Блондин на коротком поводке

— Так это ты?! — выкрикнула она мне в лицо. — Это ты все задумала? За что? Из зависти? A-а! Я понимаю! Тебе не нужны документы, которые ты украла из сейфа, тебе даже не нужны деньги, которых эти бумаги стоят, — ты просто хотела разрушить мою жизнь! Хотела разбить мне сердце! Сорвать мою свадьбу, рассорить меня со Стасом…

— Дашка! — закричала я, пытаясь остановить этот поток обвинений. — Как ты можешь так думать?

Но она не слышала меня, она вообще ничего не слышала и не видела. Ее лицо исказилось гримасой ненависти, и первый раз в жизни я увидела, как это лицо сделалось некрасивым.

— Шавка! — взвизгнула Виктория Федоровна. — Подзаборная дворняжка! Мы подобрали тебя, ввели в дом, обращались с тобой по-человечески, а ты отплатила нам черной неблагодарностью!

Она вскочила и подбежала ко мне, брызгая слюной, потрясая толстыми кулачками и продолжая истошно вопить:

— Тварь! Уличная девка! Я всегда знала, что тебе нельзя верить, и терпела тебя только ради Дашеньки, ради ее золотого сердца! А ты так отблагодарила ее… мерзавка!

— Ты всегда завидовала мне! — снова включилась Дашка. — Ты завидовала всему, всему! Деньгам, конечно, но не только деньгам! Ты завидовала моей внешности, завидовала моему успеху у мужчин! Ты завидовала даже моей семье, тому, что она есть! Тому, что у моих родителей нормальные отношения! Твои-то непрерывно собачились…

— Дашка! — вскрикнула я, с ужасом глядя на свою недавнюю подругу. — Дашка, остановись! Тебе потом будет стыдно!

— Про стыд вспомнила? — завизжала Виктория Федоровна, угрожающе надвигаясь на меня. — Уж кто бы говорил! У тебя самой ни стыда, ни совести! Так отплатить, так отплатить Дашеньке за ее любовь, за все, что она для тебя сделала! Неблагодарная скотина! Нищая дрянь! Мерзавка! Пятнадцать лет при Дашеньке приживалкой…

— Как ты могла! — вторила матери дочь. — Неужели ты думала, что тебе это сойдет с рук? Мелкая, завистливая дрянь! После стольких лет! А я-то, дура, считала тебя своей лучшей подругой…

— Свидетельницей на свадьбе хотела сделать, — мстительно припомнила Виктория Федоровна. — Я говорила, я ведь тебе, доченька, много раз говорила — не ровня она тебе, такие люди не понимают и не ценят хорошего отношения, таких только и можно, что в прислуги нанимать, да и то следить, чтобы чего не украли… пригрели ее из милости, принимали в доме, кошку драную, а она нам за все хорошее так отплатила…

— Не о том! — внезапно прогремел в комнате, разом перекрыв истеричные выкрики женщин, голос Леонида Ильича. — Не о том вы говорите! Совершенно не о том! Не время разбираться в моральных достоинствах этой мерзавки! Нужно узнать у этой жалкой дряни, куда она спрятала украденное… Куда спрятала и кто был ее сообщником — ведь провернуть такое дело в одиночку она явно не смогла бы, у нее просто не хватило бы мозгов!

С этими словами глава семейства Гусаровых, этот «благородный отец», отодвинул в сторону свою раскрасневшуюся от праведного негодования супругу, оттолкнул стоявшего рядом со мной Захарова и вытащил меня из кресла, как тряпичную куклу.

— А ну, колись, мерзавка! — закричал он, придвинув вплотную ко мне свое лицо с трясущимися толстыми губами и бешено вытаращив глаза. — А ну, говори немедленно, как все было!

Я бессильно обвисла в его руках, даже не пытаясь сопротивляться, и только переводила взгляд с одного разъяренного лица на другое. Виктория Федоровна раздувала красные толстые щеки, явно жалея, что не ей первой удалось добраться до меня; Дашка стояла на прежнем месте, возле стены, глядя на меня с откровенной ненавистью. Я обратила внимание на то, как она стала похожа на отца — те же трясущиеся от злости губы, выпученные глаза и ни малейшего намека на прежнюю красоту.

Один только полковник Захаров, кажется, сохранял спокойствие. Он смотрел то на меня, то на Леонида Ильича и, похоже, прикидывал, стоит ли ему вмешаться или предоставить событиям развиваться естественным путем.

— Я тебе что говорю! — проревел Гусаров мне в лицо, брызгая слюной и обдавая запахом недавно съеденного завтрака. — Признавайся, дрянь, а то хуже будет! Лучше скажи по-хорошему…

— Мне не в чем признаваться, — еле слышно пролепетала я.

У меня в горле давно уже зрели рыдания, но я из последних сил сдерживала их, чтобы не доставить Гусарову и всей его милой семейке такого удовольствия и не показать ему свою слабость.

— Ах ты, шлюха дешевая! — завизжал он неожиданно высоким голосом и вдруг ударил меня в лицо.

У меня, как говорят, искры посыпались из глаз, а в носу явственно захлюпала кровь. Кажется, для меня всего случившегося оказалось слишком много, и я начала терять сознание. Гусаров не обращал на это никакого внимания, он остервенело тряс меня, и я с удивительным спокойствием подумала вдруг, что он вполне может меня убить.

В глазах темнело, в ушах раздавался странный монотонный шум, ноги подгибались, и, если бы Гусаров сейчас выпустил меня, я наверняка упала бы без сознания.

Неожиданно за спиной Дашкиного отца раздался негромкий, решительный голос полковника Захарова:

— Леонид Ильич! Остановитесь, пока не поздно!

— Что еще? — Гусаров недовольно покосился на полковника. — Тебе чего, Алексей? Не видишь — твое дело, между прочим, делаю!

— Лучше я сам буду делать свое дело! — поморщился Захаров. — Вы ведь не хотите дополнительных неприятностей?

— Ты что это себе… — начал Гусаров, но перехватил взгляд полковника и замолчал.

— Все равно мы так от нее ничего не добьемся, — продолжал Захаров спокойным, убедительным тоном. — Давайте отпустим девушку, дадим ей возможность обдумать свои поступки и принять разумное решение… А потом мы с ней снова встретимся, только не здесь…

— Да уж, не здесь, — повторил Гусаров с угрозой.

Он выпустил меня, и я едва устояла на ногах.

— Пошла вон! — крикнул мне Леонид Ильич, как приблудной собаке.

Я медленно, покачиваясь, двинулась к дверям.

Краем глаза я видела, как Виктория Федоровна попыталась кинуться вслед за мной, чтобы наконец-то дать волю рукам, но муж и Захаров совместными усилиями удержали ее.

Мой путь пролегал мимо кресла с высокой спинкой, в котором сидел, не вмешиваясь в происходящее, Илья Андреевич, Дашкин дед. Лицо его было непроницаемо, глаза смотрели прямо перед собой.

Поравнявшись с ним, я взглянула в его холодное неподвижное лицо и спросила, едва сдерживая рыдания:

— Неужели вы тоже мне не верите?

Илья Андреевич поднял большую морщинистую руку, указал мне на дверь и пророкотал мощным, густым басом:

— Прочь! Вон отсюда!

Я не помню, как спустилась по лестнице, как вышла на улицу. Было тепло, яркое майское солнце било в глаза, на них навернулись слезы. То есть не от солнца, а от обиды и всего ужаса, который мне пришлось пережить. Нос страшно болел и, кажется, грозил распухнуть. Само по себе это меня нисколько не волновало после того, что случилось. Но боль напомнила о себе и немного меня отрезвила, тем более что я уловила в глазах встречной женщины брезгливость и настороженность. Я наклонилась и заметила, что моя блузка вся в крови, капающей из разбитого носа. Я плотнее запахнула джинсовую куртку и задрала голову кверху. Гордиться мне нечем, но хоть кровь остановится.

В ушах стоял пульсирующий звон, сквозь который я, казалось, слышу визгливые истеричные крики Виктории Федоровны. Так вот кем они меня считают — приживалкой и драной кошкой, которую пригрели в своем доме из милости… Перед глазами возникло лицо Леонида Ильича — отца моей близкой подруги, человека, которого я знала с детства, — с выпученными глазами, с прыгающими губами, отвратительно искривленным ртом, брызжущим слюной… Он тряс меня за плечи, так что клацали зубы, и потом ударил по лицу…

Меня никто никогда не бил. Родители вообще относились ко мне бережно, как будто чувствуя свою вину за то, что не могут создать для ребенка нормальную семью. Мама в детстве ни разу не шлепнула по попке, во всяком случае, я этого не помню. Я была довольно примерным ребенком, не дружила с хулиганами, не дралась с мальчишками, а если и случались легкие потасовки, то без особых последствий — обычные детские разборки. Но чтобы взрослый мужчина ударил меня по лицу… Если бы его не оттащил этот самый полковник, он мог бы меня убить.

Кстати, как раз Захаров-то единственный во всем этот сумасшедшем доме не вышел из себя и не потерял головы. Он вырвал меня из рук озверевшего Дашкиного отца и тем самым спас мне жизнь. Но что-то подсказывало мне, что полковник Захаров сделал это не из человеколюбия, что ему на меня еще больше наплевать, чем остальным.

Дашку обвинили в воровстве и с позором выгнали из дома Руденко. Когда она сказала мне, что не крала, я ни на минуту в ней не усомнилась. Я же знаю Дашку столько лет, зачем ей это… Да ни за какие сокровища мира она не стала бы воровкой!

Она же тотчас поверила в то, что я стащила какие-то бумаги из сейфа Руденко, хотя прекрасно знала, что я понятия не имела ни о каких документах. Впрочем, что это я, разве они способны рассуждать? Чтобы спасти доброе имя своей доченьки, чтобы не рассориться с всемогущим Руденко, они готовы пожертвовать сотней таких, как я! Что это наговорил Захаров, что я вышла той ночью позже Дашки и Стаса, что меня видел охранник? Быть этого не может… Но они поверили…

Мне внезапно захотелось домой, прочь от этого яркого солнца. Вымыть лицо, положить лед на нос, улечься в прохладной комнате и задернуть занавески. Еще отключить телефон, чтобы не слышать никаких звонков. А потом заснуть, чтобы не вспоминать презрительных глаз Ильи Андреевича и его тихого: «Вон отсюда!»

И он тоже поверил, поверил, что я всю жизнь завидовала Дашке, что втерлась к ним в дом, вынюхивала там все, высматривала, ждала своего часа, чтобы потом, как только представится удобный случай, нагадить Дашке, опозорить ее и семью на весь город.

Больше всего меня задело именно это. Не рыдания и визги Виктории Федоровны, не то, как она меня поносила последними словами, словно торговка на рынке, не взгляды Дашки и ее причитания «за что, Катя, за что, что я тебе сделала…», ни ее несправедливые слова, даже не удар по носу. Нет, больше всего меня задели презрительные глаза старика.

Я застонала в голос и пошатнулась, потому что колени предательски задрожали, и я почувствовала, что расхожее выражение «свет померк в ее глазах» имеет ко мне самое непосредственное отношение. Прислонившись к стенке дома и вцепившись в водосточную трубу, я на мгновение замерла. Труба приятно холодила щеку, глаза мои сами собой закрылись.

— Девушка, вам плохо? — Передо мной стоял невысокий мужичок в районе пятидесяти, самого гнусного вида, и теребил меня за плечо.

— Мне хорошо, — хрипло ответила я, — мне просто замечательно.

Глазки у того типа плотоядно заблестели, очевидно, он подумал, что я пьяная или с похмелья, плохо соображаю и ему может кое-что обломиться.

— Отвали! — решительно сказала я, собравшись с силами. — Отвали от меня немедленно!

Но он все медлил и бормотал что-то, тогда я оттолкнула его, оторвалась от трубы и пошла вперед как могла быстро. Гнусный тип отстал, и это хорошо, а то мог возникнуть скандал, а этого мне совсем не нужно, еще в милицию заберут в таком-то виде…

Собираясь утром к Дашке, я наскоро умылась и причесалась, натянула джинсы и куртку, потому что ранним утром было прохладно, сунула в карман ключи и кошелек, где было достаточно денег. Жизнь научила меня, что с собой всегда нужно иметь некоторое количество купюр на всякий пожарный случай.

Остановилась пятая по счету машина, очевидно, водителям не внушал доверия мой вид. Я сказала адрес, шофер оглянулся на меня подозрительно и попросил показать деньги. Я сунула ему полтинник, он успокоился, но к самому парадному не подвез, мотивируя свой отказ отвратительным состоянием асфальтовой дорожки у дома. У меня не было сил спорить, перед глазами плясали желтые круги, нос болел все сильнее, я мечтала поскорее добраться до собственной квартиры и хотя бы временно отгородиться от всего мира.

Но не тут-то было. При моем появлении со скамеечки возле подъезда поднялась какая-то девица, и я с удивлением узнала в ней Светку Росомахину.

Яркая брюнетка, Светка и одевалась всегда соответственно — цвета в одежде любила сочные, без оттенков, носила все обтягивающее, чтобы подчеркнуть и без того бросающийся в глаза впечатляющий бюст. Сейчас же она выглядела как-то блекло, я отметила это совершенно машинально. Какой-то на ней был серо-буро-малиновый балахон, волосы растрепаны, губы не накрашены, что для нее было раньше просто немыслимо.

Я вспомнила, что и сама-то в данный момент выгляжу не так чтобы очень, и поморщилась, ожидая неизбежных расспросов. Однако Светка повела себя очень странно.

— Привет! — я с трудом разлепила сухие губы. — Ты меня ждешь?

— А кого же еще? — неприветливо заговорила она. — Вот пришла тебе в глаза посмотреть…

— Что случилось? — Мне вовсе не улыбалось торчать тут, возле собственного подъезда, и слушать Светкины бредни. Что это ей вздумалось притащиться сегодня ко мне? Мне сейчас не до нее.

— Что случилось? — закричала Светка. — Она еще спрашивает, что случилось? Это ты, ты во всем виновата!

Меня сегодня так часто обвиняли во всех смертных грехах, что я нисколько не удивилась, услышав ее слова. Значит, до нее тоже дошло… Но все-таки как быстро… Похоже, весь город уже знает, что я украла у великого и ужасного Руденко какие-то очень важные документы.

