Благодарность

МАРИ

На протяжении нескольких недель Миша просто сидит у себя в комнате, не читает и не смотрит телевизор. Пребывает в каком-то полусне.

Я стучусь в дверь и ожидаю приглашения войти.

— Это ты?

— Да, Миша, это я. Как поживаешь?

— Помаленьку, помаленьку… Я и не знала, что ты придешь… Думала, завтра, а почему — сама не разберу. Я не была в этом… суверенна.

— Ну конечно, ты не была уверена, я ведь пообещала навестить тебя либо в пятницу, либо в субботу. Ты не слишком утомлена?

— Нет, все нормально. Дилемма не в этом.

— Не в этом? А в чем же тогда проблема?

— Слова… они от меня выбегают… — она долго размышляет, — …отскакивают… — Она вздыхает. — Вот, сама видишь…

— Вижу, Миша. Но все не так плохо, у тебя в запасе еще полно слов, и к тому же теперь ты изобретаешь новые. Ты занималась с логопедом на этой неделе?

— Да-да. Но это… это не то… Упражнения такие лож… сложные. Хочешь посмотреть?

Она протягивает мне листок со словами и картинками.

— Ты должна подобрать противоположные по смыслу?

— Нет, симомины.

— Синонимы?

— Ну да. Но мне клевать на эти си… штуки… Докопаться до верного слова — вот что труднее всего. И вообще, в занятиях нет никакого проку, я прекрасно понимаю, чем это кончится. Не останется ничего, ни словечка, вообще ничего, сплошная пустота. Никому не нужная старуха, которая что-то бубнячит себе под нос…

— О, так далеко дело еще не зашло.

— Скоро дойдет, можешь мне поверить. До конца уже рукой подать, Мари. Я имею в виду конец разумной жизни: ффюить — и все слова улетят от меня навечно. Когда придет конец физическому телу, мы не знаем, но конец моей разумной жизни близок, слова уже делают так: хоп! — и поминай, как зовется.

— Ну, все не настолько мрачно, Миша. Ты посещаешь занятия по тренировке памяти?

— Мне там не нравится. Мне больше по душе, когда тот парень приходит сюда… Знаешь, он очень красивый. Ты должна увидеть его.

— Миша, так одно другому не мешает: логопед бывает у тебя два раза в неделю, по вторникам и четвергам. А по средам ты можешь тренировать память на общих занятиях. Ты хоть на одном была?

— Была, больше не пойду. Ходит туда одна особа, которая отвечает на любой вопрос без запеканки… Ни секунды не медлит, опля — и выдает правильный ответ. Она помнит все слова, какие только можно, она чванится, и это действует мне на невроз. Зачем она посещает занятия, если и так все знает? И вообще, она могла бы одеваться по-людски, но где там, заявляется непременно в домашнем салате, будто это последний взвизг моды, представляешь себе…

— Возможно, так она чувствует себя комфортнее.

— Да, но все же одежда крадет человека. Почему ты смеешься? Ладно, веселись, если весело… Впрочем, мне кажется, у тебя есть дела поважнее. Тебе незачем приходить так часто. Совсем заскучаешь в моей компании.

— Стоп, Миша, мы это уже обсуждали. Я прихожу, потому что наши встречи доставляют мне радость.

— Ты попусту тратишь время. И потом, видеть меня в таком расстоянии… таком составе… в таком сострадании… В этом нет никакого проку, пойми.

— Слушай… Помнишь, ты навещала меня, когда я лежала в больнице?

— Да, помню. Ты болела. Ты была совсем… Ну-у…

На некоторое время она погружается в свои мысли.

— Ты ведь едва не умерла, знаешь?

— Знаю, Миша. Так вот, когда я коротала дни в той маленькой палате, ты много раз приходила ко мне, разве нет?

Она кивает.

— Вот и я могу навещать тебя, когда мне захочется.

Миша улыбается.

— Ты ничего не рассказываешь о себе… Как твои дела?

— Нормально, все идет своим чередом.

— Как на работе?

— Тоже нормально, спасибо. Я уже сама веду проекты, это очень увлекательно.

— Добираться долго?

— Нет-нет. На скоростном пригородном поезде — быстро и удобно.

— Заботишься ли ты о себе?

— Да-да, не беспокойся.

Она пристально взглядывает на меня.

— Ты причесываешься?

— Да, Миша, я причесываюсь.

