Боевая тревога

НОЧЬЮ ПОД СОЛНЦЕМ

Был уже одиннадцатый час вечера, но Алеша не спал, как не спали все дети этого приморского заполярного городка. И солнце не заходило и не зайдет, будет низко плыть над сопками и морем всю ночь, до самого утра, а утром начнет подниматься вверх. Так за сутки и обойдет все небо по кругу, не прячась за горизонт ни на минутку. Потому что это июнь, а он здесь без ночной тьмы и без звездного неба над головой.

Алеша сидел на замшелом валуне и смотрел на море. Глухо и лениво бормотало оно, хотя ветра не было. Неподалеку от берега, словно комки морской пены, покачивались на воде сытые чайки, по-ночному некрикливые и медлительные. Им бы, как и Алеше, надо бы спать, да не спится – светит солнце, глаз не сомкнуть, а вокруг соблазнительно кишмя кишит рыба, кипят от нее отмели и заводи… Напротив Алеши, у самой воды, сидя на раскладной брезентовой табуретке, старый моряк удил рыбу. Он был действительно стар, лицо, иссеченное мелкими морщинами, высохло, как коралл, руки длинные, несгибающиеся, на кистях крупные жилы. Прожорливая пикша хватала наживку – кусочек селедки, – едва моряк забрасывал удочку в море. Проволочная корзина его была полна рыбы.

Пикшу ловили по всему побережью – с берега, с причалов, с кораблей, стоящих на рейде. С буксира таскала рыбу женщина в оранжевых брюках. Выхваченную из воды рыбину она бросала на полубак. Пикша, ударившись хвостом о доски, тут же засыпала.

У старого моряка кончилась наживка. Старик некоторое время, согнув спину, неподвижно смотрел на воду, потом повернулся к Алеше.

– Мальчик, за селедкой не сбегаешь?

Алеша отрицательно покачал головой – домой ему не хотелось: мать сразу же уложит в постель.

– Ленишься. А может, ты прирос к валуну?

Алеша поднялся, но не ради того, чтобы доказать, что валун его не держит, просто ему стало холодно от камня. Мальчик спустился ниже к воде. Старому моряку, как всякому рыбаку, вошедшему в азарт, хотелось еще ловить. Алеша ему посоветовал:

– А вы на пикшу и ловите. Отрежьте кусочек.

– И будет хватать?

«А еще моряк», – радостно почувствовал свое превосходство Алеша.

Но тот почему-то не послушался совета Алеши. Он потряс корзиной, накрыл ее вафельным полотенцем, смотал леску. Алеша так и не понял: то ли старику жалко было резать рыбину, то ли он удовлетворился уловом.

– А почему ты не ловишь? – спросил он.

– Не хочу, – ответил мальчик. Алеша не рыбачил потому, что ему жалко было живой рыбы – пришла с далеких просторов к берегу на нерест, а ее хватают, хватают.

– А я ловлю. Каждый день. Хотя мне она не нужна. Могу отдать тебе. Хочешь – возьми.

– Спасибо. Мой папа вчера наловил.

Алеша и раньше встречался с этим старым моряком, знал, что живет он один, дома у него ни единой души, кроме рыжего сибирского кота. Он постоянно сидит на окне, позевывая на солнышке, и со спокойным равнодушием относится к попытке мальчишек подразнить его через окно.

– Заштормило, – промолвил старик, кивнув головой на море, – но погода не испортится. Мои дырки в теле не сигналят.

– Раны?

Моряк не ответил, возможно, не услышал. Алеша сказал:

– Барометр предвещал спокойную погоду.

– Это в нормальном краю барометр служит. А здесь на дню раз десять крутит-вертит. Сюда бы привезти боа, тот не соврет.

– Кого? – не понял Алеша.

– Питон. Такая змея. – Старик достал из карма на портсигар, щелкнул крышкой, закурил «беломорину». – В Бирме видел. Там у каждого моряка он дома живет. В море идут с питоном. Рыбачат, а питон в лодке лежит. А как только почувствует шторм, бросается из лодки и спешит к берегу. Вслед за ним и рыбак спасается.

