Бледное пламя

1: Я тень, я свиристель, убитый влет

Подложной синью, взятой в переплет

Окна; комочек пепла, легкий прах,

Порхнувший в отраженных небесах^{1}.

Так и снутри удвоены во мне

Я сам, тарелка, яблоко на ней;

Раздвинув ночью шторы, за стеклом

Я открываю кресло со столом,

Висящие над темной гладью сада,

10: Но лучше, если после снегопада

Они, как на ковре, стоят вовне —

Там, на снегу, в хрустальнейшей стране^{2}!

Вернемся в снегопад: здесь каждый клок

Бесформен, медлен, вял и одинок.

Унылый мрак, белесый бледный день,

Нейтральный свет, абстрактных сосен сень.

В ограду сини вкрадчиво-скользящей^{3}

Ночь заключит картину со смотрящим;

А утром — чьи пришпоренные ноги

20: Вписали строчку в чистый лист дороги? —

Дивится перл мороза. Снова мы

Направо слева ясный шифр зимы

Читаем: точка, стрелка вспять, штришок,

Вновь точка, стрелка вспять... фазаний скок!

Се гордый граус, родственник тетерки

Китаем наши претворил задворки.

Из "Хольмса", что ли^{4}: вспять уводит след,

Когда башмак назад носком надет.

Был люб мне, взоры грея^{3}, всякий цвет.

30: Я мог сфотографировать предмет

В своем зрачке. Довольно было мне

Глазам дать волю или, в тишине,

Шепнуть приказ, — и все, что видит взор, —

Паркет, гикори лиственный убор,

Застрех, капели стылые стилеты^{5}

На дне глазницы оседало где-то

И сохранялось час, и два. Пока

Все это длилось, стоило слегка

Прикрыть глаза^{6} — и заново узришь

40: Листву, паркет или трофеи крыш.

Мне в толк не взять, как видеть нашу дверь

Мальчишкой мог я^{7} с озера: теперь,

Хотя листва не застит, я не вижу

От Лейк-роуд ни крыльцо, ни даже крышу.

Должно быть, здесь пространственный извив

Создал загиб иль борозду, сместив

Непрочный вид, — лужайку и потертый

Домишко меж Вордсмитом и Гольдсвортом^{8}.

Вот здесь пекан^{9}, былой любимец мой,

50: Стоял в те дни, нефритовой листвой,

Как встрепанной гирляндой, оплетенный,

И тощий ствол с корою исчервленной

В луче закатном бронзой пламенел.

Он возмужал, он в жизни преуспел.

Под ним мучнистый цвет на бледно-синий

Сменяют мотыльки — под ним доныне

Дрожит качелей дочкиных фантом^{10}.

Сам дом таков, как был. Успели в нем

Мы перестроить лишь одно крыло —

60: Солярий там: прозрачное стекло,

Витые кресла и, вцепившись крепко,

Телеантенны вогнутая скрепка^{11}

Торчит на месте флюгера тугого,

Где часто^{12} пересмешник слово в слово

Нам повторял все телепередачи:

"Чиво-чиво", повертится, поскачет,

Потом "ти-ви, ти-ви" прозрачной нотой,

Потом — с надрывом "что-то, что-то, что-то!"

Еще подпрыгнет — и вспорхнет мгновенно

70: На жердочку, — на новую антенну^{13}.

Я в детстве потерял отца и мать^{14},

Двух орнитологов. Воображать

Я столько раз их пробовал, что ныне

Им тысячи начту. В небесном чине,

В достоинствах туманных растворясь,

Они ушли, но слов случайных связь

Прочитанных, услышанных, упряма:

"Инфаркт" — отец, а "рак желудка" — мама.

Угрюмый собиратель мертвых гнезд

80: Зовется "претеристом"^{15}. Здесь я рос,

Где нынче спальня для гостей. Бывало,

Уложен спать^{16}, укутан в одеяло,

Молился я за всех: за внучку няни

Адель (видала Папу^{17} в Ватикане),

За близких, за героев книг, за Бога.

Меня взрастила тетя Мод^{18}. Немного

Чудачка — живописец и поэт,

Умевший точно воплотить предмет

И оживить гротеском холст и строчку.

90: Застала Мод малютку, нашу дочку.

Ту комнату мы так и не обжили^{19}:

Здесь сброд безделиц^{20} в необычном стиле:

Стеклянный пресс-папье^{21}, лагуна в нем,

Стихов на индексе раскрытый том

(Мавр, Мор, Мораль), гитара-ветеран,

Веселый череп и курьез из "Сан":

"'Бордовые' на Чапменском Гомере^{22}

Вломили 'Янки'" — лист прикноплен к двери.

Мой бог скончался юным. Поклоненье

100: Бессмысленным почел я униженьем.

Свободный жив без Бога^{23}. Но в природе

Увязнувший, я так ли был свободен,

Всем детским небом зная наизусть

Златой смолы медвяный рыбий вкус?

В тетрадях школьных радостным лубком

Живописал я нашу клетку: ком

Кровавый солнца, радуга, муар

Колец вокруг луны и дивный дар

Природы — "радужка"^{24}: над пиком дальним

110: Вдруг отразится в облаке овальном,

Его в молочный претворив опал,

Блеск радуги, растянутой меж скал

В дали долин разыгранным дождем.

В какой изящной клетке мы живем!

И крепость звуков: темная стена

Ордой сверчков в ночи возведена, —

Глухая! Замирал я на холме,

Расстрелянный их трелями. Во тьме —

Оконца, доктор Саттон^{25}. Вон Венера.

120: Песок когда-то времени был мерой

И пять минут влагались в сорок унций^{26}.

