Бог после шести

16

Сестры дома не было, и дверь Виктору открыл сам Николай Николаевич. Он строго и печально глянул, сделал приглашающий жест. Виктор вошел, тотчас закурил. Николай Николаевич молча стоял у окна. Молчание продолжалось довольно долго, по мнению Виктора, пока вдруг Николай Николаевич не подошел к нему и опустился рядом на тахту. Он положил юноше на плечо руку и сказал:

— Переживаешь?

Виктор покачал головой.

— Страшное это дело, Николай Николаевич, на всю жизнь.

— Да-а, это для тебя серьезный урок, — сказал Николай Николаевич, — но урок, всего лишь урок! А жизнь девчонке не вернешь. Нужно все это понять до конца. Нужно менять образ жизни, Витя! По жизни нельзя болтаться — либо тебя выбросит на берег и разобьет о прибрежные камни, либо ты кого-нибудь ненароком в этой болтанке так стукнешь, что и самому больно, и человека погубишь. Ну, да ладно. Рассказывай, с чем пришел.

Виктор негромко и медленно начал излагать уже известные события. Николай Николаевич время от времени вставлял вопросы, замечания, словечки, которые как бы держали Виктора на поверхности фактов, не давали ему тонуть в разных мелочах и пустых рассуждениях.

— Но ты-то сам понял, какие люди тебя окружают? — спросил он.

— А какие? — Виктор пожал плечами. — Во-первых, это Танькины знакомые. Подвинутые. Да неплохие они ребята, в общем. С закидонами, правда, но так теперь модно. Каждый хочет отличиться по-своему. Поначалу они меня интересовали, разобраться с ходу не успел, а потом… — Он смолк.

— Ну, а парень этот, художник, он что из себя представляет?

— Олег? Вообще-то он мужик самостоятельный. Подрабатывает на разных заказах. Этикетки рисует на спичках, рекламу.

— Он настоящий художник?

— Как сказать… Видел я его картины, он как-то приносил. Толково сделаны. В глаза бросается. Хотя не очень их поймешь. Но интересно.

— А остальные?

— Кто во что. Стасик ищет волшебные числа. Магия цифр называется. Маримонда как-то рассказывала нам о теософии, что-то вроде особой религии. Да все они по отдельности на людей похожи. Вот только когда соберутся вместе, тогда… притворяшки несчастные. Ох, и зол я был на них! Сейчас уже отошел, себя грызу.

Они опять помолчали. Николай Николаевич прервал паузу:

— Так что же ваш общественный суд? Чем там кончилось дело?

— Да ничем, собственно, — ответил Виктор. — Вынесли нам всем всякие порицания, но улик-то прямых и серьезных нет, судить некого. Одна серьезная улика: дверь оказалась запертой на крючок с внутренней стороны, изнутри запертой. И второе — большой чайный стакан, с остатками водки. Откуда ему там появиться! Люська вынесла? Вряд ли, она не пила. Неизвестно, кто это сделал. Мог любой сделать и забыть. Порядком мы выпили, да и галдеж стоял изрядный, у меня и тогда голова трещала, до сих пор не прошла.

— Да, от таких дел голова затрещит, — кивнул Николай Николаевич.

— Одним словом, эта запертая изнутри дверь больше всего на суде и обсуждалась, но так никто не признался. Потому что никто не помнил. Я точно знаю, что не закрывал, хотя выходить в переднюю приходилось. А другие — не знаю. Любой мог машинально накинуть крючок, вернуться, заснуть и всё забыть. Простое дело. Да не в запертой двери, собственно, суть. Люська могла, в конце концов, постучать в окно, разбить стекло, влезть по лестнице на крышу, там стоит такая лестница у чердака. Да мало ли что можно сделать! Девушка молодая! За неимением доказательств обвинение с нас сняли, оставив моральную ответственность. Ну, это штука такая… — Виктор пошевелил пальцами в воздухе.

— Ну что ж, если общественность оправдала вас в какой-то мере, то нужно делать выводы на будущее и хорошенько все продумать. — Николай Николаевич встал и прошелся по комнате. — Неправильную взял линию, Витя, осужденную всеми линию, не оправдавшую себя, — раздумчиво сказал Николай Николаевич. — То, что мне рассказывали о твоей компании, обо всех этих словесных радениях, ни к чему хорошему привести не могло. Понимаешь, есть такая штука: гигиена человеческих отношений. Вот собираются люди в компанию. Ведь что они делают? Ставят на стол самое лучшее, что у них есть, и надевают на себя самое красивое, что есть. И слова тоже говорят, по крайней мере, не обидные друг другу. И от этого лучшего человек, воспринимая его, сам становится лучше. Поэтому так нужны праздники, всякие там торжества, встречи и прочее. В человеческом общении большой смысл. И его нельзя поганить. Существуют санитарные нормы человеческих отношений. Ты вот не сунешь в рот кусок хлеба, который упал в грязь? Не сунешь! А почему же вы считали, что можно нести всякую чушь, отсебятину, бред и это должно людей развлекать и радовать? Глупость все это! Ваша самая настоящая детская глупость, которая порой приносит большой вред. Вот видишь, что получилось? Болтали вы, болтали — и потеряли человека. Оторвались от жизни, от нормальных человеческих отношений, потому что не только в деле, но и в слове и в мыслях своих должен быть чист человек, аккуратен, строг и требователен к себе, понимаешь?

