Блаженны мертвые

УЛ. СВАРВАРГАТАН, 07.30

В семь двадцать восемь Давид вышел в коридор и замер в ожидании. Ровно в половину хлопнули двери лифта, и раздался тихий стук в дверь. По большому счету, все эти предосторожности были излишними — Магнус и так уже проснулся, — но когда тебе исполняется девять лет, немного таинственности не повредит.

На пороге возник Стуре, тесть Давида, с плетеной корзиной в руках. Давиду нечасто приходилось видеть тестя в чем-либо, кроме тренировочных штанов и заношенного свитера, но сегодня на нем была рубашка в оранжево-красную клетку и чуть тесноватые костюмные брюки — принарядился в честь торжественного случая.

— Стуре, сколько лет, сколько зим!..

— Да уж. Доброго утречка.

Стуре с многозначительным видом приподнял корзину.

— Ага, хорошо, — сказал Давид, — да вы проходите.

Стуре был под два метра ростом, и из-за его широченных плеч вместительная трешка показалась вдруг тесной конурой — тестю ощутимо не хватало простора. Едва войдя в прихожую, Стуре вдруг повернулся и обнял Давида. Просто привлек его к себе на несколько секунд. Не то чтобы утешить или утешиться — скорее, в знак общего горя. Давид даже не успел решить, стоит ли в ответ прижаться щекой к его груди, и только потом, когда уже было поздно, подумал, что стоило.

— Да, — произнес Стуре, — вот ведь как оно бывает...

Давид кивнул, не зная, что на это ответить. Он приоткрыл корзину. На дне свернулся маленький серый кролик. В одном углу виднелись салатные листья, в другом — пара черных катышков. Давид почувствовал резкий запах, которому предстояло вскоре заполнить всю квартиру.

Стуре вытащил кролика. Зверек выглядывал из его здоровенных ладоней, как из гнезда.

— У тебя клетка есть?

— Мама обещала привезти.

Стуре погладил кролика между ушей.

За то время, что они не виделись, нос тестя стал еще краснее, а на щеках проступила сеть кровеносных сосудов. Давид почувствовал запах виски — наверное, остатки вчерашнего перегара — Стуре ни при каких обстоятельствах не сел бы за руль в нетрезвом виде.

— Может, кофе?

— С удовольствием.

Они сели за кухонный стол. Стуре по-прежнему держал в ладонях кролика, такого маленького и беззащитного. Розовый носик его подрагивал, осваиваясь в непривычной обстановке. Высвободив одну руку, Стуре осторожно взял чашку с кофе. Они помолчали. Давид услышал, как Магнус ерзает в постели за стеной. Наверное, хочет в туалет, но боится выходить из комнаты, чтобы не испортить сюрприз.

— Еве уже лучше, — произнес Давид. — Намного. Я им звонил вчера вечером. Врачи говорят, положительная динамика налицо.

Стуре отхлебнул кофе из блюдца.

— И когда она вернется домой?

— Они пока не знают. Она еще программу реабилитации должна пройти или что-то вроде того.

Стуре молча кивнул, и Давид даже испытал неловкость за то, что говорит их языком, оправдывая их действия.

Врач-невролог, с которым он общался, объяснил, что электрическая активность, свидетельствующая о мозговой деятельности Евы, увеличивается по мере улучшения речевых и опорных функций. Судя по всему, восстанавливаются мертвые мозговые клетки — еще один необъяснимый феномен.

Когда же Давид задал тот же вопрос: когда она вернется? — невролог замялся.

— Сложно сказать, — ответил он. — Дело в том, что пока остаются некоторые... проблемы. Но лучше будет, если мы поговорим об этом завтра, при личной встрече. Это трудно объяснить по телефону.

— Какого рода проблемы?

— Ну, видите ли... Лучше, если вы все увидите своими глазами... Завтра я буду в Хедене. Там и поговорим.

Они договорились о встрече. Хеден открывался для посещений в двенадцать, и Давид обещал появиться немного пораньше.

В дверь опять тихо постучали. Давид открыл дверь, впуская мать — в руках у нее была клетка для кролика. К его удивлению, она восприняла новость о несчастном случае относительно спокойно, без истерик, вопреки ожиданиям.

Клетка была неплохой, но не хватало опилок. Стуре заверил его, что сойдет и газета — дешевле выйдет. Пока мать с тестем возились с клеткой, Давид стоял рядом с кроликом в руках.

Они с Евой нередко шутили — вот бы свести их одиноких родителей. Шутка заключалась в их полной несовместимости — они были совершенно разными людьми и ни за что бы не отказались от сложившегося образа жизни. Но пока Давид стоял и смотрел, как они, перешептываясь, кромсают газеты и наполняют миску водой, он даже засомневался, так ли нелепа эта мысль. Роли неожиданно поменялись: теперь их было двое, а он один.

Но я же не один. Ева выздоровеет.

Перед глазами Давида встала рваная рана в ее груди.

Он зажмурился, прогоняя наваждение, затем открыл глаза и попытался сосредоточиться на кролике, который обнюхивал пуговицу на его рубашке. Если бы не авария, не было бы никакого кролика. Они с Евой считали неправильным заводить домашних животных в городе. Но теперь...

Пусть Магнус порадуется. Все-таки день рождения...

Затянув хором «С днем рожденья тебя!..», они направились в детскую. Войдя в комнату сына, Давид встал как вкопанный. К горлу подкатил ком. Магнус и не думал притворяться, что спит. Он лежал, вытянувшись солдатиком, руки на животе, и смотрел на них серьезными глазами, словно зритель, без тени улыбки наблюдающий за несмешным представлением

— С днем рождения, мой хороший.

Бабушка первой подошла к кровати и положила подарок на одеяло. Серьезное выражение исчезло с лица Магнуса. Развернув сверток, он обнаружил карточки с покемонами, коробку с лего и новые фильмы. Клетку они приберегли напоследок.

Если у Давида и было подозрение, что Магнус изображал радость, только чтобы сделать им приятное, то сейчас сомнений быть не могло — сын с неподдельным восторгом взял кролика в руки и, поцеловав в нос, тут же принялся его гладить. Первое, что он спросил, было:

— А можно я возьму его маме показать?

Улыбнувшись, Давид кивнул. В последнее время Магнус избегал любых упоминаний о маме, и Давиду казалось, что сын затаил на нее обиду за внезапное исчезновение. Словно стыдясь своих чувств, Магнус старался вообще о ней не говорить.

Так что, если он хочет взять с собой кролика, пусть берет.

Стуре погладил Магнуса по голове и спросил:

— И как же ты его назовешь?

Магнус, не задумываясь, ответил:

— Бальтазар.

— Ну что ж, хорошее имя, — одобрил Стуре, — значит, ты думаешь, это мальчик?..

Они внесли в комнату праздничный торт. Торт был покупной, но Магнус сделал вид, что ничего не заметил. Разлив по чашкам кофе и какао, они принялись за сладкое. Повисла гнетущая тишина, но Бальтазар спас положение, бросившись обнюхивать кусок торта и перепачкав весь нос взбитыми сливками.

Говорить про Еву было нельзя, так что все разговоры сводились к кролику, как бы восполняющему недостающее звено. Бальтазар в некотором роде занял место Евы.

Они посмеялись над его неповоротливостью, обсудили достоинства и недостатки кроликов.

Проводив мать, Давид немного поиграл с Магнусом, чтобы дать ему возможность обновить карточки с покемонами. Стуре какое-то время с любопытством следил за игрой, но когда Давид попытался ему объяснить хитрые правила, он лишь покачал головой:

— Да не, не надо, это не для меня. Я все больше в подкидного дурака...

Магнус выиграл оба раза и ушел играть с Бальтазаром. Часы показывали полдесятого. Делать было нечего — кофе в них больше не лезло, да к тому же так изжогу было недолго заработать, а до выхода из дома оставалось целых два часа. Нужно было как-то убить это время. Давид собрался было предложить тестю сыграть в подкидного, но решил, что сейчас это прозвучит неуместно. Так что он просто сел за стол напротив него.

— Говорят, у тебя сегодня выступление? — спросил Стуре.

— Как это? Сегодня?!

— Ну да, в газете было написано.

Давид подошел к календарю и посмотрел на число: 17августа. Выступление: 21.00.

Стуре оказался прав. Более того, Давид, к своему ужасу, обнаружил, что девятнадцатого он еще должен выступать на корпоративной вечеринке в Уппсале. То есть шутить, смешить, веселить. Он нервно провел ладонью по лицу:

— Надо позвонить, отменить.

Стуре прищурился, как от солнца:

— Ты серьезно?

— Да ну, стоять там перед ними, кривляться... Не могу.

— А может, наоборот, тебе на пользу пойдет? Хоть развеешься...

— Да нет, мне же текст читать, а у меня голова совсем другим забита. Нет.

К тому же большая часть публики наверняка в курсе после того злосчастного репортажа. «Смотри, это выступает муж той женщины...» Может, Лео уже и сам отменил выступление, просто забыл про объявление в газете.

Стуре предложил:

— Если хочешь, я посижу с Магнусом.

— Спасибо, — ответил Давид. — Посмотрим. Но вряд ли это понадобится.

УЛ. БУНДЕГАТАН, 09.30

В субботу утром в дверь Флоры позвонили. На пороге стояла Майя, одна из ее немногочисленных школьных подруг. Она была на голову выше и килограмм на тридцать крупнее Флоры. К отвороту ее защитного цвета гимнастерки был прицеплен значок с надписью: «Жизнь — говно. Хочешь поговорить об этом?»

— Выйди на минуту? — попросила она.

Флора не заставила себя уговаривать. Квартира прямо-таки благоухала ароматами субботнего завтрака и поджаренного хлеба, лишь усиливая иллюзию семейного благополучия. К тому же курила Флора исключительно с подругой и сейчас не отказалась бы от затяжки-другой.

Прикурив одну сигарету на двоих, они бесцельно побрели по улице, затягиваясь время от времени.

— Мы тут решили что-нибудь в Хедене замутить, — произнесла Майя, протягивая Флоре сигарету.

— Кто это «мы»?

— Ну, леваки.

Майя принадлежала к Левой молодежной организации, состоявшей преимущественно из девочек, которые вечно что-то придумывали. Когда газета «Кафе» праздновала свое десятилетие на пароходе «Патрисия», они вылили на пристань у трапа десять ведер обойного клея и повесили знак: «ОСТОРОЖНО — СПЕРМА!», и гостям пришлось пробираться через липкую жижу, пока пристань наконец не отмыли.

— И что вы теперь задумали? — спросила Флора, возвращая подруге сигарету, так и не сделав затяжки. С нее пока хватит.

— Ты представляешь, — начала Майя, демонстративно отвернувшись от расфуфыренной дамочки в белых льняных штанах, выгуливающей декоративную собачку, — они же с этими мертвецами черт-те что творят. Сначала всякие эксперименты на них ставят, как будто это не люди, а подопытные кролики, а теперь вообще в какое-то гетто согнали.

— Ну? — не поняла Флора. — А что, есть какая-то альтернатива?

— Да при чем здесь альтернатива? Главное, что так не поступают! Об обществе можно судить...

— ...по его отношению к слабейшим, — закончила цитату Флора. — Знаю, но...

Майя раздраженно взмахнула рукой с сигаретой.

— А разве есть кто-нибудь слабее мертвых? — Она засмеялась. — Ты когда-нибудь слышала, чтобы мертвецы качали права? Они же совершенно бесправны, государство с ними что хочет, то и делает. И это только начало. Читала, что там эта философия в газете понаписала?

— Да, — ответила Флора, — я тоже считаю, что так нельзя, я с тобой согласна, ты, главное, успокойся. Я только думаю...

— А вот думать потом будешь. Видишь несправедливость — исправляй. А то чуть что-то новое появится, как те, кто у руля, уже под себя подгребают. Допустим, изобретут они лекарство от смерти — и что? Думаешь, бросятся население Африки спасать? Как-то сомневаюсь. Небось, сначала дождутся, пока все негры от СПИДа передохнут, а потом уж будут разбираться. Ты в курсе, например, что распространение СПИДа контролируется американскими фармацевтическими компаниями? — Майя покачала головой. — Зуб даю, что они и в Хеден пролезут.

— Я вообще-то собиралась туда к открытию, — сказала Флора.

— Куда? В Хеден? Я с тобой.

— Вряд ли тебя пустят. Туда только родственников...

— Ну конечно, чего от них еще ожидать... А как ты докажешь, что ты родственница?

— Не знаю.

Майя покрутила окурок между пальцами, чтобы его затушить. Затем она внезапно остановилась и уставилась на Флору, прищурившись:

— А что это тебя туда потянуло?

