Боги осенью

3

Поправлялся он удивительно быстро. Жуткая рана уже на другой день покрылась нежной розовой пленочкой, лохмотья кожи вокруг слетели, как прошлогодние листья, и лишай, раскинувшийся на груди, все время уменьшался в размерах. Сил у моего гостя явно прибавилось, он начал понемногу садиться и вообще разговаривать, а еще через пару дней - вставать и разгуливать по квартире.

Правда, слабость еще некоторое время сохранялась и, пересекая комнату, например, он вынужден был опираться о мебель, дыхание иногда прерывалось, а на лице выступала испарина, он тогда останавливался и некоторое время стоял, прижав ладонь к сердцу, а потом, стиснув в улыбке-оскале белые зубы, двигался дальше.

Однако даже эти болезненные явления стремительно исчезали. К понедельнику, то есть всего через трое суток после ранения, он уже полностью, на мой непрофессиональный взгляд, пришел в себя, и тогда стал похож на зверя, запертого в тесной клетке.

Ему явно не хватало пространства. Он часами в молчании нервными шагами мерял квартиру, подолгу, скрестив на груди руки, стоял у окна, видимо, размышляя о чем-то, вздувал каменные желваки на щеках, и исполненный ярости взор его был устремлен явно за земные пределы.

Сразу же обнаружились некоторые трудности общения.

Незнакомец - кстати он представился мне как Геррик (просто Геррик, добавил он после некоторого колебания) - с первых же минут стал мне начальственно тыкать, тот первый случай, когда он обратился ко мне на «вы» и «сударь», остался единственным. Далее он подобной вежливостью пренебрегал. Может быть, в этом и не было бы ничего особенного, но когда я, слегка задетый, начал разговаривать с ним так же, он ощутимо дернулся, точно его оскорбили, вскинул голову, надул крылья гордого носа, светлые глаза полыхнули молнией негодования, и лишь через секунду, взяв себя в руки, ответил на мой вопрос ровным и сдержанным голосом. Однако я уже понял, что сдержанность эта обманчива. Геррик был человеком сильных страстей, и лично мне не хотелось бы иметь его среди своих противников.

Тыканье, впрочем, было досадной мелочью, на фоне всего остального, я к ней привык и уже через несколько дней перестал обращать на это внимание, но вот то, что он категорически отказывался мыть посуду - вообще заниматься хозяйством в каком бы то ни было виде: покупать продукты, готовить, хотя бы изредка подмести комнаты или вытереть пыль - задевало меня, как человека ответственного и аккуратного, значительно больше. Что это, в самом деле, за барские замашки? Что я ему прислуга, чтобы убирать за ним, подметать и готовить? Это действительно доводило меня чуть ли не до остервенения. Однако, здесь ничего нельзя было сделать. Как-то, набравшись смелости - все же молния в светлых глазах меня настораживала - я со всей возможной вежливостью высказал ему это, а Геррик в ответ просто пожал плечами:

- Воин не заботится о пропитании, - объяснил он. - Воин - сражается, странствует, пирует при редких встречах с друзьями, иногда погибает, иногда - одерживает блистательные победы. Но воин не забоится о такой мелочи как еда. Это просто недостойно его…

- А если еды не будет? - помнится, спросил я.

- Значит, ее - не будет, - очень спокойно ответил Геррик.

Пришлось с этим смириться. В конце концов, он был гость, а я - хозяин. И как у хозяина у меня были свои обязанности. Тем более, что барство его заслонялось множеством других интересных особенностей. Были странности, если так можно выразиться, гораздо более странные. Например, при умывании он совсем не признавал ни воды, ни мыла. Если нужно было очистить ладони, он делал движение, будто действительно держал их под краном, затем поднимал, стряхивал, - казалось, что во все стороны разлетаются невидимые брызги, - и грязь исчезала, даже если руки были испачканы машинной смазкой. Так же и с лицом - Геррик быстро и как-то небрежно проводил по нему ладонью, и лицо очищалось даже, по-видимому, от микробов. Походило на чудо - раз, и уже свеженький.

Он пытался и меня научить этому действу.

- Это очень просто, - говорил он, держа на весу чуть разведенные пальцы. - Представь себе, что грязь не имеет к тебе никакого отношения. Сними ее, не задумываясь, ну как снимают пылинку с костюма. Вот так. - Он, будто фокусник, легко потирал руки. Мощная чернильная клякса, специально перед тем стряхнутая на ладонь, полностью исчезала. Никаких следов не оставалось на гладкой коже. Однако, когда я с нудным тщанием пытался повторить его жест, та же самая клякса размазывалось по всему моему запястью, и потом приходилось долго оттирать ее мылом и пемзой.