– Интересно. И большой он?

– Питон есть питон. Большой… На корабле нашем он не прижился. Сдох, бедняга.

Старый моряк поднялся, окурок бросил не в воду, а втоптал в песок. Некоторое время с любопытством наблюдал за женщиной в оранжевых брюках, которая уже забросала рыбой весь полубак буксира, потом взял табуреточку, корзину с пикшей и направился на сопку. Высокий, худой, ровный в спине, он шел не по-стариковски легко, резво. Удочку держал, как копье перед броском. В желтых сандалетах, в застегнутом на все пуговицы и крючки кителе. Захватанная фуражка с потрескавшимся козырьком и потемневшим от водяной соленой пыли «крабом», видимо, долго служила хозяину. Верх ее распирал вставленный внутрь стальной обручик. Чем-то дорога старику эта фуражка, коль он не покупает новую. Видно, он, как все моряки, человек суеверный, не желает расставаться с ней– свидетельницей какой-то памятной истории на море.

Алеше вдруг стало скучно и сиротливо одному.

Старый моряк, оставив его, как будто оборвал живую ниточку, удерживавшую мальчика на берегу. Чтобы побыть с человеком, который столько повидал на своем веку, мальчик догнал его и пошел рядом. Моряк молчал. Алеша сам заговорил о море, о кораблях, рыбной ловле, снова расспрашивал о питоне, помог старику нести проволочную корзину с пикшей. Старый моряк с настороженным любопытством слушал, потом остановился, с высоты своего роста взглянул на Алешу, улыбнулся:

– Тебе одному скучно сидеть на берегу. И спать не хочется. Сходи в Чаячью губу. Не был там?

– Был, – сказал Алеша. – Оттуда гильзы приносил.

– Сходи еще раз. Постой возле памятника. Погода не испортится. Мой барометр, – похлопал он себя по груди, – показывает на штиль.

– Поздно, – уклонился Алеша.

Он остался стоять, а моряк пошагал дальше. Вот он взошел на деревянную лестницу; она всползала на сопку к пятиэтажному дому, открытому, подобно маяку, ветрам, дующим со всех тридцати двух румбов (Румб – единица угловой меры, равная 1/32 части окружности.). В этом доме живет старый моряк со своим толстым, ленивым рыжим котом.

Алеша подождал, пока моряк вошел в подъезд, и вернулся назад с чувством досады и вины, что солгал. Он никогда не был в Чаячьей губе, не видел памятника, окопов. Гильзы, позеленевшие от времени, Алешз приносили мальчишки.

Можно сказать неправду своему сверстнику – ребята часто друг дружке лгут, – но не такому старому человеку, как этот моряк. Тот, конечно же, поверил и, возможно, теперь думает об Алеше в своей пустой квартире, вынимая из корзины рыбу, которую, кроме кота, некому есть.

И тут, как это бывает у мальчиков с решительными характерами, у Алеши созрело намерение «сходить в губу сейчас же, не откладывая. Тогда то, что он сказал моряку, не будет обманом.

К Чаячьей губе часа два ходу. Хотя время позднее, ночь на дворе, но какая разница, когда спать: солнце круглые сутки светит в окна. Случается, что днем лучше спится, чем ночью. Алеша принимает решение тут же, без колебаний. Дома мать уже спит и не будет знать, когда вернулся ее сын. А отца нет, он, командир подводной лодки, где-то в плавании.

Алеша подобрал на берегу прут, выброшенный морем, ободрал кору и, постукивая прутом о землю, пошел на вест (Вест – запад.). Взошел на узкую полосу осушки – оголенное отливом прибрежное дно со скользкими от водорослей камнями. Рачки, не успевшие сползти вместе с водой, теперь зарывались в ил и песок.