— Да, понимаю, — махнул рукой Виктор, — я это уже слышал в другой форме, в другом месте. Но не в этом суть, Николай Николаевич, я с другим к тебе пришел. Насчет выводов ты не волнуйся, я их для себя сделал больше, чем требовалось. Я Люську…

Он запнулся, проглотил вдруг возникший в горле ком, только рукой махнул.

— Я вот что хотел тебе сказать, — медленно начал Виктор, — это дело серьезное, и оно еще не кончилось.

— Как так? Передали дело в прокуратуру?

— Да нет, здесь вроде поставили точку, — сказал Виктор. — Но я еще не поставил этой точки.

Николай Николаевич подсел к Виктору и внимательно посмотрел на него:

— У тебя что-нибудь есть?

— Даже не знаю, с чего и начать, — задумчиво сказал Виктор, — но нужно, чувствую, нужно принимать решительные меры.

— Да что случилось?

— Да вот что случилось. Еще тогда, во время того бала или балагана, как сказать — не знаю, мне почудилось, что не все там ладно. Ну, чудеса там, всякие явления, крики, привидения, скелеты — это понятно. Но я думал, что все это подстроил Худо. Да так оно и было: большинство трюков подстроены им. Ну, и ему там помогали другие: Маримонда, Пуф, Костя. Не все, только избранные, так сказать. Но помогали так хитро, что каждый знал об одном фокусе, а о других не знал, а обо всех должен был знать только Худо. Но что я заметил? Вот когда эти штуки начались — лотерейный билет Маримонде выпал, мне — строевой устав, Янке — комсомольская грамота, и еще там кое-что, крики эти, вопли, ну, и, конечно, свет то и дело гас, и так далее, много кое-чего было, — приметил я, что Худо на эти все фокусы как-то странно реагировал: изумлялся, можно сказать, как мальчик, и настолько естественно, что мне показалось, будто они и для него неожиданны. Будто не он их подстраивал, эти фокусы. Вернее, это мне не сразу показалось, а только потом, после этой новогодней ночи, когда я все в памяти ворошил. Знаешь, сколько я перевспоминал! Я припомнил эту реакцию Олега. Перед судом я у него спросил, но он так раскис и размяк, что толку от него никакого не было. Все твердил о своем грехе, о своей главной вине, поскольку он затейник и устроитель, и готовился каяться. И действительно, каялся он по-настоящему. Чуть не рыдал при обсуждении, просил себе высокое наказание. Понятно, что ничего вразумительного добиться нельзя было. Только твердил: “Это я устроил, это я ее погубил”. Ну, и вот… — Виктор замолк.

Николай Николаевич посмотрел на него и поднял брови:

— Ну, и что же?

— А то… сейчас, вот теперь, я начинаю думать, что тогда на даче кто-то был.

— Были вы, это понятно, а что ты понимаешь под словом “кто-то”?

— Нет, мы не в счет, — голос Виктора окреп, в нем прозвучала уверенность, — там был еще кто-то, кроме притворяшек.

— Кто же?

— Вот в том-то и дело.

Виктор снова смолк, рассматривая носки своих ботинок.

— Теперь я, пожалуй, начинаю догадываться — кто, — продолжил он, — мои подозрения подтвердились. Дело вот в чем. После суда все мы разбежались по своим норам, спрятались и притаились. И каждый из нас грыз свою душу в одиночестве. Но вот вчера вдруг появился Худо как ни в чем не бывало и пригласил меня на сбор притворяшек. Я пошел, хотел кое-какие подозрения проверить. Собрались мы на этот раз в мастерской у художника. Оказывается, у Олега есть в подвале своя художественная мастерская. Примечательно, что я там никогда не был. Почему они не праздновали Новый год в этом подвале, мне и сейчас непонятно. Может быть, просто не хотели привлекать внимание, — неуютно там, рядом с магазином, и вообще хлам. Не знаю. Во всяком случае, этот сбор был уже у Олега, в его мастерской. Собрались все, за исключением Янки. Почему они ее не пригласили, тоже не знаю. Олег, правда, сказал, что она больна. Но я ему не очень поверил, потому что Янка совсем недавно звонила мне и разговаривала бодрым голосом, и не похоже было, что она больна. Но не в этом суть. На этом сборище присутствовал не только Олег.

Виктор помолчал, подбирая слова. Николай Николаевич выжидательно и напряженно молчал.

— Получилось очень картинно, как всегда это бывало у притворяшек. Сначала Олег рассадил нас всех по разным пням и глыбам. Он, оказывается, не только рисует, но что-то лепит и скульптурит. И стал он рассказывать какие-то грустные байки о своем душевном состоянии, о том, что он все переосмыслил и что нужно принимать какое-то решение. Притворяшки должны перестроиться внутренне, духовно подняться на новую ступень. Он говорил то же, что и на суде: что все мы получили урок и в этом уроке содержится наказание, и так далее. Но звучало оно иначе. Олег будто успокоился и к чему-то приготовился. И вдруг, откуда ни возьмись, возник этот…

— Кто — этот?