— Ты-то тут при чем? — я решила поставить Светку на место.

— Ты виновата в его смерти, я знаю! — Она инстинктивно огляделась по сторонам и понизила голос.

Ого, это что-то новенькое! Оказывается, я не только воровка, но и убийца!

— О чем ты говоришь? — вскричала я. — Что ты несешь?

— Я ни на грош не верю, что это была авария! — Светка кричала, но кричала хриплым шепотом, и от этого было еще страшнее. — Филипп очень хорошо водил машину!

Ах, вот оно что! Филипп! В пылу ссоры там, в доме Гусаровых, смерть Филиппа как-то отошла на второй план. Он был убит у них в доме вчера, и Захаров обещал с этим разобраться. Очевидно, он имитировал автокатастрофу, чтобы все подумали, что Разумов погиб в аварии.

Мысли эти промелькнули у меня в голове очень быстро, и я даже не успела удивиться, при чем же тут Светка, кто она Филиппу и кто он ей.

— Это ты все подстроила! — говорила она, и глаза ее бегали с совершенно безумным выражением. — Он рассказал мне, что видел тебя там, у дома Руденко, уже после того, как все ушли! Ты подстроила все так, чтобы подумали на Дашку! А когда Филипп хотел тебя разоблачить, ты его убила!

— Так-таки и убила? — Я жутко разозлилась, от Светки-то я такого никак не ожидала.

— Ну не сама, конечно, наверняка у тебя был сообщник!

Сейчас я понимаю, что сваляла тогда ужасного дурака. Нужно было вцепиться в Светку, притащить ее к себе и расспросить подробно обо всем, что ей известно, в частности, как близко она знакома с Филиппом и что он успел ей наболтать об этом деле. Но я была ужасно зла на весь мир и уж от Светки-то не ожидала таких несправедливых слов, мы с ней были знакомы очень давно и всегда ладили. Ясное дело, сейчас она не в себе, но и я тоже не железная! Ведь это не ее только что обозвали жалкой прихлебательницей, драной кошкой и мерзкой приживалкой, не ее обвинили в воровстве и подлости!

— Дура! — крикнула я. — Не смей подходить ко мне и прекрати орать на всех углах об этом деле, только себе хуже сделаешь!

Светка внезапно удивленно огляделась по сторонам, встрепенулась и пошла прочь, ссутулившись и загребая ногами. Я махнула рукой и подошла к двери. И вот тут, как чертик из табакерки, передо мной возник молодой человек в серой курточке, с невыразительным лицом. Я отшатнулась, парень взял меня за локоть и крепко сжал. Пожатие у него было железное.

— Тихо, — прошипел он, — тихо. Не надо трепыхаться, и орать не вздумай. Сейчас спокойно пройдем к тебе в квартиру и побеседуем там.

Только тут до меня дошло, для чего полковник Захаров вырвал меня из рук озверевшего Дашкиного отца и что шептал ему, отведя в сторонку. Вот почему они так просто выпустили меня из дома Гусаровых. Не могли же они пытать меня прямо там!

Захаров прекрасно знал, что я живу одна, у меня дома им никто не помешает и никто не сможет меня защитить.

Он сидел в стареньком неказистом «жигуленке» неподалеку от хорошо знакомого подъезда и ждал. В последнее время ожидание сделалось едва ли не главным его занятием.

От непрерывного, напряженного внимания глаза начали слезиться, а виски мучительно заломило. Он уже думал, что ничего не дождется, как вдруг немного в стороне остановился «жигуль», почти такой же, как у него, и из машины выбралась она.

Он узнал ее стройную фигурку, он узнал бы ее всегда и в любых обстоятельствах, но как же она переменилась!

Плотно запахнутая джинсовая куртка была испачкана чем-то темным, подозрительно похожим на кровь, и распухший нос тоже был окровавлен. Волосы растрепаны, красные глаза заметно припухли, на щеках пятна размазанной туши.

Но самое главное — безнадежность и тоска сквозили во всем ее облике. Обычно гордая, решительная осанка исчезла без следа. Плечи поникли, спина тоскливо ссутулилась. Казалось, только что ей пришлось перенести страшное, невосполнимое разочарование, тяжелую потерю…

Неожиданно со скамеечки возле подъезда поднялась крупная, яркая брюнетка. Он тут же узнал ее и удивился, что не заметил раньше. Однако он стал удивительно невнимателен!

Девушки разговаривали. Он, конечно, не мог слышать их разговора, но, судя по их позам и жестам, они ссорились, в чем-то обвиняли друг друга. Брюнетка выглядела совершенно невменяемой, она яростно жестикулировала, размахивала руками, потом неожиданно замерла, огляделась по сторонам, словно пробудившись, резко повернулась и пошла прочь.

Стройная фигурка в джинсовой куртке двинулась к подъезду.

И вдруг к ней подскочил плечистый молодой человек в серой курточке, с невзрачным и незапоминающимся лицом.

Я рванулась из рук парня, но он быстро нажал какую-то точку на моей шее, все тело пронзила страшная боль, после чего я обмякла и едва волочила ноги. Парень быстро открыл дверь подъезда, протолкнул меня внутрь и протащил несколько ступенек к лифту.

Самое интересное, что в это позднее утро ни возле дома, ни на лестнице мы не встретили ни души, все соседи как вымерли.

В лифте я несколько пришла в себя, но мой конвоир, заметив это, сказал, чтобы я не глупила, что он живо может повторить процедуру. Делать было нечего, я притихла. Мы вышли на моем четвертом этаже.

— Давай ключи! — сквозь зубы приказал парень.

Руки у меня тряслись, ключи упали на пол. Мой конвоир вполголоса пробормотал какое-то ругательство, протянул руку к моей шее, но я была начеку и пнула его под коленку.

Я ни на что не надеялась, просто сопротивлялась из последних сил.

Парень встряхнул меня, так что все мозги в голове перемешались, и приказал поднять ключи с пола. Я попыталась наклониться, но голова очень кружилась, и нос болел невыносимо. И в это время я заметила, что по площадке крадется какой-то человек, помахивая свернутой в трубочку газетой. Человек этот был ужасно похож на Шурика.

«Все, — обреченно подумала я, — бедная голова не выдержала напряжения, и я рехнулась. У меня глюки».

Я схватила своего мучителя за вторую руку, чтобы он не мог нажать болевую точку на моей многострадальной шее. Шурик — а это действительно был он — одним прыжком преодолел расстояние между нами и ударил гада по голове газетой. Раздался странный булькающий звук, и парень грохнулся на лестничный пол. Шурик подобрал ключи и открыл дверь моей квартиры. Он втащил потерявшего сознания парня в прихожую, я вошла сама.

— Веревка у тебя есть? — спросил Шурик будничным голосом.

Я молча махнула в сторону стенного шкафа. Шурик вытащил оттуда моток веревки и живенько связал незнакомца, да еще и примотал ноги к рукам. Тот не подавал признаков жизни, я стояла в прихожей, окаменев, и молча наблюдала за манипуляциями Шурика.

— Что стоишь? — Он поднял голову. — Куда его нести — на кухню или в комнату?

— Как это ты его — газетой? — глупо хихикнула я.

Шурик молча развернул газету и продемонстрировал мне солидного размера разводной ключ.

— Слушай, он не умер? — испугалась я. Самого мужика мне было нисколечко не жалко, просто не хотелось, чтобы у меня в квартире обнаружили труп.

Как бы в ответ на мои слова парень на полу пошевелился и негромко застонал. Шурик хотел еще раз приложить его ключом, но заметил мой взгляд и остановил руку.

— Ну хоть скотч-то у тебя в доме есть? — раздраженно спросил он.

Я перешагнула через связанного и прошла в комнату к письменному столу, где обнаружила в ящике упаковку скотча. Шурик залепил страдальцу рот двумя полосками, я представила, как больно тому будет, когда скотч станут отдирать, потом вспомнила о своей шее, и жалость мгновенно испарилась из моего сердца. Еще неизвестно, что этот тип собирался сделать со мной после допроса, возможно, он попросту включил бы на кухне все газовые горелки и чиркнул спичкой. Несчастный случай, как с Филиппом. Никто не станет особенно беспокоиться.

— Ты вообще как здесь очутился? — спросила я Шурика, когда мы плюхнули типа на ковер в комнате и перевели дух.

— Случайно мимо проходил, — хмыкнул он, — но если я тебе мешаю, я уйду.

Сегодня я была не в настроении отвечать на его шуточки. Откровенно говоря, мне вообще трудно было ходить и говорить. Я пошатнулась, и Шурик тут же оказался рядом и подставил свое плечо.

— Мне бы прилечь… — неуверенно проговорила я, — а то голова кружится, и нос очень болит.

— Нельзя, — серьезно сказал Шурик, — этот, — он кивнул на диван, — не один приехал по твою душу, у него напарник в машине сидит. Они не стали вдвоем к тебе подходить, чтобы соседи ничего не заподозрили. Так, идет парочка, девица перебрала маленько, парень ее на себе домой тащит…

— Это среди бела дня? — усомнилась я.

— Однако прошли же вы, никого не встретили, — напомнил Шурик.

Я сникла. Черт бы их побрал, этих соседей! Как только у меня соберется компания, наутро обязательно кто-нибудь скажет, что мы шумели всю ночь и не давали людям спать. Сегодня же меня вполне могли убить, и никому нет до этого дела, все попрятались по щелям, как тараканы.

— Что делать? — Я поглядела на Шурика и заметила в его глазах какое-то странное выражение, вернее, не то чтобы странное, а совершенно для него нехарактерное.

Однако некогда было сейчас разбираться, что к чему. Шурик деловито обшарил карманы незнакомца и вытащил на свет квадратик удостоверения.

— Симаков Игорь Константинович, — прочитал он, — служба специального назначения при Президенте РФ… Ну и ну!

— Есть такая служба? — удивилась я.

— Сомневаюсь, — протянул Шурик.

— А я так не сомневаюсь, что это липа. Это люди полковника Захарова, а он из какой-то секретной конторы.

— Так я и знал, что ты вляпаешься в какие-нибудь неприятности! — скорбно констатировал Шурик.

Я пожала плечами и отвернулась. Если бы он знал, во что я вляпалась, то называл бы это не неприятностями, а форменной катастрофой.

— Катерина, нужно уходить отсюда немедленно, — сказал мой приятель, — сейчас второй придурок в квартиру поднимется. Вот чем они хотели с тобой работать, — он показал мне маленький шприц и ампулы, которые нашел в кармане моего конвоира.

— Что это — яд? — Я оторопела, хотя и предполагала что-нибудь подобное.

— Потом разберемся! — Шурик спрятал все в карман. — Возьми деньги и документы, вещей не нужно, некогда.

Он подошел к двери и прислушался.

— Не сюда! — решительно сказала я. — Там мы с ним наверняка встретимся по дороге.

Я открыла балконную дверь и выглянула наружу.

В нашем доме балконы общие, то есть один большой балкон на две квартиры, он перегорожен хлипкой решеточкой, так что перелезть по перилам к соседям не представляет труда. Дом наш построен лет тридцать назад, и авторы проекта были твердо убеждены, что проектируют его для честных и порядочных людей, которые будут свято блюсти моральный кодекс строителей коммунизма.

Живет в соседнем подъезде разбитной такой парень Генка с несколько криминальными наклонностями, мы с ним знакомы, что называется, через балкон. Генкина кошка Люська иногда захаживает ко мне на огонек, я даже держу для нее специальное голубенькое блюдечко, куда наливаю молоко. Как-то раз Генка задолжал одному типу три тысячи долларов и скрывался. Он заскочил домой на десять минут, тут-то его и прищучили. Парни ломились в квартиру, Генкина мать испугалась, что сломают новую дверь, и собралась уже открывать. Тогда Генка перелез на мой балкон, и я впустила его к себе, несмотря на то, что на улице стоял мороз и окна были заклеены.

Сейчас же лето, и я смело могу надеяться, что Генка не будет против, если мы с Шуриком выйдем через его квартиру в другой подъезд. По утрам Генка всегда спит долго, потому что допоздна просиживает в ночном клубе. Понятия не имею, что он там делает, но он сам называет это работой.

Я собрала в крошечный рюкзачок документы и деньги, сунула туда же две пары трусиков, косметику и упаковку обезболивающих таблеток, успела переодеть окровавленную блузку, и тут раздался звонок в дверь.

— Это тот, второй! — шепнул Шурик. — Уходим отсюда срочно!

У Генки была открыта форточка и слышались какие-то подозрительные звуки. Телевизор, что ли, работает?

Дверной звонок был очень настойчив, и я решилась. Шурик поддерживал меня за плечи, потому что моя голова закружилась от высоты. Благодаря этой поддержке я довольно ловко перелезла через перила, сделала шаг, чтобы обойти решетку, и спрыгнула на Генкин балкон. Шурик сделал то же самое гораздо быстрее и без всякой поддержки. Он успел еще прикрыть мою балконную дверь, чтобы не хлопала.

У Генки были задернуты занавески, это в первом часу дня, но я не удивилась, а постучала в стекло и позвала вполголоса:

— Генка, это я, Катя, открой балкон!

По-прежнему из форточки доносились звуки какой-то возни и взвизги, тогда я постучала сильнее. Занавеска чуть колыхнулась, показалась Генкина всклокоченная башка. Увидев меня, он выпучил глаза и разинул рот. Я молча показала, чтобы он открыл балконную дверь.

— Ну ты, Катька, блин, даешь! — протянул Генка, приоткрыв дверь и прикрывшись занавеской.

Тут он заметил Шурика и еще больше выпучил глаза.

— Ген, мы через твою квартиру пройдем, ладно? — затараторила я, оттеснив его с дороги. — Ты уж извини, если помешали…

В комнате стояла жуткая духота, широченная тахта была разобрана, и на ней валялась такая же всклокоченная, как Генка, голая девица, едва прикрытая простыней.

— Здрасьте! — вежливо приветствовал ее Шурик.

Девица сделала робкую попытку завизжать, но Генка показал ей из-за занавески кулак. Мы прошли через комнату, обогнув тахту. Генка решительно сдернул с девицы простыню и обвязал ею свои бедра, потом вышел за нами в прихожую.

— Кто бы ни спрашивал, ты нас не видел! — сказала я на прощанье.

— А то! — Сосед энергично и с пониманием закивал головой.

