Бог после шести

17

Прошло два — три дня. А может быть, прошла сотня дней? Ведь никто в темно-вишневом “Москвиче” не считал времени. Колеса вращались, машина тряслась, они ехали, ехали бесконечно. Часто останавливались. Все больше на окраинах маленьких городов, во дворах больших темных деревень. Тогда Кара выходил из машины, возле него призраками вырастали бесшумные, — безликие фигуры, слышался неторопливый, неясный говорок, и глядь — уже готова нехитрая трапеза в чистой горнице под присмотром немногословных хозяев. Иногда их принимали в уютной комнатке нового блочного дома. Все равно где, но обязательно их сопровождала молитва, реченная благочестивым Карой или его знакомцем.

Костя диву давался — откуда этот потаенный люд на нашей земле? Сумеречный, мрачный, тяжелый от какой-то непроявленной думы, от невысказанной заботы. Дивился Костя и поеживался от неловкого чувства. Внове все было интересно, но уж как-то дремуче, несовременно, дико. “Затопили нас волны времени, и была наша участь мгновенна”, — говорил себе Костя, отмахиваясь от злых мыслей-вопросиков. Он твердо знал одно: нельзя думать, рассуждать, анализировать. Рухнет вера под ударами логики. А его могла спасти только вера, лишь она вела к трансу. К самому высокому и чистому состоянию души человека, властвующего над собой.

Нельзя думать — об этом знал и Пуф, которого Кара теперь упрямо называл Станиславом. Пуф тоже отгораживался от действительности, но по-своему дурачился и кривлялся. Его черные глазки любознательно и насмешливо сверлили знакомых Кары, возникавших из небытия и растворявшихся в вечерних и утренних туманах. Черные платки, темные одежды, бледные лица, в глазах — смирение, ожидание, тревога. Сектанты раздражали Пуфа. Фальшивые они какие-то, говорил он себе. И тут же возражал: “А кто не фальшив? Я, Маримон-да, Худо? И мы фальшивы, и милиционер на перекрестке фальшив, и солнце лжет, и правды нет в природе. Весь мир — это гигантская показуха, — говорил себе Пуф, — и каждому в нем грезится видимость явления, и никто не знает сути, истины. А раз истины нет, остается игра”.

Довольный своей находчивостью, Пуф устраивался на плече Маримонды и сладко засыпал под ритмичную раскачку машины.

Мария, сжатая на заднем сиденье Йогом и Пуфом, находилась в состоянии тихого хмельного оцепенения. Она почти ничего не замечала вокруг. Дорога несла ее, безучастную, равнодушную, с прикрытыми глазами и неясной ухмылочкой на губах.

Дорога несла всех притворяшек в темное, опасное будущее.

Дорога была огромной, необъятной, бесконечной. Она становилась шире или уже, меняла покрытие — на смену асфальту приходила твердая ледяная кора с выбоинами, — но всегда сохраняла свою удивительную способность нагонять тоскливую дремоту на странствующих и путешествующих. Тем более что двигались они в основном по ночам. Днем отдыхали в избах и комнатах, пропахших ладаном — незнакомым, тревожным для ребят запахом.

Закаты и рассветы встречали в машине. Бывало, ночь движется к концу, а Худо уже намотал километров триста, в заиндевелое окошечко лезет туманное марево, а впереди тянется пустынная зимняя дорога. Изредка рявкнет встречный самосвал. И если б не шум мотора, то уши, наверное, заполнила бы совершеннейшая тишина нарождающегося дня.

Горячим дыханием Пуф протаивал в боковом стекле автомашины окошечко для обозрения.

Если смотреть в него, то вдали видна только темная полоса слабо заснеженного леса. Постепенно светлеет край неба, сияющая полоса расплывается, мир становится розовым, синим, серым. От сугробов ложатся длинные тени, поверхность снега вспыхивает лихорадочным румянцем, искрится, дробит мягкий утренний свет миллиардами зайчиков. В глаза ударяет мгновенный мишурный блеск. Но только мгновение длится вспышка — солнце быстро перепряталось из-под края земли за плотную, тяжелую пелену зимних облаков. Начинался серый зимний день. Серый, ровный, тоскливый.

Пуф вздыхает, отворачивается от окна и обращает внимание внутрь машины. Сталкивается с тяжелым, напряженным взглядом Кары. Смыкает веки, притворяется спящим. Ему есть отчего спать. Вчера было выпито — сегодня похмелье. А на злобного Кару смотреть мало удовольствия… Зол Кара. Зол неистребимой злостью. На себя зол, что проморгал, проворонил такой легкий вариант настоящей жизни. Зол на помешавших ему людей.

В большом и тягостном раздумье наставник. Сорвалось начинание, нужно придумывать что-то другое. Не вышла суперсекта — создадим школу апостолов. Превратим притворяшек в носителей истинного знания… Эх, и надоело!

Снова начинать сначала? Который раз? И силы не те, и годы, да, пожалуй, и не получится. Нет, нужно кончать. Ставка на смерть. Только так появится хоть какой-то шанс на жизнь. Вспыхнуть факелом и уйти. Или — вспыхнуть и остаться? Так или иначе — нужен огонь. Чтоб пожар пошел на всю страну. Взрыв и жертвы. Тогда только заговорят, закопошатся. Тогда возникнет легенда и станет жить, обрастая подробностями, слух о новой религии. И он, Кара, огненный старец, будет героем этой легенды. Возродить самый известный, самый простой способ очищения. Костер, костерик, кострище… А может, и не костер…

Время важно. Нет у Кары времени: там докопались уже до того дела, и клубочек теперь пойдет разматываться к самому началу. То есть к концу. И так конец, и сяк конец. Выходит, как ни крути, итог один. А потому нужно сделать его поярче.

Ох, тошно Каре, тошно! Всех к черту. Всех, всегда и всюду. Только так.