— Да, я тебе не рассказал. Но был у меня один случай. Как-то возле завода я одного старичка из-под такси вытянул. Не то чтоб совсем старичка, но человека пожилого, Очень примечательная личность: здоровенный, такой худющий, высокий, со шрамом на лбу. Мне показался настоящим психом, особенно когда анафеме предал автомашину, которая его чуть не сбила. Представляешь? И вдруг я вижу — этот самый тип с лицом пророка-алкоголика возникает за спиной Олега. Олег его представил, назвал “брат Кара”. Кара Карой, ладно. И как начал говорить этот Кара, получилось очень интересно. Такого я не слышал. Гитлер не Гитлер, но что-то гитлеровское здесь было. Говорил долго, много и всё на крике. А потом тихо, а потом снова кричать. Давал брат такое представление! На что уж притворяшки тертые калачи, а и то уши развесили. Ну, а обо мне и говорить нечего. Я просто обалдел.

— Да что ж он говорил, этот Кара?

— Странные штуки он говорил, подозрительные. Сначала все пугал: будто бы кто-то ходил в суд и узнал, что на нас собираются завести дело. Пересажают всех в тюрьму за Люськину смерть, разные сроки дадут. Ну, еще говорил о том, что мы якобы прошли первую ступень посвящения. Мы-де приобщились к богу стихийно. Раньше мы были разрозненными, между нами не существовало какой-то красной ниточки, которая связывает людей навеки. И сейчас мы, мол, окроплены кровью безвинно погибшей девы и являемся членами братства, которое должно носить ее имя. Не то чтобы он именно так сказал, но так я его понял. Поскольку Люся погибла по нашей вине, мы должны понести то наказание, которое не смог для нас определить общественный суд. Мы должны понести наказание в своей душе и через него очиститься. И возвыситься через это ощущение. А еще обещал всем нам бессмертие. О себе рассказал, будто в него немцы стреляли и пуля во лбу застряла. Вера спасла. Если мы будем верить, то и мы спасемся, как он.

— Но в вас же не стреляют?

— То-то и оно. Но все равно — от болезней и разных несчастий будем застрахованы навсегда. Он даже предложил присвоить название нашей группе, вроде бы как название улицы — имени Людмилы. Дескать, мы не притворяшки, а людмильцы. Во как!

— Ты запомнил этого человека, можешь описать его портрет?

— Смогу, он у меня как вылитый перед глазами. Почти как…

Виктор запнулся и замолк. Он хотел сказать, как образ той страшной, бледной и хрупкой руки, тянущейся к дверям дачи, в ту памятную новогоднюю ночь.

Николай Николаевич некоторое время молчал, потом заволновался:

— Значит, ты подозреваешь, что тут не все чисто? Есть еще и закулисные фигуры?

— То-то и оно! Когда я его слушал, меня все время не оставляла мысль о новогодней ночи. Мне даже показалось понятным, кто там был. И даже понятно, зачем там был этот человек.

— Да, — задумчиво сказал Николай Николаевич, — это выглядит правдоподобно. Круговая порука, шантаж, психологический стресс. Все подбирается одно к одному. Так, пожалуй, и следует действовать, создавая покорную секту. Во всяком случае, личность эту проверить надо так или иначе. Что ты думаешь предпринять?

Виктор развел руками:

— Я пришел к вам посоветоваться.

— Ну, не знаю, — сказал Николай Николаевич, — куда в таких случаях обращаются. Я думаю, что в райкоме тебе подскажут. У меня там есть знакомый. Сам сходишь и поговоришь.

Он сел к столу и быстро набросал записку.

— Сходишь к секретарю Клочкову. Григорий Иванович — парень молодой и чуткий. Расскажешь все, что говорил мне… Я рад за тебя, — вдруг сказал, протянув Виктору руку, Николай Николаевич. — Своевременно разобрался, чутье правильное, будем считать, что притворяшки для тебя прискорбный, но поучительный эпизод. Я на твой счет успокою родителей.

— Поучительный! — задумчиво сказал Виктор. — Я предпочел бы остаться неученым.

Торопливо попрощался и ушел. Внизу, во дворе, он оглянулся на шестой этаж. Там, у окна, на обычном месте сестры стоял и смотрел ему вслед Николай Николаевич. “Заботливый. А ведь правильный мужик Николай Николаевич”, — сказал себе юноша, поднял руку, помахал зятю.

Возле знакомой витрины бросил привычный косой взгляд на свое отражение. Не сразу узнал себя и даже чуть замедлил шаг в удивлении.

Изменился Виктор. Куда девалась его заносчивая молодцеватость? В темной воде стекла сутулилась высокая фигура. Печалились глаза под пыжиковой шапкой. Незнакомо, устало обвисли плечи.

Что же это ты, парень? Точно прокололи яркий, праздничный шар, выпустили из него воздух. Скис?

