Ближневосточная новелла

Оказанное содействие

О Аллах! Вразуми меня и помоги в земных делах моих! В комнатушку с одним окном, в подвале, за которую я отдаю двести лир из жалованья в четыреста пятьдесят, мне надо втиснуть семь моих домочадцев, а на оставшиеся двести пятьдесят лир кормить их месяц. Слава Аллаху, что я еще не сошел с ума! Просто времени нет — не могу оторваться от работы. Я совсем было впал в уныние, но тут до меня дошли слухи, будто нуждающимся гражданам муниципалитет предоставит квартиры в домах, возведенных в отдаленном районе города. Хочешь — верь, хочешь — не верь.

Стал разузнавать, кому будут давать квартиры. Поговаривали, что низкооплачиваемым и многосемейным. Что касается моего жалованья, то о нем и говорить не приходится. А семья у нас такая, что и в квартиру не втиснешь: половина останется на улице. Кажется, подходим по всем статьям. Упускать такой случай нельзя.

— Все равно не дадут, — сказал мне приятель, к которому я обратился за советом, — но я желаю вам добра и скажу, как надо поступить.

— Спасибо.

— Ты ведь никогда не был домовладельцем?

— Какой там домовладелец! Нам не удавалось даже выползти из подвала.

— Немедленно напишите прошение, отправьте по почте в министерство строительства — и порядок!

— А что потом?

— Там видно будет, пока отправьте прошение!

Два вечера мы всей семьей ломали голову и наконец составили трогательное, душещипательное прошение, точь-в-точь как наши кинофильмы. Особенно умилялась моя матушка. Часа два не могла успокоиться. Действительно, чего только не пришлось нам пережить!

Мы отправили прошение по почте. Маловеры из нашей семьи сразу же начали портить всем настроение.

— Эти квартиры распределяют среди членов правящей партии…

— Вот увидите, на прошение даже ответа не будет…

— Почему не будет? Ответят. Разве квартиры дают только членам партии? Ведь построили же дома с небольшими дешевыми квартирами для бедных! И долгосрочный кредит предоставили — выплачивать можно понемногу. Эти квартиры также должны распределить среди очередников.

Не прошло и недели, как мы получили ответ из министерства. В нем сообщалось, что нам надлежит представить в городское управление строительства справку о тяжелом материальном положении семьи.

Дело наполовину сделано, решили мы. Вот и слушай всякую болтовню! Вовсе необязательно состоять в партии, чтобы получить квартиру. А ну вас, маловеры! Устроюсь по-королевски в новом доме — от зависти лопнете!

Я побежал за справкой. Встретили меня с улыбкой. Чиновник — сама вежливость. Гордость из него так и прет: гражданам служит.

— Я вам дам справку, — сказал он, — но откуда мне знать, что вы нуждаетесь?

— Но ведь у меня семья восемь душ, а получаю я четыреста пятьдесят лир. Половину плачу за комнату в сыром подвале. Как, по-вашему, нуждаюсь я или нет?

Привели двух свидетелей-соседей. Наконец мне дали справку, и мы отправили ее в управление строительства вместе с прошением.

— У вас есть геджеконду?[45] — спросил чиновник, когда я пришел за ответом.

— Нет. Была бы геджеконду — и квартиру просить нечего.

— Тогда ничего у вас не выйдет!

— Почему?

— Никаких почему, не получите квартиру — и все тут! Лично я с удовольствием бы сделал вам такой подарок, но — увы! — от меня ничего не зависит.

— А что же нам делать?

— Мой вам совет: стройте геджеконду, — шепнул он мне на ухо, — полицейские разрушат ее, составят акт. Тогда по закону вы будете считаться нуждающимися гражданами!

— Дай вам бог здоровья!

Я побежал домой… Слава Аллаху, у нас еще сохранились три браслета жены. Они-то и выручили нас, не пришлось брать в долг.

— Доставай браслеты, жена.

— Зачем?

— Затем, чтобы выгорело наше дело. Нужно сначала построить геджеконду.

Семья загалдела. Семь глоток вопили на разные голоса! Посыпались все те же вопросы.

— Если ты не вступишь в партию и не отдашь им на выборах свой голос, как у тебя повернется язык просить квартиру? — заметил кто-то из моих домочадцев.

— А дадут ли?..

— Да поймите же вы, есть специальная статья закона: неимущие граждане, желающие получить квартиру в новых домах, должны иметь геджеконду — как минимум. Воздадим хвалу Аллаху, что закон не требует от нас собственного особняка!

За одну ночь мы построили в самом красивом районе города хибару из ящиков из-под винограда и лимонов. Как ни странно, полицейские ничего не заметили и не пришли ломать наше сооружение.

— Вы слишком поторопились, — сказал мне приятель. — Полицейские не семи пядей во лбу — сразу не разнюхают, где строится хибара из ящиков. Ломайте ее и стройте заново, пока не придут власти.

Целую неделю мы занимались тем, что ломали и строили свою лачугу. Но ни одна душа не сказала нам: «Да поможет вам Аллах, что вы здесь делаете?»

В геджеконду мы поставили три койки, там поселились отец и два брата и стали ждать полицейских.

— Надо что-то придумать, на нас никто не обращает внимания, — сказал через три недели отец. — Пойдите в муниципалитет и заявите… Пусть немедленно приходят ломать эту проклятую халупу, не то через неделю нас вынесут отсюда ногами вперед!

Я побежал в полицию.

— Мы построили геджеконду у моря… — сказал я.

— Ее разобрали? — спросил один из чиновников.

— Нет, — ответил я.

— Она сгорела? — удивился он.

— Неее!..

— Ну а что же произошло с вашей лачугой?

— Ничего. Живем в ней уже месяц.

— Ну и живите на здоровье.

— Так вы не будете ее ломать?

Выяснилось, что нет: не имеют права. Ломать можно лишь в том случае, если постройка не подведена под крышу.

— Что же нам теперь делать?

Чиновник задумался.

— Не знаю. Вам следовало прийти до того, как вы соорудили крышу. Да и зачем было строить, если вы знали, что ее разрушат?

Я подробно все объяснил.

— Вот что я вам скажу, — обратился ко мне чиновник. — Идите сейчас же в муниципалитет и выясните, на чьей земле вы построились. Если на государственной, то напишите заявление в министерство строительства и сообщите о своих незаконных действиях. Если земля частная — обратитесь к владельцу. Он подаст на вас в суд, и суд вынесет постановление о сносе геджеконду. Если же и после этого не снесут, подайте заявление в муниципалитет, оттуда передадут в соответствующую комиссию…

— Долгая история… — заметил один из присутствующих чиновников. — Послушайте, что я вам скажу, будете за меня молиться. Кто-нибудь из вас сейчас живет в геджеконду?

— Да, мой отец и два брата. А еще мы снимаем квартиру.

— Сделайте так, чтобы домовладелец разозлился и выбросил ваши вещи на улицу!

— Он и так зол на нас: мы не заплатили в этом месяце.

— Прекрасно! Муниципалитет намерен обеспечить жильем неимущих граждан. Необходимо составить акт о том, что вас выбросили на улицу, приложить к нему справку о тяжелом материальном положении семьи и подать прошение в отдел жалоб управления строительства. Считайте тогда, что ваше дело в шляпе.

Из полиции я ушел счастливый. До чего же сердечные, чуткие люди! Разве может человек остаться в наш век без жилья — кругом решаются такие социальные проблемы!

К началу месяца мы добились наконец, чтобы хозяин выгнал нас на улицу. Едва упросили его…

Чиновник, которому я принес прошение, тоже оказался приятным, душевным человеком. Он повертел в руках наши бумаги и оказал:

— Вы шли по неправильному пути. Чтобы получить муниципальную квартиру, надо…

— Что?

— Быть репатриантом… Да, вы потеряли уйму времени.

— Что же делать?

— Вы могли бы вместе с вашими домочадцами выехать за рубеж? Бог с ними, с деньгами! Сразу двух зайцев убьете: и развлечетесь, и все уладите.

— Допустим!

— Ну вот, дело, можно сказать, наполовину сделано. Попросите в стране, куда вы приедете, право убежища, смените гражданство, ясно?

— Допустим!

— Пробудьте там несколько месяцев и постарайтесь вернуться. Кем вы станете после возвращения?

— Вконец несчастными!

— Да нет, вы станете репатриантами. А репатриантов правительство обеспечивает работой и жильем. Видите, как все просто?

Пошли бог здоровья этому человеку. Он дал нам полезный совет, мы начали действовать. А вы говорите, что не выделяют квартир неимущим в муниципальных домах. А ну вас, маловеры! Дайте мне только собрать деньги на дорогу, получить восемь туристических паспортов, а потом еще право убежища в чужой стране. Вернусь обратно репатриантом и сразу въеду в новую квартиру.

Помощь пришла

Отгремели гимны, отзвучали приветственные речи, и на склады министерства сельского хозяйства стали поступать мешки с минеральными удобрениями.

Заместитель министра вызвал своего помощника и передал приказ господина министра:

— Принять меры против расхищения удобрений. Немедленно распределить груз по вилайетам[46] согласно списку, утвержденному министром.

— Слушаюсь, — ответил помощник и тут же по внутреннему телефону вызвал своего заместителя: — Нихат-бей, я намерен поручить вам важное дело.

— Благодарю, мой эфенди, ваш покорный слуга весьма признателен за доверие.

— Я поручаю вам организовать охрану поступивших в распоряжение министерства удобрений и отправку их по этому списку. В каждую деревню не менее пятидесяти мешков. Проследите, чтобы при транспортировке удобрения не попали в руки дельцов.

— Слушаюсь, мой эфенди…

— Да, минуточку… Когда пойдете на склад, посмотрите, нет ли там разорванных мешков. Если есть, наберите ведерко удобрений и пошлите моему садовнику. Прекрасные цветы пропадают, хорошо бы их подкормить. Но только если на складе будет разорванный мешок…

— Не будет — так целый разорвем, мой эфенди! И не один — раз нужно!

— Благодарю вас. Можете сразу приступать к отправке.

Заместитель помощника заместителя министра вернулся к себе и вызвал своего помощника.

— Вы несете ответственность за распределение удобрений. Придерживайтесь вот этого списка.

— Слушаюсь, эфенди.

— Ни один грамм не должен попасть в чужие руки, понятно?

— Есть!

— Да, вот что… Пошлите Муртаза-бею один мешок для сада перед зданием министерства и заодно полмешка ко мне домой.

У заведующего краевым сельскохозяйственным отделом Хильми-бея зазвонил телефон. Он поднял трубку и почтительно произнес:

— Да, эфенди. Разумеется, и говорить не о чем! Какие-то жалкие пять килограммов удобрений! Не беспокойтесь, не забуду. Кстати, я сам хотел для вас оставить… Полагаю, не сегодня-завтра прибудут. Взаимно, эфенди, всего хорошего.

Он положил трубку. Тут же раздался новый звонок. С другого конца провода сообщали о прибытии груза.

Хильми-бей вызвал своего помощника.

— Послушай, брат, проследи сам, чтобы грузчики поосторожней обращались с мешками. Если из каждого мешка высыпется хоть полкило, крестьянам меньше достанется…

— Все будет в порядке.

— Да, чуть не забыл. Оставь несколько килограммов для нашей машинистки Неджлы-ханум. У нее огородик или что-то в этом роде.

— Ладно, после работы я сам ей занесу. Поскорей бы избавиться от этой напасти!

На деревенской площади заиграла зурна, ударили барабаны. Староста взобрался на помост и, потрясая кулаком, начал речь:

— Я счастлив, односельчане, что в результате упорной четырехлетней борьбы мы получили этот кулек. Теперь многие наши беды отойдут в прошлое, коровы будут давать много молока, дети перестанут болеть.