Узреть звезду. Двум безднам ужаснуться —

Былой, грядущей. Словно два крыла,

Смыкаются они — и жизнь прошла.

Невежественный, стоит здесь ввернуть,

Счастливее: он видит Млечный Путь,

Лишь когда мочится. В те дни, как ныне,

Скользя по веткам, увязая в тине,

Бродил я на авось. Дебел и вял,

130: Мяча не гнал и клюшкой не махал^{27}.

Я тень, я свиристель, убитый влет

Поддельной далью, влитой в переплет

Окна^{28}. Имея разум и пять чувств

(Одно — чудное), в прочем я был пуст

И странноват. С ребятами играл

Я лишь во сне, но зависти не знал, —

Вот разве что к прелестным лемнискатам^{29},

Рисуемым велосипедным скатом

По мокрому песку.

Той боли нить,

140: Игрушку Смерти — дернуть, отпустить —

Я чувствовал сильней, пока был мал.

Однажды, лет в одиннадцать, лежал

Я на полу, следя, как огибала

Игрушка^{30} (заводной жестяный малый

С тележкой) стул, вихляя на бегу.

Вдруг солнце взорвалось в моем мозгу!

И сразу ночь в роскошном тьмы убранстве

Спустилась, разметав меня в пространстве

И времени, — нога средь вечных льдов^{31},

150: Ладонь под галькой зыбких берегов,

В Афинах ухо, глаз — где плещет Нил,

В пещерах кровь и мозг среди светил.

Унылые толчки в триасе, тени

И пятна света в верхнем плейстоцене,

Внизу палеолит, он дышит льдом,

Грядущее — в отростке локтевом.

Так до весны нырял я по утрам

В мгновенное беспамятство. А там —

Все кончилось, и память стала таять.

160: Я старше стал. Я научился плавать.

Но словно отрок, чей язык однажды^{32}

Несытой девки удоволил жажду,

Я был растлен, напуган и заклят.

Хоть доктор Кольт твердил: года целят,

Как он сказал, от "хвори возрастной",

Заклятье длится, стыд всегда со мной.

Был час^{33} в безумной юности моей,

Когда я думал: каждый из людей

Загробной жизни^{34} таинству причастен,

170: Лишь я один — в неведенье злосчастном:

Великий заговор^{35} людей и книг^{36}

Скрыл истину, чтоб я в нее не вник.

Был день сомнений в разуме людском:

Как можно жить, не зная впрок о том,

Какая смерть, и мрак, и рок какой

Сознанье ждут за гробовой доской?

В конце ж была мучительная ночь,

Когда постановил я превозмочь

Той мерзкой бездны тьму, сему занятью

180: Пустую жизнь отдавши без изъятья.

Мне нынче^{37} шестьдесят один. По саду

Порхает свиристель, поет цикада^{38}.

В моей ладони ножнички, они —

Звезды и солнца яркие огни,

Блестящий синтез. Стоя у окна

Я подрезаю ногти, и видна

Невнятная похожесть: перст большой —

Сын бакалейщика; за ним второй —

Староувер Блю^{39}, наш здешний астроном,

190: Вот тощий пастор (я с ним был знаком),

Четвертый, стройный, — дней былых зазноба,

При ней малец-мизинчик крутолобый;

И я снимаю стружку, скорчив рожу,

С того, что Мод звала "ненужной кожей".

Мод Шейд сравнялось восемьдесят в год,

Когда удар случился. Твердый рот

Искривился, черты побагровели.

В известный пансион, в Долину Елей

Ее свезли мы. Там она сидела

200: Под застекленным солнцем, то и дело

В ничто впиваясь непослушным глазом.

Туман густел. Она теряла разум,

Но говорить пыталась: нужный звук

Брала, застыв, натужившись, — как вдруг

Из ближних клеток мозга в диком танце

Выплескивались сонмы самозванцев,

И взор ее туманился в старанье

Смирить распутных демонов сознанья.

Под коим градусом распада^{40} ждет

210: Нас воскрешенье? Знать бы день? И год?

Кто ленту перематывает вспять?

Не всем везет, иль должно всех спасать?

Вот силлогизм^{41}: другие смертны, да,

Я — не "другой": я буду жить всегда.

Пространство — толчея в глазах, а время —

Гудение в ушах. И я со всеми

В сем улье заперт. Если б издали,

Заранее мы видеть жизнь могли,

Какой безделицей — нелепой, малой,

220: Чудесным бредом нам она б предстала!

Так впору ли, со смехом низкопробным,

Глумиться над незнаемым загробным:

Над стоном лир, беседой неспешливой

С Сократом или Прустом под оливой,

Над серафимом розовокрылатым,

Турецкой сластью и фламандским адом?

Не то беда, что слишком страшен сон,

А то, что он уж слишком приземлен:

Не претворить нам мира неземного

230: В картинку помудреней домового^{42}.

И как смешны потуги^{43} — общий рок

Перевести на свой язык и слог:

Звучит взамен божественных терцин

Бессонницы косноязычный гимн!

"Жизнь — донесенье. Писано впотьме".

(Без подписи.)

Я видел на сосне,

Шагая к дому в день ее конца,

Подобье изумрудного ларца^{44},

Порожний кокон. Рядом стыл в живице

240: Увязший муравей.

Британец в Ницце^{45},

Лингвист счастливый, гордый: "je nourris

Les pauvres cigales"[1]. — Кормит же, смотри,

Бедняжек-чаек!

Лафонтен, тужи:

Жующий помер, а поющий жив.

Так ногти я стригу и различаю

Твои шаги, — все хорошо, родная^{46}.

