацию. Я. И мое правительство. Сделаем все. Что в наших силах. Чтобы предоставить этим людям. Необходимый уход. И заботу. Но не будем забывать...» — Премьер-министр поднял указательный палец и со скорбным выражением лица огляделся по сторонам. Эльви напряглась, подавшись вперед всем телом. Наконец-то. Премьер-министр, выдержав паузу, продолжил: «Всем нам. Предстоит проделать этот путь. Эти люди. Точно такие же, как и мы».

Закончив таким образом свою речь, премьер-министр поблагодарил всех за внимание, и толпа журналистов расступилась, пропуская его к правительственной машине. Эльви от возмущения открыла рот.

И он туда же...

Ей было известно, что премьер-министр неплохо знал Библию и охотно при случае щеголял библейскими цитатами. Тем сильнее был удар, когда он ни словом не упомянул Священное Писание — сейчас, когда для этого самое время!

«Всем нам предстоит проделать этот путь!»

Эльви выключила телевизор, и у нее невольно вырвалось:

— Идиот!

Она слонялась по дому, не зная, куда деваться от злости. Войдя в гостиную, Эльви взяла со стола листы с псалмами, запачканные Туре, скомкала их и выкинула в мусорную корзину. Затем она набрала номер Хагар.

Хагар была ее подругой по церкви и рьяной общественницей. Вот уже двенадцать лет их троица — Эльви, Хагар и Агнес — готовила кофе и выпечку для субботних приходских собраний. Три года назад, когда Агнес подкосил радикулит, вся ответственность легла на плечи Эльви с Хагар.

Уже после второго сигнала Хагар схватила трубку.

— 612-12-96 слушает! — Хагар, страдающая легкой глухотой, почти кричала. Эльви отодвинула трубку чуть подальше от уха.

— Привет, это я.

— Эльви! К тебе, кажется, «Скорая» приезжала...

— Да, я знаю. Послушай, я хотела спросить...

— Слушай, это Туре, да? Он тоже?..

— Да.

— Вернулся?!..

— Да, да.

На том конце трубки повисла пауза. Затем Хагар продолжила, уже несколько тише:

— И что, прямо домой?..

— Да. Но его уже увезли. Я по другому поводу звоню. Ты новости смотрела?

— Еще бы, все утро. Нет, ты подумай! И что, очень страшно было?

— Ты про Туре? Ну, вначале немного... А потом ничего. Вообще-то я не за этим. Ты слышала обращение премьер-министра?

— Ну, — ответила Хагар, немного скиснув. — А в чем дело-то?

Эльви медленно покачала головой, забыв, что Хагар ее не видит. Уставившись на небольшую икону на стене прихожей, она отчетливо произнесла:

— Хагар... Ты мне лучше вот что скажи — ты думаешь то же, что и я?

— Про что?

— Ну, про все, что творится.

— А, Второе Пришествие?

Эльви улыбнулась. Она всегда знала, что на Хагар можно положиться. Она кивнула иконе с Христом-Спасителем и ответила:

— Ну да. Они же вообще ни словом про это не обмолвились!

— Да уж — Хагар опять повысила голос: — Кошмар! До чего докатились!

Они немного обсудили происходящее и распрощались, пообещав друг другу непременно что-нибудь предпринять, хотя что именно, было совершенно неясно.

Эльви немного полегчало. По крайней мере, она не одинока в своей вере. Возможно, кроме Хагар, были и другие, разделявшие ее убеждения. Эльви подошла к балкону и выглянула на улицу, словно высматривая тех самых других, и с удивлением обнаружила на небе тучу. Не просто облачко, подчеркивающее небесную голубизну, а самую настоящую грозовую тучу, ползущую так медленно, что сперва Эльви показалось, что та неподвижно висит над горизонтом. Темные клубы, сплетенные в мощный мускул, который вот-вот обрушит свою мощь на крыши города.

Эльви вышла на веранду, наблюдая за серой громадой, — медленно, но верно она надвигалась на город. Эльви ощутила холодок в животе. А вдруг это оно?

Она прошлась по дому, пытаясь собраться с мыслями, как-то приготовиться. Только вот как?

Что уж тут поделаешь. Эльви уселась в кресло и открыла Евангелие от Матфея на 24-й главе, забыв, что там дальше. Чем больше она читала, тем больше страха нагонял на нее текст:

Перед ее глазами пронеслись картины концлагерей, затем лицо Флоры.

На самом деле там не было ни слова о физической боли и страдании в их обычном понимании — лишь о скорби, «какой не было доныне». О страдании, доселе человеку неведомом. Хотя, возможно, дело было в шведском переводе. Может, в оригинале речь шла как раз о невыносимых физических муках. Веки Эльви налились свинцом.

Мысли смешались, и Эльви уронила голову на грудь...

Проснулась она от звука включенного телевизора.

Сквозь сомкнутые веки пробивался оранжевый свет. Эльви открыла глаза, но была вынуждена тут же их снова закрыть — экран телевизора светился с яркостью раскаленного солнца. Она осторожно прищурилась.

Когда глаза начали привыкать, Эльви разглядела смутную фигуру, окруженную лучами, как если бы свечение исходило от нее самой. Та женщина на дороге! Эльви ахнула, мгновенно ее узнав.

Ее черные волосы покрывал голубой платок, а в глазах читалась скорбь матери, пережившей своего сына; матери, стоявшей у креста, когда из рук ее чада выдирали гвозди, — давно ли его крошечные розовые пальчики тянулись к ее груди? А теперь? Сведенные судорогой пальцы, раздробленные кисти рук. Такая чудовищная смерть...

Эльви прошептала с трепетом: «Пресвятая Дева!» — и вдруг поняла, что значит «скорбь, какой не бывало доныне», — именно она угадывалась в лице Марии. Боль матери, лишившейся своего дитя, олицетворения чистоты и праведности. Горечь утраты, многократно умноженная осознанием несовершенства мира, в котором такое возможно.

Покосившись на экран, Эльви заметила, как Богородица поманила ее рукой. Эльви уже собралась было упасть на колени, но тут Мария произнесла:

— Сядь, Эльви.

Голос оказался мягким, точно шелест, — какой уж там гром небесный, скорее робкая мольба.

Сядь, Эльви.

Мария знала не только ее имя, но и самую ее суть — Эльви всю жизнь крутилась как белка в колесе и как никто заслуживала передышку — так сядь, Эльви, посиди. Взглянув на экран, она успела разглядеть, как что-то поблескивает на кончиках пальцев Девы — наверное, слезы.

— Эльви, — продолжила Мария, — Я возлагаю на тебя важную миссию.

— Я слушаю, — одними губами прошептала Эльви.

— Ты должна привести их ко Мне. В этом их единственное спасение.

Эльви и сама об этом догадывалась, но, несмотря на всю торжественность момента, она тут же представила себе недоумевающие взгляды соседей, захлопывающих двери перед ее носом, и спросила:

— Но как? Как мне их в этом убедить?

На мгновение Эльви заглянула Марии прямо в глаза, и сердце ее наполнилось страхом — в них она прочитала, какие страдания грозят человечеству, если оно не придет с покаянием под покров Пресвятой Богородицы.

Мария протянула руки и произнесла:

— Пусть это будет знаком.

Эльви почувствовала, как что-то коснулось ее лба. Телевизор погас. Она повалилась на бок, и голова взорвалась ужасной болью.

Открыв глаза, Эльви обнаружила, что упирается лбом в край стеклянного столика. Голова раскалывалась от боли. Не без труда Эльви выпрямилась и взглянула на гладкую поверхность стола. Сбоку виднелось свежее темно-красное пятно. Пара капель крови упала на ковер.

Выключенный телевизор безмолвствовал.

Эльви встала, прошла на дрожащих ногах в коридор и посмотрелась в зеркало. Совершенно прямой шрам сантиметра в три длиной украшал ее лоб чуть выше бровей, словно знак минуса. Капля крови стекала со лба. Эльви смахнула ее пальцем.

На кухне Эльви вытерла кровь куском бумажного полотенца. Выбросить его у нее не поднялась рука, так что она положила смятый обрывок в стеклянную банку и закрыла крышкой.

Затем Эльви набрала номер Хагар.

Пока в трубке звучали гудки, она зажмурилась, и перед ней снова предстал образ Девы Марии. Эльви одного не могла понять. Когда Мария протянула руку, чтобы коснуться ее лба, за какую-то долю секунды она успела разглядеть, что именно блестело на кончиках Ее пальцев. Крючки. Маленькие, тоненькие, не больше рыболовных, выступающие прямо из-под кожи.

Чутье подсказывало Эльви, что образ Марии был не более чем обличием, доступным ее пониманию. Это было Слово, явившееся в образе Богородицы. Но что означали крючки?

Хагар подняла трубку. Эльви отложила на время все эти вопросы и принялась за подробный отчет о самой важной минуте своей жизни.

ПОС. КОХОЛЬМА, 13.30

Когда Малер скрылся в доме, Анна принялась выгружать сумки из багажника. Затем она двинулась с ними через двор, мимо сосны, ствол которой был обмотан веревками от качелей Элиаса, мимо деревянного дачного столика, потрескавшегося от зимних морозов. Она остановилась, опустила сумки на землю и задумалась.

Как же это случилось? Когда она успела превратиться из матери в прислугу, в то время как ее отец взял на себя всю заботу о том, кто некогда был ее сыном?

В воздухе стояла духота, предвещающая грозу. Анна взглянула на небо. Действительно, над морем оно было подернуто белой дымкой, а со стороны суши надвигалась темная туча. Казалось, вся природа дрожит от нетерпения. В траве громко стрекотали кузнечики, радуясь приближению дождя.

Анна была на грани обморока. Она больше месяца жила, словно в вакууме, сведя к минимуму слова и жесты, чтобы, не дай Бог, жизнь снова не пустила в ней корни, которые со временем разорвут сердце в клочья. Больше месяца она жила, как в могиле.

И вдруг на нее обрушивается все сразу: возвращение Элиаса, допросы полицейских, побег — необходимость постоянно двигаться, говорить, что-то решать. Она растерялась, и ее просто задвинули в сторону. Отец все решил за нее, а ей оставалось только послушно следовать за ним. Бросив сумки, Анна повернулась и направилась в лес.

Под ногами шуршали сухие прошлогодние листья, голые корни сосен выступали из-под мягкой почвы, пружиня под ногами. Гул паромов тревожной нотой нарушал спокойствие леса. Анна бесцельно брела куда-то в сторону моря, к болотам.

В воздухе витал кисловатый запах раскаленной на солнце хвои и слежавшегося ила, и вскоре Анна вышла на мшистую поляну. Даже мох, обычно бархатисто-темный от обилия влаги, сейчас высох, став бледно-зеленым, местами бежевым. При каждом ее шаге он похрустывал, а ноги утопали, словно в снегу.

Она осторожно двинулась к середине поляны. Кроны деревьев сплелись ветвями над небольшим болотцем, так что сюда едва проникали солнечные лучи. Анна дошла до середины поляны и легла на землю. Мягкий мох принял ее в свои объятья. Она устремила взгляд в шелестящую над головой листву и забылась.

Сколько же она так лежала? Полчаса, час?

Она бы пролежала и дольше, если бы не крики отца: «Анна! Анна-а!»

