Подобно тому как ведьм приводят в ужас первые признаки рассвета, священники различных сект страшатся достижений науки, злобно косясь на роковую обличительницу, сулящую крах кормивших их хитроумных уловок.
Доказательство от невероятности выглядит довольно убедительно. В своём традиционном виде — как и доказательство от целесообразности — сегодня это, пожалуй, самый распространённый аргумент в пользу существования бога, и огромное множество теистов убеждено в его абсолютной неопровержимости. Согласен, это очень сильный и, похоже, действительно неопровержимый аргумент, но только доказывает он полностью противоположное тому, что утверждают теисты. Корректно применяя доказательство от невероятности, отсутствие бога можно доказать почти стопроцентно. Аргумент, демонстрирующий отсутствие бога с точки зрения статистики, я называю «сборка готового к полёту “Боинга-747”».
Поводом для названия послужила остроумная выдумка Фреда Хойла про свалку и «Боинг-747». У меня были сомнения относительно авторства, но его подтверждает коллега Хойла Чандра Викрамасингх.89 По мнению Хойла, вероятность зарождения жизни на Земле не превышает вероятности того, что пролетающий над свалкой ураган случайно соберёт из валяющихся в беспорядке деталей готовый к полёту «Боинг-747». Эту метафору часто цитируют, проводя аналогию между «боингом» и появившимися в результате эволюции сложными живыми организмами. И действительно, вероятность возникновения в результате случайной группировки отдельных частей жизнеспособных лошади, жука или страуса вполне сопоставима с вероятностью появления «боинга». В этом-то, вкратце, и заключается любимый аргумент креационистов — но придумать его могли только люди, абсолютно не разбирающиеся в механизме естественного отбора; люди, полагающие, что естественный отбор — это своего рода рулетка, тогда как на самом деле это — при правильном понимании термина «случайность» — нечто совершенно противоположное.
Сущность доказательства от невероятности в изложении креационистов никогда не меняется, даже когда они решают нацепить политически выгодную маску «разумного замысла».90 Берётся явление природы — живой организм, его отдельный сложный орган или ещё что-нибудь — от молекулы до самой Вселенной — и абсолютно справедливо объявляется о статистической невероятности его появления. Иногда при этом используется терминология теории информации: дарвинистам предлагают объяснить источник всей содержащейся в живых организмах информации; понятие «содержание информации» применяется в данном контексте как оценка невероятности появления, или «оценка чуда». Либо вспоминают избитое изречение экономистов: бесплатный сыр бывает только в мышеловке — и обвиняют дарвинистов в попытке заполучить что-то «даром». В этой главе я собираюсь показать, почему дарвиновский естественный отбор — это единственное известное решение загадки появления информации, которую по-другому объяснить нельзя. Показать, что это гипотеза бога пытается получить вещи задаром. Это бог желает лакомиться бесплатным сыром, сидя снаружи мышеловки, и вдобавок одновременно быть этим сыром. Какой бы статистически невероятный объект мы ни пытались объяснить при помощи «разумного творца», сам «творец» при этом будет, как минимум, настолько же невероятным. Бог и есть тот самый «Боинг-747».
Согласно доказательству от невероятности, сложные объекты не могут появляться случайно. Но многие полагают, что выражение «появиться случайно» означает «появиться без преднамеренного сознательного планирования». Поэтому неудивительно, что невероятность случайного появления они принимают за доказательство наличия «разумного замысла». Дарвиновский естественный отбор демонстрирует ложность подобного заключения в отношении биологических невероятностей. И хотя дарвинизм, по-видимому, не может быть применён непосредственно к неживой природе, например к космологии, он стимулирует мысль и в других областях знания, находящихся за пределами его исконной биологической «территории».
Глубокое понимание дарвинизма учит нас с осторожностью относиться к поверхностному заключению о том, что «разумный замысел» — это единственная альтернатива случаю; оно позволяет находить пути, по которым шёл постепенный, медленный рост сложности. Такие философы, как Хьюм, ещё до Дарвина понимали, что невероятность жизни не означает непременного наличия её творца, но им не удалось найти альтернативного объяснения. После Дарвина мы должны с глубоким, на уровне костного мозга, подозрением относиться к самой идее «разумного замысла». Люди провели немало времени в ловушке иллюзии «разумного замысла»; Дарвин защитил нас от неё, открыв нам глаза и пробудив наше сознание. И очень жаль, что это помогло не всем.
В одном научно-фантастическом романе астронавты тоскуют по родине: «Подумать только, на Земле сейчас весна!» Возможно, вы не сразу заметили, что́ в этой фразе не так, и неудивительно — превосходство Северного полушария бессознательно подразумевается большей частью его обитателей и даже некоторыми жителями другой половины земного шара. И происходит это именно «бессознательно». В такой ситуации сознание нужно будить. В Австралии и Новой Зеландии выпускаются — и вовсе не ради забавы — карты, на которых Южный полюс расположен наверху. Представьте, как такие развешанные в классных комнатах карты стимулировали бы новый взгляд на мир у школьников Северного полушария, служили бы им ежедневным напоминанием того, что «север» — это произвольно выбранное, не имеющее бесспорного права находиться наверху направление. Поражая воображение, эти карты заставляли бы детей задумываться о мире. Придя домой, дети рассказывали бы о них родителям — не будем забывать, что одним из главнейших даров учителя ученикам является обретаемая детьми возможность изумить родителей.
Кроющееся в пробуждении нового мышления могущество я осознал на опыте феминисток. Безусловно, попытки ввести в обиход термин «herstory» не свидетельствуют о блестящем уме, хотя бы потому, что «his» в слове «history»91 («история») этимологически никак не связана с местоимением мужского рода «his». Это предложение так же нелепо, как и увольнение в 1999 году вашингтонского чиновника за якобы расистское употребление прилагательного «niggardly»92. Но даже такие несуразные примеры, как «herstory» или «niggardly», умудряются направить мысль в новое русло. Отсмеявшись, подивившись филологическим шероховатостям, начинаешь понимать, что «herstory» представляла бы исторические события совсем в другом свете. В настоящее время, как широко известно, в рамках пробуждения нового мышления не утихает борьба за равноправное использование родовых местоимений. Он или она должен или должна подумать, позволяет ли ему или ей чувство стиля писать подобные фразы. Однако, оставив в стороне досадную проблему косноязычности, мы оказываемся лицом к лицу с ущемлёнными чувствами половины рода человеческого. Man (мужчина, человек), mankind (человечество), the Rights of Man (права человека), all men are created equal (все люди созданы равными), one man one vote (один человек — один голос) — в английском языке женщины игнорируются слишком часто.93 В молодости мне никогда не приходило в голову, что женщин может обидеть такое выражение, как «the future of man» («будущее человечества»). Но в последующие десятилетия мы научились думать по-другому. Даже лица, продолжающие использовать слово «мужчина» («man») в качестве синонима слову «человек», частично осознают свою неправоту, а порой делают это в пику, борясь за языковую традицию или намеренно желая бросить вызов феминисткам. Все участники этой актуальной дискуссии уже не могут мыслить по-старому, даже если они с удвоенным жаром отрицают новые идеи.
Итак, позаимствовав у феминисток действенную тактику пробуждения сознания, мне хочется применить её, говоря о естественном отборе. Естественный отбор не только объясняет существование жизни; он также позволяет по-новому оценить способность науки демонстрировать, как из примитивных начальных структур, без какого-либо сознательного управления, может развиваться организованная сложность. Глубоко осознав природу естественного отбора, мы можем увереннее продвигаться в других областях науки. Приобретённое знание позволяет легче выявлять в них ложные альтернативы, подобные тем, что в додарвиновское время смущали биологов. Ну кто до Дарвина мог представить, что настолько очевидно спроектированный объект, как крыло стрекозы или орлиный глаз, является на самом деле продуктом долгой цепочки не случайных, но абсолютно естественных событий?
Доказательством способности дарвинизма пробуждать новое мышление служит трогательный и забавный рассказ Дугласа Адамса о его собственном преображении в радикального атеиста — на «радикальном» он настаивал сам, чтобы его не приняли по ошибке за агностика. Надеюсь, мне простят невольную саморекламу, если я процитирую ниже его слова. В качестве оправдания скажу, что обращение Дугласа, вызванное чтением моих ранних книг (которые не преследовали цели обратить кого-либо), навело меня на мысль посвятить эту призванную обращать книгу его памяти. В перепечатанном после его смерти в книге «Лосось сомнения» интервью журналист спрашивал, как он стал атеистом. Начав ответ с рассказа о том, почему он стал агностиком, Дуглас далее сказал:
И я всё думал, думал, думал. Но мне не хватало фактов, так что я ни до чего не додумался. Идея бога представлялась мне крайне сомнительной, но, чтобы построить убедительную рабочую модель, объясняющую, скажем, жизнь, Вселенную и всё, что в ней есть, мне не хватало знаний. Но я не сдавался и всё продолжал читать и думать. И вот, когда мне было лет тридцать, я натолкнулся на эволюционную биологию, особенно помню книжки Ричарда Докинза «Эгоистичный ген» и потом ещё «Слепой часовщик»; и неожиданно (по-моему, когда я второй раз перечитывал «Эгоистичный ген») всё встало на свои места. Передо мной была концепция, поражающая своей простотой, но одновременно естественным образом объясняющая всю бескрайнюю, обескураживающую сложность жизни. По сравнению с испытанным мною в тот момент трепетом описываемый верующими людьми благоговейный трепет религиозных откровений кажется, честно говоря, глуповатым. Если выбирать, я, без сомнения, предпочту трепету невежества трепет познания.94
Поражающая простотой концепция, о которой говорит Дуглас, ко мне, конечно, отношения не имеет. Он ведёт речь о дарвиновской теории эволюции путём естественного отбора — замечательном научном инструменте пробуждения сознания. Мне так не хватает тебя, Дуглас. Ты — мой самый умный, весёлый, отзывчивый, остроумный, высокий и, возможно, единственный — обращённый. Думаю, многое в этой книге тебя рассмешило бы, хотя и не так сильно, как тебе, бывало, удавалось рассмешить меня.
Философ-естествовед с научным складом ума Дэниел Деннет заметил, что теория эволюции отрицает одно из самых древних человеческих убеждений: «Убеждение, что изготовить сложную штуку может только ещё более сложная и хитрая штука. Я называю эту идею нисходящей теорией творения. Копьё не может создать оружейника. Подкова не может создать кузнеца. Горшок не может создать гончара».95 Исключительная революционность вклада Дарвина в человеческое познание мира состоит в открытии механизма, работающего вопреки общепринятому интуитивному убеждению; именно этим объясняется способность его теории менять мировоззрение.
Как это ни удивительно, но даже блестящим учёным в отличных от биологии областях бывает необходимо пробудить своё сознание подобным образом. Фред Хойл был блестящим физиком и специалистом в области космологии, но допущенные им биологические ошибки, вроде аналогии «Боинга-747» или отрицания подлинности ископаемого археоптерикса, возможно, свидетельствуют о нехватке более глубокого знакомства с механизмом естественного отбора. В общих чертах, думаю, он его понимал. Но, вероятно, чтобы полностью осознать возможности естественного отбора, нужно «повариться» в нём, погрузиться в него с головой, целиком отдаться его течению.
Другие науки также расширяют горизонты нашего мышления. Специальность Фреда Хойла — астрономия — в прямом и переносном смысле ставит нас на место, сбивая спесь до уровня, подобающего крошечной сцене, на которой разворачиваются наши жизни, — пылинке среди мириад других обломков космического взрыва. Геология напоминает о краткости нашего существования — как личного, так и видового. Она перевернула мировосприятие Джона Рёскина и в 1851 году вырвала из его уст памятную жалобу: «Ах, как хорошо бы мне жилось, оставь меня в покое эти геологи со своими ужасными молотками! Их стук раздаётся в конце каждого библейского стиха». Аналогичное влияние на наше восприятие времени оказывает эволюция, и неудивительно: её работа отмеряется по геологической временной шкале. Но дарвиновская эволюция, и особенно естественный отбор, делают ещё кое-что, а именно: устраняют иллюзию замысла в области биологии и учат нас с подозрением относиться к любым гипотезам «разумного замысла» в таких науках, как физика и космология. Думаю, что физик Леонард Сасскинд именно это имел в виду, когда написал: «Я не историк, но тем не менее хочу заявить следующее: современная космология началась с Дарвина и Уоллеса. В отличие от своих предшественников они сумели объяснить наше существование, не прибегая к помощи сверхъестественных сил… Дарвин и Уоллес установили планку не только в области естествознания, но также и космологии».96 Другими физиками, не нуждающимися в лекциях относительно ценности вклада дарвинизма, являются Виктор Стенгер, книгу которого «Нашла ли наука бога?» (ответ: не нашла) я рекомендую вниманию читателя, а также Питер Аткинс. Работа последнего «Ещё раз о сотворении» стала моим любимым произведением в жанре научной поэзии в прозе.