Он разорвал пакет и вынул из кармана столовую ложку.

— Подходите, подходите… Становитесь друг за другом.

На каждую крестьянскую семью пришлось по столовой ложке порошка. Староста никого не обделил.

— А что с этим делать? — спросил кто-то из толпы.

Староста задумчиво потянул себя за ус.

— Забыли приложить инструкцию… Поберегите пока порошок, а я вот поеду в город и спрошу у фельдшера, как его употреблять — до или после еды. Тогда и вам скажу.

Гостеприимная деревня

Мы поехали в деревню. Мы — это каймакам[47], начальник жандармского отделения, уездный писарь, я… — всего восемь человек. Деревня была плохонькая, поэтому к вечеру мы собирались вернуться. Но староста запротестовал:

— Нее, господа, ни за что на свете! Пока не поужинаете, я вас не отпущу!

— Помилуй, староста, мы нагрянули к тебе неожиданно, да и дома нас ждут.

— Все будет в порядке, ужин уже готов. Прошу в деревенскую комнату, мы принимаем гостей в деревенской комнате, — приглашал староста, не слушая наших отговорок.

Никто из нас не знал, что это такое «деревенская комната». Из маленькой прихожей мы попали в довольно большое помещение. Столы и стулья здесь были обычными, но при виде скатерти мы разинули рты от удивления. Пока рассаживались, я незаметно отвернул краешек скатерти и увидел: «Made in England».

— Устраивайтесь поудобнее, гости дорогие, — приговаривал староста, — мы так вам рады…

Гостям из уезда придавали, видимо, большое значение в этой бедной деревне — недаром скатерть из Англии…

— Эй, Кязим! Где пепельницы? — крикнул староста сторожу.

Кязим принес пепельницы. Бог мой, что это были за пепельницы. Какие красочные, каких причудливых форм! Одна непохожа на другую. Я заглянул под донышко той, которую поставили передо мной, и чуть не икнул. Там значилось: «Made in Czechoslovakia». Я показал ее каймакаму, а каймакам — мне большую, изогнутую пепельницу, на донышке ее было выбито мелкими буквами: «Made in Italy».

— Браво, староста, пепельницы у вас одна лучше другой, — не вытерпел я.

— Мы любим гостей, — вымолвил он, поглаживая усы, — хотим, чтобы все для них было красивое…

Мы полезли в карманы за сигаретами.

— Нет, — остановил нас староста, — в этой комнате будете курить гостевые.

— Эй, Кязим, — крикнул он, — почему нет сигарет на столе?

Кязим куда-то убежал, но вскоре вернулся с картонной коробкой в руках и стал вытаскивать из нее сигареты — пачку за пачкой. «Salem», «Kent», «Pall Mall»[48] — все что ни пожелаете!

— Помилуй, староста, откуда это? — спросили мы.

— Угощайтесь, гости дорогие, выбирайте, что кому по вкусу… мы рады угодить гостям…

— Но ведь сигареты стоят денег, — сказал я.

— Боже мой, что вы говорите, сударь мой, ради гостей мы готовы и душу отдать.

Не успели мы выбрать по сигарете, а староста уже снова кричит Кязиму:

— Где зажигалки?

Кязим выложил на стол зажигалки. Каких только здесь не было — и газовые, и на батарейках!

— Чему вы удивляетесь? — недоумевал староста. — Гости приезжают к нам раз в сто лет, не прикуривать же им от спички?.. Вот газовая, вот электрическая. А эта — самовоспламеняющаяся…

Самовоспламеняющаяся пошла по рукам…

— Все это наше общее, деревенское, всюду инвентарные номера… — пояснил староста.

На столе появились стаканы… Что это были за стаканы! И бокалы из генуэзского хрусталя. Рюмочки совсем маленькие и чуть побольше, фужеры низкие, высокие, с ножками и без ножек, с рисунком и без рисунка… Целая коллекция хрусталя… Мы уже устали поражаться и быстро расхватали кто что успел…

— У меня тунисского производства, — выкрикнул писарь.

— А у меня японского, — отозвался я.

— А это чехословацкий, — сказал каймакам.

Мы смотрим в глаза старосте и ждем разъяснений.

— Что поделаешь? Очень уж мы гостей любим, — отвечает он.

За стаканами последовали тарелки — мелкие, глубокие, расписанные и гладкие — одна красивей другой… Да, староста решил сразить нас.

Подали на подносах цыплят, плов. На еду никто и не смотрит — подносы разглядывают…

— Это турецкая работа, — пояснил староста, — чеканка по меди, не стоит внимания, господа… Подносы принадлежит мне, а все остальное — общее, деревенское.

Когда Кязим принес столовые приборы, мы просто потеряли дар речи. Ложки — столовые, десертные, чайные. Ножи из чистого серебра… Все сверкает, блестит.

— Ложки тоже общие? — спросил я.

— Да, сударь мой. Дома мы едим деревянными… — ответил староста и крикнул: — Кязим, а салфетки гостям!

— Да не надо салфеток…

— Нее, господа, как же без салфеток?

Принесли салфетки — разнообразные по размеру, форме, рисунку…

— Это, вероятно, изделия деревенских девушек? — осведомились мы.

— Да нет, вот две греческие, та — французская, эти — египетские, а остальные я и сам не знаю откуда.

— Вы их купили на деревенские средства? — поинтересовался каймакам.

— Что вы, какие у деревни средства! Просто у нас очень любят гостей принимать.

Едва мы прикоснулись к еде, как староста закричал:

— Эй, Кязим, а где же напитки?

— Помилуй, староста, мы и так доставили тебе много хлопот, пить мы не будем.

— Не-ет, не выпить нельзя.

Кязим втащил большой ящик и достал из него бутылку виски…

— Здорово! — выдохнули мы все разом.

А староста сморщился, словно на стол поставили бутылку, в которую попали мухи, и закричал:

— Что это за виски! Достань другую бутылку!

Кязим запускал руку в ящик и доставал французское вино, венгерскую абрикосовую палинку, русскую водку, немецкое пиво… Стол превратился в международную выставку вин и напитков…

Ну как тут не выпить?! И мы начали пить. Староста сначала отказывался, но, когда на него насел сам каймакам, устоять не смог… Мы ели, пили, но всех мучило любопытство — не давал покоя вопрос: «откуда все это?»

— Мы очень любим гостей, — твердил свое староста.

— Ну, староста, за твое здоровье!

— А теперь за здоровье каймакама!

После очередной выпитой рюмки староста заговорил:

— Я вам все расскажу, господа. Деревня наша бедная. Мужики в город подались на заработки. Кто привратником устроился в министерстве в Анкаре, кто официантом в ресторане, кто швейцаром в отеле… Дай им бог здоровья! Вот и решили мы между собой: кто в деревню на побывку едет, должен из города подарочек захватить — для всей деревни… Еще ни разу не было, чтобы кто-нибудь слова не сдержал… Там, в Анкаре, без приемов ни дня не обходится… Вот и мы решили: угостим получше начальство — глядишь, и о нас вспомнят. Может, ссуду какую дадут или кредит…

Мы не знали, смеяться нам или плакать.

Горе — не беда…

Нусрет — мой школьный товарищ. Ровно десять лет мы просидели с ним за одной партой. Не сосчитать, сколько раз я давал ему списывать задачки. Оба мы из-за материальных затруднений не смогли доучиться, то есть дошли до последнего класса, но почему-то свидетельства об окончании школы не получили. Начинали мы жизнь одинаково, но я так и остался рядовым гражданином, а Нусрет стал большим человеком в деловом мире. Правда, сейчас и меня и Нусрета называют беями[49], но между нами огромная разница.

Недавно на меня свалилась беда: у меня тяжело заболел ребенок. И я решил пойти к Нусрет-бею. Пятьсот лир, которые требовались на лечение, возможно, и не спасли бы моего мальчика, но надежда никогда не покидает человека.

У порога меня встретил привратник.

— Мне нужно повидать Нусрет-бея, — сказал я.

— Нусрет-бея из бухгалтерии? — спросил он.

— Ей-богу, не знаю. Мне нужен Нусрет Туна.

— А, спрашиваете нашего хозяина… Подождите, я доложу. Как сказать?

— Скажи, товарищ по школе, он сразу догадается.

— По школе, — пробормотал привратник.

Вскоре он вышел:

— Заходите, хозяин ждет.

Много лет я не видел Нусрета. Помню, мальчишкой его коротко подстригали и на шее была видна глубокая впадина. Она запомнилась мне. Когда я вошел в комнату, Нусрет стоял ко мне спиной, и первое, что бросилось мне в глаза, была его шея с впадиной, но теперь по ней пролегли складки.

— А, дружище! — воскликнул он и протянул мне руку.

Его рука была теплой и мягкой, словно ей никогда не приходилось работать.

Он сел в кресло, открыл ящик письменного стола, достал сигару. Я не мог оторвать глаз от его шеи.

— Где ты пропадал, дружище? — спросил он, протягивая мне сигару и щелкая блестящей зажигалкой.

— Здесь мы… — ответил я.

Он приблизил ко мне огонек, и я прикурил.

— Давно мы не виделись! Со школьных лет, не так ли? — проговорил он.

Я опустил голову…

— Ты чем-то расстроен? — спросил Нусрет-бей.

— Да нет, — ответил я. — Как ты поживаешь, чем занимаешься, как твои дела?

— Благодарение Аллаху, — ответил он. — После смерти отца нам достался тот старый дом в деревне — ты знаешь его — и земля… Мать и братья очень рассердились на меня за то, что пользуясь правам старшего, я решил продать и дом, и эти двадцать дёнюмов[50] земли. На вырученные деньги, хоть их было немного, построил небольшую лесопильню — сработала смекалка. Мы покупали лес, пускали его в распиловку и делали ящики… Дело расширялось. Стали выпускать двери и оконные рамы. Тут приятели мне и говорят: «В наше время стоит заняться предпринимательством, попробуй». Попробовать можно, имея деньги. Взял я да и купил большой участок, построил десятиэтажный дом с двухкомнатными квартирами… Тысячу раз благодарен Аллаху! Хорошие деньги я тогда выручил. Вскоре отгрохал второй дом, но на этот раз… Дай бог здоровья приятелю, который сказал мне, что у консервной промышленности богатые перспективы. На окраине Стамбула я выстроил консервную фабрику… Не знаю, помнишь ты или нет, одно время ощущался большой недостаток в гвоздях. Один знакомый привез из-за границы гвоздильные машины, но никак не мог построить фабрику. Я предложил ему вступить в пай. Он не захотел и предложил мне купить у него машины. Ну что ж, я купил машины, построил гвоздильную фабрику. Поставлял на рынок отличные гвозди. Потом задумал заняться издательским делом… На следующий год собираюсь открыть небольшой завод, буду выпускать запчасти к автомобилям… Так-то, а ты чем занимаешься?

«Наш Нусрет ворочает такими делами, что для него пятьсот лир! — подумал я тогда. — Попрошу-ка я у него тысячу, буду выплачивать аптекарю по пятьдесят лир в месяц. Кстати, я должен аптекарю больше пятисот лир. А в кармане еще рецепты… И долг доктору…».

— Честное слово, ты чем-то расстроен, — повторил Нусрет.

— Ребенок у меня болен, — ответил я…

— Дай бог ему быстрее поправиться! Не расстраивайся, дорогой, дети не то что взрослые: сегодня больны, а завтра, глядишь, здоровы…

— У моего больное сердце…

— Да что ты!.. И опять-таки не стоит убиваться! Медицина делает чудеса. Да, я забыл, ты что хочешь: чаю, кофе или чего-нибудь прохладительного?