Шурик взял меня за руку и высунул голову на улицу.

— Вон их машина стоит, никого в ней нету, — прошептал он, — так и есть, тот, второй, сейчас пытается твою дверь открыть. Ходу, Катерина, быстро, как только можешь!

Он протащил меня за угол и втиснул в старенький «жигуленок», после чего рванул с места, как будто за нами черти гнались, что, в общем-то, почти соответствовало действительности.

— Куда мы едем? — спросила я минут через пятнадцать, которые понадобились мне, чтобы отдышаться и немного прийти в себя.

— Туда, где нас никто не найдет! — коротко ответил Шурик.

— А точнее?

— В то место, где мы сможем спокойно поговорить и полечить твой нос. Ты отдохнешь и между делом ответишь мне, откуда вернулась такая побитая и кто такой полковник Захаров.

— Откуда ты знаешь про полковника? — испугалась я.

— Здравствуйте-пожалуйста! — возмутился Шурик. — Ты же сама только что сказала, что те двое — люди полковника Захарова! Вот я и хочу знать, кто такой этот полковник и что ему от тебя нужно?

Я подумала, что тоже хочу задать Шурику несколько вопросов, и один из них — почему он очутился сегодня возле моего дома так кстати?

Шурик выехал на Московский проспект и пристроился в хвост грузовику с рекламой кока-колы на борту.

— Нос болит? — осведомился он как бы между прочим.

— Болит. — Я погляделась в зеркало заднего вида.

Там отражалось что-то несусветное, лицо напоминало большую сырую картофелину, а нос — картофелину поменьше.

— Неужели он сломан? — всполошилась я. — Ужас какой!

— Ничего страшного! — беззаботно ответил Шурик. — Просто твой симпатичный прямой греческий носик превратится в римский. Видела в Эрмитаже римский скульптурный портрет? Очень благородно!

Представив себя с римским носом, я почувствовала к Леониду Ильичу Гусарову самую настоящую классовую ненависть.

Вилен Степанович Столбняков был человеком с активной жизненной позицией. То есть ему до всего было дело, и он всюду совал свой нос. Нос Вилена Степановича имел форму неопределенного корнеплода, скорее всего — кормового редиса, и по причине значительных размеров плохо всюду пролезал, что его владельца огорчало, но не останавливало.

Прежде, когда Столбняков работал нормировщиком на заводе «Красное Помидорово», у него были большие возможности для проявления своей активности. Он обращал внимание общественности на недостаточно высокий моральный облик некоторых своих сослуживцев, несовместимый с гордым именем помидоровца, на их сомнительное отношение к общественной собственности, на недопустимую склонность к крепким алкогольным напиткам, за что неоднократно был бит.

Товарищи по работе частенько предпринимали попытки воздействовать на бескомпромиссного Столбнякова с целью склонить его на свою сторону, для чего пытались предлагать ему алкоголь. Но Вилен Степанович оказался не только непримирим, но и неподкупен, и все попытки его совращения не увенчались успехом.

Особенно рьяно непримиримый Столбняков боролся с несунами и расхитителями социалистической собственности. Здесь у него было непочатое поле деятельности, потому что сотрудники «Красного Помидорова» несли с родного предприятия все подряд, даже то, что никак невозможно использовать в домашнем хозяйстве, руководствуясь известной поговоркой: «Ты здесь хозяин, а не гость, тащи с завода каждый гвоздь».

Правда, в этой борьбе руководство предприятия занимало не вполне принципиальную позицию, считая, что бороться надо не со всеми несунами, а только с пойманными за руку. У директора «Красного Помидорова» была любимая фраза: «Попался — отвечай!»

Тем самым более ловким и предусмотрительным воришкам все грехи как бы заранее отпускались.

Вилен Степанович пытался поднять вопрос об этих ловкачах, но руководство популярно разъяснило ему, что ежели факт хищения не засвидетельствован, то его как бы и не было, и нечего ухудшать родному предприятию и без того неважную статистику.

Короче, не пойман — не вор, а если будешь много выступать, тебе же самому и достанется.

В собственной семье Вилен Степанович тоже был непримирим к недостаткам и выжигал их каленым железом. Он неоднократно заявлял, что если выкорчевывает недостатки в трудовом коллективе, то вдвойне упорно должен это делать в первичной ячейке общества, каковой является семья.

В результате после тридцати лет беспорочной совместной жизни законная жена Столбнякова Елена Потаповна неожиданно и беспричинно уехала к своей престарелой матери в деревню Овечкино Псковской области, мотивируя свой отъезд необходимостью ухода (не уточнив, правда, за кем или от кого), а единственная дочь Анджела, названная Столбняковым в честь знаменитой в свое время кудрявой темнокожей американки Анджелы Девис, обладавшей, по мнению Вилена Степановича, такой же, как у него, активной жизненной позицией, вышла замуж в город Южно-Сахалинск. На вопрос отца, почему именно туда, неблагодарная Анджела ответила: «Хотелось бы, папочка, еще подальше, но там уже Япония».

В результате всех этих событий Вилен Степанович оказался одиноким пенсионером с двухкомнатной квартирой типа «чулан проходной полутораспальный».

По причине тучности пенсионер Столбняков редко выходил из дома, телевизор смотрел крайне редко, поскольку большинство телевизионных программ казались ему совершенно аморальными и вызывали острые приступы язвенной болезни, а привычки к чтению художественной литературы он не приобрел ввиду ее плохой совместимости с его активной жизненной позицией, поэтому большую часть свободного от приема пищи времени он проводил, сидя перед окном и наблюдая в это окно разнообразные проявления жизни.

Для этого он использовал дамский театральный бинокль, отделанный перламутром.

Бинокль подарил Вилену Степановичу местком родного предприятия «Красное Помидорово» на радостях по поводу ухода его на заслуженную пенсию, о чем прямо говорила красивая металлическая пластинка с памятной художественной гравировкой.

Вилен Степанович сидел на своем обычном месте и озирал при помощи бинокля противоположное здание, возмущаясь двумя совершенно вопиющими фактами: плотными занавесками на окнах и многочисленными тарелками спутниковых антенн.

Занавески раздражали бескомпромиссного Столбнякова невозможностью проникнуть сквозь них бескомпромиссным взором и непосредственно установить моральный облик жителей дома, а спутниковые тарелки — непонятным и явно подозрительным происхождением благосостояния их владельцев и вместе с тем опять же их сомнительным моральным уровнем. Владельцам этих антенн даже современное, на взгляд Вилена Степановича, чудовищно аморальное отечественное телевидение казалось недостаточно тлетворным, и они ловили западное, чтобы дополнительно проникнуться его разлагающим влиянием.

В привычном негодовании активный пенсионер переводил бинокль с одного окна на другое, как вдруг его взгляд остановился на совершенно поразительной картине.

На четвертом этаже противоположного дома два неизвестных злоумышленника перебирались через решетку, разделяющую общий балкон на две части, примыкающие к разным квартирам. Внимательнее присмотревшись, Столбняков установил, что один из злоумышленников был женщиной.

Вилену Степановичу приходилось слышать, что квартирные воры часто берут на дело детей или женщин, которые, будучи более миниатюрными и гибкими, залезают в форточку и открывают дверь для своих сообщников. Должно быть, и та женщина тоже была такой форточницей. Во всяком случае, перебравшись на соседний балкон, она принялась простукивать стекло.

Столбняков не мог оставаться в стороне. Его активная жизненная позиция требовала немедленных действий. Пенсионер, кряхтя, поднялся и подошел к телефону. Он набрал номер милиции и сообщил о происходящей на его глазах попытке проникновения в чужую квартиру с целью ограбления, назвал свой адрес и адрес дома напротив.

Дежурный выслушал его без воодушевления, но неугомонный Столбняков был до того настойчив, что милиционер принял его сообщение и передал его ближайшей к месту предполагаемого преступления подвижной милицейской группе.

Старший сержант Бузотеров повернул машину к названному в нем дому.

Он не очень верил полученной информации — обычно такие свидетельства оказывались ошибочными, если не чьими-то хулиганскими розыгрышами. Однако проверить поступивший сигнал следовало.

Припарковав видавшие виды «Жигули» боевой милицейской раскраски, вдвоем со своим молодым напарником сержантом Птенцовым Бузотеров вошел в подъезд.

В сообщении говорилось о четвертом этаже, и старший сержант решил на всякий случай обойти все квартиры этого этажа и лично убедиться, все ли там в порядке.

Однако до этого дело не дошло.

Поднявшись на лестничную площадку, доблестные стражи порядка увидели подозрительного мужчину, который, склонившись над дверным замком, явно пытался подобрать к нему отмычку.

— Стой! — грозно закричал неопытный сержант Птенцов.

Подозрительный тип от неожиданности выронил связку отмычек и бросился наутек, тем самым полностью изобличив свои преступные намерения.

Опытный Бузотеров бросился наперерез злоумышленнику и ловким ударом сбил его с ног.

— Попался, ворюга! — радостно завопил старший сержант, предвкушая благодарность начальства за успешное задержание и, возможно, даже премию в размере месячного оклада.

— Сам ворюга, — огрызнулся задержанный, пытаясь подняться и вырваться из железных рук милиционера.

— Ах, так ты меня еще и оскорбляешь при исполнении! — искренне восхитился Бузотеров и нанес преступнику в воспитательных целях не очень сильный удар под ребро.

Преступник икнул и снова попытался ускользнуть.

— Ах, так ты еще и сопротивляешься при задержании! — Бузотеров добавил еще один воспитательный удар в район солнечного сплетения, после чего злоумышленник затих.

— Дайте мне, дайте мне, товарищ старший сержант, — подал голос Птенцов, которому тоже хотелось принять посильное участие в задержании опасного преступника.

— Молод ты еще, Птенцов! — по-отечески попенял старший сержант. — Ему уже достаточно, он свое получил! Ну да ничего, у тебя еще вся жизнь впереди, будут и у тебя задержания!

— Товарищ старший сержант, — снова заговорил разочарованный Птенцов, — а он дверь-то уже успел открыть.

— Как — успел? — недоверчиво повернулся Бузотеров.

Действительно, дверь квартиры, над которой только что трудился задержанный, слегка приоткрылась.

— Значит, так, — решительно сказал старший сержант, надевая на обезвреженного преступника наручники, — квартиру мы с тобой, Птенцов, на всякий случай обследуем. Мало ли какой еще преступный умысел удастся обнаружить!

Неопытный Птенцов не понял мысль относительно преступного умысла, но спорить со старшим по званию по вполне понятной причине не стал: он начальник, ему виднее.

Жизнь показала, что старший товарищ оказался совершенно прав. Впрочем, на то он и старший товарищ.

Не успели доблестные стражи порядка войти в квартиру, как увидели лежащего на полу человека, связанного по рукам и ногам и с заклеенным полоской скотча ртом.

— Та-ак! — радостно воскликнул Бузотеров. — Как я и предполагал, преступный умысел налицо!

Связанный замычал. Старший сержант оторвал скотч, явно причинив мужику сильную боль. Тот охнул и попытался встать.

— Вы кто же будете? — поинтересовался старший сержант у связанного, настороженно оглядываясь по сторонам и на всякий случай расстегнув кобуру. — Это ваша квартира?

Связанный не ответил и изумленно уставился на задержанного взломщика, который стоял, понурившись, позади Бузотерова.

Перехватив этот взгляд, старший сержант потер руки:

— Да вы никак знакомы? Да вы, не иначе, сообщники? Так-так! Преступный сговор… очень интересно!

— Сержант, — заговорил наконец первый злоумышленник, — это не то, что ты думаешь! Мы не воры…

— Ага, — усмехнулся Бузотеров, — а я тогда не сотрудник милиции… Между прочим, я не сержант, а старший сержант! Пора бы уже научиться в нашивках разбираться! Тоже мне, публика! Никаких знаний! Тундра! Сержанта от старшего сержанта отличить не может!

— Старший сержант, — поправился взломщик. — Ты погляди у меня в верхнем кармане, там удостоверение лежит!

— Что еще за удостоверение? — скривился Бузотеров, чувствуя, что премия в размере месячного оклада медленно уплывает в туман. — Какое еще, на фиг, удостоверение?

Однако на всякий случай он залез в карман преступника и достал оттуда пластиковый квадратик, на котором было напечатано:

«Полетаев Валерий Павлович. Служба специального назначения при Президенте РФ».

— Что еще за служба? — недовольно проворчал старший сержант. — Первый раз про такую слышу! Ты, Птенцов, когда-нибудь слышал про специальную службу?

— Никак нет! — четко ответил дисциплинированный сержант.

— Вот видишь — Птенцов тоже не слышал, — сказал Бузотеров, пряча удостоверение к себе в карман, — хотя он, конечно, сотрудник молодой и не очень опытный. Сейчас каких только документов не печатают! Вон, в «Невском Паласе» шулера одного арестовали, так он вообще предъявил удостоверение президента Гренландии. С фотографией и печатью! Не то что спецслужба какая-то! И что, интересно, специальная, блин, служба при Президенте делает в самой обыкновенной квартире? Нет, мы тебя в отделение отведем, пускай там начальство разбирается, оно за это деньги получает.

Два незадачливых сотрудника «специальной службы» тоскливо переглянулись.

Мы выехали из города, и я настойчиво спросила, куда же все-таки Шурик меня везет.

— Хм, я так понимаю, что дома тебе сейчас находиться нельзя, к друзьям тоже нельзя, тебя мигом вычислят, так? Стало быть, я отвезу тебя в одно место, за город, там нас никто не найдет. Придешь в себя, залечишь нос…

— Шурик, — голос мой дрогнул, — конечно, спасибо тебе большое, но, кажется, это очень опасно — связываться со мной. Эти люди… они… они ни перед чем не остановятся…

Говоря это, я внезапно осознала, что так все и будет и что жить мне осталось немного. Даже если свершится чудо и я сумею оправдаться и доказать, что не крала этих проклятых документов, все равно меня не оставят в покое. Даже если все разъяснится и я докажу, что ушла из квартиры Руденко раньше Дашки и Стаса, а значит, никак не могла унести эти чертовы бумаги, все равно я теперь свидетель. Свидетель того, что в доме у великого и ужасного Руденко не все в порядке, а вернее, все не в порядке. Кто-то же спер эти проклятые документы из сейфа! Ему в конечном итоге все равно, кто это сделал. Судя по тому, как он рассвирепел, а тут я склонна верить Дашке, она ничего не придумала, рассказала мне все вчера утром точно, по горячим следам, эти бумаги для него очень важны. Следовательно, он вытрясет душу из каждого, кто имеет к этому делу хоть какое-то касательство. То, что он пока до меня не добрался, дела не меняет, это вопрос времени. А тут еще Захаров со своими мальчиками на хвосте землю роют, стараются оправдать честное имя Гусаровых!