Анна поднялась с земли, но отвечать не стала. Она прислушалась к своим ощущениям — кожа еще помнила прикосновение мха. Контур ее тела все еще вырисовывался там, где она лежала, но мшистый покров, издав почти явный вздох, уже стал принимать свою изначальную форму.

Она сбросила кожу. По крайней мере, так ей казалось. Анна почти удивилась, не увидев на мшистой земле своей старой, сморщенной оболочки. Ощущение было таким реальным, что она даже засучила рукав футболки, чтобы убедиться, что татуировка на месте.

Татуировка была на месте. «Rotten to the bone»[29], — было выведено у нее на правом плече мелкими печатными буквами. Из какой-то дурацкой гордости Анна не стала сводить ее лазером, хотя вот уже двенадцать лет, как окончательно порвала с тем миром, к которому некогда принадлежала.

— Анна!..

Она подошла к краю болотца и прокричала в ответ:

— Я тут!

Из-за деревьев показался Малер. Он замер у кромки мха, как будто это были зыбучие пески, и упер руки в боки.

— Где ты была?

Анна махнула рукой на середину поляны:

— Там.

Нахмурившись, Малер окинул взглядом мшистое болотце.

— Я перенес вещи в дом, — произнес он.

— Хорошо, — ответила Анна и направилась в сторону дома, не дожидаясь отца. Малер догнал ее и положил руку ей на плечо.

— У тебя такой вид... — только и произнес он.

Анна не ответила. Она почти парила над землей. Ее наполняло какое-то удивительно хрупкое чувство, и она боялась его спугнуть, испортив все словами. Они продолжили путь к дому молча, и Анна была благодарна отцу за то, что он не пытался ее сейчас воспитывать, как в детстве. За то, что оставил в покое.

На столике в изголовье кровати Элиаса были уже приготовлены пакетик с глюкозой, соль, чайник с водой, мерный стаканчик и два шприца. Никакого улучшения Анна не замечала. Малер укрыл Элиаса чистой белой простыней. Две тонкие иссохшие ручки напоминали птичьи лапки. Перед ней лежал труп. Труп ее сына. Может, если бы он открыл глаза и посмотрел на нее, все бы изменилось, но под неплотно сомкнутыми веками скрывались лишь две мертвые бусины, напоминающие высохшие контактные линзы. Пустота.

Возможно, у них все еще был шанс что-то изменить, — по крайней мере, так считал отец. Но даже если он был прав, то путь этот казался настолько долгим, что Анна совершенно не представляла ни с чего начинать, ни чем все это закончится. Элиас умер. Перед ней лежала лишь пустая оболочка, оставшаяся от ее любимого мальчика, память о котором ей так хотелось сохранить.

Малер подошел и встал рядом.

— Я дал ему раствор глюкозы. Он выпил.

Анна кивнула, присела на корточки возле кровати.

— Элиас? Элиас, это мама.

Элиас не шевелился — непонятно было, слышит ли он ее вообще. Почувствовав, как внутри все опять начинает дрожать, Анна стремительно встала и вышла.

Запах свежего кофе на кухне привел ее в чувство.

Конечно же, она будет о нем заботиться, делая все, что от нее зависит. Но она не станет тешить себя надеждой вернуть сына, не позволит себе даже думать о том, что где-то в недрах этой ссохшейся мумии, как в тюрьме, может томиться ее мальчик. Потому что тогда она действительно сойдет с ума. Такой боли она не вынесет.

Анна разлила кофе по кружкам и поставила на стол. Она окончательно успокоилась. Теперь можно было поговорить. Затянутое облаками небо за окном становилось все темнее. Ветер колыхал кроны деревьев. Анна взглянула на отца.

Вид у него был усталый. Мешки под глазами казались заметнее, чем обычно, на лице пролегли скорбные морщины, щеки обвисли, словно их притягивало к земле.

— Пап, может, тебе отдохнуть?

Малер замотал головой.

— Некогда. Только что звонил в редакцию — меня кое-кто разыскивал, муж той женщины... ну, неважно. Короче, они просят еще что-нибудь написать, я сказал, что там видно будет... и потом, нужно еще купить еду, вещи там всякие...

Он пожал плечами и вздохнул. Анна отхлебнула кофе и поморщилась — отец всегда делал его слишком крепким. Она ответила:

— Хочешь, поезжай. Я с ним побуду.

Малер посмотрел на дочь. Его покрасневшие глаза превратились в щелочки.

— А ты справишься?

— Конечно справлюсь.

— Точно?

Анна со стуком поставила кружку на стол.

— Я знаю, ты мне не доверяешь. Так же, как и я тебе. Это у нас семейное. Но я не понимаю, чего ты от меня хочешь.

Она встала и подошла к холодильнику, чтобы долить молока в кофе. Как и следовало ожидать, холодильник оказался пуст. Когда она вернулась к столу, Малер выглядел еще более поникшим.

— Я просто хочу, чтобы все было хорошо.

Анна кивнула:

— Я в этом не сомневаюсь. Но только чтобы непременно по-твоему. Так, как задумал ты, по своему высшему разумению. Поезжай. Я справлюсь.

Они составили длинный список покупок, словно готовясь к длительной осаде.

Когда Малер уехал, Анна немного посидела с Элиасом, а потом принялась за уборку. Она ходила из комнаты в комнату, перетрясая ковры, сметая дохлых мух с подоконников, орудуя пылесосом. Протирая кухонный стол, она заметила две детские бутылочки. Она убрала пылесос и направилась в детскую. Насыпав в бутылку глюкозы, Анна разбавила ее водой, завинтила соску и взболтала смесь. Затем она села на кровать и взглянула на сына.

Как все это было знакомо. До четырех лет Элиас засыпал, зажав в руке бутылочку с молоком. Он никогда не сосал ни пустышку, ни палец, а вот без молока не ложился.

Сколько раз Анна вот так садилась к нему перед сном и, поцеловав на ночь, протягивала ему бутылочку. С какой радостью наблюдала, как он тянет к ней свои ручонки и мирно засыпает, потягивая теплое молоко...

— Вот, попей, солнышко.

Малер считал, что с этим следует подождать, что Элиас пока сам не справится. И все же ей хотелось попробовать. Она поднесла соску к его губам, но они оставались неподвижны. Анна осторожно протолкнула соску мальчику в рот.

И вдруг... Сначала Анне показалось, что по ее животу ползет какое-то насекомое. Она опустила глаза. Пальцы Элиаса чуть шевелились. Медленно, еле-еле, но шевелились.

Подняв голову, она обнаружила, что Элиас обхватил соску губами и начал пить. Едва заметное движение пергаментных губ, чуть подрагивающее горло.

Бутылочка задрожала в ее руке, и Анна зажала рот свободной ладонью так крепко, что под губой появился солоноватый привкус крови.

Элиас пил. Сам.

У нее перехватило дыхание от нестерпимой боли в груди, но, когда первая волна горькой надежды улеглась, Анна протянула руку и погладила сына по щеке, не отнимая бутылочки от его губ. Она склонилась над ним:

— Мальчик мой... Какой же ты молодец!..

Р-Н КУНГСХОЛЬМЕН, 13.45

Дети, дети...

Давид стоял у школы и наблюдал, как двери распахнулись и во двор неудержимой волной хлынула толпа детей. Пять, десять, тридцать пестрых существ со школьными рюкзачками заскакали по ступенькам. Живые единицы, глина, из которой еще предстоит вылепить членов общества. Четыре сотни человечков, в обязательном порядке проводящих в этих стенах по шесть часов в день. Сырье.

Но если присмотреться поближе к любому из этих детишек, то перед нами предстанет маленький вершитель судеб. Каждый самый обычный ребенок с родителями, бабушками-дедушками, дальними родственниками и близкими друзьями является залогом благополучия всех этих людей. На своих хрупких плечах дети несут ответственность за сотни жизней. И до чего же хрупок их мир, управляемый взрослыми. До чего же все хрупко...

День прошел как в тумане. После разговора с врачом Давид зашел в пиццерию и выпил литр воды, затем прилег под дерево в парке и проспал в тени почти три часа. Проснувшись от лая собак, Давид только в очередной раз убедился, что мир окончательно повернулся к нему спиной. Люди вокруг устраивали пикники, на траве резвились дети — но как же он теперь был от всего этого далек!

Только мрачная грозовая туча, неумолимо надвигающаяся на город, вполне соответствовала его настроению. Под деревом по-прежнему была тень, и Давид прислонился к стволу, чтобы перечитать статью еще раз. В ушах шумело, воспаленные глаза слезились.

И опять что-то его задело в этой статье.

Еще не понимая толком, что он скажет и зачем вообще звонит, Давид достал мобильный и набрал номер редакции. Представившись, он попросил к телефону Густава Малера. В ответ ему сообщили, что Малер является внештатным корреспондентом и номер его редакция дать не может. Ему что-нибудь передать?

— Спасибо, я просто... хотел с ним пообщаться.

Да, да, ему обязательно передадут.

Давид доехал на метро до станции Кунгсхольмен. Пассажиры только и говорили, что о мертвецах и о том, как все это страшно. Один из этих пассажиров заметил Давида и умолк, видимо узнав его. Хорошо хоть не полез с соболезнованиями.

По дороге в школу Давид окончательно убедился в том, что нити, до сих пор связывавшие его с этим миром, оборвались. Он больше не чувствовал своего тела. Ему казалось, что от него остался лишь беспокойный взгляд да инстинкт самосохранения, который пока что заставлял его останавливаться на красный свет. Дойдя до школы, он прислонился к ограде, схватился за черную металлическую решетку и зажмурился.

Раздался звонок, и из школы повалили дети. Он открыл глаза, но при виде биологической массы, хлынувшей из дверей, пошатнулся и крепче вцепился в решетку.

Когда толпа схлынула и двор опустел, показался Магнус. Он с трудом открыл тяжелую дверь, навалившись на нее всем телом, и вышел на крыльцо, оглядываясь по сторонам. Почувствовав холод металла, Давид внезапно осознал, что все еще цепляется руками за прутья решетки. И что эти руки — его. Он стряхнул с себя оцепенение, вспомнив, что он — отец. Придя в себя, он пошел навстречу сыну.

— Ну, здоро́во!

Магнус надел рюкзак и уставился в землю.

— Пап?

— Что?

— А правда, что мама стала орком или чем-то вроде того?

Ага, все-таки в школе постарались. Давид так долго решал, с чего бы начать, как бы подготовить сына к этому разговору, а теперь все насмарку. Он взял Магнуса за руку, и они зашагали в сторону дома.

— Это тебе в школе такое сказали?

— Да, Робин говорит, что они все равно что орки — людей едят и все такое...

— А учителя что говорят?

— Ну, что это неправда. А еще... Пап?

— Что?

— А ты знаешь, кто такой Лазарь?

— Знаю. Давай-ка присядем...

Они сели на край тротуара. Магнус вытащил карточки с покемонами.

— Я целых пять штук выменял, хочешь посмотреть?

— Магнус, послушай меня...

Давид отобрал у сына карточки. Магнус покорно умолк.

Давид погладил сына по затылку — светлые, выгоревшие на солнце волосы. Такой он маленький, такой хрупкий...

— Во-первых, мама никакой не орк, она просто попала в аварию.

На этом его аргументы иссякли. Давид умолк, не зная, что еще сказать. Он перебирал в руке карточки с изображениями покемонов: Гример, Коффинг, Гастли, Тентакул — сплошные чудища.

Господи, ну откуда в их-то мире столько ужасов?