Он постарался побыстрей пройти мимо ненужных ему сейчас зеркал.

На душе было горько, смутно, мерзко. Какая-то совсем новая нота появилась в его состоянии. Нотка раздраженной печали. Легко стал заводиться: вчера подрался с Худо. Да и не подрался даже, а просто набил морду этому молодчику. Глупо получилось. Так глупо, что не захотелось рассказывать Николаю Николаевичу.

А дело было так.

Откричав свое, Кара ушел, не дождавшись вопросов от притихших слушателей. Только напоследок рявкнул: “Подумайте и решайте! Один выбор на всю жизнь: либо в князья, либо в холопы!” Под таким заманчивым лозунгом и сгинул проповедник, оставив притворяшек в молчаливом недоумении. Все молча осваивали услышанное. Тогда он, Виктор, встал и подошел к Олегу:

— Ты, я вижу, уже оправился? Все в порядке?

— В каком смысле? — насторожился Худо. Видно, почуял неладное.

— В простом: все, мол, забыто, шито-крыто.

— Не пойму я что-то тебя, Солдат, — отвел глаза художник. — О чем ты?

Здесь Виктор взял легонько собеседника за его ситцевую рубаху, расписанную от руки красивыми жар-птицами и, тряхнув чуть-чуть, сказал:

— А о том. О секте твоей дурацкой. О вранье твоем красивом. О том, как глупеньких девчонок приманивал и голову им морочил. Ну, и… о Людмиле новопреставленной!

Тут он и стукнул художника. Многое вложилось в этот удар. И злость на себя туда же приплюсовалась, и досада: раньше надо было, когда Люська жива была…

Понятно, Костя и Пуф бросились разнимать их. А что разнимать? Он и не собирался больше к этой мрази прикасаться. Врезал как следует, но легче от этого никому не стало. Выходя из мастерской, все же сказал им:

— А проповедничка вашего я приоткрою! Пусть поостережется! Его послушают с удовольствием на Петровке тридцать восемь! Теперь понятно, кто у этой шарманки ручку крутит!

Может, зря болтнул, а может быть, и нет. Притворяшки молча и как-то потерянно слушали его. Ни словечка в ответ.

Тягостная картинка запечатлелась у Виктора в памяти: подвальное окошечко синело вверху, под потолком мастерской, неясным зыбким пятнышком, от корявых скульптур Худо ложились широкие размытые тени, а в тенях притаились, будто летучие мыши ночные, Костя, Пуф, Мари. В уголке Худо с лица кровь обтирал.

Почему-то Виктору вдруг жалко стало. Не то себя пожалел он, не то притворяшек. И, не в себе от такой двойственности, он зло выругался.

С тем и ушел, хлопнув некрашеной дверью. И тогда же решил пойти к сестрину мужу посоветоваться. Выходит, правильно решил, зять оказался на высоте.

В узких райкомовских коридорах, по которым то и дело проходили озабоченным шагом юноши и девушки, Виктор немного оробел. Не очень уютно было ему идти на разговор о деле, которое имело какой-то уголовный оттенок. Собравшись с духом, он постучал в дверь с надписью “Клочков Г.И.”.

Первое, что он увидел, была примостившаяся в кресле Янка. Похоже было, что девушке очень хотелось заплакать и она старательно, изо всех сил сдерживалась…

Когда они минут через сорок выходили из кабинета Клочкова, девушка была намного веселей.

— Великое дело сделал, Витя, — говорила она, взяв его под локоть. — Спас меня фактически от неминуемого выговора. Хотя, конечно, еще не спас, еще дело будет обсуждаться, но после того, что ты рассказал, все выглядит иначе. И я не такой уж дурой буду казаться в глазах товарищей.

Тут Виктор хлопнул себя по лбу:

— Господи, какой я дурак! Я ж не сказал Клочкову главного.

— Что? Что?

— Да ведь этот самый Кара, которого привел Олег, призывал нас всех бежать, бросить город и спасаться в лесах. Мол, нам нужно там провести какое-то время, очиститься постом и молитвой от греха, а потом вернуться и нести людям приобретенные знания. Он даже говорил, что это нужно сделать возможно быстрее, потому что грядут преследования и опасности.

— А как же притворяшки? Они согласились?

— Трудно сказать, Яна, но, по-моему, они все сейчас в шоке от Люсиной смерти. Это странно, они мне казались такими эгоистами. Зол я на них, но и опасаюсь за них. Кара — страшный человек. Он так всех загипнотизировал своими речами, уму непостижимо. Они сейчас в каком-то сонном и безразличном состоянии. Видно было, что все равно им, ехать или не ехать. Страшный тип.

— Тогда немедленно возвращайся и все расскажи. Пусть Григорий принимает меры побыстрее. Я пошла. Мне надо в институт успеть на четырехчасовую лекцию.

Янка побежала по ступенькам вниз, а Виктор вернулся в кабинет Клочкова, пробыл там еще десять — пятнадцать минут, и, пока секретарь записывал дополнительные сведения, стоял у двери и мялся, надеясь догнать Янку в гардеробе райкомовского здания.