— Не знаю... Наверное, просто хочу все увидеть своими глазами.

— Вечно ты на тему смерти заморачиваешься...

— Как будто другие не заморачиваются.

Майя молча взглянула на нее, затем произнесла:

— Не-а.

— Еще как заморачиваются.

— А я говорю, нет.

Флора пожала плечами:

— Да ну, много ты понимаешь.

Майя ухмыльнулась и швырнула окурок, стараясь попасть в урну. Как ни странно, ей это удалось. Флора зааплодировала, и Майя похлопала ее по плечу:

— Знаешь, кто ты?

Флора покачала головой:

— Нет.

— Выпендрежница. Совсем чуть-чуть. Но это даже прикольно.

Они еще пару часов шатались по городу, болтая о том о сем. Когда они расстались, Флора села в метро и поехала на станцию «Тенста».

ПОС. ТЭБИ КИРКБЮ, 09.30

— Там будет столько людей! Нельзя упускать такую возможность!

— Вы полагаете, они станут нас слушать?

— Я в этом абсолютно уверен.

— Но как же они нас услышат?

— Там будут громкоговорители.

— И что, нам разрешат их использовать?

— А вы думаете, когда Христос изгонял торговцев из храма, он спрашивал у кого-нибудь разрешения? «Простите, ничего, если я тут столы немного поопрокидываю?»

Гости засмеялись, а Маттиас, довольный собой, скрестил руки на груди. Эльви стояла в дверях, слушая, как они обсуждают план действий. Сама она не принимала участия в беседе. Ее одолевала усталость, вызванная недосыпом, а недосып, в свою очередь, был результатом мучивших ее сомнений. Она ночами напролет не могла сомкнуть глаз, пытаясь удержать ускользающий образ Богородицы, не дать ему поблекнуть, превратиться в смутное воспоминание. В голове все крутились Ее слова, и Эльви силилась понять, что они значат.

Ты должна привести их ко Мне. В этом их единственное спасение.

После некоторого успеха в первый вечер, ловля душ человеческих продвигалась со скрипом. Когда первый шок миновал, а власти доказали свою способность держать ситуацию под контролем, люди куда менее охотно принимали проповеди на веру. В первый день Эльви ходила по домам вместе с остальными, но потом ее одолела усталость.

— Эльви, а вы как думаете?

Маттиас повернул к ней свое круглое детское лицо. Эльви даже не сразу поняла, что вопрос обращен к ней. Семь пар глаз устремились в ее сторону. Маттиас был единственным мужчиной в их компании. Кроме него, здесь были Хагар, Грета, соседская жена и еще одна женщина, присоединившаяся к ним в самую первую ночь. Имени ее Эльви не помнила. Были еще две сестры, Ингегирд и Эсмеральда, подруги той безымянной женщины. И это только те, кто пришел к завтраку, остальные должны подтянуться позже.

— Я думаю... — начала Эльви. — Я думаю... Честно говоря, не знаю.

Маттиас удивленно приподнял брови.

Ответ неверный.

Эльви рассеянно потерла шрам на лбу.

— Как решите, так и сделаем. Я, пожалуй, пойду прилягу...

Возле спальни ее догнал Маттиас, мягко взяв за плечо.

— Эльви. Вам было видение, и миссия поручена вам. Поэтому мы здесь.

— Да-да, я знаю.

— Вы что, передумали?

— Нет, что вы. Просто... у меня совершенно нет сил.

Склонив голову, Маттиас внимательно посмотрел на нее, на секунду задержав взгляд на шраме, затем произнес:

— Я вам верю. И в дело наше общее тоже верю.

Эльви кивнула:

— Я тоже. Просто... я и сама точно не знаю, в чем оно заключается.

— Ложитесь, отдохните, мы все сделаем. Выезжаем через час. Вы уже видели листовки?

— Да, — отозвалась Эльви, но Маттиас словно ждал продолжения. — Красивые, — добавила Эльви и ушла в спальню, закрыв за собой дверь. Не раздеваясь, она залезла под покрывало и натянула его до самого носа. Она окинула комнату взглядом. Все как прежде. Эльви поднесла руки к глазам.

Мои руки.

Она пошевелила пальцами.

Мои пальцы. Они шевелятся.

В коридоре зазвонил телефон. Подниматься, чтобы взять трубку, у нее не было сил. Подошел кто-то из гостей — похоже, Эсмеральда.

И ничего во мне такого особенного.

Неужели так было всегда? Святые, отдавшие свою жизнь за Господа, святой Франциск, по Божьему вдохновению проповедующий Папе Римскому, святая Биргитта[41], преисполненная священного огня в своей келье... Знали ли они минуты душевного смятения? Случалось ли Биргитте терзаться сомнениями, так ли она поняла священное слово, ничего ли не добавила от себя? Недаром же Франциск отправил прочь своих учеников со словами: «Оставьте меня, мне нечего вам сказать»?..

Может, так и должно быть?

Эльви некого было спросить, все они были мертвы, обросли легендами, стершими их человеческие черты.

Но она же видела!

Впрочем, скольким до нее были подобные откровения за всю историю человечества? Должно быть, сотням, тысячам. Может, тем и отличались святые от простых людей, что хранили верность увиденному, не позволяли ему поблекнуть или исчезнуть, считая забывчивость орудием дьявола. Держались до последнего. Может, в этом и был их секрет.

Эльви вцепилась в одеяло

Да, Господи, я буду держаться.

Она закрыла глаза и попыталась уснуть. Но не успела она расслабиться, как было уже пора вставать.

ПОС. КОХОЛЬМА, 11.00

Элиас делал большие успехи.

В первый день он никак не реагировал на упражнения, которые Малер вычитал в книжке. Малер протягивал ему картонную коробку со словами: «А ну-ка, что там у нас такое?» — но Элиас оставался равнодушным к происходящему и до, и после того, как дед открывал коробку, извлекая оттуда плюшевую игрушку. Малер заводил волчок на столике в изголовье кровати — покрутившись, волчок падал на пол, так и не сумев привлечь внимание мальчика. И все же Малер не терял надежды. То, что Элиас взял бутылочку в руки, означало одно — реагировать он мог, был бы повод.

Анна не возражала против всех этих упражнений, но и большого энтузиазма тоже не проявляла. Она часами просиживала возле сына, спала на матрасе рядом с его кроватью, но, по мнению Малера, не предпринимала ровным счетом ничего, чтобы улучшить его состояние.

Все началось с радиоуправляемой машинки. На второй день занятий Малер заменил в ней батарейки и запустил ее в комнате внука в надежде на то, что вид некогда любимой игрушки его расшевелит. Он не ошибся. Стоило Элиасу заметить машинку, как он весь напрягся. Впившись в нее глазами, он следил за ее перемещениями. Как только она остановилась, Элиас потянул к ней руку.

Вместо того чтобы дать ему игрушку, Малер нажал на кнопку пульта, и машинка снова закружила по комнате. И тут случилось то, на что он так рассчитывал. Медленно-медленно, словно пробираясь сквозь трясину, Элиас начал вылезать из кровати. Когда машинка остановилась, он на секунду замер, но потом опять зашевелился, пытаясь встать.

— Анна! Иди сюда! Быстро!

Войдя в комнату, Анна увидела, как Элиас спускает ноги с кровати. Прикрыв рот ладонью, она вскрикнула и метнулась к сыну.

— Только не останавливай его, — предупредил Малер, — лучше помоги.

Поддерживая Элиаса под мышки, Анна помогла ему встать. Мальчик сделал пару нетвердых шагов по направлению к игрушке. Малер нажал на кнопку. Машинка откатилась в сторону, но тут же вернулась назад. Элиас сделал еще шаг. Он уже почти приблизился к заветной цели, когда машинка с жужжанием выехала в коридор.

— Ну дай ты ему ее, — взмолилась Анна.

— Нет, — ответил Малер, — он тогда сразу остановится.

Элиас повернул голову, наблюдая за машинкой, затем развернулся всем корпусом и двинулся к двери. Анна не отставала. По ее щекам струились слезы. Когда Элиас доковылял до дверей, машинка отъехала еще дальше.

— Пусть возьмет, — произнесла Анна сдавленным голосом, — ему же хочется!

Словно не слыша, Малер продолжал свою игру: подманит — отъедет, подманит — отъедет, пока Анна вдруг не остановилась, придерживая вырывающегося из рук Элиаса.

— Прекрати, — потребовала она. — Хватит. Я так не могу.

Малер остановил машинку. Анна обеими руками обняла сына.

— Делаешь из него какого-то робота, — добавила она. — Не хочу в этом участвовать.

— А ты, значит, куклу предпочитаешь? Ты посмотри, это же потрясающе!

— Может быть, — ответила Анна. — И все равно... нельзя так. — Анна опустилась на пол, посадила Элиаса к себе на колени и протянула ему машинку: — Держи, солнышко.

Элиас тут же принялся ощупывать игрушку, словно пытаясь понять, как она работает. Анна кивнула и погладила сына по голове. Кое-где виднелись редкие проплешины, но волосы у него больше не выпадали.

— Он хочет знать, отчего она движется, — объяснила Анна, — что приводит ее в движение.

Малер отложил пульт.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, и все, — ответила Анна.

Покачав головой, Малер вышел на кухню и взял себе пиво. Анна уже не первый раз говорила за Элиаса, обосновывая свои заявления тем, что «просто знает», и Малера раздражало, что ее дурацкие выдумки мешают ему заниматься с внуком.

«Элиасу не нравится этот волчок... Элиас хочет, чтобы я смазывала его кремом...»

На вопрос, откуда она знает, всегда следовал один и тот же ответ: «Знаю, и все».

Малер открыл пиво, выпил полбутылки и выглянул в окно. Эти деревья не спас бы даже тропический дождь — большая часть листвы пожухла и опала, хотя на дворе стоял август.

Впрочем, на этот раз Малер был готов согласиться с Анной. Большинство старых игрушек не вызывало у Элиаса никакого интереса, так что, пожалуй, его и в самом деле занимало движение. Но какой из этого можно сделать вывод?

Оставив сына играть с машинкой, Анна вышла на кухню.

— Знаешь, — произнес Малер, по-прежнему глядя в окно, — иногда мне кажется, что ты вообще не хочешь, чтобы ему стало лучше.

Анна уже набрала воздуха в легкие, собираясь ответить, и Малер даже примерно знал, что она скажет, но тут из коридора донесся треск.

Элиас сидел на полу с машинкой в руках. Ему каким-то образом удалось разломать корпус, так что по всему полу валялись детали и проводки. Не успел Малер протянуть руку, как Элиас вырвал гнездо для батареек и поднес его к глазам.

Всплеснув руками, Малер посмотрел на Анну.

— Ну что, — спросил он, — теперь довольна?

Элиас успел разобрать еще одну радиоуправляемую машинку, пока Малер не догадался купить деревянную железную дорогу и паровозик с цельным корпусом — слабым пальцам Элиаса пока что было с ним не справиться.

Утром Малер съездил в Норртелье и купил еще один такой же набор.

Приехав домой, он разделил кухонный стол на две части, наклеив посередине полоску клейкой ленты. Затем он поставил по паровозику с каждой стороны. Если верить книге, первым этапом терапии при аутизме являлось подражание.

Когда все было готово, Малер перенес внука на кухню и усадил за стол.

Элиас смотрел в окно, выходившее в сад, где Анна подстригала траву ручной газонокосилкой.

— Смотри. — Малер показал ему паровозик.

Ноль реакции. Поставив игрушку на стол, Малер нажал на кнопку пуска. Раздалось жужжание, и паровозик медленно тронулся с места. Элиас повернул голову на звук и протянул руку, но Малер опередил его:

— У тебя свой есть.

Он ткнул пальцем в точно такой же паровозик, стоящий перед Элиасом. Мальчик перегнулся через стол, пытаясь дотянуться до игрушки, жужжащей в руках деда. Остановив ее, Малер снова указал Элиасу на его паровозик.

— Да вот же. Вот это твой.

Элиас откинулся на спинку стула. Лицо его было лишено всякого выражения. Протянув руку, Малер легонько подтолкнул паровозик внука.

Вагончик покатился по рельсам. Элиас накрыл его рукой. Затем, неловко зажав паровозик в кулаке, он поднес его к самому лицу и попытался отломать колеса.

— Нет-нет, так нельзя.

Малер обошел стол, забрал у Элиаса игрушку и поставил ее обратно.

— Смотри.

Он снова запустил свой паровозик.

— Видишь? — Малер кивнул на неподвижный паровозик внука. — Вот как надо.

Элиас перегнулся через стол, схватил паровозик Малера и тут же принялся его разламывать.

Малер устало посмотрел на внука. Там, где раньше было ухо, теперь зияла дыра. Малер потер глаза.