Магнус ткнул пальцем в Гастли:

— Скажи, страшный?

— Ага. Магнус, знаешь... То, о чем вы говорили в школе... и правда приключилось с мамой. Но ей... намного лучше, чем всем остальным.

Магнус забрал у него карточки, покрутил в руках, затем спросил:

— Она умерла?

— Да, но все равно жива.

Магнус кивнул, затем спросил:

— А когда она вернется домой?

— Я не знаю. Но она обязательно вернется.

Они посидели молча. Магнус перебирал карточки, время от времени задерживая взгляд на одной из них. Затем он втянул голову в плечи и заплакал. Давид привлек его к себе, усадил на колени, и Магнус уткнулся лицом ему в грудь:

— Хочу, чтобы она вернулась. Прямо сейчас. Чтобы она была дома, когда мы придем.

На глазах Давида тоже выступили слезы. Он принялся укачивать Магнуса, гладя его по голове:

— Я знаю, сынок, знаю.

УЛ. БУНДЕГАТАН, 15.00

Квартира Флоры находилась на втором этаже. Туда вела каменная винтовая лестница, ступеньки которой были стерты не одним поколением жильцов. Как и большинство старинных зданий, этот дом на Бундегатан старился с достоинством. Дерево коробилось, а камень стачивался, вместо того чтобы ломаться или крошиться, как это случается с бетоном. Это был дом с характером, и Флора его обожала, хоть и не желала себе в этом признаваться.

Она знала здесь каждую ступеньку, каждую выбоину в стене. Где-то около года назад она вывела чернильной ручкой на двери здоровенную букву «А» размером с кулак, и каждый раз, проходя мимо, она краснела от стыда, пока однажды, к ее великому облегчению, букву не закрасили.

Флора поднялась по лестнице. В голове гудело. Она целый день ничего не ела, да и спала всего-то пару часов. Она открыла входную дверь. Звуки синтезаторной музыки, доносившиеся из гостиной, тут же умолкли, послышались громкий шепот и возня. Войдя в гостиную, она увидела Виктора, своего десятилетнего брата, и его приятеля Мартина, ночевавшего сегодня у них в гостях. Мальчики сидели каждый в своем кресле, с подчеркнутым вниманием изучая комиксы про утенка Дональда.

— Виктор?

— М-м?.. — ответил брат, не отрываясь от чтения. Мартин и вовсе загородил лицо журналом.

Чтобы не тянуть время, Флора нажала кнопку видеомагнитофона, вытащила кассету и поднесла ее к самому лицу брата:

— Это еще что такое?

Он не ответил. Она вырвала журнал из его рук.

— Эй! Я с тобой разговариваю!

— Да отвяжись ты, — огрызнулся Виктор. — Подумаешь, ну посмотрели, что там такое, делов-то.

— Целый час смотрели?

— Пять минут.

— Ну кого ты обманываешь? Я еще по музыке поняла. Почти до конца досмотрели.

— А ты сама-то сколько раз его смотрела?

Флора стукнула брата кассетой по башке. Это был фильм «День мертвецов».

— Еще раз тронешь мои кассеты...

— Да мы только одним глазком!

— И как, понравилось?

Мальчишки переглянулись и замотали головами. Виктор добавил:

— Не, ну когда их разнимали, круто было!

— Ага, круто. Посмотрим теперь, как ты ночью будешь спать.

Флора знала, что после «Дня мертвецов» они еще долго не будут рыться в ее кассетах. Она почти физически ощущала детский страх и отвращение, исходившие сейчас от мальчишек. Фильм явно произвел на них, мягко говоря, не самое приятное впечатление. Не исключено, что кошмары будут преследовать их еще не одну ночь, как преследовали ее саму сцены из фильма «Каннибалы», увиденного в двенадцать лет в доме старшей подруги. От одного воспоминания ее до сих пор пробирала дрожь.

— Флора, — спросил Виктор, — а правду говорят про мертвецов?

— Да.

— И что, все как в фильме? — Виктор кивнул на кассету в ее руках. — Людей жрут и всякое такое?

— Нет.

— А как же?

Флора пожала плечами. Виктор сильно переживал из-за смерти деда, но Флоре порой казалось, что он не столько горюет по человеку, сколько его пугает сам факт смерти, сознание того, что все рано или поздно умрут.

— Боитесь? — спросила она, обращаясь к обоим.

— Ну, когда из школы шел, боялся, — ответил Мартин. — Думал, вдруг на самом деле кругом одни зомби.

— И я, — поддакнул Виктор. — Только я одного взаправду видел. У него глаза такие были... странные. Блин, как же я драпанул! Как думаешь, дед тоже таким станет?

— Не знаю, — соврала Флора и ушла к себе.

Она кивнула группе «Пинхед», взирающей на нее с плаката на стене, и поставила кассету на место. Ей бы не мешало поесть, но было лень тащиться к холодильнику, что-то затевать, готовить. Ей даже нравилось чувство голода, было в этом что-то от аскетизма. Она прилегла на кровать и расслабилась.

Немного передохнув, Флора достала пустую коробку из-под кассеты с «Красоткой» и вытащила оттуда опасную бритву. Родителям так и не удалось ее найти.

Следы порезов на руках знаменовали ее «любительский» период, вскоре после этого она начала рубцевать себя под ключицами и лопатками. Шрамы возле лопаток были такими глубокими и длинными, что, казалось, у нее режутся крылья. Как ни красива была эта мысль, на этот раз она действительно испугалась — раны никак не заживали, к тому же примерно в это время состоялся тот самый разговор с Эльви. Это немного примирило ее с жизнью, и Флора решила, что шрам из-под крыльев будет последним.

Она посмотрела на бритву, сложила ее, покрутила в руках и спрятала обратно в тайник. Никогда еще она не была столь далека от желания причинить себе боль.

Она окинула взглядом книжную полку, выбирая, чего бы почитать. Библиотека ее состояла преимущественно из «ужастиков» — Стивен Кинг, Клайв Баркер, Лавкрафт. Все это она уже читала, а перечитывать что-либо сейчас у нее не было желания. Тут она заметила на полке какую-то книжку с картинками и прочитала имя автора. Что-то знакомое.

«Бобренок Бруно находит дом» Евы Зеттерберг. Флора сняла книгу с полки, разглядывая бобренка, стоящего возле своего «дома» — груды бревен посреди реки.

Ева Зеттерберг...

Точно, про нее же в газетах писали — вроде бы она разбилась в автокатастрофе, а потом ожила и даже сохранила дар речи, так как с момента смерти прошло совсем мало времени.

«Жалко», — подумала Флора и открыла книгу. Первая книга, вышедшая пять лет назад, «Бобренок Бруно отправляется в путь», у нее тоже была. Совсем недавно Флора прочитала в газете, что в скором времени выйдет третья, и с нетерпением ожидала ее появления. Из всех книг, подаренных ей родителями, «Бобренок Бруно» была самой любимой — ну, если не считать «Муми-тролля». Другие сказки, особенно Астрид Линдгрен, Флора терпеть не могла.

Ей всегда нравились книжки, в которых речь шла о горе и смерти. В «Муми-тролле» была Морра, в рассказах про Бруно — Водяной, живущий в реке и нагоняющий страх на всю округу. Он только и умел что вызывать потопы и крушить все на своем пути. Именно он разрушил домик Бруно.

Прочитав пару страниц, Флора начала плакать. Ей было жаль, что не будет больше книг про бобренка Бруно, жаль самого бобренка, исчезнувшего вместе со своим создателем, попавшим в лапы Водяного.

Флора плакала и плакала, и никак не могла остановиться, и все гладила блестящую шкурку Бруно на обложке, шепча: «Бедный маленький Бруно!..»

ПОС. КОХОЛЬМА, 17.00

Загрузив продукты в багажник, Малер поехал домой. Дорога вела мимо дачных участков. Сезон отпусков закончился, и людей было немного — к выходным, наверное, станет больше.

Аронссон, его сосед, стоял у самой дороги и поливал зелень в саду. Заметив Малера, он радостно замахал руками. Малер поморщился, но проехать мимо не мог. Он остановился и опустил стекло. Аронссон подошел к машине. Высокий, худой, он выглядел лет на семьдесят. На нем была джинсовая рыболовная шляпа с надписью «Black & Decker».

— Какие люди! Выбрался наконец?

— Да вот, как видишь, — ответил Малер и кивнул на лейку в руках соседа: — Не зря ты это затеял?

Тот посмотрел на собирающиеся над головой тучи и пожал плечами:

— Привычка.

Аронссон тщательно заботился о своем саде. Густая зелень дикого винограда увивала арку, которая служила входом на его участок. В центре свода красовалась деревянная табличка с резными буквами, гласившая: «Тихая роща». Выйдя на пенсию, Аронссон превратил свой летний домик в образцовый шведский рай. Искусственное орошение в поселке было запрещено, но, судя по цветущему винограду, Аронссона это не сильно волновало.

— Слушай, — продолжил Аронссон, — я там у тебя немного клубники набрал, ты не возражаешь? Все равно бы косули пожрали.

— Да на здоровье. Главное, не пропала, — ответил Малер, хотя в глубине души предпочел бы, чтобы клубника досталась косулям.

Аронссон причмокнул:

— Хороша у тебя клубничка! До засухи еще дело было. Кстати, я тут статейку твою прочитал. Ты что же, правда так думаешь или это все для красного словца?

Малер непонимающе наклонил голову:

— Как — «так»?

Аронссон тут же пошел на попятную:

— Да нет, я ничего, хорошо написано. Давненько ты не писал, а?

— Да, порядком.

Двигатель продолжал работать. Малер повернулся лицом к дороге, давая понять, что ему пора, но Аронссон не обратил на это ровным счетом никакого внимания.

— Значит, отдохнуть приехали? И дочка, я гляжу, здесь.

Малер кивнул. Аронссон обладал удивительной способностью всегда быть в курсе всех дел. Он помнил все имена, даты, события и крайне интересовался происходящим вокруг. Если бы в поселке завелась своя газета, из Аронссона вышел бы отличный репортер и редактор в одном лице.

Аронссон бросил взгляд в сторону дома Малера, скрытого за поворотом, — слава богу, отсюда его не было видно.

— А мальчонка-то? Элиас... Тоже с вами?..

— Он у отца.

— Понимаю, понимаю. Вот ведь как... То здесь, то там. Значит, вы с дочкой вдвоем? Ну-ну, с приездом. — Аронссон покосился на заднее сиденье, заваленное пакетами с продуктами. — И надолго?

— Там видно будет. Мне вообще-то пора...

— Понимаю, — сказал Аронссон, затем кивнул в направлении поселка и сочувственно произнес: — Слышал, у Сиверцев-то, говорят, рак. У обоих. Сначала ему диагноз поставили, а через месяц ей. Вот оно как бывает.

— Да уж. Ну, я поехал... — Малер нажал на газ, и Аронссон отступил назад.

— Да-да, конечно. Дочка-то заждалась, небось. Я к вам зайду как-нибудь на днях.

Не сумев с ходу придумать подходящей отговорки, Малер молча кивнул и отъехал.

Чертов Аронссон.

Малер и забыл, что в поселке живут другие люди. Вспоминая свою дачу, он представлял себе лес и море, а не длинные носы докучливых соседей.