Я отрицательно покачал головой.

— Я с просьбой к тебе, Нусрет-бей.

— Пожалуйста! Слушаю…

Он сказал «пожалуйста», но в глазах его появилась грусть, а щеки как-то обвисли. Наверное, он понял в ту минуту, что я попрошу денег…

— Эта болезнь совеем доконала меня и материально, и морально…

Я помнил по школе, что Нусрет был добрым малым… На этот раз его опечаленные глаза уставились в одну точку, а пальцами он стал выбивать дробь по столу, как бы подчеркивая драматичность разговора…

— Одному аптекарю я должен пятьсот лир, да еще врачу…

Я вытащил из кармана кучу рецептов.

— Все это нужно купить… А лекарства, черт побери, очень дорогие…

На рецепты он не посмотрел — отвернулся к окну… Я вообразил, что в этот момент он думал обо мне, стараясь представить себе мои страдания… в школе он часто читал стихотворение «Больной птенчик». Кто знает, может, ему вспомнилась птица, которая не могла научить летать своего больного птенчика.

— Я в очень тяжелом положении, Нусрет-бей. Мне, братец, необходима тысяча лир…

И вдруг Нусрет заплакал. Я не ошибся — он совсем не изменился: та же отзывчивость, та же чуткая душа…

— Я тебя огорчил, — сказал я.

— Нет, — ответил он. — Человеку необходимо излить свое горе…

— Спасибо, — сказал я. — Я знал, что никто, кроме тебя, не поймет меня…

— Эх, братец!.. Если не поделиться своим горем, можно сойти с ума… — произнес он.

Я жду, что он засунет руку в задний карман или вытащит чек из ящика стола и заполнит его: пожалуйста, мол, братец… и не торопись — отдашь, когда будут деньги.

— Эх, братец! — повторил он. — Помнишь, я рассказывал тебе о лесопилке. Так вот… Не на прошлой, а на позапрошлой неделе, во вторник, в полночь раздается пронзительный телефонный звонок… «Что случилось?» — спрашиваю. «Спеши, лесопилка загорелась». Бросился я бежать как был, в одной пижаме. Но опоздал — пламя уже охватило трубу… Ровно два миллиона лир убытка, Не знаю, кому излить свое горе… Поверишь, я даже не плакал… Не плакать же перед женой или детьми. Слава богу, ты пришел. Спасибо тебе!

И он зарыдал…

— Вах, вах. Не расстраивайся, братец, всякое бывает, — стал утешать я.

Нусрет вытер глаза, высморкался.

— Если бы только это! — с отчаянием сказал он. — Под одним из домов начала смещаться почва. Неделю назад муниципалитет опечатал дом: жить в нем стало опасно. Жильцы уже подали на меня в суд… Ну да шут с ними!.. Консервы, которые я собирался выбросить в этом году на рынок, за два месяца хранения испортились. Двести тысяч банок, представляешь!

— Не убивайся, Нусрет, не плачь!

— Как тут не заплакать. Не только заплачешь — руки на себя наложишь…

Он опять протянул мне пачку сигарет и щелкнул зажигалкой.

— Хорошо, что ты пришел! В голову так и лезут мысли о самоубийстве… Четыре дня назад рабочие гвоздильной фабрики начали забастовку. Ты, наверное, читал в газетах. Я долго их уговаривал, да разве они послушаются.

— Успокойся, Нусрет, не плачь…

— Если мне не плакать, так кому же плакать? Чего мне стоило нажить все это? Не спал ночами, работал круглые сутки — и такие страдания! Взял обязательство отпечатать для государства ценные бумаги, но к сроку не успел, да и отпечатаны они неправильно. Ровно на пятьсот тысяч лир ценных бумаг!.. А тут еще штраф начисляют за то, что заказ не сдан вовремя, — за каждый просроченный день тысячу лир… Эх, братец! Что мне делать — не знаю…

— Не плачь, Нусрет мой, не плачь, не изводи себя.

Он снова вытер глаза и высморкался:

— Хорошо, что ты пришел! Как хорошо!

Рука его потянулась к ящику письменного стола. «Ну вот, сам в таком положении, а мне хочет помочь», — подумал я.

Нусрет вытащил пистолет.

— Я и решил покончить жизнь самоубийством…

— Что ты! — воскликнул я. — Положи сейчас же пистолет на место!

— Но я сейчас в таком состоянии… у меня нет выхода! — И опять послышались рыдания…

— Уж лучше бы я не приходил. Ты совсем раскис…

— Не-е-е-т… Если бы ты не пришел… — он задыхался от слез, держа меня за руку.

— Говори, говори, — сказал я. — Тебе станет легче… Принести тебе стакан воды?

Он отрицательно покачал головой:

— Спасибо, не хочу… Ты знаешь, что самое неприятное: сегодня день рождения моей дочери. Впервые в жизни я не могу сделать ей подарок.

— Ну и что же? Обойдется…

— В кармане у меня всего три с половиной лиры…

Я встал, налил из графина стакан воды и протянул ему. Он выпил, вытер носовым платком слезы и снова устремил взгляд в пространство. Я порылся в карманах… Там была одна бумажка в пять лир и две по двадцать пять… Я положил деньги у его локтя и на цыпочках вышел из кабинета.

«Made in Turkey»

Если вам дадут покрывало, столб, трубу, веревку, гору, что вы сможете из всего этого сделать? Слона, например, сможете? Нет?.. Я тоже не смогу… Домишко еще какой ни на есть слажу, даже не домишко, а так — шатер. Но скорей всего и шатер не выйдет!..

Но слепые из этих предметов прекрасно сделали бы слона. Честное благородное! Был такой случай, привели к ним слона и спросили: «Что это такое?»

Один обхватил ногу и говорит: «Это столб». Другой вцепился в ухо и сказал: «Это покрывало». Третий повис на хоботе и решил: «Это веревка». Слепой, водивший руками по брюху слона, воскликнул: «Да помилует меня Аллах, это гора!»

Вот так бывает и с политиками. Не подумайте только, что я собираюсь на них нападать. Ни-ни… Их ведь так легко рассердить! Только привели к ним как-то демократию и спросили, как тогда слепых: «Отгадайте, что это такое?» Тут они зашумели, засуетились… Ухватившись за какую-либо ее часть, каждый начал восклицать:

— Демократия — это труба!

— Демократия — это покрывало!

— Демократия — это столб!

— Демократия — это веревка!

— Демократия — это земельная реформа!

— Демократия — это частная собственность!

— Демократия — это господство богатых!

— Демократия — это власть трудящихся!

Попробуйте убедить слепого, что хобот (он его никогда не видел) — не веревка, а политического деятеля, что демократия — не веревка! Не так-то просто. Политика — дело тонкое! Это мне все равно: веревка ли демократия, столб ли, я политикой не занимаюсь. А она их по спинам, того… Но оставим это. Лучше я расскажу вам историю про Гаффара.

Гаффар — простой, хороший парень. На свою беду он оказался очень способным к разным наукам. И, сам того не ведая, попал, как слон в руки слепых.

Гаффар учился в школе. Как-то раз собрались учителя в преподавательской и начали обсуждать своих учеников. Многим их питомцам тогда досталось, дошла очередь и до Гаффара.

— На моих уроках Гаффар лучше всех себя показал, — заявил историк.

— И на моих он проявил себя прекрасно, — с гордостью произнес словесник.

Математик, химик, физик и даже преподаватель гимнастики — все единодушно твердили, что на их уроках он добился превосходных результатов. Чуть было даже ссора не произошла из-за того, у кого лучше занимается Гаффар.

Через несколько дней во время перемены к Гаффару подошел преподаватель математики.

— Мне надо поговорить с тобой…

И они вместе пошли по коридору.

— У тебя голова математика. Нечего тебе тратить время на никчемные дела. Наша страна нуждается в инженерах. Только они смогут вывести ее из тупика. Тебе надо серьезно заняться моим предметом… Все остальное для тебя не важно, — с жаром убеждал его математик.

И Гаффар взялся за дело. Как семечки, щелкал он головоломные задачи, чертил параболы, строил сложные фигуры. Все ему удавалось, и он уже видел себя инженером.

Но вот однажды на перемене подозвал его преподаватель английского языка.

— Мне надо поговорить с тобой…

Они пошли по коридору…

— Человек, владеющий одним языком, — один человек, двумя — два человека, тремя — три. Таких способностей, как у тебя… Не трать время попусту. Ты станешь непревзойденным знатоком и сможешь наилучшим образом послужить родине, — с жаром говорил «англичанин».

И Гаффар засел за английскую грамматику, начал штудировать хрестоматии, обложился словарями. И как это раньше он не понял, в чем его призвание… Он уже видел себя…

Но как-то вечером, когда закончились занятия, его отвел в сторону учитель истории и начал убеждать:

— Гаффар, какой толк при твоих способностях забивать себе голову английскими глаголами. Ты — будущий Геродот. Только история… кругозор… определяет будущее… история — сокровищница… — И так далее и тому подобное.

И Гаффар погрузился в изучение исторических фолиантов… Он уже видел себя…

Потом его с жаром убеждал учитель турецкого языка. И Гаффар начал грезить о почестях великого писателя или поэта Турции.

Прошел год. Некоторые учителя ушли из школы. О директоре ходили разного рода сплетни. Школьному начальству было не до Гаффара, никто им не интересовался. Гаффар бросался от формул к стихам, от истории к химии. Наконец настал день, когда он стал равнодушен ко всем предметам. Если в кастрюльку положить по щепотке риса и проса, по кусочку капусты и сыра, по ложке масла и джема, пол-яичка, все это вскипятить, а потом взбить, что получится? Ничего. Много всякой всячины — и ничего путного. Так и в голове у Гаффара. Бедный Гаффар! Он был растерян и утомлен, в кармане пустота. Учеба — напрасная трата времени, решил он, все великие люди учились как придется…

Потом его призвали в армию. Когда вернулся — женился. Сейчас у Гаффара бакалейная лавка. В одном углу свалены книги по истории, географии, физике, химии, астрономии, математике, литературе, учебники английского языка… Случается, что вместо пекмеза[51] он продает покупателям серную кислоту, а вместо сборника стихов — жевательную резинку. Сейчас он решил, что самое лучшее для него ринуться в политику. Но не знает еще, как к ней подойти: со стороны ли географии, истории, математики или литературы? Дядя говорит ему: «Вступай в партию ТРМП», тетя настаивает на МКЛМ, а отец советует: «Лучше всего в ЛИЗП». Старший брат склоняет к ССММ. Тесть хочет, чтобы он обязательно стал членом ХДМП.

Вчера я спросил его:

— Гаффар, если тебе дадут покрывало, столб, трубу, веревку, гору, что ты из них сделаешь?

Он схватил карандаш, записал столбиком все, что я перечислил, подвел черту и ответил:

— Сделаю Гаффара.

Я помолчал, не зная что сказать, потом попросил:

— Повернись ко мне спиной!

На спине его я вывел мелом крупными буквами: «Made in Turkey».

Это первый турецкий Гаффар. Когда-нибудь я расскажу о десятом, тысячном, миллионном… Турция, увы, становится страной Гаффаров!!!

Хозяин собаки

Утром на своих воротах я увидел мертвую кошку. На морозе она совсем затвердела, эта кошка с пестрой шкуркой. «Наверное, ребята подвесили», — решил я и, схватив ее за ноги, швырнул в снег.