Господи, ну неужели так сложно понять? Что же он такой тупой-то?..

Раздался стук — каким-то чудом Элиасу удалось-таки разломать паровозик, и из него выпала батарейка.

— Нет, Элиас, кому говорят, так нельзя!

Малер вырвал сломанную игрушку из рук мальчика. Он прекрасно понимал, что глупо злиться, но не мог ничего с собой поделать — все это начинало выводить его из себя. Шарахнув уцелевшим паровозиком об стол, он демонстративно ткнул пальцем в кнопку пуска.

— Вот. Вот как надо. Видишь — кнопка.

Паровозик медленно покатился в сторону Элиаса, который тут же схватил его и отломал колесо.

Нет, я так больше не могу. Он же ничего не понимает. Вообще ничего.

— Ну почему тебе так нравится все ломать?! — вырвалось у него. — Почему обязательно все портить?..

Элиас неожиданно размахнулся и швырнул паровозик Малеру в лицо, попав ему прямо в губу. Из губы потекла кровь. Паровозик, упав на пол, откатился в сторону. В глазах у Малера потемнело, во рту появился металлический привкус. В груди закипала ярость. Он взглянул на Элиаса — темно-коричневые губы мальчика исказила недобрая улыбка. Вид у него был довольно жуткий.

— Ты что делаешь?! — заорал Малер. — Ты что творишь?!

Словно под действием какой-то неведомой силы, голова Элиаса задергалась, стул накренился. Не успел Малер что-либо предпринять, как тело Элиаса обмякло, и он соскользнул со стула на пол, как будто позвоночник его превратился в студень. Все остальное произошло, как в замедленной съемке. Стул покачнулся и начал падать. Увидев, что удар приходится прямо по лицу Элиаса, Малер похолодел, но тут голову заполнил пронзительный вой, смахивающий на визг бормашины, и ему пришлось зажмуриться.

Малер схватился за голову, но звук исчез так же быстро, как и появился. Элиас неподвижно лежал на полу под опрокинутым стулом.

Малер подбежал к внуку, отшвырнул в сторону стул.

— Элиас? Ты меня слышишь?

Дверь веранды распахнулась, и на пороге показалась Анна.

— Чем вы тут...

Не договорив, она рухнула на колени рядом с Элиасом, принялась гладить его по лицу. Малер моргнул, оглядел кухню, и по спине его пробежал холодок.

Кто здесь?

Звук опять повторился, на этот раз тише, и сразу пропал. Элиас приподнял руку, и Анна схватила ее и поцеловала. Она бросила уничтожающий взгляд на Малера, который по-прежнему крутил головой, пытаясь разглядеть сам не зная что. Он облизнул губу — она припухла и на ощупь казалась резиновой.

Все.

Анна схватила его за ворот рубашки:

— Обещай мне, что больше так не будешь!

— Как — так?

— Плохо о нем думать.

Малер растерянно ткнул пальцем в пустоту:

— Тут... кто-то был.

Он до сих пор кожей чувствовал чье-то незримое присутствие, словно кто-то наблюдал за ними со стороны. Малер встал, подошел к раковине и сполоснул лицо холодной водой. Вытершись полотенцем, он почувствовал, что голова немного прояснилась. Он сел за стол.

— Я так больше не могу.

— Я заметила, — ответила Анна.

Подняв с пола сломанный паровозик, Малер взвесил его на ладони.

— Не только из-за этого... — Прищурившись, он посмотрел на дочь: — Что-то здесь не так. Я и сам толком не понимаю, в чем тут дело...

— А ты и не хочешь понимать, — ответила Анна, — ты же никого не слушаешь, ты уже все для себя решил.

Она переложила сына на коврик у камина. Ясно было одно — несмотря на проблески сознания, тело Элиаса с каждым днем усыхало все больше и больше. Руки, торчащие из рукавов пижамы, превратились в кости, обтянутые пергаментом кожи, лицо напоминало разрисованный череп, на который надели парик. Невозможно было представить, что в этой черепной коробке заключен живой человеческий мозг.

Малер в сердцах ударил себя кулаком по колену:

— И чего же я, по-твоему, не понимаю? Нет, ты ответь, чего — я — не понимаю?!

— Что Элиас мертв, — ответила Анна.

Малер уже открыл рот, чтобы ей возразить, но тут на крыльце раздался стук деревянных подошв, и открылась входная дверь.

— Хозяева, есть кто дома?

Малер с Анной в панике переглянулись. Башмаки Аронссона застучали по коридору. Малер выскочил из-за стола и встал в дверях, перегородив вход в кухню.

Приблизившись, Аронссон окинул Малера взглядом. Разбитая губа не ускользнула от его внимания.

— Никак, подрался? — Аронссон засмеялся, довольный собственной шуткой. Он снял шляпу и обмахнул ею лицо. — Не сморило вас еще от этой жары?

— Да нет, ничего, — ответил Малер. — Вообще-то мы сейчас заняты.

— Понимаю, — покачал головой сосед, — я на минутку. Хотел только узнать, у вас мусор забрали?

— Да.

— А у меня нет. Две недели уже стоит. Это в такую-то жару. Я уж и жаловаться звонил. Обещали приехать, да что-то все не едут. Безобразие, правда?

— Да.

Аронссон удивленно поднял брови — видимо, почуял неладное.

Чисто теоретически можно было бы, конечно, взять и просто-напросто выставить его за дверь. Впоследствии Малер пожалел, что этого не сделал. Аронссон заглянул в кухню.

— А у вас, значит, все семейство в сборе. Молодцы!

— Мы как раз за стол садились.

— Конечно, конечно, не буду вам мешать. Вот только поздороваюсь...

Аронссон попытался пройти в кухню, но Малер оперся рукой о косяк, перегородив ему дорогу. Аронссон захлопал глазами.

— Густав, да что с тобой, право слово? С дочкой твоей хочу поздороваться.

Анна встала и поспешно подошла к двери, чтобы опередить Аронссона. Не успел Малер убрать руку, чтобы пропустить дочь, как Аронссон тут же проскользнул в кухню.

— Давненько, давненько, — произнес он, протягивая ей ладонь.

Он окинул кухню цепким взглядом. Анна даже не взяла его руки — все равно было слишком поздно. Как только Аронссон заметил Элиаса, зрачки его расширились и застыли, как два радара, нашедших свою цель. Он облизал губы кончиком языка, и Малер еле устоял перед искушением стукнуть его по голове кочергой.

Аронссон указал на Элиаса:

— Что... это?

Схватив его за плечи, Малер выволок его в коридор.

— Это Элиас, а вот тебе пора домой. — Он вырвал шляпу из рук соседа и нахлобучил ее ему на голову. — Я бы, конечно, мог попросить тебя держать язык за зубами, да только это все равно бесполезно. Уходи.

Аронссон вытер рот тыльной стороной руки.

— Он что... мертвый?

— Нет, — ответил Малер, наступая на него, так что Аронссону оставалось лишь пятиться к двери. — Он ожил, и я пытался его вылечить. Но теперь, насколько я понимаю, все кончено, уж ты постараешься.

Сделав еще шаг назад, Аронссон оказался на крыльце. На лице его блуждала растерянная улыбка. Возможно, он обдумывал, куда бы ему сообщить эти ценные сведения.

— Ну что ж, счастливо оставаться, — выдавил он из себя, продолжая пятиться. Малер захлопнул дверь.

Анна сидела на полу кухни, держа Элиаса в объятиях.

— Нужно уезжать, — произнес Малер, ожидая, что она ему возразит, но Анна лишь кивнула:

— Да, пожалуй.

Они покидали все, что было в холодильнике, в термосумку, затем собрали вещи Элиаса. Малер специально проверил, на месте ли паровозик и другие игрушки. Мобильный телефон, запасная одежда.

У них не было ни спальников, ни палатки, но Малер уже все продумал.

Последние несколько дней, особенно перед сном, он только и делал, что обдумывал всевозможные ситуации, решая, как лучше поступить в экстренном случае. Вот и пригодилось. Он уложил в сумку молоток, отвертку и монтировку.

Раньше, когда они уезжали на весь день кататься на лодке, на сборы уходило не меньше часа. Теперь, отправляясь в путь неизвестно на сколько, они упаковались за десять минут и наверняка что-нибудь забыли.

Ну и ладно, в конце концов, всегда можно сплавать в магазин и купить все, что надо. Сейчас главное — увезти отсюда Элиаса.

Они медленно шли через лес. Анна несла вещи, Малер — Элиаса. Сердце его пока не беспокоило, но он понимал, что его может прихватить в любой момент. Главное — не нервничать.

Элиас лежал в руках деда, не подавая никаких признаков жизни. Малер нес его, осторожно нащупывая дорогу под ногами, чтобы не споткнуться о корягу. Пот заливал глаза.

Сколько мучений — и ради чего? Чтобы сохранить крохотную искорку жизни.

УЛ. СВАРВАРГАТАН, 11.15

Несмотря на то, что машина тестя блестела чистотой, салон был насквозь пропитан запахом дерева и масляной краски. По профессии Стуре был плотником и зарабатывал на жизнь строительством пристроек для дачников.

Магнус забрался на заднее сиденье. Передав сыну корзину с Бальтазаром, Давид сел вперед. Почесывая затылок, Стуре изучал карту города, вырванную из телефонного каталога.

— Хеден, Хеден...

— По-моему, на карте его нет, — сказал Давид. — Это в районе Ервафельтет, в сторону Акаллы.

— Акалла, значит?

— Да. Северо-западное направление.

Стуре покачал головой:

— Может, лучше сам за руль сядешь?

— Думаю, не стоит, — ответил Давид, — я пока еще не вполне... короче, не стоит.

Стуре поднял голову от карты. Чуть улыбнувшись, он наклонился и открыл бардачок.

— Вот, прихватил с собой. — Он протянул Давиду две деревянные фигурки, каждая сантиметров пятнадцать в высоту.

Куклы были до блеска отшлифованы детскими руками. Это была парочка — мальчик и девочка, и Давид хорошо знал их историю. Когда Ева была маленькой, Стуре работал на стройке в Норвегии — две недели в отъезде, неделя дома. В один из своих приездов он вырезал из дерева две фигурки для дочки — Еве тогда было шесть лет. К его радости, они тут же стали ее любимыми игрушками — она предпочитала их даже Барби с Кеном.

Но самое забавное, что она назвала девочку Евой, а мальчика Давидом.

Ева рассказала Давиду эту историю через несколько месяцев после их знакомства.

— Это судьба, — сказала она, — видишь, я еще в шесть лет все решила.

Давид закрыл глаза, крутя фигурки в руках.

— Знаешь, зачем я их тогда смастерил? — спросил Стуре, не отводя глаз от дороги.

— Нет.

— Подумал — а вдруг что. Работа у меня была опасная, вот я и решил — мало ли, помру не ровен час... А так хоть что-то после меня останется. Откуда ж мне было знать, что я всех переживу. — Стуре вздохнул.

В его словах прозвучала горечь. Шесть лет назад мать Евы умерла от рака, и Стуре никак не мог смириться с этой несправедливостью — уж лучше бы он умер вместо нее.

Стуре покосился на куколок:

— В общем... Хотелось хоть какую-нибудь память о себе оставить.

Давид кивнул и задумался. Что он оставит после себя Магнусу? Кучи бумаг. Записи своих выступлений. За всю свою жизнь он ничего не сделал своими руками. По крайней мере, ничего такого, что стоило бы хранить.

Давид указывал дорогу как мог. Стуре ехал так медленно, что пару раз им даже сигналили. В конце концов они добрались до места и припарковались на пустыре под наспех сооруженным знаком стоянки. Часы показывали без десяти двенадцать. Импровизированная парковка была уже забита машинами. Стуре выключил зажигание, но выходить не стал.

— Хоть за парковку платить не надо, — произнес Давид, чтобы нарушить гнетущую тишину. Магнус открыл дверь и вылез из машины, прижимая к груди корзину с кроликом. Руки Стуре по-прежнему лежали на руле. Он оглядел толпу, теснившуюся у ворот.

— Мне страшно, — выговорил наконец он.

— Понимаю, — ответил Давид. — Мне тоже.

Магнус постучал в стекло:

— Ну пойдемте уже!

Стуре взял кукол и вышел из машины. Всю оставшуюся дорогу он крепко сжимал их в кулаке.

Район был обнесен новым металлическим ограждением, придававшим ему жутковатое сходство с концлагерем, чем он, в общем-то, и являлся, учитывая буквальный смысл этого слова. Место, предназначенное для большого скопления людей. Правда, сейчас люди толпились по другую сторону решетки, а за ограждением, среди угрюмых серых домов, было совершенно безлюдно.