Точно так же он никогда не чистил зубы и не причесывался. И, по-моему, даже не представлял себе, что такое расческа и зачем она человеку нужна. Небрежно запускал пятерню в волосы, проводил - раз, другой, и льняные пряди укладывались, точно у парикмахера.

Я ему завидовал. С детства не выношу причесываться и чистить зубы.

Нечто аналогичное происходило и с едой. Геррик не то чтобы был привередлив в вопросах питания, - ел он, по-моему, все и к особенностям национальной кухни относился спокойно, был вообще равнодушен к тому, что сегодня на обед или на ужин, мог, как я замечал, обходиться просто голым куском хлеба - но довольно часто во время еды повторялась одна и та же картина: он двумя пальцами брал, например, сваренную мною сосиску, подносил ее к носу, втягивал воздух ноздрями, принюхиваясь, и вдруг на холодном лице его появлялось брезгливое выражение:

- Этого есть нельзя, - с отвращением констатировал он.

- Почему? - интересовался я.

- В ней полно всякого металла.

Сосиска откладывалась. Геррик по обыкновению отрезал себе ломоть хлеба. Подняв брови, следил, как я, тем не менее, уплетаю розовое безвкусное мясо. И только однажды, видимо, не сдержавшись, заметил вскользь:

- У вас очень грязный мир. Не понимаю: как вы здесь живете?

- Живем, - нейтрально ответил я, пожав плечами.

- Н-да… Я бы не смог…

Слышать это было довольно-таки обидно. Но гораздо больше меня задевало то, что он - внешне, по крайней мере, - нисколько не интересовался нашей жизнью. Он никогда не спрашивал об устройстве мира, в котором так неожиданно очутился, не просил рассказать ему о нашей истории или о достижениях цивилизации, не пытался понять политику, науку или искусство, и практически игнорировал незнакомые ему детали быта. Книг он, кажется, вообще не читал - бросил взгляд на полки, заполненные собраниями сочинений, между прочим, моей давней страстью и гордостью, и знакомым уже движением вздернул брови:

- Ты все это осилил? Ну-ну…

Позже он пояснил свое отношение к литературе. Зачем ему книги - он ведь не ученый. Так же не проявил особого интереса к живописи или к музыке. А когда я подсунул ему толстенный том «Античной скульптуры», он листнул его на пару страниц, а потом с треском захлопнул.

- Не понимаю, зачем делать людей из камня…

- А из чего же тогда их делать? - спросил я.

- Из жизни, - сказал Геррик, точно удивляясь моему невежеству.

- Это как?

- Ну как делают людей из жизни? Или у вас это происходит каким-нибудь иным способом?

Разницу между скульптурой и живыми людьми я ему так и не сумел объяснить. Он, по-моему, остался в убеждении, что скульпторы - люди неполноценные. Зато старенький мой телевизор с плохими красками вызвал у него почти детский восторг. Геррик, наверное, часа три проторчал у экрана, крутя ручки и перепрыгивая с одного канала на другой. Затем выключил его нехотя и сказал с завистливым вздохом:

- У нас такого нет. Полезное изобретение.

Вот уж, в чем я совершенно не был уверен.

Короче говоря, меня мучил комплекс неполноценности. Не интересно ему, видите ли. Что же так? Не такие уж мы тут, на Земле, скучные.

И еще меня задевало то, что он практически ничего не рассказывал о себе. Я не знал ни откуда он появился: из каких-таких глубин времени или пространства, ни с какой целью прибыл сюда, если допустить, что таковая цель вообще имеется, ни долго ли он здесь пробудет, ни какой загадочный мир его породил, ни с кем он сражался, - неужели на Земле у него есть противники? Ни почему оказался тяжело раненый в нашем дворе. Ни на один из этих вопрос я ответа не получил. Геррик не пытался мне врать или отделываться неопределенно-обтекаемыми историями. Для этого он был, по-видимому, слишком горд, и несколько позже я убедился, что догадка моя оказалась верной: он физически не мог говорить неправду, но если он не хотел отвечать, он просто меня не слышал, и тогда бесполезно было спрашивать снова или на чем-то настаивать. Геррик в этих случаях демонстративно вставал и, ни слова не говоря, удалялся в соседнюю комнату. Правда, как-то раз опять же вскользь заметил:

- Зачем тебе это? Чем меньше ты обо мне знаешь, тем меньше у тебя неприятностей.

И он посмотрел так, словно сожалел о чем-то недоступном моему разумению.