Не устаю поражаться тем из теистов, чьё сознание отнюдь не пробудилось в том смысле, о котором я говорю, и которые вместо этого восхваляют нынче естественный отбор как «божье орудие Творения». Эволюция методом естественного отбора — это простой и удобный способ заполнить мир живыми организмами, заявляют они. Богу не нужно трудиться до седьмого пота! Питер Аткинс, введя в вышеупомянутой книге гипотезу ленивого бога, который пытается, затратив минимум усилий, создать наполненную жизнью Вселенную, доводит эту цепочку рассуждений до логического, безбожного заключения. Ленивый бог Аткинса превосходит бездеятельностью даже деистского бога просвещённого XVIII века: deus otiosus — буквально бог в отпуске, безработный, бездельник, излишний и ненужный. Шаг за шагом Аткинс сводит работу ленивого бога на нет, пока тому совсем ничего не остаётся: в общем-то, и существовать ему совершенно незачем. В голове крутится памятное остроумное нытьё Вуди Аллена: «Если окажется, что бог есть, вряд ли он злодей. Но, как ни крути, приходится признать, что он, в общем-то, двоечник».
Масштаб решённой Дарвином и Уоллесом проблемы трудно переоценить. Можно упомянуть в качестве примеров анатомию, строение клетки, биохимию и поведение буквально любого живого организма. Но наиболее яркие образчики якобы «разумного замысла» выбирают по понятным причинам авторы-креационисты; поэтому я решил, не без иронии, позаимствовать примеры для обсуждения из креационистского текста. Автор книги «Жизнь — откуда она взялась?» на обложке не указан, но напечатана она «Обществом Сторожевой башни» на 16 языках тиражом в 11 миллионов экземпляров и, видимо, является любимым чтивом многих, потому что из этих 11 миллионов экземпляров доброжелатели прислали мне из разных стран в качестве непрошеного подарка целых шесть штук.
Открыв наугад это анонимное и щедро распространяемое издание, наталкиваемся на губку, известную под названием «корзинка Венеры» (Euplectella), а под ней — слова не кого-нибудь, а сэра Дэвида Аттенборо: «Никакой фантазии не под силу вообразить сплетённый из кремниевых игл скелет такой сложности, какой мы встречаем у этой губки, “корзинки Венеры”. Каким образом малозависимые друг от друга микроскопические клетки могут, работая совместно, произвести миллионы стекловидных игл и соорудить прихотливое, прекрасное кружево? Мы не знаем». Авторы из «Сторожевой башни», не теряя времени, вворачивают свою реплику: «Но мы знаем наверняка: вряд ли это произошло благодаря случаю». Конечно, вряд ли это произошло благодаря случаю. С этим никто и не спорит. Именно такую загадку — статистическую невероятность возникновения скелета, подобного скелету Euplectella, — обязана решить любая теория жизни. Чем ниже статистическая вероятность, тем меньше надежды, что решением проблемы окажется случай; в этом и есть сущность невероятного. Ошибочно предполагают, что решением загадки может быть либо «разумный замысел», либо случай. Однако это не так. Решением загадки может быть либо «разумный замысел», либо естественный отбор. Принимая во внимание исключительно низкую вероятность, которую мы наблюдаем в живых организмах, случай решением быть не может, и ни один здравомыслящий биолог никогда этого не заявлял. «Разумный замысел», как мы увидим позднее, также не может служить настоящим решением; однако сейчас я хочу вернуться к описанию задачи, которую обязана решить любая теория жизни, а именно — как избавиться от случайности.
Листая страницы книги, напечатанной «Сторожевой башней», находим замечательное растение, известное под названием «трубка датчанина» (Aristolochia trilobata, кирказон трёхлопастной). Кажется, что все его части специально спроектированы для пленения и окутывания пыльцой насекомых, прежде чем те направятся к другой «трубке». Изощрённая элегантность цветка вызывает у «Сторожевой башни» вопрос: «Разве такое могло возникнуть случайно? Разве перед нами не работа “разумного творца”?» Повторим ещё раз: нет, конечно, это не могло возникнуть случайно. И ещё раз: «разумный замысел» не является реальной альтернативой случайности. Естественный отбор — это не только правдоподобное, элегантное, экономичное решение; это единственная рабочая, действенная альтернатива случайности из всех когда-либо предложенных. По поводу «разумного замысла» можно выдвинуть то же самое возражение, как и по поводу случайного возникновения. Данное решение не избавляет нас от статистической невероятности. А чем ниже уровень вероятности, тем менее вероятен и сам «разумный замысел». Стоит взглянуть непредвзято — и становится очевидно, что «разумный замысел» только усугубляет проблему. Это, повторю ещё раз, происходит потому, что, как только мы прибегаем к идее создателя (создательницы), так немедленно, в первую очередь, приходится объяснять загадку его (её) собственного появления. Любое существо, достаточно разумное, чтобы сотворить такой маловероятный объект, как «трубка датчанина» (или Вселенная), является ещё более невероятным, чем сама «трубка датчанина». Вместо того чтобы оборвать злополучную цепочку вопросов, бог мстительно усугубляет путаницу.
Перевернём ещё несколько страниц книги «Сторожевой башни». В глаза бросается поэтическое описание секвойи (Sequoiadendron giganteum, секвойядендрон гигантский). У меня к этому дереву особая слабость, потому что в моём саду растёт один экземпляр — совсем ещё малыш, чуть больше сотни лет от роду, но это уже самое высокое дерево в округе. «Прислонившийся к секвойе, глядя ввысь на уходящий в небо исполинский ствол, тщедушный человечек не может не испытывать благоговейного трепета. Разве можно сомневаться в том, что и этот могучий гигант, и крошечное семечко, из которого он появился на свет, созданы творцом?» Опять же, если вы считаете, что единственной альтернативой случайному появлению является «разумный замысел», то, конечно, сомневаться нельзя. Но авторы опять забывают упомянуть реальную альтернативу — естественный отбор. Либо они просто не понимают, как он работает, либо не хотят понимать.
Процесс, благодаря которому растения — будь то крошечные полевые гвоздики или гигантские секвойи — получают необходимую для роста энергию, называется фотосинтезом. Снова «Сторожевая башня»: «“Процесс фотосинтеза включает в себя около семидесяти различных химических реакций, — сказал один биолог. — Это поистине чудесный процесс”. Зелёные растения называют “фабриками природы” — прекрасными, бесшумными, не отравляющими окружающую среду, производящими кислород и пищу для всего живого. Разве они — случайность? Можно ли в это поверить?» Нет, в это поверить нельзя; однако, перечисляя примеры, мы далеко не уедем. «Логика» креационистов не меняется. Берётся какой-нибудь статистически невероятный естественный феномен — слишком сложный, слишком прекрасный, слишком поразительный, чтобы поверить в его случайное появление. Единственной доступной воображению авторов альтернативой его случайному возникновению является «разумный замысел». Поэтому всё объявляется делом рук творца. Ответ науки на такие псевдологические выводы также остаётся неизменным. «Разумный замысел» не единственная альтернатива случайному появлению. Естественный отбор представляет гораздо лучшее объяснение. На самом деле «разумный замысел» вообще не является объяснением, так как в результате его использования на руках остаётся ещё более сложная проблема: кто создал создателя? Ни случайному появлению, ни «разумному замыслу» не удаётся решить загадку статистической невероятности, потому что первое объяснение само и является решаемой проблемой, а второе только отодвигает её решение и снова приводит к ней. Настоящим решением является только естественный отбор — единственное известное нам работающее и, кроме того, удивительно элегантное и могущественное объяснение.
Так каким же образом естественному отбору удаётся решить проблему невероятности, перед которой уже на старте пасуют и случайное появление, и «разумный замысел»? Ответ заключается в том, что естественный отбор — накопительный (кумулятивный) процесс, разделяющий проблему невероятности на множество мелких фрагментов. На долю каждого из этих фрагментов приходится некоторая часть суммарной невероятности — но не слишком большая, чтобы сделать абсолютно невероятным сам этот фрагмент. Если сложить множество этих маловероятных событий вместе, конечный результат накопленных событий действительно окажется весьма и весьма маловероятным — слишком маловероятным для случайного появления. В своих утомительно повторяющихся аргументах креационисты говорят именно о таких конечных результатах. Рассуждения креациониста совершенно ошибочны, потому что он (думаю, на этот раз на меня не обидятся за пропуск местоимения женского рода) рассматривает появление статистически невероятного объекта как одиночное, единовременное событие. Возможности постепенного накопления им не учитываются.
В своей книге «Поднимаясь на пик невероятного» я попытался показать это наглядно. Представьте себе, что одна сторона горы — неприступный обрыв, а другая — ведущий на вершину пологий склон. На вершине — сложное устройство, скажем, глаз или жгутиковый двигатель бактерии. Нелепое предположение возможности спонтанного возникновения такого сложного объекта аналогично попытке одним прыжком взлететь от подножия горы до её вершины. Эволюция же минует отвесный склон и шаг за шагом поднимается наверх с удобной стороны — как просто! Преимущество медленного карабканья по склону по сравнению с попытками допрыгнуть до вершины настолько очевидно, что иногда поражаешься — почему никто до Дарвина не сумел разгадать загадку? Дарвин разгадал её спустя три века после ньютоновского annus mirabilis97, хотя загадки, решённые Ньютоном, были, как представляется, более трудными.
Другой излюбленной метафорой исключительно низкой вероятности является цифровой замок банковских сейфов. Теоретически вору может повезти, и он наткнётся на правильную комбинацию случайно. На практике же в конструкции замка предусмотрена достаточная доля невероятности, чтобы подобное событие стало почти невозможным — примерно как «Боинг-747» Фреда Хойла. Теперь представьте плохо спроектированный замок, выдающий в процессе разгадывания намёки на степень успешности попытки — как «холодно–горячо» в известной детской игре «найди тапочку». Представьте, что с приближением каждого круга к правильной цифре дверь сейфа приоткрывается, каждый раз — чуть-чуть, и из неё выпадает несколько купюр. В этом случае вор доберётся до денег в мгновение ока.
Пытаясь использовать в своих целях доказательство от невероятности, креационисты всегда полагают, что биологическая адаптация работает по принципу «всё или ничего». Другое название заблуждения «всё или ничего» — «нечленимая сложность» («irreducible complexity», IC). Глаз либо видит, либо нет. Крыло либо позволяет летать, либо нет. По мнению креационистов, полезных промежуточных состояний быть не может. Но это просто-напросто неверно. Такие промежуточные состояния окружают нас повсюду, как и должно быть согласно теории. Цифровой замок жизни является именно таким устройством из игры «найди тапочку», сообщающим «теплее, холоднее, опять теплее». И пока креационисты в своём ослеплении не хотят замечать ничего, кроме неприступного обрыва, реальная жизнь потихоньку взбирается по пологому склону с другой стороны горы.
В «Происхождении видов» Дарвин посвятил целую главу «трудностям теории происхождения посредством модификации», и, думаю, не ошибусь, утверждая, что в этой небольшой главе он предусмотрел и объяснил все выдвинутые вплоть до сегодняшнего дня так называемые трудности. Самой большой проблемой было, по словам Дарвина, происхождение «органов крайней степени совершенства и сложности», или, как их иногда неверно называют, органов «нечленимой сложности». В качестве примера, представляющего особенно сложную загадку, Дарвин выбрал глаз: «В высшей степени абсурдным, откровенно говоря, может показаться предположение, что путём естественного отбора мог образоваться глаз со всеми его неподражаемыми приспособлениями для настройки фокусного расстояния, для регулирования количества проникающего света, для поправки на сферическую и хроматическую аберрацию». Восхищённые креационисты не устают цитировать эту фразу. Без слов ясно, что последующее объяснение в их трудах опускается. «Самообличительное признание» Дарвина на самом деле представляет собой риторический приём. Он подпускает оппонентов поближе, чтобы не растратить ни толики сокрушительной силы надвигающегося удара. Ударом, конечно же, служит исчерпывающее объяснение Дарвином истории постепенной, поэтапной эволюции глаза. И, хотя Дарвин не использует термины «нечленимая сложность» и «медленный подъём на пик невероятности», он, безусловно, согласен с их сутью.
Аргументы типа «какая польза в половине глаза?» или «зачем нужны полкрыла?» являются частными случаями доказательства от «нечленимой сложности». Функционирующую единицу объявляют нечленимо сложной, если удаление одной из её частей полностью выводит её из строя. Подразумевается, что глаз и крыло относятся к категории таких объектов. Но, если задуматься над этим утверждением, сразу становится очевидна его несостоятельность. Страдающий катарактой и перенёсший операцию по удалению хрусталика пациент не видит без очков чёткие контуры предметов, но его зрения хватает, чтобы не натолкнуться на дерево или не упасть с обрыва. Безусловно, полкрыла хуже, чем целое крыло, но лучше, чем полное отсутствие крыльев. Половина крыла может спасти жизнь во время падения с дерева определённой высоты. А 51-процентное крыло спасёт жизнь при падении с чуть более высокого дерева. Какого бы размера ни было крыло, оно поможет спасти жизнь хозяина при падении с высоты, где крыло меньшего размера оказалось бы бесполезным. Мысленный эксперимент, рассматривающий падение с деревьев различной высоты, — это один из способов теоретически понять, что существует плавная кривая преимущества наличия крыла, от 1 процента до 100. В лесах же обитает огромное количество планирующих и прыгающих животных, наглядно, на практике, иллюстрирующих каждый шаг вверх по этому конкретному склону горы к пику невероятностей.
