Блюз Сонни: Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах

Джордж Бернард Шоу (Великобритания) СЕРЕНАДА

День своего сорокалетия я отпраздновал, устроив один из тех любительских спектаклей, которыми так славится мой дом в Бэкнеме. Пьесу, как обычно, я написал сам, — это была сказка в трех действиях, и ее сюжет строился на том, что герой, молодой персидский принц, владел волшебным рогом. Мои произведения настолько хорошо известны, что вряд ли есть необходимость подробно рассказывать содержание сказки. Следует только напомнить читателю, что в центральной сцене второго акта праздник нарушается звуками рога, доносящимися из недр магнитной горы, куда принца заточила злая фея. Изобразить звуки рога должен был музыкант, игравший на корнет-а-пистоне в оркестре моего полка; мы условились, что он будет находиться не на сцене, а внизу, в холле, чтобы создать необходимое впечатление, будто звуки доносятся очень издалека.

Вечер начался замечательно. Конечно, мои гости испытали вполне естественное разочарование, узнав, что я сам не играю в спектакле, но охотно простили меня, когда я извинился и в свое оправдание сослался на то, что мне приходится выполнять двойные обязанности — хозяина и режиссера. Лучшее место в зрительном зале занимала красавица Линда Фицнайтингейл. Соседним стулом, который я предназначал для себя, весьма бесцеремонно завладел Порчерлестер из двенадцатого пехотного полка, довольно милый молодой человек, наделенный некоторыми музыкальными способностями и сладеньким баритоном, который он имеет слабость выдавать за тенор.

Любовь Линды к музыке граничит с фанатизмом, поэтому благодаря своему единственному достоинству Порчерлестер имел в ее глазах преимущество перед более солидными и зрелыми мужчинами. Я твердо решил прервать их беседу, как только освобожусь. Но это случилось не так скоро, ибо в дни домашних спектаклей я взял себе за правило лично проверять, все ли необходимое находится под рукой и на своем месте. Наконец мисс Ватерлоо, игравшая роль героини, пожаловалась, что моя беготня действует ей на нервы, и попросила меня пойти в зал отдохнуть. Я охотно подчинился и поспешил к Линде. При моем появлении Порчерлестер встал и произнес:

— Я заглянул бы за кулисы, если, разумеется, туда пускают посторонних.

— О, конечно! — сказал я, радуясь, что избавлюсь от него. — Но, пожалуйста, ничего не трогайте. Малейшая перестановка…

— Хорошо-хорошо, — перебил он меня. — Я знаю вашу мнительность. Я буду все время держать руки в карманах.

— Вы напрасно позволяете ему так непочтительно разговаривать с собой, полковник Грин, — заметила Линда, когда он ушел. — И он непременно натворит там бог знает что.

— Юношеская непосредственность, — сказал я. — Точно так же Порчерлестер ведет себя и с генералом Джонстоном, а тот уж далеко не молод. Ну, а как продвигаются ваши музыкальные занятия?

— Сейчас я брежу Шубертом. Ах, полковник Грин, вы знаете «Серенаду» Шуберта?

— О да, прелестная вещь! Ди-дли-ди дам, дии-ди-дли-ди-дам, дии-дам, дии-дли-ди-ди-ди — кажется, что-то в этом роде?

— Да, пожалуй. А мистер Порчерлестер поет ее?

— Пытается. Но ему удаются только пошленькие романсы. А то, что требует серьезного отношения, глубины чувства, зрелого понимания, как, например…

— Да, да. Я знаю, вы считаете мистера Порчерлестера легкомысленным. Так вам нравится эта «Серенада»?

— Гм!.. Собственно говоря… А вам она нравится?

— Я ее обожаю. Я очарована ею. Я только ею живу последние три дня.

— Должен признаться, я всегда находил ее необычайно красивой. Надеюсь, я буду иметь удовольствие услышать ее в вашем исполнении по окончании нашего маленького спектакля.

— В моем исполнении! О, я не осмелюсь! А вот и мистер Порчерлестер. Сейчас я возьму с него слово, что он споет ее нам.

— Грин, — посмеиваясь сказал Порчерлестер, — мне не хотелось бы напрасно тревожить вас, но человек, который должен играть на волшебном роге, не явился.

— Боже мой! — воскликнул я. — Ведь я приказал ему быть ровно в половине восьмого. Если он не придет, пьеса погибла.