— Вид у тебя немного… бедный. Ты питаешься как следует?

— Да, конечно.

— Знаешь, за наш стол в столовой посадили новую постоялку. Я тебе рассказывала?

— Постоялицу?

— Да. Ох и тараторка же она! Мне приходится делать вид, что я глухарь на это ухо, а значит, не обязана отвечать ей. Это просто ужас какой-то: она говорит, говорит и говорит, словно в мире нет никого кроме нее. Мы с Арманд… помнишь Арманд, славную такую даму? Мы с Арманд кое-что придумали. Вот что мы делаем…

Она изображает человека, который так поглощен трапезой, что не слышит своего собеседника.

— И как, срабатывает?

— Разворчалась, точно старая бабка. Мари, почему ты не попеняла мне: стоп, Миша, ты докатилась до того, что ворчишь, точно старая бабка? Я не хочу, чтобы ты думала, будто я жалюсь… жалуюсь, но мне полезно сделать выговор. Здесь не так уж плохо, это правда, люди очень милые, но родной дом мне все же милей.

— Я знаю, Миша, но ты больше не могла оставаться дома, помнишь?

— Да, помню.

Она задумчиво умолкает на несколько секунд, а затем наклоняется ко мне и шепчет, словно делится секретом:

— Мари, у меня есть к тебе одна просьба. Нужно подать обновку… в газету.

— Обновку?

— Да. Помнишь, мы так уже делали, когда искали тех людей.

— Объявление?

— Да.

— Ты хочешь подать объявление в газету «Монд»?

— Да.

— Ты хочешь, чтобы мы снова попытались найти людей, которые приютили тебя в детстве?

— Да.

В течение нескольких секунд я внимательно смотрю на Миша и в который раз поражаюсь тому, как важна для нее эта давняя история. Удивительно, но даже сейчас она не перестает помнить о тех людях. От моего взгляда не укрывается дрожание ее подбородка — верный спутник тревоги или волнения, который появился после того, как она поселилась здесь, и которого она, конечно же, не осознает.

— Ладно, Миша, договорились. Я займусь этим. Но не питай слишком больших надежд, ты ведь помнишь, что мы уже пробовали. Беда в том, что у нас есть только их имена и больше ничего.

— Да, помню.

— Я подам то же объявление и укажу свои координаты, хорошо?

— Да, порошок. Спасибо. Большое спасибо. Деньги я тебе отдам, скажешь сколько.

— Нашла из-за чего волноваться. Мой карман снесет этот удар. Тем не менее шансов, что наша новая попытка станет успешной, мало, ты ведь понимаешь это?

— Да, понимаю.

— Не хочешь прогуляться по саду?

— Да, пожалуй. Сейчас только накину флюс… флисовую кофту, которую ты мне подарила. Грейс Келли не спускает с меня ушей, честное слово, она тоже хочет такую.

Злая директриса ураганом влетает в комнату Миша. Она не постучалась и не сочла нужным поздороваться. Она вскидывает руку, в которой зажат экземпляр газеты «Монд», и гневно размахивает ею.

— Это вы подали объявление?

Миша кивает. Директриса едва не лопается от негодования и кричит:

— Невероятно! Кем вы себя возомнили, мадам Сельд? Вы совершенно сумасшедшая! Вы абсолютно безумная! Вы просто ку-ку! Объявление? Почему уж тогда не плакаты по всему городу? Не рекламный ролик? Не воздушный шар? Не самолет с плакатом над пляжем?! В голове не укладывается… Объявление! Мы живем в двадцать первом веке, мадам Сельд, война кончилась. Наше предприятие переживает небывалый подъем, расширяется, а вы позволяете себе подавать объявление, которое ставит нашу репутацию под удар! Да вы хоть понимаете, что такое репутация? Это основа основ, это альфа и омега, это три кита! А уничтожить ее можно меньше чем за сутки!

Миша не произносит ни слова. Она продолжает сидеть на постели, как девочка, положив руки на колени.

Директриса открывает газету на странице «Семейные объявления» и читает вслух, не пряча своего сарказма:

— «Мишель Сельд, она же Миша, разыскивает Николь и Анри, которые приютили ее у себя в Ля-Ферте-су-Жуар в период между тысяча девятьсот сорок вторым и сорок пятым годами». Николь и Анри! Вы что, даже фамилии их не знаете?

— Нет.