— Что ты молчишь, Шурик? — жалобно позвала я.

Он оторвался от дороги и повернулся ко мне. Снова я заметила у него в глазах странное выражение, совершенно для него нехарактерное.

— Слушай, у меня к тебе просьба, — хрипло заговорил он, — только обещай, что выполнишь.

— Обещаю! — поспешно согласилась я, в моем положении не пристало капризничать.

— Не называй меня Шуриком, никогда, ладно? Терпеть не могу это имя, как будто собачку кличут — Тузик, Шарик, Шурик…

— Хорошо, конечно, не буду, — ошеломленно сказала я и на этот раз замолчала надолго.

Вот, значит, как! Оказывается, ему не нравится, когда я его так называю. Тут я вспомнила, что Шуриком его все стали называть с моей легкой руки. Но ведь и мне сегодня невмоготу слушать ничьи шуточки!

В общем, кончились наши с Шуриком олимпийские состязания в остроумии, наши взаимные поддразнивания и необидные пикировки… Теперь будут совсем другие отношения, и какие, я решила пока не уточнять даже в мыслях.

Он уставился на дорогу и сделал каменное лицо. Что бы ни случилось, он спасет Катерину. Он чувствовал, что она попала в ужасную переделку, он все про нее знал, хотя она никогда не делилась с ним своими проблемами.

Она понравилась ему сразу, как только он увидел ее — бегущую к ним с Дашкой навстречу. То есть, кажется, это они с Дашкой бежали, та обожала приходить в самый последний момент, чтобы все ее ждали. Но тогда Катя тоже опоздала и торопилась. Где они встретились — в Доме кино? Или на концерте? Да нет же, первый раз они встретились на Выставке компьютерного искусства. Дашке, конечно, оно было по фигу, но Катерина и ее друзья интересовались им всерьез. Как он отметил впоследствии, когда они познакомились поближе, Катя вообще была девушкой серьезной, хотя и усиленно это скрывала за легкомысленными шуточками.

Дашка наскоро представила их друг другу, Катя окинула его взглядом, и в глазах у нее появились насмешливые искорки — мол, еще один Дашкин обожатель. И все, больше он ее не интересовал.

Конечно, он увлекся Дашкой с первого взгляда. Еще бы ему не запасть на такую красотку, когда он свалился на нее с неба на дельтаплане. Он заметил ее сразу, потому что она стояла чуть в стороне от основной компании и потому, что на нее всегда все обращали внимание в первую очередь. Если бы не дельтаплан, вся эта свора «золотой молодежи» и не взглянула бы на него, они не знали, что дельтаплан был чужой, Александр тогда не мог себе позволить таких дорогих удовольствий. Впрочем, сейчас тоже не может. Но он страшно рад, что свалился тогда Дашке чуть не на голову, потому что благодаря ей он познакомился с Катей.

Дашка стояла против солнца и хохотала радостно и заливисто, глаза ее сияли нестерпимым синим светом. В той компании не оказалось ее бойфренда, кажется, она в то время была свободна, вот и позволила Саше пригласить себя куда-то…

В первый же вечер ему стало с ней скучно, было как-то не о чем говорить. Очевидно, она решила познакомить его со своими школьными друзьями, чтобы он поскорее отвязался, или не поэтому, сейчас уже неважно, какими она руководствовалась причинами. Он увидел, как Катя бежала через дорогу, и волосы ее развевались на ветру. Вот она заметила Дашку, и лицо ее осветилось радостной улыбкой — она по-настоящему соскучилась по подруге. От улыбки все ее лицо чудно осветилось, серые лучистые глаза выразительно заблестели. Она поглядела на него, вскользь кивнула только из вежливости, он ведь притащился за Дашкой.

Первое время он сравнивал обеих подруг, и сравнение было всегда в пользу Катерины.

Разумеется, Дашка была хороша, просто ослепительна. Но находиться поблизости от софита бывает несколько утомительно. Эту красотку он раскусил почти сразу. В ней все было прекрасно — и лицо, и фигура, и немыслимой белизны зубы. Смех ее был неотразим, голос звонок. Словом, в Дашке все было прекрасно, за исключением мозгов. Александр очень быстро понял, что именно отсутствие мозгов так раздражает его в Дашке. Вместо них у нее в голове было какое-то воздушное розовое суфле, надо думать, приятное для глаз, как и все в ней.

Она была твердо убеждена, что все вокруг делается для того, чтобы ей, Дашке, было весело и удобно жить. В самом деле, она росла милым незлым ребенком, никогда не съедала конфетку, принесенную папой, одна, всегда норовила поделиться ею с подружками. Она не любила конфликтов, ни с кем не ссорилась, у нее не было врагов. Потом папа разбогател, и Дашка расцвела, как утренняя роза. Жизнь вокруг нее искрилась нескончаемым праздником, и Дашка твердо была уверена, что уж она-то этот праздник заслужила.

Катя была совершенно другой, просто непонятно, как такие разные личности могли в свое время подружиться и сохранить эту дружбу надолго.

В отсутствие Дашки становилась явной Катина прелесть, то есть ему-то это было видно и при Дашке. Но за всех остальных он не ручается.

Все ребята в их компании знали, что Катерина умна, решительна, всегда поможет, если к ней обратиться, но со своими проблемами предпочитает разбираться сама, никого ими не нагружает. Это Александр вполне понимал, но ему хотелось иногда, чтобы Катя вдруг попросила его хотя бы о небольшой, самой пустяковой услуге. Однако этому не бывать, хотя бы потому, что она воспринимала его как еще одно бесплатное приложение к подруге.

Дашка была ему совершенно не нужна, как, впрочем, и он ей, но Александр не хотел уходить из их дружной компании. Катерину друзья любили и прощали ей некоторые слабости. Точнее, слабость у нее была только одна: Дашка, которую все терпели только благодаря Катерине. Этого не замечала только сама Катя, ну и, разумеется, Дашка. Уж она-то была стопроцентно уверена, что ее обожают все, всегда и всюду.

Александр даже запаниковал слегка, когда понял, что Дашку не слишком-то привечают. Но время шло, он стал бывать в компании все чаще, подружился со всеми — они ему нравились, отличные простые неглупые ребята. С Катей у них все было по-прежнему, то есть как со всеми. Он наблюдал за ней исподтишка, перекидывался вроде бы незначащими словами, иногда спорил всерьез. И все, дальше этого дело не шло. Он совершенно ее не интересовал.

Он понял, в чем дело, когда как-то вечером они сидели в баре с Димкой Колокольчиковым. Тот чуть подвыпил и начал болтать. Разговор зашел о Катерине, и Димка, посмеиваясь, рассказал, какой у нее пунктик. Она, дескать, всех проверяет на Дашку. Если какой-нибудь парень хоть раз глянет в Дашкину сторону — все, дело его труба, для Катьки он не представляет ни малейшего интереса. А уж Дашкиных хахалей — ну, этих она просто в упор не видит. Не дай бог, кто из них к ней интерес проявит — так отошьет, неделю будешь головой вертеть, вспоминая…

Он, Димка, и сам когда-то на эти грабли наступил. Втрескался в Дашку в выпускном классе, как последний идиот. Впрочем, в нее тогда вся школа была влюблена, так что он не один такой кретин, а в компании. Сон, аппетит потерял, чуть экзамены выпускные не завалил к чертовой матери. Катька его спасла, милосердие проявила, возилась с ним, как с маленьким, беседы душеспасительные проводила, утешала, как могла. Отвлекла разговорами, да Димке и самому надоело ей в жилетку плакаться. В одно утро прекрасное он как проснулся, подумал, какого черта он на Дашку запал? Просто коллективное какое-то помешательство у них в школе!

Рядом такая девчонка отличная, Катька ему всегда нравилась, еще с восьмого класса. Ну и разлетелся он к Катерине, недолго думая, куда-то там пригласил и дал понять, что, в общем, не прочь с ней… Ух, что было!

Вспомнив, что тогда было, Димка и сейчас, через четыре года, поморщился и вылакал сразу полбокала спиртного.

Очень тогда Катька разозлилась, такой он ее, пожалуй, никогда не видел. Ты, кричит, хорошего отношения не понимаешь, сам все испортил! Видеть тебя, говорит, не желаю, мне Дашкиных объедков не нужно!

И все, даже разговаривать с ним перестала. Правда, вскоре они все закончили школу и разбежались кто куда. Уж потом, через несколько месяцев, когда встретились, Катька гнев на милость сменила.

Вот, значит, как, думал Александр после того разговора. Она не желает Дашкиных объедков. Гордая девушка… Да уж, что-что, а характер у Катерины есть. И если он только попробует, хотя бы даст ей понять, что она ему нравится, то его ожидает отповедь похлеще, чем Димке.

Кажется, они с Димкой тогда здорово напились, что с обоими происходило достаточно редко.

Александр решил выбросить Катерину из головы и даже перестал бывать в их компании, но выдержал недолго. Ему было скучно без ребят, и больше всего без Кати, без их шуточек и споров. Понемногу он как-то притерпелся, привык уже к своей любви, отлично научился, как он думал, ее скрывать.

Дашка появлялась в их компании все реже и в последнее время совсем пропала. Это никого особенно не волновало, пока Светка Росомахина не вывалила на всех кучу информации.

Она примчалась, запыхавшись, в «Идеальную чашку» на Невском, где была назначена общая встреча. Неподалеку находилась галерея «Дель арте», где открывалась выставка вручную сделанной художественной бумаги, и художник, автор этой бумаги, оказался знакомым Ритки, еще одной девицы из их тусовки. Александра бумага не слишком интересовала, но Ритка обещала познакомить его с художником, и он мог написать потом статью, а не просто заметку об открытии выставки. Ведь Саша не просто болтался по городу в компании друзей, ему нужно было зарабатывать на жизнь. Если статья получится интересной, к тому же выйдут удачные снимки, можно будет пристроить ее в престижную газету «Пульс города», там хорошо платят. К тому же он очень надеялся увидеть на выставке Катю.

Но не тут-то было. Светка, торопясь и блестя глазами, вывалила все подробности, которые ее просто распирали.

Оказалось, что Дашка выходит замуж. Само по себе это событие взволновало только женскую часть компании. Светка долго распространялась о сказочном, невероятном суперкрасавце — Дашкином женихе, сыне самого великого Руденко. Потом она сообщила, что свадьба состоится очень скоро, что платье на Дашке будет от самой Фигуриной, что зал сняли на триста человек, меньше просто неприлично, и что Катерина будет Дашкиной свидетельницей и уже тоже озаботилась вечерним платьем, но, конечно, не от Фигуриной. Они всюду ходят вчетвером — Дашка с женихом и Катерина со свидетелем, которого зовут Филипп. Они очень заняты, и мы им теперь не компания, закончила Светка.

Разумеется, она пошутила, но Александр всерьез затосковал. Его беспокоил неизвестный Филипп: что еще за богатенький хмырь, неужели Катя им всерьез увлеклась?

Он тогда быстро отвернулся, чтобы никто не успел ничего понять по его лицу, но Светка все же перехватила его взгляд. Она улыбнулась понимающе, хотела что-то сказать, но он сделал каменное лицо, и Светка отстала.

Ему очень не понравился ее проницательный взгляд, неужели она заметила то, что он так тщательно скрывал? Эти бабы бывают иногда очень наблюдательны, а Светка к тому же далеко не дура, несмотря на выпирающий бюст и обтягивающие трикотажные кофты.

Он так расстроился, что даже решил не ходить на выставку, но все же взял себя в руки — не дело это, когда работа страдает.

Катя все не появлялась, и он совсем пал духом.

Я оглянулась по сторонам. Мы миновали Пулковскую обсерваторию, аэропорт остался в стороне.

— Далеко еще? — нарушила я затянувшееся молчание.

— Еще минут сорок, смотри указатель на Вере-во, — процедил Шурик, не оглянувшись.

Показалась заправка, и «жигуль» замедлил ход. Меня вдруг охватила такая слабость, что даже из машины было не выйти. Шурик заправился и скрылся в небольшом магазинчике. Вернулся он скоро, принес большой бумажный пакет с едой, две бутылки минеральной воды, картонный стакан с пепси-колой и кучу льда в полиэтиленовом мешке. Я улыбнулась ему с благодарностью, приложила лед к носу и потянула из стакана. Жить стало полегче.

Возле указателя на деревню Верево на обочине шоссе сидели три старухи и торговали прошлогодней картошкой и молоком в пластиковых бутылках. Шурик взял у них ведро картошки и два литра молока, из чего я сделала вывод, что он собирается держать меня в этой деревне достаточно долго. Еще он налил большую канистру питьевой воды из колонки и спрятал ее в багажник. Пока он ходил, я обтерла лицо и шею водой, в которую превратился лед, и выбросила пакет в окно.

Мы свернули с шоссе. К Вереву вела вполне приличная асфальтовая дорога. Но, как выяснилось, нам нужно было дальше. Проехав деревню, машина свернула влево и затряслась по раздолбанному проселку. Ухабы больно отдавались в моем многострадальном носу.

— Медвежий угол какой-то! — не выдержала я. — Куда ты меня везешь?

Шурик ничего не ответил, только посмотрел выразительно — мол, сиди, дорогая, и не чирикай, кому ты еще нужна со своим разбитым носом. Я только вздохнула.

Ехали по проселку мы недолго, не больше километра. На берегу речки притулилось несколько старых деревенских домиков. Народу вокруг не было ни души, только из одного двора послышался собачий лай. Шурик подъехал к самому крайнему дому, вышел из машины и с трудом открыл покосившиеся ворота. Потом загнал «жигуль» во двор и запер ворота на щеколду. Я выползла на белый свет и огляделась.

Никто не вышел нас встречать, что и неудивительно, потому что на дверях дома висел большой амбарный замок.