Аналогично рассуждению о деревьях различной высоты легко представить ситуации, в которых обладание 49 процентами глаза окажется недостаточным, а 50 процентами — спасёт жизнь животного. Плавные переходы в данном случае возникают в силу разной освещённости, разного расстояния, на котором удаётся разглядеть добычу или хищника. И, подобно примеру с крылом, возможные промежуточные варианты глаза не являются лишь продуктами нашего воображения — они повсеместно встречаются в животном мире. Глаз плоского червя, по любым меркам, не дотягивает и до половины возможностей человеческого глаза. Глаз наутилуса (и, возможно, его вымерших близких родственников аммонитов, изобиловавших в морях палеозоя и мезозоя) по качеству занимает промежуточное положение между глазом плоского червя и человека. В отличие от глаза плоского червя, способного различать свет и тень, но не образы, глаз наутилуса устроен по принципу камеры-обскуры и видит изображения, хотя по сравнению с нашими они туманны и расплывчаты. Строгую количественную оценку качества зрения в данном случае трудно осуществить, но никакой здравомыслящий наблюдатель не может отрицать преимущество того, что у беспозвоночных животных есть подобные глаза, как и глаза у многих других моделей, по сравнению с полным их отсутствием. Все они занимают своё место на пути, который медленно и непрерывно ведёт к вершине пика невероятностей; наши глаза находятся неподалёку от вершины — не на самой вершине, но близко от неё. В книге «Поднимаясь на пик невероятного» я посвятил глазу и крылу целую главу, показывая, насколько просто они могли возникнуть путём постепенного накопления небольших изменений в ходе медленной (а может, и не такой уж медленной) эволюции; поэтому здесь мы этот вопрос дальше обсуждать не будем.
Таким образом, мы видим, что глаза и крылья не являются нечленимо сложными объектами; однако ещё более интересен полученный из этих конкретных примеров урок. Тот факт, что многие люди жестоко заблуждались в отношении таких очевидных примеров, должен предостеречь нас от поспешных выводов в менее очевидных случаях, например относящихся к области биологии клетки или биохимии, о которых трубят в настоящее время, прикрываясь политически выгодным эвфемизмом, теоретики «разумного замысла» — креационисты.
Давайте не будем забывать: не стоит впопыхах объявлять вещи нечленимо сложными; вполне может оказаться, что вы упустили из виду какие-то детали или не продумали их достаточно глубоко. С другой стороны, нам, учёным, также не следует слишком легко успокаиваться и останавливаться на достигнутом. Возможно, в природе действительно существует что-то, что своей реальной нечленимой сложностью исключает возможность медленного, постепенного покорения пика невероятного. Креационисты правы в том, что, найдись реальный объект, нечленимую сложность которого можно убедительно продемонстрировать, он разобьёт теорию Дарвина в пух и прах. Дарвин сам это сказал: «Если бы возможно было показать, что существует сложный орган, который не мог образоваться путём многочисленных последовательных слабых модификаций, моя теория потерпела бы полное крушение. Но я не могу найти такого случая». Дарвину не удалось найти такого случая; так же, как и никому другому с того времени, несмотря на усердные, можно сказать отчаянные, попытки. На престижное место «святого грааля» креационизма предлагалось немало кандидатов. Но ни один из них не выдержал проверки.
И ещё — даже если когда-нибудь найдётся реальный объект нечленимой сложности, который разрушит теорию Дарвина, где гарантия, что он не разрушит также теорию «разумного замысла»? Строго говоря, он её уже разрушил, потому что, как я говорил раньше и повторяю ещё раз, как мало мы ни знаем о боге, бесспорно одно — он должен бы быть очень, очень сложным и, по всей вероятности, нечленимым!
Выискивание примеров нечленимой сложности является довольно ненаучным способом поиска истины: это один из частных случаев аргументации на основе ещё не изученного. И здесь используется ошибочная, осуждённая теологом Дитрихом Бонхоффером логика бога «белых пятен». Креационисты усердно выискивают в современном знании и понимании мира «белые пятна». Если находится явный пробел, то автоматически полагается, что перед нами — дело рук божьих. Однако добросовестных теологов, подобных Бонхофферу, беспокоит, что по мере развития науки и уменьшения количества «белых пятен» загнанному в угол богу в конце концов совсем нечего будет делать и негде прятаться. Учёных же волнует другое. Признание своего невежества в определённых вопросах является необходимой частью научного процесса; более того, отсутствие знания воспринимается как призыв к будущим победам. По словам моего друга Мэтта Ридли, «большинству учёных скучно заниматься тем, что уже известно. Неизвестное же воспринимается ими как вызов». Мистики обожают тайны и во что бы то ни стало стараются их сохранить. Учёные их любят по другой причине: тайны открывают для них поле деятельности. Обобщая сказанное — но я ещё коснусь этого в главе 8, — отмечу: одним из самых пагубных действий религии является пропаганда идеи о том, что отказ от познания является добродетелью.
Настоящая наука нуждается в признании своего невежества, в существовании пока ещё не разгаданных тайн. Поэтому, мягко говоря, печально, что главной стратегией апологетов креационизма стали выискивание пробелов в научном знании и претензия на заполнение их по умолчанию «разумным замыслом». Вот, например, гипотетическая, но очень типичная ситуация. Креационист: «Локтевой сустав малой пятнистой скользкой лягушки устроен нечленимо сложно. Ни одна из его частей не смогла бы работать в отсутствие других. Могу поспорить, что вам не удастся объяснить, как локоть малой пятнистой скользкой лягушки мог возникнуть посредством цепочки медленных постепенных изменений». Если учёный не сумеет мгновенно дать исчерпывающее объяснение, креационист по умолчанию делает вывод: «Ага, альтернативная теория “разумного замысла” победила по умолчанию». Заметьте, как подтасована логика: если теория A не в состоянии чего-либо объяснить, то теория B, без сомнения, верна. Излишне добавлять, что менять теории местами в данном аргументе не разрешается. Нас призывают признать теорию правильной по умолчанию, даже прежде чем мы рассмотрим, лучше ли она объясняет вопрос, который оказался не по силам предыдущей теории. «Разумный замысел» получает карт-бланш, а заодно — и полную свободу от предъявляемых к эволюции жёстких требований.
Ещё раз хочется подчеркнуть: происки креационистов угрожают естественному, даже необходимому, состоянию учёных — получать удовольствие от (временного) незнания. В нашу эпоху у учёного, по чисто тактическим соображениям, могут возникнуть сомнения в целесообразности, скажем, подобного заявления: «Действительно, интересный вопрос. Как же всё-таки у предков скользкой лягушки появился локтевой сустав? Я не специалист по скользким лягушкам, придётся сходить в университетскую библиотеку и проверить. Может, посоветую кому-нибудь из выпускников взять эту тему в качестве дипломной работы». Не успеет подобное рассуждение слететь с уст учёного и задолго до того, как студент примется за диплом, в брошюре креационистов появится заголовок со сделанным по умолчанию выводом: «Скользкие лягушки, без сомнения, дело рук божьих».
Таким образом, к сожалению, между методологической потребностью науки выискивать пробелы в знании с целью организации будущих исследований и потребностью креационистов выискивать пробелы в знании для объявления о своей победе существует перехлёст. Именно потому, что теория «разумного замысла» не имеет собственных доказательств, а, подобно сорнякам, пускает корни в «белых пятнах» научного знания, она вынуждена цепляться за необходимое науке, чтобы бросить силы на их заполнение, признание существующих пробелов. В этом отношении наука оказывается в одном лагере с такими теологами-интеллектуалами, как Бонхоффер, и совместно с ними борется с общим врагом — наивной, апеллирующей к массам и любимой креационистами теологией «белых пятен».
Иллюстрацией теологии «белых пятен» служит увлечение креационистов пробелами в палеонтологической летописи. Однажды я начал главу о так называемом кембрийском взрыве следующей фразой: «Возникает впечатление, что ископаемые были помещены сюда без всякой эволюционной истории». Целью предложения было заинтриговать читателя, пробудить в нём любопытство к следующему далее исчерпывающему объяснению. Теперь, наученный горьким опытом, я удивляюсь, что вовремя не догадался, как часто эту фразу будут едко цитировать вне контекста, оторвав от неё последующее полное объяснение феномена. «Белые пятна» в ископаемой летописи радуют креационистов, как и любые пробелы.
Многие эволюционные преобразования элегантно подтверждаются более или менее непрерывными линиями плавно меняющихся промежуточных ископаемых организмов. Для некоторых преобразований переходных ископаемых не найдено, это-то и есть знаменитые «пробелы». Майкл Шермер остроумно заметил, что обнаружение нового образца, попадающего по своим признакам в середину пробела и рассекающего его надвое, даёт креационистам повод провозгласить, что количество пробелов таким образом возросло вдвое! И прошу ещё раз обратить внимание на беспардонное использование принципа правоты по умолчанию. Если подтверждающих предполагаемый эволюционный переход останков ещё не найдено, по умолчанию делается вывод, что такого перехода не было и перед нами — доказательство работы бога.
Требование полного вещественного подтверждения каждого шага каждой линии развития, будь то эволюция или другая наука, противоречит элементарной логике. Это аналогично требованию судьи, ведущего дело об убийстве, представить для вынесения приговора полную видеозапись каждого шага убийцы до момента преступления — и чтобы в ней не было пропущенных кадров. В окаменелости превращается только крошечная доля всех умерших организмов, и нам уже повезло, что мы имеем так много промежуточных ископаемых. Могло оказаться, что окаменелости вообще отсутствовали бы, но в любом случае доказательства эволюции из других источников, таких как молекулярная генетика и географическое распространение, являются не менее убедительными. С другой стороны, эволюционная теория открыто предсказывает, что если один-единственный ископаемый остаток обнаружится в неправильном геологическом пласте, всё эволюционное построение окажется опровергнутым. Когда дотошные сторонники Поппера допрашивали Дж. Б. С. Холдейна, каким образом можно фальсифицировать теорию эволюции, он пробурчал знаменитую фразу: «Ископаемые кролики в докембрии». Такие достоверно подтверждённые окаменелости-анахронизмы никогда не были обнаружены, несмотря на басни креационистов (опровергнутые) о найденных в каменноугольных слоях черепах человека и идущих рядышком следах людей и динозавров.
По умолчанию в «белых пятнах» креационисты размещают бога. Та же тактика применяется для всех отвесных скал перед пиком невероятного, когда удобные плавные подходы по тем или иным причинам не были сразу найдены. Любой раздел науки с недостаточным количеством информации или её осмысления автоматически передаётся под начало бога. Стремительность, с какой делаются заявления о нечленимой сложности того или иного объекта, свидетельствует лишь о недостатке воображения. Тот или иной биологический орган, будь то глаз, бактериальный жгутиковый двигатель или биохимический процесс, провозглашается нечленимо сложным — и точка. Несмотря на предыдущие уроки разоблачения устройства глаз, крыльев, множества других объектов, каждого нового кандидата возносят на пьедестал, словно его нечленимая сложность очевидна, не требует доказательств и гарантирована указом. Но задумайтесь на минутку. Раз нечленимая сложность используется в качестве аргумента «разумного замысла», её точно так же нельзя гарантировать указом, как и сам «замысел». Потому что иначе можно просто заявить, что скользкая лягушка (или жук-бомбардир и тому подобное) подтверждает «разумный замысел», и никакие доказательства и подтверждения этому не нужны. Так науку не делают.
В ход идёт логика, не более убедительная, чем следующая: «Я (имярек) не в состоянии вообразить, каким именно образом посредством постепенных изменений мог появиться (вставьте название биологического объекта). Поэтому я объявляю данный объект нечленимо сложным. Следовательно, его сотворил всевышний». Стоит построить аргументацию подобным образом — и немедленно становится очевидно, что её легко может разрушить находка каким-либо учёным промежуточного звена или хотя бы гипотеза о возможном промежуточном звене. И даже если наука пока не даёт объяснения, вывод о преимуществе варианта «разумного замысла» нарушает общепринятые логические правила. Рассуждения сторонников «разумного замысла» — это рассуждения ленивых, пораженческих умов, классический пример теологии «белых пятен». Раньше я уже называл его доказательством от «не могу поверить».
Представьте, что вам показывают потрясающий фокус. У знаменитого дуэта фокусников — Пенна и Теллера — был такой трюк, когда они одновременно будто бы стреляли друг в друга из пистолетов и оба ловили пулю зубами. Перед тем как зарядить пистолеты под пристальным наблюдением имеющих опыт обращения с оружием добровольцев из публики, на пулях выцарапывались замысловатые пометки, и казалось, любая возможность обмана исключалась. Но помеченная пуля Теллера оказывалась в зубах у Пенна, а помеченная пуля Пенна — в зубах у Теллера. Я (Ричард Докинз) не могу, как ни стараюсь, понять, в чём здесь хитрость. В тех моих мозговых центрах, которые не испытали облагораживающего воздействия науки, слышится нарастающий вопль доказательства от «не могу поверить», почти выдавливающий из меня признание: «Видимо, это чудо. Научного объяснения этому нет. Перед нами — сверхъестественный феномен». Но тоненький голосок научного образования заявляет другое. Пенн и Теллер — фокусники с мировым именем. Непременно у этого трюка должна быть разгадка. Просто я слишком наивен, или невнимателен, или не обладаю достаточным воображением и поэтому не могу сообразить, в чём тут секрет. Вышеизложенное — нормальная реакция на трюк иллюзиониста. И помимо прочего — нормальная реакция на биологический феномен, представляющийся на первый взгляд нечленимо сложным. Люди, поспешно делающие выводы о сверхъестественной природе вещей только на основе собственного изумления, ничем не умнее глупцов, которые при виде сгибающего ложку фокусника начинают кричать о «паранормальном».