Вечером между делом я сказал об этом старосте. Он нахмурил брови:

— Недобрая примета, учитель!

Я засмеялся. Какое отношение к добру или злу может иметь дохлая кошка? Проделки ребят… Много ли забав у детей в деревне?..

Через два дня, смотрю, на воротах болтается обглоданная голова козы. Пришли на память слова старосты, но я опять рассмеялся и швырнул эту голову подальше в снег. После обеда я шутливо заметил старосте:

— Мы получили повышение — кошку сменила голова козы.

Староста сверкнул глазами и посмотрел на меня, как мне показалось, с жалостью.

— Не к добру, учитель, дурная примета…

— Ну и что же она предвещает?

— Ей-богу не знаю, но не к добру…

Он не договорил, затаил что-то про себя. Я допытывался, наседал на него, но староста хмурил брови и молчал.

— Все это вздор… — сказал я. — Если мы будем обращать внимание на такие вещи…

Как-то утром выхожу я из дому, а дети толпятся около школы. У ворот растянулся огромный пес.

— Учитель, у ворот собака, мы не можем войти в школу! — кричат они мне.

— А ну, живо в класс! — приказал я. — Деревенские мальчишки, а собаки боитесь! А ну-ка, гоните ее!

— Учитель, но ведь это собака Джемаль-аги…

Джемаль-ага — хозяин деревни. Он питает слабость к лошадям, собакам, спиртным напиткам, еде, картам, ружьям. У него три жены. Несколько дней в неделю он проводит в городе. Я с ним редко встречаюсь. Но знаю, что он не любит учителей.

— Пошел прочь! Поднимайся-ка, хозяйский пес!

Собака будто рассматривает меня, прищурив глаза.

— Пошел прочь!

В ответ послышалось угрожающее рычание.

— Учитель, собака разорвет тебя, ей-богу, не подходи к ней близко!

— Как ее зовут?

— Карабаш, Карабаш… Ты не заставишь его сдвинуться с места… Он ни за что не встанет. Это ведь пес Джемаль-аги…

Я подошел ближе.

— Карабаш! Пошел прочь!

Собака опять зарычала.

— Пошел прочь, говорят! Сейчас я запущу в него камнем!

— Учитель, боже упаси, не бросай камень! Он разорвет тебя на куски!

Карабаш невозмутимо потянулся и не тронулся с места. Видно, шатался где-то всю ночь… Если бы он, как все честные собаки, сторожил добро хозяина, так не находился бы здесь. Не лежат же другие собаки в такое время перед школой!

Я не на шутку рассердился. Попусту растрачивалось драгоценное время.

— Ребята, — сказал я, — сбегайте за хозяином, пусть заберет своего зверя.

— Учитель, Джемаль-ага обрадуется, когда увидит здесь свою собаку. Он ничем не помог, когда строили школу… Его дети учатся в городе, — сказал черноглазый сухопарый мальчик с растрескавшимися губами.

— А ты не можешь прогнать эту собаку?

— Ооооо… Эту собаку даже правительство не сможет прогнать, учитель!

Мальчик сунул свои грязные кулаки в карманы шаровар и протиснулся в середину толпы.

Вот беда! Не человек перед тобой — собака, слов не понимает. Ударишь — набросится, станешь прогонять — зарычит…

— Ребята, неужели нам с ней не справиться?

— Нет, учитель… Она встанет и уйдет, когда захочет…

«Показать бы этому кобелю суку!» — хотел было сказать я, но не решился.

— Позовите сторожа!

Один из мальчиков убежал и вскоре вернулся со сторожем.

— Прогони эту подлюгу подальше! — обратился я к сторожу.

— Что ты говоришь, учитель! — рассмеялся тот в огромные усы. — Уж не спятил ли ты? Да это все равно что сказать: прогони Джемаль-агу… Я со всеми могу найти общий язык, но не с собакой Джемаль-аги. Хозяин скажет, что я оскорбил его собаку, и выгонит меня из сторожей. Не могу, учитель! Хочешь приведу сумасброда Хайдара? Он отчаянный — все может!

Сумасброд Хайдар посмотрел на собаку, потом на меня и поморщился.

— Был бы это дикий кабан, я бы с ним потягался, но с этим псом сделать ничего не могу. Ты — сторож, опора властей! Только ты можешь его прогнать, стреляй из ружья! Зачем тебе его дали? По деревне взад-вперед ходить?

Хайдар засунул руки в карманы шаровар и уставился на нас. Перед школой собралась большая толпа. Мне стало не по себе: казалось, надо мною смеются.

— Али, подойди ко мне! — крикнул я.

Али — самый сильный и смелый мальчик из нашей школы.

— Принеси мне дубину потолще!

Али взглянул на меня и побежал выполнять мою просьбу.

— Учитель, зачем тебе дубина? Ты что, собираешься бить собаку? — раздался ехидный голос из толпы.

— Накличешь беду на свою голову, учитель…

— Ударить Карабаша — все равно что ударить самого Джемаль-агу…

— Мы боимся шикнуть на его курицу!

— Что там шикнуть на курицу! Мимо дома его боимся пройти…

Гнев переполнял меня. Я схватил дубину, которую принес Али, и замахнулся на Карабаша:

— А ну, пошел прочь!

Удар пришелся по голове. Собака взвизгнула, вскочила, оскалила зубы и бросилась бежать. Толпа разделилась на две части. Одни, как только увидели, что я взял в руки дубину, начали расходиться, другие оставались на местах, с любопытством ожидая, что будет дальше, и потихоньку хихикали. Ребята стали бросать камни вслед убегающей собаке.

— Так ее!

— Бей!

Деревня была взбудоражена: учитель ударил собаку Джемаль-аги!

Несколько человек тайком поздравили меня, похвалили за смелость.

Кто-то умудрился привязать к хвосту собаки Джемаль-аги пустые консервные банки. Расплачиваться за это пришлось потом мне.

Я отправился в волость за жалованьем. «Каймакам хочет тебя видеть», — уведомили меня.

— А ну, проходи, собачник!.. — услышал я вместо приветствия, входя к нему.

— А все благодаря вам, — сказал я, не подумав.

Это были мои первые и последние слова. Каймакам был вне себя от гнева:

— То, что ты позволил себе, недостойно учителя! Ты опозорил свою профессию! Учителем может быть тот, кто уважает наши нравы и обычаи. Ты должен считаться с уважаемыми людьми. Деревня Учпынар — это прежде всего Джемаль-ага. Он самый влиятельный человек здесь. Ты не имеешь права посягать на его честь, на его достаток!.. Бросить камень в собаку Джемаль-аги — значит переступить границы дозволенного! И кто осмелился на это? Учитель! Зачем тебе подстрекать крестьян против Джемаль-аги, показывать свое неуважение к нему? Учитель-патриот — это такой учитель, для которого неприкосновенны власть и воля имущих. Как я посмотрю в глаза Джемаль-аге? Теперь он будет говорить: «Начальник, на душе у меня неспокойно, жизнь моя в опасности…» Вот увидишь! Человек, который не думает о том, чтобы держать себя солидно… Короче говоря, тебе нечего делать в деревне Джемаль-аги! В соседней, Кельтепе, нет учителя: прогнали. Я тебя туда назначу.

Я попытался было что-то сказать, но он не стал слушать.

— Знаю, знаю, что начнешь говорить. Много таких видел. Иди, собирай свои пожитки!

…Вот уже пять лет как я не учительствую. Я хочу вернуться к своей работе. Назначили бы меня в деревню, где нет собаки аги…

Германия… Германия

Безработица скрутила Турцию. Солончаковая анатолийская земля потрескалась, будто в отместку за то, что люди оставили ее без присмотра. По иссохшей земле бродили голодные босые ребятишки, похожие на маленьких старичков.

Рыза Даг, хоть и жил в нищете и голодал, как другие, совсем не походил на местных жителей. Был он статным и здоровым. Можно было подумать, что пища поступает ему не в желудок, а прямо в мышцы. И сильным был, как богатырь. Корин из земли выкорчевывал — никогда лопатой не пользовался: расставит ноги пошире, ухватится за корень, подергает-подергает и тащит… Но и этой работы не стало…

Рыза в раздумье сидел перед домом. Тут же крутились его дети — две дочки и сын, бледненькие, худенькие. Он не мог накормить их досыта. Рыза глубоко вздохнул и, прищурившись, стал смотреть на сына. «С дочками-то уж как-нибудь, — рассуждал он сам с собой, — чему быть, того не миновать, а вот сын…» Худоба мальчишки ранила его отцовское самолюбие. Он отвел от сына глаза и уставился на асфальтовое шоссе (которое проходило как раз мимо дома), провожая недобрым взглядом мчавшиеся в город машины. Деревня, в которой жил Рыза, была немаленькой — около сотни домов — и находилась она недалеко от города Кыршехира. Рыза вспомнил, как все в деревне радовались, когда строили эту дорогу, как надеялись, что она избавит от бед и забот. Проезжающих встречали поначалу, как родных после долгого пути, — предлагали еду, питье. Случись какая поломка — сам Рыза всегда помогал, иной раз толкал машину километров по пять — до ближайшей бензоколонки. Богатые господа давали ему за это несколько лир, будто хотели показать своим спутницам, какие они щедрые, и каждый раз приговаривали:

— Видишь, парень, дорогу построили, и вам работенка нашлась.

Широкоплечий, высоченный, чуть не два метра ростом, Рыза смущался и, не замечая, как из машин восторженно смотрели на него женщины, бормотал:

— Спасибо, бейэфенди, спасибо…

Но не успевал он и рта закрыть, а господа уже катили дальше…

Когда на дороге стали гибнуть дети, куры, овцы да козы, крестьяне смекнули, что добра им от нее ждать нечего. И вот однажды будто ветер какой колдовской пронесся над деревней — за каких-нибудь пару дней, все как один, дорогу возненавидели… Больше никто не выходил встречать машины, босые ребятишки не мчались со всех ног услужить путникам… Те же в ответ обзывали их глупцами и лентяями…

Дверь отворилась. Элиф с любовью посмотрела на мужа. Она никогда не могла найти слов, чтобы высказать ему свою любовь, и вот уж сколько лет вкладывала ее в один и тот же вопрос, который задала и сейчас:

— Ты не голодный? Может, тебе дать что-нибудь?

Рыза молча покачал головой. Элиф вошла с детьми в дом… Рыза несколько раз провел ладонями по лицу, громко зевнул, встал. Подошел к двери, за которой скрылась жена.

— Элиф! — позвал он.

Его голос еще не успел замереть, как появилась Элиф.

— Ты меня звал?

— Я в город пойду.

— В добрый путь, а что у тебя там?

— Узнаю, не пришел ли ответ насчет Германии.

Женщину как ножом резануло. Она не знала, где находится эта земля, которая зовется Германией. Но она ни за что на свете не хотела, чтобы ее муж туда уезжал. Рыза не стал дожидаться, что ответит жена. Он вышел из дому и направился к дороге, чтобы доехать на попутном грузовике до Кыршехира. Мимо него как бешеный промчался один автобус, потом другой, а следом за ними исчезли в пыли три машины с туристами… Немного погодя показался новенький «шевроле». Поравнявшись с Рызой, машина остановилась. В ней сидела пожилая пара. Рыза отвернулся: не хотел, чтобы подумали, будто он специально дожидается.

— Эй, парень сколько отсюда до Кыршехира? — обратился к нему хозяин «шевроле».

— Километров семнадцать будет, — заученно ответил Рыза, не поворачивая головы.

— А ты что здесь стоишь?

— В Кыршехир мне надо, вот и стою.

Мужчина посмотрел на Рызу с улыбкой.