— Это тетки моей дом, — сказал Шурик в ответ на мой вопросительный взгляд, — а раньше он подруги ее был, она прошлой осенью умерла. Тетка сама только в июле, может, приедет, сейчас она в санатории. Так что мы никому не помешаем.

Он пошарил под крыльцом и достал ключ. Внутри было чисто, пахло чуть затхло, но не противно — жильем и уютом. Домик был маленький — кухня с плитой и старинным буфетом и еще комната. Я разулась на пороге и прошла в комнату. Деревянный некрашеный пол приятно холодил босые ступни. Помещение было приличных размеров. Там помещался двустворчатый платяной шкаф, глядя на который я вспомнила забытое слово «шифоньер», стол у окна, диван с валиками и еще кровать за ситцевой занавеской в крупных когда-то красных маках. Еще висело зеркало в простенке между шкафом и диваном. Я внимательно изучила свое лицо и осталась им очень недовольна. Опухоль с носа немного спала, вероятно, помог лед, но сам нос теперь был красным, глаза заплыли, выражение глаз — какое-то затравленное, как будто на мне лежала печать вины. Глядя на меня такую, каждый заподозрит, что я нечиста на руку.

— Есть хочешь? — спросил Шурик из кухни. Оказывается, он уже успел сполоснуть старый эмалированный чайник и поставить его на допотопную плитку. В доме, как ни странно, было электричество.

Я пощупала верхнюю челюсть, вроде бы зубы целы, нос даже мог дышать, тогда я вспомнила, что утром успела только выпить чашку черного кофе без сахара, и ощутила зверский голод. Шурик развернул большой пакет с едой, и я порадовалась, потому что уловила манящий запах.

Оказывается, Шурик столько успел накупить! Два свежих батона, вакуумные упаковки с ветчиной и сыром, масло, банку маринованных огурчиков, три пачки печенья и даже мои любимые конфеты — сливочные тянучки.

Чайник на плитке закипал очень долго, и мы успели выпить по большой кружке молока и съесть полторы пачки печенья. Я все порывалась задать Шурику кое-какие вопросы, но он переводил разговор на другое, рассказывал, как в детстве приезжал сюда с теткой и речка была не как сейчас — не речка, а ручеек какой-то. Она тогда была широкая и глубокая — им, мальчишкам, в одном месте даже по горло… Потом речка засорилась и обмелела, и теперь в ней не то что купаться, а белье-то с трудом можно полоскать…

Потом мы пили чай и ели бутерброды с ветчиной и маринованными огурцами. Когда я оторвалась от стола, то еле доплелась до дивана, чувствуя, что глаза слипаются и мне уже все равно, что будет…

Шурик растолкал меня довольно бесцеремонно через час. За это время он успел помыть посуду, подмести пол и проветрить дом, а также вывесить на вечернее солнышко два лоскутных одеяла.

— Хватит спать! — недовольно сказал он. — Ты что — собираешься всю жизнь тут просидеть?

Я подумала вдруг, что провожу здесь время очень неплохо. Погода отличная, в доме тихо и спокойно, а самое главное — за мной ухаживают, подают еду и проявляют всяческое внимание. С детства никто так со мной не возился, родители были вечно заняты своими распрями. Оказывается, это хорошо, когда кто-то о тебе заботится! Впрочем, тут же одернула я себя, нужно еще выяснить, с чего это Шурик такой добрый. Раньше за ним такого не замечалось…

— Рассказывай! — приказал он. — Рассказывай все! Что там у тебя стряслось и кто тебя так отделал?

— Не знаю, с чего начать, — засмущалась я.

— Давай с самого начала, — посоветовал Шурик помягче.

Я задумалась. Легко сказать — с самого начала. С того времени, когда Дашка чуть не въехала в меня на своих санках? С того времени, когда ее дед Илья Андреевич поил меня чаем и давал читать книги из своей библиотеки?

Я поглядела на Шурика и снова заметила в его глазах то самое непонятное выражение. Тогда я откашлялась и рассказала ему все, ничего не утаивая. Про красавчика Стаса, про то, что Дашка взяла с меня слово быть свидетельницей на ее свадьбе, про то, как пришлось всюду ходить с ними и даже зайти в дом к Руденко из-за учебника по английской грамматике, будь она трижды неладна. Про утренний визит Дашки, про смерть Филиппа, про таинственного полковника Захарова и, наконец, про ужасную сцену, которая разыгралась в доме Гусаровых не далее как сегодня утром.

Слушая Катерину, Шурик сжимал кулаки от злости. Она-то ничего не замечала, заново переживая свое унижение. Но он просто скрипел зубами — до того хотелось задать этой мерзавке Дашке приличную трепку. А уж ее отца, этого монстра, который осмелился поднять руку на Катю, он с удовольствием задушил бы собственными руками.

Только такие идиоты, как семейка Гусаровых, могли подумать, что Катя способна что-то украсть. И это люди, которые знали ее с детства! Впрочем, известно ведь, что каждый судит других по себе…

Он сам, разумеется, поверил бы Катерине сразу же. Раз она сказала, что ушла до того, как дом покинули Стас и Дашка, значит, так оно и есть. Катерина не могла ни соврать, ни перепутать.

Но в этот раз он точно знает, что Катя ни при чем, потому что он сам видел ее, выходящую из дома, видел, как она проскользнула мимо машины Филиппа и скрылась за углом. Он тогда поехал за ней, поэтому не знает, что произошло там дальше. Он, конечно, мог бы стать свидетелем, но, во-первых, они ни за что ему не поверят, а во-вторых, он никогда не сможет признаться Кате, что следил за ней.

После Светкиных рассказов он впал в совершенную панику. Ему казалось, что Катя уходит от него навсегда. То есть она никогда и не была с ним, но все же оставался малюсенький шанс, что когда-нибудь ему удастся заставить ее взглянуть на себя иными глазами. Теперь этот шанс приближался к нулю.

Ему захотелось посмотреть на того богатенького хмыря Филиппа и узнать, что же Катерина в нем нашла.

И он мотался за ними на своем «жигуленке», когда удавалось догнать их шикарные иномарки. В тот вечер, когда она вернулась домой одна, он почувствовал самую настоящую радость, от которой стал противен самому себе. Он не спал ночь, а наутро решил ехать к Кате и наконец объясниться с ней откровенно. Пускай она узнает все и сама скажет, что не желает его больше видеть. Ему, в конце концов, все надоело!

Он поехал к ней с утра, но не застал ее дома. Тогда он решил ждать, потому что понял, что в следующий раз просто не сможет решиться на откровенный разговор.

— Теперь они все считают, что это я украла те злополучные документы, — закончила я. — Гусаровы думают, что я сделала это нарочно, чтобы напакостить Дашке, расстроить ее свадьбу и опорочить ее перед семьей жениха. Полковник Захаров, похоже, не столько сосредоточен на интересах семьи Гусаровых, сколько озабочен тем, что я украла документы с целью продать их и заработать приличные деньги.

— Знать бы еще, что это за документы, — вздохнул Шурик.

— Про это никто не знает, кроме самого Руденко, — я подняла глаза к потолку, — но, судя по тому, в каком он был бешенстве, — это что-то очень и очень важное. Если полковник Захаров сумел узнать у охранника, что я якобы выходила из дому после всех, то и Руденко тоже об этом знает. В общем, я сама во всем виновата. Нужно было разругаться с Дашкой еще в школе, как сделали тогда все девчонки. Или потом, когда мы с ней разошлись по разным институтам — разбежались бы в разные стороны, и все… У меня же в голове витала какая-то чушь насчет вечной дружбы и верности.

— Ну-ну, — Шурик похлопал меня по плечу, — даже в такой ситуации ты винишь себя, а не Дашку.

— Ужасно обидно! — вздохнула я. — Жили не тужили, дружили себе потихоньку. И вот, как только случилось нечто из ряда вон выходящее, оказалось, что я — это не я, а приблудная собачонка.

В этом месте Шурик тихонько рыкнул, как ротвейлер во сне.

— И я даже не могу бить себя в грудь и кричать, что не заслужила такого отношения, и как они смеют выставлять меня из дома после того, что я сделала! А что я для них сделала? Да ничего… всего-то пятнадцать лет близко дружила с их дочерью. Да разве для семейки Гусаровых это имеет какое-нибудь значение? Они считают, что я все время завидовала Дашке, но это же не так! Мне нравилось бывать у них, это верно, но только из-за деда Ильи Андреевича. Он удивительный человек…

Тут я вспомнила, как этот удивительный человек крикнул мне, чтобы я пошла прочь, и помрачнела. Стало так худо, как будто у меня вдруг резко поднялась температура. Сама того не желая, я придвинулась к Шурику поближе и прижалась к его плечу. Он не шелохнулся. Так мы просидели некоторое время, пока я не успокоилась.

— В общем, я наивная дура, — подвела я итог. — Не зря Светка Росомахина еще в школе обзывала меня мазохисткой. Это когда все мальчишки вдруг повлюблялись в Дашку, а девчонки стали шарахаться от нее как черт от ладана. Одна я, как верный Санчо Панса, была рядом.

Тут же я остановилась на полуслове, потому что вспомнила наш со Светкой последний разговор, когда она была не в себе и бросала мне в лицо какие-то совершенно дикие и несуразные обвинения, будто я убила Филиппа.

Я повернулась к Шурику и встретила его понимающий взгляд.

— Ну, что там со Светкой не так? — спросил он.

— Все не так! — выпалила я. — Понимаешь, по идее, она должна быть совершенно ни при чем, а она, оказывается, в курсе всей истории! Но этого не должно быть, ведь она познакомилась с Филиппом неделю назад при нас. Мы поболтали немного и ушли…

Тут же я вспомнила, как мы с Дашкой вышли в туалет причесаться, Стас тоже куда-то выскочил позвонить по телефону, а Светка с Филиппом остались одни за столиком.

— Я дура, что отпустила сегодня ее, не расспросив, — решительно сказала я, — хотя те типы от полковника Захарова все равно не дали бы нам спокойно поговорить.

— Это точно, — подтвердил Шурик, — но мы обязательно навестим Светку завтра. Она сейчас все время дома сидит, дипломную работу пишет, я знаю… Если она так хорошо осведомлена о том, что видел и чего не видел Филипп, она нам все расскажет. Потому что верить охраннику я бы не стал. Сама говоришь, что, когда ты прошла, он и не заметил, по телефону трепался. Мог и потом ничего не заметить. Очную ставку вам никто устраивать не будет. И еще интересно, как это полковник Захаров умудрился с ним побеседовать? Так Руденко и позволит сор из своей избы выносить! А если полковник с охранником разговаривал неофициально, то тот от всего отопрется.

— Да мне-то от этого не легче, — уныло напомнила я, — мы же не в суде…

Я хотела наконец задать вопрос, каким образом сам Шурик оказался замешанным в эту историю, как он очутился в нужное время возле моего дома, но вдруг передумала. Потому что этот разговор был уже совершенно из другой оперы, как выражался несправедливо обидевший меня Дашкин дед Илья Андреевич.

— Иное дело Филипп, — продолжал Шурик как ни в чем не бывало, — ведь он определенно что-то знал, иначе его бы не убили. Что случилось в доме Руденко, нам никогда не узнать — нас никто туда не пустит. Может быть, эти документы спер кто-нибудь, кого мы не знаем, может, их украл Стас, а возможно, сам Руденко задумал какую-то игру. Но вот что произошло в доме у Гусаровых и кто убил Филиппа, нужно попробовать выяснить.

— Только после ужина! — решительно заявила я. — Слушай, мне ужасно неудобно, но снова хочется есть. Это, наверное, нервное…

— Наверное, — кротко согласился Шурик.

Это только в мыслях я называла его по-прежнему — Шуриком, а вслух старалась никак не называть.

Я начистила целую кастрюлю картошки, поставила ее на плитку и сунула туда же четыре сосиски. Шурик быстренько смотался в огород и притащил какой-то пахучей травки, сказал, что она многолетняя, сама растет, и есть ее можно.

После ужина, выпив огромную кружку крепкого чая и слопав полпакета сливочных тянучек, я снова осоловела. Но Шурик был начеку и пресек в корне мои устремления к дивану.

— Давай, — сказал он, стоя у меня на пути, — вспоминай, что произошло у Гусаровых в тот день, когда убили Филиппа. Кто был в доме, кто где стоял, кто выходил из комнаты и когда…

Я подчинилась грубому насилию и уставилась в стену, напрягая память и стараясь как можно точнее припомнить гостиную Гусаровых.

— Виктория Федоровна рыдала на диване, она не вставала с него все это время. Леонид Ильич крутился возле нее, пытался успокоить, как будто это ее только что выгнали из дома жениха и у нее, а не у Дашки расстроилась свадьба… Сама Дашка стояла посреди комнаты и пререкалась с матерью… Илья Андреевич, Дашкин дед, сидел в кресле и поднялся из него, только когда Виктория Федоровна стала задыхаться и ей понадобилось лекарство…

— Лекарство? — переспросил Шурик, неторопливо подливая себе чаю. — Какое лекарство?

— Ну, какое-то средство от астмы, по-моему, ингалятор… — неуверенно ответила я. — Леонид Ильич закричал: «Женя! Где ингалятор? Когда не нужно, она все время путается под ногами, а когда нужно, ее нет!»

— Женя? Кто такая Женя? — насторожился Шурик.

— Это их горничная, — ответила я и продолжила: — Вот тогда Илья Андреевич встал и подал Дашкиной матери ингалятор…

— Постой, — прервал меня Шурик. — Ты мне про эту Женю ничего не говорила. Она что — тоже была в гостиной?

— Ну вот. — Я сделала вид, что обижена. — То ты просишь, чтобы я вспоминала, то сбиваешь меня…

— Но ты же про нее ничего не сказала, про эту горничную! — Шурик не обратил никакого внимания на мой капризный тон.

— Ну… — Я смутилась. — Она такая незаметная… прислуга…

Мне самой сразу стало ужасно неудобно. Когда Гусаровы обзывали меня приживалкой, меня больно резануло их высокомерие, а я тоже хороша — говорю про горничную свысока и даже забыла, что она находилась в гостиной… Или ее там не было?

Я снова напрягла память.

— Сначала она точно была… Это она впустила в квартиру Филиппа, а потом… потом я ее не помню, она куда-то подевалась, и, когда у Виктории Федоровны начался приступ удушья, Жени в гостиной не было.