Входа было два, и у каждого стояло по четыре охранника. И, хотя у них не было ни автоматов, ни дубинок, — видимо, считалось, что в них нет необходимости, — сложно было поверить, что все это происходит в современной Швеции. Впрочем, Давида смущала не столько эта скрытая угроза, сколько ощущение цирка — толпа напоминала ему нетерпеливую публику, жаждущую зрелищ. Мысль о том, что Ева сейчас там, в самом сердце этого цирка, была невыносимой.

К Давиду подошел какой-то молодой человек и протянул листовку.

Листовка была выполнена со вкусом — красивый шрифт на фоне бледного изображения Богородицы. Молодой человек, раздающий листовки, скорее напоминал маклера из какого-нибудь агентства недвижимости, но уж никак не религиозного фанатика. Давид поблагодарил его кивком и двинулся дальше, ведя Магнуса за руку. Молодой человек сделал шаг вперед, преградив им путь.

— Прошу вас, отнеситесь к этому серьезно, — произнес он. — Понимаете, это сложно объяснить. — Он кивнул на листовку и пожал плечами. — Мы — не церковь и не религиозное общество, но мы знаем правду. Все это, — он махнул рукой в сторону ограждения, — закончится катастрофой, если мы не обратимся к Господу.

Молодой человек бросил на Магнуса взгляд, исполненный сострадания, и Давид, сначала даже проникшийся его смиренной манерой говорить и этим почти трогательным «пожалуйста», тут же для себя решил — может, парень и прав, но от таких надо держаться подальше.

— Извините, — произнес Давид и потащил Магнуса за собой. На этот раз молодой человек оставил их в покое.

— Чокнутый какой-то, — заключил Стуре.

Давид сунул листовку в карман. В траве тут и там белели скомканные бумажки.

Тем временем толпа зашевелилась, уплотнилась. Послышался гулкий звук, и Давид сразу его узнал — кто-то проверял микрофон.

— Раз, два...

Они остановились.

— Что происходит? — спросил Стуре.

— Понятия не имею, — ответил Давид. — Наверное, выступать будут...

Ощущение народного гуляния лишь усилилось — еще немного, и на сцене появится Томас Ледин[42] и забацает пару песен. Давида охватило нехорошее предчувствие — так во время выступления плохого сатирика понимаешь, что фиаско неизбежно.

К микрофону подошел министр социального развития. В толпе раздались редкие неодобрительные выкрики, но тут же стихли, не получив поддержки. Давид огляделся по сторонам. Несмотря на то, что все это время средства массовой информации только и говорили, что о событиях минувшей недели, он до сих расценивал все происшедшее как личную трагедию, касающуюся его и только его. Теперь он вдруг осознал, что был неправ.

Из толпы выглядывало несколько телекамер, у подиума их было еще больше. Министр поправил галстук, наклонился к микрофону — еще немного, и заголосит, как с трибуны: Друзья! Товарищи!.. —

...и произнес:

— Добрый день. Прежде всего я хотел бы принести извинения от лица правительства за столь долгую задержку и поблагодарить вас за ваше терпение. Как вы понимаете, ситуация оказалась для нас крайне непростой, и в результате был принят ряд решений, которые, как теперь стало ясно, оказались не самыми удачными...

Магнус дернул Давида за руку, и тот наклонился к сыну:

— Чего?

— Пап, а зачем тут этот дядя выступает?

— Хочет, чтобы его все любили.

— А чего он говорит?

— Ничего. Давай я возьму Бальтазара?

Магнус помотал головой и только крепче прижал к себе корзину.

И как только у него руки не затекли, — удивился Давид, но ничего не сказал. Стуре стоял, нахмурившись и скрестив руки на груди, — судя по всему, предчувствие Давида не обмануло. Хорошо еще, что министру хватило ума поскорее закончить речь, передав слово человеку в светлом летнем костюме, который представился главой неврологического отделения клиники Дандерюд.

Еще из вступительного слова стало ясно, что он не одобряет всего этого шоу, хотя прямо он этого не сказал.

— А теперь ближе к делу. За последнее время явление, о котором я хочу вам рассказать, обросло слухами и домыслами, но факт остается фактом — в присутствии оживших люди приобретают способность читать мысли друг друга. Я не стану пересказывать вам все официальные версии насчет данного феномена, существование которого долго отрицалось или замалчивалось. И тем не менее... — он махнул рукой в сторону ограждения, и Давид подумал, что жест получился излишне театральным, — тем не менее, оказавшись за этими воротами, вы сможете читать мысли окружающих вас людей. Природа феномена по-прежнему остается для нас загадкой, но вы должны быть готовы к тому, что это может оказаться, мягко говоря, не самым приятным опытом.

Невролог сделал многозначительную паузу, словно ожидая, что часть людей немедленно повернется и уйдет из страха пережить такое. Этого не произошло. Давид, по роду своей деятельности хорошо чувствующий настроение публики, заметил, что нетерпение толпы нарастает. Люди переминались с ноги на ногу, переговаривались. Их не интересовали меры предосторожности, единственное, чего они хотели, — это увидеть своих близких.

Невролог не сдавался.

— Чем меньше скопление оживших, тем менее выраженным становится эффект — именно поэтому мы с вами находимся здесь. И все же я бы хотел вас попросить... — невролог склонил голову набок и продолжил несколько смущенным тоном, — попытайтесь не думать ни о чем плохом, ладно?

Люди в толпе начали переглядываться, некоторые даже заулыбались, словно желая продемонстрировать, какие доброжелательные мысли скрываются в их голове.

Смутное предчувствие беды, нарастающее изнутри, внезапно сменилось дикой резью в желудке, и Давид согнулся пополам, схватившись за живот.

— У меня все, — закончил невролог. — У входа вам сообщат, как вам найти ваших родственников. Спасибо за внимание.

Судя по шороху одежды, толпа двинулась вперед. Давид не мог сдвинуться с места, рискуя наложить в штаны, так сильно его прихватило.

— Пап, что с тобой?

— Что-то живот разболелся. Ничего страшного, сейчас пройдет.

Он оказался прав. Желудок вскоре отпустило, и Давид смог наконец выпрямиться. Глазам его предстала огромная очередь, раздваивающаяся у входа на территорию. Стуре покачал головой:

— Так мы и за день не управимся.

Ева, ты там?

Решив на всякий случай испытать свои телепатические способности, Давид постарался как следует сосредоточиться. Ответа не последовало. Интересно, где именно начинается это загадочное поле и почему живые могут читать мысли друг друга, но не оживших?

К ним подошел скучающий полицейский — вокруг и без него царил образцовый порядок, и ему явно было нечего делать. Поздоровавшись, он указал на корзинку Магнуса:

— Что там у тебя?

— Бальтазар, — ответил Магнус.

— Его кролик, — уточнил Давид. — У моего сына сегодня день рождения. — Он умолк. Дальнейшие объяснения были излишни.

Полицейский улыбнулся:

— Ну, с днем рождения, раз так! Ты его с собой хотел взять? Ну, кролика?

Магнус посмотрел на Давида.

— Вообще-то, да, — ответил за мальчика отец. Врать он не стал, опасаясь, что Магнус ляпнет что-нибудь не то.

— Боюсь, с кроликом вас не пустят.

Стуре подошел поближе.

— С какой стати? — спросил он. — Почему это ребенок не может взять с собой кролика?

Полицейский развел руками, на лице его было написано: «Я всего лишь исполняю приказ».

— Сказали — с животными не положено, а больше мне ничего не известно. Сожалею.

Полицейский побрел дальше. Магнус уселся на землю, держа клетку на коленях:

— Я никуда не пойду

Стуре с Давидом переглянулись. О том, чтобы оставить Магнуса одного, не могло быть и речи, а запереть кролика в машине он вряд ли согласится. Давид бросил уничтожающий взгляд на полицейского, который удалялся, сложив руки за спиной, — жаль, что он не может испепелить его силой мысли.

— Давайте-ка отойдем в сторонку, — предложил Стуре.

Они выбрались из толпы и отошли к лесу, где, к облегчению Давида, оказался ряд туалетных кабинок. Выбрав ту, что почище, он уселся на толчок, и его прямо-таки прорвало. Когда понос закончился, Давид обнаружил, что в кабинке нет туалетной бумаги. Он попытался подтереться листовкой, но от глянцевой бумаги проку было мало. Пришлось воспользоваться носками и выбросить их в дыру туалета.

Ну вот...

Ему полегчало. Все будет хорошо. Он завязал ботинки и вышел. Стуре с Магнусом стояли с заговорщическим видом.

— Что это с вами? — спросил Давид.

Стуре отвел полу пиджака, как заправский спекулянт, — из внутреннего кармана высовывалась голова Бальтазара. Магнус прыснул. Стуре пожал плечами — не пройдет так не пройдет. Давид не стал возражать. Он испытывал облегчение как в прямом, так и в переносном смысле, ни о чем плохом сейчас думать не хотелось — вот бы невролог порадовался.

Они опять направились к воротам. Стуре всю дорогу причитал, что Бальтазар жует его рубашку, и Магнус умирал со смеху. Наблюдая за тестем, комично оттягивающим лацкан пиджака, Давид испытывал неимоверную благодарность. Без него он бы не справился. За всеми этими конспиративными приготовлениями Магнус, казалось, совсем забыл о предстоящей встрече.

Они вернулись как раз вовремя, чтобы застать еще одно выступление. Народу перед ними стало значительно меньше, — по-видимому, охрана не слишком тщательно проверяла личность родственников. Стоило им подойти, как у подиума началась какая-то суета.

На сцену поднялись две дамы преклонного возраста, послышался щелчок громкоговорителя. Прежде чем кто-либо успел понять, что происходит, одна из них уже подошла к микрофону.

— Добрый день, — начала она, невольно отшатнувшись при звуке своего многократно усиленного голоса. Ее спутница что-то поправила за ухом. Первая дама собралась с духом, снова приблизилась к микрофону и повторила: — Добрый день. Я только хотела сказать, что все это какая-то ужасная ошибка. Мертвые воскресли из-за того, что души вернулись в их тела. Всем нам следует задуматься о душе. Человечеству грозит неминуемая гибель, если мы не...

Договорить ей не дали — кто-то выключил усилитель, и только тем, кто стоял в первых рядах, открылся секрет избавления от неминуемой гибели. На сцену поднялся здоровенный детина, одетый в костюм, — судя по всему, охранник. Решительно взяв даму за локоть, он повел ее со сцены. Ее спутница засеменила вслед за ними.

— Папа, — спросила Магнус, — а что такое душа?

— Ну, некоторые считают, что она находится у нас внутри.

Магнус ощупал свою грудь.

— А где именно?

— Везде и нигде. Это что-то вроде такого маленького призрака, который за нас мыслит и чувствует. Некоторые верят, что, когда человек умирает, душа покидает тело.

Магнус кивнул:

— Я тоже в это верю.

— Ну и хорошо, — ответил Давид, — а я нет.

Магнус повернулся к Стуре, который стоял, схватившись за грудь, как будто у него вот-вот начнется приступ.

— Дедушка, а ты веришь в душу?

— Да, — ответил Стуре, — верю. А еще я верю в то, что твой кролик мне сейчас дырку в рубашке прогрызет. Может, все-таки пойдем?

Они встали в очередь. Перед ними по-прежнему было несколько сотен человек, но очередь двигалась довольно быстро. Такими темпами минут через десять они, пожалуй, окажутся внутри.

Р-Н ХЕДЕН, 12.15

Толпа у входа в Хеден стремительно таяла, и Флора приободрилась, — возможно, ей все же удастся попасть внутрь. У них с дедом были разные фамилии, и доказать родственную связь Флора не могла. Днем она попыталась дозвониться до бабушки, чтобы та сделала ей доверенность, но там в очередной раз подошла какая-то тетка и сообщила, что Эльви занята.

Флора заняла место в одной из очередей, ведущих к воротам. В последние дни она часто общалась с Петером — ему все же удалось остаться незамеченным, и он продолжал жить в своем подвале как ни в чем не бывало. Правда, вчера вечером у него сел аккумулятор, и он даже не смог пробраться к электрощиту из-за всех этих лихорадочных работ по благоустройству территории.

Да уж, потрудились они на славу...

Одно ограждение чего стоит — километра три, не меньше — и ведь всего за каких-то два дня! После одной из своих редких вылазок Петер доложил, что весь район кишит военными и что работы не прекращаются даже ночью. Прессу сюда либо не допускали, либо заключили с ней договор о неразглашении — пока премьер-министр не дал добро, в средствах массовой информации о Хедене не было ни слова.