— Эти люди вас спасли, а вы не запомнили их фамилии? И вы еще отказываетесь от занятий по тренировке памяти?! Ну и ну… Имена-то хоть правильные? А название деревни?

Миша молчит и не двигается. Ее словно парализовало.

— Память у вас, возможно, окончательно сдает, зато аппетит нисколько не ухудшается! Шоколадные конфеты от мадам Данвиль — да за милую душу! Яблочный сок — да за милую душу! Салат из сельдерея — да за милую душу! Но стоит только месье Миллу предложить вам пару упражнений, силы немедленно покидают вас. Полная капитуляция, Березина, Ватерлоо! Вы занимаете отдельную комнату, вы уминаете еду за обе щеки, вы посещаете киноклуб, вы гуляете по саду — иными словами, вы дорого обходитесь нашему заведению, мадам Сельд, очень дорого. И чем же вы отвечаете на нашу заботу? Устраиваете нам такую нервотрепку со своим объявлением, такую головную боль, что и сказать страшно! Я жалею, что согласилась принять вас в наше учреждение. Отныне нам с вами не по пути, ибо вы ничего не даете взамен. Повторю для ясности: НИЧЕГО. И вообще, о чем вы только думаете? Эти люди мертвы! Мертвы! Мертвы! Мертвы! Они мертвы, а вы так и не поблагодарили их!

Миша просыпается вся в поту, садится на постели.

Ее сердце стучит как барабан, она с трудом выравнивает дыхание. Прячет лицо в ладонях и душит подступающие рыдания.

Несколько дней спустя я снова прихожу проведать Миша. Пошатываясь, она стоит в центре комнаты и опирается рукой о трость.

— Я могу уже еще сама застелить кровать! На это уходит время, много времени, с этим не повздорить, но у меня получается. А она все равно заявляется каждый день и перестилает по-своему, делает все заново, каждое утро, она расправляет… покрытие, видишь, точно я плохо его разложила.

— Кто же это?

— Дама, которая делает убор!

— Миша, так ты просто скажи ей: пожалуйста, не перестилайте кровать, я сама заправляю ее.

— Я говорила! Но она в ответ только закатывает глазуньи, будто я какая-то глупая старая корова.

— Уверяю, у нее и в мыслях не было оскорбить тебя. Давай я с ней побеседую?

— Нет-нет, у тебя есть дела поважнее. И кстати, с мытьем теперь тоже одно расстройство. Новая садилка не разрешает мне принимать душ самостоятельно.

— Я знаю, Миша, но тревоги твоей сиделки оправданны, ведь недавно ты опять падала. Так что это исключительно ради твоего блага.

— Мое благо… Оно совсем в другом, Мари. Мое благо — в том, чтобы меня оставили…

На протяжении нескольких секунд она подыскивает нужное слово, но так и не находит его.

— В покое?

— Да. Вот-вот. В покое. Сюда все время кто-то забегает. Чтобы принести утренник, пилюли, полдник, положить белье, застелить кровать, навести порядочность, узнать, как дела, выспросить про того и про этого, все время, все время, тук-тук — и хоп, они уже тут, понимаешь? А если ты не хочешь видеть их, ты не можешь взять и… исчезнуть.

— Понимаю, Миша. Присядешь ненадолго?

Она опускается в кресло.

— Ты уже подала обновку?

— Да, Миша, на этой неделе объявление выйдет в «Монд», а на будущей — в «Фигаро». Я тебе сразу сообщу, если у меня появятся новости.

Она вносит эти сведения в свою мысленную записную книжку.

Отныне Миша начинает ждать. Надеяться. Не осмеливаясь задать мне ни одного вопроса, она будет заглядывать в это приоткрытое окно надежды так долго, как сможет.

— А мои пуловеры? С ними та же история. Видишь, я сама их прекрасно развешиваю. Чего она примешивается?

— Скажи-ка, ты не боишься, что сиделка обнаружит твою бутылку виски?

— Она хорошо спрятана, поверь. Еще глубже, чем раньше. И дело не в этом: мне просто не хочется, чтобы кто-то рылся в моем шкафу. Расскажи теперь, как твои дела.

— Все идет своим чередом, Миша.

Она окидывает меня внимательным взглядом.

— Ты причесываешься?

— Да, Миша, я причесываюсь. Я тебе уже объясняла: такие кудри, как мои, аккуратно не уложить.