— И куда же приглашал сектантов этот так называемый брат? — Клочков держал карандаш, как пистолет, направив грифельный ствол на юношу.

— Он не сказал, понятно. По всему видно, на север.

— А эти… ваши компаньоны согласились?

— Сказали, подумают. Но двое, я знаю, точно поедут. Одна, Татьяна Снегирева, отказалась сразу, у нее сессия. И вообще, она не такой псих, как остальные.

Григорий Иванович подумал.

— Так. Боюсь, оснований для вмешательства органов здесь немного. Хотя нужно пощупать этого братца. Такие фигуры всегда темные. Посмотрим. Пока сделай простое: сходи к родителям ребят и узнай, кто уехал и куда. Смолич тебе поможет.

Виктор попрощался, покинул кабинет секретаря. Он не знал в деталях, что ему придется сделать, но был уверен в себе. Он сделает всё. Преступник будет найден и наказан. И если даже убийцу не покарает закон из-за недостатка улик, Виктор будет мстить сам… Своими руками…

С минуты на минуту должен был заехать Худо, и Кара торопился. Предназначенные к упаковке вещи потеряли для него обычный смысл и принадлежность. Они превратились в предметы, обреченные летать и падать. Брюки, майки и трусы порхали по комнате, казалось, самостоятельно. Брат Кара был удивительно бестолков в обращении с материальным миром. Большой, распахнутый посередине комнаты чемодан зиял, как пасть дракона. Чемодан заглатывал одни вещи и отвергал другие, повинуясь таинственному закону. Хозяину их казалось, что он сражается с чудовищем. У зверя одна голова, но зато какая глотка!

Здесь же, у двери, ничего не делая и тем доводя Кару до бешенства, стоял Есич. Стоял и зудел, нудил, повизгивал. Тонкая игла его высокого голоса, казалось, втыкалась в самый хребет проповедника. Ненужные слова, бесполезные мысли сплетались терновым венцом вокруг всклокоченной гривастой головы Кары.

— Вот, — говорил Есич, — уезжаете, бросаете дело в зачатии, а люди надеялись, многие уповали на помощь, вложили средства.

— Какие средства? — возмущался Кара. — На паперти больше подают! Ни черта они не дали, а то, что дали, можно и не отдавать.

— Православие тоже ввели в заблуждение, — долдонил свое Есич, — как-никак, общались, просили у церкви помощи и покровительства, а теперь тю-тю!

— Не приставай! Попы везде есть. И там, где мы будем, тоже найдутся покровители. Пусть помогут братья во Христе. А вообще, мне с ними не по пути. У меня своя дорога, у церкви — своя!

— И все-таки, — продолжал Есич, — надо бы остаться. Есть где переждать, имеются свои люди в пригороде.

— Да ты что? — заорал Кара. — Меня же зеленый прокурор освободил, за мной срок ходит, как ты не понимаешь! Мне надо быстро “делать ноги” на край Вселенной! Туда, поближе к темной стеночке, где световые лучи пропадают!

— А все из-за молодежи, не с мальчишек и девчонок надо было начинать…

— Вот тут ты, Есич, прав! — загорелся Кара. — Промашка вышла, круто дело повел, поторопился. Подождать бы, расшириться, повзрослее, посолиднее людей поискать. Их бы запутать, закрутить в эту компашку, переплести грехом да преступлением, вот тогда бы и выходить на оперативный простор, подминать под себя верующих всех церквей и сект! Вот когда бы главная деньга пошла! Сборы, поборы, всем попам бы нос утер! Но бес попутал — поторопился я! Времени у меня мало, Есич, мало, хоть плачь! Старюсь я, Есич!

Хлестнули желтые ремни, щелкнул замок чемодана. Кара вытер капли пота и присел на тахту передохнуть.

— Зачем же детишек с собой тащите? Вам они больше не понадобятся. А там других найдете. Да и приметнее для сыска гурьбой катить!

— Понадобятся, — твердо сказал Кара, — они уже у меня на крючке. И здесь я буду рисковать до конца. Я сделаю их своими собаками, сторожить меня станут. Без притворяшек я долго не продержусь.

Они помолчали, и вдруг как-то совершенно неожиданно для себя Есич сказал:

— А ведь вы… ты плохой человек и в бога не веришь.

Кара встал. Безобразная ухмылка появилась на его лице.

— Здесь у меня бог, — Кара распростер пальцы правой руки, — а тут — сатана! — Он потряс ладонью левой. — И каждому, кто между ними попадет, крышка!

Он приблизил руки к шее Есича, но тут прозвучал звонок в двери. На пороге появился Худо с подбитым глазом.

— Притворяшки, вперед! — заорал Кара, хватая чемодан.

Есич мелко крестился.

Пока “Москвич”, набитый притворяшками, набирая скорость, уходил все дальше на север, Виктор энергично действовал. Правда, из оставшихся помогала ему только Янка. Таня, сославшись на сессию, совсем устранилась. При последнем свидании она показалась Виктору расстроенной и напуганной. Видно, страх перед последствиями заглушил ее природное любопытство и неистощимый оптимизм. Она только качала головой и на все предложения Виктора, краснея, отнекивалась.