Тянут грехи по жизни, точно жилы на барабан мотают. Какая нечистая сила сподобила его родиться именно таким? Разве он виноват?

Засунули в грязную темную щель. Жизнь называется! Ложь все это. Ложь. Но пусть лжецы поостерегутся: ему, Каре, себя не жалко. Пусть тысячу раз подумают, прежде чем соваться в его дела. Миллионы раз пусть думают. Пусть.

Идет машина, погромыхиваег. За рулем — Худо с остекленелыми глазами. Обветренными, потрескавшимися губами что-то пришептывает. Если вслушаться — дорожные знаки считывает. До поворота триста метров. Уклон. Переезд со шлагбаумом. Осторожно — дети.

Не в себе парень. Еще не тронулся, но уже вполне к этому готов.

Рядом с ним сидит Кара, но вперед не смотрит, полуобернулся в неестественной позе, по-своему, по-змеиному, и над задним сиденьем завис. Тяжело висит, медленно покачиваясь. Молчит, но лучше б говорил. В молчании Кара невыносим.

Это полной мерой ощущает Костя-йог. Он скривился и прижался лицом к заиндевелому стеклу, бесмысленно вглядывается в монотонный зимний пейзаж. И ничего вокруг не видит толком.

Никто в этой машине природой не интересуется. Маримонда и Пуф сейчас вполне равнодушны к окружающему миру, их головы безвольно мотаются в такт толчкам. Приоткрыты их рты, смежены веки. Они спят, им грезятся больные сны. Видя, что Костя уклоняется от общения, Кара поворачивается, останавливает клейкий взгляд на расплывшемся профиле Худо. Но и бывший художник бесчувствен к гипнотическим взорам Кары, он безукоризненно ведет машину, ему нельзя пропустить ни одного знака, он весь в биении мотора, поворотах руля, вращении колес. Он не человек, он часть этой машины.

Хмурится Кара, тяжелеет, уходит в себя. Зол Кара, зол. Слепая ненависть к спутникам вдруг проникает в больной его мозг. Временами Кара испытывает приступы затмения, мысли сбиваются, думается невпопад.

Притворяшки — разве это материал для легенды? Какие из них апостолы? Почти не люди, мразь, отбросы. Ну да, им, может быть, больно, но и скотине больно, она ревет, чуя конец, когда ведут на заклание. Кто к тому реву прислушивался? Бог? Люди?.

Однако и притворяшки могут сопротивление оказать. Побег не очень гладко прошел. Этого Пуфа почти силком пришлось уводить. Может, зря, а может, не зря. Чем больше, тем лучше, — дальше полыхнет. Не личность важна, а цифра. В цифре большое значение. А сопротивление преодолевать надо. С самого начала давить, на корню. Чтобы всякий дух самостоятельности, как дурную воду из тела, выжать. Нужно тряхнуть компанию, пусть почувствуют остроту момента…

— Привал, братья, привал! — рявкнул Кара, и спящие стали приходить в себя. Стонали, потягивались.

Худо свернул в лес. Машина вильнула, завалилась, мотор заглох.

— Осторожней, — Кара весь внимание и напряжение, — а то снова сядем, как прошлый раз.

Мужчины медленно выгрузились. Мари осталась в машине, она никак не могла очнуться от забытья.

— Не трогай — ее, — Худо придержал руку Пуфа. — Пусть спит, сама очнется.

Выбрались, выползли черные тараканы на розовом утреннем снегу. Пуф запрыгал от багажника к полянке, где на поваленной березе безучастно присел Худо. Костя молча помогал Пуфу, разжег бензин, намял снега в чайник, закрыл огонь от несильного морозного ветра. Кара, грузно проседая в снег, ушел в сторону и застыл неподвижной темной кляксой. Шептал что-то, сложив руки, и кланялся. Молился в одиночестве.

Костя поставил на огонь большой алюминиевый чайник, напоминавший шлем. Горлышко заткнули пробкой, и скоро она засвистела пронзительно, высоко и дико, по-лесному. Чай был готов.

Чаепитие проходило в молчании. Никто никому ничего, кроме “дай”, “налей”, “возьми”, “горячо”. Кружки держали в ладонях, грея озябшие руки. Над плиткой поднимался теплый влажный пар. В него опускали лица, нежились в тепле.

Кара резанул косым взглядом притворяшек, сказал:

— Жадно едим, неблагочестиво, мало у нас нужной солидности. Не приучены, не привыкли. Ну, ничего, доедем — займемся образованием.

— А когда доедем? — вскинулся Костя. — Надоело тащиться. Лучше б поездом.

— Или самолетом — еще быстрее, — заметил Пуф. Кара хватанул мощный глоток, только стальные зубы клацнули о край алюминиевой кружки.

— Отвыкайте! — Резко выдохнул клуб пара. — И без того нарушение. Надо бы в те места пешком идти, а мы на этой сковородке гремучей катим. Но ничего, господь сподобит и до лошадей добраться. А лошадь — дело чистое.

Все помолчали, осваивая услышанное. Вдруг задергался Худо. Нервно потряс головой без шапки, на волосах взметнулись снежинки.

— Надоело! — завизжал он. — По шести часов за рулем. Мари больше часа-полутора не тянет. И вообще, куда мы едем? Никто не знает, один брат Кара знает, а нам не говорит. Может, все же мы когда-нибудь, как он изволит выражаться, сподобимся этой высокой чести и узнаем конечный пункт назначения, а?

Говорил, но в сторону Кары не смотрел. Перед собой глядел на зеленую туристическую плитку, на оплывший кругом нее мокрый желтый снег. Пуф только хмыкнул, а Костя внимательно посмотрел на спорящих. Кара поплотнее ухватил кружку, точно гранату бросить собрался.

— Конечно, — сказал он, — устали. И ты, брат Олег, устал. Как-никак, ты у нас главный водитель, возчик по святым местам. Все правильно.