— А, ясно… Ну, раз ты так считаешь. Жалко.

В комнате воцаряется молчание. Мы думаем каждая о своем.

— Вообще-то у меня есть для тебя одна новость, Миша… Я жду ребенка.

Она делает вид, будто не слышит.

— Хочешь шоколадных конфет? Они с алкоголем, ну совсем с чуть-чуточкой, но очень вкусные, просто объедки. Это мадам Данвиль мне принесла.

— Миша, ты слышала, что я сейчас тебе сказала?

— И что за парень?

— В смысле — что за парень?

Она вдруг теряет терпение.

— Ты не знаешь, кто парень?

— Ну почему, знаю, но не думаю, что он мечтает стать отцом.

— Он новый?

— Да, в смысле нет, не совсем новый, мы встречаемся несколько месяцев. Его зовут Лукас, я пару раз говорила тебе о нем. Познакомились мы на вечеринке. Он очень славный, но вместе мы не живем, и к тому же… Он скоро уедет за границу. Знаешь, я не думала, что смогу забеременеть. Доктор в больнице — ты помнишь? — говорил, что у меня точно будут осложнения, что я вряд ли… Потому-то я…

— Да, помню. Во время той болезни ты была такая…

Она взмахивает рукой, изображая нечто растворяющееся в воздухе.

— Ты была совсем… Это правда. И теперь ты в тяжелом положении. Невероятно.

— Да, ты права, так и есть: я в тяжелом положении, Миша, и мне дико страшно.

Я замолкаю и вглядываюсь в ее лицо в поисках признаков осуждения или, наоборот, радости. Но в глазах Миша стоит прежнее выражение чрезвычайного внимания.

— Ты уже рассказала парню?

— Пока нет. Сперва хочу разобраться со своими чувствами. Понимаешь, Миша, я боюсь… Я не знаю, получится ли у меня. Стать матерью. Я боюсь, что у меня ничего не выйдет. Боюсь, что буду повторять какие-то не те поступки, боюсь, что какие-то поступки будут повторяться помимо моей воли, словно проклятие, словно неизбежность, боюсь, что тени, воспоминания, все то, что дремлет в крови, в мировой истории, выйдет наружу и я не смогу ничего с этим поделать. Понимаешь? И потом, достаточно ли во мне любви, терпения, чуткости? Как узнать, смогу ли я прижимать его к себе, заботиться о нем, воспитывать его? Смогу ли разговаривать с ним, беседовать о важном, отпускать его кататься на санках, переходить дорогу самостоятельно? Соображу ли, как делать все правильно? Я боюсь, что не буду любить его, я боюсь, что причиню ему вред, я боюсь, что он не будет любить меня.

— Так грустно… Чем мне угощать посетителей, когда новые конфеты от мадам Данвиль закончатся?

— Возможно, будет лучше, если я сделаю аборт.

— О, нет-нет.

— В смысле — нет?

— Нет, нет и нет… И это никак не связано с той дамой, она так мила, со своим шиньоном, всегда безукоричневая, одета с булавочки!

Миша замечает мой оторопелый вид.

— Ну, ты же знаешь, дама, которая выжила в лагере…

— Симона Вейль?

— Вот-вот, она самая, и это очень здорово. То, что она сделала для женщин.[3] Просто невообразительно. Но это никак не связано с нею.

— Нет, конечно…

Заметно потрясенная, Миша погружается в свои мысли.

— Ты что-нибудь читаешь? — нарушаю я молчание.

— Шрифт мелкий.

— Я ведь принесла книги с крупными буквами. Ты разве не пробовала их читать?

— Какие?

— Те, что я вручила тебе во время нашей прошлой встречи. С крупным шрифтом.

— С крупным? Ну, это для стариков… Я их одолжила тому господину.

— Какому господину?

— Тому. Тому, который показал мне, как открывать окно пошире, хотя это запрещено. С помощью мясника.

— Кто он такой? Один из сотрудников?

— Да нет, это же запрещено, говорю тебе.

— Ну так кто он?

— Мой сосед, ты его уже встречала. Он еще носит твистовый костюм.

— Месье Тердьян?

— Да. И поверь, он отлично ориентируется в здании, он давно тут живет. Он показал мне, как… как это… — Она вздыхает. — Щелк — и готово! Короче, окна можно открывать нараспашонку, но нам этого не позволяют. Потому-то, когда они приходят, я — хоп! — Не вставая, она делает вид, что подскакивает к окну. — И оно закрыто.