— Ну раз в Кыршехир, так чего ждать?

Рыза посмотрел на него с недоумением. Мужчина показал рукой на заднее сиденье: садись, мол. Рыза подошел к задней дверце, но открыть ее не смог. Тогда мужчина сам открыл. Рыза быстро юркнул на сиденье, как будто боялся, что машина уйдет без него, и с силой захлопнул за собой дверцу.

— Поосторожней, парень, так и дверь сорвать можно.

Рыза покраснел. Он не хотел обидеть человека, который взялся подвезти его до Кыршехира.

— Пардон, эфенди, — сказал он.

Мужчина рассмеялся, услышав «пардон» из уст крестьянина. Засмеялась и женщина.

— Чем ты занимаешься? — спросил мужчина.

Рыза снова смутился. «Ох, и чудные же эти городские! — подумал он. — Не успеют тебя увидеть, как обязательно спросят, чем ты занимаешься. А чем я должен заниматься? Работаю, чтобы кусок хлеба добыть — вот и все мои занятия…» А вслух произнес:

— В Германию еду.

— В Германию?

— Да, эфенди.

— А что ты там будешь делать?

— Работать буду…

Машина мчалась по шоссе. Женщина вытащила из коробки печенье, протянула мужу, а потом угостила и Рызу. Пробормотав еле слышно «спасибо», Рыза положил печенье в рот, и оно мгновенно растаяло, оставив непривычный привкус. Тогда-то Рыза понял, как он голоден.

— Это понятно. А что именно ты будешь делать? — продолжал допытываться мужчина.

Рыза ответил не сразу: кончиком языка он пытался достать печенье, застрявшее в зубах.

— Рабочим буду…

Мужчина обернулся к жене.

— Вот в этом-то и вся наша беда, дорогая, — сказал он ей. — У него нет никакой профессии, никакой. Ехать-то он собирается, а делать ничего не умеет. Они ничему не учатся, никакого дела не знают. Главное для них — поесть. А посмотри на швейцарского крестьянина, ведь он же часы делает, ча-а-а-сы…

— Ты прав, дорогой, — ответила ему женщина, — те совсем другие, не то что наши, — и умные, и работящие…

Рыза обрадовался, что его оставили в покое. Он слышал, что разговор шел о нем, но был доволен, что ему не надо отвечать на вопросы… Вдруг, резко затормозив, машина остановилась: на дороге лежали два здоровенных булыжника.

— Этого еще не хватало, — проворчал мужчина недовольно. — Ремонтируют дорогу, чтобы обезопасить езду, а после ремонта побросают все и уедут… Ну-ка, парень, выйди убери.

Рыза вышел из машины, подбежал к булыжникам, взял один в одну руку, другой — в другую и с легкостью отбросил на обочину дороги. Потом сел в машину. Женщина многозначительно посмотрела на него и перевела взгляд на толстый затылок мужа… Машина понеслась дальше. Впереди показался Кыршехир. Мужчина, будто почувствовав настроение жены, насупился и больше не разговаривал. В город въехали молча.

Машина остановилась. Выходя, Рыза несколько раз пробормотал «спасибо» и быстро зашагал к конторе стряпчего. За последние два месяца он шел туда одиннадцатый раз. Стряпчий приветливо улыбнулся и протянул ему какие-то бумаги.

— На, выгорело твое дело. Будешь возвращаться — не забудь подарок для Исмаила-эфенди: белую нейлоновую рубашку тридцать девятого размера.

Рыза не знал что ответить. Растерянно улыбаясь, он смотрел на Исмаила-эфенди.

— С великим удовольствием, — наконец выдавил он…

Был вторник. В Стамбул надо было поспеть до конца недели. Рыза стремглав вылетел из конторы и помчался к дороге, охваченный каким-то странным, непонятным чувством. Крепко прижимая бумаги к груди, он только и думал, как бы поскорее добраться до деревни. Грузовик еще не успел остановиться, а Рыза уже соскочил на землю и побежал к дому. Ввалившись в комнату, сразу же уселся на подушки, достал из-за пазухи бумаги. Элиф растерянно глядела на мужа. Она догадалась, что бумаги, которые муж привез из города, очень важные, но зачем они ему, понять не могла. Рыза, улыбаясь, посмотрел на жену. Давно он так не смотрел на нее.

— Ну, что стоишь, пойди согрей воду, — сказал он.

Элиф бросилась ставить на очаг маленький черный казан… Потом заперла дверь на засов, расстелила на полу постель, задернула занавеску и начала раздеваться… Рыза с удовольствием разглядывал жену… Оставшись в одной рубахе, Элиф юркнула под одеяло. Рыза не торопясь подошел и лег рядом…

Прошло ровно полгода. Сначала Рыза писал домой часто, но за последний месяц не прислал ни одного письма. Правда, Элиф получила два перевода на шестьсот лир, в доме появился достаток, ребятишки поправились… Да что с того, если от него ни строчки! Однажды утром, когда Элиф казалось, что она сойдет с ума от тоски, староста принес еще один перевод.

— А письмо? — спросила Элиф с надеждой.

Письма не было.

Элиф задумалась. «Нет, нет, не мог он этого сделать…» — уговаривала она себя. Ей было необходимо кому-то высказать свою боль, и она решила пойти к мужниной тетке.

Старая женщина, открыв дверь, с удивлением посмотрела на Элиф.

— Что случилось, доченька? Плохую весть получила?

— Нет, нет, благодарение Аллаху.

— Э-э-э, так что ж ты на себя непохожа?

Элиф горько, надрывно заплакала. Тетка сразу смекнула, в чем дело, и, хитро прищурив глаза, сказала:

— Перестань, перестань, найдется управа на твоего дурня.

Они вместе пошли к грамотею и попросили отправить Рызе телеграмму: «Элиф умерла. Приезжай немедленно. Твоя тетка».

Эдда! Эдда!.. С некоторых пор это имя не выходило у Рызы из головы. Стоило ему вслух произнести его — и в глазах темнело. Эдда!.. Жизни без нее для него не стало…

Рыза со стоном повернулся на кровати, сжал кулачищи: час назад он вернулся с работы, а Эдды все нет… Рыза поднялся, походил по комнате, подошел к окну, прислонился лбом к холодному стеклу и уставился на дорогу, пытаясь думать об Элиф, о детях, о деревне, — и не мог…

В дверь позвонили, Рыза успокоился, решив, что пришла Эдда. «Но ведь у нее свой ключ, — промелькнуло в голове. — Она здесь живет; это я комнату снимаю…» Входную дверь открыли, и до него донеслось: «Ja, ja»[52]. Послышались шаги на лестнице, затем кто-то постучал. Рыза приоткрыл дверь и увидел мать Эдды с телеграммой в руках…

Наконец пришла Эдда, стройная светловолосая женщина лет двадцати трех. Не успела мать выйти из комнаты, как Эдда бросилась к Рызе. Ей нравилось, что этот здоровенный турок так влюблен в нее. Она могла бы поехать с ним хоть на край света…

Эдда увидела телеграмму, повертела ее в руках, но прочитать не смогла и протянула Рызе. Тот взял, медленно развернул: «Элиф умерла, — быстро пробежал он глазами, — приезжай немедленно. Твоя тетка». И Рызу… охватила радость. Как умел, он объяснил Эдде, что жены у него больше нет. Эдда тоже обрадовалась: значит, можно не откладывая ехать в Турцию и там пожениться…

Когда автобус проехал Кыршехир, Рыза вдруг расчувствовался — а он-то думал, что давно забыл родные края. Рядом с ним сидела Эдда; по ее лицу было видно, что она добьется того, что задумала.

У деревни вышли. Рыза шел впереди, в одной руке нес чемодан, в другой — сумочку Эдды. Их увидела проходившая по улице крестьянка, потом еще двое мужчин. Мужчины подбежали к Рызе, обнялись с ним, молча проводили до дому.

Дверь открыла Элиф.

— Разве ты не умерла?.. — только и вымолвил Рыза.

Соседи ушли, и в маленьком деревенском домике, в котором была всего одна комната, остались Рыза, женщины да дети.

Элиф начала укладывать детей спать.

Эдда, усевшись в углу, размышляла: «Что же делать? Жить здесь, в этой бедной глухой деревне, я не стану. В Стамбуле я бы еще согласилась… А что если он с ней останется?» Мысль о том, чтобы расстаться с Рызой и уехать, не приходила ей в голову.

Уложив детей, Элиф подошла к мужу, села напротив:

— Что теперь будет с этой неверной? — спросила она.

Рыза не ответил. С тех пор как он увидел Элиф живой, он, казалось, и думать разучился…

— Что теперь будет с этой неверной? — повторила свой вопрос Элиф.

— Ничего…

Эдда, словно догадавшись, что разговор шел о ней, спросила Рызу:

— Что она сказала?

Рыза, помедлив, ответил:

— Сказала: добро пожаловать в ее дом.

«Они начинают препираться», — подумала Эдда и решила действовать.

— Я устала и хочу спать. Где мы ляжем? — сказала она и начала расстегивать платье.

Элиф, взглянув на женщину, стала молча стелить на полу постель. «Мы можем жить втроем, — подумал Рыза, — только как им это объяснить?»

— Скажи этой неверной, — обратилась к мужу Элиф, — пусть станет мусульманкой — имам поженит.

Не говоря ни слова, Эдда подошла к Рызе, чтобы помочь ему снять пиджак. Элиф кинулась снимать с мужа ботинки. «Она, кажется, хочет соперничать со мной», — подумала Эдда и решительно произнесла:

— Или я, или она.

Прошла неделя. Элиф примирилась с тем, что произошло… Эдда же твердо решила уехать… Как могла, она объяснила это Элиф, та обрадовалась и даже решила поехать вместе с Рызой в Стамбул — проводить Эдду.

Но когда автобус подъезжал к Стамбулу, Элиф поняла вдруг, что ее обманывают. От этой мысли у нее потемнело в глазах. Не помня себя, она набросилась на Эдду и начала колотить ее что было мочи… Потом метнулась к дверям и выскочила бы на ходу, если бы ее не оттащили… Она сразу как-то обмякла и до самой остановки не проронила ни слова… Молчала она и в гостинице, пока жила там.

В день отъезда Рыза сказал ей:

— Элиф, я брошу ее и вернусь к тебе.

Она не реагировала. Рыза купил ей обратный билет, дал двести лир, хотел посадить в автобус.

— Нет, нет, я провожу тебя, — сказала ему Элиф.

Пока Рыза с Эддой садились в поезд, Элиф стояла сложа руки на груди и смотрела на них остекленевшими глазами. Она не двинулась с места и тогда, когда увидела их вместе в окне вагона… Она будто приросла к земле, не в силах отвести глаз от лица мужа.

Набирая скорость, поезд увозил Рызу в Германию. Он понимал, что обманул не только жену, но и свою Турцию.

Когда поезд скрылся из виду, Элиф опустилась на перрон, припала головой к холодной земле, словно совершала намаз[53], и вдруг начала бить кулаками по земле… Все, кто стоял на перроне, обратили внимание на странное поведение женщины. Ее окружили. «Германия… Германия… Что ты со мной сделала?.. Будь ты проклята, Германия!..» — прорывалось сквозь глухие рыдания.

Бедрана

С утра дул свирепый ветер: слабого гнал перед собой, немощного валил на землю. И вдруг пошел снег — лег на дорогах тонким слоем, а потом засыпал их совсем. Сравнял острые вершины Карадага и открыл волкам дорогу прямо в деревню Мечменбахар.

Бедрана откинула с колен одеяло. Помешала угли в в тандыре[54]. Огонь едва тлел.