Поспешно извинившись перед Линдой, я торопливо спустился в холл. Корнет-а-пистон лежал там на столе. Значит, Порчерлестер прибег к бесчестному обману, чтобы избавиться от меня. Я уже хотел вернуться и потребовать объяснений, но тут мне в голову пришла мысль, что корнетист мог оставить здесь свой инструмент после утренней репетиции, а сейчас и в самом деле не пришел. Однако слуга, которого я позвал, доложил мне, что солдат с военной точностью явился ровно в половине восьмого. Согласно моему приказанию, его провели в смежный с холлом зал, где был накрыт ужин, и дали ему стакан вина и сандвич. Значит, Порчерлестер обманул меня. Слуга вернулся к своим обязанностям, оставив меня в холле наедине с моим гневом, и тут, сам не знаю почему, я принялся разглядывать блестящий медный инструмент, лежащий на столе. Среди неодушевленных предметов, которые окружали меня, корнет как-то особенно выделялся своей молчаливостью и неподвижностью, как будто, затаив грозный звук, он намеренно поджидал случая выпустить его на волю. Я подкрался к столу и осторожно дотронулся указательным пальцем до одного из клапанов. Потом осмелел и нажал на него. Клапан щелкнул. Из зала донесся какой-то шорох, и я с виноватым видом отскочил от корнета. Зазвенел колокольчик суфлера, означавший, что корнетист должен приготовиться. Я без смущения ждал появления оркестранта, моля Бога, чтобы он не заметил, что я, как ребенок, трогал его инструмент. Но он не появлялся. Мое беспокойство усилилось, и я бросился в зал. Там во главе накрытого к ужину стола сидел солдат и спал непробудным сном. Рядом с ним стояли пять пустых графинов. Я схватил его за плечо и сильно встряхнул. Он что-то промычал, пьяно замахнулся на меня и вновь впал в бесчувственное состояние.

В гневе поклявшись расстрелять его за этот бунт, я поспешил назад в холл. Колокольчик зазвенел снова. Это был сигнал трубить. На сцене ждали. В этот роковой миг я видел только один путь спасти пьесу. Я схватил инструмент, взял тонкий конец в рот и изо всей силы дунул. Но тщетно — в ответ не раздалось ни звука. Мне стало дурно от напряжения; полированная медь выскальзывала из моих вспотевших рук. Колокольчик вновь настойчиво нарушил губительную тишину. Тогда я сжал корнет, словно в тисках, набрал воздуха, прижал мундштук к губам так, что даже зубы заныли, и с остервенением плюнул в него. Раздался оглушительный рев. У меня чуть не лопнули барабанные перепонки; на люстре зазвенели хрустальные подвески; с вешалки посыпались шляпы; я сжал ладонями раскалывавшиеся от боли виски, и тут солдат — такой бледный, словно трубный глас пробудил его в день Страшного суда, — пошатываясь, вышел из зала и предстал взорам изумленных гостей, высыпавших на лестницу.

В течение трех следующих месяцев я изучал искусство игры на корнет-а-пистоне под руководством специалиста. Он раздражал своими мещанскими манерами и утомительной привычкой повторять, что «трубка», как он называл корнет, больше чем любой другой инструмент, напоминает человеческий голос, но музыкант он был знающий и добросовестный, и я упорно продолжал занятия, невзирая на возражения соседей. Наконец я осмелился спросить его, достаточно ли я преуспел, чтобы сыграть соло для одного своего друга.

— Видите ли, полковник, — ответил он, — по правде говоря, у вас нет природного таланта, во всяком случае, пока что он у вас еще не проявился. Да к тому же вы слишком сильно дуете. Поверьте, сэр, тут не нужно так напрягаться, от этого звук только хуже. А что вы хотите сыграть для своего друга?

— Одну вещь… «Серенаду» Шуберта.

Он изумленно уставился на меня и покачал головой.

— Она же написана не для этого инструмента, сэр, — сказал он. — Вы никогда ее не сыграете.

— Как только я исполню ее без ошибок, вы получите пять гиней сверх обычной платы.

Это рассеяло его сомнения. Но даже после усердной практики я исполнял «Серенаду» весьма неуверенно и с большим трудом. Наконец я все-таки добился успеха.

— На вашем месте, полковник, — сказал мой наставник, кладя в карман пять гиней, — я бы приберег этот мотив для себя, а друзьям сыграл бы что-нибудь попроще. Здесь, дома, вы играете довольно прилично, поупражнявшись перед этим полчасика, но когда меня не будет рядом, дело пойдет не так гладко, вот увидите.