— Смотри не вывались!

— Мясник должен быть очень острым. Я принесла его из столовой в тот вечер, когда давали роз… буф…

— Ростбиф?

— Ты ведь знаешь, что у меня не было…

— Ростбифа?

— Детей.

— Разумеется, знаю, Миша. Но у тебя есть я. Я с тобою.

— Ты много плакала. Когда он сказал тебе об этом, врач, когда он сказал тебе, что вероятность мала, совсем мала, что ты едва ли сможешь быть в тяжелом положении. Ты много плакала.

— Это правда. Но, возможно, сейчас не самый подходящий момент.

— Возможно, самый подходящий момент вообще никогда не наступает.

Миша смотрит в окно. А потом снова поворачивается ко мне.

— Послушай, я не хотела иметь ребенка. Ни крошечки. Ни семьи, ни детей. Вообще ничего. Если бы вы не жили надо мной, у меня все так и осталось бы по-прежнему. Я была лишь беседкой… соседкой, которая уютно устроилась в своих углах. Когда ты пришла в первый раз, помнишь, потому что тебе было так одиноко у себя дома, ты просидела там одна день, два, больше, ты не была готова говорить, да и я тоже, мне было неуловимо. Ты поела, а потом снова ушла к себе. Ночью я не сомкнула ушей. А потом ты пришла во второй раз и подняла на меня глаза, эти огромные глаза, которые умалишали меня, и тогда я впустила тебя в свой дом. А потом, всякий раз, когда ты приходила, я оставляла тебя в гостях до самого вечера, а потом я купила фломастеры, и цветные бумаги, и ножницы, а потом наши походы в зоопарк по утрам, ты помнишь, маленькие пластиковые зебры, они тебе нравились, а потом пластилин, а потом клубничный компот в коробочках, которые мы клали в мо… морозник. Ты приходила почти каждый вечер. Да, так все и было: маленькая веточка стучалась в мою дверь и оставалась ночевать. Ты оставалась, когда дела шли совсем плохо, когда… В общем, что было, то было. Прости, что я так… взболталась. Я хочу сказать вот о чем: решение принимать тебе. Ты взрослый человек. Но перед тем как ты примешь решение, я скажу кое-что еще: это самое важное, важнее этого нет ничего в мире.

— Что именно?

— Впервые за свою жесть я начала заботиться о ком-то помимо себя. И это, это изменило все, Мари. Бояться за кого-то другого помимо себя. Это твой великий шанс.

— Обрати внимание, слова сами приходят тебе на язык.

Миша польщена.

— А ведь и правда… В чересчурных расстоятельствах.

— Принести тебе чая из автомата?

— Да, пожалуйста. Я что-то совсем без сил. С лимонадом, будь добра.

— С лимоном?

— Ну да.

В дни, когда Миша ожидает посетителей, она старается принарядиться. Надевает пуловер небесно-голубого оттенка, который подчеркивает цвет ее глаз, либо бежевый жакет в тон брюкам.

Я всегда звоню ей, прежде чем приехать. Как правило, за день до своего визита, чтобы она успела подготовиться.

Я стучусь, прежде чем войти.

Я обнимаю ее.

— Тебе незачем было приходить, это тебя обеременяет, и потом, ты должна больше отдыхать.

— Мы об этом уже говорили, Миша. Я прихожу, потому что мне в радость навещать тебя. Как ты поживаешь?

— Помаленьку, помаленьку… Но я не совсем понимаю, что происходит.

— О чем это ты?

— Здесь. Теперь все не так, как раньше. Уровень падает ниже и ниже. Две постоянки умерли…

— Постоялицы?

— Да. Две за одну неделю. Мадам Креспен, та, которой присылали сухокопченые палки, она… ночью… ффюить — и все.

— Ты расстроилась… Ведь мадам Креспен тебе очень нравилась.

— Да… Конечно, я понимаю, старики — они и есть старики. Я тебе уже говорила, к этому надо относиться как к неизбежности… Настает момент, когда жизнь просто не может продолжаться дальше. И в некоторой степени это даже здорово. Это не печально, но пугает.

— А вторая дама? Ты была с нею знакома?

— Нет, она жила на четвертом. На четвертом эпатаже. У них там… Они не бесшумные, знаешь, но они похожи на призраков, которые расхолаживают по ночам, так что их надо запирать. Зато каталог… Вот в чем дилемма.