— Струхнула девка, — резко сказал Виктор, присаживаясь к Янкиному столу. Теперь он стал частым гостем в райкоме.

Янка засмеялась Она быстро приобрела прежнюю беззаботную форму. Глядя на нее, Виктор тихо про себя удивлялся. Неужели она была заводилой среди притворяшек? Самое странное, что девушка почти не изменилась. Так, разве чуть-чуть стала собранней и медлительней. За счет чего же создавался образ той разнузданной девицы? Гипноз среды? Общее кривлянье действовало?

— Таня случайный человек среди притворяшек, — сказала Янка. — Прости меня, ведь она твоя подруга, но она просто легкомысленная дурочка.

— Возможно. — Виктор помолчал. Ему не очень понравилось это, в общем, справедливое замечание. — Что у тебя нового? Что в прокуратуре?

— Там все в порядке. Делу дан ход, сегодня назначен следователь. Думаю, не пройдет и нескольких дней, голубчиков застукают. А у тебя что? Был ты у родителей?

— Был. — Виктор вздохнул. — Вот почитай. — Он вынул из кармана и положил на стол два листка бумаги.

Исчерканные разными почерками, они были чем-то схожи. Янка подумала и решила, что сходство в помятости, в одинаковой несвежести этих бумаг. На них остались следы влажных пальцев, пятна от слез, потертости от множественных сгибаний и разгибаний. Эти вырванные из школьных тетрадей листки уже внешним видом отражали душевную муку своих авторов. Торопливым, неряшливым почерком, крупными буквами Маримонда писала:

“Дорогая мама! Пишу тебе и тороплюсь невероятно. Внизу меня ждет автомобиль, который должен отвезти меня в новую жизнь. Не обижайся на этот безобразный почерк. Он от спешки. Мне невыносимо и горько расставаться с тобой. Однако ты знаешь, какова была моя жизнь в последние годы. Обиды, обиды и унижения. И впереди я вижу только поток непрестанных обид. Завтра будет еще хуже. Я решила все поломать, все изменить. Нашелся человек, который поможет начать совсем другую жизнь. Там не будет конкуренции и зависти, преуспевающих и отстающих. Мама, поверь мне, это будет по-настоящему новая жизнь. Мои решения окончательны, не обижайся на меня. Сердце мое обливается слезами, но я горда и полна новых надежд. Мы решили немедленно отбывать в места, где нас никто не найдет. Это наше общее и окончательное решение. Я отказалась от этой жизни. Мы избрали новый путь. Мои друзья плачут, но они в восторге, мы поздравляем друг друга с тем, что у нас хватило решимости на этот бесконечно важный для нас поступок. Возможно, нас будут преследовать и разыскивать. Но мы в своем праве. Мы никому ничего не должны. Мы уходим, уходим, чтобы вернуться. Не сейчас, не завтра, но это произойдет обязательно. Мама, я буду с тобой, я приду к тебе, когда приобрету знания, которые нужны людям, чтобы быть счастливыми. Однако нужно кончать письмо. Утешаю тебя и себя надеждой на лучшее будущее. Как чудесна будет наша грядущая встреча! Мама! Ты многое вынесла со мной, собери свои последние силы, перенеси и это — главное, что есть в моей жизни. Целую твои руки. Твоя дочь Маша”.

— М-да… — Янка хмыкнула и покачала головой. — Целая декларация. А как ее мать?

Виктор нахмурился:

— Зрелище плачевное. Старуха в горе. Лежит, сердечные приступы один за другим. Валидол, медсестра, уколы. Хорошо, соседи неплохие люди, помогают. Я, конечно, утешал: найдем, вернем, всё такое. Но все равно…

— Да, подставила ножку доченька. Дура все-таки Маримонда, хоть и взрослый человек. Неужели нельзя отличить слова от дела? Где глаза у женщины?

Он пожал плечами.

— Почитай второе. Пуфика послание. Тоже документ.

Янка развернула листок.

“Родители! — писал Пуф. — Я не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь с вами, и поэтому решил написать слова прощания. Сейчас мне ясно, что я принял очень серьезное и важное для себя решение. Я буду бороться за то единственное, что существует во мне, — за свое “я”. И для этого мне не нужно быть таким, как все. Наоборот, я должен отличаться. Это глупость, что я занимался боксом, постигал математику и вообще тщился быть великим человеком, прославленным в нашей семье. Быть таким, как все, дело легкое. Я это сейчас хорошо понимаю, ведь для этого в нашей стране созданы все условия. Вся учеба и вся жизнь направлены на то, чтобы сделать меня таким, как все. Возможно, меня окружают правильные, хорошие люди, но что же делать среди них мне, неправильному? Я должен найти свой, единственно свой путь. И у меня оказались товарищи, сообщники по духу. У нас единая, общая программа. Мы хотим стать другими, мы не хотим быть такими, как вы. Нам предстоят большие испытания, кто знает, как мы их вынесем. И в этих делах выживут только сильнейшие духом. Возможны жертвы. Я не закрываю глаза на опасности. Но они меня уже давно не страшат. Опасности для моего тела кажутся смешными по сравнению с опасностями, подстерегающими мою душу, мое “я”. Может быть, я в чем-то и неправ, но у меня нет другого выхода. Я перебрал способы всей своей дальнейшей жизни и пришел к выводу, что мне по пути с нынешними моими товарищами. Я прощаюсь с вами, мама и отец, и благодарю вас за нежную любовь и заботу. Я знаю, вы многое сделали для меня. Все, что могли. И не ваша вина, что я получился таким, какой я есть. Но и не моя тоже. Очевидно, у каждого человека есть судьба, которой он должен следовать. Я следую своей судьбе. В этом мое преступление, в этом мое спасение. Не ищите меня, не преследуйте, позвольте мне самому найти себя. Прощайте, милые родители. Целую вас и даже не прошу прощения за свой поступок. Я знаю всю меру вашего горя и иду на это, чтобы не причинить вам еще большего своим бессмысленным существованием, подобно другим людям. Станислав”.