Было тихо и в городе, и на море. Спали люди, спали корабли – от огромных ракетоносцев с широкими ушами локаторов, до баркасов, торпедоносцев, катеров. Длинные, до половины спрятавшиеся в воде подводные лодки, как спящие аллигаторы, приткнулись к пирсам с черными от мазута сваями.

Ослаб и улегся на покой где-то в сопках ветер. Притихшее море еще зыбилось, но лениво, нехотя; поверхность его разглаживалась, и в нем теперь, дрожа, отражалось небо с поблекшими красками и слегка приглушенным светом. Только в самом зените оно зеленело, точно вобрало в себя цвет воды, сопок, тундры. На нордовом(Норд – север.) горизонте, над самым солнцем, как бы прижимая его, лежала дымчатая стальная полоса, похожая на корабельный двухлапый якорь. Увеличенное ночью солнце не такое яркое и лучистое, когда посмотришь на него – не режет глаза.

Город с домами и причалы с кораблями вскоре скрылись. Дольше всех виднелся дом на сопке, где живет старый одинокий моряк. Алеша остался один на один с морем, небом, в безлюдье и тишине, какой-то неземной, будто попал на чужую пустынную планету. Тут ни людей, ни их следов, только дикие берега, сопки, море, седые мхи – все такое же, как и тысяча, миллион лет назад, а может, и больше, когда вообще не существовало человека. И возникало ощущение, что он, Алеша, первооткрыватель этих мест, где не ступала нога человека.

Идти по побережью было легко, усталости не чувствовалось, стало даже жарко, и Алеша снял и зажал под мышкой курточку. Море совсем успокоилось, отлив затихал. Порой ветерок, очнувшись, прорывался к морю – теплый и сухой – с материка, рябил зеленую гладь моря и гнал рябь далеко от берега… До губы Чаячьей Алеша шел дольше, чем предполагал – часа два с половиной. Чаячья была обыкновенным фиордом – узким заливом, километра на два врезавшимся в сушу. Море будто ударило кулаком в сопки, раскололо и раздвинуло их. Берег губы крутой, с мысками-островками, а в одном месте, где вливалась речушка, он понижался почти до уровня моря. Там, на этом тундровом болотце, снежинками белели цветочки морошки. По всему берегу лежали большие валуны с гладкими, как лысина, верхами. Лежали кучами, будто их несли в огромных мешках, а мешки прорвались и камни высыпались. Самые крупные валуны издали напоминали палатки туристов.

Памятник десантникам бросился в глаза сразу, как только Алеша миновал болотце. Небольшая бетонная пирамида была поставлена на плоский валун. На пирамиде высечены слова: «Вам обязаны жизнью мы, живые. Подвиг ваш навсегда сохранит благодарная память народа. Морякам-десантникам 1941-1944 годов».

Алеша обошел памятник вокруг, надеясь еще что-нибудь прочитать, потому что из этой скупой надписи ничего нельзя узнать. Он слышал, что здесь высадился первый десант – восемнадцать человек. Будто дрались они трое суток и все погибли. Но ничего об этом на памятнике не написано. И нет ни одной фамилии. Памятник свидетельствовал лишь о том, что здесь когда-то был бой, здесь рвались гранаты, плющились о камень пули, молча падали на землю убитые матросы в черных бушлатах, с черными бескозырками. На валуне-цоколе и поныне оставались, как оспинки, зазубрины – следы от пуль и осколков.

Алеша вскарабкался на валун и огляделся. Увидел выше, на склоне сопки, ломаную полоску траншеи. Огибая памятник, кучи камней, траншея обеими концами упиралась в берег залива. Мальчик спрыгнул с валуна и устремился к траншее, задыхаясь от волнения и бега. На дно ее ступил неудачно, ударился коленом о стенку. Траншея разной глубины: где почва каменистая – мелкая, где земля более податливая – глубже. Она еще как бы свежая, мхом и черничником не заросла, которые хотя и густо свисали вниз, но стенок и дна не закрывали. Будто траншею только вчера . вырыли и ушли, а она теперь ждет этих людей, не осыпается, не заплывает гравием и не зарастает.