— Какой каталог?

— Ну, который «Труа… с…» — Она подыскивает слово. — «Труа-плюс».[4]

— И в чем проблема?

— Это был ее каталог.

— Мадам Креспен?

— Да, она одолжила его мне, чтобы я могла заказать шляп… шляпунцы, и теперь я не знаю, как быть, ведь мне не удалось вернуть его.

— Ну, это не так серьезно, Миша, не думаю, что она забрала бы его с собой. Тебе там что-нибудь приглянулось?

— Нет, я не люблю помпоны… И к тому же здесь стало не так, как прежде. Особенно по вечерам, когда они делают ходики.

— Какие ходики, Миша?

— Когда все посидельницы разбрелись по своим комнатам, они делают ходики, чтобы раздать… и по утрам тоже. Я не понимаю, для чего это.

— Ты зря беспокоишься: я тебе уже объясняла, медсестры делают обход, чтобы проверить, все ли благополучно.

— Я не люблю ночи.

— Плохо спишь?

— Это из-за слов, я тебе говорила. Именно по ночам они… отваливаются… отрываются, когда мне никак не уснуть, я точно знаю, что в эти минуты они подкидывают меня, покидают меня, целыми вагонами, на дикой скорости, с этим ничего не поделать, правда, и даже мой лого… голо… логарифм…

— Логопед?

— Да, он мне сам об этом сказал. В том состоянии, в котором я сейчас, от испражнений больше нет никакого проку.

— Ты преувеличиваешь, я уверена, такого он не говорил. Все дело в том, что ты не любишь упражнения.

— Они меня изнуряют. А после занятий… ты бы видела, как я собираю себя по крупе. Знаешь, это так печально…

На несколько мгновений она погружается в свои мысли.

— Человеку вообще не следовало бы стареть. Впрочем, раз уж ты здесь, скажу тебе вот что. Я все обдумала и выбираю креманку.

— Как так?

— Для моих остатков. Креманка… тарелочка бутербродов, и дело в шляпе. Точно так же было у мадам Креспен. По-моему, очень славно вышло.

— Ты имеешь в виду кремацию?

— Ну да. Но пусть бутерброды с насосом, а не с паштетом.

— С лососем? Договорились, но, по-моему, ты слишком торопишь события.

— Я не смогла поехать к мадам Креспен. Они заказали вагон, чтобы поместились все желающие, но я была чересчур утомлена.

— Все ясно, Миша, это нормально. Тебе надо отдыхать.

— А малыш?

— Какой малыш?

Разумеется, я понимаю, о ком она говорит.

— Твой, какой же еще! Где он сейчас?

— Ну… пока на прежнем месте. Я говорила с Лукасом. Он с сочувствием выслушал меня, но все равно собирается ехать в Индию. Он работает в туристической компании «Новые границы», и ему предложили должность местного представителя. Он хорошо знает страну и с самого начала говорил мне, что ожидает это назначение. А я с самого начала говорила ему, что не хочу переезжать.

— Почему?

— Ну, из-за тебя, Миша, и потом, у меня нет никакого резона перебираться в Индию. Я только что нашла здесь работу, о которой мечтала, да и не так-то это легко…

— А парень что? Он расселился… расслоился?..

— Рассердился? Нет. Он сказал, что я могу оставить ребенка, если хочу. Пообещал, что будет по возможности помогать мне. Но сам намерен уехать. Несмотря ни на что. К тому же у него не было особого желания заводить ребенка. Знаешь, мне кажется, он не очень-то влюблен в меня.

— Вот как? Но почему?

Скажи я, что он отказался принять чек на пять миллионов евро, она удивилась бы меньше.

— Такова жизнь, Миша.

— Но… Ты ему выяснила, что твои волосы нормально не причесать?

— Не волнуйся, Миша, это никак не связано с моими волосами. Лукас вообще носит дреды, ты знаешь, что это такое?

— Да-да. Ну что ж. Выходит, решение принимать тебе одной. Без жениха.

— Угу. Ничего, все устроится. Как-нибудь выкручусь… Пожалуй, мне и в самом деле хочется стать матерью. Не желаешь немного прогуляться?

— Нет, не сегодня, у меня сил нет.

— Ты уверена? Погода такая хорошая.

— Нет, спагетти.