— Пойду лягу, — сказала она.

Наиф поднял голову. Внимательно посмотрел на жену.

— Не гаси огонь. Сегодня ночью то дело распутаем, — проговорил он, губы его почему-то дрожали.

Женщина испугалась.

— Какое дело? — торопливо спросила она. — Жертвой твоей буду, не начинай все сначала.

Она побледнела. Опустила голову. Сердце билось часто-часто.

Наиф отошел от тандыра. Потер онемевшие ноги. Подняв голову, Бедрана следила глазами за мужем и чувствовала, как ее оковывает страх. Она вспомнила, что даже в их первую ночь ей не было так страшно: может, потому, что муж был с ней ласков?

— Хм, — вздохнул Наиф, — с этим спешить не надо.

Наиф отворил дверь на улицу. От снега ночь казалась светлой. Он посмотрел в ту сторону, куда неделю назад ушел человек, посланный к жандармам. Выли волки. Видно, они подошли ближе, чем в прошлую ночь.

Лицо Бедраны потемнело. Наиф, стиснув зубы, с такой силой захлопнул дверь, что у нее пропала всякая надежда. Он взял у порога несколько лепешек кизяка, подошел к печке. Тлевший огонь пополз вверх.

Пока Наиф возился у тандыра, Бедрана не спускала с него глаз, сон как рукой сняло. Взгляды их встретились. Если бы не ветер, который яростно бился о стену дома, они могли бы различить дыхание друг друга.

— Ну что уставилась? — спросил Наиф.

Бедрана обхватила руками колени и уронила на них голову.

— Я стала тебя бояться, — ответила она тихо, — меня твои глаза пугают.

— Хм… Умереть тебе надо… — пробормотал Наиф. — Не могу на улице появиться: вся деревня на меня глаза пялит. Того и гляди, набросятся. Человек, которого мы послали, не вернулся. И дороги совсем занесло…

— Подожди, вот утро наступит — придет, никуда не денется, да еще жандармов с собой приведет, — сказала Бедрана.

Наиф нахмурился.

— Дни короткие. В такой снег да стужу власть с места не тронется… А может, он и до города не дошел. Волки на дороге…

— Разве я виновата, мой ага? — вновь заговорила Бедрана. — Против моей воли это случилось. Все знают, как было дело…

Наиф вытащил из-за пояса пистолет. Положил его на край тандыра. Бедрана вскочила, забилась в угол комнаты.

— Не бойся, глупая, — сказал Наиф миролюбиво. — Я тебя не убью, даю слово. Я не Шахин Кадо. Помню, как тогда все обернулось: бросили парня в тюрьму, а говорят еще, законы в городе есть.

В душу Бедраны закралась тень надежды.

— Ну? — перебила она мужа. — Раз против моей воли — значит, меня не тронут, а того негодяя в тюрьму упекут.

— Да где же жандармы? — вдруг закричал Наиф.

Бедрана подползла к мужу:

— Вот увидишь, день наступит — они придут… Умру за тебя, пусть только день наступит…

— Придут, когда Аллах пожелает, ему виднее… Разве мои предки с властями считались? А когда Шахин Кадо попал в руки властей, мы чуть умом не тронулись… Городскими законами дела не поправишь…

Он замолчал, и они больше не смотрели друг на друга. Бедрана, съежившись, рассеянно глядела перед собой.

Наиф неторопливо потянулся за пистолетом. Женщина, увидев в руках мужа пистолет, вскочила как ужаленная. Но Наифа, видно, новая мысль осенила. Он положил пистолет на место, лицо его подобрело… Бедрана же, подумав, что муж переменил решение, вздохнула с облегчением.

Наиф поднял глаза к потолку. Потолок был уложен слоями: сначала доски, выпиленные из тополя, потом циновки, а сверху земля.

Бедрана тоже глянула вверх: этот крюк в потолке она давно уже облюбовала для люльки, в которой собиралась качать своего будущего ребенка — он зародился в ней несколько месяцев назад.

— Хочешь из этого дела мирно выпутаться? — услышала она мягкий голос мужа.

Бедрана подошла к нему:

— Разве об этом спрашивают, мой повелитель? Все для тебя сделаю, только скажи, как без крови обойтись.

Наиф прищурился.

— Послушай, жена, — начал он не спеша, — ты меня знаешь, я и в игольное ушко пролезу, по годам-то я джигит, а по уму — шах. Я такую игру с властями да с деревней сыграю — ты только ахнешь!

— Чтоб им всем провалиться! — воскликнула Бедрана.

— Ты повесишься!

Ей показалось, что холодный снег, который падает на улице, ложится ей на сердце.

— Это же смерть, — растерянно произнесла она.

Наиф покачал головой.

— Да, только понарошку, для вида…

— И на веревке буду понарошку болтаться?

Он усмехнулся.

— Аллах не дал нам света, — заговорил он. — Наша жизнь, жена, такая же пресная, как несоленый суп, сваренный в кастрюле без крышки… Женщина — что тесный башмак: если жмет — выбрасывают, ну а уж когда мужская честь задета, тут просто не отделаешься. За моей спиной твой отец и твой брат стоят. Если я прощу тебя, они не простят. Сколько дней мы с тобой взаперти сидим? Деревня от меня крови требует…

Бедрана с трепетом слушала мужа. Когда он умолк, она вздохнула… Наиф взял пистолет с тандыра и засунул его за пояс.

— Послушай, жена, — проговорил он. — Деревня — не город. Все подступы к нам закрыты горами — не прийти, не уйти. Что в деревне живые люди живут, вспоминают лишь когда кто-нибудь богу душу отдаст… Что сказали власти Шахину Кадо? Что по новому закону убивать нельзя. Ему сказали: «Ты не должен был шуметь, когда узнал, что твоя жена с другим спала. Нам бы сказал, мы бы пришли и накрыли их…» Вот чудаки! Про горы-то они забыли. День, неделя, а то и месяц пройдет, пока сюда жандармы доберутся…

Наиф замолчал. Встал, сделал несколько шагов, остановился под крюком в потолке.

— У нас толстая веревка есть? — обратился он к жене.

Женщину охватила дрожь: хоть и понарошку, а все равно страшно.

— Есть, — еле выдавила она, — ты же сам прошлой осенью длинную веревку для ишака купил…

— Неси какая есть. Надо приготовиться. Как солнце взойдет, так и повесишься… Понарошку… А сейчас прикинем…

Бедрана припала к ногам мужа.

— Я боюсь, — проговорила она сквозь слезы. — А по-другому никак нельзя, мой повелитель? Ты ведь знаешь, вины за мной нет. И все знают…

Наиф отстранил жену.

— Знаю, — проговорил он. — Можно и по-другому: сам я должен порешить тебя. Ты вот что пойми: как бы там ни было, а отец твой и брат не хотят, чтобы ты жила. Еще несколько дней назад они мне сказали об этом. Вся деревня гудит. Не попади Шахин Кадо в руки властей, я бы давно тебя прикончил. Жандарм ему сказал: «Ваши обычаи только истории помеха». А Шахин Кадо ответил, что о законах мы и ведать не ведаем — грамотеев в деревне нету, а ежели, мол, хотите, чтобы мы узнали о законах, то надо всю деревню с глашатаем обойти…

— А жандарм что? — нетерпеливо спросила Бедрана.

— А жандарм ответил, что незнание не есть оправдание.

— Что же с Шахином будет, мой ага, дай бог тебе здоровья?

— Его отец подсчитал, что он выйдет из тюрьмы, лишь когда состарится.

— Э-э-э…

— Что э-э-э?..

— Ничего. А не возьмем ли мы грех на душу — я, ты, брат, отец?.. Хорошо ли вешаться понарошку? Ох, чтоб этот город сквозь землю провалился! Его законы не для нас писаны… Ну повешусь я понарошку… А чего мы этим добьемся, джигит мой?

Волки выли совсем близко. Казалось, откройся дверь — и они ворвутся в дом.

Приближалось утро. Тандыр совсем остыл. Не отрывая глаз от мужа, Бедрана повторила свой вопрос.

— Послушай, — сказал наконец Наиф, — я хочу одним махом двух зайцев убить: и власть обмануть, и черное пятно с себя смыть. Едва солнце взойдет, ты накинешь на шею петлю и сделаешь вид, будто повесилась. Я начну кричать: «Бедрана повесилась!» — и тут же выну тебя из петли. На полу ты начнешь потихоньку шевелиться — оживаешь, вроде… Наши, когда тебя увидят, скажут: молодец женщина, сама решила из жизни уйти, да бог не допустил… И перестанут требовать твоей смерти…

Наиф замолчал.

— А если власти явятся? — спросила Бедрана.

— Об этом подумаем, а сейчас принеси веревку — прикинем разок…

Бедрана не тронулась с места.

— Ну вот, и понарошку умереть не хочешь, — начал выговаривать ей Наиф, — упрашивать тебя надо. А что уж теперь?.. Снявши голову, по волосам не плачут…

— Ох, злая моя судьба, — вздохнула Бедрана и пошла за веревкой.

Наиф тем временем сложил на полу под крюком все подушки, какие были в доме.

Бедрана вернулась.

— Ну, давай жена, — обратился к ней Наиф, — один конец веревки зацепи за крюк, только сначала сделай петлю, чтоб голова пролезла.

Женщина словно приросла к полу, руки ее тряслись, сердце так колотилось, будто хотело выскочить.

— Жизнь-то, оказывается, сладка, — сказала она тихо, — хоть и для вида, а все равно боязно. Сделай ты петлю и веревку за крюк зацепи.

— Э-э-э, нельзя мне, ты сама должна, своими руками. В этом все дело…

Бедрана с трудом сделала петлю и, подняв голову к потолку, посмотрела на крюк. Наиф подхватил молодое, сильное тело жены и подсадил ее на сложенные под крюком подушки. Ей ничего не оставалось, как протянуть руки и зацепить веревку за крюк. Сделав это, она собралась было спрыгнуть, но Наиф остановил ее:

— Погоди, еще не все. Теперь завяжи.

Он приподнял жену, и она завязала веревку.

— Вот и все, — тихо проговорила Бедрана. — Как рассветет, я повешусь, да? А потом…

Наиф не дал ей договорить. Теперь и его била дрожь, но женщина не заметила никакой перемены в нем и переспросила:

— Как рассветет, я повешусь, да?

— Да, да, — торопливо ответил Наиф, — а сейчас давай прикинем разок, чтобы утром все прошло без сучка, без задоринки, газель моя черноокая…

Глаза женщины и в самом деле напоминали глаза газели. Ох, как недолго суждено им было смотреть на белый свет…

Бедрана просунула голову в петлю.

— Так хорошо, мой ага?

— Просунь голову чуть подальше, — сказал Наиф. — А теперь поправь веревку на шее…

Бедрана поправила.

— Вот так…

Ее черные глаза были устремлены на мужа. Их взгляды встретились…

Вой волков постепенно удалялся…

Наиф все давно решил для себя и сейчас торопился покончить с этим делом до первых петухов. Сильным ударом он вышиб подушки из-под ног жены. Бедрана судорожно забилась. Не выдержав, Наиф задул лампу…

Закон отцов

Деревня Хыйям только просыпалась.

Солнце палило немилосердно. Едва завидев его, степь начинала дрожать как в лихорадке, а потом пылала огнем под его лучами.

Фенкли Султан проснулась, но продолжала лежать с опущенными веками. Лишь услышав, как заголосил первый петух, она медленно открыла глаза навстречу новому дню.

Их было двое в маленькой комнатке: она и ее сын Заро.