Я не принял всерьез этого совета, разумность которого теперь полностью признаю. Но в то время я был весь во власти давно задуманного плана сыграть Линде «Серенаду». Ее дом в северном конце Парк-Лейн был расположен как нельзя более удобно для этой цели; я уже подкупил слугу, чтобы он впустил меня в палисадник перед домом. Как-то в конце июня я узнал, что Линда намерена провести вечер дома и отдохнуть от светской суеты. Это и был тот случай, которого я ждал. В девять часов я положил корнет в дорожный сак и поехал к Мраморной Арке, а дальше пошел пешком. Внезапно я услышал голос Порчерлестера.

— Здравствуйте, полковник! — окликнул он меня.

Не желая подвергаться расспросам, я предпочел опередить его и спросил, куда он направляется.

— Я иду к Линде, — ответил он. — Она вчера дала мне понять, что ныне будет одна весь вечер. Я не скрываю от вас этого, полковник, потому что вы человек чести и знаете, как она добродетельна. Я обожаю ее. Если бы только я мог быть уверен, что ей нравлюсь я сам, а не просто мой голос, я был бы счастливейшим человеком в Англии.

— Я убежден, что ваш голос тут ни при чем, — сказал я.

— Благодарю вас, — воскликнул он, крепко сжимая мне руку, — это очень любезно с вашей стороны, но я не смею тешить себя надеждой, что вы правы! Когда я смотрю на нее, у меня даже дух захватывает. Вы знаете, я так ни разу не набрался храбрости спеть ей «Серенаду» Шуберта после того, как она сказала, что это ее любимая вещь!

— Почему? Ей не нравится, как вы поете «Серенаду»?

— Да нет, я же говорю вам, что ни разу не осмеливался спеть ее при Линде, хотя она меня всегда об этом просит. Я чуть ли не ревную ее к этой проклятой мелодии! Но я готов сделать что угодно, лишь бы доставить ей удовольствие, и завтра ее ждет сюрприз у миссис Локсли-Холл. Я даже брал уроки и работал над «Серенадой» в поте лица, зато уж теперь, кажется, могу быть доволен. Только, если увидите Линду, помните: ни слова об этом. Пусть это будет сюрпризом.

— Вы, несомненно, поразите ее, — сказал я, торжествуя при мысли, что он опоздает на сутки. Я знал, что его голос не выдержит сравнения с меланхолической нежностью, угрожающей мрачностью, сдержанной силой, которые искусный исполнитель способен извлечь из инструмента, лежащего в моем саке. Мы простились, и он вошел в дом Линды. Через несколько минут я был в палисаднике и, укрывшись в тени кустов, смотрел на них — они сидели возле открытого окна. Их разговор не доносился до меня; казалось, Порчерлестер никогда не уйдет. Вечер был довольно прохладный, а земля сырая. Пробило десять часов, четверть одиннадцатого, половину одиннадцатого; я уже почти решил идти домой. Если бы Линда не сыграла на рояле несколько пьес, я бы просто не выдержал. Наконец они поднялись, и теперь я мог разобрать, что они говорили.

— Нет, нет, — сказала она, — вам пора идти. (Как горячо я согласился с ней!) Но вы могли бы спеть мне «Серенаду». Ведь я вам сыграла целых три пьесы.

— Я ужасно простужен, — сказал он. — Нет, я в самом деле не могу. Спокойной ночи.

— Какой вздор! Вы вовсе не простужены. Но не важно. Больше я никогда вас об этом не попрошу. Спокойной ночи, мистер Порчерлестер.

— Не сердитесь на меня, — сказал он. — Вы услышите, как я ее пою, и, может быть, раньше, чем думаете.

— О, как многозначительно вы это произнесли! Раньше, чем думаю! Если вы приготовили мне сюрприз, я вас прошу. Надеюсь, мы увидимся завтра у миссис Локсли-Холл.

Он подтвердил это и поспешил уйти, видимо, боясь выдать свой план. После его ухода она подошла к окну и залюбовалась звездами. Глядя на нее, я забыл о своем нетерпении; зубы мои перестали лязгать. Я вынул корнет из сака. Линда вздохнула, закрыла окно и опустила белую штору. Одного вида ее руки в этот миг было достаточно, чтобы я превзошел все свои прежние достижения. Линда села у окна, и я увидел на шторе ее тень. Она сидела ко мне боком. Мой час настал. Парк-Лейн почти затихла, а Оксфорд-стрит была слишком далеко, и шум движения не мешал мне.