Очередь медленно продвигалась вперед. Флора поправила рюкзак, набитый фруктами для Петера. Чтобы чем-то себя занять, она принялась перебирать в голове простые числа — один, три, пять, семь, одиннадцать, тринадцать, семнадцать, — в толпе она чувствовала себя более чем неуютно.

Страх, витающий на улицах города, не шел ни в какое сравнение с тем, что творилось здесь. Куда бы она ни повернулась, отовсюду исходили одни и те же волны. При этом внешне у людей в толпе это ни в чем не выражалось — ну разве что чуть более отсутствующий взгляд или решительный вид, — но внутри подводным чудищем ворочался страх перед чем-то неизведанным. Чем-то другим.

Девятнадцать, двадцать три...

В отличие от Флоры, большинство здесь присутствующих никогда не сталкивались с ожившими. Тела их родных и близких хранились в моргах либо были извлечены из земли военными и перевезены в закрытые отделения больниц. У них были все основания представлять себе самое худшее, что они, собственно, и делали. Флора попробовала отключить голову, чтобы не чувствовать этой массовой истерии. Она не понимала, зачем нужно было устраивать свидание подобным образом.

Флора опустила голову, зажмурилась и попыталась сосредоточиться.

Двадцать девять... тридцать один... чтобы показать, что у них все под контролем... тридцать девять, нет... мама... лицо... пальцы... ноги... все сгнило... сорок один... сорок один...

— Добрый день...

Сквозь пелену мыслей до Флоры донесся до боли знакомый голос. Она открыла глаза, подняла голову и увидела на сцене свою бабушку, впервые за последние четыре дня. За спиной Эльви стояла Хагар.

От растерянности Флора потеряла бдительность, и голос бабушки потонул в суматохе чужих голосов, звучащих в ее голове. Единственное, что ей удалось расслышать, это что-то про «души», а потом Эльви свели со сцены. Флора бросилась к бабушке.

Охранник держал Эльви за плечи, но при виде Флоры тут же ее выпустил, переключив внимание на молодого парня в костюме, возившегося с колонками. Охранник предупреждающе поднял палец:

— А ну, прекратить! Стой, где стоишь!

— Бабушка!

Эльви подняла голову, и Флора вздрогнула — за то время, что они не виделись, Эльви заметно постарела. Лицо ее стало каким-то серым, под запавшими глазами темнели круги, как будто она не спала несколько ночей подряд. Эльви обняла внучку, и Флоре показалось, что даже руки ее стали тоньше, слабее.

— Бабуль, как ты себя чувствуешь?

— Да ничего вроде.

— У тебя же совсем больной вид!

Эльви потрогала пластырь на лбу:

— Наверное, просто немного устала...

Охранник подтолкнул молодого человека к Эльви:

— А ну, живо с территории, и чтобы я вас здесь больше не видел!

Вокруг них начали собираться какие-то люди, преимущественно пожилые женщины, — кто-то похлопывал Эльви по спине, кто-то перешептывался.

— Бабуль, — произнесла Флора, оглянувшись, — а что вы тут вообще делаете?

— Привет, — молодой человек протянул ей руку, и она ее пожала. — Ты, значит, и есть Флора?

Флора кивнула и выпустила его руку. Как ни странно, среди общего гула голосов, звучащих в ее голове, его она не считывала, что было несколько неожиданно и даже, пожалуй, неприятно. Подошла Хагар и погладила Флору по руке:

— Здравствуй, детка! Как у тебя дела?

— Хорошо, — ответила Флора и указала рукой на сцену: — Что это было?

— Что-что? Ой, прости. — Хагар покрутила что-то за ухом: — Ну вот, так лучше. Что ты сказала?

— Спросила, чем вы тут занимаетесь.

Парень снова встрял в разговор.

— Твоей бабушке, — произнес он многозначительно, как будто подчеркивая: гордись, что у тебя такая бабушка, — было послание свыше. Она должна помочь людям обратиться к Господу, а иначе человечество погибнет. Вот мы и помогаем ей в этом нелегком деле. Ты сама-то верующая?

Флора покачала головой, и парень засмеялся.

— Надо же! Казалось бы, ты первая должна была броситься ей на помощь после всего, что вы пережили тогда, в саду...

Флоре совсем не понравилось, что незнакомый ей человек знает о вещах, о которых она и сама-то никому не рассказывала. Тетки по-прежнему обступали Эльви со всех сторон, и Флора вдруг ясно увидела причину ее усталости — все эти помощники на самом деле только высасывали из нее последние силы.

— Бабуль, так что за послание?

— Твоя бабушка... — опять начал было молодой человек.

Даже не посмотрев в его сторону, Флора решительно подошла к Эльви и взяла ее за локоть. То ли сработало телепатическое поле, то ли еще что-то, но Флора четко увидела лицо женщины на телеэкране, излучающее свет.

...Ты должна привести их ко Мне. В этом их единственное спасение...

Телевизор погас, изображение исчезло, и Флора заглянула в усталые глаза Эльви.

— Как это все понимать?

— Не знаю. Знаю только, что я должна что-то сделать.

— Но у тебя совершенно нет сил! Я же чувствую!

Эльви прикрыла глаза и улыбнулась:

— Ничего, как-нибудь справлюсь.

— Почему ты не подходишь к телефону, когда я звоню?

— Извини. В следующий раз обязательно подойду.

Одна из теток подошла к Эльви и похлопала ее по плечу:

— Пойдем, дорогая. Не расстраивайся, мы что-нибудь другое придумаем.

Эльви устало кивнула и послушно пошла вслед за теткой. Флора крикнула ей вдогонку:

— Слушай, вообще-то я собиралась деда навестить!

Эльви обернулась:

— Вот и хорошо. Передавай ему привет.

Флора стояла, опустив руки, не зная, как лучше поступить. Ладно, вот только разберется, что к чему, и поедет выручать бабушку.

Флора встала в очередь, припоминая увиденный образ. Что же это было? Непонятно. Может, какая-нибудь передача? Лицо женщины казалось ей знакомым, но где она могла ее видеть?

Актриса? Папа... все цветы... его рука... медальон... земля...

Думать в такой обстановке было совершенно невозможно. Чужие мысли бесконечным потоком заполняли ее сознание, так что собственные пришлось отложить на потом.

Перед ней в очереди стоял мальчик, держащийся за руку отца. Рядом с ними переминался с ноги на ногу пожилой мужчина. В голове Флоры непонятно почему возник образ кролика — на какое-то мгновение мелькнул в общем потоке мыслей и туг же исчез, вытесненный гробами, могилами, безжизненными взглядами и угрызениями совести.

...Во мне их единственное спасение...

Да уж. Человечество точно нуждалось в спасении. Флора постепенно приближалась к воротам. Невооруженным глазом было видно, как лица людей становятся все более сосредоточенными и серьезными. Флора чувствовала, как они собираются с духом, безуспешно пытаясь перебороть свой страх.

Кто-то нечаянно толкнул ее в спину, и женский голос произнес:

— Леннарт, что с тобой?

— Не знаю... не могу я, и все... — отозвался невнятный мужской голос.

Флора обернулась и увидела женщину, поддерживающую мужчину. Лицо мужчины было серым, глаза навыкате. Встретившись взглядом с Флорой, он произнес:

— Отец... никогда я его не любил. Когда я был маленьким, он...

Женщина дернула его за рукав, не дав договорить, и виновато улыбнулась Флоре, перед глазами которой тут же промелькнули годы их супружества и детство мужчины, отчего у нее пошли мурашки по коже.

— Ева Зеттерберг.

Это произнес мужчина, стоящий перед ней, отец ребенка. Охранник со списком в руках спросил:

— А вы ей кем приходитесь?

— Я муж, — ответил он и, указав на мальчика и старика, добавил: — А это ее сын и отец.

Охранник кивнул, открыл одну из последних страниц длинного списка, водя пальцем по строчкам.

Кролик, кролик...

Бобренок Бруно. И кролик. Кролик в кармане. Мальчик, сын Евы Зеттерберг, тоже думал про кролика. Того же самого. Так вот, значит, какое оно, их семейство. И все думают про кролика.

— Семнадцать «вэ», — произнес охранник, указав куда-то в сторону корпусов. — Там везде указатели.

Троица быстро прошла внутрь, и Флора тут же почувствовала их облегчение. На всякий случай она запомнила номер — 17«В». Охранник выжидающе смотрел на Флору.

— Туре Люндберг, — выговорила она.

— А вы?..

— Его внучка.

Охранник окинул взглядом ее прикид, густо накрашенные глаза и торчащие во все стороны волосы, и Флора поняла, что он ее не пустит.

— Вы можете как-то подтвердить родство?

— Нет, — ответила Флора, — не могу.

Спорить с ним было бесполезно — охранник думал про молодежные демонстрации и подростков, швыряющихся камнями.

Флора повернулась и пошла вдоль ограждения, ведя рукой по прутьям решетки. Чем дальше она уходила от толпы, тем меньше ей досаждали чужие мысли... Она шла и шла, пока голоса совсем не затихли, и только тогда села на траву, чтобы дать передышку своей измученной голове.

Придя в себя, Флора двинулась дальше, пока пропускной пункт не скрылся за домами. Вокруг было безлюдно, и ограждение казалось здесь ненужной предосторожностью.

Перелезть через забор ничего не стоило, но Флору смущало открытое пространство, которое отделяло ее от корпусов. Ее даже слегка удивило, что вдоль ограждения не поставили охрану, — был бы это какой-нибудь концерт, охранники стояли бы через каждые двадцать метров. Наверное, никто не рассчитывал на то, что появятся желающие пробраться в Хеден тайком.

Тогда зачем ограждение?

Она перекинула рюкзак через забор и порадовалась, что ее любимые кроссовки совсем развалились — ей пришлось надеть сапоги, а их острые носы как раз помещались между прутьями решетки, так что она одолела забор за каких-то десять секунд.

Оказавшись по ту сторону, Флора пригнулась, хотя это бы ее все равно не спасло — местность просматривалась как на ладони. Придя к выводу, что ее диверсия не возбудила интереса охраны, она перекинула рюкзак через плечо и направилась к корпусам...

ПОС. КОХОЛЬМА, 12.30

Малер все заранее предусмотрел, вычерпав воду из лодки и залив полный бак бензина. Осторожно опустив Элиаса на землю, он залез в лодку и принял из рук Анны вещи и термосумку.

— А как же спасательные жилеты? — вспомнила Анна.

— Некогда.

Малер представил себе спасательные жилеты, висящие на крюке в сарае.

Все равно старый жилет для Элиаса уже слишком мал...

— Да ладно, он ведь совсем ничего не весит, — кивнула на сына Анна.

Малер отрицательно покачал головой, укладывая сумку под скамью. Они завернули Элиаса в одеяло и уложили его на дно лодки. Анна принялась отвязывать веревку, а Малер попытался завести мотор. Это была старенькая «Пента» в двадцать лошадиных сил, и, безуспешно дергая шнур стартера, Малер невольно размышлял, причиной скольких сердечных приступов стал этот неподатливый механизм.

ы... непра... дерга.. дя... элке...

После восьми безуспешных попыток Малеру пришлось сделать паузу. Он уселся на корму, упершись руками в колени.

— Анна? Это ты сказала: «Неправильно ты дергаешь, дядя Мелькер?»[43]

— Я не говорила, — ответила Анна, — я подумала.

— Понятно.

Малер посмотрел на Элиаса. Его сморщенное личико было неподвижным, черные полузакрытые глаза уставились в небо. По дороге к пристани Малер окончательно убедился в том, о чем раньше лишь догадывался, — за эти четыре дня Элиас действительно стал намного легче

Времени на размышления не было. Аронссон наверняка уже позвонил куда надо, и теперь за ними могли приехать в любую минуту. Малер потер глаза — в голове нарастала тупая боль.

— Да ладно тебе, — произнесла Анна, — полчаса-то у нас точно есть.

— Может, хватит?

— Что хватит?

— Подслушивать мои мысли. Я и с первого раза все понял. Не надо мне ничего демонстрировать.

Анна молча спрыгнула с носа на дно лодки и села рядом с Элиасом. Пот заливал Малеру глаза. Он повернулся к мотору и дернул с такой силой, что ему показалось, что шнур сейчас оборвется, но вместо этого двигатель вдруг заработал. Малер убавил газ, переключил передачу, и они отплыли от берега.

Анна сидела, прислонившись щекой к голове Элиаса. Губы ее что-то шептали. Малер вытер пот со лба, чувствуя, что чего-то не понимает. Он читал в газетах про то, что в присутствии оживших у людей проявляются телепатические способности, но почему же тогда он не может читать мысли Анны, в то время как сам он для нее — открытая книга?