Шурик слушал меня очень внимательно, забыв про свой чай. Когда я замолчала, он поставил кружку и сказал:

— Нам нужно найти эту Женю.

— Ты думаешь — это она? — недоверчиво спросила я. — Глупости! Зачем ей это нужно?

— Я ничего не думаю, — Шурик опустил глаза, — но она могла что-то видеть, на что-то обратить внимание… И потом, ты же говоришь, что она куда-то подевалась после прихода Филиппа — а куда? Ты как хочешь, но нам обязательно нужно с ней поговорить.

— Ну давай попробуем…

— Не знаю только, как нам попасть в дом Гусаровых, — задумчиво произнес Шурик, — тебе туда нельзя…

— Да я ни за что туда не войду! — фыркнула я. — После того, как они со мной обошлись… Но вообще-то нам в сам дом и не нужно. Женя ведь приходящая прислуга, она в доме не живет.

Шурик очень заинтересовался, и я пояснила:

— Виктория Федоровна не любит, чтобы в доме жили посторонние люди, поэтому и горничная, и кухарка — Амалия Карловна — приходящие. Они появляются рано утром, Амалия готовит завтрак, горничная прибирает в квартире, потом весь день они при деле, а вечером Амалия готовит хозяевам ужин, и они обе уходят. Обычно около девяти.

— Вот, значит, нам и нужно в это время встретить горничную возле дома и поговорить с ней. А эта кухарка, Амалия, она ничего не могла видеть? Она в гостиную не заходила?

— Нет! — я покачала головой. — Она весь день трудится у себя на кухне, в гостиной она никогда не появляется!

— Ну что ж, — уныло протянул Шурик, — это хотя бы немного сужает круг поисков.

Перед сном мы погуляли немного по участку. За домом был сад, сейчас одичавший, несколько старых корявых яблонь роняли поздние белые лепестки, да цеплялась за одежду разросшаяся малина. Дышалось в этом чудном местечке отлично.

Спала я плохо. Кровать была старая, перина на ней пахла пылью, но в моем положении капризничать не пристало. Сначала я долго не могла заснуть, возможно, оттого, что выспалась днем на диване, потом, когда уснула, от жары и духоты мне приснился кошмар. Какие-то злодеи в черном с ножами и пистолетами гонялись за мной по темному подземелью, я убегала из последних сил, потом провалилась в каменный колодец, воздуха не хватало, я пыталась кричать, но на лицо опускалось что-то мохнатое и черное…

Я рывком села на кровати, сбросив одеяло. В комнате было тихо. Шурик не шевелился, но я точно знала, что он не спит. Я хотела позвать его, но потом подумала — а что, собственно, я ему скажу? И готова ли я к тому, что он мне ответит? Потому что в ситуации с Дашкой я, конечно, была наивной дурочкой, но что касается остальных людей, то им редко удавалось меня провести, я не слишком доверчива. Жизнь, знаете ли, научила, живу одна, надеяться особо не на кого… Это с Гусаровыми я дала маху, проявила в свое время слабость, за что сейчас и расплачиваюсь.

Ужасно захотелось вдруг, чтобы ничего не было — ни Дашкиной несостоявшейся свадьбы, ни наших походов вчетвером по злачным местам. Я бы училась, встречалась с ребятами. И с Шуриком. Теперь я поняла, отчего в последнее время я чувствовала себя такой одинокой, я скучала по Шурику. То есть как его теперь нужно называть — по Саше? Мне не хватало индивидуального общения с ним, если выражаться строго и официально. Потому что в наши пикировки ребята предпочитали не влезать, это было только наше с Шуриком развлечение.

Проворочавшись минут сорок, я заснула.

Шурик разбудил меня очень рано.

— Ты что, солнце еще не встало… — заворчала я спросонья.

Оказалось, что время — восемь утра и на улице очень похолодало. От вчерашней жары не осталось и следа, все небо заволокло свинцовыми тучами, которые грозились пролиться дождем. Дул холодный ветер, а у меня с собой была только тонкая джинсовая курточка. Я умылась ледяной водой, которую Шурик принес из речки. Нос за ночь принял почти нормальные размеры, но побаливал. Я навела легкий макияж, причесалась и выпила кофе, который приготовил Шурик.

— Ты очень домовитый, — не удержалась я, — как это я раньше не замечала за тобой таких качеств?

Он ничего не ответил, только поглядел все с тем же странным выражением. И мне стало ясно, что я совершенно Шурика не знаю, то есть не Шурика, а как там его теперь нужно называть. И мне предстоит с этим новым Нешуриком заново знакомиться, постепенно привыкать к нему, а самое главное — разобраться в себе и понять, какой же из них мне нравится больше. Потому что тот Шурик мне нравился, это точно. И если бы не Дашка и не мои принципы, я поняла бы это гораздо раньше.

Но сейчас не время заниматься самокопанием. Сейчас нужно выпутываться из того кошмара, который устроила мне бывшая лучшая подруга. И Шурик мне в этом поможет. Потому что он умный, сильный и ловкий. Он спас меня от живодеров полковника Захарова. Тоже еще придумали — бедную девушку лекарствами колоть. С детства боюсь уколов…

— Мы покажем эти ампулы Светке, — сказал Шурик, как будто читая мои мысли. — Она должна в этом разбираться… Все-таки ближе к медицине, чем мы с тобой…

В машине пришлось включить печку, до того было холодно. Мы без приключений добрались до города, и там Шурик позвонил Светке по мобильному телефону, сказал, что ему нужно срочно ее видеть по важному и неотложному делу. Росомахина если и удивилась, то ничего ему не сказала, она и вправду сидела дома над дипломом и никуда не собиралась.

Мы два раза объехали вокруг ее дома, не заметив ничего подозрительного. Я искала темно-синюю «Хонду», в которой нас с Дашкой преследовали люди Руденко, но такой машины не было. Возле Светкиного подъезда вообще не было автомобилей — у них стоянка почти рядом, так что автолюбители оставляют свои машины там.

Светкин подъезд был оснащен домофоном, Шурик сказал в него несколько слов, и дверь открылась. Мы решили сделать Светке сюрприз и не говорить пока, что Шурик пришел не один, чтобы она не обрадовалась раньше времени. Или не подготовилась к защите своей чести и достоинства.

Так я и думала — при виде меня Светка сцепила зубы и глаза ее нехорошо блеснули.

— Девочки, — тут же заговорил Шурик, — не надо драться на пороге, пройдемте в квартиру.

Светка заперла за нами двери и долго стояла, переводя взгляд с меня на Шурика и обратно.

— Ладно уж, — вздохнула наконец она, — пойдемте на кухню, кофейку, что ли, выпьем, а то тоска…

— Только ты ее скалкой не бей, — попросил мой приятель, — ей и так вчера уже досталось… Ее Дашкин папаша побил…

— Очень интересно, — оживилась Светка, — рассказывай!

— Нет уж, сначала ты рассказывай! — рассердилась я. — Ты-то тут каким боком затесалась? Как ты с Филиппом законтачила?

— Здравствуйте-пожалуйста! — возмутилась Светка и даже отставила в сторону турку, куда насыпала кофе. — Да ты же сама нас познакомила там, в этом «Пионерском лагере»! И чего вас туда занесло?

— Не уходи от темы, — велела я. — Вы с Филиппом и двух слов тогда не сказали.

— Однако познакомиться успели, и он даже свидание мне назначил!

— Ну ты, Росомахина, прямо ракета! — восхищенно сказала я, но тут же вспомнила, что мы говорим о Филиппе, которого уже нет в живых, и замолчала.

Светка тоже пригорюнилась, так что даже кофе едва не сбежал.

— Ну что, хочешь спросить, — медленно заговорила она, — для чего мне этот Филипп понадобился? Вот захотелось узнать, как это — с богатеньким любовь крутить. Гляжу — парень явно не у дел, не пропадать же добру. Ты ему тоже не нравилась, — злорадно заявила Светка. — Он говорил, что ты держишься очень надменно, нос, в общем, дерешь…

— Ты, Светик, не отвлекайся, а излагай нам факты, — ласково посоветовал Шурик, — а то мы до вечера не разберемся…

— Да, ну ладно, — встрепенулась она. — В общем, позавчера, значит, рано утром звонит мне Филипп, а мы с ним за город собирались поехать, погода была очень хорошая… Значит, звонит он мне и говорит, что поехать сегодня никак не может, потому что у него дела. Я еще накричала на него — мол, вечно у тебя дела, а на меня времени нету, и знаю я, мол, что дел у тебя никаких, а если не хочешь со мной встречаться, то так и скажи, я бегать за тобой не стану — некогда, диплом на носу… А он тогда и говорит, что действительно случилось неприятное дело — у Стаса, кажется, свадьба совсем расстроилась. Тогда я, конечно, ушки на макушке — и заставила его все выложить.

— Это ты умеешь, — согласилась я, — а откуда Филипп-то про все узнал?

— А ему Стасик с утра пораньше позвонил, весь от страха трясется, говорит, что папаша чуть с катушек не сошел, Дашка, мол, у него что-то там очень важное сперла из сейфа.

— Гад этот Стасик! — прокомментировала я. — Впрочем, все они там хороши.

— Филипп ему ничего не сказал, а потом вспомнил, что он накануне тебя видел, что ты позже всех ушла! — продолжала Светка. — Стало ему Дашку не то чтобы жалко, но ведь папаша Руденко — это не тот человек, которого можно во врагах иметь. Он сказал, что в тот гадюшник к Руденко ни за что не сунется, а лучше пойдет к Дашке, все ей расскажет, пускай она с тобой сама разбирается… Вот и разобрались, с Филиппом-то.

— Послушай, — я говорила как могла спокойно, — Филипп что-то напутал. Я вышла из дома Руденко гораздо раньше Дашки и Стаса. Я просто к нему не подошла, потому что не хотела, чтобы он меня отвез домой. Ну, надоел он мне, понимаешь? Я слышала, как он с девицей беседовал, оправдывался перед ней, что у него дела, котиком ее называл…

Светка издала какой-то странный звук.

— Так это он с тобой разговаривал? — дошло до меня.

— Светка, уж поверь, все так и было, — вмешался Шурик.

Та долго смотрела на него, потом плюхнулась на стул.

— Ну я не знаю, — протянула она, — вообще-то фигня получается. Какого, извиняюсь, черта тебе понадобились документы из сейфа Руденко?

— А я о чем? — Я страшно обрадовалась, что она рассуждает здраво, а значит, мы не будем с ней ссориться.

— Если на то пошло, они и Дашке на фиг не нужны, — продолжала Светка, — да у нее мозгов не хватило бы сообразить, какие документы надо брать!

Шурик фыркнул, и снова они со Светкой переглянулись.

— Короче, я звонила Филиппу позавчера весь день, мобильник был отключен, на следующее утро домой звоню — там форменный кошмар, и мне говорят, что Филипп погиб в автомобильной катастрофе, тормоза там отказали или что… в общем, разбился насмерть…

Светка всхлипнула и продолжала:

— Дура я, конечно, что к тебе побежала, но понимаешь, я как в бреду была. Вчера только разговаривали, а сегодня его уже нет…

— Но если ты веришь, что я не крала документов, то зачем мне было его убивать?

— Да ладно тебе, я же извинилась! — вскричала Светка. — Сказано — я не в себе была!

Я поглядела на нее с легким опасением, потом все же решилась и рассказала, как на самом деле погиб Филипп. Про каменную черепаху и про свой вышитый платочек.

— Дурдом какой-то! — высказалась Светка, но волосы на себе рвать не стала и причитать не начала — ах, на кого же ты меня покинул, и все такое прочее.

— Кто-то из них его приложил, — сказал Шурик, — раз Катерина этого не делала. Дед сидел на месте, мамаша из гостиной не выходила — рыдала на диване, остаются только папаша Гусаров, Дашка и еще прислуга.

— Может, еще кто у них был… — неуверенно пробормотала я.

— Вот горничная нам все и расскажет! — заявил Шурик.

Мы наскоро просветили Светку, что случилось вчера у меня дома после ее ухода, показали ей ампулы с лекарством. Она внимательно их изучила и удалилась в комнату за медицинским справочником, а потом даже позвонила кому-то по телефону для консультации.

— Это такой препарат, «эликсир правды», — усмехнулась она, вернувшись, — вколют человеку ампулу-другую, он и разговорится. Все расскажет, что знает, даже вспомнит, что забыл.

Ну что ж, вполне в духе полковника Захарова — наколоть меня какой-то дрянью, выпотрошить, как рыбку на заливное, а потом устроить несчастный случай, как с Филиппом. Тем более что ничего интересного они от меня не узнали бы, я ведь не крала документов у Руденко.

— Светка, ты понятия не имеешь, что случилось, ладно? Филипп тебя ни во что не посвящал, ты не в курсе…

— Все поняла! — перебила меня она. — Ничего не знаю, сижу дома над дипломом, а к тебе вчера приходила, чтобы взять журнал по вязанию! Сашку тоже давно не видела, где он может быть — понятия не имею! Денег вам дать?

— А у тебя что — их много? — удивились мы хором.

— Не так чтобы много, но если нужно…

Я вдруг почувствовала, что в глазах защипало. Все-таки здорово, когда у человека есть друзья, важно только вовремя понять, какие из них настоящие, а какие — нет.

— Обойдемся… пока, — ответил за меня Шурик.

Светка потащила меня в комнату и выдала черный пушистый свитер и длинный серый плащ, потому что на улице стремительно холодало. Я слабо отбивалась, мотивируя свой отказ тем, что плащ будет велик.

— Ничего, ты тоже не маленькая, — рассердилась Светка, — пояском затянись потуже, вот и все. А свитер и свободный можно носить.

Она порылась в шкафу и вытащила симпатичный такой коротенький блондинистый паричок.

— Примерь-ка!

— Светка, — удивилась я, вертясь перед зеркалом, — зачем он тебе?

Действительно, ее роскошную черную гриву ни в жизнь не запихнешь под парик.

— Сестра двоюродная из Николаева приезжала, она забыла, — пояснила Светка, — так с тех пор и валяется. Вот еще очки темные возьми.

Шурик оглядел меня с большим интересом и остался доволен.

— Ни одна собака не узнает!

На прощанье мы расцеловались со Светкой на пороге.