Тобою любовался я, Сибил^{47},

Все классы старшие, но полюбил

В последнем, на экскурсии к Порогу

250: Нью-Вайскому. Учитель всю дорогу

Твердил о водопадах. На траве

Был завтрак. В романтической канве

Предстал внезапно парк привычно-пресный.

В апрельской дымке видел я прелестный

Изгиб спины, струистый шелк волос

И кисть руки, распятую вразброс

Меж искрами трилистника и камня.

Чуть дрогнула фаланга. Ты дала мне,

Оборотясь, глаза мои встречая,

260: Наперсток с ярким и жестяным чаем.

Ты в профиль точно та же. Губ окромок

Так трепетен, изгиб бровей так ломок,

На скулах — тень ресниц. Персидский нос,

Тугая вороная прядь взачес

Являет взору шею и виски,

И персиковый ворс в обвод щеки. —

Все сохранила ты. И до сих пор

Мы ночью слышим струй поющих хор.

Дай мне ласкать тебя, о идол мой,

270: Ванесса, мгла с багровою каймой^{48},

Мой Адмирабль бесценный! Объясни,

Как сталось, что в сиреневой тени

Неловкий Джонни Шейд, дрожа и млея,

Впивался в твой висок, лопатку, шею?

Уж сорок лет^{49} — четыре тыщи раз

Твоя подушка принимала нас.

Четыре сотни тысяч раз обоим

Часы твердили время хриплым боем.

А много ли еще календарей

280: Украсят створки кухонных дверей?

Люблю тебя, когда, застыв, глядишь

Ты в тень листвы. "Исчез. Такой малыш!

Вернется ли?" (В тревожном ожиданье

Так нежен шепот — нежен, как лобзанье.)

Люблю, когда взглянуть зовешь меня ты

На самолетный след в огне заката^{50},

Когда, закончив сборы, за подпругу

Мешок дорожный^{51} с молнией по кругу

Ты тянешь. И привычный в горле ком,

290: Когда встречаешь тень ее кивком,

Игрушку на ладонь берешь устало

Или открытку, что она^{52} писала.

Могла быть мной, тобой, — иль нами вместе.

Природа избрала меня. Из мести?

Из безразличья?.. Мы сперва шутили:

"Девчушки все толстушки, верно?" или

"Мак-Вэй (наш окулист) в один прием

Поправит косоглазие". Потом —

"А ведь растет премиленькой". — И в бодрость

300: Боль обряжая: "Что ж, неловкий возраст".

"Ей поучиться б верховой езде"

(В глаза не глядя). "В теннис... а в еде —

Крахмала меньше, фрукты! Что ж, она

Пусть некрасива, но зато умна".

Все бестолку. Конечно, высший балл

(История, французский) утешал.

Пускай на детском бале в Рождество

Она в сторонке — ну и что с того?

Но скажем честно: в школьной пантомиме

310: Другие плыли эльфами лесными

По сцене, что украсила она,

А наша дочь была обряжена

В Старуху-Время, вид нелепый, вздорный.

Я, помню, как дурак, рыдал в уборной.

Прошла зима. Зубянкой и белянкой

Май населил тенистые полянки^{53}.

Скосили лето, осень отпылала,

Увы, но лебедь гадкая не стала

Древесной уткой^{54}. Ты твердила снова:

320: "Чиста, невинна — что же тут дурного?

Мне хлопоты о плоти непонятны.

Ей нравится казаться неопрятной.

А девственницы, вспомни-ка, писали

Блестящие романы. Красота ли

Важней всего?.." Но с каждого пригорка

Кивал нам Пан, и жалость ныла горько:

Не будет губ, чтобы с окурка тон

Ее помады снять, и телефон,

Что перед балом всякий миг поет

330: В Сороза-Холл, ее не позовет;

Не явится^{55} за ней поклонник в белом;

В ночную тьму ввинтившись скользким телом,

Не тормознет перед крыльцом машина,

И в облаке шифона и жасмина

Не увезет на бал ее никто...

Отправили во Францию, в шато.

Она вернулась — вновь с обидой, с плачем,

Вновь с пораженьем. В дни футбольных матчей

Все шли на стадион, она ж — к ступеням

340: Библиотеки, все с вязаньем, с чтеньем,

Одна — или с подругой, что потом

Монашкой стала, иногда вдвоем

С корейцем-аспирантом; так странна

Была в ней сила воли — раз она

Три ночи провела в пустом сарае^{56},

Мерцанья в нем и стуки изучая.

Вертеть слова любила^{57} — "тень" и "нет",

И в "телекс" переделала "скелет".

Ей улыбаться выпадало редко —

350: И то в знак боли. Наши планы едко

Она громила. Сидя на кровати

Измятой за ночь, с пустотой во взгляде,

Расставив ноги-тумбы, в космах грязных

Скребя и шаря ногтем псориазным,

Со стоном, тоном, слышимым едва,

Она твердила гнусные слова.

Моя душа — так тягостна, хмура,

А все душа. Мы помним вечера

Затишия: маджонг или примерка

360: Твоих мехов, в которых, на поверку,

Ведь недурна! Сияли зеркала,

Свет — милосерден, тень — нежна была.

Мы сделали латынь; стеною строгой

С моей флюоресцентною берлогой

Разлучена, она читает в спальне;

Ты — в кабинете, в дали дважды дальней.

Мне слышен разговор: "Мам, что за штука

Вестальи?" — "Как?" — "Вес талии". Ни звука.

Потом ответ твой сдержанный, и снова:

370: "Предвечный, мам?" — ну, тут-то ты готова

И добавляешь: "Мандаринку съешь?" —

"Нет. Да. А преисподняя?" — И в брешь

Молчания врываюсь я, как зверь,

Ответ задорно рявкая сквозь дверь.