Кара сделал паузу и вдруг сорвался на крик:

— Но почему, почему устал, спрашивается! Неужто от баранки? Да ты ее по двенадцать часов вертел, когда в Крым да на Кавказ мотал, и не уставал. А сейчас — на тебе! С чего бы такие перемены? А с простого — совесть нечиста! Совесть тебя, брат Олег, мучает, передыху тебе не дает, вот причина твоей усталости! Отсюда злоба твоя и истерика — душа твоя кричит, не ты кричишь.

Пуф и Костя вытаращились на проповедника, а Худо, и без того бледный, побледнел еще сильнее, страшнее, воткнул кружку у ног в снег и тихо спросил:

— С чего бы это меня совесть больше других мучила?

Голос у него стал ломкий, как стекло, сейчас рассыплется на маленькие осколочки, не соберешь.

— А с того, — так же тихо и страшно ответил Кара, — что ты Людмилу безответную убил, так же, как и… ты забыл?!

— Я?

— Да, ты. Ты. Ты! Твоя идея — Людмилина смерть! Специалист по девочкам! Ты все новогодние фокусы придумал. Ты!

Кара вскочил на ноги, обличающий узловатый палец воткнулся в Олега.

Худо встал, помертвелый, растерянный.

— Какая идея? О чем речь…

— Бейте его! — заорал Кара. — Он Людмилин убийца!

С этими словами он кинулся к художнику.

Заплетаясь в длинных полах черного пальто, Пуф подскочил, чтобы разнять дерущихся, но Олег плохо понял его намерение. Он ткнул кулаком в лицо Пуфа и в ответ получил два коротких сногсшибательных удара. Рассерженный Пуф поддел носком лежавшего в снегу Олега, и выглядело это началом избиения. В драку фурией ворвалась проснувшаяся Маримонда. Она, оказывается, слышала каждое слово.

— Вот тебе! Вот! За Люську! За меня! — бормотала женщина, неуклюже пиная ком снега, в который мгновенно обратился Худо. К ней, злобно сопя, присоединился Кара. Он по-старчески суетливо топтал ногами художника.

Костя отбросил кружку в сторону, перелил кипяток из чайника в походный котелок и выплеснул дымящуюся жидкость на сражавшихся.

Вой и визг прокатились по тайге. Все отпрянули от Олега, охая, ругаясь, растирая обожженные места. А отпрянув, осознали себя и устыдились.

Пошел снег. Он падал лениво и медленно. Тишина в лесу стояла полная, окончательная. Путешественники стали собираться. Удивительно, но вспышка их ярости так же немедленно иссякла, как и возникла. Худо выбрался из сугроба, отряхнулся, ощупал себя и, прихрамывая, пошел к машине. Маримонда помогла остальным сложить нехитрый инвентарь и посуду в багажник. Кара забрался на переднее сиденье, вновь уткнулся в Библию. Не вышел он и тогда, когда они толкали машину к шоссе.

Молчали люди и молчала природа. Только снег шептал что-то успокаивающее и нежное. Но кто же из современных людей прислушивается к белому шепоту снега?

В машине Кара молча достал из-под сиденья бутылку коньяка и положил почин, хлебнув из горлышка. Огненный напиток пришелся кстати — все согрелись и подобрели. Худо выпил вместе со всеми. Разбитые пальцы его не дрожали, лицо было сурово, недоступно. Неожиданно Костя спросил:

— Все-таки интересно знать, где мы бросим якорь?

Вопрос этот остался без ответа, и Костя понял, что притворяшки покорились. Им было все равно, куда ехать, где останавливаться, что делать. Черный паук в короткой стычке лишил их остатков воли. Секта родилась: у нее был беспощадный кормчий и покорные слуги.

Рядом с Костей мучился Пуф. Лицо его дергалось, гримасничало. Костя толкнул приятеля в бок — чего, мол? — но Пуф только головой потряс и закрыл глаза рукой. Он был унижен, раздавлен своим поступком. За что он ударил Олега?

Костя мельком глянул на хмурый сонный профиль Маримонды, приютившейся на краю сиденья. Женщина плотно сжала губы в злую черточку.

Неожиданная мысль пришла в голову Косте.

Где напыщенная болтливость притворяшек? Странно, но именно сейчас они молчали. Казалось бы, самое время говорить и фантазировать, а на тебе — пропало вдохновение! Изменилась обстановка — и сомкнулись уста. Может быть, природа действовала? Они уходили все дальше на север, леса становились угрюмей, дали — величественней. Перед значительностью ландшафта самые глубокие мысли выглядят скромно. Или выговорились притворяшки и в момент наибольшей раскованности отказала им способность к импровизации? А может, тень Люськи, витавшая над ними, делала непристойным любое многоречие?

Удивлялся Костя, но молчал. Молчал, как и остальные потерявшие дар слова спутники. И как раз в это утро, будто повторяя ход Костиных мыслей, Кара хмуро сказал:

— Вот что. Хватит в молчанку играть. Поговорить придется. Встречают нас хорошо, рассчитываться надо. Не просто слоняемся по здешним местам, как какие-нибудь безбожные туристы, а цель высокую имеем. О ней и нужно сказать слово. Пусть соображают. Кому придется по душе наша затея, с нами двинется. А остальным принесем просвещение. Тоже полезно.

— Раньше надо было начинать, — буркнул Худо, — вон сколько мест проехали зря.

— Неправ, брат Олег, — ласково ответил Кара, — раньше места были неровные. Околостоличный народ — препустые людишки. Пена, а не человеки. Как нанесло их со всех сторон, так и унесет. Сейчас проезжаем основательных хозяев, у них сохранились традиции и вера. Но вера верой, а хочется чего-нибудь свеженького. Предлагаю использовать опыт наших соперников в духовной области и организовать агитбригаду. Пусть послушают люди о новых делах в этой области.