Кто первым заявил в полицию о подозрительной машине, припаркованной в поселке? Аронссон. Кто стукнул в отдел социального обеспечения, что Уле Старк, вышедший на пенсию по инвалидности, подрабатывает лесником? Никому ведь дела не было. Кроме Аронссона.

И что, интересно, он имел в виду, спрашивая, правда ли он так думает?

Нужно быть начеку. Вот черт. Аронссон был известным правдолюбом. И как только никто еще его дом не спалил, желательно вместе с ним...

Малер стиснул зубы. Как будто без того проблем мало.

Подъехав к дому, он вылез из машины и принялся выгружать сумки с продуктами, все еще кипя от злости. Когда в довершение всего ручка одного из пакетов оборвалась и овощи и фрукты покатились врассыпную, Малер еле удержался, чтобы в бешенстве не ударить злосчастный пакет с размаху ногой, но при мысли об Аронссоне взял себя в руки. Необходимость контролировать каждый свой шаг снова привела его в ярость.

Малер сгреб пакет в охапку и направился к дому. Не выдержав, он все-таки оглянулся через плечо, проверяя, не стоит ли Аронссон у поворота, наблюдая за ним. Слава богу, там никого не было.

Положив пакет на кухонный стол, Малер позвал Анну. Не услышав ответа, он вошел в спальню. Элиас лежал в той же позе, в которой он его оставил, разве что руки теперь покоились на груди. Малер сглотнул. Он, наверное, никогда не привыкнет к этому зрелищу.

Анна лежала на полу возле кровати, словно мертвая, уставившись в потолок широко раскрытыми глазами.

— Анна?

Не поднимая головы, она ответила слабым голосом:

— Да.

Малер заметил бутылочку у подушки Элиаса. Немного жидкости пролилось на простыню. Он протянул руку и поставил бутылку на столик у кровати.

— Что с тобой?

Раздражение еще не прошло. Он весь взмок, пока тащился в Норртелье по адской жаре и тягал сумки с продуктами, и рассчитывал, что хоть дома сможет как следует отдохнуть. А тут — новая забота. Анна не отвечала. Ему захотелось пнуть ее ногой, но он снова взял себя в руки.

— Я спрашиваю, что с тобой?

Глаза Анны опухли от слез. Она еле слышно произнесла заплаканным голосом:

— Он жив...

— Да, я заметил. — Малер взял в руки бутылочку, взболтал. На дне еще оставался нерастворившийся сахар. — Что, пить ему давала?

Анна только кивнула:

— Да. Он выпил.

— Ну вот и хорошо.

— Сам.

— Ну-ну.

Малер понимал, что ему следовало бы проявить больше энтузиазма, но голова раскалывалась от недосыпа, усталости и жары.

— Поможешь сумки распаковать?

Анна подняла голову и посмотрела на него продолжительным взглядом, как на существо с другой планеты, недоступное ее пониманию. Он вытер взмокший лоб рукавом и раздраженно добавил:

— Там замороженных продуктов полно, сейчас все потечет.

— Я распакую, не беспокойся — ответила Анна и поднялась. — А то потечет.

Что тут можно было сказать? Он явно опять сморозил что-то не то, но у него сейчас не было сил об этом думать. Анна пошла выгружать сумки из машины, а он закрылся в своей комнате и лег на кровать, устало отметив, что Анна успела прибраться за время его отсутствия. Лишь паутина по углам напоминала о том, что в доме давно никто не жил. Уже в полудреме Малер различил звук ее шагов и шелест пакетов на кухне.

Малер не спал, скорее пребывал в состоянии легкого транса, но когда наконец разомкнул веки, он чувствовал себя почти совсем отдохнувшим. Глаза больше не болели. Он еще чуть-чуть полежал, затем встал и пошел на кухню.

Анна сидела за кухонным столом и читала одну из книг, что он принес из библиотеки.

— Привет, — поздоровался он. — Что читаешь?

Анна молча показала ему обложку — «Аутизм и игровая терапия» — и продолжила чтение.

Малер нерешительно потоптался на месте, развернулся и пошел к Элиасу, где его ожидало очередное потрясение. Элиас лежал в постели, посасывая воду из бутылочки. Малер заморгал, подошел ближе.

Возможно, он все еще пребывал под впечатлением от поступка, доступного любому нормальному ребенку, но ему показалось, что Элиас выглядит немного лучше, — по крайней мере, вид у него был не таким безжизненным, как раньше. Не таким... дряхлым. Его сморщенное личико как-то посветлело, словно на него снизошел покой.

Глаза были по-прежнему закрыты, он мирно пил воду из бутылочки, и с виду можно было подумать, что он просто отдыхает. Малер опустился на колени возле кровати:

— Элиас?

Тишина — ни звука, ни жеста, подтверждающего, что внук его слышит, и только горло тихонько подрагивает при каждом глотке. Малер протянул руку и осторожно дотронулся до кудрявых волос. Такие мягкие, как будто шелковые.

Анна отложила книгу и теперь смотрела в окно, на сосновый лес. Среди сосен возвышалась одинокая осина, в ветвях которой виднелся недостроенный шалаш — пара досок, покрытых фанерой. Шалаш был ее затеей, они с Элиасом начали его строить прошлым летом — Малер был не любитель лазить по деревьям.

Малер встал за ее спиной и произнес:

— Уму непостижимо.

— Ты про шалаш?

— Нет. Про то, что он сам пьет.

— Да.

Малер вдохнул, выдохнул и добавил:

— Прости меня.

— За что?

— Ну... не знаю. За все.

Анна покачала головой:

— Ничего не поделаешь.

— Да уж. Хочешь виски?

— Давай.

Малер наполнил два бокала виски и поставил на стол. Наклонившись к Анне, он спросил:

— Ну что, мир?

— Мир.

Они выпили, выдохнув как по команде, что вызвало у обоих невольную улыбку. Анна рассказала ему, как долго массировала руку Элиаса, пока та не стала чуть мягче, и как потом вложила в нее бутылочку с подслащенной водой.

Малер рассказал о своей встрече с Аронссоном и о том, что им теперь следует быть осторожней, и Анна скорчила рожу, передразнивая надоедливого соседа с повадками инквизитора.

Малер взял в руки книгу про игровую терапию, начатую Анной, и спросил:

— Ну как тебе?

— Ничего. Только, знаешь, все эти игры... — голос ее задрожал, — все-таки они для более здоровых детей, — она закрыла лицо руками. — Он же у нас совсем плох...

Она всхлипнула.

Малер встал, подошел к ней и привлек ее к себе. Анна не сопротивлялась. Он погладил ее по голове и прошептал:

— Все будет хорошо... Смотри, сколько всего мы сегодня успели.

Она уткнулась головой ему в живот, и он продолжил:

— Главное — верить. Не переставать надеяться.

Анна кивнула:

— Я и надеюсь. Только от этого еще больнее.

Она резко поднялась, вытерла ладонью глаза и сказала:

— Пошли, кое-что покажу.

Малер последовал за ней в детскую. Они присели рядом на кровать Элиаса. Анна произнесла:

— Ну вот, солнышко, видишь, мама с дедушкой пришли тебя навестить. — Она повернулась к Малеру: — Пап, посмотри на его лицо. Скажи, может, это я с ума сошла?

Малер взглянул на Элиаса. От былого умиротворения не осталось и следа. Лицо казалось мертвым, безжизненным. Малер поник. Анна откинула простыню, и он увидел, что она переодела сына в его старую дачную пижаму, доходившую ему до колен.

Анна приложила указательный и средний палец к его коленке, ведя их мелкими шажками вверх по ноге.

— Ползет мышка, ползет...

Она добралась до его бедра.

— ...никак не доползет... и вдруг как закричит...

Она нажала пальцем на пупок Элиаса.

— Пип!

И тут Малер увидел. Не более чем намек, едва заметное движение мышц — и все же это была улыбка.

Элиас улыбался.

ПОС. ТЭБИ КИРКБЮ, 18.00

Хагар похлопала себя по правой коленке:

— Будет дождь, как пить дать. Весь день нога ноет.

Эльви выглянула в окно. И без всякого колена было понятно, что собирается гроза. Тучи сгустились, заслоняя солнце, так что день превратился в ночь. В воздухе чувствовалось напряжение. Эльви видела этому лишь одно объяснение. Она сполоснула чашки из-под чая и произнесла:

— Начинаем сегодня же.

Хагар кивнула. Она была готова. Эльви еще по телефону велела ей приодеться на случай, если им надо будет приступать к делу немедля.

Положа руку на сердце, темно-синее платье с блестками, выбранное подругой, казалось Эльви пошловатым, но Хагар настояла, заявив в свое оправдание, что торжественный повод обязывает.

Хагар не пришлось уговаривать. Когда Эльви рассказала ей о своем видении, подруга только радостно ахнула. Явление Девы Марии в этот трудный час казалось ей само собой разумеющимся. То, что она явилась именно Эльви, было, конечно, удивительным, но выигрывают же люди миллионы в лотерею...

Сказать по правде, Эльви даже слегка задела та легкость, с которой Хагар отнеслась к происходящему, — платье в блестках, излишние параллели с лотереей.

Для Эльви встреча с Девой Марией была немалым потрясением — пожалуй, самым большим в ее жизни, — Хагар же при виде шрама на лбу лишь сложила в умилении руки и запричитала: «Ты подумай, вот радость-то какая!» Эльви мучило смутное подозрение, что, если бы она сообщила, что ее похитили инопланетяне, Хагар отреагировала бы точно так же. Лишь бы что-нибудь новенькое, неважно что.

Хагар была замужем три раза. Руне, ее последний супруг, умер десять лет назад, и с тех пор Хагар только и делала, что носилась по всяким курсам и собраниям. Три года она крутила роман со своим сверстником, но съезжаться с ним не думала — ей было достаточно их «интимных тет-а-тет», как она выражалась. Когда он совсем впал в маразм, она его бросила.

Легкомысленная Хагар была совершенно не похожа на серьезную Эльви, и тем не менее они стали лучшими подругами. Почему? Для начала их сближало чувство юмора — одно это дорогого стоило. К тому же Хагар была начитанна и имела ясную голову, чего нельзя было сказать о большинстве старых друзей Эльви. И даже если подруги нередко расходились во мнениях, они всегда находили общий язык.

Но на этот раз Эльви категорически отказывалась смотреть на историю с Девой Марией глазами Хагар. Все было слишком серьезно, и она надеялась, что, рано или поздно, Хагар это тоже поймет.

Хагар потерла больное колено и ухмыльнулась:

— Ну что, с чего начнем? Говорят, нет пророка в своем отечестве, — может, махнем куда-нибудь подальше проповеди читать?

Эльви уселась за противоположный конец стола и пристально посмотрела на Хагар. Подруга захлопала глазами:

— Чего ты?

— Значит так, Хагар... — Эльви постучала костяшками пальцев о стол, подчеркивая свои слова. — Это тебе не цирк. Может, для тебя это и развлечение — лотерея там, все такое, — но если ты хочешь в этом участвовать, то ты должна понять раз и навсегда...

Эльви потрогала пластырь на лбу. Ранка зудела. Она продолжила:

— Мы это делаем потому, что сама Дева Мария велела мне указать людям путь. Ты понимаешь, что это значит?

Хагар пробормотала:

— Что они должны уверовать.