Ветер был, как говорят в морских прогнозах, слабым с порывами до умеренного, и, когда они выплыли из залива, волны заплескались о борт лодки. Кое-где виднелись белые барашки.

— Куда мы едем? — прокричала Анна.

Малер ничего не ответил, только подумал: шхеры Лаббшерет.

Анна кивнула. Малер врубил полный ход.

Только добравшись до фарватера, по которому ходили суда в Финляндию, и убедившись, что вблизи нет паромов, Малер сообразил, что не взял с собой карту. Он зажмурился и попытался представить себе местность.

Феян... Сундшер... Реммаргрундет...

Пока они шли параллельно фарватеру, беспокоиться было не о чем; к тому же Малер припоминал, что радиомачта шхер Маншер лежала прямо по курсу, и там, где она уходила в сторону, нужно было брать южнее. А вот дальше — сложнее. Воды вокруг шхер Хамншер были коварны и изобиловали подводными камнями.

Взглянув на Анну, Малер наткнулся на ее невозмутимый взгляд. Она уже знала про карту и про то, что у них есть все шансы заблудиться. Возможно, она даже видела схему, которую он нарисовал в голове. Ощущение было крайне неприятным, как если бы тебя разглядывали сквозь зеркальное стекло — им тебя видно, а тебе их нет. Малеру совершенно не нравилось то, что Анна могла читать его мысли. Не нравилось и то, что она знает, что ему не нравится, что она может читать его мысли. И то, что она знает, что он знает...

Все, хватит!

Знает так знает. Но ведь тогда, возясь с мотором, он тоже ее услышал? Пусть на какое-то мгновение, но все же. Почему же сейчас не может? Надо бы вспомнить, что он тогда такого сделал...

Малер поднял голову и похолодел. Он больше не узнавал местность. Острова, проплывающие мимо, казались совершенно незнакомыми. Через пару секунд после того, как эта мысль промелькнула у него в голове, Анна выпрямилась и огляделась по сторонам. С растущим беспокойством Малер обвел глазами окружающие их массивы шхер. Никаких примет. Сплошные острова. Это было все равно что проснуться в чужой квартире после пьянки — ощущение полной дезориентации, как будто оказался на другой планете.

Анна указала рукой на один из островов по левую руку и прокричала:

— Это, случайно, не Бутвешер?

Малер прищурился, вглядываясь в освещенную солнцем даль, и увидел белую сигнальную мачту на оконечности, мыса. Бутвешер — значит, мачта обозначает береговую отмель Ранкарёгрюнд и... Точно. Все встало на свои места. Малер направил лодку на восток и уже через минуту снова отыскал фарватер. Он посмотрел на Анну и мысленно произнес: спасибо. Анна кивнула и снова заняла место возле Элиаса.

Минут пятнадцать они плыли в полном молчании, пока не добрались до отмели Реммаргрюнд. Малер повернулся лицом к югу, выискивая место, где им следовало свернуть, и вдруг услышал какой-то звук — низкий, глубокий рокот, заглушающий стрекот мотора. Он огляделся по сторонам в поисках парома, но ничего не увидел.

Фум-фум-фум...

Может, это у него в голове шумит? Звук не имел ничего общего с тем пронзительным скрежетом на кухне. Он снова огляделся и на этот раз нашел источник звука: вертолет. Стоило ему произнести про себя это слово, как Анна сползла на дно и накрыла Элиаса одеялом.

Малер лихорадочно соображал, пытаясь выработать план действий, но видел лишь один выход — сидеть смирно и не рыпаться. Они находились в крохотной скорлупке посреди моря — прятаться или сопротивляться было бесполезно. Вертолет — судя по всему, военный — был уже почти над ними, и Малер представил себе кадры из фильма «Апокалипсис сегодня»: палец на спусковом крючке, ракеты, брызги воды, деревянные щепки, их тела, подкинутые высоко в воздух, вид земли сверху, прежде чем померкнет взгляд.

Стоп, мы же в Швеции. Здесь такого не бывает.

Вертолет завис над их головами, и Малер напрягся, ожидая услышать приказ, отданный в мегафон: «Выключите мотор!» или что-то в этом роде, но вертолет пролетел мимо, резко свернул на юг и стал постепенно удаляться. Малер издал нервный смешок, мысленно кляня свою неосмотрительность.

Острова. Свобода. Ага. И меньше мили до крупнейшей военной базы на острове Хамншер. Хотя какая, по большому счету, разница?

Где разумнее всего прятать письмо? Среди других писем.

Может, это и к лучшему.

Провожая взглядом удаляющийся вертолет, Малер заметил узкий проход между островами и свернул, двигаясь в направлении базы.

Вода стояла так низко, что предательские береговые камни возвышались над поверхностью, выступая зелеными кочками там, где через них перекатывались волны. К своему удивлению, Малер хорошо помнил дорогу. Даже на малом ходу минут через двадцать они уже добрались до места.

Больше всего Малер опасался того, что дом окажется занят. Вряд ли, конечно, — сейчас вроде не сезон, но кто его знает. Он сбросил скорость до двух узлов, войдя в узкий пролив между островами. Лодки у причала не было, что почти наверняка означало, что дом был свободен.

На дорогу у них ушел почти час, Малер даже успел несколько продрогнуть на ветру. Он заглушил мотор и подплыл к причалу. В бухте было безветренно и царила тишина. В зеркальной глади воды сверкали искры полуденного солнца, природа дышала покоем.

Пару раз до этого они приезжали сюда искупаться и пожевать бутерброды на скалистом склоне — им нравился этот суровый остров неподалеку от Оландского архипелага. Малер любил помечтать, что когда-нибудь выкупит две маленькие рыбацкие хибары — единственное жилье на этом острове.

Анна села и огляделась вокруг.

— Красота какая...

— Да.

Приземистые кусты можжевельника покрывали голые скалы, которые начинались у самой кромки воды. Заросли вереска, редкая ольха. Остров был совсем маленьким — чтобы его обойти, хватило бы и пятнадцати минут. Скудная растительность. Крошечный мирок, который можно охватить взглядом.

Они молча вытащили вещи и перенесли Элиаса к дому. Последнее время разговаривал в основном Малер, теперь же, когда говорить было незачем, они совсем перестали общаться.

Они уложили Элиаса на землю, покрытую вереском, и пошли разыскивать ключ. Они проверили туалет метрах в пятидесяти от дома, отметив, что содержимое выгребной ямы совсем засохло, — по-видимому, люди здесь давно не появлялись. Затем осмотрели все камни вокруг крыльца, все ямки и углубления, и даже водосточную трубу. Ключа не было.

Малер вытащил инструменты и взглянул на Анну, ища поддержки. Дочь кивнула. Он вставил ломик в щель между дверью и косяком, вбил его покрепче молотком и отжал. Замок тут же поддался. Дверь слегка перекосилась, но открылась.

Пахнуло затхлостью — хороший признак, значит, дом не такой уж хлипкий, как кажется. Немаловажная деталь, если им придется застрять тут надолго. Малер осмотрел дверной косяк — замок вырвало с мясом, так просто не починишь, хозяевам придется купить новый. Малер вздохнул:

— Ну да ладно, оставим им немного денег перед отъездом.

Анна осмотрелась по сторонам, любуясь островом, залитым лучами предзакатного солнца и добавила:

— Или даже много.

Дом был не больше двадцати квадратных метров и состоял из двух комнат. Здесь не было ни воды, ни электричества, но в кухне стояла плитка с двумя конфорками, подключенная к здоровенному газовому баллону. На кухонной столешнице валялась канистра с краном — видимо, для воды. Малер поднял канистру — пусто. Он ударил себя по лбу.

— Вода! — произнес он. — Воду забыл.

Анна остановилась на полпути к комнате, куда она несла Элиаса.

— Ну и что? — Она кивнула на сына. — Ему же морской воды достаточно.

— Ему-то да, — ответил Малер. — А нам как быть? Тоже будем пить морскую воду?

— А что, обычной совсем нет?

Пока Анна укладывала сына, Малер шарил на кухне. Он нашел там почти все, что рассчитывал найти, и потому не стал брать с собой: тарелки, ложки-вилки, две удочки и одну рыболовную сеть. Не было только воды. Открыв холодильник, тоже работающий от газового баллона, Малер обнаружил там бутылку кетчупа и несколько банок килек в томате. Он покрутил вентиль баллона — пусто. Проверив второй баллон, Малер услышал шипение и тут же перекрыл газ.

Вода.

Воду он забыл по той же причине, по которой так в ней нуждался — это было нечто само собой разумеющееся. В Швеции не нашлось бы, наверное, ни одного дома без собственной системы водоснабжения или хотя бы колонки в двух шагах ходьбы. Вода есть всегда и везде.

Везде, кроме шхер.

Малер внезапно застыл посреди кухни. Перед глазами его встала картина — тролль жарит рыбу на костре. Такая же висела у него над кроватью, когда он был маленький... Стоп, этого не может быть, он ясно помнил, что картина появилась намного позже.

Он последний раз обвел глазами кухню, но воды нигде не было видно.

Анна уложила Элиаса и теперь стояла возле кровати, изучая картину на стене. На картине был изображен тролль, жарящий рыбу на костре.

— Смотри, — обратилась к нему она. — У меня точно такая же была...

— Да, висела у тебя над кроватью, когда ты была маленькой.

— Да. А ты откуда знаешь? Ты же нас никогда не навещал?

Малер сел на стул.

— Услышал, — ответил он, — я тоже иногда могу мысли читать.

— А его ты тоже слышишь? — Анна кивнула на сына.

— Нет, он же... — Малер прикусил язык. — А ты слышишь?

— Да.

— И ты молчала?!

— Почему? Я говорила.

— Ничего ты мне не говорила!

— Ты просто не хотел ничего слушать.

— Надо было сказать прямым текстом...

— Господи, да ты послушай себя! — перебила его Анна. — Я ему объясняю, что могу читать мысли Элиаса, так вместо того, чтобы поинтересоваться, что творится у ребенка в голове, он опять меня в чем-то обвиняет.

Малер взглянул на Элиаса, прислушиваясь к своим ощущениям. В голове замелькали обрывки мыслей, сменяющиеся прежде, чем он успевал за них ухватиться, — с тем же успехом это могли быть его собственные мысли. Малер встал, открыл термосумку, вытащил молоко и отхлебнул прямо из пакета. Все это время он чувствовал на себе взгляд Анны. Малер протянул ей пакет, мысленно спросил: хочешь?

Анна покачала головой. Малер вытер рот рукой, поставив пакет обратно.

— И что же он говорит?

Анна улыбнулась:

— Что надо.

— В смысле?

— Ну, он же не с тобой говорит, а со мной. Значит, тебе и знать не надо. Не буду я тебе ничего рассказывать.

— Бред какой-то.

— Думай что хочешь.

Малер сделал пару шагов по комнате, взял с бюро гостевую книгу, перелистал — страницы пестрели словами благодарности, вроде «спасибо за теплый прием». Может, им тоже что-нибудь написать перед отъездом?.. Малер обернулся. — Врешь ты все, — произнес он. — Никогда про такое не слышал. Мертвые не могут общаться с живыми, это тебе просто кажется.

— Может, дело не в том, что не могут, а в том, что не хотят.

— Ага, конечно! Ну и что же он тогда говорит?

— Я же тебе уже сказала...

Анна села на край кровати, глядя на него почти с состраданием. Малера взяла злость. Это несправедливо. Это он спас Элиаса, он с ним нянчился, в то время как Анна просто... паразитировала. Малер шагнул к дочери, подняв указательный палец:

— Ты не смеешь...

Ни с того ни с сего, Элиас сел в кровати, уставившись на Малера.

Это еще что такое?!..

Висок пронзила острая боль, словно там лопнул сосуд, и Малер, потеряв на миг равновесие, чуть было не споткнулся о тканый коврик. Он облокотился о бюро, но, вопреки ожиданиям, боль прошла так же неожиданно, как и началась. Он инстинктивно вскинул руки, твердя:

— Я больше не буду... не буду... — сам не зная, что именно он больше не будет.

Сидя плечом к плечу, Анна с Элиасом молча смотрели на него.

Малера охватило отчаяние. Попятившись, он выскочил из дома и бросился прочь, к скалам.

Что происходит?

Ему хотелось уйти как можно дальше от дома. Камни больно врезались в ступни. Забравшись в ущелье, скрытое за скалистым уступом, Малер уставился на море. Над водой кружили редкие чайки в поиске пищи. Малер погрузил лицо в ладони.

Я им больше не нужен.

Они его просто-напросто выгнали. И что он им сделал? Такое впечатление, что Анна лишь выжидала подходящего момента для того, чтобы уничтожить его, дав понять, что он лишний. Специально дождалась, пока они окажутся здесь, чтобы ему некуда было деться.