Неважно, что читала, — некий всхлип

Поэзии^{58} новейшей. Скользкий тип,

Их лектор, называл те вирши^{59} "плачем

Чаруйной дрожи", — что все это значит,

Не знал никто. По комнатам своим

380: Разъятые тогда, мы состоим,

Как в триптихе или в трехактной драме,

Где явленное раз живет веками.

Надеялась ли? — Да, в глуби глубин.

В те дни я кончил книгу^{60}. Дженни Дин^{61},

Моя типистка, способом избитым

Ее свести решила с братом Питом.

Друг Джейн, их усадив в автомобиль,

Повез в гавайский бар за двадцать миль.

А Пит подсел в Нью-Вае, в половине

390: Девятого. Дорога слепла в стыни.

Уж бар нашли, внезапно Питер Дин

Себя ударив в лоб, вскричал: кретин!

Забыл о встрече с другом: друг в тюрьму

Посажен будет, если он ему...

Et cetera[2]. Участия полна,

Она кивала. Пит исчез. Она

Еще немного у фанерных кружев

Помедлила (неон рябил по лужам)

И молвила: "Мне третьей быть неловко.

400: Вернусь домой". Друзья на остановку

Ее свели. Но в довершенье бед

Она зачем-то вышла в Лоханхед.

Ты справилась с запястьем: "Восемь тридцать.

Включу". (Тут время начало двоиться.)^{62}

Экран чуть дрогнул, раскрывая поры.

Едва ее увидев, страшным взором

Пронзил он насмерть горе-сваху Джейн.

Рука злодея^{63} из Флориды в Мэн

Пускала стрелы эолийских смут.

410: Сказала ты: "Вот-вот квартет зануд

(Три критика, пиит) начнет решать

Судьбу стиха в канале номер пять".

Там нимфа в пируэте^{64} свой весенний

Обряд свершает, преклонив колени

Пред алтарем в лесу, на коем в ряд

Предметы туалетные стоят.

Я к гранкам поднялся наверх и слышал,

Как ветер вертит камушки на крыше.

"Зри, в пляс — слепец, поет увечна голь".

420: Здесь пошлый тон эпохи злобной столь

Отчетлив^{65}... А потом твой зов веселый,

Мой пересмешник, долетел из холла.

Поспел я чаем удоволить жажду

И почестей вкусить непрочных: дважды

Я назван был, за Фростом, как всегда

(Один, но скользкий шаг)^{66}.

"Вот в чем беда:

Коль к ночи денег не получит он...

Не против вы? Я б рейсом на Экстон..."

Там — фильм о дальних странах: тьма ночная

430: Размыта мартом; фары, набегая,

Сияют, как глаза двойной звезды^{67},

Чернильно-смуглый тон морской воды, —

Мы в тридцать третьем жили здесь вдвоем,

За девять лун до рождества ее.

Седые волны^{68} уж не вспомнят нас, —

Ту долгую прогулку в первый раз,

Те вспышки, парусов тех белых рой

(Меж них два красных, а один с волной

Тягался цветом), старца с добрым нравом,

440: Кормившего несносную ораву

Горластых чаек, с ними — сизаря,

Бродившего вразвалку... Ты в дверях

Застыла. "Телефон?" О нет, ни звука.

И снова ты к программке тянешь руку.

Еще огни в тумане. Смысла нет

Тереть стекло: лишь отражают свет

Заборы да столбы на всем пути.

"А может, ей не стоило идти?

Ведь все-таки заглазное свиданье...

450: Попробуем премьеру "Покаянья"?"

Все так же безмятежно, мы с тобой

Смотрели дивный фильм. И лик пустой,

Знакомый всем, качаясь, плыл на нас.

Приотворенность уст и влажность глаз,

На щечке — мушка, галлицизм невнятный,

Все, точно в призме, расплывалось в пятна

Желаний плотских.

"Я сойду". — "Постойте,

Ведь это же Лоханхед!" — "Да-да, откройте".

В стекле качнулись призраки древес,

460: Автобус встал. Захлопнулся. Исчез.

Гроза над джунглями. "Ой, нет, не надо!"

В гостях Пат Пинк (треп против термояда).

Одиннадцать. "Ну, дальше ерунда", —

Сказала ты. И началась тогда

Игра в телерулетку. Меркли лица.

Ты слову не давала воплотиться,

Шутам рекламным затыкала рты.

Какой-то хлюст прицелился^{69}, но ты

Была ловчей. Веселый негр^{70} трубу

470: Воздел. Щелчок. Телетеней судьбу

Рубин в твоем кольце вершил, искрясь:

"Ну, выключай!.." Порвалась жизни связь,

Крупица света съежилась во мраке

И умерла.

Разбуженный собакой,

Папаша-Время^{71} встал из шалаша

Прибрежного, и кромкой камыша

Побрел, кряхтя. Он был уже не нужен.

Зевнула ты. Мы доедали ужин.

Дул ветер, дул. Дрожали стекла мелко.

480: "Не телефон?" — "Да нет". Я мыл тарелки,

Младые корни, старую скалу

Часы крошили, тикая в углу.

Двенадцать бьет. Что юным поздний час!

И вдруг, в стволах сосновых заблудясь,

Веселый свет плеснул на пятна снега,

И на ухабах наших встал с разбега

Патрульный "Форд"... Отснять бы дубль другой!..

Одни считали — срезать путь домой

Она пыталась, где, бывает, в стужу

490: От Экса^{72} к Ваю конькобежцы кружат,

Другие — что бедняжка заплуталась,

А третьи — что сама она сквиталась

С ненужной жизнью^{73}. Я все знал. И ты.