— Вот именно. Наша задача не в том, чтобы убедить их начать отращивать бороды или отказаться от мирских благ. Наша задача — заставить их уверовать, и сделать это можно лишь на примере собственной веры. Поэтому спрашиваю тебя в первый и последний раз, Хагар... — Эльви сама испугалась своего грозного тона, но продолжила: — Веришь ли ты в Господа нашего Иисуса?

Хагар заерзала на стуле, глядя на Эльви, как провинившаяся ученица на учителя, и выдавила из себя:

— Ну ты же знаешь...

— Нет! — Указательный палец Эльви взмыл в воздух. С Хагар она всегда говорила громче обычного, но теперь голос ее прямо-таки гремел, словно ею овладела какая-то неведомая сила.

— Нет, Хагар! Еще раз спрашиваю тебя: веруешь ли ты в Господа нашего Иисуса, Сына Божьего?

— Да! — Хагар сжала кулаки. — Я верую в Господа нашего Иисуса, Сына Божьего, обреченного на муки Понтием Пилатом, на кресте распятого и воскресшего на третий день! Верую!

Сила, овладевшая Эльви, отпустила ее. Она улыбнулась:

— Вот и хорошо. Ты прошла испытание.

Хагар медленно покачала головой:

— Господи, Эльви, да что на тебя нашло?

При всем своем желании, Эльви не смогла бы на это ответить.

Когда они вышли из дома, небо уже совсем почернело и накрывало землю, словно колпак. В руках у обеих были зонты. Хагар всю дорогу сетовала на правое колено, которое теперь сводило от боли. Видимо, гроза собиралась нешуточная.

А дождя все не было. Птицы в ветвях умолкли, люди прятались по домам в ожидании непогоды. От давления кровь ударяла в голову, пьянила. Эльви была счастлива. Возможно, все свершится именно сегодня. Не исключено, что не на нее одну возложена эта миссия и она лишь вносит свою скромную лепту.

Они начали с соседей, семейства Сёдерлюнд. Эльви знала, что муж был менеджером среднего звена в крупной фармакологической компании, а жена раньше работала в библиотеке, а сейчас вышла на пенсию по состоянию здоровья. Несмотря на то, что они давно жили в поселке, Эльви с ними практически не пересекалась.

Дверь открыл муж. Из-под клетчатого пуловера выступал круглый животик, на голове виднелась плешь, а лицо украшали усы, — иными словами, вылитый Локет[30].

Эльви не подготовила никакой подобающей вступительной речи, понадеявшись на вдохновение. Хозяин дома ее узнал, и на лице его появилась доверительная улыбка.

— А-а, госпожа Лундберг!..

— Добрый вечер, — ответила Эльви. — Познакомьтесь, это моя подруга Хагар.

— Очень приятно. — Он выжидающе переводил глаза с одной на другую. — Чем обязан?

— Вы не позволите нам войти? Мы хотим сообщить вам что-то важное.

Мужчина удивленно вскинул брови, обернулся через плечо, словно для того, чтобы убедиться, что ему есть куда их впускать. Затем он снова повернулся к ним, как будто собираясь что-то спросить, но лишь произнес:

— Прошу вас, пожалуйста.

Когда они вошли в коридор, он указал жестом на лоб Эльви:

— Несчастный случай?

Эльви покачала головой:

— Напротив.

Ответ его явно не удовлетворил. Он наморщил лоб и сделал пару шагов вглубь коридора, пропуская их. Затем он замер, сцепив руки на животе. Коридор был обставлен со вкусом и совершенно не сочетался с внешним видом хозяина дома, — скорее всего, обстановка была делом рук его жены.

Хагар воскликнула:

— Как у вас мило!

— Да? Спасибо, — ответил он и как-то неуверенно огляделся по сторонам. Судя по всему, у него на этот счет было другое мнение. — Пожалуй, здесь и правда... недурно.

— Простите? — переспросила Хагар.

Эльви бросила сердитый взгляд на подругу. Повторив сказанное, мужчина умолк в ожидании. Не успела Эльви собраться с мыслями, как слова вырвались сами собой:

— Мы пришли вас подготовить.

Мужчина чуть вытянул шею:

— Да? И к чему же?

— Ко Второму Пришествию.

Глаза мужчины распахнулись, но, прежде чем он успел что-то сказать, Эльви продолжила:

— Вы, наверное, слышали, что мертвые восстали из могил?

— Да, но...

— Нет, — перебила его Эльви, — никаких «но». Сегодня ночью мой покойный муж заявился домой, и то же самое творится по всему городу. Ученые пребывают в растерянности, только и знают, что талдычить: «Невозможно, непостижимо!», в то время как все предельно очевидно. Вот уже сотни лет человечество ждет этого события. И что же, вы намереваетесь теперь сидеть сложа руки, делая вид, что это просто-напросто необъяснимый феномен?

Из кухни вышла его жена, вытирая руки о полотенце. Эльви слышала, как они с Хагар обменялись приветствиями за ее спиной.

Мужчина спросил:

— Но... что же вы хотите?

— Мы хотим... — Эльви подняла руку, невольно соединив большой и средний пальцы в миротворческом жесте, — мы хотим, чтобы вы уверовали в Господа нашего Иисуса.

Мужчина бросил на жену взгляд, полный паники, но на ее лице было написано раздумье. Он покачал головой:

— Моя вера — это мое личное дело.

Эльви кивнула:

— Безусловно. Но вы только оглядитесь по сторонам. Разве можно найти всему этому какое-нибудь другое объяснение?!

Жена откашлялась:

— Мне кажется, нужно...

— Погоди, Матильда. — Мужчина поднял ладонь, перебивая жену, и повернулся к Эльви: — Нет, я не понимаю, а вам-то что за дело? Вам это зачем?

Прежде чем Эльви успела ответить, в разговор встряла Хагар:

— Такова воля Девы Марии. Эльви было видение. У нее нет другого выбора... И у меня, ибо я верую в Богородицу. И в Господа нашего Иисуса.

Эльви кивнула. Только теперь она по-настоящему поняла, зачем ей нужна была Хагар. Подруга была для нее тем, чем для Христа был Петр, краеугольным камнем веры, — да простится ей столь дерзкое сравнение.

— Мы ничего не требуем, — добавила Эльви. — Поступайте как знаете. Мы никого ни к чему не принуждаем. Мы просто хотим обратить ваше внимание на то, что вы, возможно, совершаете чудовищную ошибку, отворачиваясь от Бога, когда... когда перед вами есть все доказательства.

Женщина встревоженно смотрела на мужа, как будто Эльви и Хагар предлагали им вакцину от какого-то смертельного заболевания, которую он того и гляди откажется принять.

Так оно и вышло. Мужчина сердито покачал головой, обошел Эльви и Хагар и открыл входную дверь.

— По-моему, это смахивает на шантаж. — Он жестом указал им на дверь: — Счастливого пути. Ищите заблудшие души в другом месте.

Эльви и Хагар вышли на лестницу. Прежде чем он закрыл дверь, Эльви произнесла:

— Если вы вдруг передумаете... двери моего дома для вас открыты. В любое время.

Мужчина захлопнул дверь.

Выйдя на улицу, Хагар показала дому язык и сказала:

— Да, неудачно вышло. — Она взглянула на Эльви, прижавшую ладони к вискам. — Тебе плохо?

Эльви зажмурилась:

— У меня что-то с головой...

— Это гроза, — заверила ее Хагар, ткнув зонтиком в небо.

— Нет, дело не в этом. — Эльви ухватилась за плечо подруги, чтобы не упасть. — Я просто никак не могу... — Эльви постучала ладонью по лбу и потрясла головой. — Как будто там кто-то сидит. Какой-то голос. Я же не собиралась ничего говорить про двери, оно само как-то выскочило. У меня и мысли такой не было, само собой получилось...

Хагар наклонилась и потрогала лоб Эльви, словно рассчитывала там найти входное отверстие, но не обнаружила ничего, кроме пластыря. Она пожевала губами, сказала:

— А ты вспомни апостолов. Они вообще враз на всех языках заговорили. Раз уж тебе сама Дева Мария явилась, что уж какому-то голосу удивляться.

Эльви кивнула и выпрямилась:

— Да, пожалуй.

— Ну что, продолжим? — Хагар кивнула в сторону дома — в окне маячило лицо хозяина дома, наблюдающего за ними. — Будем считать, что нам попалась высохшая смоковница.

Эльви слабо улыбнулась:

— Ну, может, еще и оживет с Божьей помощью, Господь и не такие чудеса творил.

— Вот теперь я тебя узнаю! — ответила Хагар.

И они двинулись дальше.

УЛ. БУНДЕГАТАН, 18.30

Вернувшись домой, родители застали Флору за компьютером. Она зашла на какой-то христианский форум и начала толкать сатанистские идеи на тему живых мертвецов, сочиняя на ходу, как ее секта в Фальщёпинге проводит черные мессы, дабы ускорить пришествие Вельзевула. Смешнее всего было в самом начале, когда собеседники все еще думали, что она является ревностной пятидесятницей, заблудшей овечкой, и пытались наставить ее на путь истинный. Вскоре она, правда, сама себя выдала, но тут как раз открылась входная дверь и послышался голос Маргареты:

— Эй, есть кто живой?

Флора быстро написала: «Прощайте. До встречи в аду» — и вышла из Сети. Она замерла, не убирая пальцев с клавиатуры, в ожидании знакомого шуршания, всегда сопутствующего возвращению родителей. Оно не замедлило себя ждать. Пакеты с очередными шмотками.

— Ау!

Флора зажмурилась, представляя, как родители тонут в море разноцветных полиэтиленовых пакетов, с шелестом смыкающихся над их головами. Она с удовольствием поставила бы сейчас Мэнсона, чтобы заглушить голоса родителей, но ее интересовала одна вещь — как мать восприняла новость про мертвецов. Бабушка сказала по телефону, что Маргарета звонила ей из Лондона, и, следовательно, она была в курсе дел. Интересно, что-то она теперь скажет?

Вся кухня была заставлена пакетами с названиями английских торговых марок. Маргарета с Йораном стояли посреди всего этого бардака и распаковывали подарки. Виктор топтался рядом с плохо скрываемым нетерпением в ожидании обещанного водяного ружья на батарейках. Флора сложила руки на груди, облокотившись о дверной косяк. Маргарета подняла голову и заметила дочь.

— Привет, лапочка! Ну как ты тут без нас?

— Ничего.

Вопрос был задан обычным тоном — бодрым и радостным. Как будто ничего не случилось. Флора улыбнулась:

— Тихо, как в могиле.

Маргарета изобразила на лице подобие улыбки, продолжая разбирать вещи. Краем глаза Флора заметила, что отец посмотрел на нее с укором. Маргарета вытащила из пакета коробку и протянула ее Виктору:

— Так, это тебе...

Наморщив лоб, Виктор открыл коробку и достал из нее миниатюрную копию Гэндальфа. Он растерянно покрутил ее в руках. Разочарованию его не было предела. Флора посмотрела на ценник: 59.90. Фунтов стерлингов.

— Понимаешь, там были только, как настоящие, — объяснил Йоран, разведя руками. — Так что вот...

— Что «как настоящие»? — не понял Виктор.

— Ружья. Даже звук, как из настоящего ружья. Мы с мамой подумали и решили, что это чересчур. Вот и купили тебе Гэндальфа.

— И что мне теперь с ним делать?

— Как что? Поставишь у себя в комнате. Тебе что, не нравится?

Виктор посмотрел на фигурку и поник.

— Да нет, ничего так...