Женщина приподнялась, посмотрела на спящего юношу:

— Эй, сынок, вставай, тебя молотилка ждет.

Еще не все петухи пропели, а Фенкли Султан была уже на ногах. Сквозь открытую дверь она видела, что солнце озарило деревенскую площадь и внезапно почувствовала, как в сердце ей начал закрадываться страх. Она подошла к сыну и стала тормошить его:

— Вставай, сирота моя.

Заро проснулся.

— Быстро, быстро, уж утро давно.

Юноша оделся и, обернувшись к матери, произнес:

— Мать, дай мне с собой поесть.

Фенкли Султан присела на корточки и принялась собирать еду. Выспавшийся, сильный, Заро смотрел на маленькую скрюченную фигурку матери: земля ее иссушила, хотя к себе еще не призывала.

— Ох-ох-ох, сынок, старость — не радость, — простонала она, тяжело поднимаясь на ноги, — ох, судьба, судьба…

Заро взял приготовленный узелок с едой и поцеловал матери руку.

— Что-то ты от меня скрываешь, мать, — сказал он. — Чего ты на судьбу сетуешь?

Фенкли Султан вытерла кончиком платка выступившие на глазах слезы.

— Огонь жжет мне душу… А ты еще мал…

Заро не терпелось уйти на молотилку. Он шагнул было к двери, но вернулся. Уже несколько дней мать жаловалась на жизнь и тяжело вздыхала. «Что это с ней?» — подумал он про себя, а вслух произнес:

— Не скрывай от меня ничего. Скажи, что тебе надо, — я сделаю.

Женщина прослезилась.

— Да хранит тебя Аллах, не я это придумала, таков закон наших отцов…

— Я и сам уже могу быть отцом, — сказал Заро и притопнул ногой. — Ты все меня за маленького считаешь! А кто на молотилке работает? Кто на верблюда на ходу вскакивает? Твой сын Заро!

Фенкли Султан только слабо улыбнулась в ответ.

— Вот и до тебя очередь дошла. Вырос… — начала было она и умолкла.

— Э-э-э, пока не скажешь, в чем дело, никуда не пойду, — решительно сказал юноша, — пусть ага провалится со своей молотилкой!

Мать прильнула к сыну. Потом взяла его за руку, потянула к двери.

— Иди, иди, сынок, не серди агу. Не приведи Аллах, еще сюда явится. Не играй с огнем…

— Это мое дело, — пробурчал он. — Захочу — пойду, не захочу — не пойду!

— Думаешь, уже вырос, — продолжала она, — а для меня ты все равно дитя малое.

— Пусть будет по-твоему, мать. Но разве это тебя заботит?

Фенкли Султан припала головой к груди сына. Заплакала. Заро никогда не видел, чтобы мать плакала. Он стоял как вкопанный.

Мимо дома процокали лошади. Фенкли Султан взяла себя в руки.

— Опаздываешь, сынок, — сказала она. — Что было, то было, моя печаль со мной останется… — И в отчаянии ударила себя кулаком в грудь, будто по горю своему била.

Мать чего-то не договаривала… Заро не знал что делать: то ли идти, то ли остаться.

Перед мысленным взором Фенкли Султан возникло окровавленное тело мужа. Его убили много лет назад. Перед тем как навсегда закрыть глаза, он пожелал, чтобы его сын, который тогда в пеленках лежал, отомстил за него…

— Знаешь ли, сын мой, кто появился у нас в деревне? — спросила она внезапно.

— Нет, — ответил Заро, — откуда мне знать? Я ведь нигде не бываю, только дома да на молотилке.

— Твоя правда, сынок, — согласилась женщина.

— Кто же он, этот пришелец? — спросил Заро.

— Убийца твоего отца!

Заро смотрел, как лошадь покорно ходила по кругу: остановят ее — она стоит, начнут погонять — пойдет. И вдруг представил себя на месте лошади. Чем он, собственно, отличается от нее? Приказал ему ага работать — работает. Наступает ночь — спать ложится. Рассветает — встает с первыми лучами солнца.

«Нет, все-таки я отличаюсь от нее, — подумал он, — у нее четыре ноги, а у меня только две». «И потом, я могу убить», — вдруг промелькнуло в голове.

Заро услышал, как трутся камни под жерновами, и ему как будто стало легче. «Даже у камня есть враги. Чего ж удивляться, что они есть у человека?»

Наступил полдень. Солнце стояло в зените. Заро остановил лошадь, растянулся на снопах. Есть не хотелось. Узелок с едой, который собрала мать, так и лежал рядом неразвязанный. Юноша прикрыл глаза…

Нагретые солнцем колосья коснулись его лица. Он словно очнулся и стал думать о том, что сказала ему мать. «Я могу убить человека…» — вновь промелькнуло в голове. Он тяжело вздохнул. Попытался было отогнать эту мысль, но не смог. В сердце закралась тревога. От себя не уйти, он это знал. Правда, можно броситься со скалы или в Евфрате утопиться… Юноша покачал головой. «Не обманывай себя, твой долг — убить его!».

Заро вернулся к лошади. Она снова пошла по кругу. Когда пшеницы осталось всего ничего, он остановил лошадь и сразу вспомнил о человеке, которого должен убить. «А у тебя этой заботы нет… — оказал он, глянув на лошадь, и задумался. — Я совсем как ты. Ты глаза открываешь, и я открываю. Ты ходишь по кругу, и я за тобой. Долго мы ходили с тобой нога в ногу. А теперь наши пути расходятся. Я должен убить, если я человек. Но откуда мне знать, как убивают? Из пистолета выстрелить или нож в спину всадить?.. Моего отца убил негодяй… Он первым пролил кровь… Отсидел и вернулся, свалился как снег на голову… Но разве деревня с этим считается? А я тут при чем? Когда моего отца убили, я щенком был. Что толку, что у меня язык есть, коли я сказать ничего не могу? Тебе жалко меня? Я еще и города не видел — не знаю, какой он. Что ж, так и идти в тюрьму? А может, на то воля Аллаха?»

Заро выпряг лошадь. Обнял ее за шею. «Ничего не скажешь — похожи мы с тобой, — продолжал он тихо. — И у тебя судьба черная. Разве нет? Сколько я видел лошадей, которые и знать не знают, что такое труд. Наряжают их каждый день, как невест, и прогуливают, вместо того чтобы заставить работать. Они и скорпионов боятся и от всякого шума шарахаются. А ты не такая. Скорпионы тебе нипочем, шума ты не боишься…»

Степь молчала…

Заро погладил гриву лошади, поцеловал ее в черные ласковые глаза. «Бедная моя… Сейчас я сяду тебе на спину, и ты понесешь меня. Потяну за поводья — остановишься. А разве можно так, лошадка моя? Сбрось меня, свали на землю… И беги себе — далеко… Не стой покорно! Встань на дыбы! Пусть пена на губах выступит! А то посади меня на спину, и ветер понесет нас на крыльях. Пролетим над деревней и помчимся дальше, в края, где кровь не льется рекой. Ну что головой мотаешь? Хочешь меня отвезти в деревню?.. Но ведь я должен буду человека убить! Понимаешь?»

Заро вскочил на лошадь. Та стояла смирно, словно ждала седока. И поехал к деревне.

И лошадь, и Заро — оба устали. Но пожелай он, и она понеслась бы галопом. Она была в его руках. «Хорошо тебе, — думал он, — я-то знаю, что ты устала, не заставлю тебя бежать. Если бы и ко мне в деревне так относились! Не принуждали бы сводить счеты за кровь, которая давным-давно высохла. Ты скажешь, конечно, чтоб я не убивал, так ведь? А можешь ли ты ослушаться меня, коль прикажу тебе нестись галопом? Если я не убью, я стану для них хуже собаки. В куске хлеба откажут, девушку в жены не отдадут. Свались беда на мою голову — никто мне руки не протянет… Так-то, лошадка моя. Мой отец хотел, чтобы я прожил жизнь, как честный человек, и оставил мне наказ убить. Вот как он, бедняга, свое отцовское право использовал… А мне теперь хоть из деревни уходи… Где-то есть большие города… Наши, деревенские, ходят туда за керосином, за солью, за сахаром… Там, говорят, сядешь перед ящиком, не успеешь и слова сказать, как на бумаге твое лицо отпечатается… А ты своего отца знала? Ну что мордой мотаешь? Я вот человек, а отца своего не знал. В то время и бумажек с отпечатками лиц не делали…»

Заро поднял голову, огляделся вокруг. Только что казавшийся безжизненным холм обернулся деревней. «Вот она, земля, на которой убили отца… — Заро горько усмехнулся. — А что если бы отец вырос сейчас передо мной и сказал: „Я твой отец. Пойди разузнай, он это или не он“».

Лошадь шла не спеша — видно было, что она наработалась за день. Да и сам Заро едва держался в седле: того гляди свалится… Со стороны деревни послышался лай собак… Глазам юноши открылся протекавший неподалеку Евфрат. В нем было так мало воды, что казалось, он вот-вот пересохнет совсем.

Заро подъехал к деревенской площади. Отсюда лошадь направилась к конюшне аги. Ветер, пролетавший над деревней, поднимал в воздух и нес вдоль дороги все, что попадалось на пути…

До конюшни оставалось не больше пяти домов когда Заро увидел старика верхом на коне. Поравнявшись, они взглянули друг на друга.

— Селям, — произнес незнакомец.

— Селям, — ответил Заро приветливо.

Они уже миновали друг друга, как вдруг Заро повернул лошадь назад и закричал старику вслед:

— Постой! Я, кажется, тебя знаю!

Старик оглянулся:

— Что-то я не припоминаю тебя, сынок.

Заро внимательно вглядывался в худое, изможденное лицо старика, поросшее жесткой щетиной. Солнце садилось. Старику не терпелось ехать дальше.

— Меня мало кто знает, — проговорил он, — особенно среди молодых.

— Я вроде видел тебя в прошлом году на свадьбе, — продолжал Заро, — ты из деревни Хоюк. Махо тебе не родственник?

— Нет, — тихо ответил старик, — я жил там когда-то… — И добавил: — Ты меня с кем-то спутал… Люди парно рождаются, лев мой…

Заро уже собрался было повернуть лошадь к конюшне, как вдруг почувствовал, будто в сердце ему что-то ударило: по возрасту старик вполне мог быть тем человеком, о котором говорила мать. «Не трогай его, пусть едет», — сказал себе Заро, а вслух произнес:

— Доброго тебе пути…

Так бы и разъехались они в разные стороны, если бы Заро не увидел своих односельчан, которые возвращались с молотьбы. Среди них был один старый крестьянин.

— Селямюналейкюм[55], — приветствовал крестьянин юношу, когда поравнялся с ним, и, не дожидаясь ответа, проговорил: — Старую вражду не поминай на ночь…

Заро понял, что от судьбы ему не уйти.

— Это ты убил моего отца? — спросил он старика, и голос его дрогнул.

— О Аллах, уж не Заро ли ты, что тогда в пеленках лежал?

— Да, я, — ответил юноша.

Старик смекнул, что сболтнул лишнее, да поздно было…

Всадники ринулись друг на друга…

— Остановись! — крикнул юноше старый крестьянин. — Сказано тебе, не буди шайтана на ночь!

Но его никто не слушал.

Заро выхватил нож. Нож был не таким кривым и острым, чтобы им можно было с одного удара прикончить человека. Противник Заро, видно, был безоружным: он не потянулся ни к поясу, ни к карману…

Старый крестьянин крикнул еще что-то. Послышались голоса: надо де вмешаться. Но кто-то сказал твердо: «Оставьте их! Заро должен пролить его кровь».