Через каждые шесть-семь шагов по внешнему краю траншеи сложены в кучки камни. Это амбразуры для стрельбы. Алеша их сосчитал – восемнадцать кучек. Из них стреляли десантники, отстаивая себя и свое море.

Идя по траншее, Алеша возле каждой амбразуры пригибался, выставлял вперед, как автомат, свой прут и кричал что есть мочи:

-Тыр-р-р! Та-та-та-тыр-р!..

И так восемнадцать раз, восемнадцать очередей. По одной за каждого моряка, который дрался здесь и погиб. Глядя из траншеи на лежащие на сопке камни, Алеша вдруг представил, что это ползут на траншею серо-зеленые солдаты. И он закричал, как, должно быть, кричал командир десанта: «Братишки, огнем их режьте! Бейте их!..» Резал сам свинцовыми очередями, били матросы, и перед траншеей росла гора мертвых врагов.

Он поднялся, как победитель, во весь рост, высоко подбросил свой прут-автомат, крикнул:

– Ура! Мы выстояли! Наша взяла!

Возбужденному после такого боя, ему хотелось почувствовать кого-нибудь рядом, чтобы поделиться радостью победы. Провел взглядом по траншее и между камнями на бруствере заметил, как шелохнулась чья-то тень. Несомненно, это был живой десантник – так хотелось Алеше.

– Салют! Я свой, Алеша Синичкин, – крикнул ему мальчик. – Я на подкрепление!

Алеша метнулся туда, где шевельнулась тень, но вдруг потемнело вокруг – облачко проехалось по солнцу, и тень исчезла. Он присел на краю траншеи и прутом начал ковырять землю в надежде что-нибудь найти. Может, исправный автомат или пулемет. Может, попадется матросская баклага с запиской. Сломался прут, начал разгребать руками. Откопал квадратное зеркальце в дюралюминиевой оправе. Стекла в рамке только половинка. Взглянул в него, увидел свою косую белую гривку, нос – чуть вздернутый, курносый, с коричневыми веснушками. Зеркальце сунул в карман вельветовых брюк. Попалась какая-то трубка с гайкой, ручка от ложки.

Наконец Алеше повезло. Каблуком выбил винтовочную обойму. Пять позеленевших патронов, сцепленных пластинкой, точно сросшихся – так их сцементировала ржавчина. Пять непрозвучавших выстрелов, невыпущенных пуль.

Больше он копать не стал. Сел на островок мягкого ягеля, долго вертел в руках обойму, не решаясь разъять ее. Так целиком и спрятал в куртку. Обхватил руками колени и смотрел на море.

Боль и тревога наполнили грудь. Ему было невыносимо жалко матросов. Точно он сам был среди них, делил с ними все поровну: жажду и страшную усталость, боль и раны, жизнь и смерть. Делил до конца, не выгадывая для себя ничего… Вот только неизвестно ничего о последних минутах десантников. Кто о них расскажет? У кого спросить? У этих валунов, которые безучастно глядят, как мимо них проходят тысячелетия, и молчат?.. Ничего они не расскажут.

Вялость, сонливость овладели им, расслабилось тело, голова затуманилась… И вдруг как бы на экране предстало перед глазами все то, что Алеше так хотелось увидеть: последние минуты десантников… Нет, они не сползли мертвые на дно траншеи, они вошли в море. Стоят в воде, окровавленные, израненные, но живые, обнявшись, поддерживая друг друга. Черные ленты бескозырок трепещут и громко хлопают на ветру, как пистолетные выстрелы. И хотя ни гранат, ни патронов не осталось, только ножи сверкают в руках, враги не отваживаются подойти поближе. Фашистов пропасть, наступают цепью, подбадривают сами себя:

«Айн-цвай! Айн-цвай!» Хотят взять моряков живыми. Уже близко они, уже рядом…

Спасло своих сыновей море. Оно поднялось девятым валом, подхватило матросов и унесло далеко от берега. И матросы не утонули, а пошли по волнам, над морской бездной. Взявшись за руки, они уходили к горизонту, похожие на огромную черную птицу. На ветру трепетали ленты бескозырок. Они напоминали крылья…

Алеша поднял с колен голову, открыл глаза. Сон отлетел от него, как брызги воды от гранита. По тому, как резко свет ударил в лицо, он понял, что ночь кончилась. Солнце стояло на восточном небосклоне – там, где оно должно быть утром. Небо на солнечной стороне чистое, с эмалевым синеватым блеском. А стальной небесный простор сплошь заткан прозрачной, как нейлон, дымкой. Трава, омытая ночным влажным воздухом, засветилась изумрудно-ярко. Море тихо нежилось под солнцем. На пустынном голом берегу, дергая шейками, суетились два серых кулика.

Алеша встал, растер руками занемевшие ноги, потянулся, распрямился и начал спускаться к воде. Он теперь находился в таком состоянии, когда для него все перемешалось: реальность и сон, явь и фантазия, да и не понимал до конца в эти минуты, кончился ли сон или он, Алеша, еще там, среди войны.

«Они не погибли. Они в самом деле прошли по волнам».

Смириться, что десантники все до единого погибли, он не мог. Не мог – и все. Перед возвращением в поселок Алеша еще раз подошел к памятнику, прочитал надпись и вдруг на цоколе-валуне увидел букетик живых, с капельками росы, цветов морошки. Значит, цветы только-только положили. Алеша не очень удивился этому. Утро, так же как и ночь, началось сказочно-невероятно.

– Кто здесь был? – спросил Алеша у памятника.

– Я, – ответил знакомый голос.

У валуна, на разостланном черном плаще, сидел старый моряк, Алешин знакомый. Сидел, по-мальчишечьи вытянув ноги и опершись на откинутые за спину руки. Сухое, морщинистое лицо, затененное широким козырьком морской фуражки, было бледнее, чем вчера – видно, от бессонницы или усталости. Моряк смотрел на море и только на мгновение бросил на Алешу взгляд.

– Вы здесь давно? – спросил Алеша.

– Мне сегодня не спится, –ответил моряк. Помолчав, опять заговорил: – А ты молодчина, что пришел сюда. Я увидел в свой иллюминатор (так по-морскому он назвал окно), как ты карабкался по сопкам.

Алеша присел рядом с моряком на краешек плаща. Ему очень хотелось рассказать о том, что он сегодня видел: как шли по воде матросы, и спросить, правда ли все это. А спросил совсем о другом: какому десантному отряду поставлен памятник?

– Первому. Вот здесь, на мысе, меня расстреляли. Автоматной очередью в грудь.

– Так вы были с ними? – вскочил Алеша. – С первыми десантниками? С этими самыми?.. – Он хотел сказать: «Которые шли по морю…»

– Они все погибли.

– А вы как же?

– Я? – Моряк подтянулся на руках. – Море меня взяло и, как в колыбели, вынесло к нашим.

– На крыльях?

Старик не ответил. Но Алеша ему поверил. Люди могут не только ходить, но и летать, не гореть в огне, не тонуть в море и оставаться в живых, если даже им в грудь выпускают автоматную очередь… Конечно, не все, а только самые-самые верные своей земле и морю… Старый моряк и Алеша поднялись с земли, стряхнули плащ и пошли вдоль побережья в поселок. Возле траншеи они замедлили шаг, а потом пошли, уже ни разу не оглянувшись назад. Бывший десантник шел легкой, стремительной походкой, едва касаясь земли, – так ходят на войне разведчики и десантники. Плащ он накинул на плечи. Из-за сопки вырвался ветер. Полы плаща шелестели и взмахивали, как крылья. Алеше вдруг показалось, что эти крылья сейчас подхватят старого матроса-десантника и понесут над морем.