Маргарета наклонилась к следующему пакету и произнесла, не поднимая головы:

— И что надо сказать?

— Спасибо, — ответил Виктор, бросив на Гэндальфа испепеляющий взгляд.

Маргарета выпрямилась и протянула Флоре коробку в подарочной бумаге.

— А это тебе. Сейчас же вроде модно, так пусть и у тебя, как у всех...

В коробке оказался iPod. Как у всех! Флора протянула упаковку Маргарете:

— Спасибо, но у меня уже есть плеер.

— Но на него же можно... — она повернулась к Йорану, — сколько там, двести?..

— Триста, — ответил Йоран.

— Триста дисков записать! Всю твою музыку сразу!

— Знаю, — ответил Флора. — Но мне не нужно. Мне и одного хватит.

Повисла неуютная пауза. Один из опустевших пакетов осел, издав звук, похожий на вздох. Флора тихо злорадствовала. Не все можно купить за деньги, не все. Йоран хлопнул в ладоши.

— По-моему, — начал он, — вы просто неблагодарные дети.

— Вы вообще слышали, что у нас произошло? — спросила Флора.

Маргарета покачала головой, словно говоря: «Давай не будем сейчас об этом», но Флора сделала вид, что не поняла:

— Да вы что? Сегодня, часов в одиннадцать...

— Вы что-нибудь ели? — перебила ее Маргарета, затем вспомнила про плеер и забрала его из рук Флоры. — Ну и что теперь, продать его или подарить кому-нибудь?

Флора посмотрела на мать и заметила, как дрожит ее нижняя губа.

А ведь ее, пожалуй, можно пожалеть. При желании.

— Оставь его себе, — предложила Флора.

— А мне-то он зачем?

— Ну, не знаю. Бьорна Афзелиуса[31] слушать.

Флора ушла к себе, закрыв за собой дверь. В голове была какая-то каша — ее переполняли чувство вины, злость, но главное — невероятная усталость. Она врубила «Portrait of an American Family»[32] на полную громкость, чтобы хоть немного прийти в себя. Флора улеглась на кровать, окунувшись с головой в волны звука, пропуская через себя голос Мэнсона, то будоражащий, то ложащийся бальзамом на раны.

WHITE TRASH, GET DOWN ON YOUR KNEES!

TIME FOR CAKE AND SODOMY![33]

Флору немного отпустило. Она перемотала кассету на «Wrapped in Plastic»[34], затем снова улеглась на кровать и закрыла глаза.

The steak is cold, but it's wrapped in plastic...[35]

Это точно. Добро пожаловать к нам домой. Подумаешь, мясо остыло или, того лучше, протухло — завернем его в красивую упаковку — вы и не почувствуете.

Главное — упаковка.

Флора представила себе весь Стокгольм завернутым в пластиковую упаковку — тротуары в полиэтилене, река, окутанная тонкой прозрачной пленкой, — протягиваешь руку, а чувствуешь пластик. Защитный целлофан на лицах, маленькая собачка внутри пластмассового шара.

Кто-то убавил звук, и Флора открыла глаза. Возле кровати стояла Маргарета, сложив руки на груди.

— Флора, — начала она, — пока ты живешь с нами под одной крышей...

— Да знаю, знаю.

— И что же ты знаешь?

Да все. Флора все это уже миллион раз слышала. Веди себя, как все нормальные подростки. Промой уши, включи iPod, поставь группу «Кент», и пусть Йокке Берг[36] промывает тебе мозги, пока не станешь такой, как все. Дают — бери, прояви благодарность, отплати добром.

Выслушивать все это по сотому разу ей совсем не хотелось. Только не сегодня.

— Ты что, так ничего и не скажешь? — спросила Флора.

— Про что?

— Про деда.

Дыхание Маргареты участилось, руки, сложенные на груди, заходили ходуном.

— И что же я, по-твоему, должна сказать?

Флора заглянула в глаза матери и прочитала в них безотчетный страх. Она, наверное, и сама не знала, что с ним делать. Отвернувшись лицом к стене, Флора сдалась.

— Да ладно, ничего. Пусть тебе твой психолог расскажет.

— Что?

— Психолог, говорю, пусть расскажет, — повторила она.

Флора еще какое-то время чувствовала присутствие матери за спиной, затем та повернулась и вышла, хлопнув дверью.

Маленький человечек.

Вот что так напугало мать.

Где-то с полгода тому назад, вернувшись домой после психотерапевтического сеанса, на который Маргарета умудрилась затащить Флору, мать вдруг расчувствовалась и стала рассказывать про деда.

— Ну не могу я, — жаловалась она, — не могу я выносить этот бессмысленный взгляд, то, как он часами сидит и ничего не говорит.

К тому времени она вот уже несколько месяцев не навещала отца.

— Знаешь, — продолжала она, — мне все время кажется, что где-то там, в его голове сидит маленький человечек. Крошечный такой, сидит себе, смотрит и все понимает. И думает: ну где же моя дочка, почему не приходит, не навещает. Я ее жду-жду, а она... А я не могу — и все.

Флора подозревала, что главной темой для разговора между Маргаретой и ее психотерапевтом, которого она посещала раз в неделю (а когда Флора особенно нещадно резала себя бритвой, то два раза), являлся ее отец.

Флора еще тогда подумала, что лучшее решение проблемы — это взять, наконец, и все-таки навестить отца. Но Маргарета свято верила в силу психотерапии. Ей казалось, что она и сама справится. Она считала, что если как следует обсудить проблему, то рано или поздно можно достичь душевного покоя и гармонии.

Все проблемы можно решить — кроме тех, что решить нельзя.

А что делают с нерешаемыми проблемами? Правильно, игнорируют. Человечки в голове? Не бывает такого. Значит, и говорить не о чем. И думать тоже.

А человечек возьми и появись. И разгуливает теперь на своих двоих, зыркает бессмысленными глазищами. Грозит пальцем в стенах Дандерюда.

Но это проблема нерешаемая, — следовательно, ее не существует.

Флора обернулась и сделала музыку громче.

The steak is cold, but it's wrapped in plastic.

Правильно. Главное — упаковка.

Гроза, зарядившая с полчаса тому назад, создавала помехи на линии, и Флора никак не могла подсоединиться к Интернету. Она набрала Эльви, но телефон не отвечал. Тогда Флора позвонила Петеру, и он тут же взял трубку.

— Петер слушает.

Он почти шептал.

— Привет, это я, Флора. Чего там у тебя такое?

— Полиция. Опять народ гоняют.

Несмотря на то, что его было еле слышно из-за помех, Флора различила ненависть в его голосе.

— Зачем?

Петер фыркнул, и в трубке затрещало.

— Зачем? Я-то откуда знаю. Нравится, наверное.

— Ты хоть мопед-то спрятал?

— Да. Но велики все смели.

— Да ты что?!

— Ну. Никогда еще столько не было. Восемь нарядов и автобус. Всех вывозят. Подчистую.

— И тебя?

— Нет. Все, не могу сейчас говорить, а то засекут. Давай созвонимся.

— Ага, ты там...

В трубке раздались гудки.

—...держись.

Р-Н КУНГСХОЛЬМЕН, 20.15

Первая молния рассекла небо над районом Норрмальм. Давид стоял, уставившись на пакет малины в морозилке. Удар грома вывел его из забытья. Запихнув малину на нижнюю полку, он вытащил хлеб.

Замороженные тосты. Срок годности — до 16 августа. Когда он покупал этот хлеб неделю назад, все еще было нормально. Жизнь состояла из цепочки дней с обычными радостями и печалями. Давид захлопнул дверцу морозилки и снова застыл, уставившись теперь на упаковку с хлебом.

Сколько?

Сколько дней, недель или даже лет должно пройти, прежде чем он сможет вспомнить хоть что-нибудь хорошее после гибели Евы? И возможно ли это вообще?

— Пап, смотри!

Магнус сидел за столом и указывал пальцем куда-то за окно. Тонкая полоса, будто прочерченная мелом на черной доске неба, вспыхнула и погасла. В ночной тиши раздался запоздалый раскат грома. Посчитав про себя секунды между вспышкой и раскатом, Магнус сообщил, что гроза идет в трех километрах от дома. Дождь лил как из ведра, барабаня по стеклам.

Давид вытащил из пакета пару заледеневших кусков хлеба и засунул их в тостер — нужно было приготовить Магнусу что-нибудь поесть. Соус к спагетти, приготовленный на ужин, подгорел, так что они совершенно не наелись. После ужина они в четвертый раз пошли смотреть «Шрека», и Магнус съел полпакета чипсов, а Давид выпил три бокала вина.

Дом вздрагивал от оглушительных раскатов грома, гроза все приближалась. Давиду удалось уговорить Магнуса съесть бутерброд с сыром и мармеладом и запить его стаканом молока. Магнус казался ему то неодушевленным механизмом, требующим постоянного ухода, то единственной живой душой на этой земле. Выпив, он стал склоняться к последнему варианту и теперь еле-еле сдерживал слезы при виде сына.

Магнус пошел чистить зубы. Стоило ему выйти из комнаты, как Давида охватила паника. Он допил остатки вина прямо из бутылки и, облокотившись на стол, уставился в раздираемое молниями небо.

Через пару минут Магнус вышел из ванной и встал рядом.

— Пап, а почему свет быстрее звука?

— Ну, потому что... — Давид устало провел ладонями по лицу. — Потому что... Хороший вопрос. Не знаю. Спроси... — Давид прикусил язык, чуть было не сказав: «Спроси маму». Вместо этого он сказал: — Тебе пора спать.

Он уложил Магнуса в постель, но рассказывать сказку был уже не в состоянии. Тогда Магнус попросил почитать ему вслух, и Давид открыл сказку про леопарда, потерявшего пятно со своей шкуры. Магнус уже знал ее наизусть, но каждый раз неизменно смеялся на том месте, когда леопард начинал пересчитывать свои пятна, не досчитываясь одного.

Читать с выражением у Давида не было сил. Он попытался изобразить удивление леопарда, но, услышав натянутый смех сына, тут же прекратил и продолжил читать как есть. Когда сказка закончилась, они надолго замолчали. Давид уже собрался потихоньку выйти из комнаты, когда Магнус произнес:

— Пап?

— Да.

— А мама будет у нас жить?

— В каком смысле?

Магнус свернулся калачиком, подтянув ноги к животу.

— Ну, пока она мертвая?

— Нет, она вернется, когда выздоровеет.

— Я не хочу, чтобы она с нами жила, пока мертвая.

— Она и не будет.

— Честно?

— Да.

Давид наклонился над кроватью и поцеловал Магнуса в щеку. Обычно Магнус уворачивался и корчил рожи, но на этот раз он лежал смирно, подставив лицо для поцелуя. Давид выпрямился. Магнус нахмурил лоб, словно собираясь о чем-то спросить. Давид подождал. Магнус посмотрел ему в глаза:

— Папа? А ты сможешь без мамы?

Давид почувствовал, как у него сводит скулы. Шли секунды, а он так и не мог вымолвить ни слова. Какой-то голос в подсознании вопил: ответь же, ну ответь, ты же его пугаешь! — но он только выдавил из себя через силу:

— Спи, сынок. Все будет хорошо.

Давид оставил дверь в спальню открытой, зашел в ванную и открыл кран, надеясь, что шум льющейся воды заглушит его плач.