Подняв с земли камень, он швырнул его в чайку, но промахнулся. На горизонте показался парус, акульим плавником возвышающийся над водой.

Ничего, попробуйте-ка обойтись без меня. Посмотрим, как у вас это получится.

Он тут же себя одернул — а вдруг они его слышат?

Мысль о том, что в придачу ко всему нужно еще и думать с оглядкой, лишь добавила горечи. Он был совершенно одинок, но даже в одиночестве не мог обрести покой.

Не так он себе это представлял. Ох, не так.

Р-Н ХЕДЕН, 12.50

С каждым шагом поле становилось все сильнее и сильнее. И если у ворот чужие мысли накатывали волнами, пронизывающими мозг насквозь, то теперь Флоре казалось, что она медленно погружается под воду. И как туман усиливает звук, так и мысли живых сейчас звучали в ее голове тихо, но отчетливо, словно далекий крик о помощи. Дойдя до корпусов, Флора остановилась и прислушалась.

Никогда прежде Флора не сталкивалась ни с чем подобным. Казалось, поле состоит из мощного сгустка сознания, но является всего лишь фоном, а не мыслящей субстанцией. Мысли и страхи, витающие в воздухе, словно наполняли его, подпитывая, — так накаляется проводник, через который шел ток.

The more you fear us, the bigger we get[44].

Флора прислонилась к стене дома. Ей казалось, что она больше себе не принадлежит — в голове творилось черт знает что, сознание заполняли эмоции, царившие вокруг, — смятение и ужас, примитивные инстинкты, почти животные рефлексы. Удивительно, что поле вообще оставалось невидимым при таком накале страстей, — казалось, оно вот-вот материализуется, заколышется в воздухе, как тепловые волны над раскаленным асфальтом.

Черт, как же тяжело... плохо все это кончится...

Сжимая виски ладонями, Флора сделала несколько шагов и заглянула в окно балкона на первом этаже. Это была гостиная без мебели, посереди которой виднелась фигура в больничной пижаме — сложно было сказать, мужчина это или женщина. Голова почти разложилась, черты лица стерлись, а пожелтевшая сморщенная кожа обтягивала череп, как надетая для приличия маска. Ни мяса, ни мышц. В этом лице осталось не больше человеческого, чем в отрубленной голове, провисевшей пару недель на колу.

И тем не менее мертвец сидел, выпрямившись и раздвинув ноги, и как будто смотрел куда-то в одну точку — по запавшим глазам трудно было определить, куда именно устремлен взгляд. Между раздвинутых ног существа прыгала лягушка. Флора сначала решила, что живая, но, понаблюдав пару секунд за механическими скачками, поняла, что это заводная игрушка. Вверх-вниз, вверх-вниз. Мертвец следил за ее движениями с открытым ртом. Флора различала глухое пощелкивание механизма.

Движения игрушки замедлились, лапки задергались, как в предсмертных судорогах, пока она наконец не замерла окончательно.

Мертвец наклонился, потрогал лягушку, затем несколько раз стукнул ее кулаком. Не добившись результата, мертвец поднес лягушку к самым глазам и принялся ее разглядывать, ощупывая костлявыми пальцами гладкую жесть. Найдя ключ, он повернул его до упора и, опустив лягушку на пол, снова стал наблюдать за ней с неубывающим интересом. Флора отвернулась от окна и тряхнула головой, полной чужой боли и отчаяния.

Она забрела в первый попавшийся двор, оглядела серьге фасады зданий с рядами только что застекленных окон. Во дворе никого не было — все посетители разошлись по своим родственникам.

Ад. Самый настоящий ад.

Ей и раньше не особенно нравился Хеден — горы мусора, пьяные вопли из разбитых окон, — но все это ни в какое сравнение не шло с тем, что она испытывала сейчас. Тротуары были вылизаны до блеска, а в воздухе витал запах чистящих средств. Квартиры вычистили, привели в порядок, заселив туда оживших, но это были те же самые могилы. И теперь мертвецы так и будут сидеть по своим могилам, в сотый раз наблюдая за одним и тем же движением. Ад.

Флора вышла на середину двора, где на недостроенной детской площадке стояли качели и пара скамеек. Она рухнула на одну из лавочек, прижала руки к векам, так что перед глазами поплыли оранжевые круги.

Чертово поле...

Из подъезда вышли мужчина и женщина. Они были подавлены. В голове у мужчины крутилось что-то вроде «уж лучше считать ее мертвой», а женщина представляла себя маленькой девочкой, кидающейся в мамины объятия.

Флора сняла рюкзак, положила его рядом с собой и свернулась на лавочке. Дом Петера был в нескольких сотнях метров, а у нее не было сил идти. Она молилась, чтобы напряжение хоть немного ослабло, но какофония отвращения и страха, подпитывающих невидимое поле, не угасала.

Где-то позади нее раздался звук разбитого стекла. Привстав, Флора обернулась, но увидела лишь осколки, посыпавшиеся на землю. Послышался крик. Различить слова она не могла, но ей стало легче. Напряжение чуть ослабло. Флора улыбнулась.

Начинается...

Да. Все началось с еле слышного жужжания, похожего на зуд комара, вьющегося над ухом летним вечером. Звук постепенно усиливался, заглушая все остальные.

Что-то неумолимо надвигалось.

Звук становился все резче, пронзительнее и вдруг принял физическое обличив. Какая-то неведомая сила заставила Флору отвернуться и опустить голову.

Источник звука находился чуть левее, метрах в десяти от ее скамейки, и что-то подсказывало Флоре: туда смотреть нельзя.

Звук постепенно начал удаляться.

А я не боюсь!

С огромным усилием, словно выпрямляясь под тяжелой ношей, она подняла голову и посмотрела налево. И застыла.

Она увидела себя саму, удаляющуюся с детской площадки.

На девочке, пересекающей двор, был точно такой же мешковатый костюм, тот же рюкзак, такие же рыжие, торчащие в разные стороны волосы. Отличалась только обувь. На девочке были любимые кроссовки Флоры, те, что развалились, — только сейчас они были целыми.

Девочка остановилась, словно почувствовав спиной взгляд Флоры. Скрежет в голове не утихал ни на минуту — о том, чтобы последовать за ней, не могло быть и речи. Девочка двинулась дальше, исчезнув в соседнем дворе.

Ноги Флоры стали как ватные. Всхлипнув, она осела на скамейке и отвела взгляд. Скрежет прекратился.

Флора зажмурилась. Подложив под голову рюкзак, она улеглась на скамейку спиной к тому месту, где только что была девочка, и обхватила плечи руками.

Я ее видела, — мысленно твердила она. — Она была здесь, и я ее видела.

Р-Н ХЕДЕН, 12.55

Найти нужный дом оказалось непросто. Новые указатели, похожие на те, что обычно висели в больницах, чередовались со старыми, которые, по-видимому, забыли снять. В результате возникла путаница с номерами, и это при том, что отличить один корпус от другого и так было практически невозможно. Все это напоминало огромный лабиринт с мечущимися, как крысы, людьми. Спросить дорогу было не у кого.

К тому же Давид никак не мог сосредоточиться. Стоило ему хоть немного начать ориентироваться в этой дурацкой системе, как в голове опять начинали звучать чужие голоса и цифры, и он снова сбивался — это было все равно что пытаться решить математическую задачку, когда тебе на ухо бубнят случайные числа. Иногда ко всему этому примешивались волны чужого страха, царящего вокруг.

Выпить. Срочно. Выпить и успокоиться.

Его охватило непреодолимое желание выпить — он не мог с уверенностью сказать, исходило ли оно от него самого или от Стуре. Скорее всего, и то, и другое, и Давид представил себе, как воображаемая смесь вина с виски льется в воображаемую глотку.

Самое неприятное в телепатии заключалось не в том, что он мог читать мысли Стуре, Магнуса или кого-то еще, а в том, что он не знал, где его мысли, а где чужие.

Теперь он понимал, почему ситуация в больнице была невыносимой.

Чужие мысли, как правило, были слабее собственных и быстро терялись в гуле остальных голосов и образов. Минут через десять Давид уже научился вычленять свои мысли из общего потока сознания. Но при большом скоплении оживших отделить свои мысли от чужих было нереально — сотни разных «я» сливались воедино, смешиваясь, как акварельные краски.

— Пап, я устал, — произнес Магнус. — Долго нам еще?

Они стояли в арке между двумя корпусами. Люди входили и выходили из подъездов, — судя по всему, большинству все же удалось отыскать нужные квартиры. Стуре посмотрел на номер дома и вытер пот со лба.

— Идиоты, — заключил он. — Приспичило им нумерацию менять. Ай!

Стуре вскинул руку к нагрудному карману и сжал кулак, но вовремя сдержался.

— Хочешь, я его возьму? — спросил Давид.

— Ага.

Стуре огляделся по сторонам и распахнул пиджак. На груди рубашки зияла здоровенная дыра. Бальтазар барахтался во внутреннем кармане пиджака, пытаясь выбраться наружу. Давид взял кролика, молотящего воздух лапами, и посадил его в свой карман. Кролик продолжал вырываться.

— Мы скоро придем? — повторил Магнус.

Давид присел на корточки перед сыном.

— Скоро, — ответил он. — Как голова? Не болит?

Магнус потер лоб:

— Не-а, только голоса всякие...

— Знаю, я тоже их слышу. Тебе очень неприятно?

— Да нет. Я думаю про Бальтазара.

Поцеловав сына в лоб, Давид встал. Прислушался. Что-то изменилось. Голоса в голове стали тише, почти совсем умолкли, сменившись какой-то непонятной картинкой — длинные золотистые стебли и мягкое, лучистое тепло. Тепло какого-то другого тела.

Стуре стоял как вкопанный, разинув рот, затем медленно повернулся.

Тоже, наверное, видит, — подумал Давид. — Что же это такое?

Стуре посмотрел на Давида и схватился за голову.

— Так вот, значит, оно как, — произнес он с расширенными от ужаса глазами.

Давид ничего не понимал. Впервые за все это время он испытывал безмятежное спокойствие, чувствуя, как рядом бьется чье-то сердце — часто-часто, пожалуй, больше ста ударов в минуту, — и все же этот мерный стук вселял в него покой.

— Господи, откуда ж столько мыслей!.. — продолжал Стуре. — Так и с ума сойти недолго...

До Давида вдруг дошло, что это за стебли — если бы не размер, он бы сразу их узнал. Это была солома, только толщиной в палец. Он лежал на сене, прижавшись к теплому боку, и соломинки казались огромными, потому что он сам был маленьким. Бальтазар.

Давид считывал сознание кролика. Теплый бок и удары сердца принадлежали матери-крольчихе.

Стуре подошел к Давиду и протянул руку.

— Я его, пожалуй, опять возьму, — сказал он. — Уж лучше так.

— Вы чего там? — спросил Магнус.

— Смотри...

Давид сделал знак Стуре, и все трое присели на корточки, образовав круг. Давид вытащил из кармана Бальтазара и протянул его Магнусу.

— Вот, — сказал он, — потрогай.

Магнус взял кролика, прижал его к груди и уставился прямо перед собой невидящим взглядом. Стуре оттянул лацкан пиджака, понюхал внутренний карман и поморщился. На светлой подкладке виднелись темные подтеки. Не прошло и минуты, как у Магнуса на глазах выступили слезы. Давид склонился над сыном:

— Ты чего? Что случилось?

Магнус посмотрел на Бальтазара влажными глазами:

— Он не хочет у меня жить. Он хочет жить с мамой.

Давид и Стуре переглянулись, и тесть произнес:

— Понятное дело. Только мама бы его все равно бросила.

— Как это — бросила? — не понял Магнус.

— А вот так. Чтобы он научился жить самостоятельно. Так что ему еще повезло, что теперь он будет жить с тобой.

Давид не знал, правду говорит тесть или нет, но на Магнуса это явно подействовало. Он крепче прижал Бальтазара к груди и заговорил с ним ласково, как с маленьким ребенком:

— Бедненький мой Бальтазарчик. Я буду тебе вместо мамы.

Как ни странно, кролика это как будто успокоило — он перестал вырываться и затих у Магнуса на руках. Стуре огляделся по сторонам.

— Давайте-ка я его все же спрячу.

Бальтазар снова очутился в кармане Стуре, и они продолжили поиски. Они отыскали нужный корпус по чистой случайности. «17 А-Г» — гласила табличка над подъездом.

За те несколько минут, пока они возились с кроликом, обстановка вокруг сильно изменилась — вдали раздавались звуки бьющегося стекла, хлопанье дверей и даже крики. Спешащие мимо люди прибавляли шаг и нервно оглядывались, а в воздухе нарастал какой-то странный звук, похожий на назойливое гудение комара.