Заро подъехал к старику и, приподнявшись в седле, всадил ему в грудь нож. Оба повалились на землю.

Старик попытался встать. Нагнувшись над ним, Заро еще несколько раз ударил ножом по его иссохшей груди… По ножу заструилась кровь… Юноша замер над человеком, который лежал на земле в залитой кровью одежде…

Кто-то побежал в деревню, чтобы подать весть. Кто-то прибежал оттуда. Заро ничего не видел, он не мог оторвать глаз от лужи крови…

К нему подошла его лошадь, потерлась о него, но он стоял не шелохнувшись, будто прирос к земле, даже головы не повернул. Лошадь отошла от Заро, подошла к лошади убитого, животные обнюхали друг друга, громко заржали и поскакали рядом.

Издали донесся женский крик. Фенкли Султан бежала быстрее ветра.

Подбежав, она нагнулась над телом старика.

— Это он, — проговорила она, запыхавшись, — ты не ошибся. Ты больше не должник своего отца, сынок.

Крестьяне окружили Заро. Они впервые видели человека, который, убив, не бежал, не мог бежать.

Фенкли Султан подошла к сыну.

— Беги, сынок, заклинаю тебя, того гляди, его родственники нагрянут.

Но Заро, казалось, не слышал ее. Как заколдованный смотрел он на человека, которого убил и который лежал перед ним весь в крови…

— Ты в отца пошел, сынок, — сказала Фенкли Султан. — На того так же кровь действовала.

Дрожащими руками она сорвала с сына рубаху. Обнажилась мальчишеская грудь.

— Сирота ты моя, — запричитала она, — за тебя мне и умереть нипочем.

Женщина с силой вырвала нож из рук сына и дважды крест-накрест провела им по его груди. Заро будто очнулся.

— Беги, беги! — услышал он лихорадочный шепот матери. — Пусть я в землю лягу, только ты спаси себя!

Подставляя рассеченную грудь последним лучам солнца, Заро побежал в степь.

Голодранка

Состоятельные люди от всех прочих отличаются еще и тем, что дают своим детям новомодные имена. Когда со временем эти имена становятся обиходными, придумывают другие. Зехра — одно из имен людей бедных.

Ее звали Зехра, она училась в последнем классе начальной школы, была старшей из четырех сестер и единственная из них посещала школу. В тот год, когда она начала учиться, умерла мать.

Отец, жгучий брюнет с вьющимися волосами, был слабого здоровья, все время кашлял и часто болел. С утра до позднего вечера он бродил по городу с малярной кистью, думая лишь о том, как добыть денег на пропитание детей и уплату за жилье.

Жили они на далекой окраине, ютились в лачуге, сколоченной из ящиков из-под фруктов, половину которой занимала другая семья.

После смерти матери на Зехру легли все обязанности по дому. Она готовила еду, стирала белье, таскала воду, прибирала в доме. Да еще находила время ходить в школу и готовить уроки.

Как и соседские дети, она была почти разута и раздета. Вот и прозвали ее в школе Голодранкой. Зехрой она значилась только в классном журнале. Новое имя прилипло к ней — так ее звали и дома.

Говорят, люди живут, пока мечтают! Мечтала и Зехра: как окончит начальную школу, сдаст конкурсные экзамены в учительскую школу, при которой есть общежитие, потом станет учительницей.

У нее будет чистая одежда и деньги в сумочке. Она устроит сестер в школу, и они тоже станут учителями… Достанет лекарство для отца и вылечит его от кашля…

Отец опять был болен. У них кончилось топливо. Сестры, прижавшись друг к другу под стеганым одеялом, пытались хоть немного согреться. А она, дрожа на февральском морозе, пошла в школу.

Скорей бы летело время! Когда становится тепло, отец не болеет так подолгу.

Скорей бы наступили теплые дни! Ей не пришлось бы мерзнуть по дороге в школу. Она смогла бы готовить дома уроки. Окончила бы школу, поступила бы в учительскую школу и стала бы учительницей. Ученики, приветствуя ее, говорили бы: «Здравствуйте, учительница!» Были бы у нее туфли, шубка, зонтик, перчатки. Она ела бы свои любимые кушанья.

В школе было принято угощать с первой получки. Ее учительница купила в буфете шоколад и угощала своих коллег. Разламывая плитку, она уронила кусочек на пол. Зехра заметила это, а когда учителя пошли на урок, подобрала шоколад и попробовала. Какой же он был вкусный! Как только она станет учительницей, она непременно купит такую же плитку в школьном буфете.

На уроках Голодранка обычно садилась на места тех, кого в тот день не было в школе. Сидеть с ней рядом никто не хотел. Одноклассники жаловались, что от нее дурно пахнет. Стоит ей только подсесть к кому-нибудь, как тут же поднимается рука и просят ее отсадить. Ни слова не говоря, она быстро пересаживается на другое место.

А однажды в школу пришла мать одного из учеников в богатой меховой шубе.

— Господин учитель! Мой ребенок совсем потерял аппетит, он ничего не ест, — стала жаловаться она. — Его преследует запах, который исходит от Голодранки, его соседки по парте…

В начале года родительский комитет раздавал бедным ученикам карандаши, тетради и прочие школьные принадлежности. Если бы раздавали еще и сахар!

В перерыве между уроками ученикам полагалось молоко. Из дому они приносили сахар и пили сладкое молоко. Голодранка пила молоко без сахара, но была рада и этому…

— У тебя нет сахара? — спросил ее как-то дежурный учитель.

— Нет, — ответила Голодранка.

— Дети, вы должны поделиться со своим товарищем. Отломите ей понемногу от ваших кусков. Пусть она, как и вы, пьет молоко с сахаром.

Некоторые ученики, чтобы заслужить похвалу учителя, отдавали ей по целому куску.

Отец совсем разболелся и слег в постель. Этот сахар поддержит его силы, и он снова сможет работать. В доме появится хлеб. Они смогут купить фасоли, а может быть, и масла, и дров.

Молоко ученики пили в подвале школы. Дети из состоятельных семей в подвал не ходили. Их молоко оставалось, и кто хотел — мог пить по два стакана.

Зажав в кулаке сахар, Голодранка спряталась как-то в укромном уголке. А когда ученики толпой окружили учителя, сунула сахар в карман и быстро выпила молоко.

Больной отец попьет сладкого чая и выздоровеет. В доме будет хлеб и горячая еда. А может, и масло, и дрова. От этих мыслей ей стало легко и радостно…

Но к бедным людям, если и приходит радость, то не надолго. Надо же было случиться, что в этот день у одного из учеников что-то пропало. Решили обыскать всех. Начнут, конечно, с Голодранки и найдут спрятанный сахар…

От ужаса Голодранка покрылась холодным потом, все поплыло у нее перед глазами. Рушилась мечта об учительской школе. «Здравствуйте!» — приветствовали бы ее ученики, окружая плотным кольцом. Начищенные до блеска туфли, а не башмаки на резине, приятно облегали бы ноги. Ее согревала бы меховая шубка. Во рту ощущалась бы сладость шоколада.

«Голодранка! — скажет больной отец. — Зачем ты это сделала? Ну не попил бы я чая — ничего бы не случилось».

Ее обыщет дежурный учитель, наблюдавший, как дети пили молоко с сахаром. И она ничего не сможет сказать, только будет смотреть ему в глаза с немой мольбой о пощаде…

Все были уверены, что пропавшая вещь окажется в кармане у Голодранки. А она не сводила глаз с учителя…

— Учитель! Нашлась пропажа, — услышала она вдруг и лишилась чувств.

Очнулась она на руках у учителя…

Арендная плата

Он был родом из Эмирдага. В этих краях почти каждый день совершались кровавые преступления. Здесь не встретишь человека, руки которого не были бы обагрены кровью. Причин убийств не перечислить: и похищение девушек, и ссоры из-за земли, межи, воды, и кровная месть.

Ему было около сорока лет. Большая семья на руках, много дочек и только один сын, который служил в армии. Заботы о хлебе сковывали, как тесная обувь. У него было два невозделанных поля по десять дёнюмов. Еще он мог лудить посуду.

Брата его убили. Поэтому он всегда был при оружии. Как говорится, держал палец на курке. Но враги тоже были настороже.

В каждом вздохе ему чудилась смерть, она все время витала над головой. В каждом съеденном куске, в каждом глотке воды таился призрак смерти. От судьбы не уйдешь. Если не он убьет, так его убьют. Даже во сне он находился во власти страха смерти. Ему снились оружие, выстрелы, кровь… Душа металась, как пойманная птица.

Однажды спалили стог на его поле. И взведенный курок спустился. Он знал, что отныне смерть будет его преследовать, как охотничья собака.

Как только раздался выстрел, он бежал. Дыхание перевел в Стамбуле. Жена и дети были вместе с ним.

В этом огромном городе можно найти укрытие — здесь его никто не знает. Но надо выдержать жестокую борьбу за существование. На несколько дней он нашел приют у родственника на окраине города. С его помощью удалось соорудить крохотную лачугу из ящиков из-под винограда и лимонов, где можно было приклонить голову.

Жена и старшая дочь Сырма отправились на поиски куска хлеба. Они ходили по людям стирать белье, а он рано утром бежал на рынок, на площади перед мечетью, где нанимали поденщиков. Поденщики с лопатами и мотыгами в руках собирались у стены. Взоры их были устремлены на надсмотрщика. Ему отдавали треть или даже половину дневного заработка — не то не даст работы вообще. Здесь процветало бесправие.

Сырма нашла в одном доме место прислуги. Работа ее считалась легкой: ей надо было ухаживать за прикованной к постели матерью хозяина, убирать комнаты, стирать белье, готовить пищу. Семья обрадовалась такой удаче: одним ртом меньше. К тому же Сырме обещали платит двести лир в месяц. Отныне отчаянные мысли не будут жалить, как скорпионы, мать в те дни, когда она не сможет найти работу. И она сумеет выкроить время, чтобы приготовить еду для семьи, постирать белье, прибрать в лачуге.

Мечта о постоянной работе не оставляла его: не нужно было бы делить дневной заработок с надсмотрщиком. Он умел хорошо лудить посуду и мог бы иметь свое дело. Но для этого нужен хоть какой-то закуток, а за него потребуют высокую арендную плату. И ему никогда не выпутаться из долгов. Он долго искал, но, не найдя ничего по карману, оставил надежды.

В нем еще жил страх быть настигнутым в один прекрасный день давними врагами. Этот страх и мечта о лудильне были неразлучны и не оставляли его ни на минуту. Своими мыслями он делился с женой и детьми, и все вместе мечтали о мастерской.

Дни шли своим чередом. И вот однажды Сырма вернулась домой с радостной вестью. В доме, где она работала, сдавался подвал.

Он побежал к хозяину дома. В подвал вела узкая лестница. Свет в помещение проникал только через дверь. Пол был земляной. Сквозь стены просачивалась вода… Хозяин просил три тысячи лир.

— Господин, прояви великодушие! — умолял он. — У меня нет сейчас таких денег, но в долгу у тебя я не останусь, поверь мне!

— Я сказал тебе первому, потому что Сырма здесь работает, а вообще-то желающих много, и деньги у них на руках.

— Господин, если бы у меня были деньги!.. Но откуда их взять? Сделай доброе дело, я готов на все, чтобы услужить тебе. Пожалей меня! А когда заработаю — отдам с лихвой!

— Нет! И слышать ничего не хочу! Ты не возьмешь подвал — другие возьмут.

Он ухватился за руку хозяина, но тот брезгливо оттолкнул его:

— Хватит торговаться. Денег у тебя нет, так есть дочь Сырма! Есть же она у тебя?