— Агитбригаду? — Костя почувствовал, как лицо у него вытягивается. — Агитировать? За что?

Кара пронзительно глянул на юношу. “Зырит, как сатана”, — робея, подумал Костя.

— Неужто до сих пор не понял? — фальшиво улыбнулся Кара. — За бога будем пропагандировать. За нашего бога.

— Бог един для всех, — вяло сказал Худо.

— Правильно. Но мы о новейшей вере расскажем, о самом последнем слове в этих делах. Людям всегда интересно, когда бога понимают по-новому.

Притворяшки оживились и ста пи с вниманием слушать своего наставника. Косте показалось, что в последнее время Кара подобрел и перенес внимание на другие цели. Реакция Олега тоже выглядела подозрительной. Он Бел себя так, будто ничего не случилось: ни драки, ни взаимных обвинений, ни угроз. Короче — и он ничего, и они ничего. Костя только пожал плечами.

Кара задумал осуществить нечто вроде религиозного ревю. На первом же привале были разработаны программа и роли, а в ближайшей захудалой деревушке состоялось и представление.

Остановились они на краю деревеньки, которая произвела на Костю очень невыгодное впечатление. Впервые за время путешествия он решил прогуляться и оглядеться. Старые, видавшие виды избы сидели глубоко в снегу. Встречавшиеся ему колхозницы были одеты однообразно: валенки, стеганка, ушанка. Похоже, данный колхоз не блистал особыми трудовыми успехами, кругом не разглядеть видимых признаков изобилия. Сколько Костя ни вглядывался и ни вслушивался, он не заметил во дворах холеных лошадей, тучных коров, откормленных свиней. Дома по обе стороны заснеженной улицы были молчаливы, неприютно темнели черными пятнами окон. Было много явно нежилых зданий — старые доски крест-накрест некрасиво перечеркивали фасады изб. Костя прошелся до конца улицы, на душе у него стало совсем муторно, он решил вернуться назад, в теплую избу бабки Ядвиги, к которой у Кары было особое рекомендательное письмо. Все же умел Кара выбирать постой! Такая глушь, да еще в глуши этой заповедно глухое место!

А вечером состоялось представление. Народ пришел на сборище невзрачный, тот же, что попадался Косте утром на улице. Невзрачный и в то же время очень хорошо ему знакомый, особенно за последние дни. Пришли бабки, пришла девочка лет тринадцати и малышок лет четырех… Пришли две молодки в черных ажурных платках поверх обычных шерстяных и, усевшись у входа, тотчас принялись лузгать семечки. Они были разочарованы: думали, что похороны, а оказалась лекция. Пришел непременный член подобных собраний дед в ушанке с отвисшим ухом на манер дворняги, за которой плохо ходили в щенячьем возрасте. Пришел еще один благообразный старик с постным лицом и холодным взглядом маленьких глаз. Рот у него, по мнению Кости, напоминал лезвие ножа, плотно сжатые губы точно боялись выронить золотое слово, прятавшееся в гортани. “Жадюга, должно быть, неимоверный”, — решил Костя. Хозяйка относилась к жадюге с особым почтением. Шептала что-то на ушко, поспешно и невпопад кивала, будто соглашаясь с еще не высказанными указаниями гостя. Были на представлении еще какие-то люди, но Костя устал их рассматривать, да и смотреть там, по правде, было не на кого. Всё девчонки, да бабки, да несмышленые малыши.

Представление ставилось по репетиции наставника. Гости сидели на почетном месте за деревянным столом. Перед ними положили буханку хлеба и солонку с крупной солью. Питья никакого, кроме бутылки с квасом.

“Как на собрании, — думал Костя, — президиум, выступающие”.

Первым выступил Олег. Был бледен, с синью под глазами. Говорил глухо и даже невнятно, но что-то трогало в его речах. Точно просил или извинялся за притворяшек. Подкупал слушателей мягкостью, ненавязчивостью. Вот смотрите, мол, как у нас получилось. Случайно как-то, а все же есть в наших поступках что-то нужное людям. Ловко гнул свою линию, незаметно. И слушали его внимательно, с любопытством.

Худо сказал, между прочим, что они уже много лет ищут истину, испробовали разные пути, заблуждались и грешили, но сейчас на верном пути.

Костя хмыкнул про себя. На верном пути! Конечно, зимняя дорога всегда верный путь. Тверда, пряма, далека, катись по ней и катись, было б верное направление.

Костя слушал своих спутников с раздражением. Сам он участвовать в этих представлениях отказался.

— Пока мы работали на себя, был смысл, — сказал он грозно нахмурившему брови Каре, — а сейчас мы даем спектакли для публики, и мне неинтересно. Я буду выполнять обязанности технической прислуги: уход за машиной, поднести, отнести. А выступать не хочу.

— Смотри, — заметил Кара, — отстанешь — пожалеешь. Мы большое дело зачинаем, надо шагать в ногу.

— Вот я и посмотрю, а потом шагну.

Кара стрельнул злобными глазами, ничего не сказал. Было решено, что Костя в их действиях не участвует. Ему выпали обязанности служки: готовить встречу, раскладывать книги, подносить квасок охрипшему оратору или просто сидеть сложа руки, наблюдая за реакцией слушателей. Позиция стороннего наблюдателя потом оказалась неожиданно полезной — Кара дотошно выпытывал, какие моменты были наиболее впечатляющими. Костя без утайки рассказывал, как охнула бабка и в каком месте выступления Кары все девчонки смолкли и пооткрывали рты. Наставник брал на заметку такие места и в следующей встрече развивал и дополнял их красочными подробностями.

Первое выступление притворяшек было чуть истеричным. Жалобная и одновременно чуть хвастливая интонация художника не понравилась Косте.