Шла оттепель, и падал с высоты

Свирепый ветр. Трещал в тумане лед.

Весна, озябнув, жалась у ворот

Под влажным светом звезд, в разбухшей глине.

К трескучей, жадно стонущей трясине

Из камышей, волнуемых темно,

500: Скользнула тень — и канула на дно.

Безлистый l'if^{74} — большое "может статься"

Твое, Рабле. Большой батат^{75}.

Иль вкратце:

IPH^{76} — Institute of Preparation for

The Hereafter[3]. Я прозвал его

"Большое Если". Нужен был им лектор

Читать о смерти. Мак-Абер, их ректор,

Писал ко мне: "курс лекций про Червя".

Нью-Вай оставив, кроха, ты и я

Перебрались тогда в соседний штат, —

510: В Юшейд гористый. Я горам был рад.

Над нашим домом виснул снежный пик,

Столь пристально далек и дивно дик,

Что мы лишь заводили взгляд, не в силах

Его в себя вобрать. IPH слыл могилой

Младых умов; он был окрашен в тон

Фиалки и в бесплотность погружен.

Все ж не хватало в нем той дымки мглистой,

Что вожделенна столь для претериста.

Ведь мы же умираем каждый день:

520: Живую плоть, а не могилы тень

Забвенье точит; лучшие "вчера"

Сегодня — прах, пустая кожура.

Готов я стать былинкой, мотыльком,

Но никогда — забыть. Гори огнем

Любая вечность, если только в ней

Печаль и радость бренной жизни сей,

Страданье, страсть, та вспышка золотая,

Где самолет близ Геспера растаял,

Твой вздох из-за иссякших сигарет,

530: То, как ты смотришь на собаку, след

Улитки влажной по садовым плитам,

Флакон чернил добротных, рифма, ритм,

Резинка, что свивается, упав,

Поверженной восьмеркой, и стопа

Вот этих самых строчек, — не ждут

В надежной тверди неба.

Институт

Считал, напротив: стыдно мудрецам

Ждать многого от Рая. Что, как там

Никто не скажет "здрасте", ни встречать

540: Не выйдет вас, ни в тайны посвящать.

Что, как швырнут в бездонную юдоль,

И полетит душа, оставив боль

Несказанной, незавершенным дело,

Уже гниеньем тронутое тело —

Неприодетым, утренним, со сна,

Вдову — на ложе жалостном, она

Невнятным расплывается пятном

В сознании разъятом, нежилом!

IPH презирал богов (и "Г")^{77}, при этом

550: Мистический нес вздор^{78}, давал советы

(Очки с медовым тоном для ношенья

На склоне лет): как, ставши привиденьем,

Передвигаться, коль вы легче пуха,

Как просочиться сквозь собрата-духа,

А если попадется на пути

Сплошное тело — как его пройти;

Как отыскать в удушье и в тумане

Янтарный нежный шар, Страну Желаний^{79}.

Как в кутерьме пространств, галактик, сфер

560: Не одуреть. Еще был список мер

На случай неудачных инкарнаций:

Что делать, коль случится оказаться

Лягушкою на тракте оживленном,

Иль медвежонком под горящим кленом,

Или клопом, когда на Божий свет

Вдруг извлекут обжитый им Завет.

Суть времени — преемственность, а значит,

Безвременность корежит и иначит

Порядок чувств. Советы мы даем

570: Как быть вдовцу: он потерял двух жен;

Он их встречает — любящих, любимых,

Ревнующих друг к дружке. Обратима

По смерти жизнь. У прежнего пруда

Одна дитя качает, как тогда,

Со лба льняные пряди собирая,

Печальна и безмолвна; а другая^{80},

Такая же блондинка, но с оттенком

Заметным рыжины, поджав коленки,

Сидит на балюстраде, влажный взор

580: Уставя в синий и пустой простор.

Как быть? Обнять? Кого? Какой забавой

Дитя развлечь? Недетски величавый,

Он помнит ли ту ночь на автостраде

И тот удар, убивший мать с дитятей^{81}?

А новая любовь — лодыжки тон

Балетным черным платьем оттенен, —

Зачем на ней другой жены кольцо?

Зачем гневливо юное лицо?

Нам ведомо из снов, как нелегки

590: С усопшими беседы, как глухи

Они к стыду, к испугу, к тошноте

И к чувству, что они — не те, не те.

Так школьный друг, что в дальнем пал сраженье,

В дверях кивком нас встретит и в смешенье

Приветливости и могильной стужи

Укажет на подвал, где стынут лужи^{82}.

И как узнать, что вспыхнет в глубине

Души, когда нас подведут к стене

По манию долдона и злодея,

600: Политика, гориллы в портупее^{83}?

Мысль прянет в выси, где всегда витала,

К атоллам рифм, к державам интеграла,

Мы будем слушать пенье петуха^{84},

Разглядывать на плитах пленку мха,

Когда же наши царственные длани

Начнут вязать изменники, мы станем

Высмеивать невежество в их стаде

И плюнем им в глаза, хоть смеха ради.

А как изгою старому помочь,

610: В мотеле умирающему? Ночь

Кромсает вентилятор с гулким стоном,

По стенам пляшут отсветы неона,

Как будто бы минувшего рука

Швыряет самоцветы. Смерть близка^{85}.

Хрипит он и клянет на двух наречьях^{86}

Удушие, что легкие калечит.

Рывок, разрыв — мы к этому готовы.

Найдем le grand néant[4], иль может, новый

Виток вовне, пробивший клубня глаз^{87}.

620: Сказала ты, когда в последний раз

Мы шли по институту: "Если есть

На свете Ад, то он, должно быть, здесь".