Шотландский химик А. Дж. Кернс-Смит в книге «Семь разгадок происхождения жизни» приводит ещё одну иллюстрацию, пользуясь аналогией арки. Сложенная из грубо отёсанных камней без применения цемента арка может стоять без опоры, не разваливаясь; однако она является нечленимо сложным объектом — стоит убрать любой камень, и она рухнет. Как же тогда её построили? Одним из вариантов является нагромождение кучи камней и последовательное аккуратное удаление, один за другим, всех лишних. Можно привести много примеров конструкций, «нечленимых» в том смысле, что удаление любой части приведёт к их полному разрушению; конструкций, построенных при помощи позднее разобранных и посему невидимых наблюдателю лесов. По завершении строительства ненужные больше леса удаляются, и конструкция остаётся стоять сама по себе. Аналогичный процесс имеет место в эволюции — изучаемый орган или конструкция, возможно, поддерживались в организме предка впоследствии удалёнными «лесами».
Сама идея нечленимой сложности не нова, термин же ввёл в употребление в 1996 году креационист Михаэль Бехе98, которому принадлежит сомнительная честь проталкивания креационизма в новые области биологии: биохимию и клеточную биологию. Он, по-видимому, рассчитывал, что там выуживание «белых пятен» пойдёт успешнее, чем в случае с глазами и крыльями. Самой удачной его добычей (и всё равно негодной) оказался бактериальный жгутиковый мотор.
Жгутиковый мотор бактерий — гениальное изобретение природы. Мы сталкиваемся в нём с единственным, за исключением созданных человеком объектов, известным примером свободно вращающейся оси. Применительно к крупному животному колёса, я думаю, действительно были бы нечленимо сложным органом, и, возможно, поэтому они не существуют. Как бы, например, проходили сквозь подшипник нервы и кровеносные сосуды?99 Жгутик работает как гребной винт, с его помощью бактерия проталкивается в воде. Я написал «проталкивается», а не «плывёт», потому что в микроскопическом мире бактерии жидкость, в частности вода, воспринимается не так, как ощущаем её мы. Для бактерии она, скорее, похожа на патоку, или желе, или даже песок; поэтому бактерия не плывёт, а больше проталкивается или прокапывает ход сквозь воду. В отличие от жгутиков более крупных организмов, таких как простейшие (Protozoa), бактериальный жгутик не просто машет, как кнут, или загребает, подобно веслу. Он действительно представляет собой свободно вращающуюся ось, которая двигается внутри подшипника и приводится в движение удивительным крошечным молекулярным мотором. На молекулярном уровне мотор устроен по такому же принципу, что и мускулы, только он обеспечивает не ритмическое сокращение, а свободное вращение!100 Его иногда остроумно называют крошечным подвесным мотором (хотя по инженерным стандартам он поразительно неэффективен, что встречается среди биологических объектов нечасто).
Без какого-либо объяснения, обоснования или анализа Бехе просто-напросто заявляет, что бактериальный жгутиковый мотор является нечленимо сложным. Поскольку аргументов в поддержку этого не приводится, у нас могут возникнуть подозрения в ограниченности воображения автора. Далее он утверждает, что проблема никогда не рассматривалась в специальной биологической литературе. Лживость этого заявления исчерпывающим и уничижительным (для Бехе) образом показал в 2005 году судья штата Пенсильвания Джон Э. Джонс в ходе процесса, где Бехе выступал как эксперт на стороне группы креационистов, пытающихся включить преподавание «разумного замысла» в программу естествознания местной средней школы: это «неимоверно глупое требование», по словам судьи Джонса (безусловно, и фраза и судья достойны немеркнущей славы). В течение всего процесса, как увидим, Бехе пришлось пережить и другие унижения.
При доказательстве нечленимой сложности самое важное — продемонстрировать, что ни один из составляющих объект элементов не может быть полезным поодиночке. Чтобы приносить пользу, они все должны присутствовать одновременно (любимой аналогией Бехе на данную тему служит мышеловка). На самом деле молекулярные биологи без труда указывают на элементы, выполняющие полезную работу и в отсутствие всего остального комплекта; это относится как к бактериальному жгутиковому мотору, так и к другим приводимым Бехе примерам якобы нечленимой сложности. Об этом очень хорошо сказал Кеннет Миллер из Брауновского университета — самый, готов поспорить, грозный противник «разумного замысла», хотя бы потому, что он — набожный христианин. Я часто рекомендую книгу Миллера «В поисках бога Дарвина» обращающимся ко мне религиозным читателям, одурманенным Бехе.
Что же касается бактериального крутящегося мотора, Миллер приглашает нас рассмотреть механизм под названием «Секреторная система третьего типа» (Type Three Secretory System — TTSS).101 TTSS не используется для вращательного движения. Это одна из систем, используемых паразитическими бактериями для вывода из клетки токсичных веществ через клеточную стенку и отравления организма-хозяина. В масштабе человеческого мира это можно представить как продавливание и выливание жидкости через отверстие; но в случае бактерий процесс опять выглядит по-другому. Каждая молекула секретируемого вещества представляет собой крупный белок определённой трёхмерной конфигурации; её размер соответствует масштабу TTSS — и опять нужно представлять не столько жидкость, сколько застывшие объёмные формы. Каждая молекула не просто «протекает» через примитивную дырку, а аккуратно проталкивается сквозь точно подогнанный механизм, подобный механизму автомата, продающего, скажем, игрушки или бутылки с напитками. Само устройство «выдачи товара» выполнено из относительно небольшого количества белковых молекул, каждая из которых по размеру и сложности сопоставима с молекулами, проходящими через устройство. Интересно, что эти бактериальные автоматы часто похожи даже у не состоящих в близком родстве видов бактерий. Вероятно, управляющие их изготовлением гены были «скопированы и вставлены» — скопированы у других бактерий: эти существа поразительно ловко совершают подобные операции, что составляет отдельную увлекательнейшую тему. Однако продолжим.
Образующие TTSS белковые молекулы весьма сильно напоминают компоненты жгутикового мотора. Для специалиста в области эволюции очевидно, что при возникновении жгутикового мотора компоненты TTSS получили новую, но в определённой мере уже знакомую им функцию. Учитывая, что TTSS протягивает сквозь себя молекулы, позволительно рассматривать её как зачаточный вариант используемого в жгутиковом моторе принципа буксировки молекул оси по кругу. Как видим, ещё до появления в клетке жгутикового мотора в ней уже присутствовали и успешно работали его основные элементы. Утилизация уже имеющихся механизмов — это очевидный способ для якобы нечленимо сложного объекта подняться на пик невероятности.
Безусловно, предстоит ещё много работы, которая, не сомневаюсь, будет выполнена. Но её никогда не удалось бы проделать, если бы учёные лениво опускали руки при столкновении с первыми же трудностями, как рекомендуют нам сторонники «разумного замысла». Советы его апологетов учёным можно выразить следующим образом: «Не понимаете, как это работает? И не надо — бросьте всё и объявите, что это дело рук бога. Не знаете, как появляются нервные импульсы? Отлично! Не понимаете, как мозг регистрирует и хранит памятные события? Замечательно! Поразительная сложность фотосинтеза вас затрудняет? Лучше не придумаешь! Бросьте, пожалуйста, ломать голову над загадками, признайте своё поражение и молите господа. Дорогие учёные, не решайте ваши головоломки. Несите их нам, а уж мы-то найдём им применение. Не покушайтесь, проводя свои исследования, на драгоценное невежество. Нам эти славные пробелы нужны как последние лазейки для бога». Святой Августин сказал об этом довольно откровенно: «Существует иной, гораздо более опасный вид искушения. Имя ему — порок любопытства. Именно он подвигает нас на попытки разгадать недоступные нашему пониманию, ненужные нам тайны природы, познания которых человеку желать не должно» (цитируется по Freeman, 2002).
Другим любимым Бехе примером якобы нечленимой сложности является иммунная система. Передадим слово судье Джонсу:
В процессе перекрёстного допроса профессору Бехе был задан вопрос относительно сделанных им в 1996 году заявлений о том, что науке никогда не удастся найти эволюционного объяснения иммунной системе. Ему представили пятьдесят восемь сопровождаемых рецензиями специалистов публикаций, девять книг и несколько глав из учебников иммунологии, объясняющих эволюционное происхождение иммунной системы; однако он продолжал упорствовать в том, что доказательств эволюции по-прежнему недостаточно и что всё это «не пойдёт».
При перекрёстном допросе, проводимом главным юрисконсультом ответчиков Эриком Ротшильдом, Бехе вынужден был признать, что не читал большую часть из 58 отрецензированных специалистами публикаций. Удивительного в этом ничего нет, иммунология — наука сложная. Но презрительное заявление Бехе о негодности этих исследований поистине непростительно. Конечно, от них мало проку, если использовать их для пропаганды среди наивных политиков и неспециалистов, а не для познания окружающего мира. Выслушав Бехе, Ротшильд элегантно суммировал чувства, разделяемые, должно быть, всей присутствовавшей на заседании почтенной публикой:
Хорошо, что есть учёные, которые занимаются изучением проблемы происхождения иммунной системы… Она наша защита против изнуряющих и смертельных болезней. Писавшие эти книги и статьи учёные трудятся незаметно, не получая крупных гонораров за свои статьи и публичные выступления. Их усилия позволяют нам сражаться с серьёзными заболеваниями и побеждать их. Профессор же Бехе и всё движение «разумного замысла» для прогресса медицинской науки ничего не делают и убеждают будущие поколения учёных так же сложить руки.102
Как написал в рецензии на книгу Бехе американский генетик Джерри Койн, «если из истории науки и можно извлечь какие-то уроки, так это то, что, называя наше невежество “божьей волей”, мы далеко не уедем». О том же можно сказать словами остроумного блоггера, прокомментировавшего мою и Койна статью в «Гардиан» о «разумном замысле»:
Почему бога считают объяснением чего-либо? Это не объяснение, а провал попытки объяснить, пожатие плечами, школьное «я не знаю», закутанное в покровы духовности и ритуалов. Объяснение чего-либо делом рук божьих обычно означает, что говорящий понятия не имеет о происходящем и поэтому приписывает авторство недостижимому и непостижимому небесному волшебнику. Спросите, откуда этот парень там взялся, и, могу поспорить, в ответ услышите невнятные псевдофилософские заявления, что он всегда был или что он обитает вне границ природы. Объяснением это, конечно, не назовёшь.103
Дарвинизм пробуждает сознание и ещё по одной причине. Как бы элегантны и совершенны ни были возникшие в процессе эволюции органы, они имеют очевидные погрешности — именно такие, какие должны были появиться в результате эволюционной истории и не должны были появиться в результате «разумного замысла». В других своих книгах я уже приводил эти примеры — возвратный гортанный нерв, скажем, эволюционная история развития которого читается в его продолжительных, ненужных петляниях на пути к цели. Многие людские недуги — от болей в пояснице до грыжи, от выпадения матки до частого воспаления носоглотки — напрямую связаны с тем, что нынче мы используем для прямохождения тело, сформированное эволюцией в течение сотен миллионов лет для передвижения на четырёх конечностях. Также дарвинизм заставляет задуматься о жестокости и расточительности естественного отбора. Хищники прекрасно «спроектированы» для поимки добычи, а добыча не менее прекрасно «спроектирована» для ускользания от них. На чьей же стороне бог?104
Разочаровавшись в глазах и крыльях, жгутиковых моторах и иммунных системах, теологи «белых пятен» часто возлагают последнюю надежду на происхождение жизни. Тот факт, что в начале эволюции лежит небиологическая химия, по их мнению, представляет пробел гораздо больший, чем любые другие изменения, произошедшие в результате последующей эволюции. И, с определённой точки зрения, это действительно очень большой пробел. Но это — определённая точка зрения, и сторонников религиозных взглядов она не утешит. Жизни нужно было зародиться лишь однажды. Поэтому мы вправе допустить, что её появление было крайне маловероятным событием, на много порядков менее вероятным, как будет показано, чем полагает большинство людей. Но последовавшие за этим эволюционные шаги повторяются более или менее похожим образом в каждом из миллионов и миллионов видов и, что немаловажно, сходным образом и непрерывно на протяжении геологического времени. Поэтому для объяснения эволюции сложных жизненных форм нельзя использовать те же статистические подходы, которые мы вправе применить к событию зарождения жизни. Составляющие непосредственный ход эволюции события не могут быть такими же маловероятными (возможно, за редкими исключениями), как единичный факт зарождения жизни.