Брови его слегка сдвинулись.

О неприятностях он упоминал явно не для пустой отговорки. По отдельным намекам я все же мог сделать вывод, что ситуация у него далеко не простая. Полыхает какая-то грандиозная битва, затрагивающая чуть ли не всю Вселенную: горят города, гибнут люди, вытаптываются посевы злаков, закованные в броню солдаты вторгаются на обуянные ужасом территории. Геррик - тоже солдат и оказался здесь в результате неких трагических обстоятельств. У него сейчас нет связи со своими сторонниками.

Даже внешность его была, как у настоящего воина: выставленная вперед, тяжелая угловатая челюсть, стиснутые крепкие губы, за которыми вгрызались друг в друга квадраты белых зубов, светлые, со льдинкой глаза, наверное, не знающие пощады - не хотел бы я оказаться под прицелом этих водянисто-полыхающих глаз (Что делать с пленными, командир?.. - Расстрелять! У нас нет времени с ними возиться!..), вертикальные прорези складок между бровями, тоже светлые, под стать глазам льняные спадающие на плечи волосы, если бы не пятерня, который он по утрам причесывался, я бы сказал - ухоженные, точно из парикмахерской, и - звериная хищная гибкость во всем теле. Несмотря на изрядный вес, по квартире он перемещался абсолютно бесшумно, неожиданно вырастая в самых разных местах. Я испуганно вздрагивал, когда он вдруг оказывался у меня за спиной. А Геррик трогал меч, прикрепленный к поясу, и уступал мне дорогу.

К мечу своему он, кстати, относился с чрезвычайным вниманием. В первый же день, едва встав на ноги, он протер лезвие мягкой замшей, которую достал из кармана куртки, подышал на него, поднял на уровень глаз, замер, точно увидев что-то в струящихся по клинку тенях, почувствовав мой взгляд, тихо заметил:

- Его зовут - Эрринор!..

После чего осторожно вдвинул лезвие обратно в ножны.

К неприятностям, в отличие от меня, он был хорошо подготовлен. Все вообще, видимо, было не так однозначно, как можно было предполагать, потому что на мой осторожный вопрос, почему он, например, не обратится в правительство или в какие-нибудь другие государственные структуры, он ответил после секундной паузы холодно и высокомерно:

- А зачем мне туда обращаться?

- Ну - вдруг они в состоянии чем-нибудь тебе помочь…

- Не думаю.

- А ты все же попробуй.

- Попробовать можно. Боюсь, плата за помощь окажется слишком высокой.

Больше он в тот момент ничего не добавил. Расспрашивать же его, как, впрочем, и в остальных случаях, было совершенно бессмысленно. Но насколько я уловил подтекст сказанного, в некие государственные структуры он все-таки обращался, однако цена, которую там с него, видимо, запросили, показалась ему чрезмерной.

Меня это насторожило.

Может быть, все его неприятности проистекали как раз оттуда.

О чем-то они там совершенно явно не договорились.

Причем вину за это я не стал бы возлагать только на государственные структуры. Они, конечно, не сахар, но свою пользу видят. Польза же от сотрудничества, на мой взгляд, могла быть огромной. Так что, дело здесь заключалось, скорее всего, в самом Геррике. Иногда он мог быть необычайно резок и неподатлив. В мелочах, не имеющих принципиального значения, он, как правило уступал, но уж если он говорил «нет», обычно после некоторого раздумья, это было действительно «нет», «нет» - и никаких других толкований, «нет» - навсегда и на все случаи такого рода.

Перечить ему, вероятно, было небезопасно.

Убедился я в этом уже в самое ближайшее время. Где-то дней через десять после появления его у меня дома, потребовалось в очередной раз сходить в магазин, и Геррик, который, как я уже говорил, заниматься хозяйством отказывался категорически, неожиданно вызвался меня сопровождать.

Ничего рискованного в его желании не было. В моей рубашке и джинсах, пришедшихся ему как раз в пору, выглядел он вполне обыкновенно: ничем не примечательный парень примерно моего роста и возраста. Взгляд, правда, немного угрюмый, но что с того, что человек посматривает исподлобья. Может же у человека быть невеселое настроение? Хуже было то, что он ни за что не хотел расставаться со своим мечом. Ты же не выходишь на улицу без штанов, объяснил он. Для меня оставить Эрринор дома - то же самое. Аргументы вроде того, что с мечом он лишь привлечет внимание, на него не действовали. Пришлось дать ему плащ, который он перекинул через руку, и свисающая почти до пят ткань прикрыла ножны. В остальном же он ничем не выделялся среди других граждан.