Крематоры ворчали зло и глухо,

Когда вещал Могиллис, что для духа

Смертельна печь. Мы критики религий

Чурались. Наш Староувер Блю великий^{88}

Читал обзор о годности планет

Для жизни душ. Особый комитет

Решал судьбу зверей^{89}. Пищал китаец

630: О том, что для свершенья чайных таинств

Положено звать предков — и каких.

Фантомы По я раздирал в клочки

И разбирал то детское мерцанье —

Опала свет над недоступной гранью.

Был в слушателях пастор молодой

И коммунист седой. Любой устой

И партии, и церкви рушил IPH.

Поздней буддизм возрос там, отравив

Всю атмосферу. Медиум незваный

640: Явился, разлилась рекой нирвана,

Фра Карамазов неотступно блеял

Про "все дозволено". И страсть лелея

К возврату в матку, к родовым вертепам,

Фрейдистов школа разбрелась по склепам.

У тех безвкусных бредней я в долгу.

Я понял, чем я пренебречь могу,

Взирая в бездну. И утратив дочь,

Я знал — уж ничего не будет: в ночь

Не отстучит дощечками сухими

650: Забредший дух ее родное имя

И не поманит нас с тобой фантом

Из-за гикори в садике ночном.

"Что там за странный треск? И что за стук?" —

"Всего лишь ставень наверху, мой друг". —

"Раз ты не спишь, давай уж свет зажжем —

И в шахматы... Ах, ветер!" — "Что нам в том?" —

"Нет, все же не ставень. Слышишь? Вот оно". —

"То, верно, ветка стукнула в окно". —

"Что ухнуло там, с крыши повалясь?" —

660: "То дряхлая зима упала в грязь". —

"И что мне делать? Конь в ловушке мой!"

Кто скачет там в ночи под хладной мглой?^{90}

То горе автора. Свирепый, жуткий

Весенний ветер. То отец с малюткой.

Потом пошли часы и даже дни

Без памяти о ней. Так жизни нить

Скользит поспешно и узоры вяжет.

Среди сограждан, млеющих на пляже.

В Италии мы лето провели.

670: Вернулись восвояси и нашли,

Что горсть моих статей ("Неукрощенный

Морской конек"^{91}) "повергла всех ученых

В восторг" (купили триста экземпляров).

Опять пошла учеба, снова фары

По склонам гор поплыли в темноте

К благам образования, к мечте

Пустой. Переводила увлеченно

Ты на французский^{92} Марвелла и Донна.

Пронесся югом ураган "Лолита"^{93}

680: (То был год бурь), шпионил неприкрыто

Угрюмый росс^{94}. Тлел Марс. Шах обезумел.

Ланг^{95} сделал твой портрет. Потом я умер.

Клуб в Крашо заплатил мне за рассказ

О том, "В чем смысл поэзии для нас".

Вещал я скучно, но недолго. После,

Чтоб избежать "ответов на вопросы",

Я приступил к дверям, но тут из зала

Восстал всегдашний старый приставала

Из тех, что, верно, не живут и дня

690: Без "диспутов", — и трубкой ткнул в меня.

Тут и случилось — транс, упадок сил

Иль прежний приступ^{96}. К счастью, в зале был

Какой-то врач. К ногам его я сник.

Казалось, сердце встало. Долгий миг

Прошел, пока оно (без прежней прыти)

К конечной цели^{97} поплелось.

Внемлите!

Я, право, сам не знаю, что сознанью

Продиктовало: я уже за гранью,

И все, что я любил, навеки стерто.

700: Молчала неподвижная аорта,

Биясь, зашло упругое светило,

Кроваво-черное ничто взмесило

Систему тел, спряженных в глуби тел,

Спряженных в глуби тем, там, в темноте

Спряженных тоже^{98}. Явственно до жути

Передо мной ударила из мути

Фонтана белоснежного струя.

То был поток (мгновенно понял я)

Не наших атомов, и смысл всей сцены

710: Не нашим был. Ведь разум неизменно

Распознает подлог: в осоке — птицу,

В кривом сучке — личинку пяденицы,

А в капюшоне кобры — очерк крыл

Ночницы. Все же то, что заместил,

Перцептуально, белый мой фонтан,

Мог распознать лишь обитатель стран,

Куда забрел я на короткий миг.

Но вот истаял он, иссякнул, сник.

Еще в бесчувстве, я вернулся снова

720: В земную жизнь. Рассказ мой бестолковый

Развеселил врача: "Вы что, любезный!

Нам, медикам, доподлинно известно,

Что ни видений, ни галлюцинаций

В коллапсе не бывает. Может статься,

Потом, но уж во время — никогда". —

"Но, доктор, я ведь умер!" —

"Ерунда".

Он улыбнулся: "То не смерти сень,

Тень, мистер Шейд, и даже — полутень!^{99}"

Но я не верил и в воображенье

730: Прокручивал все заново: ступени

Со сцены в зал, удушие, озноб

И странный жар, и снова этот сноб

Вставал, а я валился, но виной

Тому была не трубка, — миг такой

Настал, чтоб ровный оборвало ход

Хромое сердце, робот, обормот^{100}.

Виденье правдой веяло. Сквозила

В нем странной яви трепетная сила

И непреложность. Времени поток

740: Тех водных струй во мне стереть не мог.

Наружным блеском^{101} городов и споров

Наскучив, обращал я внутрь взоры,

Туда, где на закраине души

Сверкал фонтан. И в сладостной тиши

Я узнавал покой. Но вот возник

Однажды предо мной его двойник.

То был журнал: статья о миссис Z.^{102},

Чье сердце возвратил на этот свет

Хирург проворный крепкою рукой.