— Станислав, Стасик… — Янка вздохнула. — Оказывается, у Пуфа было имя. Вполне приличное и даже красивое. Вот ты какой, Станислав… Ищущая и сложная душа. Как же ты поддался этому обману? А у него дома как? Что его родители?

— У Пуфа атмосфера иная. Не сравнить с Маримондиной драмой. Во-первых, их двое, отец и мать, люди спокойные, даже, может, слишком спокойные. Сына своего они знают. Он, говорят, не в нас пошел. Вспыльчивый, увлекающийся, быстрый на слова и дела. В разговоре узнал я важную деталь. Одно время Пуф собирался покончить с собой. И знаешь, по какой причине?

Янка во все глаза смотрела на Виктора.

— Его не послали на какое-то первенство по боксу. Он долгое время отставал, потом вырвался в чемпионы, а его отклонили как ненадежную кандидатуру. Направили не чемпиона, но верного крепыша, и тот привез медаль. Пуф впал в отчаяние, умирать собирался, но тут подвернулись ему притворяшки, и он утешился. Но бокс бросил.

— Понятно. — Янка кивнула. — Мальчишка! Значит, родители не очень переживают?

— Ну, — протянул Виктор, — родители есть родители. Они верят, что и этот “закидон” Пуф благополучно переживет. Лишь бы, как они говорят, злые люди не повредили мальчику.

Янка озабоченно поморщилась.

— Да, злые люди. Их пока хватает в нашей жизни… А я тоже кое-что сделала в этом плане. Я разыскала родителей Кости-йога.

Она вздохнула, и Виктор подумал, что девушке очень идет серьезность.

— Тяжкое свидание, — медленно сказала Янка. — Повидав их, я, кажется, поняла, почему Костя такой… каким мы его знаем. Страшное дело. Мне показалось, что на его месте я была бы в сто раз хуже.

— Пьяницы?

— Кто пьяницы? — удивилась Яна.

— Родители Йога.

— Да ты что?! Интеллигентнейшие люди. Тоже скажешь, “пьяницы”!.. — Она улыбнулась, вспоминая визит к отцу Кости…

Со своей новой семьей Костин отец жил в новой квартире на шестом этаже нового кооперативного дома. И, войдя в переднюю, Янка поняла, что она попала в мир высокого достатка и больших жизненных запросов. На стенах передней висели чеканные гравюры из темной меди. В открытых дверях комнат виднелся устланный коврами пол, а на стенах до потолка тянулись ряды полок с дорогими книгами, переплеты которых важно поблескивали золотыми тиснеными буквами. И пахло в квартире странно, как в фирменном магазине “Чай”: пахло кофе и сандаловым деревом.

Встретил Янку отец Кости. Он не пригласил ее в комнату и, серьезно нахмурив светленькие брови над огромными роговыми очками, в ответ на ее пространные и сбивчивые расспросы заявил лекторским, поучающим голосом:

— Видите ли, я слишком много вложил в сына, отдал ему половину своей жизни. Жизни человека, который, не будем стесняться, назовем вещи их именами, кое-что значит в обществе и что-то может сделать для своего народа. Достигнув определенного рубежа, я понял, что сын идет своим путем. И этот путь не может быть изменен по воле других людей. Даже если эти люди являются его родителями. Костя окончил техникум, хороший техникум, дающий специальность высокого уровня. Он электронщик. Он мог бы продолжать образование. Но Костя бесконечно придирался и предъявлял претензии любящим его людям. Он замахивался на то, что стоит выше его. Это личная жизнь отца и матери. Он осуждал нас. Он не принимал, отвергал нас и в то же время использовал и даже где-то эксплуатировал наши связи, наши имена. Он ездил по курортам, отдыхал в лучших местах Советского Союза, имел прекрасную возможность для учебы, но он ее не использовал. Что ж, взрослый человек сам определяет свою судьбу. И я предоставил ему свободу. Как он распорядится этой свободой, его дело. Если он вернется, я не прогоню его. Он мой сын. Но меру своей вины он должен знать и искупить. Я и моя бывшая жена, Костина мать, обижены и оскорблены его поведением, и нам не просто будет с ним примириться. Поэтому его поступок мне кажется логическим завершением всей его натуры: слабой, изнеженной, неспособной преодолевать трудности. Только так, только так. Иначе быть не может.