— Мы потерялись во тьме нашей жизни, — говорил Олег, разводя руками. — Что делать? Как спасаться? Куда ни кинь, везде грех и погибель. Пробовали по-разному, и молиться и грешить. Но душа не знала покоя. Все было не то! Слепые котята, тычемсч, тычемся, а правды найти не можем. И только через смерть познали направление, путь. Ушла от нас Людмила, святая душа, оставила за собой золотой след, по тому следу идем и уверены — так правильно!

“Неужто, — думал Костя, — клюнут на эту муть? Ведь и младенцу ясно: липа и туман”.

Однако клевали. Костя явственно отмечал все признаки полного эмоционального согласия с оратором. Бабки печалились, вытирали глаза концами платков. Дед вздыхал и лез за “Беломором”, но его попытку закурить тут же пресекала яростным шипением хозяйка дома.

После Олега Маримонда рассказывала о том, какой она была раньше и что с ней сталось после приобщения к благодати новой жизни. С точки зрения Кости, женщина возводила на себя напраслину, приписывая себе явно чужие грехи. Он знал Мари как большую фантазерку, сочинительницу, но пьяницей и дебоширкой она никогда не была. Очень забавно было слушать это вранье. Впрочем, слушатели только ахали, когда Мари описывала свое буйство в коммунальной кухне. Ее новеллы были стандартны, а потому правдоподобны.

Как всегда, отличился Пуф, расписывая свою особу темными красками. И рецидивист-де он, и бандит, и такой-сякой. А после того как попал к людмильцам, стал пай-мальчиком, только молится, никого не обижает.

“Неужели и это съедят?” — раздумывал Костя, вглядываясь в сочувственные лица слушателей. Но те ничего, будто так и надо. Выходит, и эти байки они тоже съели.

А Пуф распалялся все больше, пришел в остервенение, точно ударить хотел сидевших перед ним людей.

Костя решил, что Пуф в истерике и презирает сейчас всех на свете, а больше всего себя. Самоистязается бесстыдно и открыто. И еще подумал Костя, что на его глазах совершается таинственный поражающий процесс: из ничего рождается нечто. Какая секта? Что за святая Людмила? Чушь, бред, болтовня! Нет этого, ничего нет! Учения нет, мыслей нет, сплошные многозначительные разговорчики. А на деле выходит, если долго и важно говорить ни о чем, будто бы кое-что и проявится. И не только обнаружит себя, но еще и подействует.

Шарлатанство — вот что это такое. Притворяшки шарлатанят, и Костя им подыгрывает.

Мысль была острая и резкая, как стакан зельтерской без сиропа в очень жаркий день, — у Кости перехватило дух. О каком трансе можно мечтать в этом балагане? Благородное, возвышенное состояние души не удержать в сточной канаве! Да и зачем ему, Косте, все это нужно? Как он здесь оказался, какая темная сила бросила его в компанию притворяшек, занесла так далеко от родных мест?

Костя в отчаянии огляделся. Его поразил темный бревенчатый потолок. Дерево, видимо, не скоблили десятки лет. Семейные фотографии все скопом в одной рамке на стене. Бледные лица слушателей, кривляющийся Пуф, гнусный облик Кары. Захотелось вскочить, крикнуть: “Воздуха, душно!” Сдержал себя, успокоил. Хорошо, хорошо. Запутался, ладно. Как выбираться? Можно ли? В том, что надо выбираться, не сомневался. Но как, когда?

Кара на полуслове прервал Пуфа. Все шло хорошо, но парень переусердствовал. Начинался цирк, а это гибель для веры. Кара не хотел выпускать из рук ниточку доверия, что протянулась от притворяшек к слушателям. Только на ней можно было сыграть нужную мелодию. Вскочил, заговорил. Пугнуть надо было сразу, с ходу, чтоб не передохнули, не опомнились. Бить, бить по мозгам без передышки. Страху нагнать, побольше страху. Рассказал, что грядет. Конец мира. О том поступают неожиданные доказательства науки.

Думаете, наука отвергла бога? Она его доказала!

Приходит конец биологической ферментации, грядет перфектное человечество.

Непонятно говорил Кара, но убедительно. Слушатели решили: раз человек так расстраивается, кричит, вздымая кулаки к небу, — знать, есть из чего. Непонятно было и страшно — Кара умел создавать атмосферу. А раз страшно, значит, правильно, потому что если в легковесности нет страха, так и правды в ней тоже нет. Испокон: тяжелей, значит, верней, надежней, правильней.

Застращал Кара слушателей, и те ему поверили. Как не поверить, если легкий морозец по коже пробегает от воплей наставника. Да и вид у него подходящий — чистый сатана со звездой во лбу!

Первое теистическое ревю прошло на славу, все остались довольны. А после, когда многие разошлись, у Кары с жадюгой был негромкий разговор. Смысл этого общения Костя не уловил, но видел, что тонкогубый старательно втолковывал что-то наставнику и вручил какую-то бумагу.

Лиха беда начало. Дальше пошло гладко, как по накатанной дорожке. Приезжали они к предупрежденным заранее лицам, вели зажигательные беседы, отдыхали и, запасшись поручительством, катили к новым беседам в опрятных горенках на окраинах деревень и поселков.

С Костей произошел перелом. Отвернулось сердце юноши от притворяшек, стал он им чужим, враждебным человеком.

“Я десантник в тылу врага, — говорил он себе. — Но один я ничего не сделаю, нужны союзники”.

И он стал пристально вглядываться в Пуфа… Смотрел по-новому, изучая, проверяя. Не собутыльника и приятеля для незатейливых притворяшкиных игр искал, — товарища для бегства выбирал.