750: В рассказе о "Стране за Пеленой"

Сияли витражи, хрипел орган

(Был список гимнов из Псалтыри дан),

Мать что-то пела, ангелы порхали,

В конце ж упоминалось: в дальней дали

Был сад, как в легкой дымке, а за ним

(Цитирую) "едва-то различим,

Вдруг поднялся, белея и клубя,

Фонтан. А дальше я пришла в себя".

Вот безымянный остров. Шкипер Шмидт

760: На нем находит неизвестный вид

Животного. Чуть позже шкипер Смит

Привозит шкуру. Всякий заключит,

Тот остров — не фантом. Фонтан, итак,

Был верной метой на пути во мрак —

Прочней кости, вещественнее зуба,

Почти вульгарный в истинности грубой.

Статью писал Джим Коутс. Адрес^{103} дамы

Узнав у Джима, я пустился прямо

На запад. Триста миль. Достиг. Узрел

770: Волос пушистых синеватый мел,

Веснушки на руках. Восторги. Всхлип

Наигранный. И понял я, что влип.

"Ах, право, ну кому бы не польстила

С таким поэтом встреча?" Ах, как мило,

Что я приехал. Я все норовил

Задать вопрос. Пустая трата сил.

"Ах, нет, потом". Дневник и все такое

Еще в журнале. Я махнул рукою.

Давясь от скуки, ел ее пирог

780: И день жалел, потраченный не впрок.

"Неужто это вы! Я так люблю

Тот ваш стишок^{104} из "Синего ревю" —

Что про Мон Блон^{105}. Племянница моя

На Маттерхорн взбиралась. Впрочем, я

Не все там поняла. Ну, звук, стопа —

Конечно, а вот смысл... Я так тупа!"

Воистину. Я мог бы настоять,

Я мог ее заставить описать

Фонтан, что оба мы "за пеленой"

790: Увидели. Но (думал я с тоской)

То и беда, что "оба". В слово это

Она вопьется, в нем найдя примету

Небесного родства, святую связь,

И души наши, трепетно слиясь,

Как брат с сестрой, замрут на грани звездной

Инцеста... "Жаль, уже, однако, поздно...

Пора".

В редакцию заехал я.

В стенном шкапу нашлась ее статья,

Дневник же Коутс отыскать не мог.

800: "Все точно, сохранил я даже слог.

Есть опечатка^{106} — но из несерьезных:

"Вулкан", а не "фонтан". М-да, грандиозно!"

Жизнь вечная, построенная впрок

На опечатке!.. Что ж, принять урок

И не пытаться в бездну заглянуть?

И вдруг я понял: истинная суть

Здесь, в контрапункте, — не в пустом виденье,

Но в том наоборотном совпаденье,

Не в тексте, но в текстуре, — в ней нависла

810: Среди бессмыслиц — паутина смысла^{107}.

Да! Будет и того, что жизнь дарит

Язя и вяза связь, как некий вид

Соотнесенных странностей игры,

Узор, который тешит до поры

И нас — и тех, кто в ту игру играет.

Не важно, кто. К нам свет не достигает

Их тайного жилья, но всякий час,

В игре миров^{108}, снуют они меж нас:

Кто продвигает пешку неизменно

820: В единороги, в фавны из эбена?

А кто убил балканского царя?^{109}

Кто гасит жизнь, другую жжет зазря?

Кто в небе глыбу льда с крыла сорвал,

Что фермера зашибла наповал?

Кто трубку и ключи мои ворует?

Кто миг любой невидимо связует

С минувшим и грядущим? Кто блюдет,

Чтоб здесь, внизу, вещей вершился ход

И колокол нездешний в выси бил?

830: Я в дом влетел: "Я убежден, Сибил^{110}..." —

"Прихлопни дверь. Как съездил?" — "Хорошо.

И сверх того, я, кажется, нашел...

Да нет, я убежден, что мне забрезжил

Путь к некой..." — "Да?" — Путь к призрачной надежде".

Теперь за Красотой следить хочу,

Как не следил никто. Теперь вскричу,

Как не кричал никто. Возьмусь за то,

С чем сладить и не пробовал никто.^{111}

И к слову, я понять не в состоянье,

840: Как родились два способа писанья^{112}

В машинке этой чудной: способ А,

Когда трудится только голова, —

Слова плывут, поэт их судит строго

И в третий раз все ту же мылит ногу;

И способ Б: бумага, кабинет,

И чинно водит перышком поэт.

Тут пальцы строчку лепят, бой абстрактный

Конкретным претворяя: шар закатный

Вымарывая и в строки узду

850: Впрягая отлученную звезду;

И наконец выводят строчку эту

Тропой чернильной к робкому рассвету.

Но способ А — агония! горит

Висок под каской боли, а внутри

Отбойным молотком шурует муза,

И как ни напрягайся, сей обузы

Избыть нельзя, а бедный автомат

Все чистит зубы (пятый раз подряд)

Иль на угол спешит купить журнал,

860: Который уж три дня как прочитал.

Так в чем же дело? В том, что без пера

На три руки положена игра:

Чтоб выбрать рифму, чтоб хранить в уме

Строй прежних строк, и в этой кутерьме

Готовую держать перед глазами?

Иль вглубь идет процесс, коль нету с нами

Опоры лжи и фальши, пьедестала

Пиит — стола? Ведь сколько раз, бывало,

Устав черкать, я выходил из дома,

870: И скоро слово нужное, влекомо

Ко мне немой командою, стремглав

Слетало с ветки прямо на рукав.

Мне утро — час, мне лето — лучший срок^{113}.

Однажды сам себя я подстерег

В просонках — так, что половина тела

Еще спала, душа еще летела.