Возможно, такое разделение не совсем понятно; постараюсь объяснить его подробнее при помощи так называемого антропного принципа. Название «антропный принцип» было предложено в 1974 году английским математиком Брандоном Картером; впоследствии это понятие более подробно разработали в специальной книге физики Джон Барроу и Франк Типлер.105 Как правило, антропный аргумент применяется ко всей Вселенной, и мы ещё к этому вернёмся. Но мне хочется сформулировать идею в меньшем, планетарном масштабе. Мы существуем здесь, на Земле. Следовательно, Земля — это способная нас породить и поддерживать наше существование планета, какими бы необычными или даже уникальными свойствами она ни должна для этого обладать. Наш тип жизни, например, не может существовать без воды в жидком состоянии. В поисках доказательств существования внеземной жизни экзобиологи сканируют космос, пытаясь отыскать воду. Вокруг типичной, похожей на наше Солнце звезды имеется так называемая зона Златовласки: не слишком горячо и не слишком холодно — а в самый раз — для существования планеты с водой в жидком состоянии. Эта орбитальная зона находится в узком промежутке между слишком далеко удалёнными от звезды планетами, где вода замерзает, и слишком близкими, где она кипит.
Помимо этого, пригодная для жизни планета должна двигаться по орбите, близкой к круговой. Сильно вытянутая орбита, такая, например, как орбита недавно обнаруженной планеты Ксена, в лучшем случае позволит ей пребывать в благоприятной зоне Златовласки только очень недолгое время каждые несколько (земных) десятилетий или столетий. Сама Ксена не попадает в зону Златовласки, даже максимально приближаясь к Солнцу, что происходит каждые 560 лет. Температура кометы Галлея меняется от 47°C в перигелии до минус 270°C в афелии. Орбита Земли, как и всех планет, строго говоря, — эллиптическая (Земля ближе всего к Солнцу в январе, а дальше всего в июле106); однако орбита Земли настолько близка к круговой, что планета никогда не выходит из зоны Златовласки. Положение Земли в Солнечной системе имеет и другие благоприятные для эволюции жизни преимущества. Удачно расположенный гигантский гравитационный пылесос — Юпитер — перехватывает астероиды, которые иначе, столкнувшись с Землёй, могли бы прервать наше существование. Единственная довольно крупная земная Луна стабилизирует ось вращения и способствует развитию жизни различными другими способами.107 Наше Солнце необычно ещё и тем, что не имеет двойника и вызванной его присутствием сложной орбиты. У двойных звёзд могут быть планеты, но их орбиты с большой вероятностью будут слишком неустойчивыми, чтобы жизнь смогла на них развиваться.
Наличие на нашей планете особо благоприятных условий для зарождения и развития жизни объясняют главным образом двумя путями. Теория «разумного замысла» утверждает, что бог создал Землю, поместил её в зону Златовласки и специально для нас отладил все детали. Антропный подход даёт другое объяснение, в чём-то сходное с дарвиновским. Огромное большинство имеющихся во Вселенной планет лежат вне зон Златовласки своих звёзд и непригодны для жизни. Как ни мало количество планет с подходящими для жизни условиями, мы неизбежно находимся на одной из них, коль скоро в данный момент ведём это обсуждение.
Кстати, весьма удивительно, что сторонники религии испытывают симпатию к антропному принципу. По какой-то неведомой, необъяснимой причине им кажется, что он укрепляет их позицию. На самом же деле происходит обратное. Подобно естественному отбору, антропный принцип представляет альтернативу «разумному замыслу». Без привлечения творца он предлагает научное объяснение того факта, что мы обитаем в условиях, так замечательно приспособленных для нашего существования. Полагаю, что путаница в религиозном сознании возникает оттого, что антропный принцип, как правило, упоминается только при описании проблемы, которую он позволяет решить, а именно — факта нашего обитания в исключительно благоприятных для жизни условиях. Сторонники религии не улавливают того, что в качестве решения проблемы предлагаются два варианта. Один — бог. Второй — альтернативный — антропный принцип.
Уже было сказано, что одним из условий существования жизни является наличие воды в жидком состоянии, но это условие далеко не единственное. В воде ещё должна зародиться жизнь, а появление жизни, возможно, есть очень маловероятное событие. Дарвиновская эволюция началась только с появлением жизни. Но как может зародиться жизнь? Зарождение жизни было событием химической природы или цепью таких событий, в результате которых впервые возникли условия для естественного отбора. Главным необходимым компонентом было передающее наследственную информацию вещество: либо ДНК, либо (что более вероятно) — молекулы, копирующиеся, подобно ДНК, но менее точно, — возможно, это были родственные ей молекулы РНК. С появлением главного необходимого компонента — какой-либо генетической молекулы — мог начаться дарвиновский естественный отбор, и в результате его постепенного действия возникли сложные живые организмы. Однако самопроизвольное случайное возникновение первых молекул, передающих наследственную информацию, многим кажется невероятным. Возможно, оно действительно очень и очень маловероятно; хочу обсудить этот вопрос поподробнее, потому что он является главным в данном разделе.
Изучение происхождения жизни — это исключительно популярная, хотя и весьма дискуссионная, область науки. Для работы в ней требуется блестящее знание химии, что не входит в рамки моей профессиональной компетенции. С неослабным любопытством я наблюдаю за развитием событий со стороны, и нисколько не удивлюсь, если через несколько лет химики сообщат об успешном рождении новой жизни, на этот раз — в химической лаборатории. Тем не менее этого ещё не случилось, и можно по-прежнему считать, что вероятность зарождения жизни сейчас, как и раньше, очень мала — хотя однажды это уже и произошло!
Аналогично рассуждению об орбитах зоны Златовласки можно сказать, что, каким бы невероятным ни было происхождение жизни, мы знаем, что на Земле оно имело место, потому что мы на ней живём. И, подобно обсуждениям благоприятности климата, это можно объяснить посредством двух гипотез — гипотезой «разумного замысла» и антропной гипотезой. Гипотеза «разумного замысла» предполагает присутствие бога, намеренно сотворившего чудо, вдохнувшего в первичный бульон божественный огонь и запустившего в успешное производство ДНК или аналогичную молекулу.
Альтернативная, антропная, гипотеза, подобно обсуждению зон Златовласки, опять базируется на статистике. Учёные привлекают чудесные свойства очень больших чисел. Подсчитано, что в нашей Галактике существует от 1 до 30 миллиардов планет, а во Вселенной — около 100 миллиардов галактик. Отбросив для большей строгости подсчётов несколько нулей, получим заниженное количество планет во Вселенной — миллиард миллиардов. Теперь представим, что зарождение жизни — самопроизвольное возникновение молекулы, аналогичной ДНК, — действительно представляет собой исключительно маловероятное событие. Представим, что оно настолько маловероятно, что может произойти только на одной планете из миллиарда. Если бы любой химик попытался получить грант на исследование с однопроцентным шансом на успех, субсидирующая организация подняла бы его на смех. А мы ведём речь об одном шансе из миллиарда. И тем не менее, несмотря на абсурдно малую долю вероятности, она означает, что жизнь возникнет на миллиарде планет, одна из которых, конечно, — наша Земля.108
Поразительный вывод. Повторю его ещё раз. Если даже шансы самопроизвольного зарождения жизни на планете составляют один к миллиарду, это исключительно маловероятное событие тем не менее произойдёт на миллиарде планет. Попытки отыскать в таком количестве планет обитаемую подобны попыткам найти иголку в стоге сена. Но нам не придётся ворошить стог в поисках иголки, потому что (возвращаясь к антропному принципу) ещё до начала поиска любое способное к поиску существо уже должно иметь под собой одну из этих исключительно редких «иголок».
Любое вероятностное утверждение делается на основе определённой доли незнания. Если нам ничего не известно о планете, мы можем оценить шанс возникновения на ней жизни, к примеру, как один из миллиарда. Но стоит внести в нашу оценку дополнительные данные, как цифра изменится. У рассматриваемой планеты могут быть особые, увеличивающие шансы возникновения жизни свойства — например, особенный химический состав горных пород. Другими словами, одни планеты больше похожи на Землю, чем другие. И безусловно, наиболее похожей на Землю является сама Земля! Такой вывод должен подбодрить химиков, пытающихся создать жизнь в лаборатории, поскольку он увеличивает их шансы на успех. Но из вышеприведённых расчётов уже очевидно, что даже химическая модель с одним шансом на успех из миллиарда тем не менее предсказывает зарождение жизни во Вселенной на миллиарде планет. Изящество же антропного принципа состоит в том, что он, наперекор интуитивным выводам, утверждает, что для удовлетворительного и веского объяснения присутствия жизни на Земле достаточно, чтобы химическая модель позволяла зарождение жизни на одной планете из миллиарда миллиардов. Но я убеждён, что на самом деле зарождение жизни является гораздо более вероятным. Полагаю, что попытки повторить данное событие в лаборатории определённо стоит финансировать, так же как и программы поиска внеземного разума, потому как думаю, что существование во Вселенной другой разумной жизни вполне вероятно.
Даже при самых пессимистичных оценках вероятности спонтанного зарождения жизни данный статистический аргумент полностью обесценивает предложение использовать для заполнения пробела «разумный замысел». Мозгу, настроенному на оценку привычных нам вероятностей и рисков — например, оценку финансирующей организацией заявки на исследования учёных-химиков, — «белое пятно» зарождения жизни кажется, из всех имеющихся в истории эволюции пробелов, наиболее непреодолимым. Но, подкреплённая статистикой, наука в состоянии его одолеть, хотя чудесного творца та же самая статистика отрицает по рассмотренной ранее причине «готового к полёту “Боинга-747”».
Вернёмся теперь к упомянутому в начале этого раздела интересному положению. Представьте, что кто-то пытается объяснить и феномен биологической адаптации методом, только что использованным нами для объяснения зарождения жизни, а именно — огромным количеством имеющихся планет. Из наблюдений известно, что каждый вид и каждый свойственный виду орган хорошо выполняют свои функции. Крылья птиц, пчёл и летучих мышей хорошо приспособлены для полёта. Глаза хорошо приспособлены для видения. Листья — для фотосинтеза. Мы живём на планете в окружении, возможно, десяти миллионов видов, каждый из которых выглядит так, словно его специально спроектировали. Каждый вид замечательно приспособлен к своему образу жизни. Можно ли и в данном случае для объяснения всех единичных примеров кажущегося «творения» применить аргумент «огромного количества имеющихся планет»? Нет, нельзя, повторяю — нельзя. Можете даже не пытаться. Это положение очень важно, потому что оно напрямую связано с одним из самых серьёзных недопониманий дарвинизма.
Сколько бы планет ни участвовало в розыгрыше, невероятное разнообразие населяющих Землю сложных живых организмов невозможно объяснить счастливым случаем, подобно тому как мы провели объяснение первоначального зарождения жизни. Эволюция жизненных форм в корне отличается от зарождения жизни, потому что, повторяю, зарождение жизни было (или могло быть) уникальным событием, которому достаточно было случиться единожды. Адаптационное же приспособление видов к средам обитания — это миллионы событий, происходящих и ежедневно.
Очевидно, что на всей поверхности планеты Земля — на всех континентах, на всех островах — непрерывно происходит процесс оптимизации биологических видов. Можно с уверенностью предсказать, что возникшие через десяток миллионов лет новые виды так же замечательно будут приспособлены к новой окружающей среде, как нынешние виды — к нашей. Адаптация — это не случившееся в прошлом счастливое статистическое совпадение, о котором мы можем только догадываться задним числом, а предсказуемый, множественный, непрерывный процесс. И благодаря Дарвину мы знаем, что ею движет: естественный отбор.
Антропный принцип не в состоянии объяснить калейдоскоп особенностей строения живых организмов. Для объяснения многообразия жизни на Земле, и особенно для развенчания иллюзии «разумного замысла», нам не обойтись без мощного объясняющего механизма теории Дарвина. Объяснение зарождения жизни этому «крану» не под силу, потому что естественному отбору не с чем в данном случае работать. Здесь в дело вступает антропный принцип. Уникальное событие зарождения жизни удаётся объяснить, приняв во внимание огромное количество планет, на которых оно могло произойти. А как только это начальное удачное событие произошло — что убедительно разрешается антропным принципом, — вступает в дело естественный отбор, который со случайностью уже ничего общего не имеет.
Тем не менее может оказаться, что зарождение жизни — это не единственный пробел эволюционной истории, объясняемый счастливым стечением обстоятельств и возможный с позиции антропного принципа. Мой коллега Марк Ридли в книге «Демон Менделя» (беспричинно и неудачно переименованной американскими издателями в «Сотрудничающий ген»), например, предполагает, что происхождение эукариотной клетки (нашей клетки с ядром и другими сложными структурами, такими, например, как отсутствующие у бактерий митохондрии) было ещё более исключительным, сложным и статистически маловероятным событием, чем зарождение жизни. Зарождение сознания также может оказаться «белым пятном», загадка которого объясняется настолько же маловероятным событием. Одиночные события такого рода можно на основе антропного принципа объяснить следующим образом. Существуют миллиарды планет, на которых жизнь развилась до уровня бактерии, но только на малой их части она, сделав скачок, поднялась до уровня эукариотной клетки. Из этого небольшого числа ещё меньшему количеству удалось позднее пересечь рубикон к зарождению сознания. Если оба события являются одиночными, то речь идёт не о повсеместном, вездесущем, подобно биологической адаптации, процессе. В соответствии с антропным принципом, поскольку мы существуем, состоим из эукариотных клеток и обладаем сознанием, наша планета неизбежно должна оказаться в числе тех редких планет, где случились все три вышеназванных события.