Надумал Костя расстаться с черным наставником и кого-нибудь с собой взять. Конечно, можно было бросить их и бежать одному, назад, к тихой, незаметной дворницкой работе. Снова метлу в руки — и айда вдоль асфальтовых дорожек. Представил себя на миг облаченным в халат, со скребком ранним морозным утром на знакомом проспекте и тихо рассмеялся. Какая смешная детская глупость! Возврат к тому прошлому невозможен. Однако и дальше пути с Карой для Кости не было. Улучив удобную минутку, спросил у Пуфа:

— Не надоело?

Тот смотрел мутно, застилая взгляд изнутри душевным сопротивлением:

— О чем ты, Йог? Всё всем всюду надоело…

— Брось! — жестко сказал Костя. — Доигрались. Были шуточки, а пошли прибауточки. Не видишь, паучок присосался к притворяшкам? Обещал великую идею очищения воплотить, а пока осуществляет древнюю, как мир, идею обогащения. С вашей помощью, дураки!

Пуф отвернулся, поморщился.

— Не все ли равно, — протяжно сказал он. — В конце концов, кто нас принуждает? Добровольный принцип соблюден. А к тому же — забавно. Дурачишься, а тебе верят. Надоест — всегда можно отвалить.

Костя вскипел:

— Ох, и дурак ты, Стаська! И высшая математика тебе не поможет. Да этот черт нам такой моральный кредит открыл, что потом всю жизнь не откупишься. Отвалить? Да скоро ты без его разрешения в туалет не посмеешь сходить, не то что отвалить! Эх, ты!

Пуф устало потер высокий лоб.

— Не понял. Изложи связно, без ругани. Лаяться и я умею.

Костя огляделся. Они были вдвоем на подворье. Кара, художник и Мари продолжали беседу в избе. Костя потащил приятеля за стог сена. Там, в безветренном углу, они закурили.

— Пока мы сами играли, я ничего не говорил, ясно? — принялся втолковывать Костя.

— Ну?

— Вот и “ну”. Тогда была наша воля, потому что Худо не командовал, а на равных участвовал. А теперь все изменилось. Поэтому я считаю, что нужно взяться за ум. Нас ведут, как телков на веревочке. Куда, зачем? Непонятно. Говорится одно, делается другое.

— Так-то оно так, — вяло отбивался Пуф, — но дело-то новое. Кара сам не знает, что и как. Изобретает, импровизирует.

— Изобретает в свой карман. Ты видел, сколько он за ваше бормотание огребает? То-то. А надо бы проверить содержимое конвертиков, что ему подносят. Я не знаю, и ты не знаешь. Ну, да не только в этом дело.

— В чем еще?

— В его политике. Закабаляет он нас, круговой порукой связывает. В свидетели без нашего хотения, желания записывается. Помнишь, когда он первый раз появился? Хитро было подстроено. Мы маялись, себя за Люську грызли, а он пришел, и сразу всё стало на свои места. Сперва он сказал, что мы виновны, мы убийцы и пропащие в этом смысле люди. То есть всех связал одной ниточкой. И, как только мы совсем от огорчения в блин свернулись, проповедничек тут же якорь спасения кинул: хоть мы и погубили Люську, но спасемся, если покаемся. Под его руководством, понятное дело. Так мы стали людмильцами. Не то сектанты, не то арестанты. И до бога не дошли, и от дьявола не оторвались.

— Знаю я, был там, — раздраженно сказал Пуф. — Дальше-то что? Дальше?

— Дальше — больше. Не гони картину, механик. Про драку с Худо не забыл?

Пуф опустил голову.

— То-то. Не бойсь, я не собираюсь тебя попрекать. Не в драке дело. Главное в том, что́ сказал Кара.

— А что он сказал?

— Господи! Убийство Люськи теперь он валит на Худо. А завтра будет валить на тебя, послезавтра — на меня.

— Ничего не понимаю. Это ж зачем?

— Дурак! Чтобы всех нас перессорить, держать в страхе, командовать.

— Что-то не очень понятно. Он и так командует, зачем еще что-то делать?

— Эх ты, ничего не соображаешь! И ребенку ясно, что от притворяшек пока мало толку нашему наставнику. Поэтому Кара поддает пару. Сам решил возглавить секту. Нет, какой подлец! Как он Люськину смерть обыграл! Сначала нас всех запугал, а потом будто бы выручил. Я же все помню. Мы ему в ноги готовы были поклониться за то, что Люськина случайная гибель стала красивой жертвой. Благородные слова всякие говорили, то да сё. Тьфу!

— Ты уверен, что все это так? — задумчиво спросил Пуф.

Он плюнул на сигарету, огонек зашипел и погас. Спрятал озябшую на морозном ветру руку в перчатку.

— По-моему, ты заблуждаешься, — продолжил Пуф. — Дело не в том, что Кара рвется к власти. Он и так ее имеет. Все указания его выполняются. Притворяшки, то есть мы с тобой, народ покорный. Да и Худо сейчас в руководители не годится, скис окончательно. Здесь иное.

— А что? — поинтересовался Костя.

— А то, что Кара сам не знает, как поступать. Истерика у него. Виду не подает, но в глубине кошки скребут. Чего-то он боится, поэтому рвется, кричит, безумствует.

— Тогда тем более! Нужно смываться!

— К чему торопиться? Мы этого хотели, стремились, можно сказать, рано давать задний ход. Ты, конечно, как хочешь. Я о себе говорю. Если ты уверен в своей правоте, действуй.

Костя отвернулся от приятеля и посмотрел на заснеженное поле. Огромные черные глыбы земли лишь чуть прикрыты снежными шапками. Прямо за бревенчатой оградой начинался лес. Глухой, тяжелый, дремучий. Из леса тянуло сырым холодом. По неровно вспаханному полю расхаживали самодовольные черные птицы. “Как называется такая вспашка? — почему-то спросил он себя. — Зябь? Пар? Ничего не помню. И птицы эти — грачи? Галки? Вороны? Ничего не знаю. Ничего”.