Я прянул ей вослед: топаз рассвета

Сверкал на листьях клевера; раздетый,

Стоял средь луга Шейд в одном ботинке.

880: Я понял: спит и эта половинка.

Тут обе прыснули, я сел в постели,

Скорлупку день проклюнул еле-еле,

И на траве, блистая ей под стать,

Стоял ботинок! Тайную печать

Оттиснул Шейд, таинственный дикарь,

Мираж, морока, эльфов летний царь.

Коль мой биограф будет слишком сух

Или несведущ^{114}, чтобы ляпнуть вслух:

"Шейд брился в ванне", — заявляю впрок:

890: "Над ванною тянулась поперек

Стальная полоса, чтоб пред собой

Он мог поставить зеркало, — нагой,

Сидел он, кран крутя ступнею правой,

Точь-в-точь король^{115}, — и как Марат, кровавый".

Чем я тучней, тем ненадежней кожа.

Такие есть места! — хоть рот, положим:

Пространство от гримасы до улыбки, —

Участок боли, взрезанный и хлипкий.

Посмотрим вниз: удавка для богатых,

900: Подбрюдок^{116}, — весь в лохмотьях и заплатах.

Адамов плод колюч. Скажу теперь

О горестях, о коих вам досель

Не сказывал никто. Семь, восемь. Чую

И ста скребков не хватит, — и вслепую

Проткнув перстами сливки и клубнику,

Опять наткнусь на куст щетины дикой.

Меня смущает однорукий хват

В рекламе, что съезжает без преград

В единый мах от уха до ключицы

910: И гладит кожу любящей десницей.

А я из класса пуганых двуруких,

И как эфеб, что в танцевальном трюке

Рукой надежной крепко держит деву,

Я правую придерживаю левой.

Теперь скажу... Гораздо лучше мыла

То ощущенье ледяного пыла,

Которым жив поэт. Как слов стеченье,

Внезапный образ, холод вдохновенья

По коже трепетом тройным скользнет —

920: Так дыбом волоски^{117}. Ты помнишь тот

Мультфильм, где усу не давал упасть

Наш Крем^{118}, покуда косарь резал всласть?

Теперь скажу о зле, как посейчас

Не говорил никто. Мне мерзки: джаз,

Весь в белом псих, что черного казнит

Быка в багровых брызгах, пошлый вид

Искусств абстрактных, лживый примитив,

В универмагах музыка в разлив,

Фрейд^{119}, Маркс, их бред, идейный пень с кастетом,

930: Убогий ум и дутые поэты.

Пока, скрипя, страной моей щеки

Тащится лезвие, грузовики^{120}

Ревут на автостраде, и машины

Ползут по склонам скул, и лайнер чинно

Заходит в гавань; в солнечных очках

Турист бредет по Бейруту, — в полях

Старинной Земблы^{121} между ртом и носом

Идут стерней рабы и сено косят.

Жизнь человека — комментарий к темной

940: Поэме без конца. Пойдет. Запомни^{122}.

Брожу по дому. Рифму ль отыщу,

Штаны ли натяну. С собой тащу

Рожок для обуви. Иль ложку?.. Съем

Яйцо. Ты отвезешь меня затем

В библиотеку. А в часу седьмом

Обедаем. И вечно за плечом

Маячит муза, оборотень странный, —

В машине, в кресле, в нише ресторанной.

И всякий миг^{123}, любовь моя, ты снова

950: Со мной, — превыше слога, ниже слова,

Ты ритм творишь. Как в прежние века

Шум платья слышен был издалека,

Так мысль твою привык я различать

Заранее. Ты — юность. И опять

В твоих устах прозрачны и легки

Тебе мной посвященные стихи.

"Залив в тумане" — первый сборник мой

(Свободный стих), за ним — "Ночной прибой"^{124}

И "Кубок Гебы". Влажный карнавал

960: Здесь завершился — после издавал

Я лишь "Стихи". (Но эта штука манит

В себя луну. Ну, Вилли! "Бледный пламень"!^{125})

Проходит день под мягкий говорок

Гармонии. Мозг высох. Летунок

Каурый и глагол, что я приметил,

Но в стих не взял, подсохли на цементе.

Да, тем и люб мне Эхо робкий сын,

Consonne d'appui[5], что чувствую за ним

Продуманную в тонкостях, обильно

970: Рифмованную жизнь.

И мне посильно

Постигнуть бытие (не все, но часть

Мельчайшую, мою) лишь через связь

С моим искусством, с таинством сближений,

С восторгом прихотливых сопряжений;

Подозреваю, мир светил, — как мой, —

Весь сочинен ямбической строкой.

Я верую разумно: смерти нам

Не следует бояться, — где-то там

Она нас ждет, как верую, что снова

980: Я встану завтра в шесть, двадцать второго

Июля, в пятьдесят девятый год,

И верю, день нетягостно пройдет.

Что ж, заведу будильник, и зевну,

И Шейдовы стихи в их ряд верну.

Но спать ложиться рано. Светит солнце

У Саттона в последних два оконца.

Ему теперь — за восемьдесят? Старше

Меня он вдвое был в год свадьбы нашей.

А где же ты? В саду? Я вижу тень

990: С пеканом рядом. Где-то, трень да брень,

Подковы^{126} бьют (как бы хмельной повеса

В фонарный столб). И темная ванесса

С каймой багровой в низком солнце тает,

Садится на песок, с чернильным краем

И белым крепом крылья приоткрыв.^{127}

Сквозь световой прилив, теней отлив,

Ее не удостаивая взглядом,

Бредет садовник (тут он где-то рядом

Работает)^{128} — и тачку волочет.^{129}