Я начал. При первой же ноте Линда вздрогнула и прислушалась. Когда я закончил фразу и стало ясно, что именно я играю, она отложила книгу. Мундштук был холодный, как лед, губы у меня замерзли и не повиновались, поэтому, несмотря на величайшие старания, я никак не мог избежать тех хриплых, булькающих звуков, которые порой возникают даже у лучших корнетистов. Тем не менее, хотя я продрог и очень нервничал, справился я со своей задачей весьма прилично. Преисполняясь все большей уверенности в своих силах по мере того, как дело подвигалось к концу, я частично загладил несовершенство начала властной звучностью заключительных тактов и даже добился неплохой трели на предпоследней ноте.

По возгласам одобрения, которые донеслись с улицы, когда я кончил, мне стало ясно, что там собралась толпа и что о немедленном бегстве не может быть и речи. Я положил корнет в сак и стал ждать, чтобы толпа рассеялась и можно было уйти. А пока я не отрывал глаз от тени в окне. Она писала. Неужели, подумал я, она пишет мне? Потом она поднялась; тень закрыла все окно, и я уже не мог различить ее движений. Я услышал звон колокольчика. Через минуту дверь дома отворилась. Я отступил за кадку с алоэ, но, узнав подкупленного мной слугу, тихо свистнул. Он подошел ко мне с письмом в руке. Сердце у меня забилось, когда я увидел его.

— Все в порядке, сэр, — сказал он. — Мисс Линда велела передать вам это письмо; но вы не должны распечатывать его, пока не придете домой.

— Значит, она знала, что это был я? — сказал я в восторге.

— Думаю, что да, сэр. Когда она позвонила, я постарался, чтобы никто другой меня не опередил. Она сказал мне: «Вы найдете в саду джентльмена. Отдайте ему эту записку и попросите его идти домой. Он не должен читать ее здесь».

— А на улице еще есть народ?

— Все разошлись, сэр. Благодарю вас, сэр. Спокойной ночи, сэр.

Я бежал до самой Гамильтон-Плейс, а там взял кеб. Десять минут спустя я был у себя в кабинете и дрожащими руками разворачивал письмо. Оно было без конверта, просто аккуратно сложено. Я развернул его и прочел:

«714, Парк-Лейн, пятница.

Дорогой мистер Порчерлестер…»

Я остановился. Неужели она приписала ему мою «Серенаду»? Но тут возникал куда более важный и неотложный вопрос: имею ли я право читать письмо, адресованное не мне? Однако любопытство и любовь взяли верх над щепетильностью. Дальше в письме говорилось:

«Весьма сожалею, что мое увлечение „Серенадой“ Шуберта Вам представлялось всего лишь поводом для насмешек. Я понимаю, это увлечение может показаться странным, но я бы не рассказала Вам о нем, если бы не была уверена, что Вы способны его понять. Если Вам доставит удовольствие узнать, что Вы совершенно излечили меня от него, то поверьте: отныне „Серенада“ не будет вызывать у меня ничего, кроме смеха и горечи. Я даже не подозревала, что человеческое горло способно издавать подобные звуки, и, конечно, не догадывалась, какое представление Вы собираетесь устроить, когда Вы пообещали, что я услышу Ваш голос раньше, чем ожидаю. Еще только одно слово: прощайте! Я не буду иметь удовольствия встретиться с Вами у миссис Локсли-Холл, так как очень занята и не смогу быть у нее. По той же причине, к сожалению, я вынуждена отказаться от удовольствия принимать Вас у себя в этом сезоне. Искренне Ваша, дорогой мистер Порчерлестер,

Линда Фицнайтингейл».

Я почувствовал, что переслать это письмо Порчерлестеру значило бы причинить ему лишнюю боль. Я понял также, что мой наставник был прав и что я не рожден для игры на корнет-а-пистоне. И я решил оставить этот инструмент.

Линда стала моей женой. Иногда я спрашиваю ее, почему она упорно отказывается принимать Порчерлестера, который дал мне слово офицера и джентльмена, что не знает, чем и когда он мог оскорбить ее. Но она каждый раз уклоняется от ответа.