Естественный отбор работает, потому что он представляет собой кумулятивный и однонаправленный путь к усовершенствованию. Для начала процесса требуется определённое количество везения, и, согласно прилагаемому к «миллиарду планет» антропному принципу, такой шанс у нас есть. Возможно, несколько позднейших пробелов в эволюционной истории также объясняются подкреплёнными антропным принципом удачными стечениями обстоятельств. Но, как бы то ни было, «разумный замысел», безусловно, не годится для объяснения жизни, потому что замысел по своей природе — не кумулятивен и вызывает больше вопросов, чем даёт ответов, отбрасывая нас прямиком к бесконечной цепочке проблем «готового к полёту “Боинга-747”».
Мы живём на планете, удобной для существующих на ней живых организмов, и мы рассмотрели две причины, почему это так. Первая состоит в том, что жизнь благодаря естественному отбору эволюционировала для процветания в имеющихся на планете условиях. Вторая причина является антропной. Во Вселенной имеются миллиарды планет, и, каким бы малым ни было количество планет, способных поддержать жизнь и эволюцию, наша планета должна быть в их числе. Полагаю, настало время перейти к рассмотрению антропного принципа не в биологическом, а в космологическом масштабе.
Мы живём не только на удобной планете, но и в удобной Вселенной. Само наше существование подтверждает факт «удобства» наших физических законов для возникновения жизни. Не случайно, глядя в ночное небо, мы видим звёзды — они являются непременным условием существования большинства химических элементов, без которых не было бы жизни. Согласно расчётам физиков, окажись физические законы и константы лишь слегка другими, Вселенная развивалась бы так, что жизнь в ней была бы абсолютно невозможна. Различные физики говорят об этом по-разному, но всегда приходят к одному заключению. В книге «Просто шесть цифр» Мартин Риз перечисляет шесть основных постоянных, которые, по мнению учёных, сохраняют свою величину в любой точке Вселенной. Каждая из этих шести величин «точно настроена» в том смысле, что, будь она лишь немного другой, Вселенная значительно отличалась бы от нынешней и, возможно, была бы непригодна для жизни.109
Одной из шести постоянных Риза является константа так называемого «сильного взаимодействия» — силы, объединяющей компоненты атомного ядра, которую необходимо преодолеть при расщеплении атома. Её обозначают буквой E и измеряют как долю переходящей в энергию массы ядра водорода при синтезе из него гелия. В нашей Вселенной значение этой постоянной равняется 0,007, и считается, что для возможности появления химических элементов, необходимых для зарождения жизни, оно обязано быть близким к этой цифре. Как известно, химические реакции представляют собой группировку и перегруппировку 90 с небольшим встречающихся в природе химических элементов Периодической таблицы. Самым простым и широко распространённым элементом является водород. Все другие элементы Вселенной возникли из водорода путём реакции ядерного синтеза. Ядерный синтез — это сложный процесс, происходящий при чрезвычайно высоких температурах, присутствующих внутри звёзд (и водородных бомб). В относительно небольших звёздах, подобных нашему Солнцу, образуются только лёгкие элементы, такие как гелий — второй после водорода элемент Периодической таблицы. Температуры, необходимые для синтеза более тяжёлых элементов, достигаются внутри более крупных и более горячих звёзд; в них происходит цепь термоядерного синтеза, подробно описанная Фредом Хойлом и двумя его коллегами (странно, что Хойл не получил за эту работу свою долю присвоенной другим Нобелевской премии). При взрыве таких больших звёзд может произойти вспышка сверхновой и рассеивание их материала в виде пылевых облаков, включающего различные элементы Периодической таблицы. При постепенном сгущении пылевых облаков образуются новые звёзды и планеты; так образовалась и наша Земля. Именно поэтому она богата не только вездесущим водородом, но и другими, более тяжёлыми элементами, без которых не было бы ни химических реакций, ни самой жизни.
Здесь хочется отметить, что именно величина «сильного взаимодействия» главным образом определяет, какие именно элементы периодической системы будут получены в результате цепочки термоядерного синтеза. Окажись «сильное взаимодействие» слишком слабым, скажем, 0,006 вместо 0,007, — и во Вселенной ничего, кроме водорода, не существовало бы и, соответственно, не было бы сложных химических реакций. Будь оно слишком сильным, например 0,008, весь водород потратился бы на синтез более тяжёлых элементов, а без водорода не могла бы зародиться известная нам жизнь, хотя бы потому, что не смогла бы образоваться вода. Златовласкина величина — 0,007 — замечательно подходит для образования богатого разнообразия элементов, необходимых для интересных химических взаимодействий, способных поддерживать развитие жизни.
Не буду рассматривать здесь остальные величины Риза. О каждой из них можно сказать то же самое: реальное значение находится в зоне Златовласки, за пределами которой жизнь не могла бы существовать. И как же можно это объяснить? Опять: с одной стороны имеем ответ теистов, а с другой — антропный ответ. Теисты утверждают, что, создавая Вселенную, бог точно настроил основные её постоянные, поместив значение каждой в зону Златовласки, чтобы жизнь могла появиться и существовать. Словно перед богом было шесть рукояток, осторожно поворачивая которые он точно настроил каждую константу. Как обычно, объяснение теистов неудовлетворительно, поскольку в нём ничего не говорится о происхождении самого бога. Способный вычислить Златовласкины значения для шести постоянных бог должен быть, по крайней мере, так же неправдоподобен, как и совокупность настроенных шести величин, то есть весьма неправдоподобен — а ведь в этом и заключается суть нашего обсуждения. Получается, что теистский ответ ни на шаг не продвинул нас в решении проблемы. Не остаётся другого выхода, как его отвергнуть, одновременно поражаясь количеству людей, не замечающих противоречия и, кажется, искренне удовлетворённых аргументом о «крутящем рукоятки божестве».
Возможно, психологическим объяснением этой поразительной слепоты служит отсутствие у многих, в отличие от биологов, должного знакомства с естественным отбором и его способностью обуздывать невероятность. Ещё на одну дополнительную причину указывает эволюционный психолог Дж. Андерсон Томсон: это психологическая склонность к одухотворению неодушевлённых объектов и наделению их волей. По словам Томсона, мы скорее примем тень за грабителя, чем грабителя — за тень. «Ложная тревога» в данном случае просто приведёт к потере времени; обратная ошибка может стоить жизни. В своём письме ко мне он выдвигает предположение, что в далёкой древности самая большая опасность для индивидуумов исходила друг от друга. «Как результат мы начинаем автоматически предполагать и часто бояться человеческого вмешательства. Другие причины, помимо исходящих от людей, нам разглядеть гораздо труднее». Приписывание событий божественной воле происходит непроизвольно. Мы ещё вернёмся к соблазнительности «вышних сил» в главе 5.
Биологи, хорошо осознающие способность естественного отбора объяснять появление невероятных объектов, вряд ли согласятся с теорией, начисто уклоняющейся от проблемы невероятности. А теистский ответ на загадку невероятности представляет собой именно грандиозную увёртку. Это даже не перефразировка проблемы, а её чудовищное раздувание. Рассмотрим теперь другой ответ — по антропному принципу. В общих чертах он сводится к тому, что мы могли бы обсуждать эту проблему только во Вселенной, которая могла нас произвести. Из нашего существования следует, что главные физические постоянные должны были находиться в соответствующих зонах Златовласки. Для решения загадки нашего существования разные физики предлагают разные антропные решения.
Более педантичные считают, что шесть рукояток с самого начала не имели свободы вращения. Когда мы наконец сформулируем долгожданную Теорию Всего, мы увидим, что все шесть постоянных каким-то непонятным нам пока образом зависят друг от друга или от чего-то ещё, пока неизвестного. Может оказаться, что шесть постоянных так же связаны между собой, как отношение длины окружности к её диаметру. И тогда выйдет, что Вселенная просто не может быть устроена по-другому. И тогда бог-настройщик будет не нужен, потому что нечего будет настраивать.
Других физиков (например, Мартина Риза) это не устраивает, и я, пожалуй, склонен согласиться с ними. Вполне допустимо, что Вселенная может быть устроена только одним способом. Но почему этот способ так поразительно подходит для нашей грядущей эволюции? Почему эта Вселенная должна быть такой, словно она, по словам физика-теоретика Фримана Дайсона, «уже знала о нашем появлении»? Философ Джон Лесли проводит аналогию с приговорённым к расстрелу человеком. Существует вероятность, что все десять человек расстрельной команды промахнутся. Впоследствии, вспоминая о случившемся, счастливец, вероятно, с ликованием заключит: «Понятное дело, они все промахнулись, иначе бы я сейчас здесь не сидел». Но он также может, что простительно в такой ситуации, продолжать искать причину чудесного промаха и строить предположения о том, что солдат подкупили или они были пьяны.
На данное возражение допустимо ответить гипотезой (разделяемой Мартином Ризом) о том, что существует множество вселенных, сосуществующих, подобно мыльным пузырям, в «мультивселенной» (или «мегавселенной», как предпочитает называть её Леонард Сасскинд110). Законы и постоянные каждой отдельной вселенной, в том числе наблюдаемой нами, являются лишь местными законами. Антропный принцип позволяет понять, что мы должны находиться в одной из вселенных (возможно, меньшинства), местные законы которых благоприятны для грядущей эволюции и, следовательно, для рассмотрения проблемы в нашей нынешней дискуссии.
Рассмотрение окончательной судьбы нашей Вселенной приводит к интересным вариантам теории мультивселенной. В зависимости от значений ряда постоянных, таких как шесть постоянных Мартина Риза, наша Вселенная может либо бесконечно расширяться, либо достигнуть стабильного состояния, либо её расширение может перейти в сжатие, заканчивающееся «большим хлопком». В некоторых моделях «большого хлопка» предполагается, что Вселенная затем опять начнёт расширяться — и так бесконечно, с продолжительностью каждого цикла, скажем, в 20 миллиардов лет. Согласно стандартной модели нашей Вселенной, время вместе с пространством началось в момент Большого Взрыва около 13 миллиардов лет назад. Модель повторяющегося «большого хлопка» изменяет это утверждение: наше время и пространство действительно появились при нашем Большом Взрыве, но это был всего лишь самый недавний из длинной череды Больших Взрывов, каждому из которых предшествовал завершающий предыдущую вселенную «большой хлопок». Никто не знает, что происходит в таких сингулярностях, как Большой Взрыв, поэтому можно предположить, что физические законы и постоянные каждый раз переустанавливаются на новые значения. Если цикл взрыв—расширение—сжатие—хлопок продолжает играть, подобно космическому баяну, бесконечно, то получается не параллельный, а последовательный вариант мультивселенной. Но объяснение с точки зрения антропного принципа по-прежнему пригодно. Из всех последовательно возникающих вселенных только у малой их части «рукоятки» настроены на благоприятные для жизни условия. И наша Вселенная, безусловно, попадает в их число, коль скоро мы в ней живём. В настоящее время последовательный вариант мультивселенной считается менее вероятным, чем раньше, потому что полученные новые данные уменьшают шанс события «большого хлопка». Похоже, что нашей Вселенной суждено расширяться бесконечно.
Другой физик-теоретик, Ли Смолин, разработал в высшей степени дарвиновскую версию теории мультивселенной, включающую и последовательные и параллельные элементы. Идея Смолина, более подробно изложенная в книге «Жизнь космоса», напоминает теорию рождения дочерних вселенных от материнских не в результате полного «большого хлопка», а посредством чёрных дыр. В этой идее присутствует нечто вроде наследственности: главные постоянные величины дочерних вселенных представляют собой слегка «мутировавшие» варианты постоянных материнской вселенной. Наследственность — необходимый элемент дарвиновского естественного отбора, и, развивая свою теорию, Ли Смолин продолжает в том же духе. В мультивселенной начинают преобладать вселенные, имеющие признаки, необходимые для «выживания» и «размножения». К числу таких необходимых признаков относится способность существовать достаточно долго, чтобы «произвести потомство». Поскольку появление новых вселенных происходит в чёрных дырах, «успешные» вселенные должны обладать способностью образовывать чёрные дыры. Данная способность требует наличия ряда дополнительных свойств, например, материя должна собираться в облака и, далее, в звёзды, необходимые для образования чёрных дыр. Но звёзды также необходимы для появления химических элементов и, следовательно, жизни. Таким образом, по предположению Смолина, в мультивселенной происходит дарвиновский естественный отбор вселенных, напрямую способствующий возникновению чёрных дыр и косвенно способствующий возникновению жизни. Не все физики в восторге от идеи Смолина, хотя лауреат Нобелевской премии физик Мюррей Гелл-Манн, как утверждают, заявил: «Смолин? Этот молодой парень с сумасшедшими идеями? Вполне возможно, что он не так уж неправ».111 У лукавого биолога может появиться мысль, а не нуждаются ли другие физики в «пробуждении сознания», которого они могли бы достичь, поглубже познакомившись с дарвинизмом.