— Ничего я не уверен. Так получается, если хоть немножко поразмышлять. Боюсь, что всех нас Кара скоро отучит думать.

— Я только одно знаю, — сказал Пуф, — мы здесь с ним без принуждения. Хотим — хохочем, хотим — плачем. Надоест — отвалим.

— А я знаю тоже одно: раньше было смешно, потом грустно, а сейчас гнусно. И напрасно кто-то думает, что он на свободе. Придет время отваливать, — окажется, валять-то некуда. Кроме как в милицию, разумеется.

Так они и разошлись, ни о чем не договорившись. Все же над чем-то Пуф, кажется, задумался. Самобичевальные речи его стали скромнее, серьезнее. Впрочем, такая солидность была только на руку Каре: больше веры было у слушателей патетических Стаськиных деклараций. Временами Костя перехватывал пронзительный взгляд Пуфа, с холодным недоумением ощупывающий аудиторию, перед которой им приходилось выступать. “Что здесь, собственно, происходит?” — казалось, говорил себе юноша. Костя считал, что приятель его не безнадежен.

Особенно резко переменился Пуф после скандала в леспромхозе. Там Кара дал оплошку. Впоследствии наставник каялся, волосы на себе рвал. Как мог допустить такой промах? Ведь твердо знал — ни на какие промышленные центры не посягать, с рабочим народом, настроенным в адрес бога скептически и уничижительно, не общаться, иметь дело только с проверенной клиентурой. Чтобы финал был виден в самом начале.

Но, видимо, есть дьявол, и он не дремлет. Попутал лукавый и хитрого Кару.

По внешним признакам тоже, между прочим, можно было догадаться, что здесь лучше не задерживаться. Адрес был какой-то неуверенный — к человеку, который вроде бы от божественных дел отошел, но, по старой памяти, оставался будто бы приветливым хозяином для проезжих проповедников. Темный адрес.

Ехали плохо, неровно. Дорога дряннейшая, одно название — дорога, а так — сплошной слалом. Застряли, разумеется. Какой-то молодчик на тракторе, спасибо, подцепил, вывез. Но привез не в нужное место, а в поселок леспромхоза. Пришлось разыскивать нужного человека пешком, а когда нашли, тот отказался. Нет, мол, никак, свадьба намечается, подготовка идет, место для проповеди и публику обеспечить не могу.

И тогда Кара рискнул сымпровизировать. Это он назвал — выйти на оперативный простор. В какой-то сараюхе, довольно, впрочем, опрятной, похожей сразу и на клуб и на столярную мастерскую, собрали разношерстный народ. Уже от одного состава слушателей у Кары замерло сердце. Звериным своим чутьем ощутил неблагополучие и дурной конец. Мужики, мужики, молодые, нахальные, горластые. Садят, безбожники, папиросу за папиросой, в зале скоро стало не продохнуть от угарного дыма. Что делать? Приходилось на ходу менять тактику, перестраивать отработанные приемы. Этих на сочувствие не поймаешь, им нужна плоть реального дела, ясность здравых мыслей.

Кара решил выступить первым. Он понял, что в такой аудитории речи притворяшек прозвучат неубедительно. Всю тяжесть импровизаций он взвалил на свои костлявые плечи. Что говорить? Вон какие красные лица от мороза да от ветра, аж лоснятся. Женщины есть, но они не в счет, они сейчас погоды не сделают, мужики будут тон задавать. Влип, как есть влип.

Как ни начинал осторожно Кара, он сразу же допустил ошибку. Почему-то запало ему в голову, что все лекции независимо от содержания в подобных ситуациях начинаются с международного обзора. Вот и рискнул Кара для важности помолиться, но оказалось, что слов этой молитвы он не знает. Рассказывая о современной жизни в общих чертах, обнаружил явную неосведомленность в проблемах политики.

…В зале смеялись. Но проповедник не дрогнул. Начав говорить, он слушал только себя. Путая положение в Ираке с реформами в Иране, режим Албании и Алжира, Кара погрузился в опасные топи международных отношений. Ему почему-то казалось, что путь к душе его нынешних слушателей можно пробить именно так — громоздя звучные иноземные слова.

Потом перешел к достижениям современной науки и наконец выговорил главное — обнаружена граница Вселенной. Раз есть конец мира, сказал Кара, значит, было начало, а от начала прямая дорога к богу, который все это и начал.

— Поймите, братья, сколь знаменательно это открытие! Наступает конец ферментации, на смену идет перфектное человечество.

Кара постарался вложить побольше пафоса в голос. Распрямился во весь могучий рост, сделал значительную паузу.

— Наука уже не уводит нас от бога, не отрицает его. Наоборот, современная наука доказывает — бог есть!

Кара сверлил настырным взглядом слушателей. Вот вам! Вот! Что хотел, то и сказал. Но лишь примолк проповедник, как рядом с ним вырос юноша в тулупчике. Невидный такой, но глаза насмешливые. Тотчас дискуссию открыл.

— Мы, — сказал он, — прослушали доклад товарища лектора и очень удивляемся. О политике говорить не будем, потому что неграмотность налицо. Видно, товарищ лектор давно в центральную прессу не заглядывал. Что касается бога, то у нас недавно была атеистическая лекция на этом же месте, в этом зале, и нам доказали невозможность существования высших сил. Я думаю, что товарищ лектор просто выбрал такой прием для доклада. Дескать, он будет доказывать про бога, а мы не должны соглашаться. Как бы для затравки, покупка такая, чтобы веселее дело шло. Так я вас понял, уважаемый? — И он улыбнулся большим ртом в лицо товарищу лектору.

Притворяшки покраснели. Во всяком случае, Костя ощутил жар на своих щеках и возле ушей. Пуф порозовел, глазки заблестели. Мари опустила голову.

— Бог любит, когда его отрицают, — сердито отмахнулся Кара.

Но паренек тут же его перебил:

— Он вам лично об этом сообщил?