— Слушайся Сашку! — шепнула она мне на ухо. — Он за тобой присмотрит…

Вот интересно, что она такого знает про Шурика, чего не знаю я?

Полковник Захаров был страшно зол. Накануне ему пришлось вызволять из участка своих неудачливых сотрудников — Симакова и Полетаева, что само по себе было делом неприятным — в милиции посматривали косо на людей из какой-то непонятной секретной конторы, каковым являлся полковник Захаров. Для того чтобы достигнуть взаимопонимания, пришлось задействовать весьма высокое начальство и посулить ему всяческое содействие в дальнейшем.

Как говаривал классик, влияние в свете есть валюта, которую следует расходовать весьма экономно. Полковник Захаров в этом вопросе был полностью с ним солидарен, оттого и злился на своих подчиненных, что пришлось пообещать милицейскому начальству услугу, которую он планировал оказать другому, нужному ему человеку.

Впрочем, эти идиоты, Симаков и Полетаев, вызывали у него даже не злость, а просто-таки ярость, смешанную с презрением. Виданное ли дело, двое здоровенных парней не сумели справиться с девчонкой, и без того униженной, избитой, полностью деморализованной!

Хотя насчет беспомощности он, пожалуй, сильно преувеличил, поскольку девчонка очень ловко от этих двоих отбилась. Полковник допросил своих кретинов, выяснил подробности и помрачнел. Естественно, что у девицы был сообщник, иначе ей просто не справиться с двумя здоровенными парнями. Ей и с одним бы не справиться.

Захаров походя выяснил в милиции, что хозяйка квартиры, в которой взяли его бравых молодцов, исчезла в неизвестном направлении. Никто не собирался ее искать, потому что от родственников если и поступит заявление, то примут его только через три дня, а никаких неблаговидных поступков девушка не совершала.

Полковник Захаров был уверен, что девица в свою квартиру не вернется, во всяком случае, в ближайшее время, о чем и сообщил Леониду Ильичу Гусарову в частной беседе.

— Но ее обязательно надо искать! — вскричал тот, тряся щеками. — Ведь то, что она исчезла, да еще так ловко, доказывает, что именно она украла документы у Руденко.

Полковник Захаров считал, что ни черта это не доказывает. Если девица не полная дура, а он уже имел случай в этом убедиться, то она могла исчезнуть просто потому, что хотела отвязаться от ненормальной семейки Гусаровых. Действительно, кому понравится, когда тебя обзывают приживалкой и бьют по лицу? Насчет морального аспекта дела Захаров не был уверен, кто там прав. Возможно, и вправду Гусаровы впустили змею в дом, она шныряла по углам, подглядывала и подслушивала и только ждала удобного случая, чтобы сделать гадость, оттого что завидовала их ненаглядной доченьке. Что же касается пропавших документов Руденко, то полковник был твердо уверен: кто бы их ни украл, ему, Захарову, в это дело вмешиваться совершенно ни к чему.

— Алексей, что думаешь предпринять? — настойчиво спрашивал Леонид Ильич.

— А что тут можно сделать? — в голосе Захарова зазвучало плохо скрытое раздражение. — Похоже, она давно уже удрала куда-нибудь, и так далеко, что и не найдешь.

— Но мне нужно с ней поговорить! Зачем ты отпустил ее? — взъярился Гусаров. — Я бы выколотил из нее правду!

— Да? — холодно спросил Захаров. — Ты бил бы ее при таком количестве свидетелей? И забил бы до смерти? И после этого ты просил бы меня снова разобраться с трупом?

Леонид Ильич замахал руками:

— Ну, я, конечно, не собирался ее убивать… Но, имея на руках ее признание, можно было бы как-то разговаривать с Руденко…

— Видишь ли, в чем дело, Леонид, — начал Захаров, и Гусаров тотчас отметил и его интонацию, и то, что полковник называет его на «ты», — помогать друзьям, конечно, хорошо, — при слове «друзьям» он чуть заметно усмехнулся, — но одно дело — это когда ты просишь избавиться от трупа, который совершенно случайно оказался у тебя в доме, избавиться по-тихому, не вмешивая в это дело компетентные органы. Или, допустим, нужно допросить молодую девушку профессионально, — при слове «профессионально» Захаров вспомнил своих уродов и мысленно чертыхнулся, — в этом случае я могу выполнить твою просьбу, не привлекая ничьего лишнего внимания. И совсем другое дело — искать пропавшие документы Руденко. Кто меня уполномочил это делать? Уж, наверно, не сам Руденко! То, что он позвонил тебе и пугал, говорит только о том, что он очень рассердился и вышел из себя. Но это не значит, что он будет кричать о пропаже на всех углах. Напротив, он постарается разобраться с этой историей по-тихому и своими силами, которые у него есть, и немалые, я тебе как профессионал говорю. И я предпочитаю в его дела нос не совать, мне, видишь ли, своя жизнь дорога…

— Я понял, — процедил Леонид Ильич.

— Это хорошо, что понял, — ответил Захаров, — значит, объяснять ничего не нужно.

Этим он хотел сказать, что услуга, которую в свое время оказал ему Леонид Ильич, конечно, была очень серьезной. Откровенно говоря, Гусаров тогда спас его от очень больших неприятностей. Полковник Захаров ценил хорошее отношение. И прекрасно знал, что долг платежом красен. И теперь он хотел дать понять Гусарову, что долг свой он полностью выплатил.

Леонид Ильич же понял только то, что полковник Захаров почувствовал, что дела его, Гусарова, пошатнулись, и решил использовать это печальное обстоятельство, чтобы освободиться от своих обязательств перед ним. Гусаров очень нервничал последние три дня. Испортить отношения с Руденко было смерти подобно. Тот мог стереть его в порошок. Леонид Ильич ругался про себя и на Дашку, которая не нашла ничего умнее, чем влюбиться в этого плейбоя Стаса, и на дуру-жену, которой лишь бы выпендриться и поразить всех приятельниц шикарной свадьбой. Теперь эти две идиотки сидели каждая в своем углу и рыдали либо же начинали хором ругать Катерину, и только Леонид Ильич видел дальше своего и их глупых носов и понимал, что прошлой жизни уже не вернуть, что в делах его грядут большие изменения и будут эти изменения только к худшему.

Полковник Захаров пошел поговорить с Дашкой. Он застал ее рыдающей на диване. Весть о том, что свадьба ее с красавчиком Стасом расстроилась, уже облетела полгорода, и теперь подруги и знакомые умирали от любопытства и старались выяснить, кто же кого бросил.

Захаров пытался добиться от дочери Гусарова, куда могла податься ее подруга Катя, есть ли у нее родственники и друзья. Выяснилось, что родственников у Катерины нет никаких, кроме матери в Москве, друзей же много, но Дарья знает только телефон Светки Росомахиной, и то потому, что они со Светкой когда-то учились в одном классе.

Для того чтобы заставить Дашку позвонить Росомахиной, понадобилось вмешательство Леонида Ильича. Они со Светкой разговаривали совсем недолго, вернее, говорила одна Светка. Синеглазая красавица со злобой бросила трубку.

— Она сказала, что пишет диплом, никого не видела и ничего не слышала, что с Катериной случилось — понятия не имеет. Спрашивала, когда моя свадьба…

«Может, и правда не знает, а если и знает, то не скажет», — понял полковник Захаров.

Вечером мы сидели в «Жигулях» Шурика неподалеку от дома Гусаровых. Не слишком близко, чтобы не попасть на глаза охраннику, но и не далеко, чтобы хорошо видеть людей, выходящих из подъезда.

В половине девятого из дома высыпала веселая компания богатой молодежи, погрузилась в два сверкающих «Мерседеса» и куда-то умчалась на явно недозволенной скорости. Еще через пятнадцать минут около подъезда остановился огромный джип, из него выбрался толстый мрачный мужчина с «дипломатом» в руке и вошел в дом.

На какое-то время наступила тишина.

Я взглянула на часы. Стрелки уже перевалили за девять часов, но из дома по-прежнему никто не выходил.

Я хотела сказать Шурику, что мне надоело здесь сидеть и я не вижу большого смысла в нашем ожидании, но он поднес палец к губам и показал на подъезд.

Дверь открылась, и из нее вышли две скромно одетые женщины.

В одной из них, немолодой полноватой блондинке, я узнала кухарку Гусаровых Амалию Карловну, вторую, повыше и помоложе, я видела первый раз.

— Это Амалия, — прошептала я, указывая на блондинку, — но вторая — не Женя, ту я бы узнала.

Женщины дошли до угла и распрощались. Амалия Карловна свернула за угол, а незнакомая девушка перешла улицу и остановилась на остановке троллейбуса.

Мы с Шуриком переглянулись. Предварительный план нуждался в некоторой коррекции.

Я выбралась из машины и бросилась вдогонку за кухаркой Гусаровых.

— Парик сними! — прошипел вслед Шурик.

Я на ходу сняла темные очки и парик и запихала их в сумку.

Поравнявшись с кухаркой, я негромко окликнула:

— Амалия Карловна!

Она оглянулась, узнала меня и застыла на месте, как громом пораженная.

— Амалия Карловна, душечка, — выпалила я, — ведь вы не верите всему, что обо мне говорили?

Она огляделась по сторонам, убедилась, что нас никто не видит, и, понизив голос, быстро сказала:

— Катюша, я ни одному слову не поверила! Ведь я тебя давно знаю…

Она снова испуганно огляделась:

— Не дай бог, хозяйка увидит…

— Давайте зайдем, — я кивнула на небольшую кондитерскую, — посидим полчасика, поговорим… Сюда-то она точно не заглянет!

Амалия для виду немножко помялась, но потом пошла за мной: ей самой наверняка хотелось почесать языком.

Надо сказать, что Виктория Федоровна была женщина довольно вспыльчивая, невоздержанная на язык, и прислуге от нее частенько доставалось. Кухарка в этом смысле не была исключением, и мне не раз приходилось утешать бедную женщину после несправедливого разноса. Частенько, бывало, мы посиживали с ней на кухне, она с удовольствием сообщала мне рецепты блюд и жаловалась на хозяйку. Как я уже говорила, я умею слушать, то есть когда мне неинтересно, я не зеваю и не прерываю собеседника, а просто отключаюсь, сохраняя на лице приветливое, внимательное выражение и даже вставляю изредка выражения типа «Что вы говорите?», «Не может быть!» и «С ума сойти!».

Амалия села за угловой столик. Я принесла ей чашку «капуччино» и черничный пирог. Как все полнеющие женщины, она обожала сладкое и, несмотря на то, что весь день проводила при еде, не отказалась от угощения.

— Ты ведь всегда была хорошая девочка, — сказала она, отламывая кусочек пирога, — когда они про тебя начали худое говорить, я ни одному слову не поверила! Этого просто не может быть, чтобы ты Даше навредила! — Амалия опустила глаза. — Про кого угодно поверю, только не про тебя! Виктория, она ведь такая грубая женщина, всякой напраслины может наплести! Мне ли не знать!

— Амалия Карловна, — спросила я, дождавшись паузы, — а что, у вас новая горничная? С вами которая вышла? Женя уволилась?

— Ох! — Амалия расширила глаза и округлила рот, как поющая лягушка. — Тоже ведь скандал! Она не то что уволилась, а просто ушла себе, и все! Даже расчета не взяла и слова хозяевам не сказала! Виктория еще больше от этого взбеленилась, чуть сервиз английский в сердцах не переколотила! «Как же, — говорит, — я без прислуги буду? Да мне бы только эта Женька попалась…» Сперва она, конечно, думала, что та что-нибудь украла, потому и сбежала, но вроде ничего у нее не пропало…

— А когда Женя ушла? — поинтересовалась я на всякий случай.

— Да вот как раз когда у хозяев скандал был, — Амалия потупилась, — ну когда они на тебя ругались… в тот день она и пропала. С утра-то была, завтрак подавала, на звонки ходила, а потом — как корова языком слизнула. Ее зовут-зовут, а она не откликается. Квартира-то, сама знаешь, большая, пока всюду посмотрели — тоже время прошло…

— Вот как! — задумчиво проговорила я. — Значит, после скандала Женю уже никто не видел?

— Выходит, так, — кивнула Амалия, — Виктория тогда еще пуще разошлась… хорошо, что ей уже на следующий день эту прислали, Нину, ну вот с которой мы сейчас шли… Только ею Виктория тоже недовольна, все не по ней…

— Ну, она-то никогда не бывает довольна, — поддержала я увлекательную тему, — ей трудно угодить…

— Уж это точно! — поддержала меня Амалия и оседлала любимого конька: — Как ни стараешься, вечно она недовольна! Уж как я ни изгаляюсь, так все к чему-нибудь обязательно придерется! То ей недопечено, то пережарено! Хорошо, хозяину, Леониду Ильичу, готовка моя нравится, только потому Виктория меня до сих пор не прогнала… Иной раз обида возьмет, и сама уже думаю уволиться, такую кухарку, как я, везде возьмут, да только как подумаю — новые хозяева неизвестно какие окажутся, к этим-то я хоть привыкла, сам-то Леонид Ильич мужчина обходительный…

Я вспомнила, как этот «обходительный мужчина» с перекошенным от ненависти лицом тряс меня, как тряпичную куклу, и бил по лицу, но ничего ей не возразила. С другой стороны, излияния Амалии Карловны по поводу ее обид на хозяйку могли быть бесконечными, а меня больше интересовала горничная Женя, особенно после того, как я узнала, что она исчезла в тот самый роковой день. Я попробовала осторожно перевести разговор на интересующую меня тему:

— А этой горничной, Жене, тоже от Виктории доставалось?

— Ну, горничным-то всегда больше моего достается! — В голосе Амалии прозвучало плохо скрытое злорадство. — Они-то у хозяйки под рукой, чуть что не по ней — уж она не растеряется… Ко мне-то на кухню не всякий раз придет — у меня и жарко, и приправами всякими пахнет, а у Виктории же эта, как ее… астма, вот мне-то немножко поспокойнее, а этих девчонок, горничных-то, иной раз пожалеешь…

— И Жене доставалось? Может, она оттого и ушла так неожиданно, что Виктория Федоровна ей в тот день всыпала под горячую руку? Она ведь тогда просто не в себе была…

— Не знаю, — Амалия поджала губы, — только Женьке-то меньше других доставалось, а в тот день Виктории вовсе не до нее было. Сперва-то она все на тебя кричала, а потом у нее приступ начался, а Женьки-то уже и не было… Так что вряд ли она от обиды ушла…

Я вспомнила, как Леонид Ильич безуспешно искал горничную, когда у его жены начался приступ астмы, и подозрения, которые зрели в моей душе, еще больше окрепли.