Янку охватил приступ гнева. Она не сдержалась и высказала какие-то обидные и ненужные слова. Было ясно, что эти родители расстались с сыном навсегда. И вот это-то приводило ее в ярость. Выслушав ее, отец Кости ничуть не изменился в лице. Он так же холодно и спокойно смотрел на нее сквозь толстые стекла очков. И так же холодно и спокойно разъяснил:

— Вы, милая девушка, слишком неопытны. Я боюсь, что у вас недостаточно развито логическое мышление, чтобы судить о таких сложных взаимоотношениях. Вам многое кажется, вы многое принимаете за чистую монету, но в жизни все обстоит гораздо проще: каждый человек, достигнув определенного возраста, должен нести стопроцентную ответственность за свои поступки. И если такой человек нуждается в няньках, опекунах, то он не может считать себя полноправным членом нашего общества. Такие люди должны вести более умеренный образ жизни. И Костя, видимо, поступил правильно, когда решил работать… этим, как его… дворником, что ли? Не тянул он на более высокую должность и специальность. Вот так. Только так. А вам совсем не к лицу читать мне нравоучение по простой причине: вы ничего не понимаете во многих окружающих вас вещах, процессах и человеческих взаимоотношениях.

— Так он утюжил и пилил меня своим профессорским тонким голоском, пока я не прервала его, — закончила Яна.

— И что ты сделала?

— Сказала ему грубость и ушла.

— Какую?

— Ах, ну боже мой! Что говорится в этих случаях. Мол, они рожают детей и совершенно не понимают, кто у них вырос, и так далее. И намекнула, конечно, что таких отцов, как он, нужно лишать отцовства.

— Да, это разговор, — почему-то с удовольствием отметил Виктор. — И у матери была?

— Была и у матери. Картина не лучше. Тоже новая квартира, новая семья, только, в отличие от папаши, новых детей нет. Мать Кости интеллигентная истеричка, знаешь, такие лица-маски, фальшиво все, за сто верст видно. И улыбка фальшивая, и волосы, и румянец. Вся фальшивая при полном внешнем благородстве. А выдает себя глазами. Бегают глазки и рот подрагивает, боится, чтобы молодого мужа из-под носа не утащили. Сразу скажешь — эта кошка чужое сало съела. Только чужим и питается. На Костю ей плевать. Одно твердит: взрослые дети не должны мешать личной жизни родителей. Радостное ощущение.

Они помолчали. Янка двинула по столу стопку бумаг.

— Ты знаешь, чем сейчас занимаюсь? Пишу отчет, свое впечатление от деятельности притворяшек. Клочков заставил. Садись, говорит, и напиши. Не только то, что видела, но и все мысли свои. И знаешь, какая главная мысль у меня в этом отчете-докладе проведена? — Она победоносно глянула на Виктора.

— Говори, я все равно не догадаюсь, — засмеялся тот.

— Ломала я голову над тем, кто такие притворяшки. И ругала их, и осуждала, а потом пришла к простому выводу: это все обиженные дети. Обиженные, понимаешь?

— Да, конечно, — растерянно сказал Виктор. — Это есть, у них у всех что-то такое случилось…

— Именно! — закричала Янка, и он вздрогнул, услышав в ее голосе знакомый “балдежный” вопль.

— И Костя, и Мари, да и Пуф по-своему обижены на жизнь, это их и толкнуло в секту.

— Да, но мало ли на свете обиженных людей! Не все же подаются к притворяшкам.

— А эти подались! Потому что слабые.

— А как же Танька, а… я?

— Ну вы из любопытства, попробовать.

— А Люся? Янка помолчала.

— Это хорошая душа, — сказала она. — Ущербная, больная, пожалуй, она единственная была на месте. Обреченная, сама себя обрекшая, она все равно куда-нибудь попала бы. Не к притворяшкам, так к кому-нибудь еще. В ней что-то такое было… жалкое и… безнадежное.

Виктор вздохнул и стал торопливо прощаться. Янка крикнула вдогонку:

— А грамоту мою атеистическую у меня выкрали. Вот!

Виктор пожал плечами, но в подробности вникать не стал. Выкрали так выкрали. Что поделаешь.

Через несколько дней после этого разговора Янка позвонила ему домой.

— Иди к телефону, — сказала мать, — там твоя новая обнаружилась. И где ты их набираешь?

Анна Петровна еще не забыла торопливые и неурочные Люсины звонки. Витя взял трубку.

— Витя, их засекли, они продали машину. Но их почему-то только трое. Где остальные, неизвестно. Розыск продолжается, — кричала Янка. — Если хочешь, можешь участвовать, ты ведь их всех в лицо и так вообще знаешь. Но это — на самолете, далеко. Согласен?

— Еще как! — Виктор подобрался. — Куда и когда идти?

Янка назвала адрес и фамилии.

— Бегу, лечу.

— Счастливого пути! Возвращайся скорее, еще сходим в кино.