Тем более, что и держаться он старался как можно более незаметно. Равнодушно обозрел магазинное изобилие, к которому я лично привыкнуть еще не успел, постоял у витрины, где были аппетитно разложены сыры и многочисленные колбасы, неприятно потянул носом воздух, принюхиваясь к гроздям сосисок, отвернулся от кондитерского отдела со всем его шоколадно-кремовым великолепием - я уже обратил внимание, что к сладкому он относился с необыкновенным безразличием - а потом примкнул в очереди ко мне и стал терпеливо ждать, пока вежливая продавщица отпустит двух покупательниц. Всё, наверное, обошлось бы благополучно, но, как назло, именно в эту минуту некий крепыш в серо-красном мешковатом спортивном костюме, стриженный бобриком, из тех, вероятно, что целыми днями толкутся возле ларьков, грубовато втиснулся между нами, раздвинув плечом, и с хозяйскими интонациями сказал продавщице:

- Валечка, кинь-ка мне, дорогуша, пачку «Мальборо»…

Я уверен, что он вовсе не собирался нас как-то обидеть. Он был преисполнен сознания собственной крутизны и не замечал нас как факт. Подумаешь, два чувака. Я несколько брезгливо посторонился. И обмер - увидев уже знакомую светло-голубоватую молнию, мелькнувшую в глазах Геррика. Его этот крепыш, вероятно, тоже толкнул. Я чуть было не закричал. Потому что ознобом, мгновенно одевшим сердце, почувствовал - сейчас произойдет что-то страшное, что-то непоправимое, после чего возврата к привычной жизни уже не будет.

Магазин поплыл у меня перед глазами.

Однако, ничего страшного к моему удивлению не произошло. Светло-голубая молния полыхнула и беззвучно погасла. Крепыш взял сигареты и сбежал по ступенькам на улицу. Геррик наигранным безразличием погасил мой вопрошающий взгляд. Весь его вид говорил, что он не собирается вмешиваться в дела диких аборигенов.

Я облегченно перевел дух.

Но, оказывается, радовался я преждевременно. Крепыш, вероятно, тоже заметил полыхнувшую в глазах Геррика молнию. И она ему не понравилась, как не нравится вожаку, если в стаде, подвластном ему, кто-то поднимает голову. Или, может быть, он почувствовал мое внутреннее презрение. Не знаю. Во всяком случае, когда мы вышли из магазина и свернули в переулок, ведущий к дому, в подворотне раздались уверенные шаги, и он вырос перед нами, загораживая дорогу:

- Что, мужики, есть какие-нибудь вопросы?

Он нас не боялся. Чего бояться? Опять же - подумаешь, два чувака. Чувствовалось, что ему хочется размяться и восстановить социальную справедливость. Разумеется, в том однозначном виде, как он сам ее понимал.

Впрочем, даже тут еще все можно было уладить. Я уже попадал в подобные ситуации и знал, как держаться. Требовалось миролюбиво ответить, что никаких вопросов у нас к нему нет, и тогда бы он снисходительно разрешил следовать нам дальше.

Противно это было бы, зато - безопасно.

Именно так я и собирался поступить в этот раз. Но я просто не успел открыть рта. Геррик вздернул железный свой подбородок и голосом, которого я от него раньше не слышал, скрипуче вынес вердикт:

- Вы - хам, сударь…

Крепыш даже не возмутился. Напротив, лицо его озарила понимающая радостная улыбка, и он широко, как будто желая обнять друзей, развел руки:

- Ну что, мужики, тогда будем разбираться?

Дальнейшее произошло с такой быстротой, что практически не запечатлелось у меня в сознании. Кажется, крепыш, продолжая дружеское объятие, попытался одним движением вырубить Геррика. Его он, вероятно, считал наиболее опасным противником. Локоть в спортивном костюме, во всяком случае, пошел резко вверх. И одновременно я услышал нечто вроде короткого: Х-х-хек!.. - так обычно кричат в кино всякие кунфуисты перед смертельным ударом; видимо, удар и в самом деле должен был воспоследовать, однако в ту же секунду Геррик как бы протанцевал на цыпочках немного вперед, тоже произведя руками некие странные пассы, после чего отступил и принял вид незаинтересованного наблюдателя. К своему противнику, как мне показалось, он даже не прикоснулся. И тем не менее, крепыш издал открытой пастью уже не Х-х-хек!.. - а какое-то беспомощное: Пых-пых-пых… - задохнулся, побагровел, глаза его выпучились, как под давлением, он попятился, натолкнувшись на стену дома, взялся руками за напряженный живот, и вдруг - сполз по стене, видимо, потеряв сознание.