Сколько раз представлял себе, что будет, если Ева умрет. Пытался представить. Нет, не так. Сколько раз эта мысль закрадывалась ему в голову. Несчастный случай — с кем не бывает, вон в газетах каждый день — статьи, фотографии. Один на дороге разбился, другой в озере утонул, третьего лавина накрыла.

Он представлял себе тягостную лямку быта с его повседневными заботами и обязательствами, воображал, как со временем жизнь его снова начнет обретать смысл. Но теперь, когда это случилось, Давид испытывал боль, какой и вообразить себе не мог.

Папа? А ты сможешь без мамы?

Ну как может восьмилетний ребенок до такого додуматься?

Давид сполз на пол, уткнувшись головой в край ванны, постепенно наполняющейся водой. Может, и зря он пытался скрыть свое горе от Магнуса. Но Ева же не мертва, — значит, рано ее оплакивать. Но и не жива, а значит, поздно надеяться. Что ему еще оставалось? Ничего.

Он выключил воду и вытащил пробку из ванной. На кухне он открыл новую бутылку вина. Не успел он налить себе бокал, как в дверях возник Магнус, завернутый в одеяло.

— Пап, я не могу заснуть.

Давид отнес сына в их с Евой спальню и уложил в постель. Магнус тут же утонул в огромной кровати. Когда он был маленьким, он частенько забирался к ним, если не мог заснуть. Здесь он чувствовал себя в безопасности. Давид улегся рядом с сыном, обняв его. Магнус уткнулся ему в бок и глубоко вздохнул.

Давид закрыл глаза, подумал: «Где бы мне найти такую кровать?»

Он боялся, что мать обо всем узнает из утренних новостей, но, на его счастье, она их не смотрела, и, когда она позвонила ему в середине дня, чтобы обсудить события минувшей ночи, он выслушал ее и тут же попрощался, сославшись на занятость. Конечно, и она, и отец Евы имели право знать, но у него сейчас не было на это сил.

Дыхание Магнуса становилось все глубже. Голова его покоилась у Давида под мышкой.

Кто бы меня самого утешил...

Единственное, что сейчас приходило на ум, — это початая бутылка вина на кухне. Туда-то он и направится, как только сын уснет. Лишь в объятиях Евы он обретал покой, но ее больше не было. Голова его утопала в подушках, и он лежал, глядя на голубые отсветы на потолке. Гром отдалялся, и только глухой рокот все еще перекатывался за горами. Струи дождя сбегали по стеклу.

...раз уж мертвые воскресают...

В голове его промелькнула спасительная мысль, и он тут же за нее уцепился.

...так, может, скоро и другие чудеса начнутся?

Вампиры, шапка-невидимка, пещерные тролли, говорящие животные, пришествие Христа. И все, все переменится.

Давид улыбнулся. От этой мысли ему стало легче. Неизменный порядок вещей, вся эта обыденность с пикниками в парке и сигналами точного времени казались ему насмешкой мироздания, в то время как торжество мифологии означало бы крушение этого порядка. Стремление ученых объяснить этот феномен с биологической точки зрения было ему чуждо.

Придите же, ангелы и эльфы, здесь так холодно!

ПОС. ТЭБИ КИРКБЮ, 20.20

За два часа они успели обойти двенадцать домов и поговорить где-то с двадцатью людьми. Некоторые сразу захлопывали дверь перед их носом, но чаще их все же выслушивали до конца. К Эльви и самой не раз приходили свидетели Иеговы, и она всегда отвечала им мягким, но уверенным отказом. Однажды она наблюдала из окна, как они ходят из дома в дом и, едва успев постучать в одну дверь, уже идут стучаться в другую. Эльви с Хагар повезло больше.

Может, дело было в исключительных обстоятельствах, а может — в силе убеждения Эльви. Несмотря на явление Богородицы, Эльви не обольщалась на свой счет и совершенно не рассчитывала, что ей тут же удастся обратить в веру все человечество. Такого не случалось даже с библейскими проповедниками.

Сгустившийся воздух обволакивал их тонкой пеленой, но гроза, похоже, решила подождать, пока Эльви с Хагар не выполнят свою миссию.

Среди тех, кого им удалось убедить, были в основном женщины их возраста, — впрочем, в их числе оказалась и пара мужчин. Больше всего энтузиазма проявил молодой человек лет тридцати. Он был компьютерщиком и тут же предложил свои услуги, если им понадобится сделать сайт или вывесить информацию в Интернете. Они обещали подумать.

В начале восьмого небеса как прорвало. Когда ветер принялся трепать верхушки деревьев, было уже темно, как в зимнюю ночь. Вскоре начался ливень, за какую-то пару минут превратившийся в нескончаемый водопад.

Эльви и Хагар открыли зонты, и капли забарабанили по натянутой материи, а вокруг повисла плотная завеса дождя, с такой яростью обрушившегося на крыши машин, что подруги с трудом различали голоса друг друга. Взявшись за руки, они направились домой, осторожно ступая между луж в своих легких туфлях.

С неба лило с такой силой, что нечем было дышать. Подруги шли, медленно переставляя ноги и придерживая вырывающиеся из рук зонты. Стоило им дойти до крыльца, как небо осветила первая молния, и через несколько секунд над улицей прокатился оглушительный раскат грома.

Хагар сложила зонт, стряхнула с него воду, выдохнула с облегчением и усмехнулась:

— Ну что, может, и вправду конец света. Как думаешь?

Эльви натянуто улыбнулась:

— Я не больше тебя знаю.

— Да-а, — покачала головой Хагар, — вот уж воистину, разверзлись хляби небесные...

Ответа она не расслышала из-за очередного раската грома, от которого зазвенели бокалы в серванте. Хагар подскочила от неожиданности и спросила:

— Ты грозы не боишься?

— Нет. А ты?

— Не очень. Вот только... — Хагар наклонила голову и покрутила колесико слухового аппарата. Затем, уже чуть громче, добавила: — Так, правда, неважно слышно, зато гром не мешает.

Гром теперь грохотал почти беспрестанно, и Хагар испуганно покосилась на потолок. Она слегка покривила душой, сказав, что не боится грозы. Эльви взяла ее за руку, и Хагар благодарно пожала ее, последовав за подругой в гостиную. Сама Эльви была преисполнена спокойного ожидания. Все шло как надо, они сделали все, что могли.

Войдя в комнату, Эльви успела заметить, как люстра на потолке покачнулась — и погасла. Освещение вырубилось, и дом погрузился в кромешную темноту. Хагар только крепче сжала руку Эльви и прошептала:

— Помолимся?

Поддерживая друг друга, они опустились на пол. Встав на колени, Хагар поморщилась от боли:

— Нет, ничего не выйдет... нога...

Эльви помогла ей встать, и они сели на диван, прижавшись друг к другу. Они взялись за руки и склонили головы в молитве, невзирая на дождь, молотящий по крыше, и раскаты грома за окном.

Прошло десять минут, а электричество все не включалось, и только вспышки молний озаряли дом. Эльви опустила жалюзи и зажгла две свечи на журнальном столике. Хагар полулежала на диване, вытянув ногу с больным коленом, и если при свете молний она казалась монстром из фильма ужасов, то теперь скорее напоминала смиренную святую.

Эльви мерила комнату шагами, с трудом скрывая нарастающее нетерпение.

— Не знаю, не знаю, — бормотала она.

— Что? — Хагар потянулась к слуховому аппарату, но Эльви махнула рукой. Сказать ей, по большому счету, было нечего.

Почему же ничего не происходит?

Она, конечно, не рассчитывала на чудо, но ведь должно же хоть что-то было сдвинуться с мертвой точки? Не могли же они, две старухи, бесконечно вот так шататься по домам со своей благой вестью?

А может, все шло как надо. Главное — не терять надежды.

Но как долго. Господи, как долго?

Погрузившись в раздумья, она дошла до коридора, и тут во входную дверь постучали. Она открыла.

На пороге стояла соседка, промокшая до нитки. Волосы свисали мокрыми прядями, а с платья стекала вода. Вид у нее был довольно жалкий.

— Входите, входите, — произнесла Эльви, пропуская ее в коридор.

— Вы меня извините, — сказала соседка, — просто вы сами говорили... ну, что двери вашего дома открыты. Вы ушли, а мой муж как с цепи сорвался — напился и ушел из дома. Вот я и подумала... если это действительно конец света...

— Я понимаю, — искренне ответила Эльви. — Проходите в дом.

Пока соседка сушила волосы в ванной, в дверь опять постучали.

Ну что ж они все стучат и стучат?

Ах да, звонок, наверное, тоже не работает.

Решив, что это муж разыскивает свою пропавшую жену, она уже заготовила речь о свободе выбора, но это оказался не сосед, а Грета, одна из пенсионерок, которых они посетили сегодня днем. Грета подготовилась основательнее первой гостьи — на ней был дождевик с капюшоном болотного цвета, а из-под полы выглядывала корзина.

— Вот, тут кофе да булочки. Вместе-то все веселее.

Вскоре появилась еще одна женщина. Она на всякий случай принесла свечи. Самым последним прибыл Маттиас, компьютерщик. Он тут же сообщил, что хотел принести с собой компьютер, но в такую грозу побоялся.

Когда все собрались в гостиной, зажгли свечи и разобрали кофе с булочками, завязался разговор. Гроза утихла, и Хагар смогла включить свой слуховой аппарат, чтобы участвовать в беседе.

Как выяснилось, именно гроза напомнила гостям о дневном разговоре, и они рассудили, что если и правда грядет конец света или даже просто глобальный переворот, то уж лучше провести последние минуты в кругу единомышленников.

Постепенно все глаза обратились к Эльви. Она поняла, что должна что-то сказать.

— Да, — начала она, — один в поле не воин. Вера жива, лишь когда делишь ее с другими. Хорошо, что вы пришли. Вместе мы сильнее, чем поодиночке. Так давайте же проведем эту ночь в бодрствовании, и, если она окажется последней, по крайней мере, мы встретим конец вместе.

Договорив, Эльви даже стало немного стыдно за такую банальную речь. На этот раз ее внутренний голос молчал, и она просто сказала то, что от нее ожидали. Гости умолкли, обдумывая ее слова. Хагар нарушила тишину:

— У тебя спальных мест-то на всех хватит?

Эльви улыбнулась:

— И спальных мест, и места в сердце.

— А может, что-нибудь споем? — спросил компьютерщик.

Гости согласно закивали и задумались, перебирая в голове возможные варианты. Хагар огляделась по сторонам.

— А чего все молчат? — спросила она.

— Решают, что бы спеть, — громче пояснила Эльви.

Хагар на секунду задумалась и затянула:

Ближе, Господь, к тебе...

Остальные подхватили, как умели. Пение становилось все громче, заглушая звуки грозы, и только язычки свечей колыхались в такт словам.

УЛ. БУНДЕГАТАН, 21.50

В квартире этажом выше праздновали чей-то юбилей. Гроза утихла, и теперь до Флоры доносился смех и гомон гостей, веселившихся под завывания Пепса[37].

И как только самим не противно...

Флора лежала на кровати, упиваясь презрением к этому пошлому мирку обывателей, к коему имела несчастье принадлежать. Хочешь быть не как все — пожалуйста, но только не выходи за рамки приличий. Чуть-чуть цинизма, немного тараканов в голове... Остальное — к психотерапевту. Она просто на стенку лезла от этой идиотской политкорректности, связывающей общество по рукам и ногам, как смирительная рубашка.