— Что это? — спросил Стуре, посмотрев на небо.

— Не знаю, — ответил Давид.

Магнус склонил голову набок:

— Как будто какая-то огромная машина.

Определить природу звука было сложно, но в одном Магнус был прав: так мог звучать какой-нибудь агрегат, возможно даже компьютер. Это было похоже на высокочастотный гул гигантских вентиляторов.

Они вошли в подъезд.

Вместо привычных запахов готовящейся еды, пота и пыли, здесь пахло хлоркой. Вокруг все блестело, а на видавших виды дверях висели пластиковые таблички с именами новых жильцов, набранными трафаретом. Квартиры А и Б находились на первом этаже.

Они пошли вверх по лестнице, сияющей чистотой.

Магнус шел, как старичок, становясь двумя ногами на каждую ступеньку. Чувствуя его страх, Давид старался подстроиться под шаг сына. На лестничной площадке между первым и вторым этажами Магнус остановился и заявил:

— Я хочу взять Бальтазара.

Стуре протянул ему кролика, и Магнус прижал его к груди, так что наружу выглядывал лишь подрагивающий розовый носик. Последние несколько ступенек Магнус преодолевал с таким трудом, словно передвигался под водой.

Звонок не работал. Прежде чем постучать, Давид подергал ручку двери. Дверь оказалась открытой. Он вошел в пустой коридор, и Стуре с Магнусом последовали за ним.

— Есть кто дома?

В дверном проеме возник пожилой человек с вечерней газетой в руках, типичный сумасшедший профессор: низенький, худощавый, седые взлохмаченные брови, очки на носу. Давиду он сразу понравился.

— Да-да, — произнес человечек. — Вы, наверное... — Он снял очки, положил их в нагрудный карман рубашки и сделал шаг вперед с протянутой рукой. — Меня зовут Рой Будстрём, мы с вами... — Он поднес к уху полусогнутую кисть, оттопырив мизинец и указательный палец, как бы изображая телефонную трубку.

Они поздоровались. Магнус попятился к двери, пряча Бальтазара.

— Привет, — обратился к нему Рой. — Тебя как зовут?

— Магнус, — прошептал тот.

— Магнус, значит. А это у нас что?..

Магнус замотал головой, и Давид счел нужным вмешаться.

— У него сегодня день рождения. Мы ему кролика подарили, вот он и захотел его с собой взять... Еве показать. Она ведь здесь, правда?

— Конечно, — ответил Рой и повернулся к Магнусу. — Кролик, значит? Понимаю, я бы на твоем месте тоже захотел похвастаться. Пойдем.

Без долгих церемоний он жестом предложил им следовать за ним и скрылся в комнате, откуда появился. Давид глубоко вдохнул и, взяв сына за плечо, перешагнул порог комнаты.

Взгляду его представились голые стены и скудная больничная мебель. В комнате только и было что кровать с тумбочкой, на которой стоял какой-то аппарат, и простенькое кресло. На полу возле кресла валялось несколько номеров журнала «Американская медицина». На постели сидела Ева.

Повязку на лице заменили на толстый марлевый компресс, так что провала теперь почти не было видно, но голубая больничная рубашка заметно провисала с одной стороны груди. От головы Евы шли какие-то провода, подключенные к аппарату на столике у кровати. Изголовье кровати было приподнято, и Ева полусидела в постели. Руки ее покоились на казенном одеяле, а единственный глаз был устремлен на дверь.

Давид с Магнусом медленно подошли к кровати. Давид почувствовал, как сын весь напрягся, словно пружина. Глаз Евы выглядел сейчас намного лучше — серая дымка практически исчезла, и взгляд казался почти осмысленным. Почти. Правда, она сильно похудела за последние несколько дней — здоровая щека запала, потеряв округлость линий. Уголки рта поползли вверх, складываясь в подобие улыбки, которая скорее напоминала зловещую усмешку.

— Давид, — произнесла она. — Магнус. Мой мальчик.

В голосе по-прежнему проскальзывали металлические нотки, и все же это был голос Евы. Магнус остановился. Давид выпустил его плечо и подошел к постели. Не смея обнять жену из страха что-нибудь повредить, он сел на край кровати и положил руки ей на плечи.

— Здравствуй, любимая, — начал он. — Вот мы и пришли.

Он сжал губы, стараясь не заплакать, и жестом подозвал Магнуса. Немного поколебавшись, сын подошел. Стуре тоже приблизился, встав за спиной внука. Ева переводила глаза с одного на другого.

— Мои любимые, — выговорила она, — моя семья.

Повисла тишина — никакими словами было не выразить то, что они чувствовали. Подошел Рой, сцепив руки на животе, словно давая им понять, что не собирается ничего с ней делать. Он кивнул на аппарат:

— Вы не волнуйтесь, это всего лишь ЭКГ. Это не опасно. Вы главное не... — Незаконченное предложение повисло в воздухе. Рой снова отошел в сторону. Давид посмотрел на экран аппарата, где по черному полю бежала прямая линия, лишь изредка изгибающаяся едва заметными волнами.

Неужели так и должно быть?

Давид снова взглянул на Еву. Взгляд ее был спокойным и немного жутким. У него побежали мурашки по коже. Через пару секунд Давид сообразил, что его так напрягает: голоса всех присутствующих в комнате по-прежнему четко звучали в его голове — всех, кроме Евы.

Давид посмотрел ей прямо в глаза и подумал:

Любимая, ну где же ты?

...Но ответа не последовало. Он попытался сосредоточиться, и ему даже удалось вызвать в своем сознании смутный образ, вобравший в себя все, чем она для него являлась, но это было всего лишь воспоминание, не имеющее ничего общего с женщиной, лежащей сейчас перед ним. Он осторожно взял ее за руку. Ладонь показалась ему холодной, хотя была, должно быть, комнатной температуры.

— У Магнуса сегодня день рождения, — сказал он, — Жалко, торта с малиной не было. Я-то его готовить не умею, так что пришлось обойтись покупным.

— С днем рождения, сынок, — произнесла Ева.

Приняв для себя нелегкое решение, Магнус подошел к кровати и вытащил Бальтазара.

— А мне кролика подарили. Его зовут Бальтазар.

— Он очень красивый, — ответила Ева.

Магнус опустил Бальтазара на кровать. Сделав пару осторожных скачков, кролик уселся между исхудавших ног Евы и принялся обнюхивать одеяло. Ева его словно не замечала.

— Его зовут Бальтазар, — повторил Магнус.

— Бальтазар — красивое имя.

— А со мной ему спать нельзя, да?

Давид уже открыл было рот, чтобы ответить «нет», но, сообразив, что вопрос обращен не к нему, а к Еве, прикусил язык. Ева ответила, повторяя за сыном:

— С тобой ему спать нельзя.

— А почему?

— Магнус... — Давид положил руку ему на плечо. — Прекрати.

— А ты мне потом разрешишь?

— Потом поговорим.

Магнус нахмурился и взглянул на Еву. За спиной послышалось деликатное покашливание.

— Вообще-то, — начал Рой, — я хотел с вами кое о чем переговорить.

Давид погладил пальцем запястье жены, встал и подошел к Рою, уступая место Стуре. Поднимаясь с кровати, он бросил взгляд на экран ЭКГ, заметив, что зубцы стали выше, а интервалы между ними — короче.

Отойдя с врачом в сторону, Давид спросил:

— Вы это имели в виду, да? Что она теперь совсем, как... — У него не повернулся язык сказать «как робот», хотя именно так оно и было. Ева отвечала на все вопросы, и даже вполне осмысленно, но делала это механически, словно заученный урок.

Рой кивнул.

— Я не знаю, — произнес он, — может, это пройдет. Как я уже говорил, она делает большие успехи, но... — Не закончив предложение, он сменил тему: — А спросить я вас хотел вот о чем: вам говорит о чем-нибудь некто или нечто по имени «Рыбак»?

— Рыбак?

— Да. Как только я начинаю расспрашивать Еву о ней самой, все всегда упирается в этого самого Рыбака. Это кто-то или что-то, что ее пугает.

Стуре встал и подошел к ним.

— О чем это вы? — спросил он.

— О Рыбаке, — ответил Давид. — Ева его все время упоминает, вот мы и пытаемся понять, что же это такое.

Стуре оглянулся, бросил взгляд на кровать, где Магнус что-то рассказывал Еве, кивая на Бальтазара, ползающего у нее в ногах.

— Я знаю, что это, — произнес он и вздохнул. — Что, и часто она об этом вспоминает? — Рой кивнул, и Стуре добавил: — Все ясно. Понимаете, она тогда совсем маленькая была, лет семь, наверное, и... Да что уж там, я, конечно, виноват, не углядел. Она тогда чуть не утонула. Можно сказать, совсем уже захлебнулась. Хорошо хоть жена сообразила, что надо делать, а не то... — Стуре покачал головой, погруженный в воспоминания. — Ну да ладно. Короче, еле-еле откачали...

— Папа!!!..

Давид услышал пронзительный вопль сына еще того, как звук достиг его ушей. Впрочем, нет, вопль в голове принадлежал Бальтазару, и, пока крик Магнуса затихал, эхом отдаваясь меж голых стен, послышался другой, похожий на птичий клекот, сопровождаемый сухим хрустом.

Давид бросился к кровати, но было поздно.

Тело Бальтазара по-прежнему лежало у Евы на коленях, но голова очутилась в ее руках. Ева поднесла ее к самому лицу, крутя так и эдак — крошечный кроличий носик еще подрагивал, а глаза были полны предсмертного ужаса. Лапы несчастного животного судорожно подергивались. Струйка крови потекла с одеяла на пол.

Лапы дернулись в последний раз и замерли. Ева приблизила свой уцелевший глаз к глазу кролика — две черных дыры, отражающиеся друг в друге.

Магнус закричал:

— Я тебя ненавижу!!! — и что есть сил принялся молотить Еву по плечам, размахивая руками, так что провода, подсоединенные к ее голове, выскочили из своих гнезд. Прежде чем экран погас, Давид успел разглядеть, как кардиограф с бешеной скоростью вычерчивает зубцы кривой. Давид обхватил Магнуса сзади, прижимая его руки к бокам, и вынес его из комнаты, понапрасну шепча слова утешения.

— Не понимаю... она никогда раньше... — Рой нервно потирал руки, переминаясь с ноги на ногу, словно не решаясь подойти к кровати, где Ева продолжала крутить в руках голову Бальтазара, тыкая пальцем в окровавленное горло с болтающимся серпантином сухожилий и связок.

Стуре подошел к кровати, вынул голову кролика из ее рук, окрашенных теперь в темно-красный цвет, и положил на прикроватный столик. Он зажмурился, чувствуя боль и отчаяние, переполнявшие Магнуса, затем достал из кармана кукол и вложил их в руки Евы.

— Вот, — сказал он, — твои куклы. Ева и Давид.

Ева взяла их в руки, не отрывая от них глаз.

— Ева и Давид, — повторила она. — Мои куклы.

— Да.

— Они очень красивые.

Ее тон испугал Стуре больше, чем все происшедшее с Бальтазаром. Это была Ева и в то же время не Ева, будто кто-то лишь подражал ее голосу. Стуре не мог больше этого выносить. Он повернулся и вышел, оставив Еву сидящей в постели с куклами в руках.

Давид нес Магнуса, а Стуре — то, что осталось от Бальтазара, грязный комочек шерсти, еще совсем недавно мечтавший о сене. У подъезда они столкнулись с полицейским, махнувшим рукой по направлению к выходу.

— Пожалуйста, немедленно покиньте территорию.

— Почему? — спросил Стуре.

Полицейский только покачал головой.

— Да вы по сторонам посмотрите, — сказал он и исчез в дверях, продолжая эвакуацию.

Они были так потрясены случившимся, что даже не заметили нависшей над их головами угрозы. Давид был слишком поглощен горем сына, чтобы думать о чем-то другом, но Стуре теперь ясно различал какой-то звук, похожий на скрип старого дерева, пошатывающегося под ударами топора — еще немного, и рухнет. Сознание многотысячной толпы, охваченной паникой, сливалось в статический шум, так что вычленить отдельные мысли было уже невозможно, и над всем этим стоял леденящий душу скрежет. Лицо Стуре исказила болезненная гримаса, и он взял Давида за плечо.

— Пошли, — сказал он, — нужно отсюда уходить. Немедленно.

Они быстро зашагали к выходу. Если в эту минуту у них и были какие-то мысли, то они потонули в общем потоке сознания. Из подъездов выскакивали люди и бежали к воротам, словно спасаясь от пожара или войны.

Хеден навсегда закрылся для посещений.

Р-Н ХЕДЕН, 13.15