В зале хохотнули. Костя увидел еще одного слушателя, пробирающегося к эстраде. Этот, видно, шел на подмогу первому критику. Выражение его лица ничего хорошего не сулило для проповедника. Кара сделал знак Худо и Пуфу. Те поняли и стали выбираться из зала, готовить машину к отбытию.

“А запах здесь отличный, — вдруг подумалось Косте, — стружки, смола, древесина. Хвоей пахнет”.

— Ерунда какая-то получается, — оттесняя проповедника на задний план, сказал новый оратор, рыжий могучий мужик в черном полушубке. — По телевизору, по радио, в газетах пишут, что бога нет. Наука доказала это. В космосе его нет, на Луне нет и на звездах тоже нет. Нигде нет. А товарищ утверждает — есть. Смеется он, что ли, над нами?

По залу прокатился враждебный шумок. Кара попытался овладеть вниманием, но раздражение помешало ему найти удачную форму.

— Читать и слушать надо умеючи! — выкрикнул он. — Одно пишется в строчках, а другое — между строк. Понимать надо! От того, что у тебя два глаза и два уха, еще ничего не значит! У собаки тоже глаза и уши есть!

— Ого! — удивились лесорубы.

И пошло. Кара заупрямился, понес обидную для слушателей околесицу. Но его уже не слушали.

— Святой отец! — кричали из зала. — Сотвори чудо, чтобы лучше проповедь доходила!

Потеряв над собой контроль, Кара делал ошибку за ошибкой. Впал в бешенство, скрежетал зубами. Проклял своих слушателей и детей их до четвертого колена. Предал анафеме весь леспромхоз, вызвав в зале общий радостный смех.

Видя такой крутой поворот дела, Костя решил удалиться из зала, бросив беснующегося проповедника тонуть под градом насмешек. Только Маримонда верноподданно защищала его.

— Замолчите! — кричала она. — Как не стыдно! Перед вами старый человек.

— Ежели ты старый, — рассудительно отвечали ей, — то не делай молодых глупостей. А коли глупишь, то и получай по заслугам!

Притворяшки забились в машину, но мотор застыл и, как назло, не заводился. Проклиная всё и вся, Худо ползал под “Москвичом” с огромным факелом из пакли. Наконец послышался гриппозный кашель, машина затряслась мелкой нетерпеливой дрожью.

Двери сарая взвизгнули, из них вылетел темный клубок, который тотчас распался, обнаружив в центре своем гневного Кару. Спиной отступал проповедник к машине, открещиваясь от наседавших молодцов.

— Тю! — кричали лесорубы. — Сотвори чудо, отче!

Маримонда и Кара втиснулись в автомобиль, Худо резко дал газ, и, конечно же, мотор снова заглох. Набежавшие работяги загалдели, засвистели, принялись раскачивать машину, норовя перевернуть ее в темную канаву, покрытую узорным ледком. В стеклах мелькали красные, опаленные морозом щеки, вислоухие ушанки, веселые блестящие глаза.

Неизвестно, чем бы кончилось изгнание притворяшек, не появись человек в белых бурках. Он что-то сказал негромко, но основательно, и толпа сразу рассыпалась. Даже заводила в полушубке отстал, помахивая издали здоровенным кулаком. “Москвич” пополз по разъезженной дороге, цепляя днищем обледенелые комья снега. Густой черный шлейф дыма натужно волочился за машиной.

Притворяшки сидели молча, съежившись и нахохлившись. Побитые бездомные собаки, у которых нет сил для лая. Только Кара ярился:

— Алкоголики! Пьяницы проклятые! Безбожники, не будет вам счастья ни в труде, ни в личной жизни! Деньги, что на сберкнижках, заработанные вами в поту, прахом пойдут! В болезнях изойдете в геенну!

— Олег, останови машину! — вдруг сказал Костя. Худо повернулся, посмотрел на него, затормозил.

Костя вытянул из свалки вещей свой маленький плоский чемоданчик, выбрался наружу, просунул голову в дверцу:

— Я ухожу. Лесорубы подкинут до станции. Кто со мной?

Он оставил щель, через нее потянуло холодом. На фоне темного леса лицо его слабо белело. Долгие звенящие секунды.

— Закрой, а то дует, — сказала Маримонда. Пуф хлопнул дверцей.

— Поехали.

Пуф оглянулся. Тонкая фигурка Кости-йога медленно уменьшалась. Махнет ли рукой на прощанье?

Нет, это ветки колышутся. Ветки темного черного леса, через которые пробиваются желтые огни поселка. Костя ушел к тем огням, а притворяшки двинулись дальше по накатанной зимней дороге.

“Не получилось у Кости сражение с черным наставником, — размышлял Пуф. — Замахнулся, но не ударил. Может быть, выдержки не хватило. Или вспомнил о трансе своем злополучном, не состоявшемся. Понял, что с Карой очень просто последний покой потерять, рассчитывать на благолепие здесь не приходится. Ушел, как песню оборвал. Махнул рукой, — мол, ну вас, — и отвалил. Что ж, и так тоже можно. Но нам торопиться некуда. Мы еще погодим, погодим. Нам еще во многом предстоит разобраться. Не к спеху”.

Пуф поглубже утвердился на сиденье. Без Кости посвободней стало. Мари дремала, свернувшись калачиком. На щеках ее в темноте поблескивали следы высохших слез. Кара одеревенел впереди, бормотал что-то про себя. Молился или ругался. У него это как-то совпадало и по тембру и по смыслу. Он к богу и людям с одной руганью обращался.

А Худо истово рулит. Похоже, в своем водительском труде обрел разновидность некоего самобичевания. Интересно.

Пуфу все интересно. А больше всего — куда заведет их дорога. Куда вырулят смятенные души притворяшек, в какие дебри их занесет, на какие горные выси поднимет? И поднимет ли?