Я заметила, что Амалия Карловна доела свой пирог и с сожалением посматривает на опустевшую тарелку, прогулялась до стойки и принесла ей внушительный кусок орехового торта.

— Да что ты, Катюша! — для приличия засмущалась она. — Да зачем же… я вообще-то сладкого не ем… — однако тут же с явным удовольствием принялась за торт.

Выждав немного, я снова приступила к расспросам:

— А как эту Женю наняли — через агентство?

— А вот и нет! — ответила Амалия, понизив голос и радостно заблестев глазами. — Как получилось-то… Виктория на прошлую горничную, на Анюту, здорово накричала и прогнала ее. «Чтобы, — говорит, — ноги твоей у меня в доме не было!»

А из-за чего все вышло… Виктории, видишь ли, померещилось, что Анюта с хозяином кокетничает, с Леонидом Ильичом. То ли она ему улыбнулась лишний раз, то ли кофе подавала да бюстом к плечу прикоснулась по нечаянности, уж я в подробностях не знаю, а только разошлась Виктория в тот раз — просто страшное дело! И между прочим, я тебе точно скажу — совершенно зря! Леонид Ильич никогда себе ничего такого не позволял, очень он выдержанный мужчина, просто даже удивительно…

При этих словах в голосе Амалии прозвучало невольное сожаление, и до меня внезапно дошло, что несчастная кухарка питает к хозяину предосудительный неслужебный интерес, похоже, Леонид Ильич в свое время вежливо дал ей понять, что ее место — исключительно у плиты…

«Эх, Амалия! — подумала я. — Ты давно, видно, в зеркало не смотрелась… Это он, может, с тобой выдержанный, а с молоденькой горничной что-нибудь себе и позволил».

Вслух, разумеется, я ничего подобного не сказала, а только посмотрела с живейшим интересом, чтобы поощрить рассказчицу.

— В общем, — продолжила Амалия, — выгнала она Анюту и вещички ее вслед выкинула. И только потом опомнилась, что осталась вовсе без прислуги, а на следующий день у нее гости званы.

— Почему — без прислуги? — я изобразила наивность и непонимание. — Ведь у нее вы остались?

— Ну что ты, Катюша, — Амалия посмотрела на меня как на малого ребенка. — Я же ведь кухарка, мне дай бог на кухне управиться, а подавать-подносить — не мое дело! Да и не принято это — в гостиной должна служить девушка молоденькая, свеженькая…

Я подумала, как быстро успел обрасти недавно образовавшийся класс «новых русских» правилами, традициями и порядками — что принято, что не принято… Вчерашние рэкетиры и «челноки» пытаются изображать из себя аристократов в двадцатом поколении!

— В общем, — продолжила Амалия, — сперва Виктория позвонила в агентство «Синдирелла», через которое она всегда прислугу нанимала. Ну, там они ее хорошо знают и, можно сказать, просто обожают. Она хотя и не очень крупная клиентка — некоторые хозяева по десять человек прислуги набирают, а у нее всего двое работают — да зато горничные редко больше двух месяцев задерживаются. А это ведь агентству очень выгодно — за каждую новую девушку они свой процент получают. Правда, горничные уже про нее знают и не хотят идти… Короче, она сказала, что ей очень срочно горничная нужна, а ей отвечают — извините, ничем не можем помочь, и рады бы вам услужить, как нашей постоянной клиентке, да сейчас ни одной девушки нет на примете…

— А откуда вы про все это так точно знаете? — неожиданно спросила я Амалию. Действительно, она все время твердит, что целыми днями находится у плиты, откуда же такая поразительная осведомленность? Ладно бы еще она случайно услышала, что говорила хозяйка, но откуда она может знать, что ей отвечали?

— Да уж знаю! — недовольно сказала Амалия. — А если тебе неинтересно, так я могу не рассказывать…

— Нет, мне очень, очень интересно! — Я умильно посмотрела на кухарку, пожалев о своем необдуманном вопросе, тем более что ответ на него мне уже пришел в голову: в квартире у Гусаровых полно параллельных телефонов, и любопытная Амалия небось потихоньку подняла трубку одного из них и подслушала хозяйкин разговор…

— Ну ладно, — Амалия смягчилась, — в общем, в «Синдирелле» не нашли ей никого, и наша Виктория совсем заскучала. Просто безвыходное положение — не самой же передник надевать…

Я представила себе дородную Викторию Федоровну в кружевном передничке и кокетливой белой наколке и прыснула.

— Тут, на счастье, звонит ей знакомая, Семирамида Савельевна…

— Полуэктова? — уточнила я.

— Она самая, — кивнула Амалия, — у которой сад необыкновенный…

Когда я была своим человеком в доме Гусаровых, мне приходилось встречать там Семирамиду Савельевну Полуэктову, приятельницу Виктории Федоровны, и слышать восхищенные рассказы о ее замечательном зимнем саде, который все знакомые называли не иначе как «висячим садом Семирамиды». Мадам Полуэктова отличалась совершенно невероятной толщиной и сверхъестественной склонностью к сплетням.

— Ну, Виктория ей и говорит про свою проблему — так, мол, и так, горничная срочно нужна, назавтра гости приглашены, а взять негде, и в агентстве никого нет… а Семирамида в ответ — ну, это меня к тебе сам бог послал! Есть у меня девушка подходящая! Правда, внешне не очень… откровенно говоря, страшненькая… Наша Виктория в нее прямо вцепилась — пришли скорее! Век за тебя бога буду молить! А что неказистая — так это даже очень хорошо, не будет перед мужем задом вертеть… Тут Виктория язык прикусила — вспомнила, какая Семирамида сплетница, теперь по всему городу раструбит, что у Гусаровой муж за горничными ухлестывает, чего и не было, насочиняет, да слово не воробей, вылетело — не поймаешь… Короче, повторяет: Симочка, золотко, пришли свою девушку! Вот та к нам Женю-то и прислала…

Амалия с грустью осмотрела остаток орехового пирога, отломила от него крошечный кусочек и продолжила:

— Она потому на Женьку-то меньше и кричала, чем на прежних горничных, что опасалась — вдруг от Женьки что-то до Семирамиды дойдет, а та уж на весь город растрезвонит…

— Так что вряд ли Женя из-за обиды на хозяйку ушла, — протянула я в задумчивости.

— Уж это вряд ли, — согласилась Амалия, подбирая с тарелки последние крошки пирога.

— А тогда отчего же?

Амалия в ответ выразительно пожала плечами.

Проводив разговорчивую кухарку до метро, я села в «Жигули» к Шурику… то есть к Саше, и подробно пересказала ему разговор в кондитерской. Услышав, что Женя бесследно исчезла из дома Гусаровых в самый день знаменитого скандала, мой приятель задрожал, как гончая, почуявшая свежий заячий след.

— Нужно выяснить у этой… как ее… Семирамиды, откуда она знает Женю, — сказал он после небольшой паузы.

— Думаешь, я знаю телефон Полуэктовой?

— Это как раз не проблема, — он отмахнулся и включил зажигание, — если, конечно, ты не возражаешь против визита в холостяцкую квартиру одинокого молодого мужчины.

— Как я понимаю, одинокий молодой мужчина — это ты? — Я усмехнулась, вспомнив наши с ним прежние пикировки. — Как порядочная девушка, я должна с возмущением отказаться, но после того, как я посетила загородный дом этого одинокого… как там дальше? — меня вряд ли можно считать порядочной девушкой… Кроме того, этот одинокий молодой, возможно, даст мне прослушать новые заграничные музыкальные записи?

Когда-то, в прежние беззаботные времена, это была одна из наших любимых шуток. Шурик — вернее, Саша — как-то рассказал, что, когда он учился в университете и посещал военную кафедру, там проводили среди студентов активную работу по профилактике венерических заболеваний. В частности, им показывали потрясающие воспитательные фильмы, снятые, вероятно, в начале шестидесятых годов. В одном из этих фильмов к симпатичной и наивной девушке с круглыми доверчивыми глазами подходил на улице растленный брюнет, негодяй и совратитель, который низким гнусавым голосом произносил эту самую замечательную фразу: «Девушка, не хотите ли вы прослушать новые заграничные музыкальные записи?»

Наивная девушка соглашалась со всеми вытекающими отсюда медицинскими последствиями.

— Ну вот, — Шурик… то есть Саша, улыбнулся, — если ты способна шутить, значит, дело пошло на лад.

Его однокомнатная квартира оказалась вовсе не такой запущенной, как я ожидала. Носки не висели на настольной лампе и не торчали из принтера, в раковине не громоздился Эверест грязной посуды. Беспорядок был, но в пределах допустимого. Примерно такой же, как в моей собственной квартире.

У Шурика снова сделалось то самое странное выражение лица, которое я неоднократно замечала у него в последнее время. Он стал излишне суетлив, что-то пытался прибирать и приводить в порядок и наконец, чтобы чем-то себя занять, включил компьютер. Так многие курящие люди, нервничая, закуривают, чтобы справиться с волнением.

Хотя я тут же поняла, что такое сравнение неточно — ведь Шурик… то есть Саша, делал именно то, зачем мы к нему пришли, — он искал координаты Семирамиды Полуэктовой.

— Очень удачно, — пробормотал он буквально через минуту, включая принтер — тот самый, из которого не торчали носки.

— Что удачно? — поинтересовалась я.

— Что она — Семирамида Савельевна Полуэктова, — отозвался он.

— Почему же это такая большая удача?

— Сама посуди. — Он поднял на меня глаза, и я снова увидела то самое странное выражение. — Она одна-единственная с такими данными в базе данных, а вот если бы ее звали, например, Елена Михайловна Кузнецова, нам пришлось бы проверить приблизительно восемьсот пятьдесят кандидатур… глядишь, к пенсии бы и управились!

— К твоей? — ехидно уточнила я. — Мне лично до пенсии еще очень и очень далеко!

— Ну вот, я же говорю, — Шурик расплылся. — Ты явно идешь на поправку.

Он вытащил из принтера листок с нужными адресом и телефоном и протянул его мне.

— Подожди минутку, — добавил он озабоченно, — сейчас я найду бельевую прищепку.

В первый момент я подумала, что он шутит, но через пять минут он действительно вошел в комнату с большущей деревянной прищепкой в руке.

— Это еще зачем? — испуганно попятилась я. — Никак ты решил, раз уж девушка зашла в твой свинарник, надо пристроить ее к хозяйству и заставить постирать накопившееся бельишко? Но тогда одной прищепки явно недостаточно…

— Со стиркой неплохо справляется стиральная машина. — Шурик плотоядно улыбнулся. — А прищепку ты наденешь себе на нос!

— У тебя нет температуры? — опасливо поинтересовалась я. — Тебе не мерещатся зелененькие человечки?

— Нечего заниматься саботажем! — грозно произнес Шурик… то есть кто он там. — Ты прищемишь себе на нос, чтобы изменить голос!

Тут я вспомнила, что в те времена, когда импортные видеокассеты отечественные умельцы озвучивали в домашних пиратских студиях, они действительно надевали на нос прищепки, чтобы изменить голос и не попасть в лапы правосудия.

— Ведь ты встречалась с этой самой Семирамидой, — продолжал Шурик, — и она может узнать тебя…

— Но мой бедный нос! — жалобно заныла я. — Он еще не поправился! Да я и без всякой прищепки сейчас гнусавлю!

— Ну ладно, — Шурик посмотрел на меня с некоторым сомнением, — только, пожалуйста, не забывай гнусавить во время разговора, если не хочешь провалить всю операцию!

Я послушно кивнула и придвинула к себе телефон.

Набрав номер Семирамиды, я услышала ее самоуверенное контральто, которое с удивительно ненатуральными интонациями сообщило:

— Вы позвонили по телефону Семирамиды Полуэктовой. К сожалению, меня сейчас нет дома. Оставьте ваше сообщение после короткого сигнала, и я вам обязательно перезвоню…

— Семирамида Савельевна, душечка! — как можно более жалобно воскликнула я, не забывая изо всех сил гнусавить. — Если вы дома, возьмите трубку! Мне очень, очень нужна ваша помощь!

Как я и думала, Полуэктова была дома, она просто не хотела подходить к телефону. И тут сработал самый сильный стимул со времени сотворения мира — женское любопытство.

Семирамида не узнала меня и взяла трубку, чтобы выяснить, кто это звонит ей таким жалобным голосом.

— Алло! — пропела она тем же самоуверенным контральто, только на этот раз в нем звучало вполне реальное любопытство. — Кто это?

— Это Аделаида, Аделаида Бутылкина, хозяйка салона красоты «Елена Прекрасная», — импровизировала я, — мы с вами встречались на суаре у Вики Гусаровой.

— Да? — неуверенно проговорила Полуэктова, судорожно и безуспешно стараясь вспомнить мифическую Аделаиду и стесняясь признаться, что ей это не удается. — Да, конечно, я помню…

— Дорогая, я в ужасном, просто безвыходном положении! — продолжала я. — И только вы можете мне помочь!

— А в чем дело? — Семирамида несколько насторожилась: такое вступление не предвещало ничего хорошего, просьбы бывают самые разные, от невинных — напомнить чью-нибудь фамилию, до самой ужасной, преступной и непростительной — помочь деньгами.

Чтобы Семирамида не испугалась и не бросила трубку, я заторопилась:

— Дело в том, дорогая, что у меня на завтра назначен раут, приглашены гости — очень, кстати, достойные люди, — а горничная неожиданно уволилась! Представьте, она утром заявила мне, что выходит замуж и уезжает! И вы не представляете, за кого эта мерзавка выходит!

— За кого же? — оживилась Семирамида, предвкушая сенсацию.

— За Началовского! — воскликнула я, изображая немыслимое возбуждение, эту фамилию я слышала в свое время от Виктории Федоровны. Слышала, да не придала значения, та вечно поминала каких-то своих знакомых в разговоре. Я кивала головой, как китайский болванчик, и делала вид, что внимательно слушаю. Оказалось, однако, что в голове кое-что отложилось, и теперь всплыла нужная фамилия.