Виктора еще в полдесятого отправили спать, а Флоре предложили присоединиться к торжеству, но ее чуть не стошнило от этих радостных голосов. Веселятся как ни в чем не бывало. Она, естественно, не пошла.

Встав с кровати, Флора вошла в гостиную и включила телевизор. От Петера по-прежнему ни слуху ни духу, а сама звонить она боялась, вдруг он там еще прячется.

По всем каналам в новостях обсуждали события минувшей ночи. Какой-то профессор молекулярной биологии объяснял, что то, что поначалу приняли за бактерии, способствующие процессу разложения, оказалось коэнзимом АТФ, основным источником энергии клеток. Поразительным являлось лишь то, что они продолжали существовать даже при значительном понижении температуры — «как если бы дрожжевое тесто начало подниматься при минусовой температуре», — пояснил профессор, явно частый гость научно-популярных передач.

Непостижимая живучесть АТФ объясняла и то, каким образам ожившим удалось преодолеть скованность членов, поскольку именно разложение этого соединения вызывает трупное окоченение.

— Давайте на минуту представим, что речь идет о некой мутировавшей форме коэнзима АТФ. Но...

Профессор потряс в воздухе сложенными в щепоть пальцами, подчеркивая значимость своих слов.

— Чего мы не знаем, так это является ли этот коэнзим причиной или следствием воскрешения!

Профессор развел руками и улыбнулся, словно передавая слово зрителям. Причина или следствие? Как вы думаете? Флоре не нравилась его манера говорить о происходящем, как будто речь шла о введении квоты на ловлю трески.

Следующий репортаж заставил ее придвинуться ближе к телевизору.

Съемочной группе удалось проникнуть в здание клиники Дандерюд. На экране возникла большая больничная палата человек на двадцать. На полу, койках и стульях сидели ожившие мертвецы. Вначале Флора видела только лица — на них застыло одно и то же выражение бесконечного удивления. Широко распахнутые глаза, приоткрытые рты. Выряженные в голубые больничные халаты, они напоминали школьников, наблюдающих за выступлением фокусника.

Затем камера отъехала, и стало видно, на что они смотрят.

Метроном.

Он стоял на передвижном столике, и стрелка его мерно покачивалась из стороны в сторону на глазах у потрясенной публики. Сидевшая рядом медсестра напряглась, чувствуя себя неловко перед камерой.

Наверное, она его каждый раз заново запускает...

По словам диктора, ситуация в больнице значительно улучшилась с тех пор, как был обнаружен эффект метронома, и теперь специалисты пытаются найти другие подобные решения.

И о погоде — переменная облачность, возможны дожди.

Флора выключила телевизор и уставилась на свое отражение в темном экране. Наступившую тишину нарушил шум сверху — кто-то затянул старую походную песню, остальные подхватили. Когда пение прекратилось, снова послышались громкие голоса и смех.

Флора откинулась на спину, вытянувшись на полу.

Вот, — подумала она, — вот него не хватает. Смерти. Для них ее просто не существует. А для меня она — все.

Она невольно улыбнулась.

Да ладно тебе. Не преувеличивай.

Виктор вышел из своей комнаты. Он казался таким худеньким и беззащитным в одних пижамных штанах, что Флора испытала внезапный приступ нежности.

— Слушай, — начал он, — как думаешь, они вообще как, опасные? Ну, эти, в фильме?

Флора похлопала ладонью по полу, приглашая его сесть рядом. Он сел, подтянув колени к подбородку, как будто замерз.

— Да ну, в фильмах же все понарошку. Ты думаешь, бывают такие василиски, как в «Гарри Поттере»?

Задумавшись, Виктор помотал головой:

— Нет, но бывают же карлики.

— Бывают, — согласилась Флора, — но они ведь не расхаживают с топорами, правда? Ну, вот и зомби в том фильме такие же, как тот василиск или, скажем, Горлум. Выдуманные, понимаешь? Не такие, как в жизни.

— А в жизни тогда какие?

— Ну, в жизни... — Флора взглянула на выключенный экран телевизора, — в жизни они добрые. По крайней мере, никому не желают зла.

— Честно?

— Честно. А теперь марш в кровать!

УЛ. СВАРВАРГАТАН, 22.15

Часы на столике у кровати показывали четверть одиннадцатого, когда зазвонил телефон. Магнус уже давно тихо посапывал. Давид осторожно высвободил затекшую руку, вышел на кухню и взял трубку.

— Давид.

— Добрый день, это Густав Малер вас беспокоит, вы меня искали. Я не поздно звоню?

— Нет-нет, ничего... — Давид заметил бутылку и налил себе вина. — Честно говоря... — он сделал большой глоток, — я и сам не знаю, зачем звонил.

— Да, — ответил Малер. — Понимаю. Ваше здоровье!

Из трубки тоже послышалось негромкое позвякивание. Давид поднял бокал и со словами: «Ваше здоровье!» — выпил.

Они помолчали.

— Ну как вы? — спросил Малер.

И Давид начал рассказывать. То ли дело было в вине, то ли в накопившемся отчаянии, а может, просто в располагающем голосе Малера, но Давида словно прорвало. Даже не задумываясь, интересно ли это совершенно незнакомому человеку, он выложил ему все — про аварию, воскрешение, Магнуса, про разговор с врачом в Каролинском институте, про мир, расколовшийся напополам, про свою любовь к Еве. Минут десять он говорил не переставая, пока у него не пересохло во рту и он снова не потянулся за бокалом. Когда он наливал вино, Малер сказал:

— Да, смерть отчуждает людей.

— Да, — согласился Давид. — Вы меня, ради бога, извините. Не знаю, что на меня нашло... я ни с кем об этом... — Давид застыл, не донеся бокала до губ. В животе похолодело, и он так резко поставил бокал на стол, что расплескал вино. — Вы ведь не собираетесь об этом писать?

— Я могу...

— Вы... вы не имеете права! Вы себе даже представить не можете, скольких людей вы этим...

Их лица тут же встали у него перед глазами: его мать, отец Евы, коллеги, одноклассники Магнуса, их родители... Все, кому предстоит узнать вещи, совершенно не предназначенные для их ушей.

— Давид, — перебил его Малер. — Я могу вас заверить, что не напишу ни слова без вашего на то согласия.

— Обещаете?

— Обещаю. Сейчас мы с вами просто разговариваем. Вернее, вы говорите, а я слушаю.

У Давида вырвался короткий смешок, так что из заложенного носа полетели брызги. Он рассеянно поводил пальцем по лужице пролитого вина на столе, нарисовав знак вопроса.

— А вы? — спросил он. — Вам-то это зачем? Профессиональный интерес?..

На том конце трубке повисла пауза. Давид уже было решил, что прервалась связь, но тут Малер произнес:

— Нет. Скорее... личный.

Давид молча ждал продолжения, прихлебывая вино. Он постепенно пьянел, не без некоторого удовлетворения отмечая, что очертания предметов становятся все более размытыми, а на душе немного легчает. Впервые за сегодняшний день его хоть чуть-чуть отпустило. Где-то там, на том конце провода, был живой человек. Голова Давида кружилась, но, по крайней мере, он был не одинок. Давид вдруг испугался, что разговор прервется.

— Личный? — переспросил он.

— Да. Вы доверили мне свой секрет, а я вам расскажу свой. Если хотите, пусть это будет залогом нашего доверия. Со мной здесь мой внук... — Давид услышал, как Малер отхлебнул из своего бокала или из чего он там пил. — Видите ли... еще до вчерашнего дня он был мертв. И погребен.

— Вы его скрываете?

— Да. Об этом знаете вы и еще два человека. Он... в очень тяжелом состоянии. Вот я и решил, может, вам что-нибудь известно...

— О чем?..

Малер вздохнул:

— Сказать по правде, сам не знаю... Просто я подумал, раз уж ваша жена у вас на глазах воскресла... Может, вы заметили что-нибудь особенное, что могло бы мне пригодиться.

Давид прокрутил в голове все события в больнице. Ему искренне хотелось помочь.

— Она заговорила, — вспомнил наконец он.

— Да что вы! И что она сказала?

— Ничего. Она как будто заново говорить училась... Вообще-то... — Давид вспомнил механический, скрипучий голос Евы, — это было довольно страшно.

— Могу себе представить, — ответил Малер. — Но она... ничего такого не вспоминала?

Сам того не замечая, Давид изо всех сил пытался вычеркнуть те минуты из своей памяти. Любой ценой. Теперь он понял почему.

— Нет, — ответил Давид, и в глазах его встали слезы. — Она была... вся какая-то... пустая. — Он прокашлялся. — Знаете... мне, пожалуй, пора.

— Понимаю, — произнес Малер. — Я вам оставлю свой номер... так, на всякий случай.

Положив трубку, Давид остался сидеть за кухонным столом, пока не допил остатки вина. Все это время он отгонял от себя мучительные воспоминания — голос Евы, выражение ее глаз.

Войдя в спальню, он обнаружил, что Магнус спит, разметавшись по всей постели. Давид переложил сына на край кровати, разделся и лег рядом.

Не успел он сомкнуть глаза, как тут же уснул.

ПОС. КОХОЛЬМА, 22.35

— Ну что он сказал?

Анна вошла в комнату за пару секунд до того, как Малер положил трубку. Он потер глаза:

— Да ничего особенного. Рассказал про свою жену. Ужасно, конечно, но ничего нового он не сообщил.

— А что с его женой?..

— Ну, примерно то же, что с Элиасом.

Анна вернулась к телевизору в гостиной, а Малер направился в детскую. Встав возле кровати, он долго смотрел на худенькое тельце внука. За сегодняшний вечер Элиас выпил целых две бутылки воды — одну с солью, другую с сахаром.

«Она была... какая-то пустая».

И это при том, что Ева Зеттерберг к тому времени всего полчаса как умерла...

А вдруг он ошибался?

Вдруг Анна была права, и в этом существе, лежащем перед ним, не осталось ничего общего с их Элиасом?

Выйдя на террасу, Малер вдохнул свежий воздух полной грудью. За долгие недели засухи он успел забыть, каким душистым бывает воздух — хоть пей его. Непроницаемая темнота была пропитана запахами пробудившейся от дождя природы.

Элиас был мертв и гнил в земле — и все же что-то пробудило его к жизни. Но что? И если там, внутри, никого нет, то что за сила заставила его воскреснуть?

Может быть, мысль?..

Крохотное зернышко может лежать в земле сотни, тысячи лет, в холод и в жару. А положи его во влажную землю — и оно зацветет. В этом сила растений. Так что же за сила управляет человеком?

Малер взглянул на звезды. Казалось, здесь, за городом, их было намного больше. Иллюзия. Конечно же, в городе звезды никуда не девались, и даже здесь была видна лишь мизерная их часть — сколько их там еще, наверху, недоступных человеческому взгляду?

Что-то зашевелилось в душе Малера, он даже вздрогнул.

Перед его глазами замелькали образы, быстро сменяя друг друга, — вот зеленый росток пробивается из зерна, устремляется вверх; вот раскрывается подсолнух, подставляя свои листья солнцу; вот ребенок встает на ноги, поднимает ручки смеясь — и все живет, все тянется к свету. И вдруг Малер понял...

Нет ничего само собой разумеющегося.

Жизненная сила — не данность, а нескончаемый труд. Дар, которого можно лишиться — а можно снова обрести.