Иногда высказывается мнение, что гипотезы о существовании многочисленных вселенных — это ненужное сибаритство, прибегать к которому не следует. Сторонники этого мнения заявляют: если мы позволяем себе роскошь воображать мультивселенную, стоит ли останавливаться на полпути; почему бы не позволить и бога? Разве обе эти концепции не являются одинаково расточительными, сформулированными с определённой целью и одинаково неудовлетворительными? Рассуждающие так люди не понимают до конца возможностей естественного отбора. Основным различием между реальной сумасбродностью гипотезы бога и кажущейся сумасбродностью гипотезы мультивселенной является статистическая невероятность. Несмотря на свою сумасбродность, мультивселенная проста. Бог же, как и любой мыслящий, принимающий решения и рассчитывающий их последствия сложный субъект, — исключительно невероятен — в том же самом статистическом смысле, как и те объекты, которые он призван объяснить. Сумасбродность мультивселенной заключается в количестве предполагаемых в ней вселенных. Но каждая отдельная вселенная — проста с точки зрения управляющих ею физических законов, ничего исключительно невероятного мы не предложили. Но стоит ввести в гипотезу разумное существо — и ситуация меняется на противоположную.
Некоторые физики верят в бога (из английских физиков я уже упоминал Рассела Станнарда и преподобного Джона Полкинхорна). Неудивительно, что они заявляют о маловероятности случайного попадания физических постоянных в довольно узкую зону Златовласки и утверждают, что настройку производил какой-то космический сверхразум. В ответ на подобные утверждения я уже говорил, что этот вариант порождает больше вопросов, чем решает. А что возражают на это теисты? Как они отвечают на аргумент о том, что любой бог, способный создать Вселенную, а затем точно и предусмотрительно отладить её для зарождения нашей жизни, должен быть невероятно сложным объектом, объяснить существование которого сложнее, чем изначальную проблему?
Как и ожидалось, теолог Ричард Суинберн полагает, что знает ответ; он обсуждает данную проблему в своей книге «Есть ли бог?». Сначала, демонстрируя наличие головы на плечах, он убедительно показывает, что всегда должно выбирать самую простую, согласную с фактами гипотезу. Наука объясняет сложные объекты взаимодействием более простых компонентов, из которых они состоят; на самом низшем уровне находится взаимодействие элементарных частиц. Я (и, надеюсь, вы тоже) нахожу красоту и элегантность в идее, что все тела состоят из элементарных частиц; хотя количество частиц невероятно велико, каждая относится к определённому типу, число которых ограничено. Если мы и можем испытывать сомнение в истинности этой идеи, то только потому, что она кажется чересчур простой. Но для Суинберна она далеко не проста — совсем наоборот.
Поскольку количество частиц одного типа, скажем электронов, невероятно велико, факт наличия у них одинаковых свойств, по Суинберну, представляется странным стечением обстоятельств. С одним электроном он ещё готов согласиться. Но миллиарды и миллиарды электронов с одинаковыми свойствами вызывают у него недоумение. По его мнению, было бы гораздо естественнее и проще для объяснения, если бы все электроны отличались друг от друга. Более того, ни один электрон не должен естественным образом сохранять свои свойства более чем на миг — они должны постоянно непредсказуемо и стремительно меняться. Это, с точки зрения Суинберна, простой, естественный порядок вещей. В случае же более упорядоченного хода событий (такого, который вы или я назвали бы простым) требуется искать объяснение. «Только потому, что электроны, кусочки меди и другие материальные объекты имеют в двадцатом веке те же свойства, что и в девятнадцатом, мир в настоящее время таков, каков он есть».
Вводим бога. Бог спасает положение дел, намеренно и непрерывно поддерживая постоянство свойств каждого из миллиардов электронов и кусочков меди и нейтрализуя присущую им склонность к хаотическим бесконтрольным изменениям. Именно поэтому все электроны похожи друг на друга как две капли воды; именно поэтому все куски меди ведут себя как положено кускам меди, и именно поэтому каждый электрон и каждый кусок меди не меняет своих свойств из микросекунды в микросекунду и из столетия в столетие. Всё это — только благодаря тому, что бог постоянно держит руку на пульсе каждой частицы, усмиряя её буйные выходки и загоняя её в один ряд с собратьями, от которых ей не надлежит отличаться.
Но как может Суинберн утверждать, что эта гипотеза бога, одновременно держащего бесчисленное количество рук на пульсах своенравных электронов, является простой? Это — сама противоположность простоте. Для оправдания своей позиции Суинберн выкидывает следующий, ошеломительный по интеллектуальному нахальству, трюк. Без всякого обоснования он утверждает, что бог представляет собой всего лишь одну-единственную, единичную сущность. Не правда ли, по сравнению с безобразно большим числом одиночных и так похожих друг на друга электронов количество требующих объяснения вещей блистательно уменьшилось!
Теизм утверждает, что каждый существующий объект появился и существует только благодаря одной-единственной сущности — богу. Он также утверждает, что каждое свойство каждого объекта существует лишь благодаря тому, что бог создал его таким или позволил ему таким быть. Объяснение считается тем более простым, чем меньше для него требуется теоретически постулированных причин. Из этого следует, что наиболее простым объяснением будет такое, для которого требуется только одна теоретически постулированная причина. Теизм проще политеизма. И теизм делает только одно теоретическое допущение — о существовании субъекта с неограниченным могуществом (бог может сделать всё логически возможное), с неограниченным знанием (бог знает всё логически возможное) и неограниченной свободой.
Возникает желание горячо поблагодарить Суинберна за великодушное согласие отказать богу в выполнении логически невозможного. Однако использование его всемогущества для объяснения природных явлений поистине не имеет границ. У науки возникла заминка с объяснением факта X? Не стоит волноваться. Забудьте про X. Стоит подпустить божественного всемогущества — и проблемы X (да и всех прочих) как не бывало, и объяснение получается на редкость простое, потому что речь идёт, не будем забывать, лишь об одном-единственном боге. Что может быть проще?
Да почти всё. Бог, способный постоянно контролировать и исправлять состояние каждой отдельной частицы Вселенной, не может быть простым. Его существование само требует грандиозного объяснения. Что ещё хуже (с точки зрения простоты) — другие уголки гигантского сознания бога одновременно заняты делами, чувствами и молитвами каждого отдельного человека, а также всех инопланетян, возможно населяющих эту и другие сто миллиардов галактик. Согласно Суинберну, богу даже приходится постоянно принимать решение не излечивать нас чудесным образом от рака. Бог не может на это пойти, потому что: «Если бы бог отвечал на все молитвы об избавлении родственника от рака, рак бы перестал быть для человечества проблемой, над которой нужно работать». И что бы мы тогда делали с такой уймой свободного времени?
Не все теологи заходят так далеко, как Суинберн. Но поразительное заявление о простоте гипотезы бога встречается и в других современных теологических трудах. В бытность профессором королевской кафедры богословия Оксфорда Кейт Вард откровенно писал об этом в 1996 году в своей книге «Бог, случай и необходимость».
Да будет известно, что теисты считают бога очень элегантным, экономичным и эффективным объяснением происхождения Вселенной. Экономичность его заключается в том, что существование и свойства абсолютно всех существующих в природе объектов объясняются одной-единственной первопричиной, создателем, дающим смысл существованию всего, включая самое себя. Элегантность состоит в том, что исходя из одной ключевой идеи — идеи о самом совершенном существе — логически развиваются все представления о природе бога и существовании Вселенной.
Подобно Суинберну, Вард неправильно понимает значение слова «объяснять», а также, похоже, не понимает, что подразумевается под простотой. Не совсем ясно, действительно ли Вард считает бога простым либо вышеприведённый пассаж представляет собой предположение, сделанное в рамках дискуссии. В книге «Наука и христианская вера» сэр Джон Полкинхорн цитирует более ранний критический отзыв Варда на размышления Фомы Аквинского: «Его главная ошибка заключается в предположении, что бог логически прост; не только потому, что его сущность неделима, но и в более глубоком смысле — в том, что истинное для любой части бога истинно также и для всей его сути. Однако вполне логично предположить, что бог, несмотря на неделимость, имеет сложное внутреннее строение». В этом Вард прав. Действительно, в 1912 году биолог Джулиан Хаксли определил сложность как «гетерогенность частей», то есть своего рода функциональную неделимость.112
Из других работ Варда очевидно, с какими трудностями сталкивается теологический ум при попытках объяснить происхождение сложных форм жизни. Он цитирует ещё одного религиозного учёного, биохимика Артура Пикока (третьего члена упоминавшейся выше тройки религиозных английских учёных), выдвинувшего постулат о существовании в живой материи «предрасположенности к усложнению». Вард характеризует её как «присущую эволюционным изменениям склонность к увеличению сложности». Далее следует предположение, что подобная склонность может «проявляться как изменение долевого соотношения результатов мутагенеза в пользу более сложных мутаций». Варду данное утверждение кажется неубедительным, и не зря. Склонность эволюции к усложнению в тех эволюционных линиях, где она проявляется, возникает не из-за какой-то предрасположенности к усложнению и не из-за смещённого мутагенеза. Она возникает по причине естественного отбора, который, насколько нам известно, является единственным механизмом, способным производить сложные системы из простых. Теория естественного отбора гениально проста. Столь же просты и исходные посылки, на которых она основана. Жизнь же, которую она объясняет, головокружительно сложна; она сложнее почти всего, что мы можем представить, за исключением бога, который был бы в состоянии всю её сотворить.
На недавно проходившей в Кембридже конференции по вопросам науки и религии я выдвинул аргумент, описанный в этой книге под названием «готовый к полёту “Боинг-747”». При этом мне пришлось столкнуться с, мягко говоря, искренней неспособностью прийти к единому мнению по поводу простоты бога. В результате я понял много нового и посему хочу поделиться опытом с читателями.
Прежде всего придётся исповедаться (полагаю, это верное слово) в том, что финансировал конференцию Фонд Темплтона. Публику составляла горстка тщательно отобранных американских и английских научных журналистов. Среди 18 приглашённых докладчиков мне отводилась формальная роль атеиста. Один из журналистов, Джон Хорган, сказал, что каждому из них, помимо оплаты всех расходов, заплатили за присутствие на конференции щедрый гонорар в 15 тысяч американских долларов. Меня это удивило. Имея большой опыт посещения академических конференций, я ещё никогда не слышал, чтобы не только докладчики получали гонорар за выступления, но и публика — за присутствие. Узнай я об этом раньше, сразу бы заподозрил неладное. Уж не пытается ли Фонд Темплтона подкупить пишущих о науке журналистов и смутить их профессиональную честность? Подобные же мысли беспокоили и Джона Хоргана, который позднее написал об этом мероприятии статью.113 В ней он, к моему огорчению, признался, что принять решение об участии ему и другим помогло разрекламированное известие о моём присутствии в качестве докладчика:
Британский биолог Ричард Докинз, чьё участие в конференции убедило меня и моих коллег в её правомерности, был единственным из выступающих, кто заявил о несовместимости религиозных убеждений с научными. Другие докладчики — три агностика, один иудей и один деист и двенадцать христиан (мусульманский философ отказался от участия в последний момент) — явно склонялись в сторону религии, христианства.
Располагающая в общем статья Хоргана противоречива. Несмотря на свои подозрения, он, безусловно, вынес из опыта конференции немало ценного (так же, как и я, о чём будет сказано ниже). Вот что он пишет:
Разговоры с верующими помогли мне глубже понять, почему некоторые умные, хорошо образованные люди принимают религию. Один журналист обсуждал опыт дара языков, другой рассказывал о сокровенных взаимоотношениях с Иисусом. Мои убеждения не изменились, чего нельзя сказать обо всех остальных присутствующих. По крайней мере один участник заявил, что его вера пошатнулась под влиянием проведённого Докинзом анализа религии. И если Фонду Темплтона удалось хотя бы чуть-чуть продвинуть нас в сторону идеального, по моему мнению, мира без религий, может, это не так уж и плохо?
Статья Хоргана была впоследствии воспроизведена его литературным агентом Джоном Брокманом на веб-сайте «Остриё» («Edge»), часто называемом интерактивным научным салоном, и вызвала ряд комментариев, включая отзыв физика-теоретика Фримана Дайсона. Отвечая Дайсону, я привёл цитату из его речи, произнесённой во время получения премии Темплтона. Согласие Дайсона получить премию Темплтона, нечаянно ли, нарочно ли, стало для мировой общественности мощным сигналом. Его невозможно воспринять иначе как поддержку религии одним из самых уважаемых в мире физиков.
Меня устраивает моя, разделяемая огромным количеством христиан, позиция человека, которого мало заботит учение о Троице или историческая достоверность Евангелий.
Разве не это же самое сказал бы любой учёный-атеист, пытающийся прослыть христианином? Вот ещё несколько высказываний из той же речи в сопровождении выделенных курсивом воображаемых вопросов чиновнику Фонда Темплтона:
— Хотите, чтобы я сказал теперь ещё что-нибудь более глубокомысленное? Может быть, попробовать вот так:
— Я не делаю чёткого разграничения между разумом и богом. Бог — это то, во что превращается разум, вырвавшись за пределы доступного нашему пониманию.