Зрачки его вывернулись белками наружу.

Я был потрясен.

- Ты его убил!..

- Еще нет, - спокойно, все с тем же выражением незаинтересованного наблюдателя сказал Геррик. - Он просто без сознания. Придет в себя минут через десять. Ну что - двинулись или подождем?..

Дома он спросил меня с любопытством:

- А если бы я его действительно убил, ты что - стал бы его жалеть?

- Его, возможно, и нет, - сказал я. - Наверное, я стал бы жалеть тебя.

- Меня?!. Почему?!.

- Потому что тогда бы уже ты превратился в убийцу. Представляешь: жить дальше и знать, что ты убил человека…

Лицо Геррика окаменело. Светлая молния не полыхнула, но только, видимо, потому, что от чудовищного напряжения он опустил веки.

Зубы у него длинно скрипнули.

Но все-таки он сдержался. Надменно вздернул голову и сказал:

- Убийство оскорбившего тебя хама не есть убийство. Убийство оскорбившего тебя хама есть - отмщение. Цена оскорбления - кровь. Этого требуют Законы чести…

- А если стать выше оскорбления? - сказал я. - Отвечать на оскорбление местью, значит уподобиться тому же хаму. Человек, у которого действительно есть честь, именно человек, а не хам. Убийство - это не отмщение, это - убийство.

- Но вы же сами убиваете, - сказал Геррик после выразительной паузы.

- Только цивилизованным образом, - возразил я. - По приговору суда или в случае военных действий. Кровная месть запрещена, и, по-моему, это правильно. Кстати, и по приговору суда скоро, видимо, убивать не будут. У нас нет права отнимать жизнь, которую не мы зародили…

- Простить оскорбление?

- Не простить, а, повторяю: быть выше него.

- Я этого не понимаю, - все так же надменно произнес Геррик. - Хам есть хам лишь потому, что он чувствует свою безнаказанность. Если бы право на хамство нужно было отстаивать с риском для жизни, если бы за оскорбление пришлось встать в одиночку перед свистящим клинком, уверяю тебя - всякий хам улыбался бы тебе еще издали. Потому что все они - трусы…

- Не уверен, - сказал я.

- Потому что ты - не воин, - холодно сказал Геррик.

Он повернулся на каблуках и ушел к себе в комнату.

Больше мы в тот вечер не разговаривали.

И, тем не менее, несмотря на все возражения, я чувствовал некоторую его правоту. Быть выше хама - это, конечно, очень красиво, но одно дело теория, созданная в одиночестве размышления, и совсем другое - когда некое свиноподобное рыло по привычке обходится с тобой, как с недочеловеком. Можно сколько угодно осуждать дуэли, но, получив пощечину, следует взять пистолет и выйти к барьеру. Бывают в жизни моменты, когда отступать нельзя, когда даже самая явная глупость стоит выше рассудка. Потому что это уже не глупость - это достоинство. Слова Геррика меня будоражили. В них было то, чего не хватало мне в моей жизни. И вместе с тем я довольно отчетливо осознавал, что эти правила чести сами по себе, возможно, и неплохи, однако если я буду придерживаться их в повседневной реальности, - например, толкнули в автобусе - сразу же вызвал на поединок, то больше трех дней я в нашем мире не проживу. В крайнем случае, может быть, протяну неделю-другую. Потому что наш мир не приспособлен для чести. Ей нет места среди неистовства бытовых коллизий. Для чести необходим некий моральный простор. Можно, конечно, попробовать создать этот простор. Можно расширить пространство вокруг человека, которое принадлежит лично ему. Короче, можно начать. Правда, судьба начинателей, как правило, бывает весьма печальной.

Во мне что-то менялось.

И на Геррика этот случай, вероятно, тоже подействовал, потому что, судя по звукам, он весь вечер мерял шагами комнату, останавливался, громко дышал, словно ему не хватало воздуха, сквозь полуоткрытую дверь я видел, что он недоуменно разглядывает свои ладони, а ближе к ночи он, твердо ступая, прошел на кухню и замер в проеме, глядя поверх моей головы:

- Мне нужна твоя помощь!

У меня болезненно чмокнуло сердце. Но я тут же взял себя в руки и ответил:

- Пожалуйста…

- Надо посмотреть одно место. Давай завтра туда съездим…

- Куда именно?

- Тут недалеко…

Геррик опустил глаза, рассматривая меня сверху вниз. Вдруг - мигнул.

- Давай, - сказал я.