— Ну что, хватит? Можно, я пойду опять заниматься физикой? Нет, ещё не достаточно? Ну ладно, тогда вот:
— Даже в кровавой истории XX века можно наблюдать религиозный прогресс. Два злодея, в лице которых воплотились чудовищные деяния XX века, — Адольф Гитлер и Иосиф Сталин — оба были атеистами.114
— Теперь можно идти?
Дайсон запросто мог бы отмести звучащие в этих цитатах подозрения, если бы решил ясно изложить, какие доказательства заставляют его верить в бога больше, чем только в эйнштейновском смысле, с которым, как я объяснял в главе 1, мы все заведомо согласны. Если я правильно понял статью Хоргана, в ней подразумевается, что деньги Фонда Темплтона используются на подкуп науки. Я уверен, что Фримена Дайсона подкупить невозможно. Но прозвучавшая при получении премии речь может оказаться соблазном для других. Премия Темплтона на два порядка выше приманок, предложенных журналистам в Кембридже; её сумма специально выбрана так, чтобы оказаться больше Нобелевской. Мой друг, философ Дэниел Деннет, как-то по-фаустовски пошутил: «Ричард, если для тебя когда-нибудь наступит чёрный день…»
Как бы то ни было, в течение двух дней я присутствовал на кембриджской конференции, сделал доклад и участвовал в прениях по ряду других выступлений. Мне хотелось услышать комментарии теологов на аргумент о том, что любой бог, способный сотворить Вселенную, сам должен быть сложным и статистически невероятным. Наиболее сильным из прозвучавших возражений было обвинение меня в насильственном навязывании теологии научной теории познания.115 Теологи всегда говорят о простоте бога. Как могу я, учёный, заявлять теологам, что их бог должен быть сложным? Раз теологи всегда утверждали, что бог находится за пределами науки, научные аргументы, которые я привык использовать в моей профессии, не имеют силы.
У меня не возникло впечатления, что предлагающие такую уклончивую защиту теологи намеренно лгали. Похоже, они выражали свою точку зрения искренне. Однако я не мог не вспомнить строки Питера Медавара из рецензии на книгу отца Тейяра де Шардена «Феномен человека», рецензии, которую, пожалуй, можно назвать самой негативной из когда-либо написанных: «Автору удастся избежать обвинений во лжи только по той причине, что, прежде чем обманывать других, он приложил немало усилий, чтобы обмануть себя».116 Встреченные мною в Кембридже теологи укрылись в безопасном, недостижимом для рациональных аргументов гносеологическом убежище, потому что они сами так постановили. И кто я такой, чтобы заявлять, что рациональные аргументы являются единственно правильными? Помимо научных методов познания имеются и другие, и для познания бога нужно использовать один из них.
Самым важным из этих методов познания, как оказалось, является личный, субъективный опыт. Несколько участников кембриджской дискуссии утверждали, что в голове они ясно слышат, как бог собственной персоной разговаривает с ними. В главе 3 я уже обсуждал иллюзии и галлюцинации («Доказательство от личного “опыта”»), но во время кембриджской конференции мне на ум пришли ещё два аргумента. Во-первых, если бог действительно разговаривает с людьми, данный факт бесспорно подпадает под научную теорию познания. Бог прорывается из своей потусторонней обители в наш мир, где его послания воспринимаются обычным человеческим мозгом, — и вы говорите, что науке здесь нечего делать? Во-вторых, способный одновременно посылать разумные сигналы миллионам людей и получать от них ответы, бог, кем бы или чем бы он ни был, никак не может быть простым. С таким-то рабочим диапазоном частот! Пусть у бога нет состоящего из нейронов мозга или кремниевого процессора, но если он действительно так всемогущ, как считается, то он должен быть устроен ещё более сложно, ещё более неслучайно, чем самый сложный известный нам мозг или компьютер.
Снова и снова мои религиозные друзья возвращались к тому, что должна быть причина, почему всё существующее существует, хотя могло бы и не существовать. Всему должна быть первопричина, и почему бы не называть её богом. Хорошо, соглашался я, но первопричина должна была быть по своей сути простой, и поэтому, если ей и нужно придумать имя, то «бог» здесь не подойдёт (если только не оговорить специально, что под этим термином мы не подразумеваем всего того, что наполняет головы большинства верующих). Искомая первопричина должна была просто предоставить исходный материал для самоуправляемого «подъёмного крана», который постепенно поднял наш мир до нынешнего сложного состояния. Заявлять, что первопричинный движитель был достаточно сложным, чтобы заниматься «разумным замыслом», не говоря уже об одновременном чтении мыслей миллионов людей, — всё равно что сдавать себе идеальные карты при игре в бридж. Посмотрите на окружающую нас биосферу, амазонские джунгли с их густым переплетением лиан, корней и причудливыми арками; с их армиями муравьёв, ягуарами, тапирами и пекари, древесными лягушками и попугаями. Всё вместе это статистически эквивалентно идеальной сдаче карт (задумайтесь о мириадах других возможных способов смешать составные части, ни один из которых не будет работать) — но теперь нам известно, как это всё получилось: благодаря постепенной работе «крана» естественного отбора. Против безропотного согласия с идеей спонтанного появления столь невероятных вещей бунтуют не только учёные — возмущается сам здравый смысл. Заявление о том, что первопричина, то есть «великое неизвестное», благодаря которому вместо небытия имеет место бытие, представляет собой существо, способное спроектировать Вселенную и разговаривать одновременно с миллионом людей, — это фактический отказ от попытки объяснения. Это безобразное проявление бездумной, самоублажающей склонности к фантазиям.
Я не пытаюсь пропагандировать узконаучный тип мышления. Но любая честная попытка объяснить такие исключительно маловероятные вещи, как джунгли, коралловый риф или Вселенная, должна по меньшей мере предлагать вниманию «кран», но не «небесный крюк». Таким «краном» необязательно должен быть естественный отбор. Хотя, признаемся, лучшей альтернативы пока никто не предложил. Но могут существовать другие, ещё не открытые «краны». Может быть, инфляционное расширение, которое, по словам физиков, происходило в течение доли первой йоктосекунды существования Вселенной, окажется, при лучшем понимании, космологическим «краном», аналогичным биологическому «крану» Дарвина. Или искомый космологами «кран» окажется сродни дарвиновскому: модель Смолина либо что-то ей аналогичное. А может, это будет предсказываемая Мартином Ризом и другими мультивселенная плюс антропный принцип. В конце концов, «краном» может оказаться даже сверхчеловеческий творец, но в таком случае он не мог появиться «просто так» или всегда существовать. Если наша Вселенная — продукт замысла (чему я ни минуты не верю) и если, аргумента ради, Мыслитель умеет читать наши мысли и снабжать каждого мудрым советом, прощением и искуплением, то такой Мыслитель сам должен быть конечным продуктом кумулятивного подъёма «краном», вероятно аналогичным дарвиновскому и работающим в другой вселенной.
Последним средством защиты для моих кембриджских оппонентов стало нападение. Они заявили, что мои взгляды принадлежат XIX веку. Этот упрёк настолько нелеп, что я почти забыл его упомянуть. Однако, к сожалению, слышать его приходится нередко. Тем не менее согласимся, что заклеймить мнение как устаревшее не означает его опровергнуть. В XIX веке было немало блестящих идей, включая — не в последнюю очередь — и опасную идею Дарвина. В любом случае бросающему подобный упрёк господину не мешало бы вспомнить пословицу о соломинке в чужом глазу и бревне в своём, поскольку сам он (известный кембриджский геолог, безусловно достаточно овладевший фаустовской казуистикой, чтобы получить премию Темплтона) оправдывал собственные христианские убеждения тем, что он называл «историчностью» Нового Завета. Именно в XIX веке теологи, в особенности немецкие, подвергли, на основании доказательных методов изучения истории, вышеупомянутую «историчность» серьёзному сомнению. И присутствовавшие на кембриджской конференции теологи не преминули немедленно на это указать.
В любом случае ехидство по поводу «XIX века» не ново. Оно сродни насмешкам над «деревенским атеистом». А также высказыванию: «Что бы ты о нас ни думал, ха-ха-ха, мы и сами не верим в старика с длинной белой бородой, ха-ха-ха». Все эти три шутки имеют скрытый смысл, подобно тому как во время моего пребывания в 1960-х годах в Америке выражение «порядок и законность» прикрывало расизм полицейских в отношении чернокожего населения.117 Что же на самом деле означает фраза «Вы рассуждаете, как в XIX веке» в контексте религиозной дискуссии? Она означает следующее: «Вы так прямолинейны и недипломатичны, разве можно задавать такие откровенные, недвусмысленные и грубые вопросы, как “Верите ли вы в чудеса?” или “Верите ли вы, что Иисус родился в результате непорочного зачатия?”. Вы что, не знаете, что в приличном обществе таких вопросов не задают? Они вышли из моды в XIX веке». Но подумайте, почему невежливо в наше время задавать религиозным людям подобные вопросы? Потому что отвечать на них неудобно. Потому что положительный ответ ставит отвечающего в неловкое положение.
Вот мы и выяснили связь с XIX веком. В XIX веке образованные люди последний раз имели возможность заявить, не краснея, что они верят в такие чудеса, как непорочное зачатие. Нынче многие образованные христиане слишком преданы своей вере, чтобы отрицать непорочное зачатие и воскресение, но они тем не менее испытывают неловкость, потому что рациональное сознание говорит им, что это нелепо. Поэтому им неприятны расспросы, и когда кто-нибудь вроде меня требует от них прямого ответа, его начинают обвинять в том, что его идеи «взяты из XIX века». Ну разве это не смешно?
Конференция привела меня в бодрое рабочее настроение и укрепила уверенность в том, что аргумент «готового к полёту “Боинга-747”» является серьёзным доводом против существования бога, на который, несмотря на многочисленные просьбы, мне так и не удалось услышать от теологов убедительного ответа. Дэн Деннет справедливо называет его «неотразимым опровержением, не менее мощным сегодня, чем двести лет назад, когда в «Диалогах» Юма Филон громил с его помощью Клеанта. «Небесный крюк» в лучшем случае отодвигает решение проблемы, но Юм не знал ни одного «крана», поэтому ему пришлось сдаться».118 Такой «кран» появился с открытием Дарвина. Вот бы Юм обрадовался!
В данной главе приводятся центральные аргументы книги, и поэтому, опасаясь показаться назойливым, я всё же суммирую основные идеи в шести пунктах:
1. На протяжении веков одной из главнейших проблем, стоявших перед человеческим разумом, было объяснение появления во Вселенной сложных, маловероятных объектов, выглядящих так, как будто их нарочно спроектировали.
2. Возникает естественное желание заявить, что напоминающие продукты замысла объекты действительно были спроектированы. В случае созданных человеком вещей, таких, как, скажем, часы, их действительно спроектировал «разумный творец» — инженер. Возникает искушение использовать аналогичную логику для объяснения строения глаза или крыла, паука или человека.
3. Это искушение ведёт в тупик, потому что гипотеза творца немедленно порождает ещё большую проблему: кто спроектировал дизайнера? Наша исходная проблема состоит в необходимости объяснить статистическую невероятность. Очевидно, что, предложив в качестве решения нечто ещё более невероятное, справиться с ней невозможно. Нам нужен «подъёмный кран», а не «небесный крюк», потому что только при помощи «крана» можно постепенно и не прибегая к чудесам подняться от простоты к иначе не объяснимой сложности.
4. Самый элегантный и мощный «подъёмный кран», известный нам сегодня, — это дарвиновская теория эволюции путём естественного отбора. Дарвин и его последователи показали, каким образом живые существа, явно статистически невероятные и похожие на дело рук «разумного творца», образовались в процессе медленной, постепенной эволюции из более простых существ. В настоящее время можно с уверенностью сказать, что иллюзия «замысла» живых существ является не более чем иллюзией.
5. В физике аналогичный «кран» ещё не обнаружен. Теория мультивселенной в принципе может дать объяснение, аналогичное найденному в биологии Дарвином. На первый взгляд подобное объяснение кажется менее убедительным, чем биологический дарвинизм, потому что оно сильнее зависит от счастливой случайности. Однако благодаря антропному принципу мы имеем полное право строить свои расчёты на событиях с очень низкой вероятностью, гораздо более низкой, чем те шансы, с которыми мы привыкли иметь дело в повседневной жизни.
6. Не стоит терять надежды на отыскание в области физики лучшего «крана», аналогичного дарвиновскому в биологии. Но, несмотря на то что физический «кран», подобный биологическому и полностью нас удовлетворяющий, ещё не найден, уже имеющиеся в нашем распоряжении «краны», пусть и слабые, при поддержке антропного принципа всё-таки лучше, чем пораженческая гипотеза «небесных крюков» небесного «дизайнера».
Согласившись с аргументацией данной главы, невозможно не объявить фактическую основу религии — гипотезу бога — несостоятельной. Бога почти наверняка нет. И это пока — основной вывод книги. Далее возникает множество других вопросов. Даже если согласиться, что бога нет, разве нельзя привести другие доводы в пользу религии? Разве она не утешает? Разве она не подвигает людей творить добро? И потом, если бы не религия, откуда бы мы узнали, что такое добро? Да и вообще, зачем ссориться? И почему, если религия — обман, она существует практически в любом обществе? Права религия или нет, но она вездесуща, так откуда же она появилась? Давайте в первую очередь обратимся к этому последнему вопросу.